Глава первая

Нашего полку прибыло, господа

Правильно говорят, что утро вечера мудренее. Проснулся он, уже не испытывая ни тягостной тревоги, ни прежнего саднящего беспокойства. Опасность, и нешуточная, осталась, но отношение к ней стало ровное. Вполне даже профессиональное. О ней не следовало забывать, ей следовало противостоять достойно – и только. Никакой, с позволения сказать, лирики…

После завтрака, проводив Катю на необязательную службу, он скорчил рожу начавшему кое-как его признавать бультерьеру и направился в кабинет. Мимоходом подумал, что обнаружил, наконец, ответ на один из вопросов: почему Пашка настаивал, чтобы Катя работала. Ответ незатейлив и подловат: да чтобы ее не было дома, чтобы ненароком не помешала забавам…

Услышав непонятные звуки в каминной, заглянул туда. Неведомо почему «театр» выглядел заброшенным и покинутым, хотя внешне ничего вроде бы не изменилось – и шест поблескивал столь же ярко, и гроздья светильников остались на своих местах…

Из той самой двери в углу спиной вперед появилась Марианна, тащившая за собой огромный картонный ящик. Выпрямилась, заметив его, выжидательно улыбнулась.

– Прибираемся? – спросил он вежливо.

– Вы же сами распорядились…

– Насчет чего?

Она поправила указательным пальцем упавшую из-под кружевной наколки прядь волос, пожала плечами с видом легкого недоумения:

– Как это? Звонил Косарев, передал, что вы категорически приказали ликвидировать театр. Так и сказал. Он, мол, сам не имеет понятия, что это означает, но именно это вы приказать изволили… Я понимаю, что ему, старому сморчку, сие знать и не полагалось, но все же к чему такая спешка?

Петр не растерялся:

– Почему – спешка? Просто ликвидируется театрик, вот и все. Цирк сгорел, и клоуны разбежались… Ты против?

– Откровенно, Павел Иваныч? – она подошла вплотную и уставилась с блудливой подначкой. – Конечно, против. Привыкла как-то, мне его будет не хватать… Вы не поторопились?

– Нет, – сказал он сухо, демонстративно отстраняясь. – Театрик погорел, Марьяшка, и это – суровая реальность…

– А я?

– А ты служи на прежней должности.

– И только? – спросила она разочарованно.

Он развел руками.

– Ох, Павел Иваныч, и надо ж было вам так неудачно головой приложиться… – фамильярно сообщила она. – Положительно, я вас не узнаю…

– Ведь это же просто другой человек – а я тот же самый… – пропел он с надлежащей хрипотцой. – Что делать, что делать… Тебе как Косарев велел распорядиться реквизитом?

– Сказал, что пришлет машину, – она заглянула в ящик, где навалом лежали разноцветные тряпки. – Значит, на свалку?

– Вот именно, – сказал Петр, направляясь к двери.

И это прекрасным образом ложится в первоначальную версию, лишний раз доказывая ее правильность. Рубка хвостов продолжается. Нужно в темпе ликвидировать все следы домашних сексуальных забав, так или иначе связанных с хозяином. Любые материальные

следочки не вполне нормальных эротических развлечений должны быть связаны исключительно с личностью Митеньки Елагина, рехнувшегося снайпера. Значит, совсем скоро… Как? И где? Интересно все же, что за обманку подсунули Елагину? Обманку, успокоившую его, надо полагать, полностью? Ведь никак не может Пашка оставить его в живых после всего, Елагин необходим исключительно в виде трупа, каковой не в силах опровергать обвинений, а спиритизм нашим судом в качестве доказательства пока что не рассматривается. Все они теперь реквизит – и он, и Катя, и Елагин…

В кабинете Петр первым делом проверил сейф – фотографии пока что были на месте. Не стоит ломать голову над тем, кто их должен забрать и когда, – все равно по скудости информации не допрешь…

Он снял с полки зеленый томик Гюго – тот самый, зачитанный, с переплетом, покрытым продольными трещинками. Раскрыл наугад. Очень похоже, Пашка частенько здесь посиживал, перечитывая в сотый раз. Интересно, когда его осенило? Быть может, давненько…

