Глава девятая

Портные с деревянной иглой

Самый простой способ определить, какие преступления были распространены в ту или иную эпоху, – вдумчиво изучить законы того времени. Начиная с не раз поминавшихся «Законов царя Хаммурапи», они четко классифицируют и преступления, и наказания. Вот с этого и начнем. О «Русской правде» уже говорилось. Судебник 1497 года Великого княжества Московского упоминает «татьбу» (грабеж и воровство), «душегубство» (убийство), «разбой» (грабеж с опасностью для жизни потерпевшего), «ябедничество» (ложный донос). Там же появляется термин «ведомый лихой человек» – субъект, который с поличным не взят, но о его преступной деятельности известно окружающим, готовым дать показания под присягой. Есть в Судебнике и «государский убойца» (убийца не государя, как могут подумать, а своего господина), «коромольник» (мятежник), «церковный тать» (грабитель церквей), «головной тать» (преступник, занимающийся не только воровством и грабежами, но и убийствами), «подымщик» (преступник, скрывающийся под чужим именем), «зажигальщик» (поджигатель»). Нужно уточнить, что поджоги, как правило, устраивались с целью грабежа – подпалив дом, поджигатели, как порядочные, бросались помогать хозяину спасать домашнее имущество и, улучив момент, скрывались в суматохе с самым ценным. Поджигателей особенно ожесточенно преследовали и «обычные граждане», порой расправлявшиеся самосудом: в те времена города были в основном деревянными и в случае пожара иногда выгорали начисто, даже Москва (не зря в старые времена придумана поговорка: «Москва от копеечной свечки сгорела»).

За все вышеперечисленные преступления полагалась смертная казнь, за исключением мазуриков, попавшихся на «татьбе» или впервые. Им делали некоторое послабление, назначали так называемую «торговую казнь» – били кнутом на торговой площади и конфисковывали имущество, чтобы возместить убытки потерпевшим.

Судебник Ивана Грозного 1550 года дополняет этот список «градским здавцем» (предателем, сдавшим город неприятелю) и «подметчиком» (автором тогдашних прокламаций, «подметных писем»), которые украдкой оставляли в местах скопления народа, подбрасывали во дворы, клеили на стены и заборы. Немалую роль в Медном бунте сыграли как раз «подметчики», распространившие немало «анонимок» с описанием преступлений и именами виновных. Кстати, это косвенно доказывает, что грамотность среди простого народа была высокой, иначе «подметные письма» не гуляли бы в большом количестве.

Соборное уложение 1649 года уже сортирует преступления в зависимости от их тяжести. К «особо тяжким» относились преступления против Бога, церкви и царя, а всевозможная уголовщина стояла на ступеньку ниже.

Наказания, соответственно, зависели от вида преступления. На костре сжигали «богохульников» (тех, кто мешал церковной службе или совершал в церкви убийство). Судя по тому, что эти деяния были выделены в особый вид преступлений, они не были таким уж уникальным явлением. Смертью карали грабителей церквей, тех, кто питал умысел «на государево здоровье», государственных изменников, мятежников, фальшивомонетчиков и тех, кто подделывал государственные печати. И по-прежнему поджигателей.

За менее серьезные преступления в церкви (причинение ранений, «непристойные» речи, матерную ругань) полагалась либо «торговая казнь», либо тюремное заключение. Особо следили за порядком на государевом дворе – того, кто появлялся там с пищалью или луком, били батогами, а вынувшему саблю из ножен по собственному почину полагалось отрубать руку.

«Простых» граждан закон тоже охранял неплохо: за убийство – смертная казнь, за нанесение увечий – нанесение виновнику аналогичного увечья и денежный штраф. За первую кражу отрубали левое ухо, давали два года тюрьмы, потом ссылали в «украинные города», то есть пограничные: во-первых, чтобы «почистить» города, во-вторых, жизнь «на украйнах» сама по себе были наказанием – очень уж опасно там было, в первую очередь из-за набегов крымских татар или ногайцев. За вторую кражу отрубали и левое ухо, давали четыре года тюрьмы, после чего опять-таки ссылали «в украйны». За третью – смертная казнь. Помимо прочего эти меры позволяли благонамеренным гражданам заранее определить, с кем они имеют дело: если у человека нет уха или двух, с ним все ясно…

