Глава первая

Самый причудливый век

Хорошенько запомните эпиграф – мы будем к нему возвращаться снова и снова, поскольку, по моему глубокому убеждению, эти слова наилучшим образом объясняют многое как в деятельности и героини этой книги, Екатерины Великой, так и в ее времени, романтическом и жутком восемнадцатом столетии. Хотя... Все сказанное Фридрихом в полной мере относится и к нашему нынешнему времени: и наука не в пример развитее, и воспитание располагает немыслимыми во времена Екатерины и Фридриха техническими возможностями, а вот поди ж ты – род человеческий по-прежнему являет собой «странное смешение добрых и худых качеств»...

Так что Фридриха Великого никак нельзя упрекать в пессимизме. Конечно, эти строки им написаны на закате, в семьдесят лет, за четыре года до смерти, когда практически все его свершения и поражения были уже позади. Но, поскольку они, как только что говорилось, ни капли актуальности не утратили, дело тут вовсе не в старческом усталом пессимизме, той самой житейской грусти, что заставила библейского царя Соломона заказать кольцо с надписью «Все проходит», а библейского пророка Екклесиаста – написать пронзительно-щемящую в своей запредельной тоске книгу...

В конце-то концов, еще в 1768-м Фридрих писал тому же маркизу д’Аламберу, своему многолетнему корреспонденту, нечто крайне схожее: «Не правда ли, что електрическая сила, и все чудеса, кои поныне ею открываются, служат только к возбуждению нашего любопытства? Не правда ли, что притяжение и тяготение удивляют только наше воображение? Неправда ли, что всех химических открытий такие же следствия? Не менее ли от сего происходит грабительств по большим дорогам? Сделались ли от сего откупщики ваши менее жадны? Возвращаются ли с большею точностью залоги? Менее ли клевет, истребилась ли зависть, смягчились ли сердца ожесточенные? Итак, какая нужда обществу в сих нынешних открытиях, когда философия небрежет о чести нравственной, к чему древние прилагали все свои силы?»

Это уже не пессимизм. Это – убеждения. Значительно обогнавшие свое время: тогдашние просвещенные умы, крупные ученые, современники Фридриха, наоборот, полагали, что развитие науки и техники само по себе, волшебным образом, и общество преобразит, и нравы облагородит, и людей сделает в сто раз лучше и чище...

Сегодня мы знаем, что это не так. А вот двести с лишним лет назад прусский король был едва ли не единственным, кто шел «против течения»...

Но книга, в конце концов, не о нем. Книга – о женщине, чья судьба не уступает по фантастичности истории Золушки из сказки Шарля Перро. Знатная, но бедная девчонка из микроскопического германского княжества стала единоличной правительницей огромной Российской империи – не в сказке, а в самой доподлинной реальности. Начало этой феерической карьеры зависело от других людей – но потом слишком многое, почти все зависело исключительно от нее. Не только современники (что, в конце концов, можно списать на примитивную лесть), но и потомки признавали за ней пусть и неписаный, но от того не ставший менее блистательным титул Великой.

А это ведь очень серьезно, господа мои. На протяжении всего восемнадцатого столетия только три монарха удостоились от современников и потомков прозвания Великий: Петр I, Фридрих II и Екатерина II. Подобными титулами не разбрасывались...

Наша Золушка уникальна!

В первую очередь оттого, что слишком многого она добилась собственными трудами, собственной волей, энергией, умом. В мировой истории не раз случалось, что женщины (да и мужчины тоже), вынырнув из неизвестной никому сточной канавы и перепорхнув прямиком в королевскую постель, становились титулованными дамами, усыпанными брильянтами... Классический пример – Екатерина I, девица до сих пор не проясненного историками происхождения, ставшая императрицей всероссийской.

Но это – совсем другое! Сама Екатерина тут, собственно, и ни при чем. Все происходило как бы помимо нее. Сначала смазливую девочку углядели в захваченном городе русские драгуны, хозяйственно утащили в обоз и достаточно долго учили под телегами незатейливой походно-полевой любви. Потом ее углядел фельдмаршал Шереметев, пользуясь служебным положением, выкупил у солдат за пару рублевиков, забрал себе и учить стал уже единолично. У фельдмаршала красотку самым нахальным образом отобрал Александр Данилыч Меншиков, известный шарлатан насчет дамских сердцов – а уж от него Катенька перешла к государю императору и так его очаровала постельными талантами (ничего удивительного – после стольких-то учителей!), что он, в конце концов, с ней обвенчался законным образом. Когда же Петр помер, и вдова стала единоличной правительницей, она себя не проявила абсолютно ничем таковым – только подмахивала подсунутые Меншиковым государственные бумаги да пила беспробудно, отчего в конце концов и отправилась преждевременно вслед за грозным супругом...

С Екатериной Великой все обстояло совершенно иначе. Почти всем успехам и достижениям она обязана исключительно самой себе, и с этим не поспоришь...

Но прежде чем подробно и обстоятельно рассказать о Екатерине, следует, сдается мне, посвятить целую главу ее времени – «веку золотому Екатерины», восемнадцатому столетию.

Право же, это уникальное столетие! Другого, столь же причудливого, поражающего сочетанием самых несовместимых вещей, событий и порядков, в мировой истории, пожалуй что, и не отыщется...

Потому что это был переходный век. Неким рубежом пролегший между двумя совершенно несхожими столетиями, отличавшимися друг от друга, как небо от земли.

Век семнадцатый – еще почти полное всевластие королей, жизнь, в значительной степени основанная на идеях, практике и укладах средневековья.

Век девятнадцатый – бешеный рывок научно-технического прогресса (пароходы и паровозы, телефон и телеграф, электрическое и газовое освещение, воздухоплавание и открытие радиоактивности), широко распространившееся образование, расположившиеся повсюду парламенты и получившие немалую власть над обществом газеты, невиданные прорывы в медицине, сельском хозяйстве, многих науках.

И между ними этот переходный, причудливый, совместивший, казалось бы, несовместимое, восемнадцатый век... Времена, когда наугад, почти вслепую нащупывали дорогу и сами не понимали, куда же она, собственно, ведет. Времена экспериментов решительно во всем. Времена, когда не было ничего почти устоявшегося – государственные границы мало походили на те, к которым привыкли позже, а будущее известнейших впоследствии личностей зависело от бытовых случайностей, висело на волоске: один шажок в сторону пропасти – и...

Каким же оно было, восемнадцатое столетие, таким романтичным предстающее на экранах?

Начнем с того, что тогдашнее человечество не знало других источников энергии, кроме ветра и воды. «Лошадиная сила» была не абстрактной единицей измерения мощности, а самой натуральной лошадью, которую нужно было уметь содержать и лечить. Не было ни электричества, ни паровых машин. Вообще. Ездили на лошадях или в каретах, дома освещались свечами. Печи топили дровами и углем. Токарные и типографские станки приводились в движение теми, кто на них работал – сам себе и мастер, и двигатель.

Вообще-то об электричестве уже кое-что знали – так, самую чуточку. Было известно, что «електрическая сила» существует – но никто и представления не имел, можно ли ее приспособить к реальному делу, и как ее вообще приспособить. Как раз в год рождения Екатерины, в 1729-м, некто С. Грей открыл: абсолютно все, что есть на свете, делится на две категории: тела, проводящие электричество, и тела, такового не проводящие. Для своего времени – открытие эпохальнейшее, без малейшей иронии...

Лишь в семидесятые годы восемнадцатого столетия в испанских университетах стали открыто учить студентов, что Земля шарообразна и вращается. Боже упаси, не подумайте, что до того времени кто-то полагал, будто Земля плоская! Ничего подобного. О том, что Земля круглая и вращается, в Испании прекрасно знали уже во времена Колумба – и, между прочим, заключали межгосударственные договоры о разделе сфер влияния в Америке как раз исходя из того, что наша планета – шар. Просто... Просто-напросто власть имущие полагали, что лишние знания широким массам абсолютно ни к чему. Так оно гораздо спокойнее – когда мозги подданных знаниями не особенно и перегружены... И налоги собирать легче, и вообще...

О микробах уже имели некоторое представление – еще в конце семнадцатого столетия голландец Антоний ван Левенгук изобрел микроскоп. Новомодное изобретение быстро распространилось по Европе, и в него разглядывали микробов, бактерий, инфузорий и прочих невидимых простым глазом крохотулек – но исключительно забавы ради. Практически на всем протяжении восемнадцатого века никто не связывал микробов и эпидемии. Лучшие умы тогдашней науки в простодушии своем полагали, что микробы «самозарождаются» во всякой гнили – и это всеобщее заблуждение французский ученый Пастер опроверг только в шестидесятых годах века девятнадцатого...

Ну, а поскольку никому и в голову не приходило, что микробы, вульгарно говоря, разносят заразу, то ни о какой санитарии и гигиене тогдашняя медицина не заботилась. Врачи и акушерки, принимавшие роды, тщательно мыли руки не до того, как подступали к пациенткам, а после. В результате свирепствовала хворь под названием «родильная горячка» – точнее говоря, целая куча болезней, вызываемых исключительно тем, что эскулапы немытыми руками заносили инфекцию. Смертность среди рожениц и детей была потрясающая.

Хирурги обходились без наркоза, которого к тому времени тоже еще не изобрели. Операции они, в общем, делать навострились (главным образом всевозможные ампутации), но вместо привычной нам общей или местной анестезии беднягу пациента либо глушили по голове специальным деревянным молотком, чтобы ненадолго выпал из реальности, либо поступали чуточку гуманнее – напаивали вином вусмерть. На фоне жуткого похмельного синдрома, согласитесь, отсутствие ноги или руки можно перенести гораздо легче, нежели на трезвую голову...

На протяжении всей первой половины восемнадцатого столетия по Европе, от Мадрида до Петербурга, еще болтались живые пережитки прошлых веков – странствующие алхимики, обещавшие любому, кто готов был платить звонкой монетой, сделать груды чистого золота из любого мусора с помощью загадочного «философического эликсира».

Черт побери, до чего изобретательный был народ! Одни применяли «капеллы» – горшки, на дно которых клали золотой порошок, а потом делали фальшивое дно из воска. Горшок ставили на огонь, наливали туда «философический эликсир», довольно долго в сосуде что-то бурлило, кипело и воняло – и, наконец, к радости клиента, там обнаруживалось золото. Правда, потом, когда алхимик, всучив заказчику за кругленькую сумму флакончик эликсира, растворялся в безвестности, золота почему-то уже не получалось, сколько ни кипяти...

Другие использовали выдолбленные палочки, помешивали ими варево, незаметно подбрасывая золотые опилки. Третьи демонстрировали всем и каждому гвозди, монеты и прочие металлоизделия, наполовину состоявшие опять-таки из чистейшего золота: мол, опустил краешком в философический эликсир, и вот что получилось, сами убедитесь, люди добрые...

С подобными цирковыми номерами чуть ли не всю Европу объездил, собирая денежки с доверчивых простаков, итальянский «адепт всевозможных тайных наук и алхимии» Каэтано, без всяких на то законных оснований именовавший себя «графом». Однако в Пруссии у него вышла осечка. Тамошний король Фридрих Вильгельм I был человеком суровым – и, когда не дождался не то что обещанных «графом» шести миллионов талеров, но и гроша ломаного, велел без суда и следствия итальянца вздернуть. Ну, и вздернули, конечно – уже на самой обычной виселице, не на позолоченной, как принято было в старину...

Правда, иногда из алхимических опытов неожиданным образом получалась польза. Были среди алхимиков не только циничные шарлатаны, но и упертые фанатики, искренне верившие, что магический эликсир существует, и открыть его можно при необходимом упорстве. Один из таких «упертых», Иоганн Бетгер, чуточку тронувшись умом от бесчисленных экспериментов, вообразил, будто все же изобрел «философический эликсир» – и до тех пор болтал об этом на всех перекрестках, пока его не похитили агенты саксонского курфюрста. Засадили в уединенный замок, оборудовали великолепную лабораторию и велели:

– Ну, делай золото... Страдивари! А то у нас и пытошные имеются...

Бетгер так и не сделал ни крупинки золота – но зато неожиданно как для окружающих, так и для себя самого, придумал, как изготовить самый натуральный, первоклассный фарфор (который тогда ввозили из Китая, в Европе делать не умели, и стоил он по этой причине бешеные деньги). Так и появились на свет знаменитые Мейсенские заводы, обогатившие Саксонию...

К чести наших предков, следует непременно упомянуть, что в России никогда ни один алхимик ни гроша не выцыганил из казны, как ни пытался. В 1740 году, скажем, некий голландец Иоанн де Вильде объявился в Петербурге, полагая, должно быть, что тамошние дикари поверят любым сказкам – и предложил за скромную сумму всего в тысячу червонцев открыть способ, «как делать ежемесячно по сто червонцев золотом». Императрица Анна Иоанновна (далеко не такая тупая баба, как принято считать), высочайше повелела, чтобы под носом у голландцев изобразили некую фигуру из трех пальцев.

Через год, уже при Елизавете Петровне, заявился с похожими предложениями некий французик де Шевремон, то ли настоящий барон, то ли самозваный. Этот по мелочам не работал: кроме денег, просил еще графский титул, высший русский орден Андрея Первозванного и пост русского посла при французском дворе. Вылетел из Петербурга, толком не успев сообразить, что с ним произошло, и откуда у него пониже спины отпечаток подошвы... Представления не имел, придурок, что еще в 1731 г. «Ведомости Санкт-Петербургской академии наук» напечатали огромную статью «Об алхимиках», где таким, как он, давно воздали должное. Не следил за русской научной литературой.

Итак, восемнадцатый век...

Германии как единого государства не существовало. На ее месте расположилось триста с лишним суверенных государств – некоторые вполне приличных размеров, но многие можно было за день обойти по всему периметру границ. Вообще-то все это аж с девятого века именовалось «Священной Римской империей германской нации», и все эти долгие столетия без всяких перерывов кто-нибудь да занимал императорский трон – но этот пышный титул приносил лишь моральное удовлетворение. Реальной власти у императора не было, никто ему не подчинялся, никто его не слушался...

Англия с Шотландией только в 1707 г. объединились в одно государство, получившее название Великобритания. Но после этого шотландцы устроили еще парочку крупных восстаний, борясь за прежнюю независимость. Их с превеликим трудом победили – и еще несколько десятков лет, говоря современным языком, прессовали по-черному, заставляя носить вместо юбок штаны. Упорные шотландские мужики сопротивлялись, как могли (по их твердому убеждению, только клетчатая юбка могла считаться настоящей мужской одеждой, а портки таскали всякие воры, мошенники и педерасты, вроде англичан). Но, в конце концов, поняли, что против власти не попрешь, и с тяжкими вздохами стали натягивать штаны...

Единой Италии опять-таки не существовало. Там, правда, было не триста суверенных государств, а гораздо меньше. Два королевства: Королевство Обеих Сицилий и Сардиния. Три герцогства: Милан, Парма и Модена. Великое герцогство Тоскана. Две республики – Генуя и Венеция. Не маленькое по размерам Папское государство, где вся власть принадлежала римским папам. И, наконец, загадочная Область Президии, о которой мне, несмотря на все поиски, не удалось ничего раскопать.

И все бы ничего, но на протяжении всего восемнадцатого столетия французские короли и австрийские императоры воевали меж собой за Итальянские провинции – причем все войны разворачивались на итальянской территории, а мнением самих итальянцев на этот счет не интересовались совершенно. Легко догадаться, что итальянцам приходилось несладко – их регулярно и со вкусом грабили то те, то эти, а то, что осталось, в виде налогов отбирали местные короли с герцогами. Осатанев от такой жизни, итальянцы массами бросали к чертовой матери разоренное хозяйство и подавались куда глаза глядят. Кто посмирнее уходил в нищие, кто посмелее – в разбойники. Тогдашняя Италия занимала первое место в Европе по количеству нищих и разбойников, заполонивших города и большие дороги...

Собственно говоря, никакой такой «Австрии» в те времена не существовало. Государство имелось, конечно, и немаленькое, и императоры в нем правили отнюдь не слабые и не бесправные – но тогдашняя австрийская империя именовалась «наследственным владением дома Габсбургов», официально, во всех бумагах.

Границы России, еще не устоявшиеся, нам сегодня кажутся чертовски непривычными. На западе они проходили неподалеку от Смоленска – а дальше простиралась Польша. Точнее, Речь Посполитая, чуточку шизофреническое государственное образование, где шляхта выбирала короля, восседавшего затем на троне в качестве исключительно декоративной фигуры.

Крым еще принадлежал татарским ханам, а земли к северу от него стояли необитаемые и неосвоенные. Там, где сейчас плотина Днепрогэса, вольготно обитала Запорожская Сечь – разросшаяся до гигантских размеров разбойничья шайка, грабившая всех подряд и служившая кому попало, лишь бы платили (об этом бандюганском сборище – чуть погодя).

Что еще? Ах, да, существовала еще Голландия, вольная республика, прославившаяся в восемнадцатом столетии своей уникальной системой налогов, по количеству и разнообразию способной соперничать разве что с фантазиями Петра Великого.

Подоходный налог, конечно. Налог на слуг – тот, кто держит слуг, платит государству налог с каждой головы, от престарелого дворецкого до сопливого поваренка. И превеликое множество налогов на потребление: «на вина и крепкие напитки, уксус, пиво, все виды зерна, разные сорта муки, на фрукты, на картофель, на сливочное масло, строительный лес и дрова, торф, уголь, соль мыло, рыбу, табак, курительные трубки, на свинец, черепицу, кирпич, на все виды камня, на мрамор». Сплошь и рядом налог равнялся стоимости самого продукта.

Быть может, оттого так и расцвела в Голландии живопись, что не было налога на холсты, краски и кисти?

Даже география планеты еще не устоялась! Точнее говоря, на картах оставалась масса белых пятен. Страну великанов, куда очередным штормом забросило Гулливера, Джонатан Свифт поместил в Тихом океане, где-то между Японией и Северной Америкой. И читатели в то время верили, что речь в книге идет о реальном плавании реального человека: очень уж много было на Земле совершенно неисследованных районов, и можно было допустить, что существуют еще где-то большие неоткрытые острова...

Мало того, и религии, принятые в том или ином государстве, могли в одночасье обрушиться! Об этом мало кто знает, но какое-то время в начале своего царствования Петр I всерьез носился с идеей ввести в России вместо православия... католичество. Именно так, не более и не менее.

Эту историю подробно излагает в своих знаменитых «Мемуарах» герцог де Сен-Симон, французский политический деятель и писатель (в достоверности записок коего ученый мир, в общем, давно не сомневается).

«Сей монарх, желавший вывести и себя, и свою страну из варварства и расширить ее пределы с помощью завоеваний и договоров, понимал, насколько необходимо родниться посредством браков с наиболее могущественными государями Европы. Поэтому ему стало необходимо католичество, которое с греческим обрядом разделяет столь немногое, что он полагал не особенно трудным свой план введения его у себя... Однако он был достаточно умен и потому прежде решил уяснить себе, каковы притязания Рима. Потому он послал туда некоего человека, способного собрать сведения».

Посланный, однако, хотя и проболтался в Вечном Городе полгода, ничего толкового Петру не сообщил. Тогда...

«Петр выбрал князя Куракина, о котором знал, что он человек просвещенный и умный, и велел ему поехать в Рим якобы из любознательности, предвидя, что перед столь знатным вельможей откроются двери самых лучших, значительных и выдающихся людей в Риме, и он, оставшись там под предлогом, будто ему нравится римская жизнь и хочется не торопясь все повидать и отдать дань восхищения чудесам всякого рода, в изобилии собранным в этом городе, будет иметь время и возможность наиболее полным образом получить сведения, интересующие царя. Куракин действительно прожил там три года, бывая, с одной стороны, у ученых, а с другой – в лучшем обществе, и постепенно узнал все, что хотел знать».

Мотивы Петра Сен-Симон тут же указывает: «Страстное желание открыть своему потомству возможность сочетаться браком с католическими монархами Европы, а главное, добиться чести соединиться родственными узами с царствующими домами Франции и Австрии».

Однако – не сложилось: «Прочитав длинный и верный отчет Куракина, царь вздохнул и сказал, что он хочет быть властелином у себя и не желает ставить над собой кого-то более великого, чем он, и перестал думать о переходе в католичество».

Стоить ли верить Сен-Симону касательно замыслов Петра? На все сто. Поскольку то, о чем он пишет в мемуарах, великолепно сочетается со множеством других факторов, а вдобавок еще и с характером Петра и его внешнеполитическими устремлениями...

Сен-Симон завершает: «Князь Куракин не делал тайны из этой истории про интерес царя к Риму. Все, кто знал его, слышали, как он рассказывал от этом; он обедал у меня, я обедал у него, и я много беседовал с ним и с большим удовольствием слушал его разговоры на самые разные темы».

Князь, о котором идет речь, – одна из заметнейших фигур петровского царствования. Это – Борис Иванович Куракин, свояк Петра, женатый на Ксении, сестре Евдокии Лопухиной. Когда Петр упек Евдокию в монастырь, на свояке это никак не отразилось. Куракин – государственный деятель и дипломат, действительный тайный советник и полковник Семеновского полка. В двадцать один год прошел обучение в Венеции, участвовал в Нарвском сражении, взятии крепости Нотебург, Полтавской битве, выполнял множество ответственейших дипломатических поручений. В 1707 г. прибыл в Рим – официально для того, чтобы добиться непризнания Ватиканом в качестве польского короля неугодного России Станислава Лещинского. Но, в полном соответствии с рассказом Сен-Симона, задержался в Вечном Городе очень уж надолго. Что было предельно странно: Петр никому из своих сподвижников (и вообще всему дворянству) не позволял бездельничать, долгими месяцами болтаться по заграницам ради собственного удовольствия. Служить должны были все, от безусого прапорщика до престарелого фельдмаршала. Чтобы освободиться от государевой службы, нужно было либо прийти в совершеннейшую дряхлость, либо получить особенно жуткие увечья (одноногих и одноруких в покое обычно не оставляли, пристраивая на всевозможные «нестроевые» должности, где и с недочетом в конечностях можно справиться).

И тем не менее Куракин долго, очень долго торчал в Риме. Не имея никаких официальных служебных надобностей...

Не стоит сомневаться и в том, что Петр хотел породниться с крупнейшими монархами Европы. В 1723 г. тот же Куракин вел в Париже переговоры касательно возможной женитьбы французского принца на царевне Елизавете Петровне – но французы довольно резко отказали. Причина лежит на поверхности: дело тут вовсе не в том, что царевна была из «дикой Московии». Просто-напросто Романовы, занявшие престол без году неделя, в Европе, как это ни прискорбно для нашего национального самолюбия, совершенно не котировались (особенно если учесть, что маменька Елизаветы, хотя и коронованная по всем правилам императрица, происхождения была самого «подлого», и ее бурная биография была в Париже прекрасно известна...

Одним словом, в глазах французских и австрийских монархов «герр Питер» был этаким выскочкой, женатым к тому же на крайне сомнительной особе. Это с Иваном Грозным, родовитейшим Рюриковичем, родственником многих европейских монархов, Европа разговаривала со всем почтением. А вот выскочек в старинных королевских домах не особенно жаловали. Сохранилась обширная переписка того же Грозного со шведским королем (королем, так сказать, в первом поколении, поскольку его папенька был не королем, а простым правителем) – Иоанн Васильевич вдоволь, не выбирая выражений, поиздевался над «мужицкого рода королем» и даже нормальных отношений на уровне послов с ним не поддерживал, а сносился через новгородского наместника, считая, что с «мужика» и этого достаточно. Шведский король, что характерно, вынужден был это терпеть, поскольку «монаршество» его и в самом деле было чересчур уж новехоньким, еще упаковка, можно сказать, в углу валялась, и свежей краской несло от позолоты...

Словом, на Елизавету не позарились, а двух других дочерей Петр вынужден был выдать замуж за князьков Голштинии и Курляндии, которые на карте можно было закрыть медной копейкой. У этих господ, хотя и родовитых так, что далее некуда, в казне гуляли сквозняки, а потому было не до спеси...

Был еще один весомейший мотив, кстати, по которому Петр крайне нуждался в сближении с Австрией. Петр всю жизнь искал сильных союзников против Турции – а Австрия, граничившая тогда с турецкими владениями, со Стамбулом воевала долго и упорно...

Вряд ли можно было ожидать от Петра каких бы то ни было колебаний идейно-морального плана. Его отношение к религии вообще и православию в частности прекрасно известно. Петра даже нельзя назвать «неверующим» – этот человек настолько демонстративно и вызывающе поставил себя вне религии, что иные упрямо считали, что это и не человек вовсе. Честно сказать, у них были к тому все основания: достаточно вспомнить гнуснейший «Всешутейший собор» Петра, откровенно пародировавший (публично!) православные обряды, и ту откровенную чертовщину, что творилась в доме «главного чертушки» Франца Лефорта, когда там прыгала мебель и посвистывали в темных углах какие-то мохнатые создания...

Кстати, еще во времена знаменитого Великого Посольства (1698 г.) Петр в Венеции свел самое тесное и сердечное знакомство с тамошними иезуитами: был на мессе, обедал в иезуитском коллегиуме. Особенно тесно сблизился с отцом Вольфом, которого даже взял в переводчики на сверхсекретную беседу с австрийским императором и потом щедро наградил «двумя сороками» соболей и дорогой тканью.

Будь это ему выгодно, Петр, полное впечатление, мог бы «переоформить» свою державу не то что в католичество, а и в магометанство. Такой уж был человек... или все же не человек? Кто теперь скажет...

Мотив, по которому Петр отказался от идеи внедрить в России католичество, приведенный Сен-Симоном, опять-таки полностью сочетается с нравом Петра: он попросту не мог допустить, чтобы над ним стоял кто-то еще – в данном случае папа римский. Православную церковь, напомню, Петр лишил возможности выбрать себе патриарха – и превратил, собственно, в один из департаментов государственной бюрократической машины...

Так что, как видим, какое-то время всерьез стоял вопрос о решительной перемене веры в России. Не ставшей тогда католической исключительно из-за тяги Петра к полной и единоличной власти, не стесненной никем и ничем, ни в малейшей степени...

Еще о случайностях. В свое время события сложились так, что Россия могла по дурацкой случайности лишиться великого своего ученого Михаила Васильевича Ломоносова. Окажись на окне в казарме прочная решетка, будь кавалеристы попроворнее...

А впрочем, начнем с самого начала – со времен Анны Иоанновны, когда эта история и случилась.

Императрица Анна Иоанновна, настоящая, реальная, в общем-то, не имела ничего общего с тем карикатурным образом и тупой и злобной бабищи, что с чьей-то легкой руки утвердилась в отечественной истории так прочно, что лишь в самые последние годы эту дурную легенду начали понемногу развеивать. Слишком долго пылилась в забвении книга крупного русского историка и писателя князя Щербатова (1733–1790). Хотя Щербатов еще во времена Екатерины II, пусть и отмечая грубость Анны и ее выносившиеся без всякого колебания смертные приговоры, отмечал и другие стороны характера «царицы престрашного зраку»:

«Императрица Анна не имела блистательного разума, но имела сей здоровый рассудок, который тщетной блистательности в разуме предпочтителен... Не имела жадности к славе, и потому новых узаконений и учреждений мало вымышляла, но старалась старое, учрежденное, в порядке содержать. Довольно для женщины прилежна к делам и любительница была порядку и благоустройства; ничего спешно и без совету искуснейших людей государства не начинала, отчего все ее узаконения суть ясны и основательны...»

Одним словом, перед нами тот самый просвещенный консерватизм, который лично я предпочитаю водовороту дурацких реформ наподобие петровских. Одно немаловажное уточнение: коли уж Анна окружала себя умными людьми (факт, отмеченный многими историками), значит, она как-то умела выявлять и приближать как раз умных – что ее деловые качества характеризует опять-таки с хорошей стороны. Умение подобрать толковую команду – уже само по себе достоинство для правителя.

Тот же Щербатов пишет о работе министров Анны так: «Был управлен кабинет, где без подчинения и без робости един другому каждый мысли свои изъяснял; и осмеливался самой Государыне при докладе противуречить; ибо она не имела почти никогда пристрастия то или другое сделать, но искала правды; и так по крайней мере месть в таковых случаях отогнана была; да, можно сказать, и не имела она льстецов из вельможей, ибо просто наследуя законам дела надлежащим порядком шли».

Похожа такая императрица на тупую тираншу?

Ни в малейшей степени!

Кстати, именно при Анне русским офицерам стали платить такое же жалованье, как иноземцам (ранее иностранцы получали вдвое больше). Именно при Анне в России появились опера, балет, первые научные журналы – и первые русские ученые. При ней были организованы первые экспедиции к берегам Америки. Нельзя сказать, что Анна очень уж усердно интересовалась науками – но все же Академию посещала не так уж редко, смотрела физические и химические опыты и даже наблюдала в телескоп кольца Сатурна.

И настал момент, когда на самом верху было решено, что в России необходимы свои ученые люди, сведущие в химии (которая тогда изучалась в тесной связке с горным делом и металлургией). Еще Петр I, учреждая Академию Наук, предусмотрел в ней кафедру химии – но как раз этой научной дисциплине в Санкт-Петербурге роковым образом не везло. В 1726 г. на все еще вакантную кафедру химии пригласили курляндского медика Бюргера – но он вскоре принял совершенно русскую смерть: возвращаясь из гостей вдребезину пьяным, кувырнулся из экипажа и убился насмерть. Казалось бы, басурманин, иноземец, слова по-русски не знал, а вот поди ж ты... Есть некая духовная связь меж русскими и немцами, особенно в том, что касается неумеренного поглощения спиртного!

На освободившееся место пригласили опять-таки немца – Иоганна Гмелина-старшего. Этот водочку потреблял гораздо умереннее, ученым был серьезным, да вот беда – химией он (натуралист, ботаник, зоолог, этнограф) интересовался менее всего. И, как только подвернулась оказия отправиться с естественнонаучной экспедицией в Сибирь, Гмелин ею немедленно воспользовался – и остался в Сибири на десять лет без малого.

В общем, нужно было готовить своих специалистов, не полагаясь на капризы германского ума. Академия выбрала трех кандидатов:

«1. Густав Ульрих Рейзер, советник берг-коллегии сын, рожден в Москве и имеет от роду семнадцать лет.

2. Дмитрий Виноградов, попович из Суздаля, шестнадцати лет».

3. Михайло Ломоносов, крестьянский сын, из Архангельской губернии, Двинского уезда, Куростровской волости, двадцати двух лет».

На самом деле Михайле тогда было добрых двадцать пять годочков, но он убавил себе возраст, чтобы не казаться чересчур уж «матерым» – а то, чего доброго, за границу не пошлют, ведь Академии вьюноши надобны...

Михайло свет Васильевич, надобно вам знать, всегда считал, что для пользы дела не грех и приврать. В свое время, стараясь попасть в Славяно-греко-латинскую академию, он скрыл свое настоящее происхождение (крестьянских детей в сие учебное заведение принимать было запрещено официальным указом) и назвался сыном холмогорского дворянина. Проехало.

Чуть позже, когда готовилась экспедиция в закаспийские степи, Михайло, чтобы принять участие в столь интересном деле, написал в прошении, что отец у него не крестьянин и не дворянин, а священник. Правда, на сей раз кто-то въедливый учинил строгую проверку, и враки выплыли на свет божий. В совершеннейшей растерянности чиновник вскричал:

– Да кто ж ты есть-то, аспид? То дворянским сыном пишешься, то поповичем... Батогов захотел?

Дело пахло жареным, но Ломоносов уверял, что все «учинил с простоты своей» – и дело как-то замяли...

Пусть никто не думает, будто я хочу каким-то образом бросить тень на великого российского ученого. Просто-напросто, как говорится, из песни слов не выкинешь, что было, то было. И, если рассудить, если бы не это нахальное вранье, очень может статься, не было бы в славной истории науки российской столь титанической личности, как Ломоносов. Цель, уж простите, иногда все же оправдывает средства...

Тем более что учился Ломоносов в Марбургском университете всерьез и усердно: физике, математике, горному делу и многому, многому другому. Однако была у Михайлы страстишка, сохранившаяся на всю жизнь: долго и вдумчиво гулять в кабаке (и, будем откровенны до конца, всласть подебоширить). Впрочем, в этом плане он всего лишь следовал старым добрым традициям немецкого студенчества: бушевать, пьянствовать и безобразничать у «буршей» считалось прямо-таки обязанностью. Вот и шатались по тихим немецким городкам пьяные ватаги господ студиозусов, колотили ночами в сковородки под окнами благонамеренных обывателей, в церкви вваливались во время свадеб и похорон, старательно все опошляя, стекла били, прохожих задирали, купеческие лавки громили, по погребам лазили.

Перемежая научные занятия с проказами, Ломоносов прожил в Германии более трех лет, успел даже жениться на Елизавете Цильх, дочери пивовара. (Пристрастие к исторической точности вынуждает меня упомянуть, что на сей раз своего батюшку Михайло объявил уже «купцом и торговцем».)

И вот однажды, по дороге в город Дюссельдорф, Михайло (богатырского роста и телосложения, если кто запамятовал) завернул в кабачок. А в кабачке – пир горой, дым коромыслом. Пировал со своими солдатами и новобранцами прусский офицер, занимавшийся вербовкой рекрутов, – и вскоре, присмотревшись к русскому великану, предложил выпить на халяву.

Какой русский человек от такого предложения откажется? И понеслось...

Между прочим, кому-кому, а прожившему чуть ли не четыре года в Германии Ломоносову следовало бы знать, что слава у прусских вербовщиков самая худая. Прусский король Фридрих Вильгельм I, питавший прямо-таки патологическое пристрастие к рослым солдатам (без тени сексуальности, я не о том!) рассылал своих агентов по всей Германии, наказывая не церемониться. Ну, они и не церемонились: хватали даже монахов, оказавшихся, на свою беду, немаленького роста, а заодно и неосторожных великанов-иностранцев, сдуру сунувшихся в пределы Пруссии. За границей они вели себя чуточку скромнее, но все равно в ход шли любые методы. Дошло до того, что в княжестве Гессен-Кассель нескольких изловленных прусских вербовщиков без особых церемоний повесили на площади...

Но ведь халява, господа мои! Кто откажется?

Похмелье выдалось – хуже не бывает. И дело тут было отнюдь не в головной боли. Открывши утречком глаза, Михайло обнаружил на шее форменный прусский галстук, а в кармане – прусские талеры. А стоявшие вокруг прусские солдаты его похлопывали по плечу и вполне дружески называли камрадом. Офицер ободрял:

– Такому молодцу, Михель, на королевской службе точно посчастливится! В капралы выслужишься, верно тебе говорю!

– Какие такие капралы? – охнул Михайло, содрогаясь от головной боли. – Какой я вам камрад? Я вовсе даже русский подданный!

Вахмистр ему вежливенько объяснил: мол, камрад Михель, ты вчера при нас, при свидетелях, записался на службу к прусскому королю, по рукам ударил с господином поручиком, задаток взял и половину уже пропил... Одним словом, добро пожаловать. Такого молодца и в кавалерию определить не грех, в гусары!

Что называется, приплыли... Солдаты разобрали ружья, предусмотрительно окружили новобранцев и повезли в Пруссию, в крепость Везель...

Качать права не было никакого смысла. За это по головке не гладили. Известна история с неким французским дворянином, которого самым беззастенчивым образом захватили прусские вербовщики. Когда он решил бежать и был пойман, бедолаге отрубили нос и уши, тридцать шесть раз прогнали сквозь строй и, приковав к тачке, загнали на каторгу, где он провел много лет...

Михайло Ломоносов, человек умный и обладавший к тому времени немалым жизненным опытом, быстренько смекнул, что выступать – себе дороже. И, наоборот, прикинулся, что чертовски рад военной службе. С самыми честными глазами и искренним лицом говорил новому начальству:

– Доннерветтер, а ведь мне у вас нравится! У гусар форма красивая, глядишь, и в самом деле в вахмистры выйду...

– А почему бы нет? – благосклонно глядя на ретивого новобранца, поддакивало начальство. – Это офицерами у нас могут быть только дворяне, а до вахмистра и купеческий сын может дослужиться. Зер гут, Михель! Исправным солдатом смотришься!

Правда, пруссаки доверяли камраду Михелю все же не настолько, чтобы отпустить его на квартиру (солдаты тогда, главным образом, располагались постоем в домах обывателей, что для последних было досадной повинностью). Ломоносов вместе с другими новобранцами обитал в крепости, в караульне – но решеток на окнах не было, и одно окно выходило как раз на крепостной вал...

В одну прекрасную ночь Михайла, дождавшись полуночи, выбрался из окошка, прополз мимо часовых, тихонько спустился с вала, тихонько преодолел вплавь заполненный водой крепостной ров, перелез через бревенчатый палисад, выбрался в чисто поле – и уж там припустил во всю прыть! Представляю себе...

Довольно скоро беглеца хватились, и вдогонку помчались кавалеристы. Но граница была недалеко, Михайла, коего всадники уже догоняли, успел-таки скрыться в лесу – а там уже начиналась соседняя суверенная Вестфалия. Правда, для пущей надежности беглец и на вестфальской территории долго еще пробирался лесом и кустарниками, целый день, и лишь на следующую ночь рискнул выйти на большую дорогу. Так и ускользнул от прусской солдатчины. А сложись несчастливее, и не было бы у нас Ломоносова...

Точно так же дурацкая случайность едва не привела к гибели великого писателя Вальтера Скотта еще во младенчестве.

У младенца была молодая нянька, а у няньки в стольном городе Эдинбурге имелся любовник, с коим она оказалась разлучена (поскольку адвокат Скотт с супругой обитали в отдаленной деревне). На почве большой и чистой любви у девицы определенно поехала крыша, и она рассудила просто: ежели некого будет нянчить, то ее, соответственно, отпустят из деревни.

Ну, и отнесла как-то младенца Вальтера утречком подальше от дома, прихватив ножницы, чтобы перерезать ему глотку – я ж говорю, крыша поехала...

К счастью для мировой литературы, у этой паршивки не хватило духу – отнесла дите домой и чистосердечно во всем повинилась: мол, хотела малютку зарезать ножницами, но он так безмятежно гугукал и так ясно улыбался, что рука не поднялась. Дуру моментально вышибли – и даже не поколотили напоследок, что лично я нахожу совершенно неуместным гуманизмом... А малютка вырос и стал великолепным писателем.

И еще об одной случайности. В конце восемнадцатого века на российскую службу пытался поступить один молодой французский офицер, у которого на родине карьера что-то не клеилась. По какой-то позабытой причине его не взяли и в русскую армию. Звали этого офицера Наполеон Бонапарт. Тот самый, он там был один такой. Как сложилась бы европейская история, не окажись в свое время во Франции молодого и популярного генерала Бонапарта, можно только гадать... Масса интереснейших вариантов.

Итак, восемнадцатый век... А как в нем вообще жилось?

Судя по фильмам, неплохо. Интересно, романтично, увлекательно. Благородные герои в белоснежных манжетах и шитых золотом камзолах то несутся куда-то на лихих скакунах, то просаживают горы золота за карточными столами, то крутят романы с очаровательными дамами в пышных платьях с пикантными вырезами...

Да, еще дерутся на дуэлях – опять-таки изящно и романтично.

Никто не спорит. Так действительно тогда жили.

Кое-кто. Точнее, процентов десять населения – благородные дамы и господа, обладатели если не титулов, то хотя бы дворянских грамот. Дворяне. Они и в самом деле романтично скакали на красивых лошадях, звенели шпагами, крутили романы на маскарадах с фейерверками, непринужденно швыряли золото на карточные столы, словом, всячески наслаждались жизнью.

А вот остальные процентов девяносто, простые горожане и крестьяне, вели вовсе не романтичную жизнь, которую скорее следует назвать борьбой за выживание. Горожане вкалывали ради хлеба насущного, на лошадках не носились, золото видели крайне редко (не говоря уж о том, чтобы пригоршнями его просаживать за карточными столами). Крестьянам приходилось и того хуже.

Честно говоря, врагу своему не пожелаю быть крестьянином в Европе восемнадцатого века.

В России, как мы знаем хотя бы из школьного курса, крестьян продавали точно так же, как попугаев в клетках, борзых щенков и галантерейный товар. Живое имущество. Ну, а как обстояло дело в те времена за пределами российских рубежей?

Знаете ли, немногим лучше...

В Польше (Речи Посполитой) панове шляхта точно так же могли распоряжаться своим одушевленным имуществом, то бишь «хлопами», как помещики в России – продавали, дарили, меняли на всякую дребедень. Этим, кстати, и объясняется та легкость, с которой три соседних государства – Россия, Австрия и Пруссия – в конце восемнадцатого века делили Польшу, словно именинный торт резали: весело и непринужденно, с циничными ухмылками и хамскими прибауточками, не встречая особого сопротивления. Крепостным землепашцам смена главного хозяина представлялась какой-то абстракцией, лично их не затрагивающей вовсе.

Вообще-то передовые умы Польши в конце концов начали робко заикаться, что крепостное право – пережиток средневековья, что не мешало бы и реформы провести... Но кончилось все пустой говорильней в польском сейме, то бишь парламенте, вялотекущей, аккурат в последние годы перед окончательным крахом польской государственности. И потому чуть позже, когда на отошедших к Австрии и Пруссии территориях благородные шляхтичи устроили священную войну за независимость, сотрясая воздух красивыми словесами, простой пахотный народ решил, что участвовать в очередной барской забаве ему как-то не с руки – а потому крестьяне мятежников ловили, вязали и предъявляли новому начальству. Чтоб не баловали, отвлекая со своей освободительной борьбой от сенокоса и обмолота...

В германских государствах крестьянин, в отличие от России и Польши, вещью уже не считался. Его нельзя было продать (по крайней мере, официально, а неофициально и в Германии бывало всякое, распрекрасным образом продавали втихомолку под предлогом «отдачи в услужение»). Однако крестьянин все же оставался прикрепленным к земле. Сбежишь с места постоянного жительства – розги в немалом количестве, а то и смертная казнь. Хочешь вступить в брак – иди за разрешением к своему помещику, а там уж, как он решит. Хочешь отдать детей обучаться ремеслу – опять-таки изволь сначала получить бумажку от герра помещика. На которого, кстати, приходилось работать несколько дней в неделю совершенно бесплатно – ага, та самая барщина, которая отчего-то считается чисто российской деталью быта. В Германии барщина составляла где два дня в неделю, где три, а где и все шесть. Чтобы обрабатывать собственный клочок земли, и ночь есть... И оброк германские крестьяне, кстати, платили точно так же, как российские – и натуральным продуктом, и деньгами. А неисправных плательщиков и вообще ослушников либо драли, как сидорову козу, либо часов на несколько выставляли на позор, усаживая на деревянного осла посреди городской площади.

Австрийская империя. В тех ее провинциях, что были населены немцами, жилось самую чуточку вольготнее. Там крестьяне были скорее арендаторами, платившими денежный оброк. Зато действовала масса сохранившихся со средневековья повинностей: ну, например, всякий австрийский помещик имел право заявиться к любому крестьянину на своей земле и забрать сына в батраки на свои поля, а дочку – в прислуги. И попробуй откажись...

В провинциях, населенных чехами, жилось еще тяжелее. Тамошним крестьянам запрещалось без разрешения сеньора: покидать поместье, вступать в брак, отдавать детей учиться ремеслу, носить и вообще иметь любое оружие, даже ловить рыбу и собирать хворост (поскольку все леса и рыбные ловли – собственность помещика). Молоть зерно следует исключительно на господской мельнице, печь хлеб – не у себя дома, а в господской пекарне, пиво покупать – только у барина. Ну, и налоги. И барщина. И прочие сомнительные удовольствия.

В Венгрии, пребывавшей тогда под властью Вены, – все то же самое, только в десять раз хуже...

В Италии, где синее небо и апельсины, крестьянину опять-таки жилось как на каторге. Земля в основном принадлежала дворянам, сдававшим ее в аренду – и в качестве платы тамошний «синьор мужик» порой отдавал три четверти урожая. Поборов – масса. Хочешь держать кур и свиней – плати. Хочешь зарезать свою собственную корову – плати. Хочешь выбросить накопившийся мусор – плати. Берешь воду из реки – плати, река не «общая», а непременно дворянская... В общем, все то же самое – землепашец, конечно, не вещь, продать его нельзя, и в картишки уже не продуешь, но этот «свободный» человек в феодальных повинностях по уши, как в болоте. А на Сицилии вдобавок уже в те времена действовала мафия: у каждого крупного землевладельца – своя банда головорезов, и, ежели свободный пахарь вздумает качать права... в общем, вспомните итальянские боевики, только автоматы замените на шпаги, от чего разница, в принципе, невелика.

В Испании – та же картина. Лично свободные крестьяне только в виде арендной платы за землю отдают половину урожая – а ведь есть еще масса других поборов...

Во Франции господа вовсю забавляются охотой на все, что бегает и летает. Блестящие кавалькады тех самых кавалеров в кружевных манжетах и прекрасных дам в декольтированных платьях весело травят зайцев борзыми и охотятся на куропаток на крестьянских полях. Такая уж у них старинная привилегия, еще со времен крестоносцев. Крестьянин, кроме того, не имеет права убивать зайцев и куропаток, которые пасутся на его полях – и не имеет права строить изгороди (мешать охоте!). В некоторых местах запрещалось даже урожай убирать, пока куропаточьи птенцы не окрепнут и не станут летать: барская охота превыше всего...

Ну, и масса других повинностей и поборов. Так стоит ли удивляться, что на протяжении всего восемнадцатого века Европу прямо-таки трясло от крестьянских восстаний? Размах был лишь самую малость поменее пугачевского...

Ах да, была еще Англия, островок свободы и заповедник вольности...

В некоторых отношениях там и в самом деле жилось чуточку вольготнее. Существовал, например, закон «Хабеас корпус», по которому человека нельзя ни за что ни про что держать в тюрьме – уже максимум через сутки его непременно следует предъявить судье, чтобы тот рассмотрел, по какой такой причине мирного гражданина ввергли в узилище.

Вот только на протяжении восемнадцатого века этот закон официальным образом приостанавливался не менее десяти раз, и всякий раз – не менее чем на год, а то и подольше...

Крепостного права не было, верно. И самых кондовых феодальных повинностей – тоже. Но большая часть крестьян была не собственниками, а опять-таки арендаторами, и в любой момент их могли буквально вытряхнуть под открытое небо. Иди куда хочешь с домочадцами и скарбом, ты ж человек свободный, никто тебя удерживать не имеет права... Почитайте английских классиков. Например, Томаса Гарди, там подобные случаи наглядно описаны...

Крепостничества, в общем, нет. Зато есть лендлорд – местный землевладелец-олигарх, который для всей округи царь и бог. Поскольку сплошь и рядом он еще не только местный помещик, но и местный судья, местный шериф (у которого в те времена прав было даже поболее, чем у американского шерифа), и местный священник, и местный депутат парламента. Попробуй пободайся, ежели охота...

И, между прочим, любой местный судья обладает широчайшими полномочиями. Предположим, в каком-нибудь провинциальном местечке собралась толпа местных жителей, легонько нарушающих общественный порядок – то ли крестьянское возмущение из-за налогов, то ли просто сэры перепили в базарный день и решили малость побуянить...

Так вот, достаточно судье объявиться перед обывателями, протараторить скороговоркой несколько параграфов «Закона о мятеже» – и местная полиция на законнейшем основании может палить в толпу из всех видов огнестрельного оружия, нимало не озабочиваясь наличием там женщин и детей. И полицейским за это ничего не будет, хоть всех до единого перестреляй – «Закон о мятеже» прочитан, так что формальности соблюдены. А то, что в задних рядах, очень может оказаться, и не расслышали, что там судья бормочет, – дело десятое...

В том же восемнадцатом столетии, при наличии отсутствия крепостного права, шахтеры, случалось, работали в железных ошейниках. Не все, но случалось. О чем немало писали английские историки и писатели, отнюдь не левые: если попадется роман под названием «Камероны», прочитайте, не пожалеете. Лишитесь кое-каких иллюзий касаемо «старейшей в Европе» демократии.

Но самое скверное все же, что только имелось в восемнадцатом веке, – это сохранившаяся с феодальных времен неприглядная штука под названием «сословные различия». Что это означало на практике?

Да то, что существовала этакая пирамида, где на ступеньках один над другим стояли сословия – выше всех благородное дворянство, а ниже него – все остальные. И люди исключительно в силу своего происхождения были обречены занимать отведенную им ступеньку. Хорошо, если она оказывалась верхней. А если – нижней?

Тогда – ничего хорошего. Как бы умен, благороден душой и какими бы талантами ни был одарен низший, он обречен был оставаться человеком второго сорта. В любой момент какая-нибудь тупая, надутая скотина (к счастью своему, обремененная длинной родословной) могла процедить через губу:

– Пшел, быдло...

И приходилось смирнехонько отступать, кланяясь – таково уж устройство жизни...

Тогдашняя жизнь больше всего напоминала шахматную доску – где пешки предельно ограничены в передвижении и возможностях, в отличие от более благородных фигур. Если кому-то случится перечитывать «мушкетерскую» трилогию Дюма, советую обратить внимание, как благородные дворяне, Атос, Портос, Арамис и д’Артаньян, относятся к тем из окружающих, кто благородным происхождением похвастаться не может. Арамис «ударом кулака отбрасывает» горожанина, имевшего неосторожность чуточку забрызгать его грязью. Д’Артаньян, верхом на лошади мчавшийся куда-то по неотложным делам, сшиб горожанина «и не подумал останавливаться ради такого пустяка» (между прочим, горожанин этот был не простой булочник или фонарщик, а член Парижского парламента, в переводе на наши современные реалии – член Верховного суда Российской Федерации) – но какая разница? Главное, не дворянин.

Самое грустное, что мушкетеры так поступают не специально, не по черствости души – они просто-напросто на автомате делают то, что благородному господину положено...

Жили они, правда, в семнадцатом столетии – но и в восемнадцатом во Франции обстояло точно так же, а лондонская «золотая молодежь» калечила попавшихся на пути простолюдинов исключительно из спортивного интереса...

В Пруссии, как уже говорилось, офицером мог стать только дворянин. Во Франции полки (если не считать пары-тройки особо привилегированных, находившихся на содержании казны) были частной собственностью своих полковников. Полковник на свои деньги кормил, одевал, содержал солдат. И всегда мог свой полк продать за приличную сумму, а располагающий этой суммой (при условии, что он был благородного происхождения) мог этот полк законным образом купить, и в одночасье из «простого» графа стать графом Таким-то, полковником. Поскольку – престижно. Военный опыт при этом абсолютно не требовался.

В Англии патенты на офицерские чины совершенно официальным образом продавали вплоть до конца девятнадцатого столетия. Единственное условие, кроме, конечно, обладания соответствующей суммой, – благородное происхождение (отсутствие военного опыта опять-таки не имеет никакого значения).

«Ну и что? – пожмет плечами какой-нибудь пацифист. – Что в таком порядке вещей плохого? В армии можно не служить...»

А если вы, сударь мой, из простых? Тогда вас все равно загребут вербовщики, или просто-напросто мелкий германский князек, отчаянно нуждаясь в деньгах, велит мобилизовать тысчонку-другую подданных и продать их какой-нибудь великой державе. Именно так обстояло в свое время с уроженцами германского Гессена, которых тамошний владетель продал Англии, а та послала их в Америку воевать с восставшими колонистами...

Между прочим, в некоторых итальянских государствах законнейшим образом существовали два вида судов: один для дворян (не в пример более гуманный), другой – для всех прочих. А там, где суд был один для всех, в законах черным по белому было написано, что судья обязан «учитывать сословное происхождение обвиняемого». Благородных, как легко догадаться, особо не притеснять, а вот прочим отмеривать на всю катушку...

Масса профессий, масса должностей и государственных постов была просто-напросто недоступна для тех, кто дворянскими грамотами не обладал. Редчайшие исключения лишь подчеркивали правило.

А потому такой размах получило самозванство – то бишь самовольное присвоение дворянства. Сплошь и рядом те, кто без законных на то прав выдавал себя за дворян, поступали так не из каких-то шкурных или криминальных соображений, а попросту хотели считаться полноправными, полноценными людьми...

К слову сказать, в восемнадцатом столетии такое самозванство сплошь и рядом прокатывало. Главное было – перебраться подальше от родных мест, чтобы не столкнуться с земляками. А еще лучше – переехать в другую страну и уже там назваться дворянином, да не простым, а бароном или графом.

Тот самый капитан королевских мушкетеров де Тревиль, которого Дюма вывел в «Трех мушкетерах», на самом деле вовсе не Тревиль, да и прав на дворянскую приставку «де» не имел ни малейших. Поскольку до тех пор, как отправиться в Париж искать удачу, звался «Труавиль» и был сыном простого торговца – почтенного человека, честного, уважаемого в родном городке, но к дворянству нисколько не прикосновенного.

Из Гаскони (захолустная окраина французского королевства, тамошнего Урюпинска) уехал молодой человек Труавиль – а через пару-тройку недель в Париж прибыл тот же самый вьюнош, но звавшийся уже «шевалье де Тревиль», якобы потомок старинного рода, происходившего чуть ли не от крестоносцев. Что характерно, у него при себе был ворох подтверждавших это бумаг, достаточно ветхих на вид...

И – ничего. Проехало. Когда де Тревиль сделал неплохую карьеру при дворе, никто уже не рвался вдумчиво исследовать его родословную – тем более что это грозило встречей в темном переулке с буйными подчиненными де Тревиля, которым проткнуть шпагой человека было все равно что другому стакан вина выпить...