Вряд ли давно умерший классик мог предвидеть, что созданный им образ некий русский бизнесмен воспримет как руководство к действию…

Образ, надо сказать, не из простеньких. Сьер Клюбен. Человек, долгие годы считавшийся воплощением честности и благородства. И никто предполагать не мог, что это – маска. Что многолетняя воплощенная честность служит не более чем инструментом. Что сей субъект просто-напросто решил однажды не размениваться на мелочи, то есть не нарушать одну из заповедей божьих по пустякам, а с азиатским прямо-таки терпением ждать, когда в руки приплывет настоящий к у ш. И дождался, благодаря той самой честности. И преспокойно смотался бы с добычей, не слопай его осьминог. Ну, осьминога Гюго приплел согласно традициям чопорного девятнадцатого века, когда считалось, что порок непременно должен караться, по крайней мере, в литературе; в жизни, есть сильные подозрения, сплошь и рядом обстояло наоборот – и во Франции, и в других странах. Даже в девятнадцатом веке. Что уж говорить о двадцатом, где…

Бросив случайный взгляд поверх книги на экран включенного телевизора, он вскочил, схватил со стола черный пенальчик дистанционки, вдавил кнопочку. Звук прямо-таки ударил в уши, и Петр торопливо сделал потише, глядя на занявшую весь экран фотографию Бацы: цыган беззаботно ухмыляется в объектив, оскалив великолепные зубы, усы топорщатся, шляпа лихо сдвинута на лоб, толстенная золотая цепь под расстегнутой рубахой охватила мощную шею…

И тут же другой снимок, тоже черно-белый: два трупа, заснятые со вспышкой, распростертые, похоже, на асфальте. Лиц не видно, рубашка у одного задралась, открыв пузо и рукоятку засунутого прямо за пояс пистолета… ТТ. Точно, ТТ.

– … вчера около полуночи неизвестный в упор расстрелял из револьвера системы наган Петре Георгиевича Чемборяну, более известного в определенных кругах под кличкой Баца, и его племянника, Константина Чемборяну, – возбужденно повествовал репортер «Криминального канала». – Прибывшая по звонку соседей милиция…

Петр слушал, чувствуя, как лицо вновь стягивает в застывшую маску. Две пули в голову Баце. Пуля в затылок его племяннику. Наган обнаружен милиционерами в трех шагах от трупов, а вот стрелявший не то что не обнаружен, его никто и не видел вовсе; трижды нажал на спуск не обремененного глушителем револьвера и растворился в сумерках, словно денежки вкладчиков МММ. Интересно, скажут, сколько в барабане-то осталось патронов?

Четыре. Полный был барабан… Это профи, конечно. Три пули на двоих, все до одной в голову, грамотный отход при полном отсутствии свидетелей как отхода, так и акции… Нормальный несуетливый профессионал.

А это уже совсем интересно… «Как полагают», «по слухам», «согласно некоторой информации» Баца имел кое-какое отношение к торговле наркотой в Шантарске. Что ж, следовало ожидать – на одном бензине таких денежек не наваришь. В заключение репортер одарил зрителей удивительно свежей, незахватанной мыслью – объявил, что, по его личному разумению, убийство это, во-первых, совершено киллером, а во-вторых, связано с деятельностью Бацы на многотрудной ниве торговли дурью. Надо же, какова глубина анализа. Не открой пацан глаза зрителям, можно было подумать, что убийство это совершено бабулей-пенсионеркой на почве спора касаемо президентских шансов Жирика… Молодой, а с толком…

Что же, снова совпадение? Сегодня Баца отдал на доверии Пашке двадцать миллионов баксов, а завтра его шлепнул кто-то сторонний? По причинам, не имеющим никакого отношения к обшарпанному «уазику», все еще пребывающему на стоянке? Ох, плохо в такие совпадения верится с некоторого момента…

Точнее говоря, не верится вообще. Если Баца никому не сказал, кто именно принял у него триста кило заокеанских денег, получается и вовсе пикантно. А если и сказал – невелика беда. Спрашивать будут с П. И. Савельева, с того, что сейчас сидит в этом вот кабинете с томом Гюго на коленях, а этому Павлу Ивановичу, по замыслу режиссеров, вскоре предстоит покинуть наш бренный мир, надежно оборвав все ниточки. Вся ответственность падает на Румату Эсторского, ируканского шпиона и заговорщика… И…

– К тебе можно?