Точно та же система наказаний применялась для «мошенников». В те времена этот термин носил совсем не тот смысл, который в это слово стали вкладывать позже. Тогдашнее слово «мошенник» происходило от слова «мошна» – большой кошель на поясе, в котором носили деньги и разные необходимые мелочи, иногда ценные (карманов старая русская одежда не знала). Соответственно, мошенник – преступник, срезавший с пояса мошну (во французском уголовном праве XVII века есть аналогичный термин – «срезатель кошельков»). Естественно, мошну старались срезать незаметно для потерпевшего, что лучше всего выходило при больших скоплениях народа: на базаре, в церкви, во время крестных ходов, а позже, в XVIII веке, во время костюмированных шествий, проводившихся, как правило, после какой-нибудь военной победы или по случаю праздника.

Характерный пример. 1 октября 1692 года, в праздник Покрова Пресвятой Богородицы, состоялся крестный ход, собравший на Красной площади немало участников и зрителей. За порядком наблюдали подьячие Василий Юдин и Роман Артемьев. Пока они усердно выполняли свои обязанности, мошенники срезали у обоих с поясов кожаные чехлы с наборами из ножа и вилки. И недешевые. Юдин описывал свою пропажу так: «Черенки разукрашены финифтью лазоревой. По финифти серебром положены жуки серебреные да вызолоченные». Ущерб он оценил в пять рублей – весьма приличная сумма по тем временам, корову можно было купить. Подьячие (не столь уж низкий чин), судя по всему, жили на широкую ногу…

Очень распространенным видом «татьбы» было срывание или прямой отъем шапок. В октябре 1687 года ограбили торгового человека Ивана Дмитриева, на свою беду возвращавшегося ночью домой из гостей (возможно, хорошо выпившего). «Набежали на меня воровские люди, стали бить, грабить, и грабежом взяли у меня шапку, оторвали от пояса ножик и мешочек козлиный, в нем денег семь рублей и ключи лавочные».

Как было принято в то время, Иван на следующий же день начал ходить по торговым рядам и лавкам – и очень быстро обнаружил все свои вещи в лавке некоего Ивана Иванова. Вещи вернули, Иванова отходили кнутом за торговлю краденым. Самих преступников не нашли – Иванов «включил дурку» и уверял, будто раньше в глаза не видел тех, кто принес ему на продажу вещички…

Мошенники ввиду своей многочисленности доставляли немало ущерба честному народу. В петровские времена, когда мошну носить перестали и в обиход вошла европейская одежда с карманами, те же субъекты тырили уже из карманов деньги, часы, табакерки, носовые платки (кража носовых платков была очень распространена), вообще все ценное. Но до конца XVIII века карманников по старинке именовали «мошенниками» – очень уж давно это словечко было в ходу, прижилось…

Но настоящим кошмаром были ночные грабежи и убийства. Вообще-то по улицам в немалом количестве ходили ночные сторожа, но они, по свидетельствам современников, в том числе и заезжих иностранцев, сплошь и рядом не вмешивались, чтобы самим не получить по голове. А то и состояли в «стачке» с грабителями – за то, что «ничего не видели и не слышали», получали долю от украденного.

Как боролись с преступностью? Как уже говорилось, во времена Ивана Грозного был создан Разбойный приказ. Должен сразу покаяться: чуть раньше я написал, что Разбойный и Сыскной приказы были разными учреждениями. Некритически доверился одному из современных источников. Но, когда полез в свой любимый Энциклопедический словарь 1863 года (три толстенных тома, крайне информативные и точные), выяснилось, что это все же одна и та же контора – просто в 1682 году из-за усиления преступности Разбойный приказ назвали Разбойным сыскным приказом, и он теперь занимался не только разбойниками, но и городской уголовщиной. На местах еще во времена Грозного появились «губные избы» и «воеводские избы», игравшие примерно ту же роль, что современные краевые, областные и городские УВД.

В середине XVII века к борьбе с преступниками подключился и Земский приказ, до того выполнявший функции нынешней мэрии – благоустройство города (мощение улиц и «починка» дорог, сбор налогов, противопожарные меры). Но потом появился и отдел, занимавшийся борьбой с преступлениями, соблюдением общественного порядка, в том числе, подобно нынешней ГИБДД, разработавший впервые в России правила уличного движения. Извозчикам, которых в Москве было полторы тысячи, строго предписывалось, говоря языком современных ПДД, не превышать скорость (то есть не носиться во весь опор), не щелкать бичами, а стоянки в ожидании клиента устраивать только в специально отведенных местах.