Кстати, реальный д’Артаньян (дворянин хотя и настоящий, но не титулованный), однажды стал графом буквально в одночасье – не в результате королевской милости, а по собственному хотению. В одно прекрасное утро мило и непринужденно заявил, что он, знаете ли, граф, а потому и обращаться к нему нужно соответственно. Поскольку гасконец был в те времена в большой милости и у короля, и у всемогущего первого министра кардинала Мазарини, вслух протестовать против подобных геральдических сюрпризов ни у кого язык не повернулся. Покрутили головами, махнули рукой и в конце концов как-то свыклись: одним графом меньше, одним больше – какая, в принципе, разница...

Коли уж мы мимоходом упомянули о суде, нелишним будет рассказать и о тюрьмах с казнями...

Пытки и в восемнадцатом веке считались обычными следственными мероприятиями, прямо-таки рабочими буднями – и вот в этом отношении дворяне и простолюдины пользовались одинаковыми правами. Точнее говоря, при необходимости на дыбу вздергивали и лошадьми рвали на части при большом скоплении народа что мельника, что графа...

В Пруссии пытки отменил в 1754 г. Фридрих Великий – но и после этого еще долго пороли розгами и прогоняли сквозь строй.

В Великобритании только в 1802 г. с Лондонского моста убрали железные колья – а до этого на них для всеобщего обозрения выставляли головы казненных.

Вообще английская Фемида заслуживает отдельного разговора – о том, какие зверства происходили на континенте, мы, в общем, наслышаны, а вот добрую старую Англию отчего-то многие безосновательно полагают райским уголком, где с правами человека, гуманностью и прочими умилительными вольностями все обстояло прекрасно и триста лет назад...

Ага, держите карман шире...

Начнем с того, что в восемнадцатом веке в Англии примерно 350 видов преступлений карались смертной казнью. И виселица, в частности, ждала любого, кто украдет добра более чем на пять шиллингов.

Много это или мало? В одном из английских романов восемнадцатого столетия героиня, служанка из зажиточной, но не особенно богатой семьи (хозяин – не лорд и не герцог, простой сельский помещик) купила у другой служанки воротник из дешевых кружев для выходного платья. И заплатила за него семь шиллингов.

Вот вам и мерка. Укради воришка с веревки этот вывешенный для сушки служанкин воротник – и виселица ему обеспечена... Между прочим, документально зафиксированы в то время казни четырнадцатилетних детей. По суду, по закону. Как бы ни костерили Российскую империю, но подобного в ней все же не случалось – да и в других европейских странах тоже.

В знаменитой лондонской тюрьме Нъюгейт существовала так называемая «давильня». Тех, кто отказывался признать себя виновным, несмотря на улики и свидетельские показания, приковывали к полу, на грудь клали деревянный щит, а уж на него наваливали железные болванки – пока бедолага не умирал. Эта жуткая процедура, официально именовавшаяся «казнью через давление», была отменена только в 1734 г.

Восемнадцатый век, повторяю снова и снова, – самое причудливое сочетание несовместимых, казалось бы, вещей. Когда в Лондоне все же перестали выставлять на кольях головы казненных, громче всех против этого протестовали вовсе не безграмотные завсегдатаи дешевых кабачков, а интеллектуалы высшей марки вроде Сэмюэля Джонсона и Босуэла – они, знаете ли, полагали, что подобная «наглядная агитация» оказывает нравоучительное действие и служит, говоря современным языком, профилактике преступлений. Хотя уже в те времена было прекрасно известно, что наибольшее число карманных краж случается как раз в толпе, собравшейся поглазеть, как вешают карманного вора...

Тогдашняя Англия была единственной страной в Европе, где законным образом вешали детей – и одной из немногих европейских стран, где действовал выбранный парламент. У этого учреждения была масса недостатков. Избирательные права в ту пору имело процентов двадцать населения, не более того. Система избирательных округов была нелепой и несовершенной. Например, во множестве имелись так называемые «гнилые местечки» – давным-давно пришедшие в запустение городки и деревни, где насчитывалось от силы полтора полноценных избирателя – но этакий «округ» мог посылать депутата в парламент. А какой-нибудь город с населением тысяч в десять человек – не мог. Такова уж сила старинных традиций: беда данного города в том, что он был слишком молод, а значит, старыми привилегиями не охвачен.

Парламентом заправляли прожженные политиканы, далекие от ангельской честности. Взятки в те патриархальные времена брали чуть ли не в открытую. И тем не менее даже такой парламент был шагом вперед, поскольку уже не позволял королю распоряжаться казной по своему усмотрению, да и кое-какие гражданские права помогал отстаивать.

Точно так же обстояло и в Швеции. Тамошние парламентарии открыто делились на «прусскую партию», «английскую», «русскую», «австрийскую» – то есть публика прекрасно знала, какая страна которого депутата содержит за то, что он «пробивает» нужные ей решения. Но и этот купленный оптом парламент все же ограничивал королевскую власть ощутимым образом.

Другие европейские державы и таким парламентом не могли похвастать. Что касаемо Франции, слово «парламент» не должно нас обманывать: парижский парламент был не собранием выборных депутатов, а, как я уже говорил, неким подобием верховного суда, который в числе прочего регистрировал королевские указы, после чего они приобретали силу писаного закона. Еще во времена д’Артаньяна и кардинала Ришелье у парламента было право эти самые указы обсуждать и даже, вот разврат, отклонять – но к восемнадцатому веку французские короли покончили с этаким разгулом демократии. Места в парламенте, кстати, опять-таки покупались и продавались законно и открыто.

Так что короли творили все что хотели. А заодно и их первые министры. Когда мне попадаются в современной печати особенно гневные выпады против погрязших в коррупции нынешних министров, порой вместо возмущения появляется этакая философская грусть и приходят на память слова библейского пророка о том, что все уже было под этим солнцем...

Вот вам не уникум какой-то, а, можно сказать, типичный представитель вороватых премьер-министров восемнадцатого столетия – французский кардинал Дюбуа, первый министр короля Людовика XV, того самого «Короля-Солнца», что говаривал: «После нас хоть потоп». Полный список его годового дохода в свое время привел тот же герцог Сен-Симон.

Начнем с бенифиций. За этим красивым словом скрывается всего-навсего доход, получаемый с какого-нибудь города, аббатства, имения, провинции. Была такая королевская милость – раздача любимчикам помянутых бенифиций. Что, между прочим, наглядно свидетельствует о некотором прогрессе в области государственного управления: даже в самые коррупционные недавние годы немыслимо было представить, чтобы Ельцин в виде милости дал Чубайсу право получать все годовые доходы с Ленинградской области, а Немцову – с Красноярского края. Все же прогресс налицо, дамы и господа, нынче вам не восемнадцатый век...

Но вернемся к нашему кардиналу. В год он получал:

В виде бенифиций – 324 000 ливров.

Жалованья как первый министр – 150 000 ливров.

Жалованья как «министр связи», т. е. суперинтендант почт – 100 000 ливров.

А кроме того, ежегодная пенсия от Англии – 960 000 ливров.

Итого – полтора миллиона в год. Тогдашний ливр – увесистая серебряная монета. И вновь – много это или мало?

Давайте посмотрим. Пехотный капитан получал в месяц 75 ливров жалованья (это в мирное время, в военное – около сотни). Квалифицированный ремесленник – от 300 до 600 ливров в год. Мужские башмаки стоили 3 ливра, курица – ливр, три кило говядины примерно ливр. Десять литров вина – ливр.

Одним словом, господин кардинал, как легко догадаться из приведенных цифр, катался словно сыр в масле...

В перечне его доходов особенно примечательно выглядит графа «пенсия». Был в восемнадцатом столетии такой пикантный обычай: какое-нибудь иностранное государство самым что ни на есть официальнейшим образом платило высокопоставленному сановнику эту самую пенсию, «пенсион», как тогда говорили. Это было в порядке вещей, криминалом не считалось и обществом воспринималось не с осуждением, а скорее с завистью. Ну, а то, что при этом означенный сановник принимал решения, более всего полезные для того государства, что платило ему пенсион, было, конечно же, не более чем случайным совпадением...

Практика была общеевропейская. Англичане платили пенсион французскому первому министру, французы (вместе с англичанами) – русскому канцлеру Бестужеву. Пол-Европы – шведским парламентариям, польской шляхте... Время было незатейливое, все делалось открыто...

В том же восемнадцатом столетии турецкий султан Осман III придумал довольно эффективный метод борьбы с коррупционными устремлениями своих премьер-министров. Первый министр (или, согласно турецкому слову, визирь) у Османа задерживался на своем высоком посту в среднем не более полугода. После этого Осман без всяких расследований и возни с бухгалтерскими книгами отправлял визиря в отставку (причем, отметим, голову не рубил и в темницу не упрятывал), а все его немаленькое состояние забирал в казну. Что любопытно, никакими такими «незаконными репрессиями» и не пахло – поскольку за эти полгода визирь успевал нахапать немеряно. Что еще более любопытно, новый визирь прекрасно знал о судьбе предшественника – но все равно соглашался занять высокий пост. А заняв, тут же запускал лапу в государственные финансы и брал взятки всеми четырьмя конечностями. Логика такого поведения лично мне решительно непонятна – ну на что тут можно было надеяться?!

К сожалению, европейские державы эти прогрессивные антикоррупционные меры не спешили перенимать – за исключением России, где подобное порой применялось (в отношении того же Меншикова)...

Вообще, Осман III остался в истории как открыватель многих оригинальных приемов контроля – которые в последующие столетия беззастенчиво заимствовали многие искавшие популярности деятели. Любил, например, Осман, переодевшись самым что ни на есть стамбульским простолюдином, побродить по рынку и, оставаясь совершенно неузнанным, посмотреть, как, говоря канцелярским языком, производится торговое обслуживание населения (за двести пятьдесят лет до Ельцина!).

Представляю себе эту картину. Какой-нибудь торговец хурмой, беззаботно насвистывая, орудует гирями. Тут из толпы к нему протискивается потертый неприметный турок и говорит укоризненно:

– Почтенный, а отчего это у вас гири какие-то легковатые? И почему вы хорошую хурму только наверх кладете, а снизу давленую подсовываете?

Ну, и что такому въедливому критику ответит пузатый базарный абориген? Разумеется, пошлет по матушке, благо турецкий язык в этом отношении крайне богат и выразителен...

Тут потертый выпрямляется во весь рост и, грозно сверкая очами, рычит:

– Как со своим султаном разговариваешь, мошенник?

А из-за угла уже спешат янычары с ятаганами наголо. Кранты труженику прилавка...

Любил султан Осман подобную популистскую деятельность. Особенно развернуться он не успел, поскольку просидел на троне всего три года, но, заметьте, умер своей смертью, что с турецкими султанами случалось, в общем, редко...

Турцию я затронул умышленно – в те времена она с полным на то правом относилась к Европе, поскольку владела значительными европейскими территориями, да и Стамбул, бывший Константинополь, большей частью не в Азии расположен. И вообще, за столетия в Турцию попало в качестве невольников и прижилось там столько русских, что и к этой державе, как к Израилю, по-моему, применима строчка Высоцкого: «Там на четверть бывший наш народ...»

Но покинем пока что Турцию и обратим свой пытливый взор на территории, расположенные к северу от нее. Поговорим о еще одном причудливом сочетании несовместимых явлений, на которые был так богат восемнадцатый век, превосходивший в этом плане все прочие столетия...

С одной стороны, восемнадцатый век по праву именуют Веком Просвещения. До всеобщей грамотности было еще далеко, но все же наука, образование, книгочейство перестали быть уделом немногочисленной кучки «книжников», распространяясь по сравнению с прошлыми временами не в пример шире. Книги резко подешевели и уже не были более предметом роскоши – а вдобавок появились газеты и масса «малоформатной» печатной продукции: политические памфлеты, разнообразнейшие брошюры (мало напоминавшие неподъемные фолианты прежних лет, которыми без труда можно было и человека убить, ошарашив по темечку).

С другой... Именно восемнадцатый век стал той питательной средой, на которой пышным цветом красовались многочисленные авантюристы совершенно новой формации. В семнадцатом веке таких еще не было, в девятнадцатом – уже не было. Колоритнейшие личности странствовали тогда по Европе...

Ранешние мошенники предпочитали скромненько держаться на теневой стороне улицы. Алхимики, надвинув шапку на глаза, тихонечко стучались в ворота к какому-нибудь князю или графу и смиренно вопрошали:

– Ваша светлость, вам золота из мусора не наделать? Чистейшего, не сумлевайтесь...

Точно так же вели себя и многочисленные пройдохи всех прочих специальностей: «великие лекари», обладатели совершенно достоверных карт, где крестиками отмечены зарытые в незапамятные времена несметные сокровища. Обрабатывали намеченную жертву, больше всего боясь привлечь к себе общее внимание, – и старались, набив карман (если удавалось), побыстрее раствориться в полной безвестности, пока полиция не набежала.

В восемнадцатом веке все изменилось. Авантюристы высшей марки, наоборот, старались привлечь к себе внимание, заставить о себе говорить «весь Париж», демонстративно выпендривались, рекламируя себя с превеликим шумом.

Быть может, в этом сочетании – век просвещения и самые беззастенчивые авантюристы – и нет никакого противоречия. Быть может, опять-таки прав Фридрих Великий (см. эпиграф), и все дело в двойственности человеческой природы, от которой никуда не деться...

Точное число всевозможных шарлатанов, болтавшихся по Европе, разумеется, неизвестно. Но над всеми над ними этакими исполинскими горными вершинами поднимаются три фигуры: Казанова, Калиостро и Сен-Жермен. Это и в самом деле звезды первой величины, суперстар. Более-менее подробный рассказ о восемнадцатом столетии немыслим без повествования об этих незаурядных личностях, чьи судьбы – готовый материал для приключенческих романов...

Джованни Казанова, он же благородный дворянин де Сенгальта, родился в веселом городе Венеции, где процветала едва ли не самая жуткая тайная полиция в Европе, но в то же время город был сущим раем для прожигателей жизни и всевозможных авантюристов обоего пола: игорные дома, театры, гремевшие на всю Европу маскарады и карнавалы, очаровательные златовласые шлюхи (опять-таки, если верить современникам, самые лучшие и самые дорогие в Европе)...

«Де Сенгальта» – это, конечно, совершеннейшая туфта. Казанова в дворяне произвел себя сам по обычаю того времени. Касательно его отца и матери до сих пор нет полной ясности (по причине длинного списка кандидатур), но одно установлено неопровержимо: благородным происхождением они похвастать не могли...

Вообще-то Казанова получил отличное гуманитарное образование в Падуанском университете, где в шестнадцать (!) лет стал доктором права, а вскоре после этого был посвящен в духовный сан – получил звание аббата с правом читать публичные проповеди. В Италии и Франции того времени аббат не был «прикреплен» к какому-то приходу, не числился официально на церковной, если можно так выразиться, службе и даже не носил рясу. Вспомните аббата Арамиса у Дюма, который ходит в обычной одежде, носит шпагу и ввязывается в дуэли – Дюма в данном случае нисколько не погрешил против исторической правды, аббат имел полное право именно так жить...

Казалось бы, неплохой старт для нешуточной карьеры? Но беспокойная натура венецианца быстро дала о себе знать. Почтенные мамаши нисколько не боялись оставлять юных дочек наедине с «господином аббатом» – и Казанова этим быстренько воспользовался на всю катушку, старательно обучая девиц искусствам, ничего общего не имевшим с молитвой.

С проповедями тоже как-то не заладилось с самого начала: первую наш герой еще кое-как прочитал, но на вторую заявился вдрызг пьяным и понес откровенную чушь с кафедры. Дело кое-как замяли, но вскоре не кто иной, как покровитель Казановы, епископ, застал в его постели очередную красотку (по другим версиям – не красотку, а соученика по семинарии).

Это было уже чересчур, и прыткого аббата лишили сана. Тогда Казанова распустил слух, что он якобы служил в испанской армии офицером (тут-то и появился на свет «де Сенгальта»), и со службы был вынужден уйти из-за дуэли. Благодаря чему и получил чин лейтенанта венецианской армии.

Но и там не заладилось: в полковники производить начальство что-то не торопилось, воинская дисциплина осточертела, карточные долги достигли немыслимых размеров...

Пришлось выйти в отставку. Но тут Казанове неожиданно повезло: по Венеции распространился слух, что он с помощью некоего чуть ли не сверхъестественного врачебного мастерства форменным образом поднял из мертвых одного богатого и влиятельного патриция.

На самом деле все обстояло куда как прозаичнее: у старика случился сердечный приступ, позвали лучшего в Венеции врача, и этот эскулап зачем-то поставил хворому ртутный компресс, который больному сердцу необходим не более, чем корове седло. Казанова, подчиняясь некоей интуиции, компресс этот выкинул к чертовой матери и обмыл грудь больного. Старик, которому «лучший эскулап Венеции» отвел пару часов жизни, неожиданно поправился – как частенько случается с теми, кто пренебрегает услугами «лучших эскулапов»...

И решил, что молодой Казанова – чуть ли не колдун. Иначе почему лучший врач не помог, а бывший лейтенант исцелил в два счета?

Казанова, скромненько опустив глаза, только поддакивал: ну да, он и врач, и, между прочим, чародей, и сверхъестественными способностями наделен, и прорицает иногда, благодаря магическому «ключу Соломона», полученному от некоего испанского святого отшельника...

У патриция Брагадина были двое друзей – такие же старые, такие же богатые и такие же легковерные (хотя тот же Брагадин в свое время долго служил в венецианской инквизиции, каковой пост лишней доверчивости не способствует). Распустивши перед ними хвост, «великий маг» дурил эту троицу ровным счетом три года. Дошло до того, что Брагадин его официальным образом усыновил и содержал – а Казанова в благодарность все эти годы снабжал «папашу» прорицаниями и плел с три короба о разных оккультистских заморочках. В те времена рехнувшихся на всевозможной эзотерике субъектов, готовых платить немалые деньги любому мошеннику с хорошо подвешенным языком, было ничуть не меньше, чем сейчас...

Так бы жил-поживал и горя не знал наш герой, но случилась неприятность: угораздило его соблазнить подружку некоего грека. Грек в отместку подпилил мостик, перекинутый через сточную канаву (прекрасно знал, что Казанова там проходит каждый вечер) – и Казанова, свалившись в ров, долго бултыхался по уши в дерьме.

Ну, и решил отомстить качественно. Пошел на кладбище, выкопал свеженького покойника, отрезал у него руку и темной ночью забрался к греку в спальню, стал стаскивать с него одеяло. Спящий проснулся, стал в потемках шарить руками вокруг – тут-то Казанова и подсунул ему рученьку мертвеца...

Грека хватил удар. Полиция Казанову быстренько вычислила и предъявила обвинение в осквернении могил, а заодно и в попытке изнасилования несовершеннолетней. Что до последнего, то дело темное: сам Казанова уверял, что эту двенадцатилетнюю паршивку мамаша ему сама продала за пару монет, а когда он решил попользоваться законно купленным товаром, девчонка начала брыкаться, ну, и пришлось ей врезать пару раз – деньги-то плачены...

В общем, из Венеции пришлось скоренько улепетывать. В Милан. Там Казанова занялся опять-таки чародейством: взялся изгонять злых духов, якобы посещавших огород одного богатого крестьянина. А поскольку у того оказалась четырнадцатилетняя смазливая дочка, то «чародей» ухитрился как-то убедить папашу, что для успеха задуманного предприятия он должен лишить красотку невинности. Самое смешное, что папаша «чернокнижнику» поверил и с глубоким вздохом согласился:

– Ну ладно уж, синьор, коли того требует черная магия... Вы уж только поаккуратнее как-нибудь...

Пусть читатель не думает, что я все это выдумал. Так и было. Правда, девица осталась нетронутой – так уж сложились обстоятельства. Поскольку денежки надо было отрабатывать, Казанова в сопровождении всех заинтересованных лиц поперся ночью на огород, прихватив свой «магический реквизит» – но тут случилась жуткая гроза с молниями и громом.

На дворе как-никак стоял восемнадцатый век – и суеверный Казанова решил, что и впрямь столкнулся с высшими силами, которые ему таким образом выражают свое неудовлетворение. Придумал какую-то сказочку, выбросил «реквизит» и быстрехонько убрался из этих мест. История умалчивает, была ли девица обрадована тем, что осталась нетронутой, или, наоборот, разочарована...

А Казанова принялся колесить по Европе, повсюду представляясь, уже привычно, великим прорицателем, властелином духов и заклинателем нечистой силы. Где бы он ни объявлялся, везде зашибал этим способом приличные денежки. В Париже все сложилось настолько удачно, что венецианец даже отобедал с королевой и содрал кругленькую сумму за предсказания с королевской племянницы.

Да вдобавок развел на приличные деньги пожилую маркизу д’Юрфе. Старушке пришла в голову совершенно шизофреническая идея: в следующей, извините за выражение, реинкарнации родиться уже не женщиной, а мужчиной.

Положа руку на сердце: ну как не воспользоваться таким случаем? Казанова развернулся на славу. Для начала помог маркизе отправить письмо на Луну, тамошнему духу-гению, чтобы подмогнул с перерождением.

Судя по сохранившимся описаниям, это был великолепно срежиссированный и поставленный спектакль: в огромном чане с водой плавали тлеющие, распространяющие одуряющий запах можжевеловые ветки, Казанова торжественно и звучно читал заклинания (голый, как Адам, в компании столь же голой маркизы), лунный свет загадочно лился в комнату...

Собственноручно написанное маркизой послание сгорело в чане – и тут же неведомо откуда в воду упал ответ (Казанова его, как легко догадаться, украдкой подбросил). Маркиза впала в совершеннейший экстаз...

Выяснилось, что перерождение, в общем, штука нехитрая: Казанова, как он сам подробно объяснил, найдет подходящую девственницу, проделает с ней определенные магические процедуры, а когда через девять месяцев на свет появится младенец, госпожа маркиза его поцелует и тут же помрет, и душа ее в означенного младенца немедленно переселится...

Девственницу Казанова быстренько отыскал – и в присутствии маркизы совершил с ней магическую процедуру (с точки зрения не верящего в магию, как две капли воды напоминавшую обычный бурный секс).

Но потом начались нескладушки. «Девственница» (та еще штучка), начала ныть, что Казанова ей что-то очень уж мало отстегнул из полученных от маркизы денежек. А родственники маркизы, люди здравомыслящие, начали всерьез интересоваться, за какие такие процедуры этот сомнительный итальянец взял с тетушки кучу денег (которые, между прочим, именно им по завещанию должны достаться)?

В общем, «чародею» пришлось срочно смываться. Однако к тому времени маркиза заплатила кучу карточных долгов Казановы и оплатила выписанные им подложные векселя – да вдобавок отдала «магу» фамильных драгоценностей на шестьдесят тысяч ливров. Улов неплохой...

Казанова подался в Женеву, где неведомо с какого перепугу хотел было поступить в монахи, но познакомился в гостинице с очаровательной незнакомкой и направил усилия в совершенно другом направлении.

Его носило по Европе, как ветер гоняет старую газету: Австрия, Германия, Франция, Италия, Испания. Из Флоренции выслали за какую-то темную историю с подложным векселем. В Мадриде сажали в тюрьму за незаконное хранение оружия. За что полиция его выслала из Вены и Парижа, толком не интересовался, но вряд ли мы в данном случае имеем дело с «жертвой незаконных репрессий»...

На бегу из одной столицы в другую Казанова завернул в Берлин, где попытался очаровать короля Фридриха Великого. Поговорив с ним о философии, начал себя рекомендовать с наилучшей стороны: он-де и специалист по разбивке парков, и инженер-гидравлик, и великий финансист, и большой знаток военного дела...

Вот «знатока военного дела» как раз и не следовало изображать перед одним из лучших полководцев Европы, в особенности когда сам в этом ни черта не смыслишь! Умнейший Фридрих насторожился, от услуг «финансиста» и «гидравлика» отказался мягко, но решительно. Единственное, что он гостю предложил, – место воспитателя в кадетском корпусе...

До глубины души оскорбленный тем, что ему, великому магу и чернокнижнику, предложили столь ничтожный пост, Казанова распрощался с Фридрихом и подался в Россию. Поскольку прохиндей он все же был фантастический, то трижды встречался с Екатериной II. Предложил ей кучу проектов – от разведения шелковичных червей до реформы российского календаря, а также планы колонизации Поволжья и Сибири, импорт овец из Шотландии...

Кстати, волею случая он оказался нечаянным пророком: в одном из прожектов писал, что хорошо было бы России ввозить сельхозпродукцию из Америки. Согласитесь, что именно так сейчас и обстоит...

Но, в общем и целом, в России ему повезло еще меньше, чем в Пруссии: Екатерина, женщина большого ума, ласково улыбалась заезжей знаменитости и охотно беседовала о высоких материях, но никакого теплого местечка (даже воспитателя в кадетском корпусе) так и не предложила. Пришлось собирать чемоданы и убираться восвояси...

Наш герой еще долго болтался по Европе, обирая доверчивых простаков, но, постарев и утратив прежнюю ловкость, вернулся на родину, в Венецию, где от лютого безденежья подрабатывал штатным осведомителем инквизиции. Потом его вновь из Венеции выперли за какой-то сатирический памфлет – и закончил он свои дни в Чехии, библиотекарем у графа Вальдштейна...

Никчемный был человек, если разобраться. Но все же ухитрился занять местечко в Истории – благодаря, в первую очередь, не сомнительной деятельности в качестве «прорицателя» и «чернокнижника», а из-за своих неисчислимых побед на любовном фронте. Даже само слово «Казанова» стало нарицательным – а это, согласитесь, кое-что да значит...

Вдумчиво исследовавший эту сторону биографии Казановы испанец Круус насчитал 132 возлюбленных пылкого венецианца: 15 представительниц королевских домов Европы, 18 благородных дворянок, семь актрис, три монахини, три певицы, четыре куртизанки, шесть танцовщиц, 24 служанки, 6 крестьянок, 11 проституток – да вдобавок некую русскую крепостную девицу и вроде бы жену какого-то турка из Константинополя (Казанову и туда заносило).

Ну, что тут скажешь? Как выразился в подобной, связанной с интимом, ситуации И. В. Сталин: «Что делать будем? Завидовать будем!»

Казанова написал еще знаменитые «Мемуары», которые и сего дня читаются с превеликим интересом как документ эпохи...

Другой знаменитый алхимик и авантюрист, блиставший главным образом в Париже, мемуаров не оставил. Вообще, он был гораздо загадочнее простого парня Казановы – и не в пример более респектабелен, аристократичен, как сто чертей...

Это – граф Сен-Жермен – оне же маркиз де Монферра, кавалер Шенинг, граф Белламаре, граф Салтыков, он же испанский иезуит Аймар, он же эльзасский еврей Вольф, он же португальский маркиз Ветмар, он же – Ротондо, сын итальянского сборщика податей, он же – внебрачный сын испанской королевы Марии, он же – отпрыск венгерского князя Ференца Ракоци...

Одним словом, непонятно кто. Разумеется, никакой не граф и уж наверняка не Сен-Жермен. В отличие от Казановы, о котором хотя бы известно, где он родился, прошлое Сен-Жермена окутано совершеннейшим мраком. Просто-напросто с некоторых пор по Европе стал разъезжать (а точнее, гастролировать) крайне представительный, образованный и обаятельный господин, любивший в приятной компании рассказывать, что ему две тысячи лет, что он водил знакомство с Иисусом Христом и еще целой кучей исторических личностей прошедших эпох, от императора Нерона до Генриха IV. И такая в нем была бездна обаяния, что, вместо того, чтобы засадить «графа» в психушку или согнать со двора взашей, его слушали, развесив уши. И верили, что он и в самом деле отыскал эликсир вечной молодости, философский камень и кучу других не менее удивительных вещей...

Сен-Жермен, кроме прочего, уверял, будто умеет «лечить» драгоценные камни, убирая пятна, трещины и удаляя пузырьки воздуха. Тесно сблизившись с французским королем Людовиком, которому частенько демонстрировал алхимические опыты (но золота из дерьма делать не предлагал, что правда, то правда), Сен-Жермен и в самом деле вроде бы «вылечил» ему большой алмаз с пузырьками воздуха внутри – взял «больной», а потом принес в точности такой же, но уже без пузырька.

(Правда, злые языки уже тогда твердили, что «граф» алмаз попросту подменил купленным на собственные денежки еще более лучшим и красивым – чтобы оказаться в милости у монарха, пойдешь и не на такие траты...)

Как бы там ни было, но Сен-Жермен долго вращался в самом что ни на есть высшем обществе Франции. Как я уже говорил, он был не в пример респектабельнее Казановы – девиц направо и налево не совращал, «перерождениями» престарелых маркиз в младенцев мужского пола не занимался, могилы не разрывал. Но мозги окружающим пудрил так, что и десять Казанов его бы не перещеголяли...

Самое интересное, что с Казановой они однажды встречались. Сен-Жермен со своей всегдашней очаровательной улыбкой взял у Казановы медный грошик, подул на него, что-то нашептал – и вернул уже натуральнейшую золотую монетку. Правда, на Казанову этот фокус не произвел особенного впечатления, и он в своих мемуарах упрямо именовал Сен-Жермена обманщиком и дешевым трюкачом. Конкуренция – вещь жестокая, и два «великих мага» в одной берлоге уживаются плохо...

Одним словом, на болтовне о дружеском общении с Христом, всевозможных предсказаниях и прорицаниях Сен-Жермен милостями короля Людовика сколотил недурное состояние...

Говорят еще, что Сен-Жермен был в России, приятельствовал с Алексеем Орловым и даже якобы играл какую-то роль в возведении на престол Екатерины II. Одна беда: пишут об этом авторы художественных книг и «специалисты по эзотерике» (первых я уважаю, но ко вторым доверия нет ни на грош). В реальных воспоминаниях современников Екатерины II мне что-то ни разу не попадались упоминания о приятеле Алексея Орлова Сен-Жермене. Быть может, я читал не все, написанное в восемнадцатом столетии, но тем не менее...

Вообще-то Сен-Жермен в 1784 г. помер своей смертью, как человеку испокон веков и полагается, и был должным образом похоронен в Италии. Однако впоследствии почему-то именно о нем, единственном из великих авантюристов XVIII столетия, стала кружить масса увлекательных слухов: говорили, что он и не умер вовсе, а продолжает под другими именами странствовать по Европе, что якобы во времена Великой французской революции его опознали среди сидевших в тюрьме аристократов, что и в середине девятнадцатого века не кто иной, как граф Сен-Жермен (ну, вылитый!) прогуливался по Лондону и Риму... Эликсир вечной молодости, понятное дело!

Одна беда: никаких реальных доказательств авторы этаких сенсаций предусмотрительно не приводят. А от самого Сен-Жермена не сохранилось ни единого документа, ни одного листочка бумаги. Сразу после его смерти его тогдашний покровитель, принц гессенский, уничтожил весь архив Сен-Жермена. Через девяносто лет французский император Наполеон III, заинтересовавшись таинственным графом, назначил специальную комиссию, поручив ей собирать все материалы, имеющие касательство к «другу Христа». Комиссия что-то и в самом деле накопала, но тут случилась франко-прусская война, во время обстрела Парижа в числе прочих сгорело и здание комиссии со всеми бумагами...

Ну, такие мелочи никогда не останавливали публику определенного пошиба – и на Западе давным-давно существует секта баллардистов, которые графа Сен-Жермена почитают едва ли не выше Христа. И завлекательных книжек о нем написана масса – но с доказательствами, как я уже говорил, слабовато. Точнее, нету никаких доказательств...

Перейдем к последнему из славной троицы. Джузеппе Бальзамо, он же граф Калиостро. Самое пикантное, что в отличие от двух «магов», о которых я только что рассказал, графский титул Калиостро был самым что ни на есть настоящим – его молодой Джузи унаследовал от своей тетушки совершенно законно.

Как и Казанова, Калиостро учился в семинарии – но до духовного сана не дотянул, сбежал из богоугодного заведения. Его отловили и согласно тамошним нравам (дело было в Сицилии) ради исправления заточили в монастырь. Правда, не в подземелье на хлеб и воду, а в ученики к монаху-аптекарю. У монаха была оборудована неплохая лаборатория (век Просвещения, не забывайте!), и там-то юный Джузеппе получил кое-какие знания в области химии, ботаники и медицины.

После чего решил, что образование можно считать законченным – и дал деру из монастыря. На сей раз его уже не поймали – а может, попросту не стали ловить, поскольку в монастыре юнец вел себя так, что всех достал своими проделками...

Обосновавшись в столице Сицилии Палермо, юный «выпускник монастырской школы» стал промышлять самыми что ни на есть высоконаучными занятиями. Конкретно: изготавливал желающим за приличное вознаграждение приворотное зелье, сочинял и с выгодой продавал руководства по поиску кладов, подделывал деньги, театральные билеты, всевозможные квитанции, вообще любые бумаги, которые имело смысл подделывать.

На свою беду, о многообещающем юном специалисте прослышал богатый ювелир и ростовщик по имени Мурано – и сдуру отправился знакомиться. Джузеппе в два счета убедил клиента, что знает возле города уединенную пещеру, где спрятан богатый клад, охраняемый злыми духами. Сам Джузеппе туда не может заходить – иначе враз потеряет волшебную силу – но знает средство, как самому ювелиру этих злокозненных духов побороть и забрать клад до копеечки.

Средство и в самом деле было простое. В пещере следовало оставить увесистый мешочек с золотыми монетами, после чего уходить, не оглядываясь, и ждать дальнейших инструкций.

Вы будете смеяться, но Мурано и в самом деле отнес в пещеру мешочек золота и ушел, не оглядываясь. Золото очень быстро исчезло из пещеры – а вместе с ним из Палермо испарился и Калиостро, которому там уже становилось неуютно...

«Заклинатель демонов» пустился путешествовать по Италии, где свел знакомство с неким Альтосасом, субъектом неизвестной национальности и непонятного происхождения, но могучим магом – о чем сам Альтосас убедительно рассказывал всем, кто соглашался его слушать.

Оба принялись путешествовать уже вместе. Поскольку жить на что-то нужно было, подозреваю, что они уже на пару очищали карманы простаков вроде сицилийского ювелира. Вряд ли Калиостро и его колоритный приятель добывали средства к существованию трудами праведными...

Потом парочка посетила Египет. Вроде бы и в самом деле посетила – но лично я категорически не верю, что некие «египетские жрецы» посвятили их там в «тайные знания». Как впоследствии уверяли всех Джузеппе с Альтосасом. Во-первых, наверняка к тому времени в Египте уже давным-давно не было никаких таких «наследников древней египетской мудрости». Во-вторых, даже если бы где-то в захолустье и сохранилась парочка, с какого перепугу им посвящать в сверхтайные и сверхценные знания первого встречного заезжего мошенника?

Но некую чисто туристическую поездку наши «маги» все же, кажется, совершили. Я согласен поверить, что они переняли кое-какие трюки у уличных фокусников, что впоследствии пригодилось – но в жизни не поверю, что им удалось просочиться в Мекку, как они хвастались. За всю историю этого священного для мусульман города ни один немусульманин туда не пробрался. Ни один!

Из Египта наши герои отправились на Мальту, где в два счета задурили «египетскими мотивами» голову гроссмейстеру тамошнего знаменитого рыцарского ордена, который, назовем вещи своими именами, и так давно подвинулся на «тайных знаниях» и «скрытых науках». На рыцарские денежки оборудовали лабораторию, где долго и безуспешно пытались отыскать эликсир вечной молодости и философский камень – не знали, наивные, что их опередил граф Сен-Жермен.

Ни эликсира, ни философского камня они, как ни тратили гроссмейстерские денежки, так и не изобрели. Альтосас там же на Мальте и помер – то ли от разочарования, то ли просто оттого, что срок подошел. В одиночку продолжать увлекательные поиски Калиостро отчего-то не стал, – и, запасшись рекомендательными письмами от простодушного гроссмейстера, отправился в Рим, где, обояв тамошних аристократов, долго рассказывал им о своих египетских приключениях.

Именно там Джузеппе женился на Лоренце Феличиани, впоследствии его верной сообщнице в многочисленных аферах. Девушка была из самых что ни на есть простых – обыкновенная служанка – но красавица писаная.

Молодожены подались в Испанию, где Калиостро выдал себя за родовитейшего аристократа-римлянина, который без разрешения родителей женился на простой служанке (единственная правдивая деталь) и вынужден теперь влачить жалкое существование. Чувствительные испанцы вздыхали над трагической судьбой двух милых молодых созданий и охотно ссужали Джузеппе деньгами. Но тут какие-то въедливые бюрократы стали интересоваться, есть ли у господина аристократа хоть какие-то документы, подтверждающие его личность и его историю. А где их взять, документы-то? Тут вам не Палермо, с ходу не подделаешь...

Пришлось перебраться в Португалию, а оттуда в Англию, где Калиостро свел знакомство с некоей небедной миссис Фрей, быстренько убедил ее, что знает верный способ «увеличения драгоценностей» – и под это дело выманил у доверчивой миссис золотой ларец и дорогое ожерелье, которых она более так и не увидела. Кинулась в суд, но не было свидетелей, и Калиостро выкрутился.

А попутно в Лондоне применил (быть может, одним из первых) тот метод, на который и сегодня в нашем Отечестве порой ловят доверчивых лохов. Лоренца, быстрехонько вскружив голову какому-то лондонскому богачу, пригласила его к себе, но, едва они стали устраиваться в постели, нагрянул оскорбленный в лучших чувствах муж, для которого увиденное, конечно же, стало громом с ясного неба. Чтобы унести ноги, незадачливый любовник выложил все денежки, что нашлись в карманах...

После Англии парочка гастролировала по Франции, Голландии, Германии и Испании, облегчая карманы любителей «тайных наук», а также «клубнички». Потом вернулись в Англию, где Калиостро начал торговать «астрономическими изъяснениями», помогающими якобы угадывать выигрышные лотерейные номера. Снова Калиостро оказался под судом, снова не нашлось улик, снова его оправдали (что при зверообразности тогдашней британской Фемиды было удачей нешуточной).

А вскоре Калиостро свел знакомство с пресловутыми масонами, о которых выдумано столько небылиц – они-де и всемогущие и всеведущие, вообще едва ли не сверхчеловеки...

Оказалось, что масонов можно дурить так же легко и просто, как обычных смертных. Калиостро быстренько приобрел у них немалый авторитет, в два счета превратив в золото пару фунтов железа и увеличив бриллианты.

А потом, немного осмотревшись, пришел к выводу, что настоящего финансового процветания можно добиться только в том случае, если создашь свое собственное учение – а не станешь ходить в подручных у тех, кто давным-давно основал свою масонскую ложу и расхватал там все тепленькие места.

Калиостро быстренько объявил, что намерен учредить нечто совершенно новое – Египетское Масонство. Поскольку в Египте, что та губка, впитал столько тайных знаний, что все прочие масоны, неучи доморощенные, ему и в подметки не годятся. И вообще, он теперь даже не граф, а Великий Копт. Графьев много, а Великий Копт, единственный наследник тайных наук прямиком из пирамид, – один.

Ошарашенные масоны прониклись – и потянулись в «египетскую ложу» рядами и колоннами, тем более что каждому новому члену Великий Копт обещал не только достижение духовного и физического совершенства, но и ровнехонько 5557 лет жизни на грешной земле (почему была выбрана именно эта, не такая уж круглая цифра, для меня остается загадкой).

Собирал ли Великий Копт приличные денежки с каждого нового члена? Вы что, дети малые? А иначе зачем огород городить...

Одним словом, полная тайна вкладов, то есть организации.

Завербовав приличное количество «египетских масонов» в Англии и Франции, Калиостро поехал в неокученную еще Германию, где по старой памяти варил приворотные зелья и прочие волшебные эликсиры и на «магических сеансах» демонстрировал сущие чудеса – зрители никогда не бывали в Египте и с трюками тамошних факиров были незнакомы совершенно...

Из германии великий маг отправился в Санкт-Петербург, где привычно торговал всевозможными волшебными эликсирами, дававшими вечную молодость и излечивавшими от любой хвори. Наши предки эту бурду, увы, расхватывали с превеликим энтузиазмом, ничем не отличаясь в этом плане от жителей самых что ни на есть «передовых» и «прогрессивных» европейских держав.

Однако в России Калиостро развлекался недолго. Екатерина II подобных «магов» на дух не переносила, прекрасно зная им истинную цену – и даже написала комедию для театра, где качественно высмеяла искателей философского камня.

Да вдобавок Калиостро влип в серьезную аферу: взялся за огромные деньги вылечить смертельно больного младенца, но тот все же умер – и «алхимик», чтобы не потерять денежки, тайком прикупил у каких-то бедняков-крестьян подходящего по возрасту мальчика, которого и предъявил в качестве «исцеленного».

Обман раскрылся едва ли не моментально. На горизонте обозначилась не любившая подобных мошенств контора под названием Тайная Экспедиция, где таких вот целителей пряниками не потчевали и на «вы» не разговаривали. Калиостро едва ноги унес из России.

В Польше его опять-таки не оценили по достоинству, быстренько объявив шарлатаном. Пришлось срочно уехать в гораздо более цивилизованные края, где к кудесникам и прорицателям относятся гораздо уважительнее.

Жители французского Страсбурга надежд Калиостро не обманули и показали себя людьми просвещенными, не чета грубым славянским варварам, упорно не верившим в египетскую магию. В этом древнем городе магу устроили триумфальную встречу с таким размахом, как если бы он был заезжей коронованной особой. На главной площади собрали всех городских больных, и Калиостро их до вечера усердно «лечил»: кого наложением рук, кого наговорами-заговорами, кого волшебными эликсирами. Как ни удивительно, но после этакого лечения все остались живы, и Калиостро еще три года «врачевал» тамошних идиотов, а для высшего света за отдельную плату устраивал магические сеансы – бриллианты увеличивал, холстину в шелк превращал, задуманные карты угадывал, мысли читал.

Потом перебрался в Париж, где возможностей имелось не в пример больше (да и деньги вертелись изрядные). Там он приобрел особняк и устроил в нем настоящее обиталище чародея: на стенах золотом начертаны никому не понятные «универсальные молитвы», мебеля и прочая обстановка – на высшем уровне. Естественно, в столь перспективных декорациях уж неудобно было брать с клиентов серебром, и «маг» греб золотишко пригоршнями.

Супружница не отставала – она взялась читать для дам курс лекций по магии и чародейству – тогдашний вариант ниичаво. Клюнуло ровным счетом тридцать знатных дам, с каждой «волшебница Лоренца» содрала по тридцать луидоров (луидор – полновесная золотая монета, примерно соответствующая нашему царскому червонцу). Легко подсчитать, сколько огребла эта парочка, успешно внедрявшая семейный подряд...

Но потом «магу» поплохело и в славном городе Париже – дернул его черт ввязаться в нашумевшую когда-то аферу с ожерельем королевы Марии-Антуанетты.

Эту историю непременно следует рассказать подробно, без нее повествование о восемнадцатом столетии будет неполным...

Жил-был в Париже кардинал Роган, он же герцог (настоящий, без дураков, из древнего и почтенного рода). По отзывам современников, его высокопреосвященство был человеком, в общем, глупым и никчемным – но амбиций имелось выше головы. Хотелось взобраться на самые верхи, в первые министры. Логика тут была простая: Ришелье был кардинал? Кардинал. Кардинал Ришелье был герцог? Герцог. Ну, коли я тоже герцог и кардинал, у меня не хуже получится!

А вдобавок кардинал был страстным образом влюблен в королеву Марию-Антуанетту. Дело, в общем, житейское: хотя она и королева, но женщина исключительно красивая.

Беда в том, что Мария-Антуанетта, в противоположность многим своим предшественницам на французском троне, была в эротическом плане женщиной строгих правил (это уже потом, во времена революции на нее вылили потоки грязи, выдумав даже, будто она развращала и собственного малолетнего сына). И, с другой стороны, все при дворе прекрасно знали, что кардинал туп, как пробка, а потому и не собирались ему предоставлять серьезные государственные должности.

Но наш герой мнил себя, во-первых, выдающимся государственным деятелем, а во-вторых, неотразимым любовником. И, в конце концов, стал подбрасывать королеве любовные признания – в прозе, поскольку поэтическими талантами не обладал.

Ну, всякое бывает. В предыдущее царствование, при Людовике XIV, законченная лесбиянка герцогиня Дюра практически в открытую предлагала все свое состояние за одну-единственную ночь любви не кому-нибудь, а дочери короля, пятнадцатилетней принцессе де Конти. Принцесса отказалась – не из высоких моральных соображений, а попросту оттого, что ночи предпочитала коротать с королевскими гвардейцами, и старая лесбиянка ее совершенно не привлекала...

Короче говоря, кардинал подбрасывал королеве пылкие любовные письма, сгорая от страсти, как солома на ветру...

Тут ему и подвернулся Калиостро, увидевший прекрасный случай подзаработать. Для начала «великий маг» пригласил кардинала на свой знаменитый банкет – куда собирал аристократов, писателей, ученых, причем за столом стояли и пустые стулья, на которых, по уверениям Калиостро, незримо восседали покойные философы прошлого – Монтескье, Вольтер – и, мало того, средь белого дня давали обстоятельные ответы на вопросы гостей (при посредстве Калиостро, понятно).

Кардинал клюнул. Калиостро ему устроил «опыт магнетизма» – пылали факелы, пляшущее пламя отражалось в бутылях с эликсирами, Калиостро в два счета ввел в транс какую-то красивенькую соплюшку, и та моментально «увидела», как в самом скором будущем королева отвечает на поползновения кардинала самым приятным образом. Одним словом – и любовь тебе будет, касатик, и карьера, только ручку не забывай золотить...

Кардинал воспрянул. Тут-то и появляется ожерелье...

У Марии-Антуанетты была в жизни одна, но пламенная страсть – драгоценные камни (пристрастие, впрочем, простительное для очаровательной женщины, к чьим услугам к тому же государственная казна). А тут два парижских ювелира смастерили особенно красивое ожерелье с огромными бриллиантами – ценой ни много ни мало 1 600 000 ливров. В те времена на такие деньжищи можно было построить военный корабль – трехмачтовый, многопушечный – и еще осталось бы на хороший банкет и наем экипажа.

Естественно, никому в стране, кроме коронованных особ, эта игрушка была бы не по карману. Показали королеве. Королева пришла в восторг и пошла к мужу просить денег. Людовик XVI был вообще-то человеком мягким (глуповат, но добряк, славный малый, вполне уместный в роли мэра маленького городка или чиновника, но решительно не годившийся в короли) и женушкиным прихотям всегда шел навстречу, но на сей раз сумма была неподъемная даже для него: казна пуста, государственный долг достиг устрашающих размеров, какие, к черту, брильянты, да еще за такую цену...

Королева впала в меланхолию. Тут на сцене появилась очаровательная молодая авантюристка Жанна Ла Мотт, по тогдашним непринужденным обычаям именовавшая себя графиней и незаконной дочерью короля Генриха IV (первое было совершеннейшей выдумкой, а вот второе, в принципе, могло оказаться и правдой: покойный Генрих наплодил столько незаконных отпрысков, что обо всех даже и не знал).

Жанна свела знакомство с кардиналом, скоренько его убедила, что она – самая близкая и доверенная подруга королевы, и начала носить влюбленному болвану ответы королевы на его пылкие излияния (которые сама же и подделывала с помощью законного мужа, того еще мошенника).

Чуть позже устроила даже кардиналу свидание с королевой – под покровом романтичной ночной тьмы, в парке, на расстоянии. Роль королевы блистательно исполнила юная модистка Николь Лаже (опять-таки именовавшая себя «баронесса д’Олива), которая промышляла главным образом тем, что не шляпки шила, а за хорошие деньги позволяла аристократам с ней баловать, как душе угодно.

Кардинала можно было теперь брать голыми руками. И Жанна ему преподнесла с невинным видом убедительно состряпанную историю: мол, королева хочет потихоньку купить то самое ожерелье, но нужен респектабельный поручитель, который от ее имени все и проделает...

Наш дурень в кардинальской мантии поручение старательно выполнил: забрал у ювелиров ожерелье, заявив им, что действует по поручению королевы (те поверили – ну как же, кардинал и герцог, фамилия старинная!), после чего отдал его Жанне Ла Мотт. И стал ждать, когда королева его отблагодарит в спаленке и назначит первым министром...

Не дождался, конечно. Зато во дворце появились встревоженные ювелиры и дипломатичнейшим образом поинтересовались, когда ж им все-таки заплатят деньги...

Какие деньги? Да за ожерелье! Какое ожерелье? Да то самое, что мы кардиналу отдали для ее величества! Парижской Богоматерью клянемся!

Грянул скандал. Королевская чета оказалась в самом неприглядном положении – а потому, не заботясь о сохранении тайны, полиция моментально загребла всех: и Жанну Ла Мотт, и кардинала, и Калиостро, которого перепуганный кардинал тут же заложил подробнейшим образом...

Ожерелья, правда, уже не было – его в Лондоне, разрезав на кусочки, продавал муженек Жанны... Удалось отыскать во Франции лишь малую часть камешков.

Шумный был скандал... Как ни старалась французская разведка, мужа Жанны из Лондона так и не выцарапали, и большая часть бриллиантов пропала бесследно.

А оказавшиеся под следствием, как оно обычно и бывает, во весь голос вылили вину друг на друга. Жанна Ла Мотт уверяла следователей, что все придумал Калиостро. Калиостро столь же яростно отпирался: да, мол, за скромную сумму, а главным образом ради того, чтобы отвязаться от влюбленного дурака, показал ему парочку фокусов, но – никакой уголовщины не замышлял! Кардинал кричал, что влюблен по самые уши, и его, младенца несмышленого, злые люди обдурили на четыре кулака...

Кончилось все тем, что срок влепили одной Жанне. Отстегали кнутом, поставили на плечо клеймо (ту самую знаменитую королевскую лилию, которой у Дюма отметили коварную миледи) и отправили за решетку. После революции она себя провозглашала «безвинной жертвой деспотии», долго еще болталась по свету и умерла не где-нибудь, а в России, где скромненько обитала под чужим именем. Долго потом ходили слухи, что бриллианты она все же привезла в Россию и закопала где-то, но это наверняка сказочка.

Туманная история, в некоторых деталях не проясненная до сих пор. Обличители «всепроникающих масонов», конечно же, твердили, что вся эта история была масонской провокацией, задуманной ради дискредитации монархии. Увы, как это всегда и бывает, доказательствами никто похвалиться не может (а французская монархия сама дискредитировала себя так, что не понадобились бы никакие масоны).

Гораздо более похожа на правду другая версия, выдвинутая серьезными французскими учеными еще лет пятьдесят назад: что королева все же знала о том, что в ночном парке кардиналу показали ее двойника, более того, сама этот розыгрыш устроила, чтобы посмеяться над влюбленным идиотом – вот только не предусмотрела, что исполнители, Жанна с компанией, поведут свою игру и под шумок приберут к рукам ожерелье. Поскольку эта версия основана не на домыслах, а на сохранившихся в венских архивах письмах Марии-Антуанетты, доверия к ней гораздо больше, нежели к сказкам о масонах...

Но вернемся к Калиостро. И он, и кардинал Роган от суда в конце концов отвертелись – у обоих было гораздо больше связей и полезных знакомств, чем у Жанны. Но на «великого мага» юстиция начала откровенно коситься, и он от греха подальше убрался из Франции, обосновавшись в родной Италии.

Тут бы и успокоиться, благо и года уже были почтенные, и денег имелось изрядно. Тут бы и жить в полном соответствии с принципом Абдуллы: хороший дом, хорошая жена, что еще нужно человеку, чтобы спокойно встретить старость?

Однако, надо полагать, пресловутое шило в заднице о себе напомнило – и Калиостро по старой памяти принялся учреждать «египетское масонство», причем не где-нибудь, а в Риме, где давным-давно действовал папский указ о том, что масонство карается смертной казнью, будь оно хоть египетское, хоть эскимосское. Папа (не в пример более поздним деятелям) прекрасно понимал, что кучка интеллигентов, увлеченно балующихся эзотерикой и самыми шальными политическими теориями, может очень даже запросто и натворить дел... Что потом, кстати, не в одной стране блестяще подтвердилось.

Короче, полное впечатление, что Калиостро слегка повредился умом – учреждать в Риме масонскую ложу было столь же благоразумно, как если бы войти в мечеть со свиным окороком и предлагать мусульманам подкрепиться...

«Великого мага» моментально повязали. Иные «прогрессивные» писатели уверяли потом, что его якобы безжалостно пытали, гноили в сыром подземелье, пока не подписал насквозь вымышленные обвинения.

На самом деле все обстояло иначе. Судейские проделали титаническую работу, восстановив в мельчайших деталях путаную биографию синьора Джузи: как за приличные деньги вызывал духов, за которых сам же и чревовещал, как торговал «эликсиром бессмертия» из всякой дряни, как подкладывал супругу богатеньким Буратинам... И все это обнародовали. Тогда только у «просвещенной общественности» открылись глаза, и она поняла, как ее дурили – а раньше что-то не догадывалась.

Финал был скучным: Калиостро прозаически помер в заключении. Дуракам обещал 5557 лет жизни, а то и бессмертие, но себе самому отчего-то бытие не продлил...

Где авантюрист, там и шпионаж. Надобно вам знать, что в восемнадцатом столетии службой в тайной полиции не гнушались и светочи литературы. Знаменитейший драматург Бомарше, автор «Севильского цирюльника» и «Женитьбы Фигаро», много лет трудился, не покладая рук, в качестве заграничного агента французской разведки – о чем можно было бы написать отдельную (и толстенную!) книгу.