Он поднял голову, недоуменно уставился на Наденьку. Впервые на его памяти юная «падчерица-племянница» зашла в кабинет да вдобавок обратилась на «ты» вместо обычных издевательски-вежливых подначек вроде «любезного папеньки».

– Ну, заходи, цветочек жизни, – сказал он, недолго думая. – Что скажешь и какими судьбами?

Она тщательно затворила за собой тяжелую дубовую дверь, надежно отсекавшую все внешние шумы и, Петр успел убедиться, не позволявшую снаружи подслушать разговор в кабинете. Пересекла кабинет с какой-то боязливой осторожностью, будто опасалась нападения. Остановилась у кресла.

– Присаживайся, – сказал Петр, отложив книгу, – что ты мнешься?

По-прежнему стоя, Наденька сообщила:

– Должна тебя для начала предупредить: я все скинула в Интернет знакомым, и если со мной что-нибудь случится, останутся свидетели, хоть и виртуальные…

– Интригующее начало, – признался он искренне, – чертовски, я бы выразился, интригующее… Ладно, не буду я тебя душить и в мясорубке проворачивать не буду. Излагай.

– Я серьезно.

– Я тоже, насчет мясорубки. Садись и валяй.

Она, наконец, уселась, потянулась к его пачке «Мальборо»; прежде чем Петр успел высказать вслух свое мнение по сему поводу, сунула в рот сигарету, щелкнула его зажигалкой. Вполне умело, не закашлявшись, выпустила дым – и пытливо уставилась серыми Катиными глазищами.

– Излагай, интриганка, – сказал он устало.

– Ты вообще кто такой?

– В смысле?

– В самом прямом. Ты кто такой? То, что никакой ты не Павел Иванович Савельев, мне и так ясно. Интересно только, кто ты на самом деле такой?

«Вот это да», – подумал он не без уважения. Ни одна собака не догадалась, включая тех, кому по долгу службы положено быть олицетворением подозрительности. А эта сопля очаровательная, изволите ли видеть, ухитрилась как-то…

– Кажется, я поспешил пообещать, что не пущу в ход мясорубку, – усмехнулся он. – Эй, я шучу! Сядь на место. Дитя мое, а с чего ты, собственно говоря, решила, что я – это не я?

– Повторяю, я все скинула в Интернет, хоть и в закодированном виде. Если от меня завтра не поступит сигнала, все раскроется…

– Ты уже говорила про Интернет. Я тебе вроде бы задавал вопрос?

– Во-первых, наш Павел Иванович в компьютерах разбирался самую малость получше пьющего сантехника дяди Миши, – сообщила Надя, – а ты шаришь по Интернету, пожалуй что, не хуже меня. Во-вторых. Наш Павел Иванович икру в жизни не ел, воротило его от икры, как меня от него. А ты ее лопаешь столовыми ложками.

– Ну уж и столовыми…

– Я метафорически. Ты ее с удовольствием лопаешь.

– Есть такой грех… Продолжай.

– Ты не помнишь, где что лежит. Сто раз убеждалась. Реджи на тебя ворчит, как на чужого, а собаки – звери чуткие… У тебя пластика другая, совершенно. Я когда-то ходила на балет, потом бросила, надоело, но мне там массу полезных вещей успели рассказать про пластику, локомоторику… – она опустила глаза, щеки порозовели. – Ну, и со мной ты держишься… совершенно иначе.

– Ага, – сказал Петр. – А этот, я так понимаю, не мог мимо пройти, чтобы по попке не похлопать?

– Нечто вроде, – сказала Надя, сердито сверкнув глазами. – В общем, я поняла, что ты – это не ты…

– Все?