Работала эта контора, надо сказать, неплохо. Только за один месяц 1647 года люди Земского приказа отловили 25 серьезных преступников, сознавшихся в 57 грабежах и убийствах. Ночных сторожей, от которых было мало толку, распустили. Теперь вместо них и днем и ночью на улицах стояли караулы из стрельцов и земских ярыжек – тогдашних постовых полицейских. Улицы на ночь стали перегораживать рогатками-шлагбаумами и даже решетками. В отличие от сторожей, располагавших лишь трещотками, земские ярыжки (не говоря уж о стрельцах) были вооружены.

Все эти меры сбили волну грабежей и убийств, но полностью покончить с ней не смогли, увы, до сих пор ни в одной стране мира полиции не удалось полностью искоренить уличную преступность…

Была тут и своя специфика. Частенько по ночам грабили (и поджигали с целью грабежа дома) не только профессиональные преступники, но и холопы богатых людей. Не от хорошей жизни – сплошь и рядом их одевали в обноски и держали впроголодь, так что самые отчаянные подавались грабить…

На протяжении всего XVII века, со времен Бориса Годунова, существовали еще «объезжие головы», назначавшиеся, как правило, из людей знатных – бояр, князей, окольничьих (немалый придворный чин). Для начала каждый такой голова формировал себе команду: дьяк с подьячими, стрельцы, вооруженные горожане, «решеточные приказчики», ведавшие теми самыми решетками и рогатками. Задачей этих команд было днем и ночью патрулировать улицы, пресекать преступления и драки, тайную торговлю спиртным, продажей и курением табака (в XVII веке и то и другое считалось уголовным преступлением), бороться и с поджогами, следить за соблюдением противопожарных мер. Входила в их обязанности и борьба с проституцией, теми самыми развеселыми девками с бирюзовым колечком во рту. Правда, в последнем случае борьба была какая-то несерьезная, тогдашним «ночным бабочкам» грозил всего-навсего несерьезный штраф, они наверняка за трудовой день или трудовую ночь зарабатывали больше, хотя тогдашних тарифов на эскорт-услуги я не раскопал, как ни искал.

Эти команды сыграли, конечно, определенную роль в борьбе со всеми перечисленными нарушениями закона, но нельзя сказать, что дела у них шли гладко. Мешало не одно, так другое…

Горожане вовсе не горели желанием ходить в караулы, особенно в ночные, вопреки строгим запретам топили ночью бани. Сохранилось донесение десятника Леонтьева (1695) объезжему голове Корееву: «Улицы Татарской иноземцы, толмачи и переводчики, по наряду десятского на уличный караул не ходят, и людей не высылают, и десятника бьют, и собаками травят, и говорят такие слова, что объезжего с подьячими и служилыми людьми хотят бить до смерти». А ведь речь идет не о каких-то уголовниках, а о вполне законопослушных обывателях…

Немало хлопот другой голова, Шилов, имел с собственной командой: его подчиненные из тех самых горожан «пили и бражничали», преспокойно уходили с дежурства, закладывали в кабаках топоры и бердыши, били слугу головы, а его самого порой в открытую крыли матом.

Надо сказать, что у горожан были кое-какие основания недолюбливать объезжих голов и их команды: наводя порядок, их члены, порой не особо разбираясь в степени вины, били морды и увечили, тащили под арест кого попало… Да вдобавок наблюдались и «вневедомственные трения».

Немного о методах тогдашнего следствия. Вот чем они не отличались, так это гуманизмом. Подследственного (что по политическим, что по уголовным делам) полагалось пытать, даже если он во всем чистосердечно признался, – для надежности, видимо. Уголовной мелочи это не касалось, но преступников серьезных обрабатывали по полной программе. А уж что касается дел «политических» – на пытку мог угодить и писец, сделавший орфографическую ошибку в написании длиннейшего титула государя или государыни (отменили это только в конце царствования Елизаветы Петровны, в 1761 году. Тогда же перестали пытать детей до 12 лет).