Точно так же к тайным делам был прямо причастен и классик английской литературы Даниэль Дефо – в те времена, когда он еще не считался классиком. Правда, Бомарше все же выглядел чуточку приличнее в сравнении с коллегой по перу: он как-никак служил именно в заграничной разведке. А мистер Дефо, признаемся ради ясности, служил скорее агентом-провокатором в родной Англии – выслеживал всевозможных инакомыслящих, диссидентов и прочих вольнодумцев. И даже представил властям серьезнейший трактат об организации в Англии «секретной службы, благодаря которой королевские министры со всех концов страны могли бы получать надежную информацию о том, как в данный момент различные города и графства относятся к правительству».

Без насмешки, это была серьезная работа – в те времена, когда мало кто задумывался о «научной организации труда». Согласно Дефо, у властей должны быть списки всех дворянских и просто богатых семей того или иного графства, власти «должны иметь сведения относительно образа мыслей и нравственности служителей церкви и мировых судей в каждом приходе», кроме того, «список наиболее видных граждан каждого города и его окрестностей с тем, чтобы знать, за какую из партий готовы эти люди подать свой голос на выборах». И наконец, нужно в масштабах всей страны составить «таблицу, показывающую силу влияния каждой из партий в различных районах». Все вышеперечисленное требует развернуть обширную сеть тайных осведомителей по всей стране.

В мою задачу не входит в чем бы то ни было упрекать автора бессмертного «Робинзона Крузо». Я просто-напросто в толк не возьму, отчего в таком случае сплошь и рядом именно Российскую империю иностранцы полощут за ее Третье отделение? Которое даже к середине девятнадцатого столетия насчитывало три с лишним десятка человек...

Агентами французской разведки, кстати, побывали и Казанова с Сен-Жерменом. Правда, если первый вел себя грамотно и о данных ему поручениях помалкивал, то Сен-Жермен, чтобы повысить свой престиж в глазах окружающих, направо и налево выбалтывал детали порученных ему секретных миссий, пока от его услуг не отказались...

Шпионаж в те времена переживал сущий расцвет, поскольку был абсолютно лишен какой бы то ни было идейной подоплеки (которая, цинично заметим, способна только повредить серьезному делу). Времена были простодушные и непосредственные, ничуть не зазорно было откровенно продаваться иностранному государству, что считалось делом житейским, невинной подработкой на стороне (вспомним те самые «пенсионы»!).

А потому даже на разоблаченных агентов порой смотрели сквозь пальцы. Например, папенька Фридриха Великого, король прусский Рейхенбах давным-давно работал на австрийцев, а первый министр – на французов (правда, и его потом перекупили более щедрые австрийцы). Но реагировали спокойно: во-первых, это было дополнительное средство держать проказников в ежовых рукавицах, а во-вторых, им можно было платить вовсе уж мизерное жалованье, цинично объясняя:

– Вы ж, камрады, все равно на продаже моих секретов чертову уйму денег зашибаете...

Камрады скромненько опускали глазки и о повышении жалованья больше не заикались...

Одним из центров европейского шпионажа в те времена был как раз турецкий Стамбул. Никакого парадокса здесь нет: сановники Оттоманской державы продавались вовсе уж беззастенчиво и откровенно, а потому именно там было проще добывать иные секреты. Например, копию секретнейшего австрийско-турецкого соглашения против России английская разведка раздобыла не в Вене, а как раз в Стамбуле. Между прочим, взяточничество было такое, что турецкие власти даже не пытались с ним бороться: они просто-напросто создали особую канцелярию, которая аккуратно собирала с турецких чиновников подоходный налог... с каждой взятки! Так и было... Наказывали по полной не за то, что хапнул взятку от иностранного посла или загнал государственные тайны сопредельной державе, а за то, что налог с этих денежек не выложил...

Именно там, в Стамбуле, русский посол Дашков без особого труда купил с потрохами голландского посла при султане графа Кольерса, который на своем посту сидел сорок лет и был кладезем бесценной информации. А чуть позже русские разведчики в Стамбуле заявились к датскому посланнику барону Гибшу и без церемоний поинтересовались:

– Господин барон, у нас, знаете ли, золота полны карманы, а секретов как раз не хватает... Завербоваться не хотите?

Барон, лучезарно улыбаясь, ответствовал:

– С полным нашим удовольствием, молодые люди!

Уникальный был тип! Работал на все разведки, какие только действовали в Стамбуле – и особенно прославился в узких кругах тем, что во время войн России с Наполеоном снабжал информацией (достоверной!) и ту, и другую сторону.

Коли уж речь зашла о нашей разведке, то обязательно нужно упомянуть тогдашнего Штирлица номер один графа Юрия Юрьевича Броуна. Немец по происхождению, он впоследствии поступил на русскую службу и, в 1740 г., находясь в плену (!) у турок, тем не менее ухитрился раздобыть секретные бумаги султанского правительства, касавшиеся подготовки новой войны с Россией – да вдобавок и переслать их в Санкт-Петербург! За что, вернувшись домой, был произведен в генералы. Умели люди работать.

Ну, а чтобы отвлечься от авантюристов и шпионов, давайте поговорим о чем-нибудь возвышенном. Например, о высоком искусстве, в частности опере.

В итальянской опере тогда пели кастраты. Во множестве. Напомню тем, кто запамятовал, в чем тут фокус. Когда обладатель великолепного голоса переходит из подросткового возраста в юноши, голос у него ломается. Может остаться таким же красивым (хотя и чуточку другого тембра), а может и пропасть напрочь. Но он сохранится во всем великолепии, если вовремя подступить к мальчику с ножницами и... ну, вы поняли.

В общем, в Италии этот промысел получил самое широкое распространение. Певцы были из самых что ни на есть бедняцких семей, а потому и их самих, и родителей можно было легко уговорить, позвякивая золотишком...

Кое-кто из заезжих иностранцев клялся и божился, что своими глазами видел на дверях итальянских лавок откровенное объявление: «Имеются мальчики-кастраты». Вообще-то дело было не просто осуждаемое обществом, но и уголовно наказуемое: любого, уличенного в причастности к проведенной над дитем кастрации, отлучали от церкви, а потом и сажали. Но все равно, бизнес процветал более-менее подпольным образом – надо полагать, те, кто им заправлял, оправдывались тем, что служат высокому искусству. Сами итальянцы на публике об этом пикантном промысле говорить стыдились, и каждая провинция сваливала грех друг на друга: в Милане категорически отрицали, что забавляются с ножницами – мол, это исключительно в Венеции... Означенная Венеция кивала на Болонью, Болонья все отрицала и грешила на Флоренцию, из Флоренции переправляли любопытных в Рим, а Рим сваливал на Неаполь... Ну, а неаполитанцы, ясен пень, с честными глазами уверяли, что они тут вовсе ни при чем, и богомерзкий промысел процветает как раз в Пулье (на кого сваливала Пулья, я пока что не выяснил).

В общем, все отпирались категорически – а кастратов повсюду пело немыслимое количество.

Но не это самое интересное. И даже не то, что один из таких певцов, Балатри, несколько лет гастролировал в России, куда его привез Петр I...

Самое интересное, что кое-кто из этих певцов-кастратов оказывался... героем бурных и получавших широкую известность любовных романов, ничуть не педерастических, а с очаровательными дамами! Серьезные источники свидетельствуют, знаете ли...

Ну, мы с вами вообще-то взрослые люди и знаем, что даже кастрат при некоторой фантазии может доставить даме нешуточное удовольствие. А во-вторых... Как сообщают те же серьезные источники, они, стервецы, так красиво ухаживали... И голос божественный, и обхождение самое галантерейное... Надо полагать, это в какой-то степени компенсировало недочеты. Давно ведь подмечено, что женщины любят ушами...

Кастрат Сифаче, знаменитый певец, был известен всей Италии как дамский угодник, из-за чего в конце концов и сложил буйну голову. Был у него пылкий роман с графиней Еленой Форни, вдовой знатного дворянина из города Модена. Когда слухи об этом романе дошли до родственников вдовы, они ее засадили в монастырь (скорее всего, не из-за того, что Сифаче был кастрат, а оттого, что происхождения он был самого подлого).

Сифаче не угомонился – он ухитрился проникнуть и в монастырь к предмету своей страсти. Прослышав об этом, разъяренные родственники наняли специалистов по деликатным делам. Специалисты деликатно перехватили певца на большой дороге и квалифицированно прикончили, а заодно и безвинного кучера, чтобы не растрепал этакие новости из мира оперного пения...

Героем не менее нашумевшей любовной истории был и кастрат Каффарелли. В Риме он ухаживал за некоей дамой из высшего общества, и ее супруг однажды застукал парочку при самых недвусмысленных обстоятельствах. Каффарелли спасся только потому, что всю ночь просидел в пустой бочке, пока его искали по всей округе. Муженек (должно быть, не большой любитель оперы) нанял четырех молодцов, чтобы прикончить звезду шоу-бизнеса – но его жена, в свою очередь, наняла для любовника четырех телохранителей...

Но всех переплюнул кастрат Тендуччи. Сначала он, будучи на гастролях в Англии, умыкнул из-под родительского крова некую благонравную девицу. А потом и обвенчался с ней по всем правилам. Более того: кое-кто из современников уверяет в своих мемуарах, что у этой пары было двое детей!

Казанова писал, будто все дело в том, что (простите за этакие подробности) у Тендуччи было не два, а три яичка – и, когда ему парочку отчекрыжили, третье осталось. Об этом ему якобы поведал сам Тендуччи.

История крайне запутанная. Известно, что дети у Тендуччи были – но, в конце концов, под давлением родственников жены брак был признан «недействительным и несостоявшимся» и расторгнут по суду. Как там обстояло на самом деле, сегодня уже не выяснить, да и смысла нет – я все это рассказываю исключительно для того, чтобы вы прониклись колоритом эпохи (в девятнадцатом веке кастратов уже не фабриковали).

Ах, этот волшебный мир театра! В архивах сохранилась совершенно очаровательная официальная бумага, вышедшая из Московской полицмейстерской канцелярии в декабре 1748 г. Был тогда в Белокаменной театр, а точнее, как он именовался, «камедиальный дом, построенный в Старой Басманной улице, близ Красных ворот, в котором, при собрании знатных особ и протчих чинов людей и производится камедия».

Так вот, знатные особы, как им по тогдашним правилам хорошего тона надлежало, приезжали смотреть представление в сопровождении многочисленных слуг, которых оставляли на улице. Означенные лакеи сплошь и рядом ломились в театр – без билетов и не платя за вход, выламывали двери, дрались с актерами и сторожами. Дело было не в тяге к высокому искусству: все происходило в декабре, стояли сильные морозы, и на улице было неуютно. Одни лезли внутрь, чтобы малость погреться, другие поступали и того радикальнее. Как гласит тот же документ, «тако ж отламывают у камедиального дому крыльца и лестницы и раскладывают огни, отчего, Боже сохрани, не воспоследовало б пожарного буйства».

Чтобы навести порядок в храме искусств, решено было принять самые разные меры: в дни представления высылать к театру усиленные полицейские наряды, офицерам регулярно контролировать несение службы дозорами. И, наконец, с каждого, собравшегося в театре, стали брать подписку в том, что он предупрежден о недопустимости нарушения его слугами общественного порядка – и, буде что, заплатит немаленький штраф...

А поскольку некоторые слова имели в то время абсолютно не то значение, что ныне, театральные труппы именовались... «бандами». Даже в самых что ни на есть официальных документах можно встретить: «бьет челом немецкой банды камедиант Панталон Петер Гилферинг»...

Это, конечно, произошло от немецкого слова «bande», имеющего значение не только «шайка», но еще и «компания», «ватага», «орава». «Камедиант» Гилферинг, кстати, бил челом о выдаче ему разрешения на работу в России. Разрешение выдали. О чем в «Журнале Протоколов Правительствующего Сената» сохранилась следующая запись от 12 октября 1749 г.: «По имянному изустному указу, объявленному генерал прокурором и кавалером о даче немецкой банды содержателю Панталону Петру Гильфердингу для произвождения комедий...»

Положительно, я не могу удержаться, чтобы не привести полностью решения князя Трубецкого, того самого «генерал прокурора и кавалера»: «Всепресветлейшая державнейшая Великая государыня императрица Елизавета Петровна, самодержица Всероссийская указать соизволила: что понеже (поскольку – À. Á.) Ея Императорского Величества немецкой банды камедианской содержатель Панталон Петр Гильфердинг всеподданнейше просил, а Правительствующий Сенат подал челобитную: якобы бывшей той банды директор Сигмунд умрет, ныне та банда осталась без директора, а содержит оную он, Панталон Гильфердинг, платя вышеозначенного умершего Сигмунда жене, которая ныне вышла замуж за офицера, некоторую часть от собираемых с того доходов. Того ради, ему, Гильфердингу, дать из Сената, на основании прежде данной означенному умершему Сигманду, привилегию, а жену ево Сигмандову от того отрешить и платы ей ему, Гильфердингу, отныне более никакой не производить».

Каков старинный слог? Песня...

В общем, Панталону выдали, «сочиняя оную» в Правительствующем Сенате, привилегию, то есть, говоря современным языком, эксклюзивное право играть «камеди» в Москве, Санкт-Петербурге, Нарве, Ревеле, Риге и Выборге. После чего во всех документах Панталон уже именовался «Привилегированной немецкой банды директор». Чем, надо полагать, весьма гордился.

Обратите внимание: театральными делами занимаются и лично императрица, и Правительствующий Сенат. Причем не только театральными – точно такие же бумаги, показывающие, что дело рассматривалось и сенаторами, и государыней, повествуют о том, как выдавали схожую привилегию «прибывшему из немецких краев показателю куриэзных вещей Францу Сарге с компаниею и ученою лошадью для предоставления экзерциций».

Причиной тому – вовсе не доведенная до заоблачных высот бюрократия. Просто-напросто в те времена «учреждений культуры» было настолько мало, что и труппой комедиантов, и немцем с ученой лошадью занимались на самом высшем уровне. И в Европе тоже. Незатейливые были времена...

И не надо думать, что вышеописанные беспорядки в театре – типично русские заморочки. В других державах театры тоже, знаете ли, мало напоминали храм возвышенной культуры...

И в английских, и в итальянских театрах в партере собиралась не самая пристойная публика: лакеи (в Венеции еще и гондольеры, то бишь тогдашние таксисты), молодые бездельники, вообще всякий сброд. Меж рядами расхаживали девицы, предлагавшие не только прохладительные напитки, но и свои услуги. В нижнем ряду лож невозбранно располагались дамочки сомнительной репутации, которых охотно пускали ради привлечения публики, а следовательно, и повышения выручки. Вся эта толпа и во время спектакля болтала, шумела, ссорилась, а то и дралась.

«Чистая публика», господа аристократы, в театр сплошь и рядом приезжала не оперу слушать или комедию смотреть, а приятно провести время на публике. Большие ложи, принадлежавшие театралам побогаче, были скорее похожи на гостиные: дорогие ковры, зеркала, диваны, канделябры. Там, опять-таки во время спектакля, преспокойно играли в карты, распивали вино, ходили друг к другу в гости из ложи в ложу. Не храм, чего уж...

Сохранились документы венецианской тайной полиции, свидетельствовавшие о том, какую головную боль доставляла означенному жутковатому учреждению очаровательная и легкомысленная княгиня Эрколани, супруга австрийского посла. Эта ветреная особа назначала свидания любовнику прямо в ложе. Ну, место достаточно удобное: ковры-диваны, канделябры, занавески легко задернуть, отгородившись от всего мира, да вдобавок рядом музыка играет и, как писал классик, кастраты усладительно поют... Романтично, черт побери – и ведь уютно!

Разумеется, беспокойство венецианской тайной полиции касаемо любовных приключений жены дипломата проистекало вовсе не из соображений высокой морали. Чины попросту боялись, что муж легкомысленной княгини когда-нибудь узнает, как проводит время в храме культуры его женушка, заявится туда с парой пистолетов или шпагой (прецеденты бывали) и получится сплошная уголовщина, переходящая в международный скандал: речь как-никак шла о дипломате. А кому отдуваться в случае чего? Конечно, тайной полиции, которая не доглядела и не обеспечила...

Чтобы хоть как-то привести театральную публику в благопристойный вид, создали особые отделы полиции – их сотруднички в штатском кишмя кишели среди зрителей. В Риме, например, тех, кто вел себя в театре особенно буйно, без церемоний хватали, волокли на близлежащую площадь, привязывали к специальному столбу и отвешивали дюжину-другую розог по мягкому месту. После чего отводили назад и усаживали на прежнее место, чтобы и дальше наслаждался культурной программой, «насколько ему позволяло его состояние». Ясно, что сиделось наказанному опероману совсем неуютно...

Но так, конечно же, поступали исключительно с буянами простого звания. Кто бы рискнул не то что намекать насчет розог, но хотя бы замечание сделать его величеству Фердинанду, королю Неаполитанскому? Была у него устоявшаяся проказа: в последний день ежегодного карнавала король отправлялся в театр Сан Карло, занимал место на самой верхотуре, приказывал принести блюдо макарон с подливкой (и непременно чтобы с пылу с жару!) после чего пригоршнями вываливал спагетти на головы зрителей внизу...

Перейдем от дел театральных к извечной теме взаимоотношений мужчины с женщиной. Восемнадцатое столетие частенько именуется «галантным веком». Это, знаете ли, полуправда. Словом «галантность» в данном случае, что греха таить, маскируется повсеместный и утонченный разврат, принимавший порой поразительные даже на наш сегодняшний взгляд формы...

Моду, как водится, задавали с самого верха. Французский король Людовик XV был, несомненно, личностью творчески мыслящей. Он сообразил однажды, что полагаться на случай в поиске фавориток и просто временных симпатий – дело архаическое, и его следует упорядочить. А потому создал в Париже знаменитый «Олений парк». Это был уединенный особняк в глубине красивого парка, окруженного надежной оградой – и официально там располагался закрытый пансионат для воспитания юных девиц из хороших семей.

Девицы (по современной классификации, «нимфетки») там действительно обитали, и происходили в самом деле из лучших семей – но воспитывал их сам король (порой приглашавший с собой в виде милости кого-нибудь из приближенных), и воспитание это, как вы уже догадались, было, как бы это поделикатнее выразиться, несколько специфическим...

Все про это прекрасно знали – в том числе и родители означенных девиц – но локтями друг друга распихивали, чтобы пристроить туда доченьку: как-никак по окончании «учебного заведения» выпускница получала вознаграждение в сто тысяч ливров... В виде приданого. И женились на них охотно – знали, что все университеты превзошла, проказница...

А впрочем, Людовик в данном вопросе был не оригинален. Еще до того, как он открыл это своеобразное учебное заведение, владетели германских государств завели у себя самые настоящие гаремы. Некий путешественник писал о герцоге Баден-Дурлахском, что он «развлекался в гареме, состоящем из ста шестидесяти садовниц». В других государствах не особенно и отставали, все зависело от финансовых возможностей – кто-то мог себе позволить полторы сотни одалисок, а кому-то едва на два десятка хватало казны...

Германия в то время на пуританскую страну не походила нисколечко. Те самые знаменитые мейсенские фарфоровые фабрики в больших их количествах выпускали не только сервизы, но и то, что мы сегодня назвали бы «эротической скульптурой» – фигурки одиночные и групповые. Музеи их сегодня стыдливо держат в запасниках...

Там же, в Германии, в некоторых областях еще в начале восемнадцатого века сохраняли силу законы полувековой давности, совершенно официально разрешавшие мужчинам двоеженство. Правда, на сей раз причина была не в разврате. Просто-напросто после Тридцатилетней войны Германия страшно обезлюдела, в иных провинциях погибло три четверти населения, так что рождаемость, кровь из носу, нужно было поднять, даже отступая от христианских канонов...

Один из историков нравов еще сто лет назад сделал любопытное заключение: восемнадцатый век не знал подростков – ни мужского, ни женского пола. Люди сначала считались детьми, а с некоего момента – уже взрослыми. И наступал этот момент довольно рано. Герцог де Лозен женился в девятнадцать – а его жене не было и пятнадцати. Принц Монбаре (двадцати одного года) женился на тринадцатилетней, а через год она уже мама. Герцогиню Бурбон-Конде, незаконную дочь Людовика XIV, выдали замуж одиннадцати лет.

А потому двенадцатилетние любовницы в те времена – не исключение, а как раз правило. В мемуарах Казановы это все подробно описано. Понятие «совращение несовершеннолетних» попросту отсутствовало и в уголовном кодексе, и в общественном сознании. Есть масса народных песен, и немецких, и французских, где сюжет вертится вокруг одной темы – томящаяся девица вздыхает: мне уже пятнадцать, а мужа все нет, мне уже двенадцать, а любовники не появляются. Самой, что ли, кого-нибудь в сети Амура завлечь?

И во Франции, и в Германии во многих городах уже был в большой моде временный обмен женами. Свидетельствует серьезный писатель того времени, посетивший Берлин: «Здесь очень в ходу обмениваться женами на несколько недель. Так однажды вечером я случайно услышал, как один офицер говорил военному советнику: „Да, кстати, дорогой друг, когда я сегодня вечером приду к твоей милой жене, то предупреди ее, чтобы она не брала к себе на диван Верного Пастушка (вероятно, собачку). А то как-то неудобно спать, да и мешает постоянно“.

Идиллия, право...

Да, кстати, а как обстояли дела в доброй старой Англии?

А вот вам цитата из одного тогдашнего крупного писателя: «Какой-нибудь знатный приятель ловеласа похищает молодую невинную девушку, спаивает ее, проводит с ней ночь в доме терпимости, оставляет ее там в качестве залога и спокойно потирает руки, когда две недели спустя узнает, что ее бросили в тюрьму, где она сошла с ума и умерла. Во Франции развратники были не более как легкомысленными пройдохами, здесь они были низкими негодяями».

Речь, таким образом, идет о всеобщем состоянии нравов, а не об исключительных случаях... Именно в Англии вошли в большую моду «балы Адама». Слово опять-таки современнику: «На этот бал явились много прекрасных и знатных дам в масках, а в остальном совершенно голые. Мужчины за вход платили пять гиней. Оркестр наигрывал танцы, была устроена холодная закуска. После окончания танцев зала погрузилась в темноту и многочисленные диваны служили для последовавшей затем оргии».

Когда одну такую вечеринку однажды накрыли полицейские и принялись устанавливать личности гостей, даже принимавшие живое участие в забавах лондонские проститутки изумились не на шутку: оказалось, что самые изобретательные и раскрепощенные на этой групповушке дамы были не платными шлюхами, а как раз представительницами высшего общества. Среди них даже оказалось несколько герцогинь...

Но и это еще не самое пикантное. На всем протяжении восемнадцатого века (и даже в девятнадцатом!) английские мужья законнейшим образом, с аукциона, на ярмарках продавали своих жен! Правда, этот обычай существовал исключительно среди «низших классов»...

Но он существовал. Сохранились газеты того времени, где после цен на свиней, овец и прочий скот помещены цены на женщин. Вот примечательный отрывочек из газеты «Таймс» от 12 июля 1797 г.: «Из-за случайного недосмотра или сознательного упущения в отделе смитфильдской ярмарки мы лишены возможности сообщить цену на женщин. Многие выдающиеся писатели усматривают в возрастании цен на прекрасный пол верный признак развития цивилизации. В таком случае Смитфильд имеет полное право считаться очагом прогресса, так как на рынке недавно эта цена поднялась с полгинеи до трех с половиной».

Между прочим, Смитфильд – это не какая-нибудь глухомань, населенная безграмотной деревенщиной, а пригород Лондона...

Вот детальное описание свидетеля: «Обыкновенно муж приводил жену, на шею которой была накинута веревка, в день ярмарки на площадь, где продавали скот, привязывал ее к бревну и продавал в присутствии необходимого числа свидетелей тому, кто давал больше других. Судебный рассыльный или какой-нибудь другой невысокий судейский чин, а часто сам муж, устанавливал цену, редко превышавшую несколько шиллингов, муж отвязывал жену и водил за веревку по площади. Народ называл такого рода торг „the hornmarket“ (ярмарка рогатого скота). Покупателями обычно бывали вдовцы или холостяки. После такой продажи женщина становилась законной женой покупателя, а ее дети от этого нового брака также считались законными. Тем не менее, мужья иногда после покупки настаивали на венчании в церкви».

Как вам добрая старая Англия? Вообще-то это, строго говоря, не разврат, мужик не шлюху снимает, а законную жену себе в дом прикупает, но все равно, как-то не вяжется с нашим представлением об Англии как оазисе благостных вольностей народных...

А знаете, кстати, в каком году в Англии зафиксирован последний достоверный факт этакой законной продажи жены? В 1884. Тысяча восемьсот восемьдесят четвертом. Чтоб я так жил...

Но вернемся в восемнадцатый век. Как и во многом другом, и в интимной области уже наблюдался нешуточный прогресс. Уже к началу столетия был изобретен презерватив, или кондом, названный так по фамилии изобретателя, английского доктора Кондома. Кстати, уже в те времена прекрасно наловчились «посредством сшивания» восстанавливать девственность.

Что еще? Ах да, курфюрст саксонский, он же король польский Август Сильный сделал очередной любовницей родную дочку (правда, незаконнорожденную) – и в том же был замечен Казанова, писавший в своих воспоминаниях, что именно-де в таком теснейшем общении и достигается подлинная отцовская любовь.

В общем, в результате повсеместного распространения этакой «галантности» именно в восемнадцатом столетии по всей Европе распространились в немыслимом количестве воспитательные дома, куда всякая мать, желавшая отделаться от нежеланного или незаконного ребенка, могла его принести и сдать, оставшись неизвестной. К слову, тогда повсеместно действовали писаные законы, по которым матерям незаконных детей запрещалось отыскивать отцов и требовать денег на содержание ребенка. Законы эти, ежу понятно, писаны исключительно мужиками...

И напоследок – об ароматах.

Наше счастье, что техника пока что не достигла описанных фантастами высот, и телевизоры с киноэкранами не способны передавать запахи. Иначе костюмированные фильмы из жизни кавалеров и дам восемнадцатого столетия пришлось бы смотреть, наглухо забивая ноздри затычками...

Восемнадцатое столетие смердело, как сотня дохлых кошек. Уж простите за неприглядные подробности, но именно так все и обстояло. Кавалеры в кружевных манжетах и дамы в красивых платьях, которых мы видим на экране, в реальности не мылись по несколько месяцев, да и бельишко менять не особенно спешили. Ради ликвидации последствий такого образа жизни были изобретены изящные штучки с откровенным названием «блохоловки». Как легко догадаться из названия, ими ловили на себе блох те самые блистательные дамы и господа прямо на пышных приемах.

Для французских королей построили великолепнейшее место под название Версаль. Красивейшие парки с фонтанами и тенистыми аллеями, роскошные дворцы...

Вот только во всем этом Версале (в отличие от «варварской» России) не было ни одной комнатушки, которую у нас обычно именовали «нужником», а впоследствии «сортиром». Ни единой. Суровый исторический факт.

Как же они там обходились? А попросту. Королю и кучке высшего дворянства еще подносили предмет под деликатным названием «ночная ваза» – а многочисленные придворные (и масса вносившей свой вклад прислуги) перебивались и без этого. Я ж говорю, нравы были самые непринужденные. Какой-нибудь благородный граф (порой на приеме) подходил к камину, непринужденно поворачивался спиной к обществу и преспокойно пускал струю в камин. Более воспитанные люди на минутку выходили на лестницу, каковую и орошали столь же непринужденно. Ну, а большую, как принято именовать, нужду можно было справить под любым красиво подстриженным садовниками кустиком.

Представляете, как благоухал великолепный Версаль, которому завидовали все остальные европейские монархи?

А теперь представьте, что вы – придворный кавалер. И уманили наконец в парк ночной предмет своих воздыханий. Ну, лобзания, клятвы, прелюдии... Нежно берете за талию ваш предмет, с колотящимся сердцем опускаете ее в густую травушку-муравушку... И аккурат в...

Черт их знает, как они там в Версале в таких вот случаях реагировали. Может быть, и внимания не обращали особенно – притерпелись, должно быть, к «ароматам»...

Самое смешное, что эти вот субъекты искренне считали «варварами» наших предков – которые, в отличие от французов, каждую неделю ходили в баню, а нужники имелись повсеместно...

Конец первой главы. Признаю, она, очень может быть, несколько затянулась, но читатель, смею думать, имеет теперь некоторое представление о столетии, в котором родилась императрица Екатерина, в котором она прожила чуть ли не семьдесят лет...

А теперь – о ней. Родилась однажды девочка...

Глава вторая

Маленькая заграничная принцесса

Будущая императрица и самодержица Всероссийская Екатерина II родилась 21 апреля 1729 г. Ее родители – наследный принц Ангальт-Цербстского герцогства (именуемого еще княжеством, но, в принципе, это одно и то же) Христиан-Август и Иоганна Елизавета, его законная супруга, в девичестве – принцесса Голштейн-Готторпская.

Даже в этом утверждении, очень может оказаться, ровно половина правды. Что уж тут говорить о таких немаловажных деталях, как место рождения столь заметной в нашей истории персоны и имя, данное ей при крещении... Обстоятельства появления Екатерины на свет – загадка на загадке.

Но давайте по порядку. Что собой представляло Ангальт-Цербстское герцогство, сколь велика была эта почтенная держава, подарившая нам императрицу?

Увы, увы... Это была одна из тех самых многочисленных германских стран, которые легкий на ногу путешественник мог исходить вдоль и поперек буквально за пару-тройку часов. А на горячем коне скакать по этой державе было и вовсе невозможно – едва пришпоришь скакуна, едва он сорвется в галоп, как впереди, в какую сторону ни скачи, обнаружится пограничный шлагбаум, по ту сторону которого уже начинается территория столь же крохотной, но абсолютно независимой и суверенной страны...

Главное (и практически единственное) достоинство герцогов Ангальтских – это нешуточная древность рода. Ангальт – один из древнейших владетельных домов не только Германии, но и всей Европы. Его основатели сначала носили титул графов Балленштеттских (в каковом качестве впервые в исторических хрониках упоминаются в 940 г.), потом – графов Асканских. Из этого семейства происходили знаменитый Альбрехт Медведь, первый правитель Бранденбурга. В 1212 г. саксонский герцог Генрих как раз и принял впервые титул герцога Ангальтского. Подобное генеалогическое дерево внушает уважение.

Вот только тогда же, в средневековье, сыновья Генриха по тогдашнему милому обычаю после смерти папеньки разделили владения на три суверенных части. И началось... Ангальт на протяжении долгих столетий пребывал в виде уже не трех, а даже четырех частей. Когда в 1853 г. наконец-то объединились в одно целое разрозненные прежде части, Ангальт насчитывал всего-то сто семьдесят тысяч жителей, и площадь его была две с лишним тысячи квадратных километров. То есть речь идет о территории длиной примерно в пятьдесят километров и шириной в сорок. Это, повторяю, весь Ангальт. Теперь разделите на четыре – и сами поймете, что в XVIII столетии Ангальт-Цербст в число великих держав никак не мог входить. У иных мелких российских помещиков именьица были даже побольше...

А потому нет ничего удивительного, что Екатерина появилась на свет не в родном Цербсте, а в прусском городе Штеттине, в Померании, где ее батюшка служил всего-навсего командиром полка прусской пехоты (полк, правда, звался Ангальт-Цербстским). Ну да, вот именно. Наследный принц вынужден был прозаически служить чужому королю за скромное жалованье полковника – крохотное герцогство, которым правил его старший брат, просто-напросто не прокормило бы, надо полагать, кроме законного герцога, еще и наследника престола. И бедолага Христиан-Август с юных лет мыкался на иностранной военной службе, где перед ним не особенно и ломали шапку – таких владетелей в Германии, если помните, насчитывалось три сотни с лишним, всех и не упомнишь, если вы не специалист по геральдике...

Некоторые источники именуют Христиана то «генерал-фельдмаршалом прусской службы», то «губернатором Штеттина». Однако эти посты он получил от Фридриха Великого уже гораздо позже, когда его дочь стала наследницей российского императорского трона – Фридрих был искусным дипломатом... А к рождению Екатерины Христиан, повторяю, был всего-навсего одним из многочисленных прусских полковников, командовавшим размещенным в жутком захолустье пехотным полком (даже, по-моему, не гвардейским).

Но я, помнится, обещал о загадках... Так вот, начинаются они с того, что имя, данное девочке при крещении, нам известно в разных вариантах. Наиболее известным считается «Софья Фредерика Августа» – якобы ее так назвали в честь трех тетушек сразу.

Однако шевалье де Рюльер, секретарь французского посланника в России, очевидец свержения Екатериной мужа и автор интереснейших воспоминаний, отчего-то именует Екатерину... Софьей Фредерикой Доротеей.

Это весьма странно. Об ошибке и речь не идет – шевалье, несмотря на молодость, был толковым и хватким профессиональным разведчиком, два года жил в Петербурге, прекрасно знал немецкие реалии и столь глупой ошибки не допустил бы. Так что нам неизвестно настоящее имя, полученное Екатериной при крещении.

И место ее рождения тоже неизвестно. Сама она – не всегда! – называла в качестве такового Штеттин. Но еще при ее жизни дотошные немецкие историки стали перерывать метрические записи в архивах города Штеттина – и не нашли ни строчки, где говорилось бы о «регистрации» столь знатной особы!

И нигде таких записей на нашли. Еще при жизни Екатерины все материалы о появлении ребенка на свет самым загадочным образом исчезли.

А вот это в сто раз страннее, чем разночтения в имени. Потому что, во-первых, в Германии того времени метрические книги велись аккуратнейшим образом, а во-вторых, речь шла не о крестьяночке из глухих мест, а о наследной принцессе одного из старейших в Европе владетельных родов. Записи о ее появлении на свет просто обязаны были существовать! Хотя бы для того, чтобы удостоверить законность ее рождения, а следовательно, и притязаний на титул и трон! Из-за того, что подобные записи оказывались утраченными или умышленно изничтоженными, в благородных семействах происходило немалое число трагедий. Вспомните роман Коллинза «Женщина в белом». Там оказалось, что один из главных злодеев оказался самозванцем – долгие годы именовал себя «сэром», а потом копнули метрические книги и выяснилось, что о нем там нет никаких записей, потому что он незаконнорожденный, никакой не баронет, а шпана подзаборная... Да мало ли примеров?

В общем, записи о рождении Екатерины просто обязаны были существовать. Но загадочным образом куда-то делись еще при ее жизни. Хотя штеттинские архивы сохранились в полной неприкосновенности, не узнавши ни войн, ни стихийных бедствий...

Причина? Она лежит на поверхности. Поскольку есть серьезнейшие основания если не утверждать со всей уверенностью, то крепко подозревать, что Екатерину следует именовать не Софьей Христиановной, а Софьей Ивановной...

Потому что на сцене появляется третий – молодой (двадцати восьми лет от роду) человек, русский аристократ Иван Иванович Бецкой. Незаконный сын князя Трубецкого и шведской баронессы Вреде. Во время войн Петра I со шведами храбрый вояка Трубецкой, так уж не повезло, угодил в плен – и жилось ему в плену, в Стокгольме, весьма неплохо. В те времена еще сохранялась некоторая рыцарственность, и военнопленных не принято было материть в концлагерях. Даже рядовые солдаты, угодив в плен, жили, в общем, нормально, а офицеры и, особенно, знатные персоны и вовсе разгуливали свободно по чужой столице, пользуясь всеми благами жизни, преспокойно гуляли в кабаках с офицерами противника и вместе с ними шлялись по доступным красавицам (таковы уж были нравы эпохи). Вот и Трубецкой в плену крутил роман с баронессой Вреде практически в открытую – плодом чего был Иван Иванович Бецкой.

Вы уже отметили созвучие фамилий: Трубецкой – Бецкой? Тут нет никакого совпадения. В XVIII столетия у российских вельмож так было принято: фактически признавать своих незаконных детей, давать им собственную, но усеченную фамилию, выправлять дворянские грамоты. Румянцев – Мянцев, Бутурлин – Турлин, Репнин – Пнин, Головин – Ловин, Воронцов – Ранцов, Голицын – Лицын (я перечисляю реальные случаи).

Замечу в скобках: хорошо, что на русской службе в то время не состоял ни один немец из славной германской фамилии Блюхер. Представляете, каково бы пришлось сыночку, вздумай папаша по всем тогдашним правилам облагодетельствовать незаконного отпрыска? До конца жизни от насмешек не отмоешься...

Уточню еще: когда родители Екатерины сочетались браком, полковнику Христиану было сорок, а Иоганне – едва семнадцать. Особа, по воспоминаниям современников, очаровательная, легкомысленная, темпераментная, охотно следовавшая всем веяниям тогдашней моды. А мода, как мы уже выяснили, была такова, что повсеместно в Европе супружеская верность считалась не добродетелью, а прямо-таки извращением. Я говорю абсолютно серьезно. Светская дама без любовника или кавалер без любовницы вызывали лишь удивление и подозрения, что у них что-то не в порядке...

А между тем историческим фактом является то, что Иван Иванович Бецкой, светский человек и большой повеса, служивший секретарем российского посла в Париже, был прекрасно знаком с молодой герцогиней Иоганной и находился с ней в большой дружбе. Один из российских энциклопедических словарей XIX века. пишет об этом с трогательным простодушием: «Герцогиня сильно им заинтересовалась и относилась к нему очень хорошо».

Будь это какое-нибудь другое столетие, не восемнадцатое, я готов признать, что речь шла о чисто платонической дружбе. Но когда мы имеем дело с восемнадцатым, «галантным» веком, то лично я впадаю в здоровый цинизм, представляя себе этот треугольник: сорокалетний скучный полковник, простой, как табуретка, служивый, не блиставший какими бы то ни было достоинствами, оставшимися бы в памяти окружающих, бесцветный, воплощенная серость. Едва достигшая восемнадцатилетия ветреная красотка. И молодой дворянин, любитель жизни во всех ее проявлениях, дамский угодник, краснобай и острослов, человек, как мы позже убедимся, незауряднейший...

Кто-нибудь верит, что последние двое ограничивались светской болтовней и игрой в шашки, пока полковник торчал в казармах?

Лично я – ни капельки. Ну разумеется, у нас нет стопроцентных прямых доказательств. Но вот косвенных превеликое множество. Легкомыслие Иоганны в истории прилежно зафиксировано, как и мастерство Бецкого в покорении дамских сердец.

А позже все современники единодушно отмечали совершенно исключительное положение Бецкого при дворе Екатерины. Помянутый энциклопедический словарь констатирует: «Екатерина II по вступлении на престол, поставила Бецкого в исключительное положение: он имел непосредственное отношение только к ней (то есть в качестве государственного служащего подчинялся непосредственно императрице – А. Б.) и, по словам Греча, Екатерина чтила и любила его, как отца (выделено мною – А. Б.)».

А вот что пишет сам Греч, писатель осведомленный и точный:

«Эта немецкая принцесса (Екатерина II – А. Б.) происходила от русской крови. Отец ее, принц Ангальт-Цербстский, был комендантом в Штеттине и жил с женою в разладе. Она проводила большую часть времени за границею, в забавах и развлечениях всякого рода. Во время пребывания в Париже, в 1728 г., сделался ей известным молодой человек, бывший при русском посольстве, Иван Иванович Бецкой, сын пленника в Швеции князя Трубецкого, прекрасный собою, умный, образованный. Вскоре, по принятии его в число гостей княгини Ангальт-Цербстской, она отправилась к своему мужу в Штеттин и там 21 апреля 1729 г. разрешилась от бремени принцессою Софиею Августою, в святом крещении Екатерина Алексеевна. Связь Бецкого с княгинею Ангальт-Цербстскою была всем известна».

Добавлю, что Греч не сам все это сочинил, а опирался на мнение современников Екатерины Ангальт, а среди них было много тех, кто в качестве ее отца называл не законного мужа, а как раз Бецкого.

Быть может, это и объясняет отсутствие записей в приходских книгах. Вообще-то историкам известно собственноручное письмо принца Христиана от 2 мая 1729 г., в котором говорится, что у него в этом городе родилась дочь. Но, собственно говоря, это доказывает одно, что Екатерина родилась все же в Штеттине. Очень уж многие говорили о связи Иоганны с Бецким, очень уж вольными были тогдашние нравы... А что, собственно, принц должен был написать? Что у его супруги родился ребенок, к появлению коего на свет он никакого отношения не имеет? Подобные откровения рогатым мужьям как-то не особенно свойственны.

Между прочим, давным-давно существовала еще и другая версия, правда, аргументированная гораздо слабее: что Екатерина родилась в Дорнбурге, родовой резиденции Ангальтов, и ее отцом был молодой прусский принц, впоследствии – Фридрих Великий. Это еще раз доказывает, что ветреность Иоганны была всем прекрасно известна – о добродетельных дамах такие сплетки обычно не гуляют...

А если учесть, что принц Христиан относился к дочери без особой симпатии...

Явную путаницу внесла в историю о своем рождении и сама Екатерина. Она писала: «Я родилась в доме Грейфенгейма, на Мариекирхенхоф». Однако в Штеттине, достоверно установлено, никогда не было никакого «дома Грейфенгейма». И квартировал Христиан с семьей не на улице Мариекирхенхоф, а на Домштрассе.

Разумеется, всем этим фактам давали и другое объяснение. Бецкого-де Екатерина привечала исключительно как старого знакомого ее матери – но у Иоганны была масса подобных знакомых, однако Бецкой оказался единственным из них, к которому императрица относилась с таким расположением. Христиан мог потому не любить дочь, что хотел сына...

В общем, истину знает один господь бог. И давным-давно умершие люди. Каждый вправе иметь свое мнение. Но лично мне, то ли цинику, то ли романтику, все же представляется крайне убедительной версия о том, что отцом Екатерины был все же Бецкой. Прежде всего оттого, что версия эта крайне убедительная и опирается отнюдь не на пустые вымыслы и сплетни...

Еще одно, хотя и чисто умозрительное предположение. Если все же верна пословица о том, что яблочко от яблони недалеко падает, то крайне просто объясняются таланты Екатерины: она как-никак была дочерью человека незауряднейшего. Почти забытый ныне Иван Иванович Бецкой – один из тех людей, кого следует именовать «словарь России». Думаю, позже, когда я расскажу о нем подробнее, читатель с этим согласится...

Но вернемся в померанскую глушь, в скучный город Штеттин, где на Домштрассе, в доме 791, квартировал с семьей принц Христиан (именно что квартировал – дом был не его собственностью, а принадлежал председателю коммерческого суда в Штеттине фон Ашерлебену, каковым и сдавался внаем).

О детстве Фикхен (ласково-уменьшительное от «Софья», по-русски – Сонечка, Софьюшка) сохранилась масса достоверных свидетельств. Детство, собственно говоря, было самым обычным – девчонка днями напролет играла на улице со сверстниками и сверстницами из семей самых обычных бюргеров, не то что не титулованных, но и не дворян вовсе. Сверстники потом вспоминали много и охотно, что Фикхен была сущим сорванцом, принимавшим самое живое участие во всех детских проказах, причем чаще водилась с мальчишками, чем с девчонками – этакая Пеппи Длинный Чулок. Естественно, никому и в голову не приходило именовать ее «принцессой» или «вашей светлостью». «Фикхен, Фикхен! Гулять пойдешь?» «Сейчас, Ганс!» Именно так это и должно было выглядеть, дети во все времена одинаковы.

Ну кто тогда мог предвидеть, какое будущее ей суждено? Таких принцесс по всей Германии – что собак нерезаных, простите на вульгарном слове. В лучшем случае станет женой очередного полковника из родовитейших, но живущих исключительно на жалованье...

Вообще-то есть старая история о том, как однажды Фикхен с матерью гостили в Брауншвейге у тамошней вдовствующей герцогини (воспитывавшей в свое время Иоганну). И там якобы среди гостей присутствовал католический каноник Менгден, пользовавшийся славой хироманта, делавшего безошибочные предсказания по линиям руки. Мать находящейся там принцессы Марианны Беверской попросила сказать: не ждет ли ее дочь корона? Марианне каноник якобы ничего не сказал, но, обернувшись к Иоганне, воскликнул: «На челе вашей дочери вижу короны, по крайней мере, три».

К сожалению, как обычно с такими «предсказателями» и случается, эта история стала распространяться по Европе уже после того, как Екатерина стала русской императрицей. Не говоря уж о том, что носила она одну-единственную корону, российскую. С превеликой натяжкой можно еще сказать, что, присоединив часть Польши, Екатерина получила права и на польскую корону, но это будет именно натяжка: Екатерина (в противоположность своему внуку Александру I), никогда не короновалась польской короной, поскольку те земли, что ей достались, такого права не давали. Так что истории о прорицателе-канонике веры нет ни малейшей.

Зато исторически достоверен другой случай. В 1739 г. в замке Адольфа-Фридриха, герцога голштинского, князя-епископа Любекского, епископа Эйтенского встретились и познакомились его двоюродная племянница София Августа Фредерика Ангальт-Цербстская и двенадцатилетний принц Петр Фридрих Голштинский.

Это была не просто встреча будущих супругов Екатерины и Петра. Это оказалась встреча трех будущих монархов! Потому что через двенадцать лет Адольф Фридрих занял шведский трон и царствовал двадцать лет.

(Между прочим, его избрание было, простите за вульгарность, проплачено Россией, о чем вся Европа прекрасно знала. Дипломаты Елизаветы купили с потрохами весь шведский парламент, проголосовавший за прорусского кандидата.)

Вполне возможно, что именно во время этой встречи и зародилась неприязнь Екатерины к Петру. Было бы просто удивительно, если бы девчонка во время общения с будущим супругом этой неприязни не почувствовала...

Во-первых, никто тогда (и она сами) представления не имели, что им суждено стать в будущем супругами. Во-вторых, все вокруг прекрасно знали, что Петр – законный наследник русской и шведской корон. А кем была Екатерина, нет нужды напоминать. Уличная девчонка с оцарапанными коленками, простушка Фикхен с улицы Домштрассе. Все, что нам известно о человеческой психологии, заставляет предполагать с уверенностью, что она должна была чувствовать жгучую зависть: скучный, некрасивый, ни чем не примечательный мальчишка всего-то двумя годами ее старше – но имеет все права на два великолепных трона. Меж тем как она...

Да девчонка локти должна была кусать от зависти!

Что интересно, учившие Фикхен в детстве учителя были весьма невысокого мнения о ее способностях. Учителей у нее было немало: гувернантка француженка Кардель, еще трое французов (проповедник, учитель чистописания и учитель танцев) и четверо немцев: законоучитель, преподаватель немецкого и учитель музыки, еще кто-то. В общем, ничего из ряда вон выходящего: почти такое же количество наставников имелось в зажиточном немецком доме, вовсе не обязательно дворянском.

Гувернантка считала, что у Фикхен «неповоротливый ум». А впрочем, и сами учителя талантами не блистали. Екатерина впоследствии хорошо отзывалась как раз о мадемуазель Кардель, о других сохранила «дурную память», а один из них, Вагнер, по ее убеждению, был совершеннейшим дураком.

В общем, воспитание она получила самое рядовое. Как все. Обычный, говоря современным языком, «курс молодого бойца», который проходили девицы из хороших семей. Абсолютно ничего, выходившего бы за рамки. А собственно, почему эта девица должна была получать нечто особенное? Екатерина писала потом: «Меня воспитывали с тем, чтобы я вышла замуж за какого-нибудь мелкого соседского принца, и соответственно этому меня и учили всему, что тогда требовалось». Уметь танцевать, чуточку разбираться в музыке и тогдашней классической литературе, писать красивым почерком, поддерживать беседу, изящно кланяться... Что там еще? Французский язык. Вот и все, пожалуй.

Правда, мадемуазель Кардель уже тогда подметила, что девочка «себе на уме»...

Екатерина именовала это чуточку иначе: «Я по-своему понимала все».

Ого, еще как! По природной живости ума Фикхен частенько и горячо спорила со своим законоучителем, высказывая порой такое, что он именовал «склонностью к ереси». «Я спорила жарко и настойчиво, и поддерживала свое мнение против священника: он обосновывал свое мнение на текстах Писания, а я ссылалась только на справедливость».

(Кстати, гораздо позже, уже на русском троне, Екатерина выскажет мысль, идущую, конечно же, от тех детских споров: «Кроме закона, должна быть еще и справедливость».)

Во второй раз пастор и ученица поссорились из-за того, что девочка настойчиво допытывалась: хорошо, я согласна, что прежде сотворения мира был хаос, но что такое этот самый хаос?» Пастор, не великого ума деятель, ответить не мог. И победил в дискуссии с помощью розг...

Согласитесь, глупышки таких споров не ведут...

Итак, ее готовили к тому, чтобы выдать замуж за мелкого соседского принца, которых в Германии несчитано...

Не исключено, что в девочке как раз и не усматривали никаких таких особенных задатков оттого, что полагали, будто заранее знают уготованную ей судьбу мелкой германской герцогинюшки. Вообще-то, когда человек достигает больших высот, обычно находится масса народу, который с пеной у рта уверяет, будто еще чертову уйму лет назад рассмотрел в плюгавеньком мальчишке или девчонке-дурнушке будущую историческую персону. Но случается и наоборот. Классическими можно считать воспоминания баронессы фон Принцен, состоявшей «статс-дамой» в той крохотной пародии на «герцогский двор», что все же имелась в Штеттине. На ее глазах Екатерина родилась, училась, воспитывалась, именно баронесса помогала ей, кстати, укладывать вещи при отъезде в Россию. Одним словом, эта дама больше, чем кто бы то ни было, пользовалась доверием Екатерины. Но...

«В пору ее юности я только заметила в ней ум, серьезный, расчетливый и холодный, столь же далекий от всего выдающегося, яркого, как и от всего, что считается заблуждением, причудливостью или легкомыслием. Одним словом, я составила себе понятие о ней, как о женщине обыкновенной, а потому вы можете судить об удивлении моем, когда пришлось узнать про необычные ее приключения».

Гораздо более проницательным оказался шведский граф Гилленборг, человек, немало поживший на свете, образованный и умный. Однажды он, видя, что, кроме стандартного минимума, Иоганна не собирается давать дочери никакого образования, говорил, что напрасно мать так поступает: на его, графа, взгляд, девочка «выше лет своих», и у нее определенно «философское расположение ума»...

И никто еще не знал, что в далеком Санкт-Петербурге императрица Елизавета всерьез озаботилась поисками невесты наследнику русского престола, великому князю, которого звали уже не Антон Ульрих, а Петр Федорович...

Глава третья

В дорогу!

Знаменитый русский писатель А. К. Толстой подошел к делу чересчур легкомысленно, когда в своей шутливой «Истории государства Российского» посвятил Елизавете Петровне такие строки:

Этот отзыв – глубоко несправедливый. Действительно, двадцатилетнее царствование Елизаветы переполнено балами, маскарадами, пирами. Фейерверками и прочими увеселениями. Но никак нельзя сказать, что в это время в России царил беспорядок. Ничего подобного. Хотя историки и поругивают Елизавету за гардероб из пятнадцати тысяч платьев, все отмечают, что время Елизаветы – это значительные успехи и в экономике, и в просвещении, и во внешней политике.

Начнем с того, что Елизавета государством управляла главным образом сама, ликвидировав существовавший при Анне Иоанновне Кабинет министров. Она отменила смертную казнь, запретила пытать малолетних, клеймить женщин и вырывать у них ноздри. Именно при Елизавете, кстати, в России были изготовлены эталоны веса и длины для торговли – фунт и аршин работы мастеров Петербургского монетного двора. Елизавета отменила существовавшие в России внутренние таможни, что пошло торговле только на пользу (к слову: во Франции это было сделано лишь после революции).

При Елизавете немало было сделано для просвещения и науки.

Так уж счастливо сложилось, что ее фаворит, «ночной император» Иван Иванович Шувалов сам особыми талантами и умом не блистал, но прекрасно понимал важность развития науки. Именно он был первым помощником и опорой М. В. Ломоносова в открытии в 1755 г. первого в стране университета – подбирал профессоров и студентов, составлял учебные программы, решал вопросы с финансированием и даже подарил немало книг из своей библиотеки. Как раз по инициативе Шувалова двумя годами позже была создана и Академия художеств. (Кстати, одновременно с университетом были открыты гимназии в Москве и Казани, а чуть позже по стране учредили немало общеобразовательных школ и, говоря современным языком, профессионально-технических училищ.)

И, наконец, при Елизавете чувствительно получила по сусалам давняя недоброжелательница Швеция, у которой Россия по условиям мира забрала часть Финляндии.

Но наряду с успехами имелся один-единственный, зато крайне существенный недостаток: у императрицы не было наследника...

Вообще-то надобно вам знать, что муж у нее имелся – самый что ни на есть законный. Еще в 1742 г. Елизавета без всякой огласки обвенчалась в небольшой церквушке подмосковного села Перово со своим давним амантом – Алексеем Григорьевичем Разумовским. Разумовский – фигура колоритнейшая. По происхождению он был простым казаком Алешей Розумом из хутора Лемеши в Черниговской губернии. Красавец парень! И, кроме того, обладал прекрасным голосом, пел в местном церковном хоре. Там его и увидел проезжий полковник Вишневский, забрал с собой в Петербург, где опять-таки определил в хор, на сей раз уже придворный. Там его и увидела в 1737 г. молодая цесаревна Елизавета (скажем откровенно, монашеского образа жизни никогда не придерживавшаяся). И началось...