– Все, – чуть удивилась она. – А что, этого мало?

– Бог ты мой, – сказал он, прилагая героические усилия, чтобы не взорваться хохотом. – И ты это в Интернет слила в кодированном виде? Только это?

– А разве мало?

– Ты мне начинаешь нравиться, – сказал Петр. – Не надо ерзать, я в чисто платоническом смысле… Значит, после того, как я в полном соответствии с традициями Агаты Кристи подсыплю тебе крысиного яда в какао, в Интернете окажется только этот компромат? Надюша, извини меня тысячу раз, но это такое детство…

И понял по ее озабоченному личику, что подсознательно она и сама давала себе в том отчет. Усмехнулся:

– А ты отчаянная…

– Какая есть, – отозвалась она настороженно.

– Ну, и чего ты от меня хочешь? Пару тысяч баксов в качестве платы за молчание? Говори, не стесняйся, дело житейское. Ах, нет? Головой мотаешь? Ну так какого ж тебе рожна, прости за вульгарность?

И тут же нашел ответ сам. Несмотря на тягостное прошлое, все эти фотосеансы и видеозабавы, несмотря на умелое обращение с сигареткой, на обретенную уже сексапильность, это всего-навсего ребенок. Дети обожают тайны, предпочтительно роковые, жаждут разгадки…

– Что ты молчишь? – поинтересовалась она напряженно.

– Думаю, – признался он. – Да нет, не про то, на сколько кусочков тебя разрезать… Искренне кое-чего не понимаю. Ладно, ты меня расшифровала. Что же с матерью сенсационными открытиями не поделилась? Или с какой-нибудь подружкой? Двинула ко мне самому. Это, извини, рискованно. Мало ли для каких целей я в вашу честную семью вполз коварным змием… Вдруг я вас всех хочу темной ночкою перерезать, украсть из серванта серебро и убежать? А подлинник давным-давно лежит в Шантаре с дюжиной утюгов на ногах?

– Не похоже.

– Да-а? – с интересом спросил Петр. – И как же ты себе представляешь механизм подмены?

– Я над этим неделю голову ломала, – сказала она, – и пришла к выводу, что о н сам это все устроил. Ты уже больше месяца его изображаешь, но никто ничего не заподозрил, ни в офисе, ни в других местах. Значит, ты должен очень много о нем знать, очень. Предположим, вы его похитили, пытали, выкачали информацию… Нет, не верится. Такое только в кино бывает. Он сам зачем-то все придумал. Интересно, где он тебя отыскал, такого? Ведь – как две капли…

– Нет, ты уж не отклоняйся от темы, – сказал Петр. – Ты почему пришла прямо ко мне, а не, скажем, к матери?

Девчонка подняла голову, глядя ему в глаза по-взрослому серьезно:

– Потому что мать изменилась. Ей так гораздо лучше. Уж это-то понять ума хватает…

– А тебе? – усмехнулся Петр.

– И мне.

– Понятно…

– Да ничего тебе не понятно! – взвилась Надя. Успокоилась, заговорила тише: – Понимаешь, все пошло совершенно по-другому. Жизнь вдруг стала совершенно нормальной. Без… всего этого. Ты меня прекрасно понимаешь, п а п о ч к а?

– Ну, – сумрачно признался он.

– Вот… И я свободно вздохнула, и мать на человека стала похожа. Вот и скажи ты мне честно – когда это кончится? Чтобы мне приготовиться. Или… Ладно, коли уж пошла полная откровенность… Нельзя ли сделать так, чтобы все осталось по-старому? Как теперь? Тебе что, этого не хочется? Думаешь, я не видела, как ты на мать смотришь? И как она цветет?

«Бог ты мой, как она должна Пашку ненавидеть», – подумал Петр растерянно. И сказал:

– Интересно, ты сама-то понимаешь, какой в твоем предложении потаенный смысл?

– Понимаю, – выпалила она, ни секунды не промедлив.