Что к политическим, что к уголовным применяли одинаковые методы: за связанные кисти рук вздергивали на дыбу, особую перекладину. А дальше могли пойти в ход самые разнообразные приемы, по выбору следователя: могли устроить «встряску», привязав к ногам тяжести, могли бить кнутом, могли гладить по спине горящими вениками или прикладывать раскаленный утюг. Ну, а если добавить, что при простом вздергивании на дыбу плечи обычно выворачивало из суставов…

Кое-какие льготы предусматривались для престарелых, малолетних, беременных и сумасшедших, заключавшиеся обычно в том, что вздергивать на дыбу вздергивали, но кнутами не били и огнем не жгли, но розгами стегали. Беременных не пытали вообще (хотя, как водится, «отдельные злоупотребления» имели место), но через сорок дней после рождения ребенка закон позволял «обрабатывать» женщину по полной программе.

Правда, малолетних старались не пытать, но и тут бывали исключения. Вот, скажем, в 1738 году поднимали на дыбу и били розгами тринадцатилетнюю Ирину Иванову. Эта дуреха, владевшая искусством чревовещания, по глупости продемонстрировала свое умение на людях – и быстро угодила «на спрос» как «колдунья» (причем дело считалось именно «политическим»).

Проблемой возраста пытаемых и казнимых всерьез озаботились лишь в царствование Елизаветы Петровны, склонной к гуманизации наказаний (и, как известно, сразу после своего восшествия на престол отменившей смертную казнь). Прецедентом послужило «дело Прасковьи Федоровой» 1742 года – эта 14-летняя стервочка зачем-то зверски убила двух своих подружек. Округ, где произошло двойное убийство, подчинялся «генерал-берг-директориуму» (подразделение Берг-коллегии, тогдашнего Министерства геологии). Оттуда подали бумагу в Сенат, настаивая на казни юной преступницы.

Отвлечемся ненадолго от главной темы. Положа руку на сердце, я бы тоже эту бумагу подписал – другого эта паршивка, по моему стойкому убеждению, и не заслуживала. А если кто-то считает меня злобным монстром, давайте-ка ненадолго вернемся в день сегодняшний, в США. Лет несколько назад там произошло убийство. История, в общем, банальная, характерная не только для Америки: от мужика однажды сбежала жена, бросив ему на воспитание сына. Отец оказался заботливым и с сынишки разве что пылинки не сдувал. Был он еще довольно молод, природа берет свое… Короче, он женился вторично, родился ребенок. Естественно, основное внимание отец стал уделять младенцу. Мальчишка, чувствуя себя заброшенным, разозлился на мачеху, виновницу случившегося, настолько, что однажды застрелил ее из отцовского ружья. Следов толком замести не смог, даже не стер своих отпечатков пальцев с ружья, засунув его под кровать, – и копы его быстренько раскололи. Это в варварской России подобный убийца, скорее всего, отделался бы колонией для несовершеннолетних (поскольку ему было всего-то 12 лет). А в США его отдали под суд как взрослого. Дело в том, что все произошло в штате Теннесси, где уголовная ответственность за некоторые тяжкие преступления, в том числе убийство, предусмотрена с одиннадцатилетнего возраста.

Судья, не особенно и раздумывая, влепил убийце пожизненное – причем без права на условно-досрочное освобождение. Естественно, либеральная общественность взвыла, как кот, которому наступили на нечто существенное: какое варварство! Это же ребенок! Куда мы катимся, в Средневековье?!

Судья спокойно и рассудительно объяснил: по его мнению, двенадцатилетний уже во всей полноте осознает понятия «ружье», «убийство», «смерть». Человек, впервые совершивший убийство в 12 лет, по убеждению судьи, уже никогда не сможет стать полноценным членом общества, а потому он, судья, считает необходимым навсегда его от общества изолировать.

Либеральная общественность, образовав всяческие комитеты, еще несколько лет буянила, пытаясь добиться «пересуда» и отмены столь жестокого приговора «ребенку». Однако ничего у них не вышло… Лично я этому неизвестному мне по имени судье аплодирую.

Из Сената Берг-коллегии ответили, что смертью казнить нельзя (вообще-то Елизавета не отменила высшую меру официально – попросту ввела на нее мораторий, как было в современной России). Горное ведомство, совершенно справедливо не питавшее к подследственной никакой симпатии, послало новый запрос: пытать-то хоть можно?