Алеша Розум стал благородным господином Алексеем Розумовским (это гораздо позже его фамилию стали писать через «а»). Во время коронации Елизаветы именно Разумовский нес шлейф императорской мантии – уже будучи придворным в чине обер-егермейстера (соответствовал армейскому полковнику). Кавалером ордена Андрея Первозванного и крупным помещиком. А после венчания с Елизаветой получил титул графа, чин фельдмаршала, земель с крестьянами без счета, бриллиантов – пригоршнями.

Что любопытно, все современники единодушно отмечают привлекательную, в общем, черту новоиспеченного графа: несмотря на свое исключительное положение, он всегда старательно избегал дворцовых интриг, никогда не вмешивался в дела управления государством и никому не вредил. Вот насчет материальных благ он был как раз слабоват, любил и чины, и поместья, и алмазы.

(К слову, сменивший его фаворит Иван Шувалов был в этом отношении полной противоположностью Разумовскому: государственные дела любил и умел решать, но бескорыстным был фантастически, ни рубля от коронованной подруги не взял, ни паршивой медальки.)

Заодно с Алексеем Разумовским блестящую карьеру сделал и его младший брат Кирилл. В детстве он вместе с Алешей пас отцовских волов, а потом учился в Геттингенском и Берлинском, в Страсбургском университетах, в двадцать три года стал фельдмаршалом и гетманом Малороссии, действительным камергером, президентом Академии наук.

Интересная деталь: о своем «лапотном» прошлом гетман как раз страшно любил вспоминать. В своем дворце он специально поставил застекленный шкаф, где хранились его пастушеский рожок и простая крестьянская свитка – и любил этот шкаф демонстрировать гостям: вот, мол, из какого ничтожества поднялся!

Визитеры из Европы от такого зрелища форменным образом обалдевали, вслух изумлялись загадочности русской души: у них-то поднявшийся из «подлого сословия» вельможа как раз старался поглубже похоронить всякую память о своем неприглядном прошлом, а для надежности – вместе с живыми свидетелями...

Как легко догадаться, хотя у Елизаветы имелся совершенно законный муж, дети от этого брака никоим образом не могли бы наследовать престол империи – это уже были не вульгарные времена Петра I, когда солдатскую шлюху неведомого рода-племени произвели в императрицы...

Детей, кстати, и не было. До сих пор иногда всплывают публикации о загадочной «инокине Досифее», якобы дочери Елизаветы и Разумовского, но версия эта никогда не была подкреплена какими бы то ни было реальными доказательствами – одни домыслы и слухи. А выписанное по всем правилам свидетельство о венчании, кстати, Разумовский после смерти Елизаветы швырнул в огонь – чтобы не компрометировать покойную.

В общем, требовался наследник престола. И потому уже в 1742 г., сразу после коронации, Елизавета вызвала в Россию Петра Ульриха, родного внука Петра I (сына Анны Петровны и герцога Голштинского), своего родного племянника – и официально назначила его наследником.

Естественно, уже вскоре наследника было решено женить – ему исполнилось шестнадцать, а по меркам восемнадцатого столетия это считалось уже самым подходящим возрастом для брака. Стали подыскивать подходящую девицу: разумеется, из владетельного дома. Заграничного, конечно. Со времен Петра как-то уже привыкли, что наследники престола женятся на иностранках, а не на русских барышнях, как встарь.

Кандидатур поначалу перебрали множество.

Воодушевленный английский посол Уич тут же предложил свою кандидатуру – понятное дело, английскую принцессу. Точно не известно, но вроде бы юный Петр видел ее портрет, и англичанка ему понравилась. Однако Елизавета эту кандидатуру отклонила по причинам, оставшимся неизвестными. То ли «скороспелость» британских монархов тому причиной (тогдашняя королевская династия сидела на престоле неполных сорок лет и происходила из германского Ганновера, очередного крохотного княжества), то ли нашлись какие-то соображения внешней политики.

Французы предложили свою принцессу – но тут уж Елизавета практически моментально велела им передать, чтобы катились к парижской богоматери. Нет сомнений, что это было типичной женской местью. Как-никак в свое время именно Елизавету русские дипломаты пытались просватать за французского принца, но в Париже отказались, намекая что-то о не вполне благородном происхождении невесты...

Зато сама Елизавета первое время склонялась к тому, чтобы женить Петра на принцессе Ульрике, сестре Фридриха Великого.

Это была бы великолепная перспектива для России. Долговременные последствия могли оказаться таковы, что дух захватывает... Без малейших натяжек!

Россия и Пруссия в тесном союзе, связанные династическим браком, – это была бы такая сила, что в Европе попросту не нашлось бы великой державы или коалиции, способной противостоять на равных. Фридрих Великий умер бездетным, и трон перешел к его племяннику – но, родись у Петра и Ульрики сын, он имел бы точно такие же права на прусский престол. Если вспомнить, что российские монархи относились к связанным с Россией брачными узами Голштинии и Курляндии, как к вассалам, живо интересовались их делами, принимали в них самое активное участие...

Никаких сомнений: после смерти Фридриха Россия приняла бы самое живое участие в судьбе опустевшего трона. И наверняка нашла бы способы добиться своего. И если допустить, что в этой виртуальной Европе Германия тоже объединилась бы вокруг Пруссии – но Пруссии, теснейшим образом «пристегнутой» к Российской империи... Трудно сказать, как в этом варианте выглядела бы карта Европы. Но ясно одно: она мало походила бы на ту, что известна нам сегодня. Головокружительные открывались перспективы: мир без дурацкого, совершенно ненужного для обеих стран и гибельного для них противостояния, мир без обеих мировых войн, быть может.

Елизавету от идеи выбрать прусскую принцессу отговорил человек, которого без натяжек можно именовать злым гением России – канцлер Бестужев. Поганейший был субъект. Создатели фильма «Гардемарины, вперед!» не то чтобы исказили историческую правду – они просто-напросто кое о чем существенном умолчали. Прохвост и продажная шкура Бестужев предстал на голубом экране патриотом и великим государственным деятелем...

На деле это был выжига, бравший «пенсион» и от Франции, и от Англии, и от Австрии с Саксонией. И, соответственно, подчинявший интересы России помянутым державам. Как многие продажные политиканы, свое поведение Бестужев оправдывал высокими материями: у него, изволите ли видеть, была «система», согласно которой союзные Россия, Австрия и Саксония должны были яростно противостоять Франции и Пруссии.

Что касается Франции – все справедливо. Означенная держава еще со времен Петра I проводила откровенно враждебную России политику, от диверсий на российских военно-морских верфях (исторический факт, французские агенты были тогда же сцапаны русской контрразведкой) до интриг с Турцией и прямых военных действий (еще при Анне Иоанновне русские войска колошматили в Польше французский «ограниченный контингент»).

Серьезные разногласия имелись у России и с Саксонией, и с Австрией (ну, а Англия практически официально считалась вплоть до 1908 г. «вероятным противником» номер один).

В то время как с Пруссией Петербургу совершенно нечего было делить. Лучшее тому подтверждение – реальная история. Если не считать Семилетней войны, совершенно ненужной России, практически до конца девятнадцатого века отношения с Пруссией, а потом и с Германской империей враждебные не напоминали нисколько... Мелкие интриги не в счет.

В полном соответствии со своей «системой» Бестужев наметил в жены наследнику саксонскую принцессу Марианну. Сколько он за это содрал с саксонцев, сегодня уже не установить, но в бескорыстие Бестужева следует верить примерно так же, как в целомудрие Казановы...

Однако в тот раз Елизавета его не послушала. Сама она в конце концов остановилась как раз на Софье Ангальт-Цербстской. Поскольку была с ее семейством в довольно близких отношениях. Еще при Екатерине I брат герцогини Иоганны приехал в Россию в качестве жениха Елизаветы. Он вскоре умер, но Елизавета не прерывала переписки с Иоганной.

Иногда можно прочитать, что Екатерину «продвигал» главным образом Фридрих Великий. Это мало соответствует истине. Фридрих, конечно, участвовал в каких-то переговорах, но главную роль в выборе невесты для племянника сыграла сама Елизавета, долго и вдумчиво обсуждавшая именно этот вариант со своим лейб-медиком Лестоком и воспитателем великого князя Брюмером. Именно Брюмер (тайком, без ведома канцлера Бестужева) и начал переговоры с Иоганной.

Потом, действительно, подключились и Фридрих, и его министр Подевильс, и прусский посланник в Петербурге Мардефельд. Подчеркну особо: хотя именно Петр III считается в российской историографии чуть ли не «подсадной уткой» Фридриха, его протеже в первую очередь была Екатерина.

Самое интересное (в чем сходятся практически все историки) – это то, что Фикхен чуть ли не до последнего момента вовсе не подозревала, что ее ждет! Еще ничего не было решено. И никто не спешил распускать язык. Даже герцогиня Иоганна не могла быть уверена точно...

Сначала раздались звоночки. Внезапно, ни с того, ни с сего принц Христиан был произведен Фридрихом в генерал-фельдмаршалы. Потом секретарь русского посольства в Берлине привез Фикхен усыпанный бриллиантами портрет Елизаветы. Чуть позже из Петербурга дали знать, что желают получить портрет девушки.

Можно себе представить, что пережила за долгие месяцы девица Фикхен! С одной стороны, Елизавета объясняла свое желание тем, что она-де хочет составить портретную галерею немецких принцесс. С другой – вот уже пару-тройку столетий, с тех пор как научились рисовать схожие с оригиналом портреты, вся Европа прекрасно знала, что «парсуну» требуют в девяноста девяти случаях из ста для того, чтобы посмотреть невесту...

Да, вот это переживания... Девушка должна была питать надежды – и боялась верить. Несколько месяцев самой тягостной неизвестности, неопределенности, никто ничего не знает толком, полной уверенности нет... Рехнуться можно! Мне искренне жаль девушку, которой пришлось через все это пройти.

И вот – не финал, но нечто!

Прискакал очередной курьер из России и привез Иоганне письмо от Брюмера: голштинец приглашал герцогиню с дочерью немедленно пуститься в дорогу, чтобы посетить российский императорский двор.

Именно таковы были уклончивые формулировки! Еще ничего не решено! А значит – вновь неизвестность, яростные надежды и боязнь верить...

Герцогиня должна выезжать немедленно. Свиту сократить до минимума: статс-дама, две горничные, офицер, повар, двое, самое большее – трое лакеев. Принцу Христиану супругу и дочь сопровождать запрещено. Цель путешествия следует хранить в глубокой тайне, весь мир должен считать, что Иоганна едет, дабы поблагодарить Елизавету за все прошлые милости и дружеское расположение.

А через несколько часов примчался курьер от Фридриха Великого. Король сообщал Иоганне (но не Софье!) подлинные причины, по которым ее с дочерью вызывают в Петербург. Кстати, в его письме есть примечательные строчки и о продажности Бестужева: «Русские министры, настолько алчные, что они, кажется, способны были бы торговать самой императрицей...» Фридрих вдоволь иронизировал над саксонцами, которые заплатили немалые деньги, но своего тем не менее не добились...

В общем, Фикхен надеялась, но быть уверенной не могла... Папенька, принц Христиан, на прощанье вручил ей толстенное наставление собственного сочинения: как себя вести в случае, если она все же станет супругой наследника русского престола.

Этот «трактат» нагляднейшим образом доказывает, что означенный Христиан большим умом похвастать не мог. Во первых строках он категорически требовал от дочери никогда, ни за что не менять единственно верное лютеранское вероучение на жуткое, еретическое православие. Пикантность в том, что, последуй Фикхен отцовским наставлениям, она не увидела бы русского престола, как своих ушей: согласно писаным установлениям Российской империи, наследником (либо наследницей) трона могла быть исключительно «персона, в православие крещенная»...

Ну, и касаемо остального Христиан понаписал немало ерунды: дочери не следует сближаться ни с кем при русском дворе, не заводить там знакомств, не вмешиваться в дела государственного управления, вообще ими не интересоваться...

Одно слово – полковник из захолустья! Фикхен, конечно, поблагодарила папеньку за мудрые советы – но во всем потом поступила с точностью до наоборот. Как всякий здравомыслящий человек, прочитавший эту бредятину...

И небольшая группа путешественников тронулась в путь: четыре дрянненькие кареты тащатся по прусскому захолустью, где невозможно найти лошадей, кроме крестьянских кляч, где останавливаться на отдых приходилось чуть ли не в чистом поле. Снега в тех местах еще не было, но в России он уже, доходили слухи, выпал, а потому к каретам были предусмотрительно привязаны еще и сани: хорошенькую картинку наблюдали местные землепашцы и почтмейстеры...

Но вот они достигают Риги – и все меняется самым волшебным образом! Начинается сказка, феерия! По крайней мере, с точки зрения девочки из захолустья...

У городских ворот мать и дочь встречают в полном составе все гражданские и военные власти во главе с вице-губернатором князем Долгоруким. Обеих пересаживают в парадную карету и торжественно везут во дворец для приемов под гром пушечного салюта. Роскошно обставленные залы, часовые в ярких мундирах у каждой двери, барабанная дробь (опять-таки в честь приезжих), расшитые золотом мундиры, великолепные платья, сияние бриллиантов... Даже когда Иоганна с дочерью на другой день идут обедать, снова бьют барабаны, им вторят трубы, флейты, гобои... Сказка!

Немецкие простушки еще представления не имеют, что все это – присказка, такое же захолустье, но не померанское, а российское. Сказка будет впереди...

В Петербург они едут уже в другой карете – в личной карете Елизаветы, запряженной двенадцатью лошадьми. Восхищенная Иоганна оставила их подробнейшее описание: ярко-красные, украшенные серебром, внутри обиты куньим мехом, застелены шелковыми матрасами, атласными одеялами, такие длинные, что можно лежать... Да, это вам не Цербст и не Штеттин! А вокруг скачет отряд лейб-кирасир, и еще камергер князь Нарышкин, и шталмейстер, и офицер лейб-гвардии Измайловского полка, и метрдотель, а следом тянется длинная вереница экипажей попроще, набитых поварами, кондитерами, лакеями, фурьерами, ключниками, да еще специальный человек, который тем и занят, что варит кофе, да еще конюхи в немеряном количестве, и лейб-гренадеры... Феерия!

Несколько дней их держали в Петербурге, прежде чем отправить в Москву, где пребывала Елизавета. Причина обезоруживающе проста: немок нужно было приодеть! Каждая из них везла с собой всего-то навсего три платья – шитых в Штеттине, безнадежно далеком от новинок высокой моды...

Там, в Петербурге, Иоганне пришлось пережить немало тревожных минут. Доброжелатели ей моментально нашептали, что дело может еще и сорваться: канцлер Бестужев все еще надеется добиться своего, продавить саксонскую Марианну. Вроде бы он намерен сыграть на том, что между Петром и Софьей очень уж близкое родство, делающее по русским правилам невозможным их брак. И вроде бы намерен это озвучить с помощью новгородского епископа Амвросия, которому, вот совпадение, некие щедрые саксонские господа уже подарили от чистой души аж тысячу рублев...

Короче, снова неизвестность! Все писано вилами по воде, построено на песке...

Знатных гостий приодели как следует – и повезли в Москву. Уже неподалеку от Белокаменной произошел несчастный случай. Открытые дворцовые сани, запряженные шестнадцатью резвыми лошадьми, во весь дух проносились по какой-то деревеньке – и, раскатившись на повороте, ударились об угол дома. С крыши сорвались два тяжелых железных бруса и рухнули – и обрушились прямо в сани!

Двоих гвардейцев Преображенского полка, сидевших на козлах, форменным образом снесло, разбило головы. Иоганну задел конец одного из брусьев – но богатая шуба смягчила удар, и герцогиня нисколечко не пострадала. Что до Фикхен, ее не зацепило вообще, она даже не проснулась!

В подобных случаях люди прошлых столетий с умным и многозначительным видом изрекали:

– Провидение сохранило этого человека ради будущих великих свершений!

Может, они были совершенно правы?

В тот же вечер Елизавета встречает гостей в Головинском дворце (на деле – этакой деревянной «времянке», на которые был так богат тогдашний придворный быт). Петр Федорович, нарушая этикет, бежит в комнаты гостий и, даже не дав им снять шубы, приветствует «самым нежным образом».

Откуда юноше знать, что это его смерть к нему примчалась на великолепных императрицыных лошадях – молоденькая, очаровательная, раскрасневшаяся с мороза, в невесомых соболях, во всей своей нешуточной прелести...

Но это именно его смерть, а вовсе не долгожданная Фикхен. И никто этого еще не знает...

Иоганне и ее дочери вручают ордена св. Екатерины. Вот теперь не остается никаких сомнений, оправдались все надежды. Софья будет невестой наследника...

И она делает первые шаги при веселом, шалом, во все дни пьяном императорском дворе, где потаенно плетутся самые изощренные интриги, а для всеобщего обозрения звонко лопаются великолепные фейерверки. Бестужев силен, но управа и на него найдется – эту продажную шкуру даже родной брат ненавидит...

Главное свершилось!

Глава четвертая

Явное и потаенное

Ах, каким блестящим, пышным и веселым был елизаветинский двор! Быть может, второго такого и не было за всю историю Российской империи...

Давайте не будем заниматься скучными пересказами. Откроем лучше записки французского дипломата графа де ла Мессельера. Очевидец, как-никак...

«Знатные лица обоего пола наполняли апартаменты дворца и блистали уборами и драгоценными камнями. Красота апартаментов и богатство их изумительны; но их затмевало приятное зрелище четырехсот дам, вообще очень красивых и очень богато одетых. К этому поводу восхищения вскоре присоединился другой: внезапно произведенная падением всех стор (штор – А. Б.) темнота сменилась в то же мгновение светом 1200 свечей, отражавшихся со всех сторон в зеркалах. Заиграл оркестр из 80 музыкантов, и бал открылся. Во время первых менуэтов послышался глухой шум, имевший, однако, нечто величественное; дверь быстро отворилась настежь, и мы увидели императрицу, сидевшую на блестящем троне. Сойдя с него, она вошла в большую залу. Окруженная своими ближайшими царедворцами. Зала была очень велика, танцевали зараз по двадцати менуэтов, что составляло довольно необыкновенное зрелище... бал продолжался до одиннадцати часов, когда гофмаршал пришел доложить ее величеству, что ужин готов. Все перешли в очень обширную и изящно убранную залу, освещенную 900 свечей; в которой красовался фигурный стол на несколько сот кувертов (столовых приборов – À. Á.) На хорах залы начался вокальный и инструментальный концерт, продолжавшийся во все время банкета. Кушанья были всевозможных наций, и служители были русские, французы, немцы, итальянцы, которые спрашивали у единоплеменных им гостей, что они желают».

Между прочим, француз описывает самый обычный, рядовой бал – торжества были не в пример пышнее...

Каждый вторник устраивались «машкерады» – такие же балы, но мужчины обязаны были являться на них в дамских платьях, а женщины в мужском наряде. Сама Елизавета была стройной, и ей мужской наряд был как нельзя более к лицу – но не все дамы в нем смотрелись надлежащим образом. Ну, а как себя чувствовали мужчины в платьях, догадаться нетрудно... Скверно.

Екатерина вспоминала об одном из таких маскарадов: «...мужчины вообще были злы, как собаки, потому что не могли справиться со своими гигантскими фижмами, женщины в мужских костюмах были и того безобразней, вполне хороша была только императрица, к которой мужское платье отлично шло».

О том, какие сцены происходили на таких маскарадах, лучше всего расскажет опять-таки сама Екатерина: «Сиверс, тогда камер-юнкер, был довольно большого роста, а надел фижмы, которые дала ему императрица; он танцевал со мной полонез, а сзади нас танцевала графиня Гендрикова: она была опрокинута фижмами Сиверса, когда тот на повороте подавал мне руку; падая, он так меня толкнул, что я упала прямо под его фижмы, поднявшиеся в мою сторону; он запутался в своем длинном платье, которое так раскачалось, и вот мы все трое очутились на полу, и я именно у него под юбкой; меня душил смех, и я пыталась встать, но пришлось нас поднимать, до того трудно было нам справиться, мы так запутались в платье Сиверса, что ни один из нас не мог встать, не роняя двух других».

Совсем молоденькой Екатерине, нет сомнения, было по-настоящему весело – а вот другим вряд ли. Народ в основном был уже в солидных годах...

Придворные, кстати, не имели права вступать в брак без специального разрешения Елизаветы, которая даже назначала день свадьбы – но могла и забыть, а напоминать государыне никто не осмеливался. И женихи с невестами порой ждали годами...

Но вернемся к Екатерине. Она все-таки еще не жена наследника престола... собственно, она еще не Екатерина, а по-прежнему Софья. Не было еще ни крещения, ни даже обручения.

Екатерина с ее острым умом быстро находит нужную линию поведения – она должна как можно быстрее стать русской!

Ей всего пятнадцать, но она, как честно признавалась впоследствии в своих «Записках», прекрасно понимала, каковы ставки в игре. Не обратно же возвращаться в убогий Штеттин после того, как увидела настоящую роскошь?

Она начинает изучать православие у духовника Симеона Тодорского и русский язык у учителя Ададурова. Занимается всерьез, зубрит русский и днем, и ночью – а чтобы не заснуть, расхаживает по комнате босиком, в одной сорочке. И жестоко простужается.

Это не какой-то насморк, а нешуточное воспаление легких. Принцесса София – пока еще София – не пороге смерти. Лечат ее главным образом кровопусканием, которое тогда считалось панацеей от всех болезней. За двадцать семь дней больной пускают кровь шестнадцать раз.

Несмотря на этакое лечение, девушка начинает поправляться. Даже в лихорадке она сохраняет ум и волю: вдруг становится известно, что мать, видя, что дочь совсем плоха, предложила позвать протестантского пастора. Однако София категорически отказывается и просит, чтобы позвали как раз православного отца Симеона – она, мол, уже чувствует себя православной.

Этот случай произвел на русский двор и в первую очередь императрицу самое лучшее впечатление.

Правда, все едва не рухнуло в одночасье...

Принцесса Иоганна, оказавшись при дворе, с головой ушла в политические интриги, завела по тогдашней моде «салон», где стали собираться враги канцлера Бестужева: Трубецкие и Бецкой, пруссаки Брюмер и Мардефельд, французский посол Шетарди. Правда, Шетарди еще как бы не совсем полноправный посол: он обосновался в Петербурге, но верительные грамоты императрице вручать не спешит, охотно объясняя всем и каждому, что на этот ответственный шаг пойдет лишь после того, как Бестужева снимут с должности, а еще лучше – закатают в Сибирь. Вот тогда Шетарди «настоящему» канцлеру и представится...

Одна беда: мастерица плести интриги из Иоганны никакая. В захолустном Штеттине научиться этому высокому искусству было затруднительно. Да и остальные – интриганы не первого сорта. А Бестужев, даром что продажная шкура, интриганом был первоклассным.

Его агенты втихомолку вскрывали зашифрованную переписку французского посла – и, мало того, подобрали к шифру ключик. Бестужев скопировал кое-какие места из писем и пошел с ними к императрице. Удар он рассчитал безошибочно, прекрасно зная, что характер у Елизаветы отнюдь не ангельский...

Политики эти отрывки из перехваченных писем не касались вовсе. Шетарди жаловался в Париж на «лень и легкомыслие» Елизаветы, на страсть к увеселениям, заставляющую ее менять платья по пять раз в день...

Вот это Елизавету взбесило пуще всяких политических интриг! Она так рявкнула на своих министров, что бедолагу Шетарди выслали из Петербурга в двадцать четыре часа – и даже, скрупулезно выполняя инструкции императрицы, выломали и забрали портрет Елизаветы, прикрепленный к крышке золотой с алмазами табакерки, которую она сама незадолго до того подарила французу (саму табакерку, не мелочась, послу оставили).

Следом выперли обратно в Штеттин неумелую интриганку Иоганну – а за компанию с ней едва не присовокупили и саму Софью: мол, яблочко от яблони... Однако Софья на суровой беседе с Елизаветой сумела оправдаться и уверить разгневанную дщерь Петрову, что не имела никакого отношения к этому самому «салону» (пожалуй, и в самом деле не имела, вряд ли пятнадцатилетнюю девушку приняли на равных в круг прожженых заговорщиков).

Гроза миновала. А вскоре, 28 июня 1744 г., Софья в самой торжественной обстановке, в церкви Головинского дворца, приняла православие...

Все! София Фредерика Августа (или все же Доротея) исчезла навсегда – как и некая Фикхен. Отныне и до смерти существовала лишь Екатерина Алексеевна. Почему «Алексеевна», кстати? Да просто оттого, что в русских святцах нет имени «Христиан». Вспомнили, что у Екатерининого батюшки есть еще и второе имя «Август» – а его нельзя было перевести на русский иначе как «Алексей». Вот и получилась Екатерина Алексеевна.

Между прочим, Христиан-Август, человек, надо полагать, упрямый. Чуть ли не до самого последнего момента сопротивлялся переходу дочери в православие, твердил, что на свете есть лишь одна истинная вера – лютеранская. Видимо, он все же был человеком верующим, вразрез с вольнодумством восемнадцатого столетия...

Но его доломали с помощью Фридриха Великого. Фридрих разыскал в берлине некоего красноречивого лютеранского пастора, и тот довольно быстро как-то все же убедил Христиана, что лютеранская вера настолько похожа на православную, что это, собственно, одно и то же. Сколько он получил от Фридриха (пастор, я имею в виду), истории осталось неизвестным.

В общем, последнее препятствие оказалось преодоленным. Екатерину на следующий день еще более торжественно обручили с Петром – а через два месяца и обвенчали. Жених был еще болен после перенесенной оспы, но Елизавета торопила события безжалостно: ей позарез нужно было обзавестись официальными и законными наследниками престола. Как-никак под надежной охраной все еще томилась незадачливая Брауншвейгская фамилия – свергнутая Елизаветой правительница Анна Леопольдовна, ее пятилетний сын, законный российский император Иоанн VI, и их многочисленная родня.

Между прочим, преследовавшие всю жизнь Елизавету страхи, что ее, в свою очередь, свергнет кто-то удачливый, а то и вовсе зарежут, были отнюдь не беспочвенны. Через год после свадьбы Екатерины и Петра возле спальни Елизаветы охрана сцапала незнакомца с кинжалом в руке. Кто его послал, навсегда останется неизвестным – как его ни пытали, ни словечка не добились, так и помер...

Конец всем треволнениям и нервотрепкам? Не спешите...

Всего через девять месяцев после свадьбы неугомонный Бестужев представил Елизавете обширный документ (сохранившийся до настоящего времени). По форме это было вроде бы безобидное «руководство к воспитанию» юной пары, а на деле – самая что ни на есть настоящая телега. Обвинение на обвинении. Петру ставилось в вину, что он, например, «говорит грубые и неприличные шутки своим приближенным», а также «публично гримасничает и коверкается всем телом».

Обвинения против Екатерины были гораздо серьезнее: отсутствие усердия в православной вере, запрещенное ей вмешательство в государственные дела, наконец, «чрезмерная фамильярность» с молодыми вельможами.

Последний пункт особенно интересен. Касается он трех конкретных персон: молодых братьев Чернышевых, пользовавшихся особой благосклонностью великого князя и княгини. С Андреем Чернышовым Екатерина поддерживала очень уж приятельские отношения, дававшие почву для сплетен.

Ей тогда было семнадцать – по меркам восемнадцатого века к этому возрасту молодой даме полагалось бы уже иметь пару-тройку любовников...

Оговорюсь сразу: так и осталось неизвестным, насколько далеко зашли отношения Андрея Чернышева и Екатерины, происходило что-нибудь на «ложе любви» или нет. Но отношения, в самом деле, были крайне фамильярными. Дошло до того, что однажды Чернышов вечерней порой с самым непринужденным видом хотел было проникнуть в спальню Екатерины. Екатерина его, правда, не впустила – но и не прогнала, стояла, приотворив дверь, и они долго и мило беседовали. Зная семнадцатилетних кокеток, можно представить, что беседа не лишена была игривости. Вот только подкрался откуда камергер двора Девьер и эту милую беседу безжалостно оборвал – в рамках соблюдения приличий и этикета. Девьер был человеком Бестужева.

На другой день всех трех братьев Чернышовых потихонечку изъяли, два года продержали под арестом, а потом велением Тайной канцелярии разослали по дальним гарнизонам... К молодой чете приставили высокопоставленных соглядатаев – под видом приближенных.

Правда, через шесть лет Чернышова из ссылки все же вернут – и он вновь окажется при дворе, вновь встретится с Екатериной, меж ними завяжется оживленная тайная переписка – и, когда она впоследствии будет издана, специалисты по «галантному веку» в один голос будут уверять: если учесть тогдашние каноны, речь может идти исключительно об обмене посланиями меж любовниками...

А вскоре появляется еще одни придворный красавец – Сергей Салтыков. Вот относительно него никогда не было никаких сомнений: давным-давно доказано, что он был не только любовником Екатерины, но и настоящим отцом цесаревича Павла Петровича. Самое пикантное, что происходило все не то что при попустительстве, а по прямому приказу Елизаветы. Дело в том, что у молодой четы слишком долго не было ребенка, и Елизавета, по свидетельствам современников, не особенно и деликатно напомнила Екатерине, в чем, собственно, состоят ее обязанности как великой княгини. Грубо говоря, дите необходимо, как штык!

Екатерина вняла: во-первых, в ее положении не особенно и поспоришь, а во-вторых, к тому времени она уже, как бы это поделикатнее выразиться. Увлеченно следовала традициям галантного века.

В общем, родился наследник цесаревич Павел Петрович. Салтыкова сразу же после этого радостного события услали за границу с явно надуманными поручениями – и велели сидеть там подольше. Он и сидел, тихо, как мышь под метлой.

Сохранилась легенда – а может, и доподлинная быль – что император Александр III однажды настойчиво потребовал у одного из историков, знатоков екатерининского времени сказать ему наконец: кто же все-таки был отцом Павла? Тот, помявшись, все же сказал честно: уж не посетуйте, ваше императорское величество, но, по всем данным, Салтыков... Император, ничуть не огорчившись, якобы воскликнул:

– Слава Богу! Есть во мне все же русская кровь!

Ну, а в дальнейшем Екатерина свои «маленькие радости» искала уже самостоятельно.

Семейная жизнь Петра и Екатерины не сложилась с самого начала. Все, что нам известно – а известно немало, – позволяет с уверенностью утверждать, что не то что о любви, но и о малейшей симпатии речи не шло.

А, собственно, чего другого ожидать, когда совершенно чужих друг другу молодых людей ведут под венец, нисколько не интересуясь их мнением, исключительно из высших государственных интересов?! Коронованные особы – люди в этом смысле глубоко несчастные, поскольку не имеют права на брак по любви.

Остается искренне посочувствовать...

Хотя, в некотором смысле, семейная жизнь являла собою не череду скандалов, как кто-то мог подумать, а чуть ли не идиллию. Вот именно, я это пишу без малейшей иронии. Петр – в общем, человек добрый и славный парень – простодушно выкладывал Екатерине все о своих многочисленных увлечениях, ничуть не скрывая имен. Екатерина, правда, с мужем не откровенничала – но поддерживала отнюдь не платонические отношения с молодым красавчиком, родовитым польским шляхтичем Станиславом Понятовским, служившим тогда у английского посла Вильямса...

Гораздо позже она воистину по-царски вознаградит бывшего любовника – сделает его королем Польши.

К превеликому сожалению, еще с восемнадцатого века повелось, едва зайдет речь о семейной жизни Петра и Екатерины, сваливать вину за все трения и нескладности исключительно на Петра: он-де и придурок, и деспот, и физически неспособен был к сексу, и первым завел симпатию на стороне (особенно меня умиляют «исследователи», которые, не давая себе труда приложить минимальные умственные усилия, объединяют два последних обвинения. Именно так: «Петр был импотентом, а вдобавок завел кучу любовниц»...).

На деле вину в равной степени разделяют обе стороны – точнее, главная вина лежит на инициаторах брака. И, к тому же, за прошедшие два столетия отчего-то на события принято было смотреть исключительно глазами Екатерины – хотя она сторона весьма пристрастная...

Сохранилось немало свидетельств совершеннейшего пренебрежения Петра к молодой женушке – но сохранились и его собственные письма Екатерине, из которых следует, что и она откровенно пренебрегала супружескими обязанностями...

Одним словом, во всей этой истории нет ни правых, ни виноватых. Тем более что и век на дворе стоял... галантный. Вот и искали радостей на стороне совершенно чужие друг другу люди, ставшие мужем и женой по чужой воле. Ситуация далеко не новая в мировой истории, чего уж там, вот только победившей стороной оказалась Екатерина, и обстоятельства, при которых она избавилась от супруга, были таковы, что Петра следовало превратить в форменное исчадие ада. С тех пор и пошло...

Мне приходилось даже встречать современное утверждение, неведомо на чем основанное, что якобы «все любовницы Петра были некрасивы». Тот, кто это написал, явно никогда не видел портрета княгини Елены Куракиной, одной из самых ярких придворных красавиц (и самой беспутной, к слову).

В 1752 г. Петр, покончив с прежними мимолетными привязанностями, «слюбился», как простодушно выражались современники, с женщиной, которая, нет никакого сомнения, следующие десять лет, до его смерти, была его первой и единственной любовью – Елизаветой Романовной Воронцовой (сохранившийся портрет позволяет судить, что и она была отнюдь не безобразна, разве что полновата чуточку, но это уже дело вкуса). Связь эта нисколечко не скрывалась, наоборот, демонстративно подчеркивалась. Именно в этом году меж Петром и Екатериной фактически произошел разрыв – они, разумеется, продолжали пребывать в законном браке и старательно выполнять все положенные формальности, но фактически, повторяю, брак окончательно распался. На отношения наследника с Воронцовой уже и сама Елизавета смотрела сквозь пальцы: быть может, еще и оттого, что сама подавала не особенно и положительный пример, оставив законного мужа Разумовского ради молодого красавца Ивана Шувалова.

В свое время в книге «Гвардейское столетие» я старательно пытался развеять устоявшийся миф о Петре III как дурачке и бездельнике. К ней и отсылаю читателя – а эта книга о Екатерине.

Стоит упомянуть, что ее амурные приключения на стороне уже тогда не были ни для кого тайной. А потому ползали самые причудливые слухи – о наследнике Павле, в частности. Болтали, что Екатерина родила мертвого ребенка, но это сохранили в тайне (позарез требовался наследник!), младенчика схоронили потихоньку и заменили «чухонским», то есть финским новорожденным. Фантазия у распространителей подобных слухов работала на всю катушку: дескать, чтобы сохранить строжайшую тайну, и отца мальчика, местного пастора, и всех его односельчан под конвоем погнали в вечную ссылку на Камчатку, мало того, ради пущего совершенства саму деревню раскатали по бревнышку и запахали место, где она стояла...

Документальных подтверждений, разумеется, нет ни одного. Лично я, зная нравы того жестокого века, полагаю: будь эта история правдой, обитателей деревни (благо их, по той же легенде, было всего-то человек двадцать) наверняка попросту утопили бы в болоте – так гораздо проще и надежнее с точки зрения секретности...

Самое интересное, что эта легенда имела продолжение! Якобы у пастора на Камчатке родился еще один сын, как две капли воды похожий на императора Павла – и под старость осел не где-нибудь, а в Красноярске, и его квартирный хозяин отписал в столицу Александру I: мол, ваше величество, у меня тут прижился родной ваш дядюшка, в пошлой бедности пребывающий. И Александр будто бы распорядился найти дядюшку (родная кровь как-никак!), и отыскал его пристав Алексеев, и отправил в Питер, где царского дядю на всякий случай посадили в Петропавловскую крепость, чтобы не сболтнул чего...

Во как! Впечатляет?

По другим источникам, «брат Павла» и в самом деле существовал – но тогда же был очень быстро уличен в том, что никакой он не красноярец и не камчадал, а крепостной крестьянин князя Голицына из подмосковной деревушки, по старой российской (а также общеевропейской) традиции подавшийся в самозванцы...

Вот это как-то больше похоже на правду. И очень похож на нее же следующий эпизод: однажды, на коронации Николая I, внучка Сергея Салтыкова появилась на публике, украсив себя драгоценностями, в которых знающие люди моментально опознали екатерининские, считавшиеся ею потерянными еще при жизни Елизаветы...

Вернемся к Екатерине. Я никоим образом не хочу в рассказе о ней зацикливаться на супружеских изменах и внебрачных детях. Будь Екатерина очередной недалекой и развратной дамочкой, не стоило бы и огород городить – писать о такой скучно и неинтересно. Но в том-то лично для меня и заключается грустный парадокс, что, при всем моем уважении и сочувствии к оклеветанному, оболганному Петру Федоровичу, в жизни совсем не похожему на злобную карикатуру, при всех моих попытках показать истинный облик этого неглупого, незаурядного человека я не могу не испытывать столь же искреннее уважение к Екатерине. По логике событий, следовало бы ее возненавидеть – а вот поди ж ты, не получается...

Очень уж яркая была личность... Поневоле заставляющая себя уважать и чуть ли не восхищаться.

Так вот, за все эти восемнадцать лет жизни в России в качестве великой княгини, она не только плясала на балах и крутила пылкие романы (с людьми, как на подбор, мелкими, не блиставшими особенными способностями, что Чернышов, что Салтыков, что Понятовский).

Все эти годы она усердно и вдумчиво читала.

И отнюдь не бульварные романы (которых тогда в процентном отношении ко всей книжной продукции было ничуть не меньше, чем в наше время).

Еще до перехода в православие и брака с Петром Фикхен – пока что Фикхен! – вновь встретилась с ученым книжником графом Гилленборгом, приехавшим с дипломатической миссией. Екатерина написала для него некий «автопортрет», только не красками на холсте – а некий трактат под названием «Портрет философа в пятнадцать лет» (ей тогда было именно пятнадцать. До нас это произведение, к превеликому сожалению, не дошло. Екатерина его сожгла с прочими бумагами в минуту опасности, о которой будет рассказано ниже). Самое интересное, что граф к этому сочинению отнесся крайне серьезно. И сказал девочке примечательные слова, дошедшие до нашего времени:

– Вы можете разбиться о встречные камни, если только душа ваша не закалится настолько, чтобы противостоять опасностям.

Судя по событиям последующих лет, Екатерина этот совет запомнила на всю жизнь...

Гилленборг и посоветовал ей заняться самообразованием. И она читала, читала, читала: историков, философов, как древних, так и современных ей. Платон, Бейль, Монтескье, Цицерон... Не самое легкое чтение, сужу по собственному опыту: Монтескье я осилил лишь полтора тома из трех, а на Платона и вовсе не хватило духу. А потому могу сказать с уверенностью: следует относиться с неподдельным уважением к юной красивой девушке, которая пропускает балы и свидания с любовниками ради того же Монтескье.

Между прочим, в ее написанном в двадцать лет спустя письме Гилленборгу были примечательные строчки: «Я считаю себя очень и очень обязанной вам, и, если имею некоторые успехи, то в них вы участвуете, так как вы развили во мне желание достигнуть до совершения великих дел».

Так что перед нами – не только неверная женушка, увлеченно коллекционирующая любовников, но и вдумчивый, серьезнейший читатель, осиливший превеликое множество умных книг. Тацит, «Записки» Брантома, Вольтер, «Энциклопедия» Дидро и Д’Аламбера, «История Генриха VI» Перефикса, «Церковная история» Барония, «История Германии» отца Бара... Вы что-нибудь из этого читали? Я – тоже нет...

Записки Екатерины, сделанные ею до 1762 г., интересны еще и тем, что написаны не для публики, а исключительно для себя. Стоит привести кое-какие отрывки...

«Я хочу, чтобы страна и подданные были богаты; вот начало, от которого я отправляюсь».

«Желаю и хочу только блага стране, в которую привел меня Господь. Слава ее делает меня славною».

«Свобода – душа всего на свете, без тебя все мертво. Хочу повиновения законам; не хочу рабов; хочу общей цели – сделать счастливыми, но вовсе не своенравия, не чудачества, не жестокости, которые несовместимы с нею».

«Когда на своей стороне имеешь истину и разум, тогда это следует высказывать перед народом, объявляя ему, что такая-то причина привела меня к тому-то; разум должен говорить за необходимость. Будьте уверены, что он победит в глазах большинства».

«Власть без доверия народа ничего не значит. Легко достигнуть любви и славы тому, кто этого желает: примите в основу ваших действий, ваших постановлений благо народа и справедливость, никогда не разлучные. У вас нет и не должно быть других видов. Если душа ваша благородна, вот ее цель».

«Хотите ли вы уважения общества? Приобретите доверенность общества, основывая весь образ ваших действий на правде и общественном благе».

Проще всего сказать (как это и было принято в советские времена), что Екатерина «лицемерила» и «завоевывала дешевую популярность». Но в том-то и дело, что, став самодержицей Всероссийской, она всерьез пыталась осуществлять многое из того, что обдумывала и формулировала в молодости. Правда, слишком многое у нее не получилось, но тут уж вина не самой Екатерины, а времени и века, с которыми приходится считаться даже самовластным монархам... Позже мы поговорим об этом гораздо подробнее.

А пока мы на некоторое время расстанемся с Екатериной – с молодой красавицей, матерью наследника престола, живущей, если взглянуть правде в глаза, в совершеннейшем отчуждении с законным мужем. С великой княгиней, давно и обстоятельно строящей на бумаге планы управления государством. С пылкой женщиной, в полном соответствии с повсеместными традициями галантного века частенько меняющей любовников – изящно и решительно, совершенно в духе столетия.

Отвернемся от блистательного Петербурга и посмотрим на Запад, куда уходит солнце.

По европейским дорогам пылит кавалерия, тяжело катят пушки, шагают колонны пехоты в разноцветных, ярких мундирах – никто еще не заботится о маскировочной одежде, слыхом не слыхивал про цвет хаки. Красные мундиры, синие, зеленые, белые... Золотое шитье, пышные плюмажи, шпаги в самоцветах...

Август 1756 года. Первые выстрелы. Прусская пехота переходит саксонскую границы.

Началась Семилетняя война!

Глава пятая

Кровь, лавры, интриги

Противники Пруссии в той войне немало постарались – и в конце концов ухитрились внедрить в массовое сознание свою версию: война якобы началась оттого, что прусский король Фридрих, агрессор, негодяй, совершенно исключительный злодей, еще в 1740 г. оттяпал у миролюбивой, беззащитной, мирной Австрии провинцию Силезия. А шестнадцать лет спустя обиженные спохватились, вознегодовали и при поддержке мирового... тьфу ты, европейского сообщества кинулись восстанавливать справедливость и карать совершенно уникального агрессора...

На самом деле в этих утверждениях верно только одно: захват Пруссией Силезии. Именно у Австрии, именно в 1740 г. Все остальное истине, мягко выражаясь, не вполне соответствует, потому что дело было гораздо сложнее, и клубок противоречий меж полудюжиной ведущих европейских держав изобразился весьма даже запутанный...

Начнем с того, что «миролюбивая» Австрия (как я уже мимоходом упоминал), к тому времени много лет воевала со столь же «миролюбивой» Францией на территории Италии. Тот, кому это удавалось, самым беззастенчивым манером захватывал целые итальянские государства и присоединял к своим землям.

И ничего в этом не было удивительного. Так уж в Европе повелось спокон веков: тот, у кого хватало сил и возможностей собрать сильную армию, без всяких церемоний и поводов нападал на соседа и оттяпывал столько землицы, сколько удавалось. Иногда сосед ее отвоевывал назад, иногда, смирившись с «правом сильного», отправлялся грабить кого-нибудь третьего, вовсе уж слабого. Тянулось это столетиями. Так что двадцативосьмилетний король Фридрих, вступив на престол, собственно, не совершил абсолютно ничего из ряда вон выходящего – попросту следовал старым европейским традициям. Спросил себя: «А чем мы, собственно, хуже?» Поскольку его армия на тот момент австрийскую превосходила, Силезия получалась какая-то бесхозная, вот Фридрих ее и прибрал к рукам, объясняя потом со свойственным ему веселым, мнимо-простодушным цинизмом свои мотивы: во-первых, у него была готовая к бою армия, а во-вторых, ему всегда была присуща «живость характера».

Собственно говоря, «великие державы» возмутились не оттого, что кто-то отхватил у кого-то кусок территории, а по другой причине: и Австрия, и Франция (а также Швеция и Саксония) искренне полагали, что только им дозволительно нападать на соседей и отхряпывать у них провинции, и целые государства захватывать. Потому что они – великие державы, и точка! Имеют право. А Пруссия, от горшка два вершка, вовсе не смеет, выскочка этакая, вести себя, подобно «большим». Такая вот была логика – классический двойной стандарт. Что позволено Юпитеру...

Но сразу вернуть Силезию у Австрии как-то не сложилось. И Фридрих занялся государственным строительством. Он был талантлив во многом – в том числе и в сложном искусстве управления. И приглашал к себе в Пруссию любого, несмотря на национальность и вероисповедание – лишь бы тот знал какое-нибудь дело. Создав Государственный банк, Фридрих посадил туда евреев – и они, вопреки устоявшимся сказкам о коварных жидомасонах, не только не развалили Пруссию, а создали отлаженную финансовую систему с твердой, конвертируемой валютой – прусским серебряным рейхсталером. А поскольку лучшими в Европе специалистами по сдиранию... пардон, по сбору налогов считались французы, Фридрих пригласил из Франции сразу пятерых чиновников и поставил их во главе налогового ведомства.

Плотины, мосты и водохранилища Фридриху строили чехи, покинувшие Австрию на религиозной почве. Вы не поверите, но историческим фактом является и то, что Фридрих еще тогда каким-то чудом уговорил сесть на землю цыган, и они у него распрекрасно крестьянствовали.

Страна, без натяжек, процветала. Тут наступил 1756 год, и забряцало железо...

Франция, собираясь напасть на Пруссию, на деле преследовала гораздо более далеко идущие цели: собиралась захватить немецкое княжество Ганновер, откуда происходила тогдашняя (и нынешняя) английская правящая династия, приглашенная в Лондон в 1714 г. Король Георг II (в душе так и оставшийся мелким германским князьком) ставил свой титул курфюрста Ганноверского гораздо выше английского королевского. А поскольку в то время англичане и французы жесточайшим образом хлестались меж собой в Америке из-за тамошних колоний, Франция рассчитывала захватом Ганновера решить множество своих проблем.

Англия, со своей стороны, за Ганновер обеспокоилась ужасно. Сначала она выступала против Фридриха как раз оттого, что боялась: а вдруг он по живости характера и Ганновер захватит? Но потом как-то договорились. Фридрих дал понять, что Ганновера трогать не будет, наоборот, станет оберегать, как свое собственное королевство, от всяких захватчиков – а Лондон за это выделил ему немалые субсидии на армию.

(Двести лет английская королевская семья официально именовалась Ганноверским домом. Это название они поменяли на Виндзор в 1914 г. по вполне понятным причинам.)

Швеция откровенно зарилась на прусские земли, лежащие на побережье Балтики, – в Стокгольме прекрасно помнили, как в XVII столетии их армия долго и вольготно гуляла по Европе. И помнили, сколько земли на балтийском побережье им тогда принадлежало. Хотелось эти славные времена повторить...

Австрия и Саксония в глубочайшей тайне решили не ограничиваться полумерами, а попросту захватить всю Пруссию, да и поделить, оставив Фридриху пару гектаров земли с одним-единственным дворцом – чтобы знал свое место и больше не нахальничал, пытаясь встать в один ряд с «великими державами».

В Вене начали лихорадочно подыскивать повод к войне – какой угодно, любой пустячок. И случай вскоре представился: Фридрих, набирая рекрутов для своей армии по всей Европе, послал вербовщиков в герцогство Макленбург-Шверинское. Австрия возликовала и громогласно объявила всем, что подобные действия есть ни много ни мало нарушение Вестфальского мира – заключенного аж сто восемь лет назад, в 1648 г.! Каким образом действия Фридриха этот изъеденный мышами за сто восемь лет договор нарушают, Вена особо не объясняла – но шум производила изрядный.

Вот только разведка у Фридриха работала прекрасно – и завербованный ею саксонский чиновник доставил пруссакам оригиналы секретнейшей переписки касаемо завоевания и раздела Пруссии, которую разведчики Фридриха скопировали и отослали в Берлин.

Фридрих решил нанести удар первым. Его армия вторглась в Саксонию и практически без боя заняла ее столицу Дрезден. Саксонский курфюрст (и по совместительству король польский) Август удирал в такой спешке, что успел лишь распихать по карманам самые крупные бриллианты – а жену с детьми и весь свой огромный секретный архив бросил.

Жену с детьми, конечно, никто не тронул – еще действовали, напоминаю, рыцарские правила ведения войны – но вот архив прусские специалисты распотрошили моментально. Откуда и выгребли кучу пикантных документов, подробнейшим образом описывавших план захвата и раздела Пруссии. И тут же опубликовали отдельной брошюрой. Австрийцы с саксонцами, правда, притворились, будто этой брошюры в глаза не видели и слыхом о ней не слыхивали.

(Между прочим, в том же архиве, к позору Санкт-Петербурга, отыскался подлинник письма Бестужева своему коллеге, австрийскому канцлеру Брюлю – в котором Бестужев на полном серьезе просил австрийца отравить русского посланника в Саксонии, поскольку тот, негодяй, решительно не согласен с бестужевской «системой»...)

Тогда австрийцы попытались Фридриха тоже отравить, подкупив его камер-лакея, доверенного слугу. Но у того в последний момент сдали нервы, он кинулся к Фридриху в ноги и во всем покаялся – после чего подозрительно быстро помер в тюрьме. Ходили упорные слухи, что одним камер-лакеем история не ограничивалась, и в заговор были замешаны персоны повыше. Косвенным подтверждением этому служит тот факт, что историю эту в Пруссии, вместо того, чтобы громогласно уличить австрийцев, старательно засекретили, и на свет она всплыла только в XIX столетии...

И война раскрутилась на полную. В Пруссию вступили русские войска – исключительно оттого, что канцлер Бестужев хапнул с Англии немалую взятку (в тот год Англия еще выступала против Пруссии из-за Ганновера).

Вслед за тем вторглись шведы – кстати, под предводительством барона Унгерна фон Штернберга, предка того самого Унгерна, что в гражданскую устроил в Монголии кровавую шизофрению и провозгласил самого себя живым богом.

Но шведы были уже не те, что в прошлом столетии, когда их боялась почти вся Европа. Насчитывалось их всего 22 тысячи, без артиллерии и тыловых складов. Вдобавок барон не смел и шагу сделать без дозволения шведского парламента – а парламент слал, по отзывам современников, «предписания самые несообразные с делом и притом противоречащие одно другому». Пару месяцев шведы вульгарно грабили окрестности, но, едва на горизонте замаячили прусские войска, с превеликим облегчением убрались обратно в Швецию: мол, не больно-то и хотелось...

Тогда в Пруссию двинулся французский маршал Субиз со стотысячной армией. Черт возьми, как это было красиво! Командиры полков (в большинстве своем тех самых, продававшихся-перепродававшихся, как пучок редиски) – поголовно титулованные господа. Офицеры, вплоть до последнего прапорщика – благороднейшие дворяне. За войском тянулся гигантский обоз с массой необходимых французскому дворянину в походе вещей: парчовые халаты и зонтики от солнца, фарфоровые сервизы для обеда и кофепития, духи, пудра и благовонное мыло, обезьянки с попугаями, лакеи, повара, веселые девки... Красотища!

С другой стороны двигались австрийцы – с гораздо менее роскошным обозом, правда.

А чтобы придать видимость общеевропейского возмущения против невиданного доселе агрессора Фридриха, с третьей стороны с франко-австрийскими союзничками сближалась еще и «армии» кукольной Священной Римской империи германской нации. Дело в том, что «имперский сейм» этой несуществующей в реальности державы под нажимом Парижа и Вены на заседании вынес такую вот резолюцию: «Немедленно собрать со всей Германии имперское исполнительное войско для наказания преступника по приговору верховного судилища».

Фридрих, узнав об этой страшной резолюции, хохотал от души, как любой на его месте. И было от чего. Современники составили подробнейшие описания, как формировалось «имперское войско» и что оно собой представляло. Бавария, Вюртемберг и еще парочка более-менее крупных княжеств наскребли у себя по батальону-другому, а кто-то, поднапрягшись, выставил аж целый полк. Зато области вроде Швабии и Франконии выставили... по одному-единственному солдату, честно признавшись, что больше у них нету, хоть ты их режь. Кто-то послал одного-единственного уже не солдата, а лейтенанта, при проверке оказавшегося крестьянином от сохи, кто-то – барабанщика с дедовским барабаном. Свинарей назначали военными флейтистами (как-никак здорово умеют играть на дудке!) а «драгунам» отдавали старых ломовых лошадей. Некоторые аббаты, имевшие согласно старым традициям права светских князей, были ужасно обрадованы, что их, как равноправных союзников, приглашают участвовать в столь престижном деле – но, за неимением солдат, собрали монастырских служек, кое-как вооружили и присовокупили к общей куче...

Словом, это была уморительная орда, вооруженная чем попало и кое-как разбитая на «полки» и «корпуса». Зато «Главнокомандующий имперским исполнительным войском» звался так пышно, что дыхание спирает от почтения: принц Иосиф Мария Фридрих Вильгельм Голландиус Сасен-Хильдбургзаузенский, генерал-фельдмаршал Священной римской империи германской нации. Прониклись? Кстати, его суверенные владения верхом на коне можно было объехать часа за три, а войско этого Сасен-Хиль... состояло из целой роты гренадер...