– М-да…

– Что – «м-да»? – спросила она яростным шепотом. – Что я его, козла, ненавижу? А ты фотографии просматривал, прежде чем мне отдать?

– Я и пленку видел, – признался он.

– Тем более. Поставь себя на мое место, а? Ты бы его любил?

– Я бы его пристукнул, – признался Петр.

– Так то – ты. А я не умею, у меня не получится. Да и неизвестно, где он спрятался… Слушай, – сказала она с мольбой, – неужели тебе не хочется насовсем? Насовсем им остаться?

– Самое смешное, хочется, – признался Петр. – Не ради денег и всего прочего.

– Ради матери?

– Догадлива ты не по летам, дите мое…

– Потому и догадлива, что давно не дите, – отрезала Надя. – Научили жизни… Ну, так чего ж ты медлишь? Пристукни его к чертовой матери – и все будет отлично.

– Легко сказать…

– Слушай, кто ты все-таки?

– Брат-близнец, – подумав, решился он.

– Серьезно? – глаза у нее поневоле округлились. – А вообще тогда все понятно… Полковник?

– Подполковник.

– Ну да. Он давненько как-то говорил, что брат у него офицер, но насчет близнеца ни словечком не помянул… Вообще на моей памяти он тебя поминал всего-то раза два… – Надя воззрилась на него с нескрываемым любопытством. – Теперь-то понятно… И я, дура, так разоткровенничалась… Если ты родной брат, не сможешь…

– Зато он, кажется, сможет, – сказал Петр угрюмо.

– Что?!

Он решился. Был сейчас настолько одинок, что любой сподвижник, даже эта соплюшка, стоил целой армии. А учитывая, что девчонка люто Пашку ненавидела, мало того, жаждала, чтобы все осталось по-старому, – быть может, и не столь уж никчемное приобретение?

Он рассказывал негромко, профессионально отсекая лишнее, малозначащее, ненужное в данный момент – голая суть, сначала факты, потом его версии, его наблюдения, его выводы. Надя слушала, не сводя с него глаз, по-взрослому печальных. Он развел руками:

– Ну вот и все, если вкратце… Что думаешь? Ты его получше знаешь…

– Он нас убьет. Всех. Это такая сволочь… что он, что Митька Елагин. Вполне в его стиле – подставить тебя вместо… а самому махнуть за границу под видом грека.

– Ты не в курсе, мать что-нибудь подписывала? Ну, знаешь, такое случается – часть акций или другого имущества регистрируют на имя жены, чтобы…

– Да прекрасно я поняла, – досадливо махнула рукой Надя. – Два года назад, когда была перерегистрация предприятий. Я плохо помню детали, мне их и не объясняли… но, в общем, она практически совладелец. Полноправный. Что ты нахмурился? Это для нее… хуже?

– Гораздо, – сказал он честно. – Значит, класть будут не меня одного, а всех… Троих.

– Так что же ты сидишь?!

– Потому что бессмысленно куда-то бежать, махая руками, – сказал Петр. – К тебе можно относиться серьезно, как ко взрослой?

– А ты как думаешь? – огрызнулась она. – Если меня хотят ухлопать всерьез, как по-твоему, серьезно я хочу это сорвать или нет?

– Пожалуй, что серьезно, – сказал он задумчиво. – Я, собственно, не о том… Молчать сумеешь?

– А до сих пор я что, по-твоему, делала? – хмыкнула девчонка, взглянув на него, честное слово, с видом извечного женского превосходства. – На всех углах о своих догадках болтала?

– Да нет, – признался Петр, – вот что… У меня сложилось впечатление, что квартира, где ты… где тебя снимали на видео – в этом же доме?

– Ага, – сумрачно поддакнула Надя, – двадцать четвертая. О н уж давненько купил…

– Елагин там живет?

– Иногда. А так – никто. Там у них… – она горько покривила пухлые губки, – киностудия и все такое прочее. Зачем тебе?

– Затем, что кое-что я уже просчитал и план у меня есть, – сказал Петр раздумчиво. – А эта квартирка, похоже, свою роль в их плане определенно сыграет. Слушай внимательно…