После обсуждения в Сенате этого вопроса появился новый указ, по которому отныне пытать разрешалось только с 17 лет, а все, кто моложе, признаются «малолетними» (раньше пытать разрешалось с 12, с наступлением этого возраста человек уже считался, и церковью в том числе, «взрослым»).

Безусловно, это уже была чистейшей воды гуманность. Поскольку в других отношениях 17-летние признавались вполне взрослыми. На военную службу сплошь и рядом поступали уже в 15 (известны случаи, когда и в 14), так что к 17 иной «малолетний» порой успевал уже выслужить первый офицерский чин за участие в боях либо крестик получить. Женили и выдавали замуж у дворян уже в 16, а у крестьян и того раньше. Классический пример: «Евгений Онегин», та сцена, где крепостная няня Татьяны Лариной рассказывает ей о своем замужестве:

Порой «закон о семнадцатилетии» нарушался (как иногда законы нарушаются везде и всюду – однако «малолетних» уже не вздергивали на дыбу, ограничиваясь розгами и плетью…).

Кстати, именно в доброй старой Англии, оплоте демократических свобод, зафиксированы случаи, когда совершенно законно, причем публично, вешали четырнадцатилетних – для отсталой варварской России вещь немыслимая…

Вернемся к пыткам. Кроме уже перечисленных мной порой капали на выбритую голову холодную воду или засовывали горящий уголек в ухо. Иногда прищемляли пальцы рук и ног особыми клещами. Иногда сажали голым задом на деревянную пирамиду с острой верхушкой. Иногда устраивали «развязку в кольца» – ноги и руки пытаемого веревками привязывали к вбитым в стены кольцам, так что он висел растянутым в воздухе (в Европе, где в те же самые времена эта разновидность пытки была в большом ходу, ее именовали «колыбель Иуды»).

Что еще? Зажимали пальцы в тиски. Сажали на деревянную лошадь с острой спиной, привязав к ногам грузы. Устраивали «Плясовую» – в землю вбивали вплотную друг к другу множество острых колышков, и человека ставили на них босого. Естественно, стоять на «спицах» было больно, и человек перебирал ногами, словно плясал, – отсюда и название пытки.

Были и другие разновидности – но, думаю, достаточно и того, о чем я рассказал. И не кривитесь, господа мои, – других предков у нас нет. Да и по всей Европе до определенного момента применялись пытки и казни еще почище…

Пытки как для политических, так и уголовных в 1774 году отменила Екатерина II, причем секретным указом. В этой секретности как раз и таилась большая выгода для следственных структур – сыскари прекрасно знали, что пытать отныне настрого запрещено (за соблюдением указа следили строго), но допрашиваемый-то об этом понятия не имел… А потому частенько «раскалывался», когда ему объявляли, что все мирные способы воздействия испробованы и остается только пытать. На понт брали, как говорится. И срабатывало, причем не только в делах уголовных – Пугачев, например, поначалу упорно молчавший на допросах, заговорил только после того, как к нему пообещали применить пытки (только что запрещенные указом императрицы).

Да, был еще один интересный метод. Подследственного раздевали до пояса и обильно протирали спину круто посоленной водой. Если он уже когда-то подвергался телесным наказаниям, следы кнута, плетей или батогов выступали темными полосами – и становилось ясно, что под следствие угодил рецидивист, уже имевший нелады с законом и побывавший в руках палача.

Примерно с середины XVIII века осужденным стали ставить на лоб и щеки клеймо из трех букв: для посаженных за «особо тяжкие» и каторжников – КАТ, для нагрешивших чуть поменее – ВОР (или одну В на лоб). Опять-таки сразу было видно в случае чего, с кем тебя судьба столкнула…

Да, а что там у нас в Европах? В Пруссии пытку отменили на двадцать лет раньше, чем в России, – в 1754 году. А вот в Австрии – позже, в 1787-м, во Франции пытки и лютые, сохранившиеся со Средневековья казни (вроде разрывания лошадьми или колесования) выбросила в небытие только революция 1789 года. Что касается доброй старой Англии, оплота парламентаризма, там, как обычно, не могли обойтись без двойных стандартов. Пытки были официально отменены еще в XVI веке (сохранились, правда, для «ведьм», привлекавшихся за колдовство). Но это – у себя, в Англии. В Ирландии, к обитателям которой англичане относились хуже, чем к неграм или индусам в своих заокеанских колониях, в самом конце XVIII века (есть документальные свидетельства, в том числе выступления в парламенте) вовсю применялись пыточные приспособления наподобие русской дыбы. Упоминается еще и некая «рама для растягивания» – похоже, аналог российской «развязки в кольца» и европейской «колыбели Иуды».