Даже маршал Субиз, увидев это воинство, едва не лопнул от смеха. Но выбирать было не из чего, и эту ораву он к своей армии присоединил. Часть французской армии и «исполнительное войско» встретили Фридриха у ничем не примечательной деревушки, звавшейся Росбах...

Сегодня для прусской воинской славы это название столь же звонко, как для нас Бородино.

В свое время Наполеон Бонапарт в одной из своих работ по военной истории оставил любопытную статистику: в продолжение Семилетней войны Фридрих дал десять сражений, в которых командовал лично. Из них проиграл только три. Из шести сражений, в которых военачальники Фридриха участвовали без него, они проиграли пять. Это – к вопросу о роли личности в истории.

И грянул Росбах!

У Субиза было 60 000 человек. У Фридриха – двадцать две тысячи. Искусным маневром Фридрих увел Субиза с крайне выгодной для того позиции. И велел армии обедать.

Надвигавшиеся французы, увидев в прусском лагере дым от многочисленных костров и рассмотрев в подзорные трубы обедающих, решили, что пруссакам уже все равно, и они настолько оцепенели от страха при виде великого полководца Субиза, а также принца с непроизносимым именем, что сидят в совершеннейшем трансе и ждут, когда их повяжут. И Субиз велел наступать – парадным шагом, под военный оркестр, блистая золотыми галунами... Как-никак у него было втрое больше солдат.

Вот тогда-то Фридрих взмыл на коня и велел бить тревогу. Под дробь барабанов войска в несколько минут построились, выдвинулась артиллерия, и «Старый Фриц» заорал:

– Не робей! С Богом!

Две тысячи «черных гусар» прусского генерала Зейдлица галопом кинулись вперед. И лишь в последнюю минуту сообразили, кого атакуют – жандармов!

Жандармами тогда звались тяжелые кавалеристы – собственно, кирасиры, кавалергарды. Огромные лошади-битюги, тяжелые кирасы, длиннющие палаши, железные каски. Все воинские уставы категорически запрещали легкой кавалерии вроде гусар какое бы то ни было боевое соприкосновение с кавалерией тяжелой – по причине вопиющего неравенства сил и шансов.

А что такое тогдашний гусар? Подбитый ветром расшитый доломан, медвежья шапка вроде нашей казачьей – и никакого защитного железа, кроме пуговиц. Зато – усищи вразлет. И знает, что помирать только раз. Гусар – всегда гусар.

Короче говоря, Зейдлиц совершил небывалое в военной истории того времени – не остановил атаку. И его усачи с медным черепом и скрещенными костями на меховых шапках смяли французских кирасир. Те, гремя железом, припустили врассыпную на своих битюгах так ретиво, что опрокинули и рассеяли два полка собственной легкой кавалерии, спешившей им на подмогу. Французская пехота осталась без кавалерийского прикрытия, и гусары в нее врубились от всей удали.

Как свидетельствуют очевидцы, при этом возникло трагикомическое недоразумение. Сообразив, что дело пахнет керосином, французы начали во всю глотку просить пощады, что на их языке звучало следующим образом:

– Quartier!

А гусары, надобно вам знать, были большей частью из Бранденбурга, где французы как раз и собирались встать на постой – причем известно уже было, что они, где ни пройдут, грабят и насильничают так, что любой лесной разбойник обзавидуется. А по-немецки этот крик как раз и звучал: «Квартира!»

– Квартиру вам, мать вашу? – разозлились гусары. – А по башке саблей?

И рубали от всей души, пока французы не заорали уже другое:

– Pardon!

Тут только гусары сообразили что к чему, и остыли. А с другого фланга шли в штыковую прусские гренадеры.

Французы бежали батальонами и полками. «Имперская армия» вообще растворилась в воздухе так молниеносно, что никто, собственно, и не понял, куда она делась: только что стояла со своим принцем во главе – и вдруг словно испарилась...

Остатки разбитой армии сумели отступить только потому, что их прикрыли несколько швейцарских батальонов. Итоги были таковы: у французов более трех тысяч убитых и раненых, семь тысяч попало в плен, в том числе девять генералов и 326 офицеров. Пруссаки захватили 67 пушек, 25 знамен и штандартов, и весь богатейший обоз вместе с попугаями и веселыми девками. Потери Фридриха – 165 убитыми и 376 ранеными.

Как вам такая победа?

Польская королева (супруга саксонского курфюрста), узнав о таком поражении, умерла на другой день от огорчения. А вот французский король реагировал совершенно иначе... Вы в жизни не угадаете, как он поступил с бездарно проигравшим сражение при подавляющем численном превосходстве Субизом.

Вручил ему фельдмаршальский жезл! Так и было. Иногда понять французов решительно невозможно...

А через месяц Фридрих столь же молниеносно и качественно расколошматил австрийцев под Лейтеном. У австрийцев – 66 000 (по другим данным – 90 000) человек и 300 орудий. У Фридриха – 40 000 и 167 пушек. При этом Фридрих, начиная сражение, представления не имел о боевых порядках австрийцев. Выезжая к войскам перед битвой, он подозвал к себе гусарского офицера с полусотней всадников и распорядился:

– Вот что, камрад... Если меня убьют, быстренько прикроешь тело плащом, а о моей смерти ни слова – пусть баталия продолжается!

Но он остался жив (и гусар тоже!), искусно маневрируя войсками, разбил противника начисто. Наполеон, в военном деле кое-что понимавший, писал, что за один Лейтен Фридрих заслуживается звания великого полководца.

Итоги: австрийцы потеряли 6500 ранеными и убитыми, 6000 человек из их армии прямо на поле боя дезертировали к прусакам, а в плен попало 21 500 (из них 300 офицеров). Пруссаки захватили 134 оружия и 59 знамен.

Но на этом дело не кончилось! Фридрих боялся, что неприятель, отступивший за реку, остановится и соберет силы. Поэтому он взял одного генерала, один эскадрон гусар и пустился в погоню – уже глубокой ночью. Маленький отряд, ввязавшись в пару перестрелок, въехал в городок Лиса – знавший его Фридрих галопом подскакал к тамошнему замку, где разместился штаб австрийцев...

Целая толпа австрийских генералов и офицеров торчала в вестибюле. Фридрих как ни в чем не бывало вошел и сказал:

– Бонжур, месье! Войти позволите?

С ним было только три адъютанта, но перепуганные австрияки и пальцем не шевельнули, чтобы захватить страшного Фрица в плен – схватили канделябры и почтительно принялись ему светить, пока он поднимался по лестнице...

Русский военный историк Керсновский писал, что Фридрих испепелил австрийцев под Лейтеном.

Необходимо ради исторической точности упомянуть, что еще до этих двух славных сражений австрийцы ухитрились побывать в столице Пруссии Берлине. Именно так. Говорить, что они его взяли, было бы преувеличением...

Возле Берлина вдруг нарисовался австрийский генерал с символической фамилией Гаддик. У него было четыре тысячи кавалеристов регулярной армии, а в Берлине – только 300 солдат, две сотни новобранцев да две тысячи городских стражников – вояки те еще. А потому Гаддик без труда после минутной перестрелки ворвался в город – благо вокруг Берлина стены имелись лишь примерно на трети периметра, и в качестве укреплений был лишь частокол перед главными воротами...

Так что ни о каком «взятии» города, повторяю, и речи не шло. Разогнав новобранцев и стражников, Гаддик со своими орлами ворвался в магистрат и стал в темпе вымогать контрибуцию – именно что в жуткой спешке, поскольку знал, что где-то неподалеку движутся гусары Зейдлица, которые его моментально раскатают, как бог черепаху. Орал: «Семьсот тысяч на бочку!»

Члены магистрата – прекрасно знавшие то же самое о гусарах – заявили, что столько у них нету. Начался классический рэкетирский торг: магистратские плакались на скудность финансов, а нервничавший Гаддик орал, что спалит город и всех перевешает.

– Шестьсот тысяч! – бесновался он.

– Нету столько, – вздыхали берлинцы.

– Мать вашу! Пятьсот!

– Так ведь нету... Хоть зарежьте!

– И зарежу! Четыреста!

– Нету...

В общем, кончилось тем, что вместо шестисот тысяч Гаддик еле-еле выторговал двести (из них двенадцать тысяч сразу ссыпал себе в карман, а три тысячи великодушно подарил адъютанту). Стали отсчитывать остальные. Гаддик бесился и торопил. Потом вдруг вспомнил:

– И еще перчатки! Женские! Двадцать дюжин!

В Берлине тогда делали лучшие в Европе женские перчатки, и Гаддик в видах карьеры собирался их преподнести своей императрице. Вздыхая, члены магистрата все же притащили и перчатки – уже упакованными. Разглядывать их было некогда, и Гаддик, прихватив денежки, подался восвояси. Буквально через два часа примчался Зейдлиц с гусарами и разослал погоню по всем направлениям, но Гаддика и след простыл. Такое вот у австрияков получилось «взятие Берлина».

Но это еще не конец, знаете ли! Прибыв в Вену, Гаддик красочно расписал, как он брал Берлин – а под занавес эффектным жестом преподнес Марии-Терезии знаменитые берлинские перчатки, ровным счетом двадцать дюжин. И скромно потупился, надо полагать, ожидая почестей и повышений...

Императрица присмотрелась к ценному подарку... и по физиономии Гаддика этими перчатками, наотмашь!

Потому что они все до единой оказались на левую руку! Это берлинцы тонко пошутили, сообразив, что у австрийского рэкетира не будет времени развязывать тючок...

Гаддик прожил после этого еще тридцать три года – и ему до самой смерти об этом конфузе добрые люди напоминали...

Именно тогда, воодушевившись, должно быть, кратковременным «взятием Бенрлина», германский имперский сейм объявил Фридриха лишенным всех владений и королевского звания. Но из этого получалась чистая комедия. Посланец сейма (история сохранила его имя – государственный нотариус Априль) с подобающей свитой отправился объявить эту новость прусскому посланнику графу Плото.

Граф встретил их в шлафроке (то есть, говоря проще, в домашнем халате), обозрел без всякого почтения и задал вопрос, который на русский можно перевести примерно следующим образом:

– Какого рожна приперлись?

Делегация приосанилась, нотариус выступил вперед и стал было выразительно, с чувством читать приговор сейма. Но граф Плото, не дослушав, сцапал герра нотариуса за шкирку, вытолкал из комнаты и заорал слугам:

– Эй, бездельники, где вы там? А ну-ка, живенько всех этих с лестницы спустить!

По воспоминаниям очевидца, депутация, не дожидаясь спуска с лестницы, сама что есть духу пустилась наутек, «утратив величественные свои парики и шляпы». Тем дело и кончилось – ну кто в здравом уме и трезвой памяти обращал внимание на сейм Священной Римской империи?!

«Позвольте! – воскликнет иной знакомый с историей того времени читатель. – А что же вы, сударь мой, ни словечком не поминаете славные победы русских над пруссаками?»

Спешу восполнить пробел. В самом деле, в трех известнейших сражениях в местах, чьи названия напоминают рычание разъяренного бульдога – Гросс-Эгерсдорф! Цорндорф! Кунерсдорф! – русское оружие покрыло себя неувядающей славой. Говорю это вполне серьезно. Наша армия сражалась героически. Честь ей за это и хвала. Сам Фридрих, к сентиментальности не склонный ни на грош, вынужден был произнести свою знаменитую историческую фразу:

– Русского солдата мало убить, его надо еще и повалить...

Но у этой медали есть и другая сторона. Никуда не деться от проклятого вопроса: «Зачем?» В самом деле, все участники Семилетней войны преследовали свои пусть шкурные, меркантильные, но реальные интересы, вполне житейские. Одна Россия ввязалась в эту европейскую свалку исключительно потому, что шкуре продажной, канцлеру Бестужеву, за это заплатили чистым золотом сразу несколько государств.

И это – жестокая правда, от которой никуда не деться. И никуда нам от нее не уйти. Русские генералы, офицеры, солдаты показали чудеса героизма и пролили свою кровь, и легли костьми, не зная, что каждая капля крови обернется лишним золотым в сундуках канцлера...

Чуть позже эта шкура все-таки получит свое – пусть и не полной мерой.

Но вернемся на поля сражений. По-настоящему взяли Берлин как раз русские. Генералы Тотлебен и Чернышов несколько дней вели кровопролитные бои, где убитых и раненых считали на тысячи. Потом город капитулировал.

И вот тут-то себя во всей сомнительной красе проявили чертовы союзнички России, австрийцы и саксонцы...

Немецкие историки – пруссаки! – отмечают, что «строжайший порядок господствовал в русском войске, за все его потребности платили щедро, солдаты вели себя не только скромно, но даже дружелюбно в отношении к пруссакам».

А вот союзнички, мать их за ногу, решили оттянуться по полной программе... Саксонцы начисто разграбили два великолепных дворца, Шенхаузен и Шарлоттенбург – и еще больше разломали, уничтожив начисто коллекцию бесценных античных статуй, в придворной церкви осквернили алтарь и растащили золотую утварь.

Австрийцы, добравшись до винных погребов, пошли по Берлину повеселиться, за несколько часов разграбив начисто более трехсот домов. Грабили, насиловали, убивали любого, кто осмелился пикнуть поперек. Офицеры не только не препятствовали, а подавали пример.

И тогда генерал Тотлебен выслал на улицы русские патрули с жестким и недвусмысленным приказом: не угомонятся после словесных увещеваний – к чертовой матери бить залпами на поражение. Началась стрельба всерьез. Только после этого австрияки разбежались...

Зато они вволю пограбили городские окрестности, где русских не было – забавы ради выбрасывали даже трупы из склепов дворянских семейств, громили королевские дворцы. Только Потсдам и Сан-Суси остались в неприкосновенности – исключительно оттого, что их лично охранял австрийский генерал Эстергази, по национальности вовсе не немец, а венгр...

Любопытный случай, кстати. Комендантом Берлина был русский бригадир (чин, промежуточный между полковником и генералом) Бахман. Когда русская армия собралась уходить, магистрат Берлина предложил Бахману в вознаграждение 10 000 талеров – за то, что он поддерживал в городе идеальный порядок. Русский офицер Бахман (между прочим, немец по происхождению), окинул их презрительным взглядом и сказал:

– Я, господа, уже достаточно вознагражден тем, что имел честь несколько дней быть комендантом Берлина!

Это было!

А вот теперь – самое время вернуться к Екатерине, к ее «молодому двору». Потому что в то самое время уже завязалась потаенная интрига с участием множества высокопоставленных лиц, как штатских, так и военных, и активнейшую роль играла сама великая княгиня...

Это был заговор. План переворота, согласно которому собирались, отстранив Петра, передать престол Екатерине. Заговор этот втихомолку раздувался англичанами, причем наш старый знакомый Бестужев, чтоб ему на том свету провалиться на мосту, уже переметнулся на сторону Фридриха.

Вот именно. Потому что к тому времени Англия, как я уже говорил, давным-давно помирилась с Фридрихом и всеми силами пыталась вывести Россию из войны.

Многие привыкли считать, что это-де Петр III и заключил «позорный» мир с Фридрихом, а все остальные были решительно против, и до Петра никто до этого не додумался...

Простите, но исторической правде это не соответствует нисколечко. Первой, еще в 1756 г., «переиграть» ситуацию пыталась как раз Екатерина...

Уже в августе этого года Бестужев с простодушным бесстыдством запродался англичанам. Пришел к английскому послу Уильямсу и стал плакаться, что Елизавета платит ему только семь тысяч рублев в год жалованья – а потому, нельзя ли как-нибудь устроить, чтобы английский король платил ему, канцлеру, хорошую пенсию?

Уильямс прекрасно знал, что еще за три года до того англичане давали канцлеру денег – Бестужев в то время как раз чувствительно разграбил казенные деньги сразу в двух министерствах. Но это, так сказать, были разовые выплаты.

«Пенсион» англичане, разумеется, канцлеру предоставили – двенадцать тысяч рублей в год. И намекнули, что денежки надо отрабатывать: еще совсем недавно Лондон выступал против Пруссии, но теперь высокая политика переменилась в одночасье...

Бестужев посла понял мгновенно. У Бестужева имелось, надобно вам сказать, одно-единственное, хотя и сомнительное достоинство: коли уж он хапал взятку, то изо всех сил старался ее старательно отработать.

И возник заговор...

Еще в 1910 г. секретную переписку Екатерины, в бытность ее великой княгиней, с английским послом Уильямсом издали в России. И сделала это не какая-нибудь бульварная газетка, а человек серьезнейший, с репутацией: управляющий Государственным архивом и архивом Министерства иностранных дел С. М. Горяинов. До этого ее могли читать лишь царствующие особы, а с момента поступления в архив она хранилась под особыми печатями и была истребована лишь дважды: Александром II и Александром III. Но после 1905 года наступила своеобразная оттепель – тогда, в частности, только и было позволено напечатать наконец, что Петр III и Павел I умерли не своей смертью. До этого во всех энциклопедиях и научных трудах уклончиво говорилось, что означенные монархи «внезапно скончались»...

Из этой переписки самым недвусмысленным образом следует, что уже в 1756–1757 гг. Екатерина всерьез думала о захвате престола и поддерживала тайные связи (вовсе не амурного характера!) кое с кем из гвардейских офицеров. А впрочем, тут, как водится (и особенно в восемнадцатом столетии) тесно переплелись политика и амуры: посол Уильямс как раз был покровителем любовника Екатерины Станислава Понятовского, которого к тому времени кое-что прослышавшая Елизавета выслала из Петербурга.

Елизавета уже тогда начала серьезно хворать... Но дадим слово самой Екатерине (письмо Уильямсу от 18 августа 1756 г.): «Когда я получу предупреждение настолько верное, что нельзя будет допустить ошибки, о начале предсмертных припадков, я прямо пойду в комнату моего сына. Если я встречу или смогу очень скоро заполучить обер-егермейстера (А. Г. Разумовского – А. Б.), я оставлю его при сыне с людьми, находящимися под его начальством... Равным образом пошлю верного человека предупредить пять гвардейский офицеров, на которых я могу положиться: каждый из них мне приведет пятьдесят солдат (в чем уже условлено по первому сигналу), которых, может быть, я не пущу в дело, но которые будут сопровождать меня в виде запаса во избежание всяких помех. Заметьте, что они получат приказание только от великого князя и от меня. Я пошлю предупредить канцлера, Апраксина, Ливена, чтобы они пришли ко мне, а в ожидании их я войду в покои умирающей, куда велю позвать капитана, командующего караулом, и я лично приму ему присягу и удержу его при себе. Мне кажется, что будет лучше и безопаснее оставить обоих великих князей вместе, чем если бы один из них меня сопровождал, равным образом я думаю, что местом сбора моих людей будет моя передняя. При каком-либо движении, даже самом малейшем, которое я бы заметила, я велю как своим людям, так и солдатам караула взять под стражу Шуваловых и дежурного генерал-лейтенанта. Прибавьте к этому, что младшие офицеры лейб-кампанцы – люди надежные, и хотя я не имею сообщений со всеми, но я могу в достаточной мере рассчитывать на двух или трех из них и настолько пользуюсь уважением, что заставлю повиноваться мне всякого, кто не будет подкуплен».

Перед нами – не прожекты и мечты, а реальнейший план конкретного переворота, расписанный до мельчайших деталей. Следует обратить особенное внимание на то, что Екатерина намерена произвести переворот в союзе с мужем Петром (упоминание о двух великих князьях – это как раз упоминание о Петре и Павле). Шансы были велики – в конце-то концов, шестнадцать лет назад Елизавета свергла правительницу Анну Леопольдовну, имея под рукой неполную роту солдат и кучку офицеров с придворными. Тем более задачу крайне облегчало то, что переворот должен был состояться не при здоровой, энергичной и полной сил Елизавете, а при умирающей, уже не способной ничем и никем руководить, давать отпор. Не зря в числе заговорщиков появляются столь близкие к Елизавете люди, как Разумовский и офицеры привилегированнейшей лейб-кампании. Наверняка никто из них не стал бы участвовать в заговоре против здоровой Елизаветы, но, прекрасно видя, что императрица умирает, они из простого житейского расчета постарались бы наилучшим образом устроиться при новых монархах...

Елизавета была окружена множеством агентов «молодого двора», старательно докладывавших Екатерине о состоянии императрицы. О чем Екатерина опять-таки сама писала англичанину: «Вчера среди дня случилось у императрицы три головокружения или обморока. Она боится, очень пугается, плачет, огорчается, и когда спрашивают у нее, отчего, она отвечает, что боится потерять зрение. Бывают моменты, когда она забывается и не узнает тех, которые окружают ее. Говорят, однако, что она хорошо провела ночь... Мой хирург, человек очень опытный и разумный, высказывается за апоплексический удар, который сразит ее безошибочно. У меня имеются три лица, которые не выходят из ее комнаты и которые не знают, каждый в отдельности, что они меня предупреждают, и не преминут в решительный момент сделать это».

В связи с этими планами – имевшими все шансы на успех – возникает любопытнейший вопрос: что Екатерина намеревалась делать потом, при успехе? Собиралась ли она уже тогда отстранить мужа и править единолично?

Увы, точной информации о таких подробностях нет и никогда уже не будет. Меж супругами к тому времени, как я уже писал, произошел окончательный разрыв, так что подобные планы Екатерина вполне могла строить.

Правда, это еще не значит, что ей удалось бы претворить их в жизнь. «Пять гвардейских офицеров», о которых она упоминает – это, безусловно, не братья Орловы, которых тогда рядом с Екатериной еще не было. Кто они – и кто такие эти лейб-кампанцы – сегодня уже вряд ли можно установить точно. Но, в любом случае, вряд ли Екатерина чувствовала себя настолько сильной, чтобы сразу после взятия власти попытаться избавиться и от мужа...

Тем более что сторонники у него имелись крайне серьезные. Иван Шувалов, фаворит Елизаветы, участвовал, достоверно известно, в организации какого-то оставшегося непроясненным заговора против Петра – параллельно с тем заговором, что замышляла Екатерина. Однако его двоюродный брат, Петр Шувалов, генерал-фельдцехмейстер (начальник всей артиллерии), наоборот, был всецело на стороне Петра и, кроме своего служебного положения, располагал еще и конным корпусом в 30 000 человек, который создал за свой счет. Корпус этот так и именовался «Шуваловский», и не стал бы слушать ничьих приказов, кроме своего командира.

Кроме того, сторону Петра решительно держал и двоюродный дядя обоих Шуваловых, граф Александр Иванович, к тому времени десять лет руководивший конторой, чье полное наименование (да и сокращенное тоже) в российской империи наводило ужас практически на любого – Тайная розыскных дел канцелярия...

Как бы там дело ни обстояло, какие бы потаенные намерения ни питали участники заговора, какие бы свои игры ни вели втихомолку в стороне от игры главной, все это решительное предприятие сорвалось по независящим от его инициаторов причинам: Елизавета взяла да и выздоровела. Здоровье у нее, как выражался Дюма касаемо Атоса, было гвоздями прибито к телу. Никакими «излишествами нехорошими разными» подточить его не удавалось – как ни старалась сама Елизавета, безусловно укоротившая жизнь морем разливанным вина и неисчислимыми балами...

Тогда этот заговор (или, как в восемнадцатом столетии принято было выражаться, комплот), тихонечко скончался естественной смертью. Но всего через год возник новый – опять-таки из-за новых апоплексических ударов у Елизаветы...

В письмах к английскому послу Екатерина в числе своих верных сообщников упоминала Апраксина. Именно он и сыграл в последующих событиях одну из главных ролей – и оказался одним из двух козлов отпущения (правда, обоих нисколечко не жалко).

Итак, Россия все же послала войска против Пруссии, как ни старался второпях переломить ситуацию служивший уже другим господам и другим «системам» канцлер Бестужев. Он просто-напросто угодил в собственную ловушку: так долго и старательно разжигал в Елизавете ненависть к Фридриху и приручал ее видеть в прусском короле исчадие ада и главного противника, что Елизавета по-настоящему этими идеями прониклась. И теперь тому же Бестужеву никак невозможно было прийти к императрице и как ни в чем не бывало, с честнейшими глазами заявить:

– Ошибочка вышла, матушка, уж прости старого дурня. Фридрихус, король Прусский, надобно тебе знать, вовсе не твой первейший супостат, а человек очень даже приличный, нам с ним интересы высокой политики велят не то что замиряться поскорее, а самую сердечную дружбу завесть...

Поздно было! Он сам столько лет заводил Елизавету, и она теперь не могла идти на попятный...

Итак, Степан Федорович Апраксин, обладатель высшего воинского звания «генерал-фельдмаршал» и кавалер высшего ордена Российской империи Андрея Первозванного. Именно он был назначен главнокомандующим русскими войсками, действовавшими против Фридриха. Присмотримся поближе...

Хотя Апраксин достиг высшего воинского звания, военачальник из него был никакой. Весь его военный опыт укладывался в два года военных действий против Турции, в 1737–1739 гг., когда он был в чине всего-навсего секунд-майора (тогдашнее майорское звание делилось на две ступени: секунд-майор и премьер-майор). Он, правда, отличился при штурме Очакова, за что был сделан «полным» майором и получил поместья, но все равно, этого маловато, чтобы не то что считаться полководцем, но и попасть в фельдмаршалы...

Секрет в том, что Апраксин долго служил в Семеновском полку, одном из двух престижнейших – но своим возвышением обязан был опять-таки не этому, а тесной дружбе с влиятельнейшими при дворе персонами: канцлером Бестужевым, Алексеем Разумовским и Иваном Шуваловым. И высший орден империи отхватил благодаря этим связям. Меж тем, современники, что примечательно, относились к выскочке скверно, его чуть ли не в глаза именовали «неженкой», «рохлей» и даже «трусом»...

Однако, когда встал вопрос о главнокомандующем, назначили именно Степана свет Федоровича. Не удивительно – с такими-то покровителями...

Отзывы участников Семилетней войны с российской стороны единодушны: это был не главнокомандующий, а наказание Божье. Хорошо еще, что под его началом служило немало толковых генералов, они и ковали победу, сплошь и рядом игнорируя идиотские распоряжения обладателя Андреевской ленты...

В августе 1757 г. состоялось победное для русского оружия сражение при гросс-Эгерсдорфе. Путь на Кенигсберг, древнюю столицу Пруссии, был открыт – сам Фридрих в то время воевал далеко оттуда, на юге и западе, и Кенигсбергу ничем помочь не мог. Армия приготовилась к марш-броску...

И тут к Апраксину примчался курьер от Бестужева с Екатериной – у Елизаветы снова удар, и доверенные врачи ручаются, что на сей раз она точно не выживет!

О войне с пруссаками Апраксин забыл моментально: теперь подчиненные ему полки были гораздо нужнее в России. Этот заговор уже состоялся без всякого участия и ведома Петра – поскольку императором намеревались провозгласить малолетнего Павла Петровича, за которого, разумеется, должна была управлять государством его матушка.

Апраксин, несомненно, хорошо представлял, какие награды и пожалования можно огрести, оказавшись на нужной стороне в такой момент...

И началось никому не понятное отступление, больше всего похожее на паническое бегство, словно не пруссаки, а именно Апраксин был разбит наголову. Пятнадцать тысяч раненых и больных Апраксин попросту бросил. Велел бросить, заклепав предварительно, восемьдесят пушек. Бросали все – запасы оружия, боеприпасы, амуницию, топили в реке баржи с продовольствием, оставляли обозы. По пятам Апраксина шел с небольшим отрядом прусский генерал Левальд и подбирал богатейшие трофеи, заодно ломал голову, что у русских произошло и откуда этакое массовое помешательство – потому что, на взгляд любого непосвященного в петербургские дворцовые интриги наблюдателя, так драпать после несомненной победы могли только рехнувшиеся умом...

В русском лагере думали кое-что похуже. Молодой генерал Петр Панин украдкой покинул штаб Апраксина и верхом помчался в столицу, опережая отступающие войска.

Пока он скакал, пока Апраксин отступал чуть ли не бегом, превратив отлично оснащенную, вооруженную и снабженную всем необходимым армию чуть ли не в стадо... Елизавета, вдруг, вопреки эскулапам, выздоровела!

Тут к ней и ворвался Панин, с порога рявкнул сохранившиеся в истории слова:

– Матушка, измена! Руби головы!

В самом деле, при подобных обстоятельствах общественное мнение (и вовсе не обязательно простонародное) склоняется прежде всего к тому, что такое поведение нельзя объяснить иначе как изменой. Моментально родились сплетни (дошедшие до нашего времени и попавшие в исторические романы), будто Апраксин попросту хапнул немалую взятку от Фридриха. Молва даже разносила захватывающую историю со всеми подробностями: будто бы Апраксин засунул полученное от прусского короля золото в бочонок, для маскировки напихал туда селедок (по другой версии, налил постного масла) и отправил супруге с верным человеком. А тот будто бы оказался не таким уж верным – золото вытащил и присвоил, благо в сопроводительном письме говорилось только о селедке (постном масле). Апраксин, якобы, прибыв домой, первым делом, не успев сапоги от пыли отряхнуть, поинтересовался у супруги:

– Как селедочка?

– Объеденье! – ответила супружница. – Почитай, всю уже доели. Что ж так мало прислал, Степушка?

Тут Апраксин, согласно легенде, побледнел, затрясся и возопил:

– А золото где же?

И, узнав от супруги, что никакого золота ей не передавали – ни монеточки! – упал и умер от огорчения...

На самом деле все было совершенно иначе. Апраксин, как легко догадаться, не только до дома не добрался, но и в столицу не успел доехать – посланные навстречу хмурые господа из Тайной канцелярии повязали его перед Петербургом... Не пряниками же угощать?

Апраксин оказался в самом что ни на есть идиотском положении – он твердо рассчитывал, что императрица умрет, власть сменится, и никому ничего объяснять не придется, наоборот, будут сплошные похвалы и награждения.

А объяснять-то и пришлось... Апраксин, одурев от страха, нес всякую чепуху: что у него, дескать, не было ни сил, ни средств, порох кончился, лошади померли от бескормицы, пушек не хватало, из Петербурга присылали дурацкие указания, не имевшие ничего общего с реальной военной обстановкой...

Его пока что не пытали – не было высочайшего распоряжения – но те самые хмурые господа из Тайной канцелярии грамотно и аргументированно доказывали, что брешет генерал-фельдмаршал, как сивый мерин...

В Петербурге наконец-то арестовали канцлера Бестужева и его сообщников. Екатерину пока что не тронули, она какое-то время пребывала в невероятном расстройстве чувств, видя перед собой если не плаху, то, по крайней мере, палаческий кнут и необозримые сибирские просторы (Елизавета в гневе бывала не самой доброй императрицей в мире...) Но старая лиса Бестужев перед арестом успел сжечь все до единой уличающие бумаги – о чем через верных людей и сообщил Екатерине. Екатерина воспрянула...

Следствие велось активнейшим образом – под руководством самой Елизаветы, из-за позорного бегства Апраксина выставленной перед всей Европой неведомо даже и кем...

Но не было улик, ни единой. Апраксин талдычил про неблагоприятные обстоятельства, Бестужев молчал как рыба. Молчали и остальные арестованные по делу: бывший учитель русского языка Екатерины Ададуров, бывший ювелир Екатерины Бернарди, бывший адъютант Разумовского Елагин. Отчего-то никого из перечисленных не пытали, что довольно странно – во времена Елизаветы пытка была еще в большом ходу. Не исключено, что круг заговорщиков был гораздо шире, и те влиятельные лица, что оставались в стороне, втихомолку обеспечили самое гуманное ведение следствия (подобное в истории известно).

Ну не было у Елизаветы ни единой улики против этой компании, хоть ты тресни! Разве что пара-тройка совершенно пустяковых писем Екатерины к Апраксину, которые при самой извращенной фантазии за улики все же сойти никак не могли...

И императрица заколебалась. Она вызвала Екатерину, самолично учинила ей допрос – но Екатерина от всего отпиралась, не моргнув глазом, разыгрывала оскорбленную невинность и даже попробовала показать характер: ну, коли так, то отпустите вы меня, Елизавета Петровна, назад в Германию!

Присутствующему здесь же Петру эта идея пришлась весьма по вкусу. Но Елизавета все еще колебалась. Понять ход ее мыслей легко: прямых улик нет, надежных показаний нет, ни с того ни с сего высылать на родину великую княгиню, мать наследника престола... Положительно, Европа не поймет!

И она Екатерину оставила в прежнем высоком положении, посчитав, что та полностью оправдалась.

Нужно было что-то делать и с Апраксиным, так и сидевшим под следствием. До сих пор можно встретить утверждение, что под замком его держали три года. На самом деле – всего девять месяцев. В конце концов Елизавета вызвала Шувалова и спросила:

– Ну, как там фельдмаршал? Молчит?

– Молчит, – уныло кивнул «великий инквизитор».

– Ну что ж, – задумчиво промолвила Елизавета. – Может, и нету за ним ничего? Коли молчит, остается последнее средство – освободить...

Шувалов поехал туда, где сидел под арестом Апраксин, вызвал подследственного к себе и с превеликим сожалением – такой клиент из рук выскальзывает! – молвил:

– Ну что ж, Степан Федорыч, последнее средство осталось...

Он, конечно, имел в виду освобождение. Но Апраксин решил, что сейчас его уж непременно подвесят на дыбу и начнут гладить по спине горящими вениками (был в те времена такой метод активного следствия). Побелел, грянулся со стула на пол, и, когда его подняли, он был уже неживой...

Лично мне его нисколько не жалко.

Бестужева держали под следствием гораздо дольше, в конце концов, ничего не добившись, приговорили к смертной казни «за оскорбление ее императорского величества». В императрицыном указе по этому поводу говорилось о «гордости и жадности» Бестужева, о том, что он не исполнял монаршие указы, «неправо докладывал великому князю и наследнику и его супруге», да вдобавок «старался злостнейшими клеветами отвращать их от любви и почтения к ее императорскому величеству». Все это были общие слова – конкретики, как ни бились, накопать не удалось.

Елизавета, свято придерживавшаяся своего принципа никого не казнить смертью, приговор заменила на лишение всех чинов, званий и орденов и ссылку в Можайскую деревню. Легко отделавшийся Бестужев так обнаглел, сидя в своей деревне, что даже сочинил книжку под название «Стихи, избранные из священного писания, служащие к утешению всякого христианина, невинно претерпевающего злоключения». Невинной жертвой он явно считал себя...

На его место назначили Михайлу Воронцова, человека незаурядного: во взятках никогда не был уличен, дипломат опытный (между прочим, дядя Елизаветы Воронцовой). Отказался после переворота присягать Екатерине до тех пор, пока не узнал о смерти Петра. Был другом и покровителем Ломоносова, после смерти которого поставил на его могиле мраморный памятник. Честен и непродажен!

И еще много, много лет российские и зарубежные историки будут объяснять отступление Апраксина самыми разнообразными причинами, кроме участия в заговоре Екатерины и Бестужева. Только в 1910 г., когда опубликуют переписку Екатерины с Уильямсом, истина будет окончательно установлена.

Война продолжается, Екатерина, очищенная от всех подозрений, остается супругой великого князя, Апраксина давным-давно схоронили, Бестужев в ссылке сочиняет книжку...

Но Екатерина от своих замыслов вовсе не отказалась! Благо у нее появилась надежная опора...

На сцену Большой Истории пока еще робко, осторожными шагами, малость содрогаясь с похмелья, выходят братья Орловы!

Глава шестая

Питерские пролетарии

В свое время рассказывали, что родоначальником семейства Орловых был простой стрелец Иван Орел, прозванный так за храбрость. Вместе с другими он участвовал в знаменитом стрелецком бунте, приговорен к смерти – и, шагая к плахе, преспокойно откатил ногой только что снесенную голову своего предшественника, чтобы не валялась на дороге. Находившийся тут же Петр I был не на шутку удивлен таким хладнокровием и Орла помиловали. Иван – уже Орлов – выслужился в офицеры, стал дворянином и дедушкой сподвижников Екатерины.

Братьев было пятеро. Первое место следует отвести, разумеется, Григорию. Личность была примечательная – вполне соответствовавшая разгульному и не боявшемуся лишней крови восемнадцатому столетию...

Воевал храбро. Умом, правда, не блистал, даже наоборот. Французский посланник Дюран, знавший его лично, оставил такую характеристику: «Природа сделала его не более как русским мужиком, каким он и остался до конца. Он развлекался всяким вздором, душа у него такова же, каковы у него вкусы. Любви он отдается так же, как еде, и одинаково удовлетворяется как калмычкой или финкой, так и хорошенькой придворной дамой. Это прямо бурлак».

Действительно, малый был незатейливый – но ярок, колоритен, любимец гвардии: буян, дуэлянт, гуляка, картежник, верный товарищ, храбрец!

Екатерине он стал известен благодаря нашумевшей амурной истории. Будучи адъютантом помянутого Петра Шувалова, всей российской артиллерии командира, Орлов носил от него любовные записочки шуваловской пассии, княгине Елене Куракиной. Особа была исключительно красивая – и нрава самого легкомысленного. Орлов же никогда перед дамами не робел. Так что очень быстро всему Петербургу стало известно, что шуваловский адъютант, плюнув на субординацию, самым наглым образом замещает начальника в спальне прекрасной Елены. В конце концов узнал и Шувалов. Выгнал адъютанта к чертовой матери и всерьез собирался законопатить в Сибирь – но не успел, потому что умер. Быть может, от огорчения – хотя кому-кому, а уж ему-то следовало бы заранее знать, что собой представляет Леночка Куракина.

Одним словом, Орлов в Петербурге этой историей прославился чрезвычайно. И где-то пересекся с Екатериной – которую, по свидетельствам современников, тут же стал преследовать самым бесцеремонным и недвусмысленным образом, не испытывая особенного почтения перед титулом великой княгини. Справедливо рассудил, что и великой княгине хочется от этой жизни маленьких радостей – многие уже были наслышаны и про Салтыкова, и про Понятовского. В общем, Екатерина сопротивлялась недолго. Ну, и завязалось, продолжилось, понеслось...

В конец концов Екатерина от него забеременела и рожать собиралась уже в то время, когда на престол взошел Петр III, а она была императрицей. Беременность удалось скрыть до самого последнего момента – тогда дамы носили те самые фижмы – огромные колоколообразные юбки на каркасе. Но вот роды были связаны с нешуточным риском – законный супруг мог войти в любую минуту...

Выручил преданный камердинер Екатерины Василий Шкурин – зная, что Петр обожает смотреть пожары и ни одного не пропускает, он, когда подошло время, поскакал по Петербургу, чтобы, не ожидая милостей от природы, самому что-нибудь поджечь. Но, как назло, подходящего объекта не было, а время поджимало... тогда верный Шкурин, не колеблясь, запалил с четырех концов свое собственное жилище. Петр уехал смотреть на пожар, а Екатерина благополучно разрешилась от бремени.

Младенца быстренько унесли доверенные люди, и судьба ему выпала, в общем, не самая проигрышная. Жил безбедно, под деликатным наблюдением Екатерины, после ее смерти Павел I пожаловал Алексею Бобринскому (так его называли) графский титул и официально провозгласил в сенате своим братом. (Шкурин потом получил за верную службу более тысячи крепостных, или, как тогда говорили, «душ»).

Этот – достоверный отпрыск Екатерины и Григория Орлова. Говорили, что у них был еще один сын (которого молва именует Галактионом). Будто бы его произвели в офицеры и послали учиться в Англию, но он там умер от сифилиса. Третий сын якобы умер еще в юности (впрочем, его отцовство приписывают и Потемкину). Болтали и о двух дочерях, воспитывавшихся при дворе и выданных потом за генералов. Но сведения обо всех четырех крайне сомнительны – как и слухи о том, что Екатерина тайно обвенчалась с Орловым...

Сразу за ним справедливо будет поставить Алексея – тоже гвардеец, тоже буян, дебошир, завзятый карточный игрок, тоже храбрый солдат и любимец гвардии. Великанского роста (все пятеро Орловых были сущими богатырями). В гвардии у него были два прозвища: Алехан и Балафре. Второе по-французски означает «Меченый», «Рубленый» и произошло из-за жуткого шрама на щеке.

История этого шрама сама по себе примечательна. Жил-поживал, буянил-дебоширил в Петербурге бравый гвардеец Шванвич, единственный, кто мог продержаться на кулаках против брательников Орловых, поодиночке взятых. Уступать не хотела ни одна из сторон, и после многочисленных стычек было выработано этакое джентльменское соглашение: ежели где-нибудь в кабаке, бильярдной или ином заведении Шванвич встретит кого-то из Орловых одного, тот, не задираясь, послушно убирается восвояси, оставив Шванвичу все купленное за свой счет: и вино, и веселых девок. Если же двое Орловых где-нибудь застанут Шванвича, убирается на все четыре стороны уже Шванвич. Какое-то время все шло распрекрасно, но однажды произошел сбой. Шванвич застал Алексея Орлова в одиночку – и в соответствии с «пактом» велел ему сматывать удочки. Алексей послушно направился к двери, но тут в заведении объявился один из его братьев, и теперь уже Шванвичу приказали исчезнуть и не отсвечиваться. Он сопротивлялся, заявляя, в общем резонно, что сначала-то Орлов был один, это потом второй пришел, так что ситуация соглашению не вполне соответствует... Однако братья без лишних церемоний вдвоем его быстренько победили и выкинули на улицу. Обозленный Шванвич дождался, когда Алексей выйдет – и рубанул его саблей от души, определенно хотел убить, но оставил лишь шрам. Не вполне джентльменский поступок, конечно, но в те времена вытворяли и не такое...

Алексей был гораздо тоньше братца, гораздо более умен.

Остальные трое – Владимир, Иван и Федор – честно признаться, не заслуживают детального рассмотрения. Все они тоже участвовали потом в перевороте, исправно служили на самых разных постах, военных и гражданских, Федор и Владимир дослужились до генеральских чинов, Иван, самый из пяти простой, сразу после переворота вышел в отставку и мирно жил в своих имениях. Но ничего мало мальски интересного о них, честное слово, и рассказать нечего: самые обыкновенные послужные списки и биографии. Люди непримечательные.

Но, если вернуться в 1762 г., пятеро братьев Орловых были силой нешуточной! Как раз из-за своей популярности в гвардии. И, что особенно важно, к ним как нельзя лучше подходила, уж простят меня коммунисты за цинизм, классическая формула о пролетарии, которому нечего терять, кроме своих цепей, а приобрести он при удаче может весь мир...

С этой точки зрения Орловы были классическими пролетариями – им, оказалось, совершенно нечего терять! Батюшка их, ветеран многих сражений, состояния и поместий себе не составил, дни закончил всего-то нижегородским губернатором, полковником армейской пехоты, в генерал-майоры произведенным уже при выходе в отставку. То немногое, что после него осталось, пятеро братьев-гуляк уже давным-давно пустили по ветру, не имели никаких других источников доходов, кроме жалованья – а на него особенно не разгуляешься, ежели в округе столько кабаков, веселых девиц и карточных столов. Ни одна собака братьям уже не хотела давать в долг... чем не пролетарии?

А люди, повторяю, были отчаянными, как на подбор, и готовыми на все, лишь бы взмыть над своим нынешним убогим существованием. И тут оказывается, что Гришка состоит в полюбовниках не кого-нибудь, а самой великой княгини, которая, о чем уже давно шепчутся, не прочь спихнуть с трона опостылевшего муженька и пребывать на оном в одиночестве...

Вот это шанс, ребята! Аж зубы сводит! Риск, конечно, жуткий, но, с другой стороны, кто не играет, тот не рискует, а помирать, братцы, только раз!

Ядром любого заговора являются либо мечтающие о карьере азартные люди, либо обиженные. А обиженных имелось предостаточно – собственно, вся гвардия. Петр III уязвил ее до глубины души тем, что собирался отправить на войну, словно обычную, сиволапую армейскую пехоту. После Петра I, за редчайшими исключениями, касавшимися не всех гвардейских полков, а крохотной их части, гвардия не воевала вообще. Ей и так было хорошо: почетная и неопасная служба в столице, превосходство в чинах над простыми армейцами, парады, торжественные марши. И что же, месить грязь за тридевять земель от дома, подставляя лоб пулям и ядрам?!

Так что гвардия затаила на императора угрюмую, мрачную злобу. И сторонников у братьев Орловых накапливалось все больше и больше, это уже была не праздная болтовня под водочку, а конкретные планы с ясной целью...

К заговору помаленьку подключаются и персоны гораздо более весомые, нежели гвардейские поручики: Разумовские, митрополит новгородский Дмитрий Сеченов, известный дипломат Никита Панин и его брат, Петр, генерал, популярный в армии герой войны с Пруссией. И князь Репнин здесь, и состоящий при академии наук статский советник Теплов, человек не особенно великих чинов, но ученый, образованный, имеющий большое влияние на гетмана. Тут же – восемнадцатилетняя княгиня Дашкова (между прочим, родная сестра Елизаветы Воронцовой).

Правда, эта соплюшка никакой такой особенной роли в заговоре не играет – это ей только так кажется, что она тут самая главная персона. Так, суетится вокруг и около, простодушно полагая себя главной пружиной дела – но главное подготавливают совсем другие люди, о чем юной княгине не сообщает даже законный супруг (в отличие от нее, заговорщик серьезный и матерый, даже раньше Орловых предлагавший Екатерине поднять свой полк в ее поддержку – но тогда было еще не время, и Екатерина отказалась...)

Любой серьезный переворот требует денег. Екатерина поначалу обращается к французскому послу барону Бретейлю – но этот редкостный болван ее прозрачных намеков откровенно не понимает и не дает ни копейки (потом будет локти на себе кусать, когда его за редкостный идиотизм будут чуть ли не матом крыть в Париже: такой шанс упустил, дубина!).

На сцене появляется английский (снова Англия!) негоциант по фамилии Фельтон – у него Екатерина и занимает через своего агента итальянца Одара сто тысяч рублей. Именно эти деньги от имени «матушки» Орловы начинают понемногу раздавать гвардейцам в виде безвозвратных ссуд – с соответствующим агитационным обеспечением. Этот метод пропаганды у гвардии имеет большой успех...

Центром заговора становится не какой-нибудь кабак и даже не великосветская гостиная, а дом датского банкира Кнутсена, у которого квартирует Григорий Орлов. Банкир, в общем, в курсе. Злые языки потом будут втихомолку уверять, что Кнутсен впутался в это пахнущее плахой предприятие исключительно оттого, что Григорий ему задолжал чертову уйму денег – и вернуть их датчанин мог лишь в случае успеха предприятия. Сплетни эти чрезвычайно похожи на правду, поскольку лишены всякой романтики и основаны лишь на житейском расчете...

Петр III ничего не замечает, но обстановка накаляется, накаляется... Два нетерпеливых гвардейца, Пассек и Баскаков, даже приходят к Екатерине с предложением не мудрствовать, а попросту прирезать Петра. Петр с Елизаветой Воронцовой каждый вечер прогуливается в парке, на правом берегу Невы, по Петровской набережной – как обычно, без всякой охраны, даже без свиты. Ткнуть его кинжалом – проще простого, они, Пассек с Баскаковым, готовы лично...

Екатерина их отговорила – ей, надо полагать, вовсе не улыбалось оказаться замешанной в такую откровенную уголовщину. Если дело сорвется, получится очень уж неприглядно...

Кое-что все же просачивается, в заговор уже вовлечена масса народа, начинают болтать... К Григорию Орлову кто-то приставляет соглядатаем некоего Перфильева, но Орлов его, отнюдь не светоча сыска, моментально вовлекает в свои кутежи и успешно нейтрализует...

Глава седьмая

Корона без императора

С некоторых пор, полное впечатление, о перевороте уже прекрасно знала каждая собака, поскольку языки по русскому обычаю то и дело развязывались, особенно за бутылкой. Предприятие велось не особенно искусно. Не зря Фридрих Великий говорил потом: «Их заговор был безумен и плохо задуман». Французский дипломат Беранже, знавший о том, что императрица просила денег у Бретейля, увидел «столько тумана в голове господина Одара, столько лиц, замешанных в этой тайне, такую бессмыслицу в их поступках и такое бессилие», что не сомневался в полном провале заговора.

Правда, это была точка зрения иностранцев, в общем, знавших историю российских переворотов, но меривших, пожалуй что, на свой европейский аршин. Не исключено, что, по их убеждению, «настоящий» переворот должен был выглядеть как-то респектабельнее, что ли – без пьяной болтовни в кабаках, этак аккуратненько, размеренно...

Но в том-то и суть, что в России успешнейшим образом прокатывали именно такие вот мятежи: шумные, грубые, нескладные, лишенные всякой тонкости. Чтобы возвести на престол Екатерину I, хватило двух выстроенных во дворе гвардейских полков – и оравы пьяных офицеров, ввалившихся в зал, где судьбу трона взялись было решать господа сенаторы. Елизавета обошлась неполной ротой. Фельдмаршал Миних после смерти Анны Иоанновны свергал вроде бы всесильного Бирона и вовсе уж ничтожными силами: хватило парочки взводов...

А у Екатерины, по тогдашним же подсчетам, к моменту переворота было вовлечено сорок офицеров и десять тысяч солдат...

Но бардак, разумеется, царил нешуточный. Екатерина впоследствии сама признавалась в этом французскому писателю Дидро, прилежно запечатлевшему ее слова: «Она низводила свои личные заслуги и заслуги других почти на нет; она говорила, что все они были опутаны какими-то невидимыми нитями, которые вели их вперед, они сами не знали – куда».

Так в жизни тоже бывает: масса людей хочет одного и того же, и оттого в итоге все получается как бы само собой...

Насколько можно теперь судить, сам Петр III до последнего момента ни о чем не подозревал. Дело тут не в его глупости и нераспорядительности (ни того, ни другого в его характере как раз не имелось). Вероятнее всего, главная причина в том, что он так и остался иностранцем. Уверенным, что все в жизни руководится законом и порядком. Поскольку он – законный хозяин страны, то с ним ничего случиться не может. Зато Екатерина, наоборот, вполне прониклась русскими нравами...

К тому же императора начинали откровенно предавать даже люди, в заговор никаким боком не вовлеченные. Столичный полицмейстер генерал Корф, в чьи обязанности как раз и входило бороться со всевозможными заговорами, уже думал в первую очередь о том, как устроить собственную судьбу. О чем откровенно и подробно рассказывает в своих «Записках» Андрей Болотов, в то время занимавший при Корфе немаленький пост: «Генерал наш, будучи хитрым придворным человеком и предусматривая, может быть, чем все это кончится, и начиная опасаться, чтобы в случае бунта и возмущения или важного во всем переворота не претерпеть и ему самому чего-либо, яко любимцу государеву, при таковом случае уже некоторым образом и не рад был тому, что государь его отменно жаловал, и потому, соображаясь с обстоятельствами, начал уже стараться себя понемногу от государя сколько-нибудь уже и удалить, а напротив того, тайным и неприметным образом прилепляться к государыне императрице и от времени до времени бывать на ее половине и ей всем, чем мог только, прислуживаться и подольщаться, что после действительно и спасло его от бедствия и несчастья и при последовавшей потом революции...»

Не остается никаких сомнений, что генерал-полицмейстер Корф был человеком трусливым и слабовольным: смелый и решительный деятель (вроде Орлова), наоборот, увидел бы для себя великолепный карьерный шанс как раз в разгроме заговора – за подобные заслуги коронованные особы награждают самым щедрым образом...

Офицеры Корфа были ему под стать. Болотов описывает долгие, унылые беседы, которые они меж собой вели: все прекрасно знали, что надвигается (как-никак сидели на агентурных донесениях!), и страшно опасались, что, когда грянет переворот, заодно с Корфом и их, несчастненьких, распихают по темницам. О том, чтобы должным образом выполнять служебные обязанности, и речи не шло...

Меж тем сам Болотов попал в нешуточный переплет. К нему вдруг начал откровенно липнуть Григорий Орлов, старый друг и сослуживец по Кенигсбергу – в гости зазывал, в закадычные приятели набивался, звал сесть и поговорить «по душам».

Болотов прекрасно понимал, что к чему: Орлов просто хотел ради надежности обзавестись своим человеком в канцелярии генерал-полицмейстера. И прямо-таки заходился в тоскливой безнадежности: и отказать Орлову было страшно, и примкнуть к заговору – еще страшнее. Кто может знать, чья возьмет?

Капитан Болотов разрубил узел по-своему. Поскольку «обстоятельства в Петербурге в то время становились час от часу сумнительнейшими», он начал форменным образом рваться в отставку. Благо согласно указу Петра «О вольности дворянской», офицер в мирное время отставки мог добиться легко.

Болотов не вылезал из Военной коллегии – и, получив желанную бумагу об отставке, бегом, по его собственному признанию, пустился с Васильевского острова, раздавал денежки всем встречным нищим, забежал мимоходом в церковь, заказал отслужить молебен, потом, не мешкая, велел заложить возок, прыгнул в него, велел кучеру нахлестывать – и вихрем умчался из Петербурга. Всего за шесть дней до переворота.

Не будем к нему слишком строги – у нас нет никакого морального права упрекать человека, два с половиной столетия назад оказавшегося перед непростым жизненным выбором. Как-никак именно этот отставной капитан стал одним из родоначальников русской агрономической науки, а его «Записки» в трех томах – ценнейший источник сведений о России того времени...

К слову, глупая случайность могла привести и к тому, что не сложилась бы карьера у будущего знаменитого поэта Гаврилы Романовича Державина. Его, рядового-преображенца, что-то слишком уж долго обходили капральским чином – и молодой Гаврила решил уйти из полка. Его старый знакомый по Казани пастор Гельтергоф был вхож к Петру, знал многих придворных и всерьез обещал Державину устроить его в императорскую голштинскую гвардию, причем прямо в офицеры («голштинской» эта гвардия была только по названию, в ней служило и много русских). Но буквально через пару дней после этого разговора грянул путч, и рядовой преображенец Державин как раз и оказался среди триумфаторов. А устройся он голштинским офицером, его карьера, никаких сомнений, сломалась бы, как сухое печенье. Вот от таких случайностей порой (вспомните Вальтера Скотта!) и зависит Большая Литература...

Отношения меж Петром и Екатериной разладились окончательно. Петр ни капельки не верил, что наследник Павел – его сын (с какого такого перепугу, если они с женой давным-давно не занимались тем, отчего и берутся дети?!) и супругу откровенно ненавидел – вплоть до того, что на званом обеде во всеуслышание обложил ее «дурой». А потом отдал приказ об аресте Екатерины – и его с превеликим трудом отговорили придворные. Принято считать, что оба эти поступка – результат злоупотребления спиртным, но, скорее всего, взаимная ненависть уже достигла такого градуса, что прорывалась и на трезвую голову...

В один прекрасный день Петербург был буквально ошарашен известием о том, что Елизавета Воронцова получила от государя орден св. Екатерины – которым по статусу награждались только особы российского императорского дома и иностранные принцессы. «Просто» дворянки, даже титулованные, на него не имели права. И коли уж Петр, сторонник порядка и законности, так себя ведет, это событие, как говорят в наши дни, знаковое...

Петр уже пробалтывался пару раз, что намерен упрятать Екатерину в какой-нибудь надежный монастырь, а «сына» лишить прав на престол. На что имел законное право: по установленному еще Петром I порядку, всякий российский самодержец (или самодержица) мог по собственному хотению назначать наследником престола кого угодно (лишь бы православный был) – а также «разжаловать» из наследников родных детей.

Что касаемо развода... Развод в те времена считался делом не вполне богоугодным, но при некоторой твердости характера его можно было добиться. В конце-концов, еще был свеж в памяти нагляднейший прецедент, когда Петр I запрятал жену в монастырь, а сына «разжаловал» и велел убить. Еще были живы люди, которые тому оказались свидетелями...

Екатерина висела на волоске!

Петр преспокойно уехал в Ораниенбаум давать бал...

И тут-то грянуло...

Самое любопытное, что переворот произошел отнюдь не оттого, что заговорщики наконец стали приводить в действие свои планы согласно расписанию. Совсем наоборот. Им просто-напросто неожиданно для себя самих пришлось выступить. Произошла очередная глупая случайность – из тех, что либо проваливают дело, либо ведут к успеху...

Общее настроение умов было таково, что один из гвардейских солдат подошел к своему офицеру и с детской непринужденностью поинтересовался: мол, ваше благородие, когда будем Петрушку свергать? Столько разговоров, а дела не видно, терпеть нету мочи. Пора бы...

Очевидно, он и не подозревал, что кто-то в полку может находиться вне заговора – любопытный штришок к пониманию тогдашней ситуации.

Но офицер-то как раз был преданным сторонником Петра! Он не возмутился, не подал виду, а стал с безразличным видом допытываться: это кто ж с тобой, голубь, поделился жуткими тайнами касаемо нашего заговора? Гвардеец и бухнул сдуру: капитан Пассек, ясное дело, не сумлевайтесь, мы ж не темные, нам кое-что известно...

Офицер его кое-как уболтал, а сам помчался куда следует. Пассека моментально сграбастали под арест – и сделать это незаметно для окружающих не удалось.

К Екатерине тут же примчался Алексей Орлов и выпалил с порога:

– Пассека арестовали!

У Екатерины, надо полагать, потемнело в глазах. Пассек как-никак был одной из главных пружин заговора, знал все и всех, и, если его начнут допрашивать круто...

Есть сильные подозрения, что заговорщики крайне невысоко оценивали стойкость и несгибаемость Пассека, определенно считали, что он после первой же оплеухи моментально расколется и всех сдаст. Косвенным подтверждением этому как раз и служит тот факт, что после известия об аресте Пассека все моментально пришло в движение...

Екатерина, не мешкая ни минуты, села в карету и помчалась из Петергофа в Петербург. Гнала так, что верст за пять до города лошади совершенно выбились из сил. Тут навстречу показался Григорий Орлов, ехавший в одноколке с Федором Барятинским.

В гвардейских полках уже шуровали заговорщики. Первым на улицу вышел Измайловский. В Преображенском все поначалу шло не так гладко – там несколько офицеров пытались удержать солдат (среди них были брат фаворитки Семен Воронцов и дедушка А. С. Пушкина). Только когда их арестовали, удалось вывести преображенцев и семеновцев.

Вся эта орава направилась в Казанский собор, где Екатерина в офицерском мундире торжественно приняла от гвардейцев присягу на верность. После чего уже никому не было дороги назад...

По городу моментально стали распространяться самые дурацкие слухи: что Петр якобы вызвал из Голштинии орду «лютеранских попов», которые выгонят из всех церквей православных священников и займут их места; что крымский хан идет на Россию войной, пользуясь тем, что Петр собрался увести армию на войну с Данией; что еще во времена Гросс-Эгерсдорфа Апраксин по приказу Петра «к пороху песок подмешивал», отчего русские ружья и не стреляли. Наконец, старательно распускали слух, что Петра уже нет в живых – спьяну упал с лошади и расшибся насмерть.

А через пару часов по Петербургу прошла роскошная траурная процессия! Петра еще не взяли в плен, а «общественное мнение» уже готовили к его смерти! Когда впоследствии юную княгиню Дашкову спрашивали об этой похоронной процессии, она с «загадочной улыбкой» отвечала:

– Мы хорошо приняли свои меры...

Последующие события давно и подробно описаны, так что нет нужды повторяться. Скажу лишь, что, в противоположность устоявшемуся мнению, у Петра все же были серьезнейшие шансы одержать верх. Заговор был задумкой исключительно гвардейских полков, вся остальная армия в этом не участвовала. Более того, в самом начале, когда войска Екатерины двинулись на Ораниенбаум (где находился Петр), меж преображенцами и измайловцами начался разлад, кое-кто стал говорить о «примирении» с императором. Происходящее все же было вспышкой, и когда прошел первый азарт, многие начали думать. Кто-то вспомнил, что Петр, как ни крути – родной внук Петра I, а его супруга – чистокровная немка. Кто-то попросту боялся последствий, а в Нарве стояла обстрелянная армия Румянцева, нисколечко не охваченная заговором, и Петр мог довольно быстро до нее добраться почтовым трактом...

Однако сопротивляться он не стал – скорее всего, и эта ситуация не укладывалась в его представления об обязанностях императора. Такой уж был человек, абсолютно не умевший действовать в экстремальных обстоятельствах...

Его захватили и увезли в Ропшу. В Петербурге началось пьяное веселье без малейшей идеологической подоплеки. Не кто иной, как Гаврила Державин, вспоминал: «Войскам были открыты все питейные заведения, солдаты и солдатки в бешеном восторге тащили и сливали в ушаты, бочонки, во что ни попало водку, пиво, мед и шампанское». Его дополнял датский дипломат Шумахер: «Они взяли штурмом не только все кабаки, но также винные погреба иностранцев, да и своих; те бутылки, что не смогли опустошить – разбили, забрали себе все, что понравилось, и только подошедшие сильные патрули с трудом смогли их разогнать».

Созданная потом комиссия старательно подсчитала, что в течение одного дня, 28-го июня, «солдатами и всякого звания людьми безнадежно роспито питий и растащено денег и посуды» на головокружительную по тем временам сумму: 22 697 рублей. Причем были учтены только убытки кабатчиков – частные винные погреба русских и иностранцев в реестр не вошли.

Гульба продолжалась до вечера – а вечером оставшийся неизвестным для Истории пьяный гусар проскакал по слободам Измайловского полка, вопя, что в Петербург нагрянули «тридцать тыщ пруссаков», которые хотят похитить «матушку».

Те из измайловцев, кто еще способен был передвигаться, хлынули в императорские покои – хотя на дворе стояла полночь. Екатерине пришлось одеваться, выходить к «народу» и долго утихомиривать гвардейцев, объясняя, что пруссаки гусару почудились с перепою...

Ситуация создалась уникальнейшая, редко встречавшаяся не только в России, но и во всем мире: в империи одновременно находились три совершенно законных самодержца. Два из них – злосчастный Иоанн Антонович и Петр – пребывали под замком, третья вроде бы при власти, но в самом что ни на есть неустойчивом, зыбком, шатком положении. Причем все трое, повторяю, были законными самодержцами – но ни один из них не коронован!

А главное, те двое, что сидели под надежным караулом, представляли для Екатерины смертельную опасность самим фактом своего пребывания в добром здравии. Как-никак один был родным внуком Петра Великого, а другой – его внучатым племянником. Все-таки Романовым. Меж тем Екатерина... Ну, понятно.

Нет ничего удивительного, что в первую очередь Екатерина принялась раздавать награды всем заинтересованным лицам. Офицерам задействованных в перевороте полков выплатили 226 000 рублей – в виде полугодового жалованья. Солдатам досталось гораздо меньше: сорок одна тысяча наличными и вином. Двадцать пять тысяч получила княгиня Дашкова, три тысячи – Григорий Орлов. Многие получили ордена, в том числе Иван Иванович Бецкой, к тому времени генерал, принимавший в перевороте самое деятельное участие. Ордена, чины, «души»... Среди прочих четырехсот рублей и некоторого количества крестьян удостоился и гвардейский унтер-офицер Григорий Потемкин, еще совершенно незнаменитый и вроде бы незнакомый вовсе императрице...

Как водится в подобных случаях, среди главных заговорщиков (впрочем, как известно, закончившийся удачей заговор именуется уже совершенно иначе) вспыхнула перепалка: каждый настаивал, что это он один, исключительно он и обеспечил успех, а остальные были так, на подхвате. Никита Панин открытым текстом говорил, что лишь благодаря ему... Дашкова оскорблялась: нет, все знают, что лишь благодаря ей... Другие помалкивали, но поглядывали так, что сразу было ясно, о чем они думают...

Бецкой, якобы, принародно бухнувшись перед Екатериной на колени, умолял ее объявить всем и каждому, что именно он был главным виновником ее воцарения. Говорю «якобы», потому что эта история известна исключительно со слов княгини Дашковой, далеко не всегда следовавшей истине. Есть косвенные данные, позволяющие считать этот рассказ «уткой»: Бецкой был человеком умнейшим, и от него столь глупой выходки вряд ли стоило ожидать.

Гораздо больше похож на правду другой рассказ Дашковой – о том, как она, войдя вскоре после переворота в покои Екатерины, обнаружила там вольготно разлегшегося на диване Григория Орлова, который со скучающим видом вскрывал пакеты. В них Дашкова моментально опознала особо важные бумаги из государственной канцелярии, которые имела право читать только императрица и специально ею назначенные люди. В доме своего дяди, канцлера Воронцова, она таких пакетов навидалась. И воззвала оторопело:

– Поручик, что вы делаете? Это государственные бумаги!

– Совершенно верно, – с нарочитой скукой ответил Орлов, с треском распечатывая вкривь и вкось очередной пакет. – Меня государыня просила просмотреть, а мне и лень – такая скука...

Вот это крайне похоже на Григория. Совершенно в его стиле. Поскольку вскоре после того он прямо за обеденным столом Екатерины, в присутствии немалого количества придворных начал шутить, прямо скажем, дубовато:

– А ведь я, матушка, такое влияние на гвардию имею, что если бы захотел, совместно с братишками тебя с престола скинуть, то через месяц справился бы...

Можно представить, что чувствовала Екатерина. Обстановку разрядил гетман Разумовский, сказавший, в общем, резонную вещь:

– Месяц, говоришь, Гриша? Так мы б, месяца не дожидаясь, тебя бы уже через неделю за шею повесили...

Такая была обстановочка. Такой был Гришка Орлов, человек бесхитростный и ума не великого...

А всего черед две недели в Ропше, под арестом, скоропостижно скончался Петр III...

Произошло это в присутствии немалого количества народа, компания подобралась прелюбопытнейшая. В трогательном единении гвардию представляли недавние враги, Алексей Орлов и тот самый Александр Шванвич, что нарисовал ему шрам (полное впечатление, что этот пустячок их не особо расстроил). Академию наук олицетворял собою Теплов. Был за столом и известный актер Федор Волков, а также князь Федор Барятинский и еще несколько человек, в том числе Потемкин.

Вся эта история до сих пор являет собою клубок загадок, которые вряд ли когда-нибудь удастся распутать, если не будет изобретена машина времени...

В официальном манифесте смерть императора объясняется «апоплексическим ударом». Правда, в письме к Понятовскому Екатерина добавляет еще одну причину: «Его унесло воспаление кишок и апоплексический удар». Так уж несчастливо сложилось: в один день воспаление кишок случилось и удар присовокупился...

Те, кто ходил посмотреть на покойного (а всех явившихся переписывали, причем дипломатический корпус поклониться праху не допустили вовсе, что шло вразрез с традицией), шептались потом, что лицо у него было совершенно черное, такое, какое бывает у удавленников. В том, что свергнутый император умер насильственной смертью, уже в первые дни после его кончины мало кто сомневался. Различия были только в деталях: большинство полагало, что Петра задушил Алехан, но ходили и другие версии: что это ружейным ремнем сделал Шванвич по приказу Теплова; что государю подлили в бургундское что-то этакое...

Кстати, оба иностранных дипломата, оставивших подробные воспоминания о перевороте, которому были очевидцами, и Шумахер, и Рюльер, пишут, что еще раньше была предпринята попытка отравить Петра неким «питьем». А дошлый Шумахер вдобавок клялся, будто вызнал, что придворный хирург Паульсен, отправленный в Ропшу еще до убийства, надзирать за здоровьем узника, уехал туда вовсе не с лекарствами, а с инструментами, употребляемыми исключительно при вскрытии и бальзамировании...

Встретив как-то князя Федора Барятинского, граф Воронцов спросил напрямую:

– Как ты мог совершить такое дело?

Барятинский, пожав плечами, с самым непринужденным видом ответил:

– Что тут поделаешь, мой милый, у меня накопилось так много долгов...

Сторонники «случайной» гибели императора (точнее, случайного убийства) в доказательство приводят письмо Екатерине Алексея Орлова из Ропши. Вот оно целиком:

«Матушка, милосердная Государыня. Как мне изъяснить, описать, что случилось? Не веришь верному рабу своему, но как перед Богом скажу истину. Матушка! Готов идти на смерть, но сам не знаю, как эта беда случилась. Погибли мы, когда ты не помилуешь. Матушка, его нет на свете. Но никто сего не думал. И как нам задумать поднять руку на Государя. Но, Государыня, свершилась беда. Он заспорил за столом с князем Федором, не успели мы разнять, а его уже и не стало. Сами не помним, что делали, но все до единого виноваты, достойны казни. Помилуй мня хоть для брата. Повинную тебе принес, и разыскивать нечего. Прости или прикажи скорее окончить. Свет не мил, прогневали тебя и погубили души навек».

Каждый волен думать, что ему угодно, но лично я не в силах отделаться от впечатления, что перепуганный, хнычущий автор письма мало напоминает Алехана Орлова, категорически чуждого всякой сентиментальности, душевным колебаниям и прочим глупостям. Все, что мы о нем знаем (кое о чем будет рассказано позже), позволяет заключить, что такого письма Аленах попросту не мог написать... Ну не те люди были брательники, совершенно не те!

А главное – этого самого письма, опубликованного в девятнадцатом веке... не существует в природе!

Публикация была сделана с копии, которую якобы снял уже при Павле I граф Ростопчин. Принято считать, что после смерти Екатерины ее особо секретную шкатулку вскрыл Павел, нашел там помянутое письмо, прочитал сыновьям и приближенному графу Ростопчину, а потом уничтожил – но Ростопчин успел снять копию. О чем подробно повествует опять-таки княгиня Дашкова.

Дело даже не в том, что Дашковой не всегда можно верить. Сам Ростопчин, на которого всегда ссылаются как на достоверный источник, при жизни ничего подобного не рассказывал. Только после его смерти в 1828 г. среди его бумаг якобы нашли записку, где граф излагал сведения, полностью подтверждающие воспоминания Дашковой. Но и этой записки никто не видел, и где она сейчас – неизвестно...

В общем, «письмо Алексея Орлова», если добраться до самой сути – не более чем легенда...

И вовсе уж наивным романтиками выглядят те, кто упирает на отсутствие писаных указаний Екатерины вроде: «С получением сего лишите живота мужа моего, об исполнении донести тайно». Когда это в мировой истории такие указания давали в письменном виде?!

Мне доводилось даже читать утверждения, будто смерть Петра Екатерине была «невыгодна и опасна»! Мол, живой он ей абсолютно не страшен, а после его смерти самозванцы могли завестись...

Они и завелись, кстати – в поразительном количестве. И что, это вызвало у Екатерины апоплексический удар? Да ничего подобного, самозванцев ловили, били кнутьем и ссылали в каторгу, а самого опасного из них, Пугачева, раздавили военной силой, в общем, не приходя в особенный ужас...

Смерть Петра Екатерине была необходима.

Не то что первые недели, в первую пару лет она на престоле чувствовала себя крайне неуверенно.

Всеобщее ликование народное» по поводу свержения Петра, на которое иные исследователи так любят порой ссылаться, существовало только в чьем-то воображении. Действительность была несколько прозаичнее...

В Петербурге, стараясь экстренными мерами завоевать популярность, императрица быстренько сбавила налоги на соль. Но вопреки ее расчетам, собравшееся у дворца простонародье вместо того, чтобы разразиться ликующими криками, постояло, молча перекрестилось да и разошлось. Императрица, стоявшая у окна и ожидавшая более восторженного приема, не выдержала и сказала во всеуслышание: «Какое тупоумие!»

Ну, вряд ли такую реакцию следует именовать тупоумием. Положительно, тут что-то другое.

В Москве тамошний губернатор собрал народ, выстроил местный гарнизон, огласил манифест Екатерины о восшествии на престол, выкрикнул здравицу новой единовластной государыне – и получил в ответ всеобщее молчание, угрюмое, многозначительное, жуткое. Крикнул вторично – молчание, только в третий раз «Ура Екатерине!» с грехом пополам подхватили. И то – кучка стоявших рядом с губернатором офицеров. А по солдатским рядам, как вспоминали очевидцы, прошел глухой ропот: «Гвардия располагает престолом по своей воле...»

Это уже не тупоумие, а мнение! Своя оценка событий, напрочь расходящаяся с официальной...

Де Рюльер подробно описывал свои наблюдения сразу после переворота: «Солдаты удивлялись своему поступку и не понимали, какое очарование руководило их к тому, что они лишили престола внука Петра Великого и возложили его корону на немку. Большая часть без цели и мысли была увлечена движением других, и когда всякий вошел в себя и удовольствие располагать короной миновало, то почувствовали угрызения. Матросы, которым не льстили ничем во время бунта, упрекали публично в кабаках гвардейцев, что те за пиво продали своего императора, и сострадание, которое оправдывает и самых величайших злодеев, говорило в сердце каждого...»

С полным текстом воспоминаний де Рюльера читатель сам ознакомится, заглянув в Приложение. Скажу лишь, что Екатерину его книга форменным образом взбесила...

А ведь, пока велись такие разговоры, Петр был еще жив! Рюльер подметил точно: «Пока жизнь императора подавала повод к мятежу, тут думали, что нельзя ожидать спокойствия». Его дополнял граф де Дюма, хотя и не очевидец событий, но долго при Потемкине служивший в России: «Следует помнить, что она (Екатерина – А. Б.) неизбежно должна была погибнуть и подвергнуться той же участи, если бы это убийство не совершилось».

В гвардии и армии слишком много было обделенных – и попросту недовольных происшедшим. А ведь здесь же, в Петербурге, имелись и недовольные вельможи! Тот же Никита Панин, человек крупный и влиятельный, практически не скрывал, что лично он видит на престоле не Екатерину, а малолетнего Павла Петровича (и себя в качестве главного министра)...

Буквально через пару месяцев после переворота в том самом Измайловском полку произошла какая-то загадочная история, подробности которой нам уже никогда не узнать точно. Осталось лишь донесение английского посла Кейта в Лондон: «Со времени переворота меж гвардейцами поселился скрытый дух вражды и недовольства. Настроение это, усиленное постепенным брожением, достигло таких размеров, что ночью на прошлой неделе оно разразилось почти открытым мятежом. Солдаты Измайловского полка в полночь взялись за оружие и с большим трудом сдались на увещевания офицеров. Волнения обнаруживались, хотя и в меньшем размере, две ночи подряд, что сильно озаботило правительство; однако с помощью отчасти явных, отчасти тайных арестов многих офицеров и солдат выслали из столицы, через что порядок восстановлен, в настоящую минуту опасность не предвидится».

Это описание ничуть не похоже на искаженный молвой и дошедший до англичанина через третьи руки рассказ о достопамятном ночном визите измайловцев в гости к императрице, когда они зигзагом ползли «спасать матушку от похитителей-пруссаков». По срокам не совпадает совершенно. Тут определенно что-то другое, серьезнее...

Уже после смерти Петра, в том же 1762 г. было раскрыто два самых настоящих заговора, направленных против Екатерины. Первый, «дело Гурьева и Хрущова», выглядел крайне серьезно. Под предводительством этой парочки составилась партия, собиравшаяся возвести на престол то ли Павла, то ли узника Иоанна Антоновича. Ходили слухи, что настоящие предводители – князь Голицын и Никита Панин.

Иные биографы Екатерины это именуют «нелепой болтовней среди немногих офицеров». Однако реакция властей на эту болтовню была скорая и жестокая: Гурьеву и Хрущову быстренько отрубили головы, еще несколько офицеров отправили на каторгу. Причем следствие велось в величайшей спешке, и главарей на допросах не пытали – то ли из гуманизма, то ли не хотели копаться слишком глубоко: мало ли какие имена могли всплыть, а на престоле Екатерина себя чувствовала еще крайне неуверенно и с вельможами ссориться никак не могла. Гурьев с Хрущовым-то мелочь, поручики...

Второй заговор 1762 г. как раз похож был на ту самую «нелепую болтовню немногих офицеров». В нем участвовали всего трое – Ласунский, Раславлев и Хитрово. Обделенные участники переворота, считавшие, что за участие в столь великом свершении получили слишком мало. Детали толком неизвестны, но с троицей обошлись гораздо мягче, чем с Гурьевым и Хрущовым – всего-то навсегда устроили словесную взбучку. Екатерина письменно поручила передать означенным нытикам, что стыдно им требовать денег, поскольку они помогали ей взойти на престол «для поправления беспорядков в отечестве своем». Мол, коли цель была самая благородная, то денег требовать стыдно...

(Кстати, разоренным кабатчикам тоже заплатили лишь какую-то мелочишку. Екатерина наложила на их прошения резолюцию: поскольку казна кабаки грабить не велела, то и оплачивать убытки не обязана...)

Еще весной 1763 г. французский посол доносил в Париж: «Никогда еще Двор не был так терзаем партиями, они растут с каждым днем, а императрица показывает только слабость и неуверенность, недостатки, ранее не показывавшиеся в ее характере».

Месяц спустя он же писал: «Боязнь потерять то, что Императрица имела смелость взять, так ясно заметна в ее ежедневном поведении, что всякий, хотя и не много имеющий власти, чувствовал бы себя сильнее ее. Удивительно, как эта принцесса, которая всегда слыла за храбрую, слаба и нерешительна, когда нужно решить какой-нибудь малейший вопрос, который может потерпеть поражение внутри страны. Ее тон высокомерный, гордый, чувствуется только в вещах, находящихся извне, потому что как только опасность не ее личная, она надеется нравиться ее подданным».

Да, Екатерина и через неполный год после переворота чувствовала себя неуверенно. Взойдя на престол, она раздала в качестве платы почти миллион рублей, не считая чинов, орденских лент и крепостных душ – но ведь на всех не напасешься. Да и не в деньгах дело: мотивы Панина, например, никак не упираются в деньги, у Панина идеи, а это еще опаснее. И, наконец, некоторыми движет просто-напросто примитивная зависть к Орловым: три брата из пяти получили графские титулы, Григорий и вовсе обнаглел, на каждом углу треплет, что вот-вот обвенчается с «Катериной» и тогда вообще всех за пояс заткнет, всем покажет кузькину мать...

Ага, вот именно. В 1763 г. на заседании Государственного Совета был озвучен проект о возможном бракосочетании императрицы с Орловым. Нет сомнения, что самому Григорию эта затея нравилась чрезвычайно. Никита Панин был против и свою точку зрения высказал тут же:

– Императрица может делать, что ей угодно, но госпожа Орлова никогда не будет русской императрицей...

Наш старый знакомый, бывший канцлер Бестужев (возвращенный Екатериной из ссылки и осыпанный милостями) идею с замужеством поддерживал активно (уж не хапнул ли от Григория приличную деньгу? Опыт у него в таких делах богатейший). Именно с его подачи отправился к отошедшему от всех дел и мирно живущему в Москве Алексею Разумовскому, законному супругу Елизаветы, Воронцов. Как-никак прецедент, господа! Коли уж одна императрица заключила в свое время законный брак с простолюдином Разумовским, то и Екатерина преспокойно может поступить тем же образом.

Разумовскому за содействие предлагалось возвести его в сан «его императорского высочества» со всеми привилегиями и почестями. Но бывший свинопас, послушав гостя, взял да и шарахнул пожелтевшую церковную бумагу в огонь... То ли не хотел попусту трепать память покойной супруги, то ли не любил Орлова...

А может, Екатерина постаралась. У меня есть сильнейшие подозрения, что против идеи с замужеством была в первую очередь она сама. Не для того она все это затевала, чтобы становиться «мадам Орловой», чтобы над ней получил некую законную власть как муж субъект не самого великого ума и не самого благонравного поведения...

Тут, кстати, вынырнули наши старые знакомые Рославлев, Ласунский и Хитрово: снова они что-то плетут! Пошли разговоры, что в гвардии ведется этой троицей агитация – уже не в пользу Иоанна Антоновича, а двух его братьев – что в заговор замешаны опять-таки Панин и вездесущая княгиня Дашкова, крайне обиженная тем, что она так и не стала правой рукой императрицы...

И на сей раз с троицей поступили достаточно мягко. Камер-юнкера Хитрово выслали в его имение, а капитанов Измайловского полка (снова этот строптивый полк!) Ласунского и Рославлева вышибли в отставку. Тем и ограничилось. Но прожект касаемо «мадам Орловой» похоронили раз и навсегда...

К чему я все это веду? Да к тому, что живой Петр вопреки уверениям иных романтиков-идеалистов представлял для Екатерины нешуточную угрозу. А его смерть от «апоплексии» снимала множество проблем и приносила известное облегчение. Как в похожей ситуации выразился Троцкий: «Не годится оставлять им живого знамени».

Вот Екатерина возможным мятежникам живого знамени и постаралась не оставить... Разумеется, не было не только письменного приказания, но даже устного. Однако в таких делах преспокойно обходятся и вовсе без прямых указаний – нетрудно сообразить, чего хочет матушка... и в чем ее государственный интерес.

Классический пример (один из превеликого множества). В XII столетии в Англии смертельным образом конфликтовали меж собой король Генрих II и архиепископ Томас Беккет. Сами по себе перипетии этой вражды достаточно интересны, история нашумевшая, но они лежат в стороне от нашей главной темы, поэтому рассматривать их я не буду (упомяну лишь, что оба участника драчки – те еще субъекты, и в той истории не было ни правого, ни виноватого).

В общем, ситуация сложилась такая, что двум им в Англии стало тесно. Упаси Боже, король Генрих вовсе не приказывал убить архиепископа и даже не намекал на желательность такого предприятия! Он просто-напросто сидел на троне и, держась за голову, днями напролет причитал:

– Бедный я, несчастный король! Нет у меня ни верных слуг, ни настоящих друзей! Некому меня избавить от этого чертова попа! Охти мне, горемышному!

В конце концов трое придворных рыцарей, то ли пожалев своего короля, то ли попросту не в силах более переносить королевские громогласные причитания, сели на коней, поскакали к означенному Беккету и преспокойно прикончили. Потом они, правда, говорили, что хотели поначалу предложить архиепископу мирно убраться из Англии, но как-то так вышло, что он стал буянить, дебоширить, наткнулся на мечи, и снова наткнулся, и так вот – шестнадцать раз...

Но король, повторяю, прямых приказов не отдавал! Упаси Господи! Он же не душегубец какой...

Вот примерно так, надо полагать, обстояло и с Екатериной.

Кстати, уже в 1764 г. погиб насильственной смертью и второй опаснейший конкурент – узник Иоанн Антонович. Некий поручик Мирович, личность совершенно незначительная, пытался его освободить, но заключенного согласно секретной инструкции успели проткнуть шпагами офицеры охраны. Ясности в этой истории нет до сих пор, иные обстоятельства «заговора Мировича» предельно странны и загадочны, а потому давным-давно родилась версия, что все это задумано Екатериной и осуществлено ее агентами, сыгравшими с Мировичем «втемную». Кстати, его перед казнью и на следствии опять-таки не пытали, хотя пытка тогда существовала официально.

Как бы там ни было на самом деле, после этого у Екатерины не осталось законных соперников. Кроме родного сына, которого некоторые упрямо продолжали считать гораздо более приемлемым кандидатом на престол, нежели его матушку. Но он был еще малолетним, так что особой опасности не представлял...

И началось долгое – тридцать четыре года – царствование Екатерины. «Век золотой Екатерины», как его называют некоторые. Я не собираюсь ни опровергать это мнение, ни присоединяться к нему. Более того, я даже не осуждаю Екатерину за убийство Петра. Мне самому это порой кажется странным – при моем-то к Петру нешуточном уважении! – но я, честное слово, в данной истории сам не всегда и способен понять свое отношение к участникам драмы.

Так, увы, случается. Быть может, все дело в том, что осточертели ухватки пресловутой «перестройки», когда непременно требовалось либо «реабилитировать», либо «осуждать».

А нужно ли это вообще? Коли давным-давно истлели в земле косточки тех, кто смотрит на нас со старинных портретов? Не лучше ли попытаться просто-напросто понять это время, этот переполненный самыми причудливыми противоречиями век? Когда в одних и тех же людях преспокойным образом сочеталось такое... И мы не в состоянии уразуметь, как же могло этак вот сочетаться...

Итак, век Екатерины...

Глава восьмая

Люди, дела, события

Глава девятая

Гром победы раздавайся, веселися, храбрый Росс

Это – строчки из Державина. Ничуть не противоречащие исторической правде, в царствование Екатерины велись три больших войны, одна со Швецией и две с Турцией. Все они были оборонительными, все они закончились для русского оружия самым почетным образом.

Первая русско-турецкая война началась из-за Польши. Там Екатерина несколько лет назад назначила королем своего бывшего сердечного друга Станислава Понятовского, что сама объясняла со здоровым цинизмом: «Из всех искателей он имел наименее прав, а следовательно наиболее должен был чувствовать благодарность к России».

Кое-кто может тут усмотреть очередные «имперские амбиции», но перед нами всего-навсего рациональная внешняя политика: любое государство заинтересовано в том, чтобы соседствующие с ним державы возглавляли не враги, а люди удобные...

К сожалению, Понятовский был совершеннейшим ничтожеством и бездарностью – уж никак не тем человеком, который сумел бы держать в узде буйную польскую шляхту. Означенная шляхта быстро создала так называемую Барскую Конфедерацию (от названия городка Бар на турецкой границе), собрала войско и начала мятеж. При этом гордые шляхтичи ориентировались на басурманскую Турцию, от которой получали поддержку – ради выгоды можно было заискивать и перед «нехристями»...

Понятовский, не способный справиться с этим самостоятельно, в панике запросил помощи у России. В Польшу весной 1768 г. без промедления вошла русская армия под командованием генералов Апраксина, Кречетникова и Прозоровского.

Шляхта очень быстро обнаружила, что произносить воинственные речи и бряцать саблями – это одно, а вот воевать по-настоящему – совсем другое. Троица бравых генералов быстренько показала бунтующим кузькину мать: Кречетников после трехнедельной осады взял укрепленный монастырь Босых Кармелитов, Апраксин занял Бар, откуда драпанули конфедераты, а потом Апраксин и Прозоровский, по пути расколошматив мятежников под Бродами, заняли Краков.

Тут зашевелился Стамбул, ультимативно потребовав, чтобы Россия убрала войска из Польши, поскольку означенная территория является «сферой жизненных интересов» Турции.

Россия, полагавшая, что Польша является как раз сферой жизненных интересов ее самой, отказалась. Тогда султан, по старому обычаю засадив русского посла Обрезкова в Семибашенный замок, двинул против России войска.

И получил по полной программе. На суше блестяще действовал талантливый полководец Румянцев, автор многих тактических новинок (в подчинении у него был молодой полковник Суворов, уже прекрасно себя показавший в боях против конфедератов). Коротко говоря, война на суше сводилась к тому, что турок лупили и лупили.

На море с ними поступали столь же решительно. Русский десант под командованием бригадира Авана Абрамовича Ганнибала, сына «арапа Петра Великого», лихим ударом взял крепость Наварин – а через три месяца произошло знаменитое морское сражение в Чесменской бухте. Русский флот возглавлял Алексей Орлов, «Генералиссимус и генерал-адмирал всего Российского флота в Средиземном море». Но фактически командовали адмирал Спиридов и капитан-командор Грейг, шотландец на русской службе (впоследствии дослужившийся до полного адмирала, ставший русским дворянином и командующим Балтийским флотом).

Это была блестящая, звонкая победа, которой вправе до скончания времен гордиться любой военно-морской флот. После победы в Хиосском сражении русские заблокировали турецкий флот в Чесменской бухте.

И расчихвостили, как Бог черепаху.

Сгорело 15 турецких линейных кораблей, 6 фрегатов и 5 галер, а также множество мелких судов. Русские захватили целехонькими 66-пушечный корабль «Родос», пять галер и 22 пушки. Турки потеряли около десяти тысяч человек. Русские потери составили одиннадцать человек.

К сожалению, от столь блестяще выигранной войны Россия тогда не получила особенных выгод – пришлось срочно заключать мир, потому что армия требовалась для борьбы против Пугачева. Но именно во время этой войны русские войска вступили в Крым, добились его независимости от Турции, посадили на трон (или что там было) своего хана – а в 1783 г. Крым был официально присоединен к России.

Это – еще одна славная страница екатерининских свершений. Было ликвидировано разбойничье гнездо, откуда не одну сотню лет совершались набеги на нашу родину – с неисчислимыми разрушениями, грабежами и угоном в неволю сотен тысяч пленников. Россия прочно утвердилась на Черном море, а южные земли стали из «Дикого поля» российскими губерниями.

В 1788 г. против России начали войну жаждавшие реванша шведы.

Несколькими годами позже первой русско-турецкой войны Екатерина, не вступая в военные действия, поставила на место «владычицу морей» Англию. Тогда как раз началась освободительная война североамериканских колоний против осточертевшей метрополии. Выросло новое поколение людей, которые считали себя уже американцами – и решительно выступили против дурацких, отживших свое феодальных порядков, старательно поддерживавшихся Лондоном и за океаном.

Англия поначалу пыталась просить помощи у России, добиваться, чтобы Екатерина послала в Америку свои войска и помогла раздавить возомнивших о себе колонистов. Британцы упирали на то, что в Америке, мол, «чернь» восстала против монархии – а следовательно, Екатерина, говоря современным языком, является «классово близким» союзником.

Однако в России тогда прекрасно понимали: бунтовать против монархии, конечно, нехорошо, но, с другой стороны, Англия как раз и есть главный противник, не раз доказывавший это на практике откровенно враждебными акциями. Екатерина отказалась собственными руками усиливать Англию.

Тогда британцы, чтобы пресечь доставку в Америку продовольствия и вооружения для взбунтовавшейся колонии, стали захватывать корабли всех без исключения стран – по малейшему подозрению в том, что они «могут плыть» в Америку. И самым наглым образом взяли на абордаж несколько русских кораблей, везших зерно вовсе не в Америку, а в Средиземное море.

Тогда Екатерина собственноручно разработала «Декларацию о вооруженном нейтралитете». Суть ее состояла в том, что кораблям нейтральных стран разрешалось беспрепятственно плавать у берегов воюющих держав (против Англии к тому времени воевали Франция, Испания и Голландия), и все грузы, находящиеся на кораблях под нейтральным флагом, являются неприкосновенными (кроме оружия и боеприпасов, о которых точно известно, что их везут в Америку).

Декларацию в кратчайшие сроки признали только что образованные США, Дания, Швеция, Голландия, Пруссия, Австрия, Испания. Историки эту конвенцию однозначно оценивают как документ, во многом способствовавшей освобождению США от колониального гнета.

А в 1788 г. начала войну возжаждавшая реванша Швеция... Без объявления войны шведы осадили крепости Нейшлот и Фридрихсгам. Только через несколько дней король Густав III предъявил России ультиматум.

Историки над этим ультиматумом, забыв об академическом беспристрастии, откровенно потешаются. К тому есть все основания: неведомо с какого перепугу Густав требовал, чтобы Россия немедленно вернула Швеции все земли в Финляндии и Карелии, отошедшие русским в результате прошлых войн – а Турции вернула Северное Причерноморье, Крым и часть Грузии. Подобные требования, в общем, принято выставлять наголову разбитому противнику – но король Густав был человеком, деликатно говоря, странноватым: во всеуслышание хвастал, что он через пару недель займет Петербург, велит свалить Медного всадника, а не его место водрузить собственную конную статую.

Война, уточним, началась с откровенной провокации: поскольку по конституции шведский король имел право вести исключительно оборонительную, а не наступательную войну, то Густав велел переодеть парочку своих батальонов в русскую форму и отправить их в Финляндию, где «русские» принялись жечь и грабить деревни. После чего, естественно, мирная Швеция просто обязана была начать оборонительную войну против агрессора...

Похвальбы и ультиматумы Густава, как моментально выяснилось, нимало не соответствовали реальному положению дел. Когда король, лично руководивший осадой Нейшлота, потребовал сдать крепость, русский комендант ответил: «Я без руки, не могу отворить ворот; пусть его величество сам потрудится».

Нейшлот был довольно слабым укреплением, а его гарнизон – немногочисленным. Но все равно, как ни старались шведы, Нейшлота они не взяли и убрались восвояси после первого же штурма. С Фридрихсгамом обстояло еще позорнее: только-только король отправил в крепость парламентеров, требуя сдаться, появились со стороны суши русские подкрепления. Шведы с королем во главе, пихаясь локтями, кинулись на свои галеры и, загребая так, что весла трещали, уплыли несолоно хлебавши.

На море шведов в основном били – дважды в 1789 г., в мае 1790-го (когда они, имея тройное превосходство в силах, напали на стоявшую в Ревеле эскадру Чичагова, но потеряли в бою несколько кораблей и убрались в море). Под Выборгом чуть позже тот же Чичагов заблокировал шведский флот (где на одном из кораблей находился сам Густав). Шведы вырвались с превеликим трудом, но пять тысяч моряков попали в русский плен, и немало кораблей было уничтожено. Между прочим, на стороне шведов преспокойнейшим образом воевал английский адмирал Смит, особо не маскируясь (при том, что меж Россией и Англией не было войны).

Исторической справедливости ради стоит упомянуть, что и русский флот в ходе этой войны потерпел однажды крупное поражение – на Роченсальском рейде, где 55 русских кораблей (треть принимавшей участие в сражении эскадры) была потоплена или захвачена. Авторы одного из капитальных трудов по военной истории объясняют это «глупостью и бездарностью» командовавшего русской эскадрой германского принца Карла Нассау-Зигена, которого отчего-то именуют «международным авантюристом на русской службе». Истине это, надобно знать, не соответствует. Принц был никаким не авантюристом, а приличным человеком, опытным офицером (участвовавшим не только в европейских войнах, но и в научной французской кругосветной экспедиции капитана Бугенвиля). Сама Екатерина виновным принца вовсе не считала, прекрасно зная, что он потерпел поражение главным образом из-за сильного шторма. Дело в том, что почти все русские корабли были гребными – и, когда погода испортилась, парусный шведский флот получил несомненное преимущество над галерами. Когда принц подал прошение о лишении его ввиду поражения должности, всех русских чинов, званий и орденов (странноватый поступок для «международного авантюриста», не правда ли?), Екатерина отправила вице-адмиралу недвусмысленное письмо: «Я не забыла, что вы семь раз были победителем на юге и на севере. Сей же раз была буря, которая противоборствовала вашему предприятию и которая обычна человеку, находящемуся на морской службе. Вы мне служили, еще служите и впредь будете служить, дабы урон сей наградить».

Ну, а потом Густав III, совершенно забыв о своем дурацком ультиматуме и планах касаемо Медного всадника, смиренно запросил у России мира: его казна опустела, подданные негодовали, а пообещавшая союз Англия благоразумно воздержалась от посылки своей эскадры на помощь шведам. Мирный договор был заключен, оставив границы обоих государств неизменными.

В 1787 г. Турция опять-таки предъявила России ультиматум – вернуть ей Крым, отказаться от мирного соглашения по итогам прошлой войны, отказаться от покровительства Грузии. И, не ожидая даже ответа, объявила войну.

И снова получила по сусалам – еще качественнее, чем в прошлый раз. В сражении при Кинбурне Суворов отразил попытку турок вторгнуться в Крым. Румянцев взял города Хотин и Яссы и двинулся к Черному морю. Князь Григорий Потемкин штурмом взял Очаков. Турок колошматили под Фокшанами, у Рымника, взяли крепости Аккерман и Бендеры – а несколько позже Суворов взял и считавшийся неприступным Измаил. Английское правительство, к слову, несколько раз направляло в Петербург своих представителей, которые буквально руки выкручивали русским министрам, неприкрытым шантажом и угрозами заставляя заключить мир с Турцией на невыгодных для России условиях. Однако Екатерина держалась твердо и писала своим иностранным корреспондентам, что «не потерпит, чтобы ей предписывали законы, и что, наконец, она бы давно заключила мир, если бы смутники (т. е. англичане – À. Á.) сидели смирно и не мешали туркам мириться, а на это дело они тратят попусту огромные суммы. Русские так и останутся русскими».

В результате турки не только признали присоединение к России Крыма, но и передали России территории меж Бугом и Днепром, в том числе Очаков и местечко Гаджибей, на месте которого чуть позже появилась Одесса. Можно было бы добиться и больших уступок – но помешали польские события. Там вспыхнул очередной мятеж панов шляхтичей. На сей раз дошло до того, что незадачливого короля Станислава вытащили из кареты и вдумчиво отхлестали по физиономии. Все-таки бездарный был человечишка, совершенно никчемный – я что-то не помню в Европе другого монарха, которому взбунтовавшиеся поданные самым вульгарным образом били бы морду. Дальше и ехать некуда...

Подробно описывать польские дела нет нужды – достаточно констатировать тот факт, что Польша превратилась в совершенно неуправляемое и нежизнеспособное государство. Россия, Пруссия и Австрия ее без особых церемоний взяли да и поделили меж собой – причем России достались не польские земли, а территории, населенные украинцами и белорусами, которые сама Польша в свое время приобрела захватом...

В качестве положительных деяний Екатерины безусловно следует назвать решительную и окончательную ликвидацию Запорожской Сечи.

С легкой – и бесспорно талантливой – руки Николая Васильевича Гоголя у нас как-то привыкли считать эту разросшуюся до невероятных пределов разбойничью шайку этакими светлыми рыцарями, борцами за веру православную. Увы, мало-мальски детальное исследование камня на камне не оставляет от этой версии. Запорожцы были именно примитивной бандой, озабоченной лишь грабежом любых соседей, до которых могли дотянуться.

Что касаемо православной веры – в Запорожской Сечи и в самом деле находилось некоторое количество священников. Однако «кошевые», запорожские атаманы, категорически отказывались, как везде полагалось, подчинять этих священников и патриарху всея Руси, и даже митрополиту Киевскому, заявляя, что они сами-де и есть «церковное руководство» в Запорожье. Подобное, мягко говоря, несколько противоречит церковным установлениям...

Кстати, запорожцы с превеликим удовольствие совершали набеги на православную Молдавию, где с одинаковым усердием грабили как турецкие деревни, так и своих единоверцев – и несколько раз пытались захватить Молдавию в собственность (очень уж богатый был край), но зловредные турки воспрепятствовали (подозреваю, при поддержке самих молдаван, которые вряд ли приходили в восторг оттого, что их жгут и грабят не турецкие янычары, а вполне православные «лыцари»...)

Как на деле проходила «борьба с басурманами», прекрасным образом показывает история набега на Крым запорожского атамана на Сирко в 1675 г. Как следует там побуйствовав и пограбив, запорожцы вернулись в свои степи, уводя с собой несколько тысяч пленников, схвачены без различия вероисповедания. Остановившись лагерем, начали их сортировать. Христиан оказалось семь тысяч. Тогда атаман Сирков вопросил: кто из вас, православные, хочет идти с нами, а кто вернуться в Крым?

Так вот, три тысячи из семи – русские, православные – пожелали как раз вернуться в Крым! Мотивируя это тем, что им с татарами живется не так уж плохо, особого утеснения православной вере не наблюдается, у каждого есть свое хозяйство, которое жаль бросать.

Что-то не вполне похоже на классическую картину угнетенных славян, стенающих под жестоким басурманским игом?

Так вот, Сирко эти три тысячи отпустил назад в Крым – и тут же послал за ними вслед казачий отряд с приказом вырубить всех до единого. Казаки этот приказ скрупулезно исполнили.

Исторический факт.

Да, для ясности: если кому-то доведется перечитывать «Тараса Бульбу», непременно учтите: те города, которые казаки осаждают, штурмуют и разоряют дотла, никоим образом не «польские». Это города с русским населением, разве что исповедующим не православие, а католицизм. Красавица «панночка» из повести Гоголя – никакая ни полячка, а русская девушка. Именно так и обстояло...

Знаменитое письмо запорожских казаков турецкому султану (абсолютно реальное и, кстати, не единственно) известно многим. Безусловно имеет смысл привести начало письма, адресованного на сей раз христианской коронованной особе.

«Божией милостью, августейший и непобедимейший христианский император, всемилостивейший государь. Всепокорнейше чистосердечно мы передаем Вашему Императорскому Величеству как верховной главе всех христианских королей и князей себя самих и постоянную верную покорнейшую службу свою; молимся также Богу всемогущему за здравие и счастливое царствование Его Императорского Величества в христианских странах, и чтобы тот же Всемогущий унизил врагов святого креста, турецких бусурманов и татар, также чтобы даровал Вашему Императорскому Величеству победу, здравие и блага, Вами только желаемые. Вот что все запорожское войско желает Вашему Императорскому Величеству верно и чистосердечно».

Кто же этот христианский император, которому запорожцы готовы верно и преданно служить, за которого запорожцы молятся? Только не подумайте, что это кто-то из русских...

Когда было написано это письмо, в России императоров еще не было, а на царстве сидел Федор Иоаннович. «Верховный глава всех христианских королей и князей», которому верноподданническое послание адресовано... император Священной Римской Империи Рудольф!

Стопроцентный «латынец», к православной вере не питавший ни малейшей любви. Но император нанял казаков к себе на службу (между прочим, в том числе и для похода в православную Валахию), платил хорошие деньги, а потому к католическому монарху следовало относиться с самым что ни на есть раболепием – иначе обидится и денег больше не даст...

Кстати, еще во времена Петра I часть запорожцев (так называемые некрасовцы) ушли в Крым. О их дальнейшей службе пишут русские историки: «Те были гвардией Крымского Хана; в набегах Крымцев на Россию Некрасовцы всегда шли вперед, указывали знакомый путь, выискивали скрывшихся в знакомых местах жителей; были самыми злейшими нашими врагами: зеленые их знамена носились всегда в тех местах, где проливалось больше Русской крови, где более было пожаров и более забиралось пленников».

Интересные дела! Еще менее напоминающие борьбу с басурманами за святую православную веру...

Били челом запорожцы и польскому королю Стефану Боторию – в обмен на пожалования и привилегии. Рассорились они с «чертовыми ляхами» гораздо позже, когда преемник Батория перестал посылать в Сечь золото и наделять «лыцарей» шляхетскими правами. Впрочем, поссорились не навсегда. После завершения Смутного времени и избрания царем Михаила Романова польских королевич Владислав пошел войной на Русь – и запорожцы к нему охотно примкнули, разграбив и спалив дотла немало русских городов. А в 1709 г., накануне Полтавской битвы, запорожцы во главе с атаманом Гордиенко выступили на стороне шведов совместно с гетманом Мазепой – по этой причине им вскоре пришлось бежать в Турцию...

Одним словом, Запорожская Сечь была и оставалась просто-напросто бандой разбойников, готовой служить за хорошую плату кому угодно против кого угодно. Другие казачьи войска, хотя и принимали порой участие в русских смутах на стороне отнюдь не законной власти, все же выглядели гораздо более прилично: они жили оседло, с женами и детьми, пахали землю, разводили скот, занимались охотой, ремеслами – и большей частью служили России верой и правдой (донцы, кстати, запорожцев прямо таки ненавидели). Запорожцы же вели жизнь, далекую от нормальной: в их «малины» женщины категорически не допускались, не говоря уже о том, чтобы заниматься сельским хозяйством или полезными ремеслами – настоящий «лыцарь» признавал исключительно грабеж.

Даже против яицких казаков, поддержавших Пугачева, Екатерина не провела массовых репрессий. Реку Яик переименовали в Урал, Яицкое войско – в Уральское. Часть замешанных в бунте императрица попросту переселила в Сибирь, где они положили начало нескольким казачьим войскам.

А вот с запорожской бандой разделалась без малейших церемоний. В один прекрасный день Сечь окружили войска генерала Текели и объявили, что таковая отныне считается ликвидированной на вечные времена, а населяющим ее лоботрясам предоставляется на выбор: либо поступить на службу в русскую армию, либо освоить какое-нибудь полезное ремесло и записаться в городские жители.

Некоторая часть так и поступила. Другая предпочла сбежать как раз к басурманам – в Турцию, отчего-то предпочитая покровительство «нехристей» жизни среди единоверцев.

Эх, и помотало эту братию по Европе! Как известный предмет в проруби... Сначала турки их поселили на Балканах – но там, легко догадаться, не было никаких возможностей для грабежи, и часть запорожцев оказалась в Австрии, где тем более не прижилась. Кое-кто из них все же вернулся в Россию, положив начало Кубанскому казачьему войску, но многие так и остались на чужбине. Последнего кошевого атамана Сечи Екатерина без всякой гуманности определила за решетку. Сидел он и при Павле, и при Александре I, пока не помер...

Последние осколки некогда грозной Запорожской Сечи, не в силах отрешиться от традиций, основали в Турции Задунайскую Сечь, просуществовавшую (точнее, прозябавшую) аж до 1828 года. Потом все-таки ушли в Россию. На том и кончилась история примитивной банды, опоэтизированной Николаем Васильевичем Гоголем совершенно не по заслугам, вопреки суровым историческим фактам...

Что еще можно рассказать о внешней политике Екатерины? Порой ее упрекают в том, что она не оказала должной помощи в борьбе с революционной заразой, исходившей от Франции.

Однако обвинения эти насквозь несправедливы. В конце-то концов, не могла же Россия практически в одиночку посылать армию через всю Европу. Поскольку никакой «коалиции», поставившей бы целью восстановить во Франции монархию, попросту не существовало. Поначалу против нее выступили армия из эмигрантов и пруссаков – но главнокомандующий, герцог Брауншвейгский (как достоверно выяснилось только через двадцать лет, после его смерти), попросту принял от посланцев революционного Парижа в виде взятки бриллиантов на сумму в пять миллионов (революционеры инсценировали «ограбление неизвестными лицами» королевской сокровищницы, и камушки уплыли к герцогу).

Равным образом и Англия первые несколько лет не проявляла никакого желания воевать против Франции. По весьма житейской и крайне выгодной для себя причине. Дело в том, что, как это обычно водится во времена революций, французы, увлеченно ликвидируя все «принадлежности старого режима», вместе с тем, что безусловно заслуживало отмены, изничтожили и некоторые вполне полезные учреждения, необходимые любой власти. В частности, отменили не только пережиток средневековья, внутренние таможни, но и таможенные пункты в портах, через которые ввозились иностранные товары. Два или три года английские негоцианты ввозили во Францию все, что хотели, в любых количествах, не платя ни копейки пошлины. Это было так доходно, что в британском парламенте «купеческое лобби» блокировало любые меры, направленные против революционной власти...

Что же, Россия должна была в одиночку донкихотствовать?

Екатерининские дипломаты в свое время любили говаривать: «Без нашего позволения ни одна пушка в Европе выстрелить не сможет».

И это, знаете ли, вполне соответствует истине...

В этой короткой фразе, в общем, прекрасно характеризуется тогдашнее положение России на международной арене.

Рассказ о политике закончен, и теперь мы перейдем к тем самым увлекательным вещам, о которых читать гораздо интереснее, чем о скучных словопрениях дипломатов – интригам, заговорам, самозванцам екатерининских времен.

Глава десятая

Кавказская княжна и прочие

Сначала – о заговорах, если можно так выразиться, «внутренних», то есть задуманных гвардией здесь же, в Петербурге, я бы даже сказал, в тесном семейном и дружеском кругу.

После неудачного предприятия Мировича года три было совершенно тихо, никто на императрицу не злоумышлял.

Ну, а потом – началось...