Тогда же в Ирландии широко применялась (исключительно к ирландцам) та пытка, что в России когда-то называлась «ставить на колышки». В ходу был и другой прием: вздернуть на виселицу, придушив лишь наполовину, а потом снять еле живого. Об этих фактах известно опять-таки из речей в английском парламенте. В своих колониях англичане всегда зверствовали, не особенно и стесняясь, не важно, об Африке шла речь, об Индии или об Ирландии. Что нашло выражение в циничной английской поговорке: «Джентльмен к западу от Суэца не отвечает за то, что делает джентльмен к востоку от Суэца». Впрочем, как наглядно доказывает история, к востоку от Суэца, то есть в Ирландии (а порой и в Шотландии, и в Уэльсе, и при подавлении мятежей в Англии), «джентльмены» в средствах не стеснялись… Правда, вслух в «приличном обществе» об этом не говорилось, а уж сегодня британцы и вовсе вспоминать не любят – зато вовсю предоставляют убежище российской уголовной шушере, не из мелких, конечно, тем, кто способен тратить в Англии солидные деньги… А в политических целях – и мелкоте наподобие покойничка Литвиненко…

Чтобы закрыть тему, уточню: официально, то есть с обнародованием указа, пытки отменил Александр I в 1801 году. В том самом году, когда он участвовал в заговоре с целью убийства собственного отца, но такая уж это было сложная, загадочная натура…

Вернемся в начало XVIII века. На это время приходится серьезный всплеск преступности, вызванный, как уже говорилось, реформами Петра I. Множество новых налогов, «великие стройки» с насильно согнанной рабочей силой, ущемление в правах многих категорий населения, в том числе закрепощение прежде свободных, множество разорившихся напрочь, дезертиров – все это дало мощную подпитку криминальной среде, как тем, кто разбойничал на дорогах, так и городским мазурикам.

Облегчало им «работу» еще и то, что Петр нанес страшный удар по тогдашним правоохранительным органам. В 1701 году распустил Сыскной приказ. Часть его функций (далеко не все) были переданы нескольким другим учреждениям, но, как известно, у семи нянек дитя без глазу. Большая часть старых опытных кадров, собаку съевших на следствии и сыске, оказались на улице. Нетрудно понять, какой удар это нанесло по борьбе с преступностью. Тем более что полицию Петр создал только в 1718 году.

В первую очередь Петра занимал исключительно сыск политический. Что наглядно доказывают его действия: в дополнение к «тайной политической полиции» тех времен, Преображенскому приказу, Петр создает еще и Тайную канцелярию. Как перевести это на современные мерки? Ну, представьте, что в начале «лихих девяностых» Ельцин переводит ФСБ исключительно на политический сыск, мало того, создает его дублера с таким же штатом, а вот МВД ликвидирует вообще, «распихав» часть его функций (но далеко не все) по нескольким силовым структурам. Разгул преступности получился бы вовсе беспредельным, что началось и при Петре.

Правда, он в 1703 году повелел собрать по всем тюрьмам империи находящихся под следствием уголовных преступников и отправить их служить в армии. Однако это не имело никакого отношения к борьбе с городской уголовщиной и разбоями на дорогах – как уже упоминалось, Петр искал рекрутов везде, где только возможно. Крепко подозреваю, что именно этакие новобранцы, «романтики с большой дороги» и «портные с деревянной иглой», и дали наибольший процент дезертиров, благо сбежать из тогдашней армии было не в пример легче и проще, чем из штрафных рот Великой Отечественной.

Что это за портные за такие? Да никакой загадки. Городские мазурики тех времен на вопрос о роде занятий часто отвечали, цинично ухмыляясь:

– Портные мы. Деревянной иглой шьем…

Люди понимающие тут же от них шарахались.

Ну а мы обратим самое пристальное внимание на тех, кто истово служил трехглавому дракону…