В 1767 г. определенно что-то произошло. Достоверных данных нет до сегодняшнего дня, но долго, подозрительно долго ходили слухи, что во время поездки Екатерины в Москву там на нее было совершено покушение. Быть может, и правда. В характере Екатерины как раз было бы скрыть понадежнее все детали, подробности и обстоятельства. Умные правители так и поступают – чтобы меньше было болтовни. Глупые, наоборот, поднимают шум на всю прилегающую Вселенную. Вот, скажем, некий идеалист по фамилии Дамьен совершил покушение на жизнь Людовика XV – точнее, чуточку поцарапал его перочинным ножичком не в целях смертоубийства, а демонстрации ради. Чтобы таким образом, изволите ли видеть, сообщить его обожаемому величеству: страна на пороге пропасти, финансы в кризисе, министры дураки и короля обманывают...

Дамьена торжественно и принародно раздернули на куски четверкой лошадей посреди Гревской площади – а попутно самым подробным образом рассказали стране о нем, его мотивах и его показаниях на следствии. Страна на пороге пропасти, финансы в кризисе, министры дураки и короля обманывают – лишний раз прозвучало на всю Францию...

В том же шестьдесят седьмом году капитан кавалергардского полка Панов и еще несколько гвардейских офицеров начали вести меж собой крайне крамольные разговоры: мол, великому князю Павлу Петровичу исполнилось тринадцать лет, по законам Российской империи он вошел в совершеннолетие... а потому не положить ли конец «бабьему царству»? Самым решительным образом, как уже не раз поступала гвардия?

Всех их быстрехонько сослали кого в Сибирь, кого на Камчатку – тогдашний край света, далее которого никакой Макар со своими телятами уже не доберется.

1769 г. Восемнадцатилетний офицер из нарвского гарнизона Опочинин, поддержанный корнетом Батюшковым, начал всем рассказывать, что он – сын Елизаветы и «англицкого короля» (с которым Елизавета в жизни не виделась). А потому Екатерину следует заарестовать и посадить в крепость, Орловых перебить без жалости, всех пятерых, чтобы не маячили и не воображали из себя – а на трон возвести Павла Петровича. Впрочем, Опочинин тут же мечтательно уточнял, что здоровье у великого князя слабое, того и гляди, помрет скоро, и тогда уж императором будет он сам.

Поначалу его слушали, не выдавая, но потом Опочинин нарвался на батальонного лекаря Лебедева, который, как истинный интеллигент, тут же сообщил куда следует. Обоих офицеров моментально арестовали. На допросах они валили вину друг на друга – Опочинин клялся, что это Батюшков его уверил в «царском» происхождении, Батюшков отпирался, и оба утверждали, будто «все спьяну», прекрасно зная, что на Руси именно этот аргумент сплошь и рядом служит смягчающим обстоятельством.

То ли и судьи так же думали, то ли постарался настоящий отец Опочинина (не англицкий король, а русский генерал-майор), но юные обормоты отделались, по меркам того столетия, довольно легко: смертную казнь Екатерина заменила Батюшкову пятилетней каторгой, а Опочинину – и вовсе ссылкой в Иртышский гарнизон.

Лично меня такой мягкий приговор крайне удивляет. Потому что в протоколах допросов попадаются такие показания, которые непременно должны были заставить Екатерину насторожиться. Опочинин: «Настоящая государыня не императрица, а управительница». Батюшков: «Вот-де, когда цесаревич вырастет, то, верно, спросит, куда батюшку-то его девали, и так-де Бог Орловым за это заплатит...»

Опасные были словеса... Но – обошлось.

В 1772 г., накануне восемнадцатилетия Павла в гвардии вновь начались совершенно предосудительные разговоры. Солдат Исаков рассказал солдату Жихареву, что Гришка Орлов хочет извести наследника Павла Петровича и сам сесть на царство. Жихарев побежал с этакой новостью к солдату Карпову, тот – к капралу Оловенникову. Оловенников пересказал все подпоручику Селехову, но, в отличие от предыдущих, не просто разнес сплетню, а еще и предложил немедленно составить план действий, как возвести на трон Павла, пока Гришка его не погубил.

Все вышеперечисленные, не теряя времени даром, тут же стали планировать переворот. В этой непринужденности не было ничего от клиники или тупоумия: в конце-то концов, в Российской империи примерно такая же горстка гвардейцев свергала и Бирона, и Анну Леопольдовну...

Екатерину решено было бестрепетно прикончить – а если Павел Петрович проявит чистоплюйство и не захочет занимать добытый подобным образом трон, то и его зарезать к чертовой матери, а в государи выбрать, «кого солдаты захотят». Впрочем, разошедшийся капрал Оловенников предложил в развитие идеи не связываться с волеизъявлением масс (что они понимают в высокой политике?), а назначить самодержцем всероссийским его самого. За поддержку он обещал сообщнику, солдату Подгорцеву, чин фельдцехмейстера, то есть командующего всей российской артиллерией, его брату – пост генерал-прокурора, а солдату Карпову – звание генерал-адъютанта. Однако Подгорнев с таким раскладом не согласился и выдвинул уже свою кандидатуру в императоры, вполне логично заявив капралу: «Если тебе можно, отчего мне нельзя?» Какое-то время шумно препирались, кому же все-таки быть царем, но к согласию так и не пришли. Чтобы не погрязнуть в бесконечных спорах, решили выбрать в цари того самого князя Щербатова, как человека честного, умного и доброго (князь от такой чести, надо полагать, с инфарктом бы свалился).

Заговор ширился, на полном серьезе стали разрабатывать план похищения наследника. Как обычно случается, когда вовлекают много народу, нашлись доносчики...

Всех замешанных выдрали кнутом и сослали в Сибирь.

А по необъятным просторам Российской империи к тому времени уже шастали многочисленные «чудесно спасшиеся Петры Федоровичи»! В немалых количествах.

Дело в том, что в смерть Петра упорно не верили. За свое короткое полугодовое царствование он успел сделать много толкового и доброго – и возбудил еще больше надежд. Не только среди простонародья, но и в кругах столичных дворян ходили слухи, что Петр все же жив, что похоронили неизвестно чье тело, совершенно постороннее, а настоящий император то ли сумел бежать за границу, то ил содержится в Шлиссельбургской крепости, то ли сидит в уединенном каземате в Риге.

И появились самозванцы, самые разные типажи. Некий пропившийся капитан Оренбургского гарнизона начал было признаваться окружающим: «Хочу сказаться государем Петром Федоровичем, может, какой дурак и поверит», – но, поразмыслив, от столь опасной затеи все же отказался.

Зато гораздо больше решительности проявил беглый солдат Гаврила Кремнев. Сначала он, выдавая себя за капитана, ездил с двумя сообщниками по Воронежской губернии и мутил народ, утверждая, будто прислан огласить указы об отмене подушных податей и набора в солдаты. Потом решил не мелочиться и провозгласил себя Петром. Одного своего «оруженосца» произвел в «генералы Румянцевы», другого – в «генералы Пушкины», собрал небольшую ватагу, но был изловлен. Естественно, драли кнутом, клеймили, загнали в вечную каторгу. Так же поступили с объявившем себя Петром армянином Асланбековым, беглыми солдатами Евдокимовым и Чернышовым, казаком Каменьщиковым, дерзнувшими тоже утверждать, будто они – Петры.

Таких «императоров» набралось десятка два. А то и гораздо больше. Время от времени объявлялись Иоанны Антоновичи, а однажды мелькнул даже... Алексей Петрович, да не один, а в компании с Петром II. Право слово, эпидемия какая-то...

Самое интересное, что и за границей объявились «Петры Федоровичи», целых три. Двое из них промелькнули по страницам истории бледными тенями, не оставив ни малейшего следа, а вот третий, некто Степан Малый, оказался гораздо активнее: его даже выбрали правителем Черногории. История известная и откровенно сюрреалистическая: какое-то время русские представители в Черногории не делали ни малейших попыток самозванца изобличить – поскольку на русский трон он не претендовал, а России важно было утвердить свое влияние на Балканах, потеснив турок. «Петру Федоровичу» даже вручили в подарок от императрицы русский военный мундир. Потом, правда, арестовали – что интересно, при полном нейтралитете черногорских «поданных». Под арестом Степан и умер – а чуть позже появился уже его двойник-самозванец...

Ну, а потом объявился Пугачев.

События, известные, как «Пугачевский бунт», до сих пор остаются во многом непроясненными и крайне загадочными. Они ничем не напоминают мятеж Разина. Разинская ватага, собственно говоря, была всего-навсего лишенной всякой идеологии и программ гигантской разбойничьей шайкой. Поначалу Разин ходил разбойничать в Персию, но потом его оттуда вышибли, и он, поднакопив силенок, стал промышлять уже в России. Какое-то время, пользуясь слабостью гарнизонов, громил и грабил города, но, как только послали регулярные воинские части, Разину пришел конец.

Так вот, у Пугачева, в отличие от предшественника, имелась и программа, и идеология, и даже система управления...

Изучая те скудные сведении, что доступны (а доступно отчего-то крайне мало), невозможно отделаться от впечатления, что Емельянов Пугачевых было два. Перед нами – два совершенно разных человека. Один – ничем не примечательный, не блиставший ни умом, ни талантами рядовой казак, неграмотный дезертир, в котором окружающие не отметили ровным счетом ничего выдающегося, достойного внимания. Второй – предводитель восстания – оказался толковым организатором, превратившим в самые сжатые сроки свое воинство в прекрасно организованную армию.

Уже через месяц после того, как Пугачев «объявился», начала действовать Военная коллегия, форменным образом возникшая на пустом месте. Она занималась прежде всего комплектованием полков и снабжением войск продовольствием, обмундирование и вооружением, а также ведала административными делами на контролируемой повстанцами территории, финансами, распределением изъятого имущества, разбирала жалобы пострадавших от «неорганизованных» бесчинств. Это было крупное, работоспособное и эффективное учреждение. Как такое ухитрился устроить простой неграмотный казак, остается загадкой. Смешно было бы объяснять этот успех стараниями его есаулов-самородков. Чудеса, конечно, случаются, и самородки встречаются, но не перебор ли с чудесами?

Любопытно, что первые манифесты «государя императора» вовсе не провозглашали поголовное истребление дворянства. Пугачев лишь обещал «отобрать» у помещиков земли и крестьян, но взамен... «платить большое жалованье». Лишь гораздо позже, во время крупных неудач, «государь» велел вырезать дворян поголовно.

А если учесть, что при Пугачеве находилось немало якобы «пленных» офицеров, служивших тем не менее верой и правдой... В том числе прототип пушкинского Швабрина – сын того самого Шванвича, что полоснул саблей Орлова, Алексей Шванвич. И бывший депутат Комиссии по составлению Уложения Тимофей Падуров. И еще многие. При штабе и в войсках Пугачева оказалось немало ссыльных польских конфедератов, были там и какие-то загадочные французы – а в составе армии повстанцев сражались отряды поволжских немцев-колонистов, приглашенных Екатериной в Россию.

Связи Пугачева тянулись и за границу. До сих пор неизвестно, чем он, собственно, занимался во время своего пребывания в Польше. Есть глухие упоминания о его контактах с мощной общиной староверов, обитавших в местности под названием Ветка на территории Жечи Посполитой. А впоследствии у Пугачева неведомо откуда обнаружилось подлинное голштинское знамя – одно из четырех, когда-то принадлежавших голтшинской гвардии Петра III. Подозревали как раз староверов.

Что интересно, пугачевская артиллерия была... лучше той, которой располагали правительственные войска. Генерал Кар, самонадеянно решивший шапками закидать «толпу мужичья», но сам в два счета моментально разбитый этой толпой (а ведь у него была тысяча триста опытных солдат!), доносил настоящей Военной коллегии: «Артиллериею своею чрезвычайно вредят, отбивать же ее атакою пехоты весьма трудно, да почти и нельзя, потому что они всегда стреляют из нее, имея для отводу готовых лошадей, и как скоро приближаться пехота станет, то они, отвезя ее лошадьми дальше на другую гору, опять стрелять начинают, что весьма проворно делают и стреляют не так, как бы от мужиков ожидать должно было».

Иногда это объясняют тем, что у пушек-де стояли опытные в стрельбе «мастеровые уральских заводов» – но в том-то и соль, что сражение с Каром происходило до того, как Пугачев достиг Урала! Во время осады Оренбурга (опять-таки до похода на Урал) пугачевцы навесным огнем, что опять-таки требует немалого мастерства, громили дома в центре города – и по сохранившимся подробным описаниям историки делают вывод, что действовали опытные артиллеристы. Снова самородки?

Кстати, рота гренадер, двигавшаяся на соединение с Каром, по собственному почину сдалась, едва завидев не такие уж и превосходящие силы пугачевцев. И отряд полковника Чернышова преспокойным образом сдался...

Вот тогда-то Кар и совершил странный поступок, которому историки до сих пор не находят объяснения – помчался в Петербург. Получив от президента Военной коллегии графа Чернышова предписание вернуться назад, он продолжал путь. В конце концов его задержали в Москве и тут же уволили со службы, объявив «трусом», дезертиром. Однако он был старым служакой и прежде в трусости не замечен. Быть может, он стремился сообщить императрице нечто важное касаемо «бунта», выходившее за пределы официальной версии? Трудно сказать. Но тогда же возникли упорные слухи, что «Петра» втайне поддерживают некие важные лица из Петербурга...

Прибывший к месту действия из Петербурга Владимирский гренадерский полк пришлось поставить под бдительный тайный надзор – оказалось, что «меж рядовыми солдатами существует заговор положить во время сражения перед бунтовщиками ружья».

И если бы только солдаты... В Саратове при приближении «Петра Федоровича» ему навстречу вышли с развернутыми знаменами и местный пехотный гарнизон, и артиллерийская команда со всеми офицерами во главе и самим начальником гарнизона в чине секунд-майора. Любопытно поведение офицеров – ясно, что они нисколько не верили официальной версии, будто самозванец истребляет поголовно всех офицеров, попавших ему в руки. В Самаре при приближении пугачевцев горожане вышли навстречу под предводительством духовенства, певшего благодарственные молебны, и начальника гарнизона капитана Балахонцева. В Заинске на сторону Пугачева моментально перешли местный воинский начальник капитан Мертвецов, его ближайший помощник подпрапорщик Буткевич, все духовенство – а за ними, понятно, и жители.

А человек, в свое время находившийся в центре событий – майор Рунич, член особой следственной комиссии – отчего-то в своих мемуарах, написанных уже при Николае I, связывал бунт Пугачева с «известиями о ссылке в Сибирь некоторых лейб-гвардии офицеров»...

Духовенство «государю» присягало практически поголовно. После подавления восстания в Петербурге сгоряча решили было расстричь всех примкнувших к самозванцу священников – но оказалось, что тогда без духовенства окажутся целые губернии, поскольку примкнули, за редчайшими исключениями, чуть ли не все. Во главе крестных ходов к Пугачеву выходили и архимандриты крупных монастырей. Против казанского архиепископа Вениамина существовали серьезные и обширные улики касаемо его тайной связи с Пугачевым – но дело решили замять.

Священники в немалых духовных чинах, многочисленные офицеры, поляки, немцы, французы, заграничные староверы, квалифицированные артиллеристы, разветвленный аппарат Военной коллегии, стройная система управления... Что-то это решительно не похоже на устроенный неграмотным казаком бунт. Не похоже, и точка. Перед нами, рубите мне голову, что-то совершенно другое – то ли заговор, объединивший наряду с казаками и крестьянами всех недовольных Екатериной, то ли предприятие, руководимое (или по крайней мере консультируемое) из-за границы...

Вольтер, кстати, отчего-то считал Пугачева турецким агентом. Возможно, ниточки тянутся в Польшу и во Францию: связи поляков с казачеством насчитывают не одно столетие и далеко не всегда были исключительно враждебными, а Французы еще с середины XVII столетия поддерживали с казаками регулярные связи, и их разведчики на юге России были замечены не раз. Документально подтвержденный факт: в первые годы освоения русскими Крыма на черноморских верфях русская контрразведка сцапала французских агентов, пытавшихся поджечь строящиеся корабли. Наконец, старообрядческие «эмигрантские центры», располагавшие разветвленной агентурной сетью в России...

(Кстати, вопреки пестовавшейся в советские времена версии о союзе восставших с «уральским пролетариатом» достоверно известно, что треть уральских заводов оказала пугачевцам самое яростное сопротивление...)

Выводы? К сожалению, чтобы их сделать, информации недостаточно. Практически все исторические труды, посвященные пугачевскому бунту, изобилуют общими местами, о многом умалчивают, перепевают одно и то же. Огромное количество документов попросту не введено, как принято выражаться, в научный оборот. А ведь документов должно остаться немало! Невозможно представить, чтобы Следственная комиссия и Тайная экспедиция не допрашивали самым подробным и тщательным образом служивших у самозванца офицеров, поляков, немцев, казацких атаманов. И эти обширные архивы наверняка где-то пялятся – ведь прекрасно сохранилась масса документов тайной полиции доекатерининских времен, сохранилось следственное дело Степана Разина... Но пугачевские дала почему-то никто не спешит опубликовать – хотя давным-давно опубликованы и материалы по Разину и самые пустяковые протоколы полиции времен Елизаветы... Вот поневоле и закрадываются подозрения, что у событий было «второе дно», нам пока что неведомое. Лично я категорически не верю в «самородков» – не тот случай.

В конце концов, нет точной уверенности, что казак станицы Зимовейской Емельян Пугачев и человек, выдававший себя за Петра III – одно и то же лицо. Екатерина старательно подчеркивала «официальную» версию, которой мы пользуемся до сих пор – но она могла так поступать и из высоких государственных соображений, чтобы не усложнять ситуацию в непростые времена.

Между прочим, в пугачевской практике имелось очевиднейшее противоречие: с одной стороны – манифесты, объявляющие простому народу всяческие вольности и привилегии, с другой – деятельность пугачевской Военной коллегии, полностью противоречившая декларируемым намерениям «поверстать всю страну в вольные казаки». Разрыв теории и практики налицо. Без малейшей натяжки можно предположить, что Пугачев попросту намеревался сменить лишь элиту, не трогая саму систему...

Так кто же он был, кто за ним стоял, и что за скелеты до сих пор скрыты в пыльных шкафах? Очень хочется верить, что когда-нибудь мы это узнаем...

А когда Пугачев еще пребывал на свободе, во главе своего мутного воинства, где всякой твари нашлось по паре, в Европах объявилась его родная сестра. По крайне мере, она сама так уверяла. И таинственно намекала. Что Пугачев-то и не донской казак вовсе, а кое-кто познатнее...

Речь идет о знаменитой самозванке и авантюристке, которую в отечественной литературе до сих пор кое-кто называет «княжной Таракановой» и верит, что бедняжка утонула в своей камере во время петербургского наводнении. Благо существует – и красуется в Третьяковке – нарисованная еще в 1864 г. картина Флорицкого: бурный поток хлещет в зарешеченное окошко, вон и крысы тюремные уже плавают пузом вверх, девушка с распущенными красиво волосами прижалась к стене...

А пятнадцать лет назад был снят художественных телефильм под названием «Царская охота». Фильм великолепный, актеры отличные. Вот только к исторической правде он не имеет ни малейшего отношения. Во-первых, совершенно осталась за кадром долгая, целеустремленная деятельность «княжны» по облапошиванию на приличные суммы простодушных лохов. «Княжна» показана исключительно в нерабочей, так сказать, обстановке – милая, обаятельная, романтичная девчушка, которую зачем-то с особым цинизмом обманул негодяй Алехан Орлов. Девочка в него всерьез врезалась по самые уши, а он ее коварнейшим образом обманул, завлек на корабль, арестовал и увез на расправу в Россию. По фильму получается – исключительно за то, что эта наивная резвушка, желая пошалить, всего-то навсего назвала себя незаконной дочкой Елизаветы.

Во-вторых, авторы фильма вытащили на свет Божий – и подробно проиллюстрировали – старую байку про то, что Орлов якобы нарядил одного из своих матросов священником, и тот, поганец, парочку обвенчал, мастерски имитируя настоящий обряд.

Так вот, это все чушь собачья. Самозванка никогда себя не называла княжной Таракановой, и никто из окружающих ее так не называл. В наводнение она не утонула – а умерла от чахотки, которой хворала давно, еще порхая по Европе в поисках доверчивых богатых простаков. Никакой матрос священником не наряжался, и никто, пусть даже для виду, авантюристку с Орловым не венчал. Наконец, ни о какой ее романтической влюбленности в Алехана и речи быть не может. Перед нами – холодная, расчетливая, циничная аферистка, ни разу не замеченная в романтичности чувств...

Обычно толковые самозванцы, вообще авантюристы стараются бумаг после себя не оставлять, вообще не обрастать канцелярией. Наша «героиня» оказалась исключением – она тщательно хранила весь свой архив, огромный, целиком попавший в руки российских следователей и сохранившийся до сего времени. К нему присовокуплена обширная переписка «Таракановой», материалы ее допросов, и так далее. Мало сыщется аферистов, чей жизненный путь (по крайней мере, с определенной поры) так обширно и недвусмысленно документирован, как это произошло с «княжной»...

Но давайте по порядку.

В 1772 г. в веселом, шумном и богатом городе Париже, куда все мало-мальски серьезные пройдохи слетались, как мухи на мед, объявилась молодая очаровательная особа. Возраст ее никак не удавалось установить точно: одни считали, что ей не более двадцати, другие подозревали, что все тридцать. Касаемо имени царил еще более впечатляющий разнобой: незнакомка именовала себя то «госпожой Франк», то «фрейлейн Шёлль», то «мадемуазель Тремуйль». А для разнообразия порой утверждала, что она – персидская принцесса Али, русская «госпожа Азова» (в данном случае это была не фамилия, а, как объясняла красавица, русский дворянский титул, происходящий от города Азова). Но более всего предпочитала называться «черкесская княжна Волдомира».

В Париже – вот провинция! – все эти штучки прекрасно прокатывали. Народ там обитал незатейливый, представления не имевший, что в Персии «Али» – исключительно мужское имя, что черноморский город Азов сроду не был дворянской собственностью, от которой можно было бы производить титул, что имени «Волдомира» ни у русских, ни у черкесов отродясь не бывало...

С «княжной» прибыла и небольшая свита: немецкий купеческий сын Вантоэрс, скрывавшийся и от законной супруги, и от кредиторов. В Париже «княжна» придумала ему новое имечко, покрасивее: барон Эмбс. Имелся еще приехавший из Лондона мистер Шенк, как полагают серьезные исследователи – бывший любовник красотки.

Это гоп-компания быстро свела знакомство и с парижскими богачами, и с польским «политэмигрантом», бывшим великим гетманом литовским Михаилом Огиньским, автором того самого знаменитого «Полонеза».

На Западе тогда обосновалось немалое количество польских шляхтичей, участников Барской конфедерации, разнесенной в пух и прах русскими войсками. За иными впечатлительными романтиками остается полное право считать эту публику светлыми рыцарями и борцами за свободу, но есть и другие точки зрения. Во-первых, шляхта подняла в Баре мятеж главным образом из-за того, что Екатерина II ультимативно потребовало от Польши, чтобы православные подданные польской короны, украинцы и белорусы, получили такие же права, как католики, и не подвергались впредь откровенной дискриминации по религиозному признаку. Ну, а панам ляхам как раз хотелось и далее «прессовать» православных, как людей второго сорта...

Во-вторых, в первую очередь наши буйные паны дрались за те самые собственные необозримые привилегии, что как раз и поставили польское государство на грань исчезновения. Чтобы и впредь торговать крепостными, как горшками, оставаться неподсудными, что бы ни вытворяли, мятежи против властей устраивать на законном основании... В свои ряды эти «борцы за свободу» принимали исключительно лиц благородного происхождения, из-за чего и проиграли: простой народ, самый что ни на есть польский и католический, равнодушно отнесся к очередной шляхетской забаве...

В-третьих, существуют и чисто польские источники, рисующие конфедератом в несколько ином свете, например, вышедшая в 1844 г. книга ксендза Пстроконского: «Всякий бездельник, всякий резник, сапожник, ремесленник, лакей, дурак, сделавшись товарищем^[4], офицером, ротмистром, полковником, хотел иметь подчиненными самых лучших людей, обирал, грабил, тянул с деревни налоги, не так, как абсолютный монарх, а как деспот, как тиран: еще и до сих пор он носит на себе печать бесчеловечности до такой степени, что по физиономии многих из этих пьяниц, какого-нибудь бесчестного пьянчужки узнаешь, что он был конфедератом и угрожает, что еще им и будет».

После поражения изрядное число благородной шляхты сумело утечь за границу и болталось по Европе, существуя впроголодь (поначалу конфедератам, преследуя собственные политические цели, ради пущего ослабления России помогали и Париж, и Стамбул, и Вена, но, присмотревшись поближе и сообразив, что народец крайне несерьезный и вложенных в него денег ни за что не отработает, помогать перестали). Одним из таких были и Огиньский. В карманах у него посвистывал ветерок, а потому поиметь с него «княжне», казалось бы, было нечего. Не спешите...

«Персидская принцесса», будучи при деньгах после какой-то очередной удачной аферы, сама подкинула монет Огиньскому, но отнюдь не из благородства чувств. Дело в том, что бывший гетман (нечто вроде командующего военным округом, военного министра и главного кадровика в одном лице), убегая и Польши, прихватил с собой малую печать военной канцелярии. Вот «персиянка» и уговорила его выписать «барону Эмбсу» патент на чин капитана литовской армии. В восемнадцатом веке такие бумажки прибавляли авторитета и уважения в обществе – невзирая даже не то, что беглец-эмигрант, строго говоря, уже не имел никакого права кого-то производить в офицеры. Но как отказать очаровательной девушке, которая не только деньгами ссужает, но и откровенно намекает, что готова переспать?

В общем, Огиньский патент выдал. Однако «барону» это помогло, как мертвому припарка: в Париже объявились назойливые кредиторы, прекрасно знавшие, что никакой это не барон – и в два счета упрятали «капитана» в долговую тюрьму.

Компашка его, однако, выкупила, поскольку «княжна», стреляя глазками и сделав вырез поглубже, сумела обаять очередного старого дурака, французского аристократа де Марине, и тот подкинул денег. Однако в Париже становилось как-то неуютно, и все подались в германские земли, прихватив с собой и де Марине – авось еще на что-нибудь пригодится.

А заодно взяли в странствия еще двух французов, Поцета и Маская, по живости характера и симпатии к «персиянке» охотно последовавших за авантюристкой. Тем более что и денежки у обоих водились, и с моральным обликом обстояло не лучшим образом.

Во Франкфурте-на-Майне навалилось катастрофическое невезение. Так и осталось неизвестным, что они там все вместе наворотили, но «барона» упрятали в тюрьму, куда всерьез собирались засунуть и троих оставшихся. А «персидскую княжну», как весьма подозрительную личность, отчего-то выселили из гостиницы и в другие уже не пускали.

Быть может, ее попросту опознали?

Дело в том, что в 1770 г. из тюрьмы в Брюсселе освободили раньше срока и от греха подальше выслали за границу некую восемнадцатилетнюю самозванку, которая довольно долго выдавала себя за побочную дочь австрийского императора Франциска I. Показывала купцам и дворянам в Бордо вроде бы подлинные «письма папеньки» и под этим соусом выманивала немного денег у простаков. В конце концов, когда в Австрии прослышали об этакой «родственнице», императрица Мария-Терезия попросила французов что-нибудь предпринять. Те и предприняли – изловили, увезли в Брюссель и посадили. Но выпустили, впрочем, по-тихому, чтобы не раздувать скандала вокруг приличных людей...

Почерк этой особы крайне похож на ухватки «персиянки». Неизвестно, была ли это одна и та же женщина, но совпадение многозначительное: после выхода из брюссельской тюрьмы «дочь императора» бесследно исчезает, и навсегда, а в Париже вскоре нарисовалась «черкесская княжна Волдомир», пользовавшаяся в точности такими же ухватками...

В общем, во Франкфурте категорически не климатило. И тут нашей красавице подвернулся сиятельный господин, в отличие от нее самой имевший длинный ряд вполне законных титулов: Филипп Фердинанд, граф Лимбурга, владетель Штирума и совладелец графства Оберштейн. Вдобавок он (чисто на бумаге) считался князем Северной Фризии и Вагрии, наследником Гельдерна и графства Зутфен, Пиннеберг, господином Виш, Боркелоэ, Гемена и прочая, и прочая, и прочая.

Все эти Лимбурги, Штирумы и Оберштейны являли особою очередные крохотулечки размеров пару гектаров – но все же были самыми настоящими (правда, Северная Фризия и прочая, и прочая... давным-давно находились в чужих руках, откуда их выцарапать не представлялось возможным. Но граф все равно эти титулы солидности ради присовокуплял к реальным). И ухитрялся вести более-менее сытную жизнь: драл налоги с подданных, содержал крохотную армию, а для пополнения казны придумал изящный финт: учредил аж три новых ордена с пышными названиями «Орден Льва голштинско-лимбургского», «Орден соединенного родовитого дворянства и четырех царей», «Крест азиатского ордена, основанного султаном Али». И за приличные деньги этими орденами награждал честолюбивых дураков.

В общем, как-то крутился человек. Голодным спать не ложился. С одним из его приближенных «персиянка» познакомилась в Париже – и вот теперь это сработало. Граф увидел «персидскую княжну Али» – и влюбился, как простой мальчуган. Особа как-никак, говоря современным языком, была весьма сексапильная – да вдобавок настоящая экзотическая принцесса из далекой таинственной Персии! Сама сказала!

Хотя персидским красавицам, судя по тамошней литературе, положено быть скромными и застенчивыми, наша «персиянка» без особых церемоний пригласила графа в постель – и очаровала окончательно. Он моментально успокоил франкфуртских кредиторов деньгами и помянутыми орденами, вызволил из тюрьмы сообщников «принцессы», а ее саму увез в один из своих замков, окружил всей возможной роскошью и почувствовал себя на седьмом небе.

«Принцесса» (отчего-то именовавшаяся теперь Элеонорой) графа ублажала со всем усердием – но в промежутках меж теми эпизодами, которых несовершеннолетним смотреть не рекомендуется. Стала уговаривать упорно и навязчиво: пупсик, отдай мне твой Оберштейн! Ну что тебе стоит? Ты такой милый! А уж я со всей душой... а хочешь, вот так? А можешь даже...

Губа у нее была не дура: Оберштейн, хоть и размером с гулькин нос, давал право на взаправдашний графский титул. Однако, как ни млел граф, Оберштена за просто так, даром, все же не отдавал – жаба давила.

Тогда «принцесса» стала уверять, что она графство честным образом выкупит. Не сегодня-завтра ее дядя, персидский принц, пришлет ей кучу персидских денег, и она аккуратнейшим образом расплатится.

Граф в принципе соглашался, но никаких дарственных все же не подписывал. К тому времени и родственники, и министры ему уже наперебой пытались объяснить суровую истину, заключавшуюся в нехитром вопросе: «Дурень, ты что, не понимаешь, с кем связался?»

Будучи, как вы уже понимаете, не великого ума, Лимбург тем не менее в любимой засомневался. Почувствовав это, «принцесса» однажды заявилась к нему с сокрушительным видом и заявила, что суровый дядя отзывает ее в родную Персию, чтобы там без ее согласия, как это у варваров-персов принято, выдать замуж за какого-то злыдня. Так что прощай, любимый, не суждено нам быть вместе, шариатские законы против...

Лимбург сдуру ляпнул, что он в таком случае моментально отречется от престола в пользу младшего брата и поедет вслед за любимой в Персию, чтобы сберечь ее от навязанного жениха и объяснить дяде-принцу, что в наш просвещенный восемнадцатый век с девушками так поступать не годится даже в Персии.

Можно представить, что наша авантюристка думала про любовничка, когда он этакое плел. Кое-как она графа отговорила от этаких безрассудных замыслов. Тогда он, не в силах перенести грядущую разлуку, возопил: коли так, я на тебе сам женюсь! Станешь графиней Лимбург, и прочая, и прочая...

Вот это было уже совсем другое дело! «Принцесса», для порядка потупившись, согласилась практически мгновенно. И даже на радостях обещала жениху, что пришлет ему энное количество «персидских солдат», чтобы он смог выиграть затянувшийся спор с Пруссией.

К слову сказать, «нарушение Пруссией суверенитета Лимбурга», из-за которого граф долгие годы вел с Фридрихом Великим судебный процесс, заключалось исключительно в том, что однажды некий капитан прусской армии спьяну надавал по физиономии егерю Лимбурга, а кинувшихся было на помощь лимбургских гусар в два счета разогнал то ли саблей, то ли подсвечником. (Повторяю на всякий случай: я излагаю подлинную историю похождений «княжны» с невымышленными подробностями).

Услышав про персидские полки и живо представив, как он с их помощью в два счета раскатает самого Фридриха, граф окончательно разомлел и стал торопить со свадьбой.

Но тут вновь вмешались зловредные родственники с министрами и стали растолковывать влюбленному пингвину очевидные вещи: Филиппушка, Фердинандушка, родной наш, спать ты можешь с кем попало, дело житейское, век на дворе галантный, но вот насчет законного брака – такие дела с кондачка не решаются. У невесты нужно для порядка документы посмотреть... ага, мамзель, вы и сами пришли! Не соблаговолите ли – тысяча извинений! – нам рассказать. Кто вы такая? И нет ли у вас приличествующей случаю родословной?

Невеста ужасно оскорбилась: то есть как это, кто такая? Ну объясняю же: владетельница города Азова, наследница дома Волдомир. Имущества – немеряно. Вот только оно было взято в казну, не насовсем, правда, на двадцать лет, и они вчера истекли, так что я скоро буду богаче жениха...

На что родственники и министры, вежливо кивая, ответили: это все очень благородно, но документики у вас какие-нибудь найдутся? Ах, скоро пришлют? Вот когда пришлют, тогда и поговорим серьезно, а пока, извините, не будем насчет венца...

Грустновато что-то становилось «княжне» в Лимбурге. В особенности если учесть, что все это время ее «свита» торчала тут же, при дворе. Да не просто торчала, а через графа делала крупные займы (у «принцессы» ни одного приличного платья нету! И туфельки нужны!), торговала от имени графа теми самыми орденами в диких количествах, в общем, развернула широчайшие махинации. Все больше и больше людей начинали скрести в затылках: черт побери, что это за гоп-компанию граф пригрел? И с чего это «персидская княжна» как две капли воды походит на аферистку, недавно наворотившую дел в Берлине, Генте и Лондоне? Воля ваша, но надо бы через полицию кое-что проверить...

Возвышенная и романтичная душа княжны всегда противилась столкновению со столь грубой прозой жизни, каковой безусловно является полиция. А платонически в княжну влюбленный Огиньский писал, что он перебрался в Венецию, где собралось приятное общество – эмигранты-конфедераты, люди знатнейшие...

«Принцесса Али» поняла, что пора собираться в дорогу, пока придирчивая немецкая полиция не накопала, чего не следует.

И как раз именно в это время в германских землях начали оживленно болтать о незаконной дочери Елизаветы и Алексея Разумовского, которая вроде бы инкогнито странствует по Европе, намереваясь предъявить свои права на русский престол.

Эти слухи распустила вовсе не «княжна». Она их услышала далеко не первая.

Но именно ее осенило!

Теперь она уже знала, кем отныне будет...

И, не теряя времени, выложила любовнику-графу свою «подлинную» историю, которую раньше по соображениям высокой политики должна была скрывать. Она и есть та самая дочь императрицы Елизаветы и Разумовского (Правда, русские реалии самозванка знала плохо, как и имена тамошних сановников, а потому объявила, что тайным супругом Елизаветы и ее отцом был именно Кирилл). Но граф о России знал еще меньше и потому в очередной раз поверил, придурок. Очень уж завлекательный план подруга ему предложила: она, мол, спишется с деятелями польской эмиграции, с Фридрихом Великим, подключит Турцию, соберет войско, вторгнется в Россию и махом прогонит узурпаторшу Екатерину. После чего, как легко догадаться, Россию поделят меж Турцией, Польшей, Пруссией... и, ясен, пень, Лимбургом.

Посмотрев на карте Россию и сообразив, насколько она превосходит размерами Лимбург, граф одурел окончательно. Ни о какой проверке документов уже и речи не шло. Выпросив приличную сумму на дорогу, «княжна» отправилась в Венецию, ухитрившись смыться чисто: никто ее не собирался объявлять в розыск, никто пока что не рвался проверять ее документы. В общем, утро вечера мудренее...

В Венеции ее, как родную, принял знаменитый князь Радзивилл, в свое время считавшийся некоронованным королем Литвы (т. е. современной Белоруссии). Один из богатейших магнатов королевства, он теперь, увы, был не более чем эмигрантом без особенных средств к существованию. Но весом среди конфедератов пользовался немалым.

«Принцесса Али» отошла в прошлое. Теперь самозванка в открытую называла себя Елизаветой II, без запинки объясняя: матушка, Елизавета I, особым документом передала ей все права на российский престол, а Петру III поручила воспитать девочку должным образом. Однако коварный Петр, желая царствовать сам, безжалостно отправил Лизаньку в Сибирь. Нашелся добрый священник, который ее оттуда увез, и они бежали в «столицу донских казаков», название которой самозванка благоразумно не приводила, поскольку и сама не знала. Там ее посланцы Петра пытались отравить, но как-то обошлось, и девушка бежала в Персию, куда еще во времена шаха Танаса (истории решительно не известного – А. Б.) переселился родственник ее отца, Кирилла Разумовского. Ну, а теперь настала пора вернуть свой престол, захваченный приблудной немкой Катькой Аггальтской...

Эта история имела среди поляков и венецианцев большой успех. Трудно сегодня сказать, насколько верил в нее сам князь Радзивилл, неофициальный глава эмигрантов. По одним воспоминаниям, верил всецело. По другим, не особенно. В любом случае он явно видел великолепный повод для очередной смуты, которую можно устроить в России. Цинично выражаясь с точки зрения большой политики, какая, собственно, разница, настоящая она принцесса или шлюха подзаборная? Главное, можно заварить неплохую кашу, вспомнить хотя бы Лжедмитриев...

По некоторым данным Елизавета (как мы ее отныне и будем называть) не замедлила затащить в постель и Радзивилла. Точных данных нет, но, зная ее привычки, на правду похоже.

Одна беда: почета было много, а вот денег никак не удалось срубить. У поляков у самих карманы были пустые, а венецианские банкиры, с удовольствие слушавшие повествование о мытарствах законной наследницы русского престола, денежек тем не менее не спешили занять. Все, что у них удалось выцарапать – жалкие двести дукатов. Каковые моментально прожрала образовавшаяся вокруг принцессы «свита». Пора было менять дислокацию.

Под именем графини Пиннеберг (реальный титул, на который, конечно же, наша героиня не имела никакого права), она перебралась в принадлежавший Венеции город-порт Рагузу (ныне – хорватский Дубровник). И вновь начала рассказывать свои байки всем и каждому: полякам, горожанам, французским офицерам.

Самое интересное, что теперь, помимо слов, она располагала сразу тремя «документами»: «завещанием Петра Великого», «Завещанием Екатерины I» и «Завещанием Елизаветы». Все три были составлены так, что, предъявляемые один за другим, наилучшим образом удостоверяли ее права на престол.

Все это, разумеется, были фальшивки чистой воды, по сделанным еще сто лет назад предположениям, составленные кем-то из «свиты». Точный автор неизвестен, но вряд ли это имеет значение (эти «завещания» тоже попали в руки русских следователей с архивом «Елизаветы»).

А поблизости, в Ливорно, стояла русская эскадра под командованием Алексея Орлова...

Елизавета написала обширное письмо турецкому султану, где подробно излагала ту же сказочку про ссылку в Сибирь, бегство, отравленный пирог в «столице донских казаков» и прочие персидские приключения. Мало того, байку эту она творчески дополнила и развила: «казак Пугачев», надобно знать его султанскому величеству, на самом деле... тоже сын Елизаветы и Разумовского, ее родной брат, воюющий теперь с узурпаторшей за свои законные права и права сестры. И если султан им с братом поможет, чем только будет в состоянии, они, заняв принадлежащий им по праву престол, установят меж Россией и Турцией самые теплые отношения...

Забегая вперед, скажу, что султан на это письмо так и не ответил, хотя вроде бы его получил. То ли ни капельки не поверил, то ли уже знал то, о чем Елизавета и представления не имела: что Пугачев уже разбит, и дни его шайки сочтены... Соответственно, и турецкого золота «принцесса» так и не дождалась.

Едва отправив письмо в Стамбул, она накатала второе – Алексею Орлову. Объявила, что она – законная наследница русского трона, что «князь Разумовский», командующий частью нашего населения под именем Пугачева», одерживает победу за победой, что она якобы уже заключила договор с турецким султаном. А потому Орлову, если он не дурак и озабочен собственным будущим, следует немедленно к ней присоединиться вместе со всем флотом – а то, не дай бог, опоздает к раздаче милостей и орденов...

К письму она приложила все три подложных завещания, а также манифест, который Орлову следовало немедленно зачитать перед своими моряками. Письма достаточно длинные, и я их поместил в Приложение, а манифест можно и привести прямо здесь.

«Божией милостью, Мы, Елизавета II, княжна всея России, объявляем всем верным нашим подданным, что они могут высказаться только за Нас, или против Нас. Мы имеем больше прав, чем узурпаторы государства, и в скором времени объявим завещание умершей императрицы Елизаветы. Не желающие Нам принять присягу будут казнены по освященным, установленным самим народом, возобновленным Петром I, повелителем всей России, законам».

Лихо, не правда ли? Разумеется, Алехан манифест перед матросами читать и не подумал, и «княжне всея России» не ответил ни словечка – но в Петербург, понятно, обо всем сообщил...

«Елизавета» этими поступками сама выкопала себе могилу. Пока она примитивно дурила головы германским и итальянским дурочкам, вымогая деньги, пусть даже и под именем «дочери Елизаветы», на нее смотрели сквозь пальцы. Но теперь, когда она без всяких шуток во всеуслышанье претендовала на русский трон... Шутки кончились. Ни один нормальный человек теперь не успокоился бы, пока она оставалась на свободе...

Какое-то время она продолжала блистать в Рагузе. Местные ей верили вполне. Однажды в Рагузе проездом оказался русский майор, которого пригласили бить челом «законной наследнице». Вояка не только не стал кланяться неведомо с какого дуба упавшей самозванке, но во всеуслышание назвал ее «лгуньей и негодницей». После чего ему форменным образом пришлось из Рагуза бежать, потому что его собирались пристукнуть за непочтение к «Елизавете». Такой был общественный настрой...

Но вот деньги, денежки! Никто их просто так не хотел давать. Даже князь Радзивилл, бывший друг (а может, и любовник) начал «принцессу откровенно избегать. Французский консул в открытую втолковывал конфедератам: с кем связались, бессмысленные? Гоните вы к чертовой матери эту аферистку!

Даже негр-слуга, прихваченный еще из Германии, сбежал со скандалом, потому что ему не платили. Шляхтич Доманский, набравшись смелости, подступил к «принцессе» с требованием сказать правду: настоящая она, или голову дурит? Елизавета, глядя на него глазами невинной лани, заверила, что она, конечно же, настоящая, это злые люди на нее клевещут – а может, узурпаторшей Екатериной подкуплены... И пошла по проторенному пути: увлекла шляхтича в спаленку. Когда он оттуда вышел, то в подлинности принцессы уже не сомневался. Правда, горожане, совсем недавно горячо верившие в персидскую галиматью, мнение свое поменяли самым решительным образом и над претенденткой на русскую корону насмехались уже открыто.

Пора было уносить ноги. И Елизавета засобиралась в Рим. Ей в голову пришла новая великолепная идея: а не перейти ли «православной княжне» в католичество? Проистекающими от этого выгодами вполне можно заинтересовать папский престол...

Тут пришло письмо от истосковавшегося Лимбурга, тоже сообразившего, с кем он связался. Граф всячески ругал подругу за авантюры, про которые сплетничает уже вся Европа – но великодушно соглашался ее принять в Лимбурге, если она пообещает бросить все эти глупости насчет Персии, брата-Пугачева и русского трона. Крепенько, должно быть, вскружила ему голову эта стервочка...

Но она, должно быть, уже не могла остановиться и после эффектного появления в роли «русской княжны» вернуться в крохотную германскую державочку...

И поехала в Рим. В сопровождении нескольких шляхтичей (известный историк профессор Лунинский, сто лет назад изучавший эту историю, считал, что напоследок она у одного из этих панов выманила доверенные ему конфедератами денежки).

Прибыли в Вечный Город – причем в довольно неподходящее время: скончался папа, должны были выбирать нового, плелись интриги, составлялись партии, вопрос был сложный, имевший международное значение, заинтересованные иностранные послы втихомолку развили бурную деятельность, весь Рим только этим и озабочен... Какая тут, к дьяволу, русская принцесса, да еще сомнительная?

Елизавета сняла дом, где и поселилась все оравой: слуги, возлюбленный Доманский, ксендз Ханецкий, некто Вансович, за какие-то провинности выгнанный из ордена иезуитов. И еще один колоритный тип, конфедерат Чарноцкий, который по Риму разгуливал в польском национальном костюме, с саблей на боку, растопырив усищи. Любившие зрелища римляне за ним толпой бегали, перекликаясь:

– Дывысь, Джузеппе, яка диковина! Бачишь?

– Бачу, Карло, а як же!

Но за это зрелище денег не платили, а деньги требовались по зарезу. Елизавета от тоски решилась на вовсе уж глупую авантюру: послала в ломбард в виде залога некий запечатанный ящик, присягнув своим честным словом, что там лежат немаленькие ценности. Как можно не поверить на слово дочери русской императрицы?! Однако недоверчивые владельцы ломбарда объяснили посланцу, что они и папе римскому на слово не поверят, такой уж у них специфический бизнес. Так что открывайте, а там посмотрим. Посланец, превосходно знавший, что в ящике нет ничего, кроме хлама, пообещал, что зайдет попозже, и тихонько смысла вместе с ящиком...

Деньги добывали, где придется – у одного выманят, у другого... Рим вообще-то слезам не верит, но там тоже достаточно простаков. Для пущего удобства Елизавета то и дело меняла фамилию, перед каждым потенциальным кредитором: то она русская царевна, то снова «черкесская княжна Волдомир»... Наконец вздумала назваться Елизаветой Радзивилл, родной сестрой князя – но тут же нашлись люди, прекрасно знавшие, что не было сроду у князя никакой сестры, ни Елизаветы, ни, скажем, Голендухи...

Пошла к английскому послу, выложила ему старую сказочку – ссылка в Сибирь, бегство, Персия, претензии – попросила взаймы семь тысяч золотом или, на крайний случай, паспорт на имя добропорядочной немки, а то и рекомендательные письма к английским послам в Вене и Стамбуле. Англичанин вежливо выслушал, не показывая лицом своих подлинных мыслей, но ничего ей не дал, да вдобавок отписал Алексею Орлову, что за птица тут объявилась, и что мелет. Орлов, не медля, сообщил в Петербург. А Петербург уже давненько, еще после первых донесений, начал охоту за этой пташкой. Агенты русской разведки уже шныряли по Рагузе, пытаясь выведать что-то через конфедератов (достоверно известно, что один из них бесследно пропал, и до сего дня следов не отыскано). Орлов уже получил от императрицы письмо с инструкциями: попробовать заманить самозванку на борт русского корабля. Если не получится, потребовать у городских властей выдать «Елизавету», а если откажутся – без церемоний обстрелять Рагузу с кораблей. Дело обстояло уж совсем серьезно, если приходили такие инструкции...

Елизавета тем временем настойчиво искала дорожки на самый верх, и в конце концов ухитрилась выйти на контакт ч влиятельным в папской курии кардиналом Альбани, которому и переслала письмо со всеми прежними выдумками.

Кардинал, человек серьезный, разумеется и не подумал встречаться с неведомо откуда взявшейся «царевной», но послал своего секретаря аббата Роккатани – пусть посмотрит, что за персона объявилась, в конце концов, искусство большой политики в том и заключается, чтобы извлекать выгоду решительно из всего...

Аббат пришел, долго слушал рассказы о бегстве из Сибири и трех завещаниях – и к окончательному выводу так и не пришел. Времена стояли бурные и причудливые, случались самые разные, абсолютно достоверные приключения. Вдобавок некий католический монах, бывший офицер российской армии, начал уверять, будто часто видывал эту особу в Зимнем дворце. Может, она и не дочь Елизаветы, но он точно помнит, что тогда была княгиней Ольденбургской, женой одного из троюродных братьев Петра III.

В общем, у аббата мозги пошли набекрень, он и верил, и не верил... Елизавета ему старательно вкручивала, будто флот Орлова уже на ее стороне, а в Киеве ждут шесть тысяч гусар. О конфедератах она уже отзывалась в самых скверных выражениях (должно быть, мстя за скупость и охлаждение к ней князя Радзивилла(, зато открытым текстом объявляла: если Рим ей поможет, она, – мамой клянется! – введет в России вместо православия католицизм.

Об этих переговорах и загадочной царевне прослышала вся римская аристократия. Кружили самые дурацкие пересуды. Живший там в то время принц Оранский начал всем рассказывать, что загадочная Елизавета – дочь турецкого султана. Ему, мол, один монах рассказал, человек солидный, врать не будет...

Кардинал и его секретарь-аббат, временами подкидывали Елизавете небольшие деньги на жизнь, а сами тем временем установили за ней надежное наблюдение – и изучали все три «завещания», которые самозванка им дала в копиях.

В конце концов, все тщательно изучив, обдумав и взвесив, пришли к выводу, что имеют дело все же с авантюристкой. И отправили к ней доверенного человека, маркиза Античи. Тот ничего не стал говорить прямо, а, как настоящий дипломат, вежливо стал внушать: мол, девушка, вы такая молодая и красивая, к чему вам эти политические дрязги и опасные для здоровья заговоры? Поезжайте куда-нибудь в провинцию, живите тихо и скромно, коровку заведите, молочко пейте...

Маркиз так настойчиво гнул свою линию, тихонечко и предельно вежливо, что до Елизаветы в конце концов дошло: ни черта ей тут не обломится... Снова все рухнуло! А банкирам и прочим кредиторам она уже должна черт-те сколько... Что делать и куда подаваться?

И тут на пороге у нее возник русский майор Христенек, представился по всем правилам и стал таинственно намекать, что его послал сам граф Орлов, который наконец-то понял, что имеет дело с натуральнейшей принцессой...

Елизавета, не такая уж доверчивая, поначалу не верила в этакое счастье. Но ее к тому времени умело обложили со всех сторон. Английский посол Гамильтон уговаривал вернуться в Рагузу – согласно тайной договоренности с Орловым. Другой англичанин, сэр Джон Дик, английский консул в Ливорно, был по совместительству еще и поверенным в делах Петербурга, кавалером русских орденов, как о нем отзывались сами русские, «негодяй первого сорта». Впрочем, за это и ценили – разведка свои кадры вербует не в институте благородных девиц... Короче говоря, доверенные люди Дика, не открывая, на кого работают, стали Елизавете внушать ту же мысль: в Риме ловить больше нечего, пора уезжать. А поскольку кое-кто из этих лиц был как раз кредитором «принцессы», то их доводы звучали особенно убедительно...

И ведь уговорили! Благо кредиторы Елизавету уже ловили прямо на улице, хватали за рукав и невежливо интересовались, вернут им деньги, или в полицию идти...

И она решилась. Майор заплатил все ее долги – шестнадцать тысяч золотых (любила девушка пожить красиво!) И ксендз, и бывший иезуит куда-то исчезли (первого из них к тому времени всерьез подозревали в сотрудничестве с русской разведкой). Елизавета отправилась из Рима в Пизу в сопровождении влюбленного Доманского, бравого усача Черноцкого и нескольких слуг.

В Пизе ее жизнь какое-то время напоминала волшебную сказку – Орлов снял богато обставленный дом, оплачивал все текущие расходы, каждый день приезжал с визитом, возил «царевну» по городу, показывая разные достопримечательности вроде знаменитой тамошней башни. Сопровождавшие его флотские офицеры обращались с Елизаветой совсем почтением, разве что на колени не падали.

Все, что меж ними происходило, истории неизвестно, хотя иные утверждают, что в одной постели они все же оказались. Зато точно известно, что Орлов объяснялся в страстной любви, клялся в верности и предлагал сочетаться законным браком.

Ясно, что Алехан ее в конце концов уболтал... В один прекрасных день пригласил «покататься на корабле» – и к адмиральскому кораблю «Исидор» шлюпка подвезла всю честную компанию: и Елизавету, и обоих шляхтичей, и прислугу. Все было обставлено пышно: играла музыка, матросики орали Елизавете «Ура» в тысячи глоток, гремели пушки, маневрировали фрегаты...

А ближе к вечеру адмирал Орлов незаметно куда-то исчез, и появившийся ему на смену гвардии капитан Литвинов, окруженный вооруженными матросами, объявил самым простецким образом: все арестованы, стоять и не рыпаться!

В дни моей юности это называлось: «Картина Репина „Приплыли“». И ведь действительно приплыли, отбегалась...

В особняке уже вовсю шуровали люди Орлова, захватили весь богатый архив и прихватили остатки «свиты», остававшейся на берегу. Корабли развернули паруса и поплыли с добычей в Россию. Какое-то время, ради игры, самозванку уверяли, что Орлова тоже арестовали, поддерживая эту версию, сам Орлов ей отправил письмо, якобы из-под ареста...

Раскаяния за свой поступок Алехан не испытывал ни малейшего – его подробнейший отчет императрице написан веселым, легким, остроумным слогом, и, как всегда водилось в таких делах, Балафре свои заслуги ставил крайне высоко, долго расписывал, какое это было опасное предприятие, как его могли в два счета пристукнуть бешеные конфедераты...

А собственно, господа мои, с какого перепугу он должен был испытывать раскаяние?! Я согласен, что в истории с убийством Петра III Алехан выглядел крайне неприглядно, но тут совсем другой случай. По сути, обычная контрразведывательная операция, потребовавшая притворства и лжи. На том разведка и стоит испокон веков, и стоять будет. В конце концов, Орлов не благонравную наивную девицу похитил из родительского дома, чтобы продать в гарем, а поставил ловушку на откровенную авантюристку, чья деятельность самым недвусмысленным образом шла во вред России. Какие тут раскаяния могут быть?!

В Петербурге «царевну» определили в Петропавловскую крепость, следствие поручили князю Голицыну. Елизавета начала и ему вкручивать свои сказочки, уже чуточку измененные: она, мол, до девяти лет жила и воспитывалась в Германии, а потом трое загадочных мужчин повезли было в Петербург, но вместе Петербурга завезли на персидскую границу, где старая нянька ей проговорилась, что все делается по велению Петра III. Оттуда какой-то добросердечный крестьянин-татарин увез обоих аж в Багдад, а там девочку усыновил персидский богач Али...

И так далее, и тому подобное. Голицын, страдальчески морщась, в два счета разбивал эту брехню. Елизавета похватилась, что знает персидский и арабский – тогда князь ее попросил написать что-нибудь на листочке. И пошел с листочком в Академию наук, где ему специалисты по данным языкам моментально объяснили, что это всего-навсего бессмысленные каракули...

Тогда Голицын начал расспрашивать уже про более близкие к текущему дню дела, начиная с Парижа. Елизавета отпиралась вяло и неискусно: мол, никаких писем не писала, никаких манифестов к флоту не составляла... А это что? – хладнокровно спрашивал Голицын, предъявляя подлинник манифеста. Это? Ну, это так просто, шуточки такие... Почему выдавала себя за дочь Елизаветы? А мне люди так сказали, я и поверила. Какие люди? Не помню, дело было давно...

Примерно так она изворачивалась – а потом просила императрицу о личной встрече, уверяя, будто все вышло из-за того, что ее оклеветали враги. Но она надеется, что императрица во всем разберется, врагов накажет, а ее освободит...

Шляхтичи тоже ушли в глухую несознанку. Один твердил, что знать ничего не знает, ни в каких интригах не замешан, и за самозванкой таскался исключительно из любви к путешествиям. Второй клялся, что дела меж ним и «принцессой» были исключительно постельные, и никакой политикой он не занимался.

Поскольку в России времена стояли новые, никого из троицы не пытали. Екатерина вообще-то говорила, что намеревается законопатить «принцессу» в крепость навечно, но та через несколько месяцев умерла от застарелой чахотки, которой питерский климат и Петропавловская крепость определенно способствовали.

Потом недоброжелатели Екатерины, как водится, твердили, что бедную «княжну» удушили по приказу императрицы, но в это совершенно не верится: из материалов следственного дела видно, что Екатерина чертовски хотела узнать, кто же это все-таки, откуда родом, какой нации и веры?

Ответов на эти вопросы мы никогда уже не получи. Косвенные данные не помогают. Русского «принцесса» не знала – и польского тоже. Говорила только по-французски и по-немецки. К религии – православной, католической, протестантской – относилась совершенно равнодушно. Умирая, она, правда, попросила для исповеди православного священника, но даже в последние минуты врала, как нанятая: что якобы имела в личном владении то самое графство Оберштейн в Германии, что три завещания и манифест к флоту ей кто-то злокозненный «подбросил», а она по простоте душевной эти бумажки переписывала и рассылала, не ведая, что творит...

И умерла. Ее похоронили внутри крепости, в Алексеевском равелине. Осталась совершеннейшая неизвестность – ее жизнь ранее появления в Париже попросту не прослеживалась, хоть ты тресни. Английский посол Гуннинг сообщал Екатерине, что самозванка, по его данным – дочь ресторатора из чешской Праги. Но никаких убедительных доказательств не представил. Сэр Джон Дик уверял, что она – дочь булочника из Нюрнберга. Но и тут – ни малейших доказательств.

Так что происхождение «принцессы» навсегда останется тайной.

А все легенды о ней, которые до сих пор временами появляются без ссылок на источники, происходят из книги француза Кастера, русофоба и писаки крайне недобросовестного. Именно он и сочинил, что самозванка утонула при наводнении, что Орлов с ней якобы обвенчался с помощью маскарадного попа (причем настолько плохо знал реальную историю, что уверял, будто эта комедия состоялась... в Риме(. Наконец, Кастера недрогнувшей рукой написал, будто детей у Елизаветы с Разумовским было аж трое, что «принцесса» получила фамилию «княжна Тараканова» от слободы Таракановки, где родился Разумовский...

Француз и представления не имел, что Разумовский родился в Лемешах Черниговской губернии – а «Таракановки» нет ни в означенной губернии, ни вообще на Украине, потому что в украинском языке никогда не было слова «таракан». Таракан по-украински – «каралюх»...

Именно от Кастера, чья книга – пасквиль на Екатерину II – вышла в Париже в 1793 г., и пошли сказки насчет «Таракановой», гибели в волнах наводнения, а также побасенка насчет мнимого венчания...

Впрочем, его современники были не лучше. Француз Гельбих пытался доказать, что вся эта история – чистая правда, но «принцесса» дочь не Разумовского, а Шувалова. Некто Горани, чья книга вышла в Париже в тот же год, что и «труд» Кастера, всерьез уверял, что «княжна» и не тонула, и от чахотки не умирала – просто-напросто в камеру пришли русские палачи-варвары (в красных рубахах! Бородатые!) и захлестали ее кнутами насмерть...

Да, напоследок. Что интересно, после смерти «княжны» обоих шляхтичей по личному приказу Екатерины освободили, дали по сто рублей на дорогу и велели убираться из России к чертовой матери, предупредив, чтобы помалкивали, иначе под землей найдут и языки отрежут. А если вздумают вернуться в Россию, попадут на виселицу. Этой шушеры Екатерина явно нисколечко не опасалась.

Обрадованные шляхтичи, отделавшиеся лишь несколькими месяцами отсидки, взяли деньги и моментально испарились из Петербурга. Следом отправили слуг, выдав им уже по пятьдесят рублей, кроме горничной – эта оказалась дворянкой, а потому получила целых сто пятьдесят.

На том и кончилась реальная история оставшейся неизвестной самозванки. Вот только время от времени всплывают побасенки, сочиненные еще Кастера...

А после казни Пугачева и смерти «Елизаветы» у Екатерины объявились еще два нешуточных врага. Причем оба они не поднимали мятежей, не выдвигали претензий на трон, не объявляли себя «чудесно спасшимися императорами» или «незаконными детьми Елизаветы». Они вообще ничего не делали – только виртуозили пером над бумагой. Но тем не менее одного из них, Радищева, Екатерина всерьез именовала «бунтовщиком хуже Пугачева». В советские времена обоих полагалось безудержно восхвалять, как людей невероятно прогрессивных.

Посмотрим, как с ними обстояло...

Радищева, как многие должны помнить, Екатерина отправила на десять лет в ссылку – за книгу «Путешествие из Петербурга в Москву», согласно советским энциклопедиям, «рисующую картину крепостного угнетения».

Это правда, но не вся. Вообще-то бытовала и другая точка зрения: что Радищев сгустил краски и отдельные случаи изобразил как нечто типичное, повседневную практику. Но дело даже не в этом...

Вот Радищев подробно живописует случившееся в одном из сел трагическое происшествие: трое лоботрясов, помещичьих сынков, затащили в амбар молодую крестьянку-крепостную, которая в этот день выходила замуж, и изнасиловали. Прибежал жених и колом проломил голову одному из насильников. Помещик, их отец, велел жениха сечь. Сбежавшиеся крестьяне – практически вся деревня – убили и отца-помещика, и трех сыновей.

История, что и говорить, омерзительнейшая. Однако Радищев на ее основе разворачивает целую философию, согласно которой «всякий гражданин» вправе прибегнуть к немедленному самосуду, согласно «законам природы». «Если закон или не в силах его заступить, или того не хочет, или власть его не может мгновенное в предстоящей беде дать вспомоществование, тогда пользуется гражданин природным правом защищения, сохранности, благосостояния». Всякий, «имея достаточно сил», вправе тут же «отмстить обиду, ему содеянную».

Вот за этакие философские идеи Радищева в первую голову и притянули к ответу! А вовсе не за «протест против крепостничества».

Идея, в самом деле, страшненькая. Прежде всего оттого, что декларирует: право на самосуд выше закона. Никто не спорит, трое молодых барчуков – твари последние. Но дает ли это право «возмущенному народу» тут же убивать и их отца, который, со всех точек зрения, не совершил ничего, караемого бы смертной казнью? Крепко сомневаюсь...

История человечества дает массу примеров кровавого бардака, который моментально воцарялся, едва – из самых лучших побуждений! – начинали вместо закона руководствоваться «природным правом защищения». То бишь – примитивным линчеванием на манер Дикого Запада. Подчеркнем особо: линчевание процветало как раз оттого, что на тех территориях не имелось ни законов, ни власти. Как только появлялась власть, юстиция, официальные учреждении, те самые несгибаемые шерифы начинали самую ожесточенную борьбу с линчевателями, невзирая на мотивы таковых.

Человеческое общество должно жить по закону, а не по правила, которые каждый устанавливает для себя сам. Наверняка именно из этих побуждений императрица и назвала Радищева бунтовщиком опаснее Пугачева. В самом деле, даже у Пугачева его Военная коллегия четко отделяла «самоуправство» от «законной кары» – и с первым боролась всерьез...

Пропагандируемый Радищевым тезис о праве на самосуд плох в первую очередь тем, что автоматически порождает массовые злоупотребления. В самом деле, где границы «природного права защищения», если «всякий гражданин» вправе устанавливать их себе сам? Как быть с ложными обвинениями, корыстными мотивами, которыми какой-нибудь подонок непременно будет маскировать свои действия, не имеющие ничего общего с восстановлением справедливости? Закон для того и необходим, чтобы соблюдать порядок и по мере возможности изживать злоупотребления. Самый скверный кодекс законов лучше самой благородной анархии – а именно анархию и пропагандировал Радищев.

Эти нюансы четко понимали уже в раннее средневековье. Первый русский писаный уголовный кодекс, «Русская Правда», составленный еще в одиннадцатом веке, например, дает право хозяину дому убить захваченного в доме грабителя – именно в доме. Если грабитель, вор выбежал на улицу, его следует ловить, задерживать – но категорически запрещено убивать.

Схожие положения встречались и в уголовном праве некоторых итальянских земель в том же средневековье. Обманутый муж имеет право порой убить любовника, застав его со своей женой на месте преступления, в доме (а то и жену отправить на небеса) – но на улице уже убивать нельзя.

Мотивы лежат на поверхности: предупреждение возможных злоупотреблений. Встретил на улице своего врага, проткнул его мечом – а потом тверди с честными глазами, что все дело в ревности и супружеской неверности... Мало ли найдется таких догадливых? Чтобы застраховаться от этаких выдумщиков, под прикрытием закона сводящих счеты, тысячу лет назад четко прописывали юридические формулировки...

Которые, например, содержатся в сегодняшних американских законах, дающих человеку право на самооборону. Если на тебя напали, ты вправе стрелять из законно имеющегося пистолет – без всяких предупредительных, на поражение с первого выстрела. Но тут же подключаются нюансы: если нападавший находился от тебя на расстоянии большем, чем предписывает закон, или уже убегал, а ты пальнул ему в спину – сам сядешь на жесткую скамеечку... И ответишь по всей строгости.

Для восемнадцатого века – как и для нашего, кстати, подобные завиральные идеи, пропагандировавшие отказ от законов и замену его совершеннейшей анархией, были категорически неприемлемы. Вот за них-то Радищева и послали по этапу...

Впрочем, насчет этапа сказано для красного словца. Если кто-то вообразит, будто ссыльный Радищев прозябал где-то у Полярного круга, в одинокой, затерянной среди бескрайних снегов избушке, к которой запросто приходили волки-медведи – глубоко ошибается.

Сохранились подробные воспоминания сына Радищева о том, как все происходило на самом деле.

«В Тобольске Радищев пользовался величайшей свободой, как и все ссыльные. Он был всегда приглашен на обеды, праздники, бывал в театрах».

Это Радищев так пока что едет в ссылку. Первая остановка – как раз Тобольск.

В Тобольске Радищева «всех лучше принимал его губернатор Александр Васильевич Алябьев». Уточним, что у гостеприимного губернатора Радищев задержался аж на семь месяцев.

Следующая остановка – Томск. Тамошний комендант, француз на русской службе де Вильнев, столь же радушно принимал ссыльного почти две недели.

В Иркутске Радищев провел два месяца, опять-таки пользуясь широким гостеприимством тамошнего общества. И вот пришла пора все же ехать к месту ссылки, в Илимск...

Для Радищева иркутский губернатор Пиль приготовил не тесную избушку, а бывший воеводский дом: «В нем было пять комнат, при том кухня, амбар, хлев, сараи, людские избы, погреба, обширный двор и огород на берегу Илима».

Но этот дом показался губернатору все же недостаточно удобным для ссыльного. Губернатор самолично прислал в Илимск плотников и столяров, и те быстро сварганили Радищеву новое «узилище»: «В новом доме было восемь комнат: во-первых, большая спальня с нишами, чайная, большой кабинет, где была библиотека, кладовая, небольшие гостиные и столовая. И две комнаты, где жили два женатых лакея... Дом был тепел, печки огромные».

Библиотеку Радищев вез с собой – как и двух лакеев с их женами. А чуть позже к нему приехала сестра его покойной жены с двумя его младшими детьми – и ссыльный очень быстро вступил с ней в законный брак. А из Петербурга ссыльному все эти десять лет беспрепятственно шли письма, книги, журналы, научные приборы. Поскольку друг Радищева, занимавший довольно крупны пост, граф Воронцов, все эти годы приятелю покровительствовал и особо преписывал всем губернаторам тех мест, чтобы относились к господину Радищеву со всем возможным почтением.

Такой вот «узник царского режима». Десять лет проживший в комфорте и уюте. Екатерина за эти годы не могла не дознаться, в каких условиях «прозябает» бедняга – но никогда его ни в чем не ограничивала.

Перейдем теперь к Н. И. Новикову. Советский энциклопедический словарь шестидесятых годов характеризует его следующим образом: «Выступал против дворянства, обличал крепостное право, произвол помещиков. Издавал журналы, книги по всем отраслям знания, организовывал типографии. В 1792–1796 гг. находился в заключении в Шлиссельбургской крепости за вольнодумство. Деятельность Новикова сыграла большую роль в развитии русской прогрессивной мысли».

Ну что же, давайте посмотрим в деталях, как развивал Новиков со товарищи прогрессивную мысль, как обличал крепостное право...

Начнем с того, что Новиков был активнейшим членом московского масонского движения. В разговоре о масонах приходится соблюдать всю возможную взвешенность и осторожность, поскольку вокруг них наворочено немало глупейшей ерунды...

Объясняя популярно и упрощенно, масоны были самой доподлинной реальностью – хотя, разумеется, не стоит верить в страшные сказки о некоем «всемирном заговоре», согласно которому масоны стремились извести повсюду королей и разрушить религии. Всемирный заговор – штука сомнительная, тем более в восемнадцатом веке...

Разгадка в том, что не было никакого такого единого «масонства». Под этой вывеской действовали самые разнообразные кружки и общества: от патентованных революционеров иллюминатов до безобидных сборищ в трактирах, куда под масонской вывеской попросту смывались от жен добропорядочные бюргеры, чтобы попить пивка и потискать служанок. Разнобой был фантастический: тут и записные мистики, и попросту своеобразные «профсоюзные собрания» элиты, и кружки идеалистов, всерьез думавших о всеобщем просвещении и смягчении нравов. Одним словом, всякой твари по паре. Поразительная пестрота целей, видов деятельности и устремлений.

Например, организованная по «английскому обряду» масонская ложа «Астрея» И. П. Елагина во все время своего существования занималась исключительно тем, что день и ночь напролет пыталась «разгадать символику масонских ковров» и тайный «второй слой» старинных масонских легенд. Спорили до хрипоты, гипотезы выдвигали, ломали голову, что означает завиток в углу – а потом снова спорили. Одним словом, были чем-то вроде тех безобидных одержимых, что долгими годами ищут заложенные в размерах египетских пирамид «тайные знания» – один усматривает в длине, ежели ее помножить на ширину, расстояние от Земли до неба, а другой из тех же чисел выводит формулу вечного двигателя... В общем, народ был совершенно безобидный.

Масоны-мартинисты, к которым принадлежал Новиков, были посерьезнее – и, прямо скажем, поопаснее...

Жизненную цель они видели в «собственной внутренней духовной работе», «познания Бога через познание натуры и себе самого по стопам христианского вероучения».

Как это сплошь и рядом случается, теория самым решительным образом расходилась с практикой.

Начнем с того, что мартинисты принадлежали к розенкрейцерам, печально известным как раз самой густопсовой мистикой, сплошь и рядом вступавшей в противоречие с христианским учением любой конфессии – не зря их с завидным постоянством преследовали и католические французские короли, и протестантские немецкие князья, и секретные службы православной Российской империи...

Главной своей целью розенкрейцеры считали познание некоей тайной науки, якобы сохраненной со времен Адама некими «посвященными». Сводилась эта «тайная наука» к поискам философского камня, лекарства от всех болезней, превращения металлов в золото и мистическому толкованию Библии (мол, ежели зачеркнуть все буквы «е», прочитать каждую третью строчку каждой пятой главы – познаешь высшую истину. Примерно так. Не зря всякий уважающий себя аферист вроде Калиостро и Сен-Жермена активнейшим образом с розенкрейцерами путался и вовсю применял их теоретические наработки для приумножения содержимого своего кошелька.

На словах члены этой ложи объявляли самые что ни на есть братские, чистые и светлые отношения меж членами. На деле обстояло несколько иначе. «После возвращения И. Е. Шварца из-за границы изменился двух московского масонства... До тех пор толковали только о распространении религиозного чувства. Те немногие, которые оставались еще не совращенными, были удалены, и их презирали. Самые нелепые сказки стали распространяться... Шварц властвовал грубо над целою массою высокоуважаемых братьев».

Шварц – это ученый немец из Трансильвании, давненько живший в Москве из основавший там не одну масонскую ложу. А процитированные строки – воспоминания анонимного автора, тогда же, в XVIII столетии, описавшего то, чему был свидетелем во время пребывания в масонах.

Ну, а для высоких целей требовались и деньги. Их собирали где только возможно. Пудрили мозги тогдашним лохам. Вроде богача П. Татищева, о котором впоследствии сам Шварц выражался следующим образом: «Вот так-то следует ловить лисиц! Дурак Татищев от расточаемой ему похвалы сделался совершенно ручным и дарит 18 тысяч рублей, которые нам надобны через три дня для одной расплаты».

О царившей в розенкрейцерских ложах обстановке. «Сумрачной и далеко не братской была и внутренняя обстановка в ложах, где процветали мелочный контроль, слежка и доносительство. Каждые три месяца – подробнейший отчет о всех делах и внутренних переживаниях. Проверялась и личная корреспонденция братьев».

Стоило Н. М. Карамзину саму чуточку высмеять масонскую мистику, как его стали откровенно травить. Ну, а идеалом в ложе было так называемое «внутреннее христианство» – некий «внутренний духовный поиск», противопоставлявшийся официальной церкви, которую именовали «пережитком».

Тема отдельного разговора – как Новиков и его приятели доили богатого и простодушного Г. М. Походяшина. Он был младшим сыном уральского горнозаводчика, вышел в отставку в чине премьер-майора, женился и поселился в Москве. Где имел несчастье познакомиться с Новиковым и «братьями», которые очень быстро задурили ему голову рассуждениями о прогрессе, совершенствовании, помощи ближнему и всеобщем братстве.

Кое-какие благотворительные акции масоны и в самом деле проводили, например, раздачу хлеба крестьянам во время неурожая. Хлеб покупали на деньги Походящина – но израсходовали всего пятьдесят тысяч рублей, в то время как за пять лет (1786–1791) Походящин им передал полмиллиона. Сумма по тем временам астрономическая. Чтобы ее раздобыть, отставной майор по настоянию «братьев» задешево продал доставшиеся от отца в наследство заводы.

Разница, ясное дело, пошла в карман «братьям». Именно на походяшинские деньги Новиков прикупил себе за 18 тысяч рублей именьице со 110 крестьянами (что совершенно не согласуется со светлым образом «борца против крепостничества»). А потом Походяшина уговорили приобрести у «братьев» типографию и книжный склад, где пылилось на сотни тысяч рублей нераспроданных книг – сплошь мистическая тарабарщина, которую тогдашний читатель (будучи более здрав умом, чем нынешний) ни за что не покупал...

Позже, уже на допросах, приказчик Новикова показал: «Походяшин побужден употреблять на все свое имение, яко он находится в числе их братства и теперь живет в Москве. Его члены сей шайки не выпускают почти из виду и обирают сколько возможность позволяет».

В следственном деле значились и другие потерпевшие – двое князей Трубецких, А. С. Щепотьев, С. И. Плещеев: «Сделавшись жертвами своего легковерия, они потеряли большое состояние и горько раскаивались впоследствии в сделанных глупостях».

Узнаете? Под прикрытием пышных слов о всеобщем благе и просвещении процветает тирания и наушничество, мороча голову богатым простакам «тайными науками», их завлекают в «ложу» и выворачивают карманы по полной программе.

Да это же попросту тоталитарная секта вроде «Аум Синрике» «Белого братства» или кришнаитов! Совершенно те же приемчики, ухватки, методика облапошивания под мистические причитания... Как видим, кое-какие «общества духовного просветления» берут начало еще в восемнадцатом веке – и методы работы с тех времен практически не изменились. На дурака не нужен нож, ему не много подпоешь – и делай с ним, что хошь...

Но власти взялись за «мартинистов» отнюдь не оттого, что они обирали доверчивых простаков. Тогда, как и теперь, привлечь за подобное к ответственности было крайне сложно: не было заявлений от потерпевших, потерпевшие, наоборот, клялись и божились, что добровольно отдали все нажито хорошим людям.

Масоны решили, не размениваясь по мелочам, стать самой настоящей оппозицией и влиять на большую политику...

Историк девятнадцатого столетия: «Когда в руках „больших господ“ остаются лишь „малые дела“, они заполняют досужее время разговорами о том, что не ими делается, как при них бывало и как они поступили бы, если бы их призвали к власти. Таких господ в екатерининской Москве было множество. Их объединяло все: общественное положение, родство, свойство, жизнь не у дел, на покое, в опале. В конце 70-х годов, после Пугачевского восстания, в Москве пошли толки о тайных масонских собраниях, с участие знатных вельмож, недовольных правлением Екатерины II. В следующем десятилетии масоны выступили публично, суд, школу и печать, благотворительность. Правительство и общество насторожилось».

Как видим, под словом «масоны» на сей раз скрывалась всего-навсего великосветская оппозиции, стремившаяся «приобрести значение». Екатерина сообщала в письме к министру иностранных дел графу Безбородко, что собирается выпустить специальный манифест с предостережением народа «от прельщения, выдуманного вне наших пределов под названием разного рода масонских лож и с ними соединенных мартинистских иллюминатов и других мистических ересей, точно клонящихся к разрушению христианского православия и всякого благоустроенного правления, а на место оного возводящих неустройство под видом несбыточного и в естестве не существующего мнимого равенства».

Поначалу Екатерина полагала решить дело чисто литературной полемикой. Она написала сочинение «Тайна противонелепого общества», остроумную пародию на масонские ритуалы. Потом сочинила три комедии, тогда же поставленные в театре: «Обманщик», «Обольщенный» и «Шаман сибирский», где опять-таки высмеивала масонов, а заодно и Калиостро. «Добродетель их она считала и лицемерием, самих масонов – или обманутыми простаками, или ловкими мошенниками».

Эффекта от этого не было ни малейшего (как нет его и теперь, потому что «обманутые простаки» все равно будут слепо верить своим «гуру». А «ловким мошенникам» на любые комедии начихать). Екатерина писала: «Перечитав и в печати, и в рукописях все скучные нелепости, которыми занимаются масоны, я с отвращением убедилась, что, как ни смейся над людьми, они не становятся от того ни образованнее, ни благоразумнее».

Становилось ясно, что пора и власть употребить...

К тому времени немец Шварц уже помер (так и не найдя эликсира вечной жизни), и московскими масонами стал руководить Новиков. Тут в «соответствующие органы» стала поступать вовсе уж нехорошая информация, которую никакая власть не оставит без внимания...

Новиков и его «братья» пытались найти дорожку к великому князю Павлу, чтобы завлечь его в ложу. И дело тут было уже не в Новикове, в общем, простом бумагомарателе. Группа отставных аристократов вроде старого ненавистника Екатерины Никиты Панина просто-напросто использовала масонов в качестве инструмента – чтобы подчинить наследника именно себе. Панин чувствовал себя настолько вольготно, что еще в 1784 г. когда до смерти Екатерины оставалось двенадцать лет, стал готовить манифест о восшествии на престол Павла и отослал ему проект, начав письмо так: «Державнейший император Павел Петрович, Самодержец Всероссийский, Государь Всемилостивейший!»

При живой и здоровой Екатерине такое обращение к наследнику выглядело как-то... не вполне вежливо. И не прибавило Екатерине добрых чувств в отношении «масонской шайки».

А тут еще заграничные агенты присылали неприятные отчеты. Московские розенкрейцеры, мистики мохнорылые (как выражался один из литературных героев) существовали не сами по себе, а подчинялись главной розенкрейцеровской ложе в Пруссии, в Берлине. И наследники Фридриха стали прикидывать, не удастся ли им с помощью «московских братьев» оторвать Лифляндию от России и присоединить ее к Пруссии.

Это уже называется не масонством, а использованием агентов влияния... Московские масоны побывали в Берлине, встретились там с главой ордена, поговорили и о Лифляндии, и о том, что следует как можно скорее привлечь к себе Павла Петровича – Екатерина, хотя и сама была немкой, немцев недолюбливала, а вот Павел относился к ним гораздо спокойнее.

Вот тут-то, получив сведения о берлинских посиделках, и начали масонов брать, начиная с Новикова. Обвинения ему предъявили по всем правилам, и вовсе не за «порицание крепостничества» и «вольнодумство». Речь шла о вещах гораздо более конкретных: насаждение непозволительных с православной точки зрения ритуалов и обрядов; подчиненность московских лож Берлинскому центру «мимо законной и Богом учрежденной власти», тайная переписка предосудительного характера с прусскими министрами; попытка привлечь к своей деятельности наследника (которого в документах обтекаемо именовали «известной особой»); издание «противных закону православному книг». А главное, к тому времени все же накопали кое-какие улики по облапошиванию доверчивых богатеев. Так и написано: «Уловляя пронырством свои и ложною как бы набожностию слабодушных людей, корыстовались граблением их имений, в чем он (Новиков – А. Б.) неоспоримыми доказательствами обличен быть может».

Радищев, к слову, тоже немало в свое время хороводился с новиковской компанией. Как видим, на глазах рассыпается сказочка о бедном, невинном идеалисте, пострадавшем за просвещение, вольнодумство и «обличение крепостного права». Перед нами – классический руководитель тоталитарной секты, аферист и политический интриган, вступивший к тому же в подозрительные связи с иностранной державой. Ни в одной стране таких типов пряниками не кормят. Для сравнения: попробуйте представить, как американский судья в наши дни поступил бы с членами мексиканской секты, собравшимися завлечь в свои ряды дочь президента Буша, чтобы таким путем добиться возвращения Мексике Техаса... Заперли бы в камеру и ключ выбросили.

Что за публику Новиков к себе принимал, прекрасно иллюстрирует пример с «братом розенкрейцером» студентом Невзоровым. Когда его посадили, он стал на полном серьезе утверждать, что в Петропавловской крепости «все иезуиты», которые его из-за стены «душат магнетизацией». Перед нами – первый достоверно зафиксированный родоначальник того многочисленного и горластого племени, которое впоследствии «агенты КГБ облучали из соседской квартиры секретным излучением». Ну, что вы хотите – классический выкормыш тоталитарной секты со съехавшей крышей. В восемнадцатом столетии это было еще в новинку. Мистика мохнорылого, не допрашивая более, гуманно перевезли в соответствующую больничку...

И это все о них. Лучше бы и дальше варили философский камень из старых подков, придурки. Сидеть бы не пришлось...

Глава одиннадцатая

Дела сердечные

Отвлечемся от искателей эликсира бессмертия, мистиков-аферистов и прочей предосудительной публики, которая, в общем, примитивна, скучна и совершенно не интересна. Поговорим о вещах гораздо более завлекательных и где-то даже романтических. Никак нельзя, усевшись за обстоятельную книгу о Екатерине II и ее времени, обойти молчанием екатерининских фаворитов... Интереснейшая тема. Здесь и глупость смешана с государственным умом, и почет с позором, и циничный расчет с самой настоящей любовью.

Начнем с сухой и бесстрастной цифири. Поскольку восемнадцатый век находился к нам довольно-таки близко и письменных источников – мемуаров, посольских донесений и личной переписки – осталось немало, то «официальных», так сказать, то есть открыто признанных фаворитов при Екатерине насчитывалось ровным счетом десять. Чтобы придать этой книге некое наукообразие, приведу точный список и точные даты.

Григорий Орлов – 1762–1772;

Васильчиков – 1772–1774;

Григорий Потемкин – 1774–1776;

Завадовский – 1776–1777;

Зорич – 1777–1778;

Корсаков – 1778–1780;

Ланской – 1780–1784;

Ермолов – 1784–1785;

Мамонов – 1785–178;

Платон Зубов – 1782–1786.

Иногда форменным образом мелькали случайные симпатии, вроде Страхова или Высоцкого – но эти, получив некую толику материальных благ, моментально исчезали и со сцены, и вообще из российской истории.

С Григорием Орловым Екатерину связывали неподдельные чувства, и это была самая настоящая любовь. Об этом можно говорить с уверенностью, поскольку амор начался в ту пору, когда Екатерина, несмотря на титул наследницы престола и великой княгини, была, в сущности, никем, поскольку зависела исключительно от капризов Елизаветы: захочет – оставит в прежнем звании, захочет – домой отправит...

И вряд ли в ту пору Екатерина, первый раз уступая нахальному гвардейцу, уже тогда думала: ага, этот-то мне возмутит гвардию в два счета, и трон добудет! Совершенно другие были мотивы, к политике отношения не имевшие...

Сохранилась масса свидетельств русских сановников и иноземных высоких гостей, что Екатерина вела себя после восшествия на престол, как женщина по-настоящему влюбленная: то и дело наводила разговор на Григория: не правда ли, умен? Остроумен? Толков? А как на сцене играет в любительской пьеске!

Вот только Григорий Орлов навсегда, на всю оставшуюся жизнь так и остался гвардейским поручиком, какие бы чины и посты не занимал, какими бы милостями ни был осыпан, какими бы миллионами не ворочал. Гришка – и все тут...

Я уже рассказывал, как он вскоре после воцарения Екатерины пытался пробить идею насчет своего с ней замужества. Но и Екатерину эта мысль не прельщала (мадам Орлова, фи!), и гвардия, прослышав кое-что, пришла в нешуточное возмущение: по полкам комментировали этакие новости открыто и насквозь матерно, кто-то даже сорвал с триумфальной арки портрет Екатерины, что вообще-то подпадало под неотмененный еще закон об оскорблении величества (не нашли озорника). Гвардейцев понять можно: все они Гришку распрекрасно знали, а к монархам тогда питали нешуточное суеверное уважение, считая их особами, стоящими где-то на недосягаемой высоте. Конечно, можно было без особых душевных терзаний свергнуть, а потом придушить императора, но это – совсем другое... Монарх – это такой особый человек, небожитель. И представить, что «навроде царя» в России окажется, вот смех, Гришка Орлов, еще недавно один из превеликого множества поручиков... С точки зрения гвардейца восемнадцатого столетия это было глубоко неправильно.

Идею с замужеством посему тихонечко спустили на тормозах. Гришка успокоился, ему и без того было хорошо: во время торжественных выездов он сидел, развалясь, в золоченой карете рядом с императрицей, а родовитейшие сановники тащились рядом на лошадках – что по меркам того столетия их чертовски уязвляло, поскольку ставило в подчиненное положение согласно нормам этикета...

Уже в 1765 г. французский дипломат (и разведчик, понятно) Беранже сообщал шифром в Париж: «Этот русский (т. е. Орлов – А. Б.) открыто нарушает законы любви по отношению к императрице. У него есть любовницы в городе, которые не только не навлекают на себя гнев государыни за свою податливость Орлову, но, напротив, пользуются ее покровительством. Сенатор Муравьев, заставший с ним свою жену, чуть было не произвел скандала, требуя развода, но царица умиротворила его, подарив ему земли в Лифляндии».

Словом, Гришка гулял в открытую – и даже, по некоторым сведениям, порой Екатерину вульгарно поколачивал – так, легонько, чтобы помнила, кто в доме хозяин. Она меж тем все эти годы старательно пыталась приспособить его к государственным делам.

(Да, кстати. Едва Екатерина заняла трон, из Польши моментально примчался, пылая любовью, прежний амант Понятовский. Но Екатерина уговорила его побыстрее покинуть Россию. Орловых она прекрасно знала и опасалась, что те без затей пристукнут ляха к чертовой матери, чтобы не путался под ногами и не лез на готовенькое...)

Екатерина старательно нагружала Орлова серьезными должностями. Не почета ради – ей и в самом деле необходимы были на ответственных постах надежные и толковые люди. Орлов стал генерал-фельдцехмейстером (начальником всей российской артиллерии), генерал-директором инженерного корпуса, шефом Кавалергардского корпуса, подполковником Конной гвардии) то есть фактически командиром всех конногвардейских полков. Полковником в них во всех по старой, еще до Екатерины заведенной традиции, всегда была императрица). А еще – президентом канцелярии, ведавшей приезжавшими в Россию иностранными колонистами, президентом Вольного экономического общества. Екатерина пыталась сделать его еще и председателем Комиссии по составлению Уложения, но Гришка категорически отказался. Не по его живому характеру было сидеть дни напролет и слушать, как депутаты то читают свои нудные наказы, то цапаются, пока их не рассадили так, «чтобы плевок одного не достигал личности другого».

Впрочем, он и на всех остальных постах ничегошеньки не делал, свалив все на подчиненных. В этом было его, наверное, единственное положительное качество: Орлов, в отличие от множества своих «коллег» в России и за границей, совершенно не интересовался большой политикой и государственным управлением, не лез в дела. А все эти посты считал наказанием божьим. Я же говорю, мужик был простой, как две копейки. Золото с бриллиантами, вино и бабы – а больше ничего в этой жизни и не нужно.

Все свои обязанности по артиллерийскому ведомству Гришка свел к простой процедуре: когда означенному ведомству выдавали два миллиона по ежегодной смете, Орлов половину тут же смахивал в собственный карман, а остальное великодушно отдавал Екатерине (которая эти деньги употребляла главным образом на строительство). Конечно, кое-что все же перепадало и артиллерии, нельзя же свистнуть ежегодный бюджет до последней копеечки – но до пушкарей доходили кошачьи слезки...

Единственное его реальное достижение в качестве государственного человека – ликвидация знаменитого Чумного бунта в Москве в 1771 г. Москвичи, озверев от хворобы, неуверенности и врачей-вредителей (тогдашние эскулапы массами загоняли мало-мальски состоятельный народец в карантины, откуда выпускали только за деньги), устроили бунт на всю катушку, так увлеклись, что ненароком убили до смерти митрополита, а губернатор сбежал из Белокаменной. Орлова с воинской командой послали наводить порядок. Ну, он и навел, так, что потом уцелевшие еще три года зубами щелкали от страха. Однако это его единственное достижение, согласитесь, все же сомнительное – тут, в принципе, справится любой прапорщик с замашками держиморды. Показать всем кузькину мать, располагая полком бравых ребятушек со штыками наперевес – это не победу над внешним врагом одержать...

В общем, Орлов без особых умствований прожигал жизнь, благо положение позволяло – и ничего более не хотел. Иногда попадаются упоминания, что он «покровительствовал Ломоносову», но, скорее всего, заключалось это покровительство в том, что Гришка заезжал к ученым людям дерябнуть чарку да подивиться на всякие научные машины: крутятся-вертятся, искрами сыплют, диковина! Встречалось мне и утверждение, что Орлов состоял в переписке с Жан-Жаком Руссо, одним из виднейших европейских мыслителей... Ну, не знаю. По моему глубокому убеждению, последний, кого можно заподозрить в переписке с Руссо – это как раз Гришка Орлов.

Ну на кой черт ему Руссо? У него десятки тысяч крестьян, огромные поместья, подаренные императрицей дворцы (в том числе и тот, в Ропше, где убили Петра), десять тысяч рублей в месяц карманных денег, вокруг шляется куча неосвоенных баб... Какой тут Руссо?

Екатерина, тщательно пытаясь все же обрести помощника, сделала его главным директором фортификаций (то есть начальником, отвечавшим за строительство новых крепостей и содержание в порядке старых). Гришка и тут ничем себя не прославил. Поставила членом Государственного Совета – но на его заседаниях Орлов подремывал, и лишь единожды, ко всеобщему удивлению, потребовал слова. Тогда как раз обсуждалась кандидатура нового польского короля, предлагались назначить Понятовского – и все Гришкино выступление свелось к тому, что он матерно крыл ляха (по старой ревности).

Но чашу терпения императрицы переполнили «подвиги» Орлова на дипломатической ниве. Екатерина поручила ему серьезнейшее дело: возглавить мирные переговоры с турками после первой русско-турецкой войны. Ну, Гришка и возглавил...

Трудно сказать, что ему стукнуло в голову, но последствия прекрасно известны от свидетелей. Прямо на заседании, где присутствовали делегации высоких договаривающихся сторон, Орлов стал орать, что никакого мира заключать не намерен, более того – собирается захватить Стамбул и вновь переименовать его в Константинополь. Дружно одурели все – и турки и русские. Главнокомандующий русской армией Румянцев, здесь же присутствовавший, пытался деликатно Гришку утихомирить, полагая, что все от водки, но Гришка, никого не слушал, стал кричать, что отставляет Румянцева с поста главнокомандующего, каковым назначает сам себя – а если Румянцев будет возникать, то он, Орлов, его тут же повесит. Объявил переговоры прерванными и уехал в Яссы, где стал закатывать балы, щеголяя в костюме, усыпанном щедротами Екатерины бриллиантами на миллион рублей...

Это был уже форменный беспредел... Такого Екатерина никому не прощала. Тем более что спустя две недели после отъезда Орлова к туркам у нее появилась новая официальная симпатия – молодой красавец Васильчиков.

Орлов помчался в столицу, но его остановили под предлогом «карантина» по личному приказу императрицы. Чрезвычайно похоже, что Екатерина Гришку по-настоящему боялась – ходили упорные слухи, что она велела сменить замки в комнатах Васильчикова и резко усилила караулы на въездах в Петербург. Орлов вынужден подчиниться и поселиться в Гатчине.

Для него начинается черная полоса...

Как он ни рвался поговорить с Екатериной, она его не принимала и даже потребовала вернуть ее осыпанный бриллиантами портрет, который Орлов носил на груди (тогда это считалось особым знаком отличия, стоявшим выше всех орденов). Орлов отослал бриллианты, а портрет, писал, вернет только собственноручно.

Не помогло. Екатерина особым указом объявила ему отставку со всех занимаемых постов и написала, что «позволяет» (т. е. прямо приказывает) отправиться путешествовать «для поправления здоровья».

Это был полный и окончательный разрыв. Пришлось смириться. Гришка уехал в Ревель, где с головой ушел в балы и прочие увеселения. Правда, он и там вел себя, как первое лицо в государстве, совершая поступки, на которые уже не имел никакого права: кого-то наградил орденом св. Анны, кому-то пожаловал казенное поместье. Екатерина, впрочем, эти дела законным образом утвердила – чем бы ни развлекался, лишь бы не отирался в Петербурге, чудо в перьях...

Получил все же дозволение вернуться в Петербург (но к императрице – ни ногой!) и получив в утешение княжеский титул, Гришка ухитрился переполошить и русский, и прусский двор. В Россию приехала принцесса Гессен-Дармштадтская с двумя дочерьми, меж которыми Павел Петрович должен был выбрать себе невесту. Так вот, Гришка вдруг стал во всеуслышание заявлять, что на одной из дочек сам женится.

Петербургские и прусские дипломаты развязали активнейшую переписку, понеслись курьеры с шифровками, и Екатерина, и Фридрих Великий решили, что Орлов замыслил какую-то особо изощренную интригу и непонятно куда метит...

Переполох был страшный. Однако Гришка всего-навсего по своему обыкновению приволокнулся за юной красоткой – и, едва подвернулась какая-то уступчивая фрейлина, забыл о добропорядочной немке. Напрочь. Но паники, сам того не ведая, наделал изрядной...

В 1777 г. он по-настоящему влюбился в девятнадцатилетнюю красавицу, фрейлину Зиновьеву. Они обвенчались и жили счастливо. Но через пять лет жена Орлова умерла от чахотки.

Орлова сорвало в безумие, от которого он уже не оправился до самой смерти шесть лет спустя. Конец его был печален: по достоверным данным, он постоянно мазался собственными испражнениями, которые, пардон, и ел. Ходили упорные слухи – не исключено, основанные на точных сведениях от врачей и лакеев, что во время припадков безумия он видел перед собой призрак Петра III и повторял, имея в виду смерть жены: «Это мне наказание!»

Екатерина уверяла в письме к одному из своих постоянных корреспондентов, что «громко рыдала и страшно страдала», но ее обширное письмо не показывает никакой особой удрученности – все, надо полагать, давным-давно перегорело...

Их сын, тот самый Бобринский, ничем путным себя не проявил. Порхал по заграницам, как вертопрах, делал огромные долги (в Париже ухитрился небрежно занять не менее миллиона) – тогда Екатерина распорядилась, чтобы его вернули в Россию и малость приструнили...

Алексей Орлов – Алеха, Барафре – в круг фаворитов не входил, но некоторые историки утверждают, что у него все же был сын от Екатерины, получивший фамилию Чесменский. Точно неизвестно, возможны очередные байки – потому что, например, о некоем «поляке Высоцком» как любовнике Екатерины упоминает лишь тот самый француз Кастера, что сочинил кучу ерунды о «Елизавете II», а ни один отечественный исследователь ни о каком Высоцком представления не имеет...

Алехан, несмотря на созвездие высоких постов, тоже ничем особенным себя не прославил, разве что захватом самозванки в Италии. Победу под Чесмой, за которую он получил титул Чесменского, одержал не он, а талантливые флотоводцы Спиридов и Грейг. Единственное бесспорное достижение Алехана – это то, что именно он после долгих трудов вывел породу знаменитых орловских рысаков.

Едва воссев на престоле, Павел I решил восстановить справедливость в отношении отца – торжественная процессия перенесла гроб с телом из Александро-Невской лавры в Петропавловский собор. Император специально распорядился, чтобы для участия в процессии собрали всех участников переворота и заговора 1762 г. – понятно, не рядовых солдат. Впереди процессии должен был нести корону Алексей Орлов.

Он ее и пронес – с каменным лицом, нисколечко, я уверен, не терзаясь угрызениями совести и прочими глупостями. Не тот был человек – Балафре. Пожалуй что, покрепче нервами и гораздо умнее братца Гришки.

Графиня Загряжская рассказала молодому Пушкину о разговоре, который еще при жизни Павла состоялся у нее с Алеханом, уехавшим за границу, поскольку, окружающие прекрасно понимали, находиться ему в России при Павле было как-то неудобно: «Орлов был в душе цареубийца, это у него было как бы дурной привычкой... Мы разговорились о Павле I. „Что за урод? Как его терпят! „Ах, батюшка, да что же ты прикажешь делать? Ведь не задушить же его?“ „А почему ж нет, матушка?“ „Как? И ты согласился бы, чтобы дочь твоя Анна Алексеевна вмешалась в это дело?“ „Не только согласился бы, а был бы тому очень рад!“ Вот каков был человек!“.

Ну какие тут угрызения совести? Это вам непростак Гришка. Дорого бы я отдал, чтобы иметь возможность взглянуть на лицо Алехана, идущего впереди процессии морозным Петербургом с короной убитого им императора – это все равно что заглянуть в глаза всему восемнадцатому веку...

Род Орловых пресекся в 1832 г. Те, кто продолжали и княжескую и графскую линии – узаконенные внебрачные сыновья Федор Орлова и родственники по женской линии, которым «всемилостивейше разрешено» было принять фамилию.

Помянутый Васильчиков, из-за которого (хотя не только из-за него) Екатерина с Орловым рассталась, был личностью совершенно незначительной. Красавчик «в случае», как это тогда называлось.

Сам он свою роль «мальчика по вызову» прекрасно понимал. Однажды сам жаловался приятелю (который передал этот разговор французскому дипломату, а тот записал для истории): «Я был только содержанкой, и со мной так и обращались. Не хотели, чтобы я видел кого-нибудь, чтобы выходил. Когда я просил за кого-нибудь, мне не отвечали. Когда я говорил за себя, было то же самое. Когда я хотел получить ленту св. Анны и сказал об этом императрице, то я на следующий день нашел в своем кармане 30 000 руб. ассигнациями. Мне всегда закрывали рот таким образом и отсылали в мою комнату».

Следующий фаворит был ему полной противоположностью – речь идет о Григории Александровиче Потемкине, одном из ярчайших деятелей екатерининского царствования и вообще восемнадцатого века.

Из небогатых дворян, учился в школе, но был оттуда выставлен за лень и прогулы. Пришлось идти унтером в гвардейский полк. Как именно он познакомился с Екатериной, так и останется неизвестным. Существует версия: когда в день переворота Екатерине принесли гвардейскую офицерскую форму, забыли где-то темляк на шпагу – и молодой унтер отдал свой. Ни проверить достоверность этой легенды, ни опровергнуть ее не представляется возможным. Фактом является, что, когда наделяли чинами и наградами участников переворота и Потемкин в списке значился корнетом, Екатерина это собственноручно вычеркнула и написала: «В подпоручики». А всего через четыре месяца подпоручик получил придворный чин камер-юнкера, то есть свободный доступ ко двору. Причины опять-таки остаются тайной навсегда. История с темляком – чересчур ничтожный повод для того, чтобы императрица обратила особое внимание на обыкновенного унтера. Невелика заслуга...

Быть может, Потемкин играл какую-то важную роль в подготовке заговора, оставшуюся неизвестной историкам и молве? Это, пожалуй, самое логичное объяснение – потому что внимание Екатерины действительно было особым. Молодого придворного она вводит в сенатские комиссии, письменно приказав сенаторам «познакомить со всеми делами» – а там производит и в камергеры, находит ему хороших заграничных учителей, словно бы выращивая себе сподвижника, опытного в государственном управлении.

Однако за этим с нешуточной ревностью наблюдают братья Орловы, Гришка и Алехан. У Потемкина происходит с ними какая-то ссора (иногда ее называют несчастным случаем), в ходе которой Потемкин теряет один глаз. Должно быть, были все основания опасаться куда как более серьезного продолжения – и Потемкин отправляется на первую русско-турецкую войну, где делает неплохую карьеру, дослужившись до генерал-лейтенанта. А потом пишет Екатерине письмо, где просит чина генерал-адъютанта, «если она считает его заслуги достойными себя». Это намек!

Екатерина согласилась. Васильчиков отправляется в почетную ссылку в Москву. А Потемкин занимает его место. «Циклоп», как его прозвал разобиженный Гришка Орлов, становится всемогущим – назначает и смещает министров, руководит внешней политикой и внутренними делами империи.

Подробно об этом рассказывать нет смысла – о Потемкине написано немало книг. Он руководил армией и во вторую турецкую войну, осваивал южные земли, Новороссию, Крым, строил города, крепости и корабельные верфи, налаживал сельское хозяйство на приобретенных землях. До сих пор имеет хождение дурацкая легенда о «потемкинских деревнях» – якобы Потемкин во время знаменитого путешествия императрицы по югу России вместо реальных городов и деревень соорудил грубые декорации, которые Екатерина и сопровождающие ее иностранные вельможи и дипломаты приняли за настоящие.

Однако давным-давно доказано, что эту чепуху запустил в обращение секретарь саксонского посольства Гельбиг. Который в той поездке как раз не участвовал. Этот субъект старательно собирал всевозможные слухи, сплетни и анекдоты, из которых даже состряпал книгу. Но главное тут было даже не в любви к слухам, а в личности дипломата. Ни Россию, ни Екатерину он терпеть не мог, а потому старательно пытался представить освоение русскими Причерноморья как нелепую и вредную авантюру. Вот и придумывал, будто дома в Херсоне были не настоящими, а сляпанными на скорую руку из камыша и покрашенными. Что военный флот (реальный!), показанный императрице в Севастополе, состоял из старых купеческих кораблей, которые замаскировали под фрегаты. А конные полки существуют только на бумаге...

Меж тем сама Екатерина писала в Петербург: «Легкоконные полки, про которые покойный Панин и многие другие старушонки говорили, что они только на бумаге, но вчерась я видела своими глазами, что те полки не картонные, но в самом деле прекрасные».

Ага, вот именно. Вместе с Гельбигом слухи о «потемкинских картонных городах» распространял еще давным-давно отставленный от всех дел граф Панин, сам решительно ничего занятного не создавший...

Вместе с Екатериной в этой поездке были австрийский император и дипломаты из нескольких стран – однако они-то как раз описывают не «камышовые дома», а настоящую крепость в Херсонесе, арсенал, верфи и корабли, церкви, казармы. А венесуэлец де Миранда, путешествовавший по тем местам, оставил подробнейшие записки, полностью противоречащие выдумки Гельбига.

К слову сказать, венесуэлец был колоритнейшей личностью, на которые богат восемнадцатый век. Закончил университет в Каракасе, во время войны за независимость воевал на стороне американских колонистов, потом стал генералом французской республиканской армии – а свое путешествие по России совершил в качестве агента английской разведки.

Соответствующие русские службы его «расшифровали» еще в Стамбуле, через который венесуэлец ехал – но в России решили не препятствовать явному разведчику, а наоборот, показать ему как можно больше (за исключением особых секретов). Показать, что Россия прочно закрепилась в Причерноморье, освоила регион и имеет достаточно сил, чтобы его защитить. Подобные приемы в дипломатии и разведке существуют с давних пор. Потемкин даже показывал гостю карту Крыма, составленную офицерами его штаба, документы о численности жителей – и подсунул абсолютно достоверные сведения о количестве войск на юге России. Де Миранда думал, что это он, проныра, раздобыл через «оборотистых людей» секретные данные – а ему их подсунули агенты Потемкина. Чтобы Англия окончательно убедилась: русские в тех местах освоились крепко...

Так что Потемкин был полной противоположностью Орлову – не только любовник императрицы, но и ее правая рука во всех делах (роль, которую Екатерина тщетно добивалась от Орлова, пока не поняла совершенно точно, что все усилия бесполезны).

Сохранилось множество записок Екатерины к Потемкину (они переписывались почти каждый день). Какие меж ними были отношения, становится ясно сразу:

«Голубчик мой, я здорова и к обедне пойду... Сударушка милый, целую тебя мысленно».

«Милушка, что ты мне ни слова не скажешь и не пишешь...»

«Батенька, здравствуй, каков ты? А я здорова и тебя чрезвычайно люблю».

«Душонок мой, сердечно жалею, что недомогаешь, и прошу об нас не забыть, а мы душою и сердцем навек Гришатке крепки».

«Здравствуй, душенька! Я спала до девятого часа и теперь только встала. Каково ты почивал? Пришли сказать нам о сем, буде писать поленишься рано. Люблю тебя, как душу душа, душатка милая».

«Гришонок, бесценный, беспримеримый и милейший на свете! Я тебя чрезвычайно и без памяти люблю, друг милый, целую и обнимаю».

«Гришенька, друг мой, когда захочешь, чтобы я пришла, пришли сказать, а между тем я села читать газеты».

Это был крайне удачный союз – в 1776 г. Потемкина сменил в спальне императрицы Завадовский, но «Гришонок» еще семнадцать лет, до самой своей смерти, оставался довереннейшим лицом, ближайшим помощником и всесильным правителем. Вот характерное письмо Екатерины от 10 февраля 1788 г.: «Друг мой сердечный, князь Григорий Александрович. Письмо твое от 23 января, в котором пишешь, что ты опять занемог, не мало меня тревожит. Божусь тебе, что я почти дрожу всякий раз, что имею о твоем здравии известия не такие, как мне желается; дай Боже, чтобы ты скорее выздоровел».

Письмо искреннее: Екатерина прекрасно понимала, что смазливых мальчиков найти нетрудно, только свистни, а вот таких сподвижников – по пальцам пересчитать.

Самое интересное, что все фавориты, появлявшиеся после Потемкина – Завадовский, Зорич, Корсаков, Ланской, Ермолов, Мамонов – были, собственно говоря, его людьми. Потемкин их, если можно так выразиться, продвигал, и они старательно соблюдали неписаный договор: тешились генеральскими званиями и поместьями, орденами и золотом, но в дела государственные лезть не смели. На это, все знали, есть князь Потемкин. Методы убеждения которого, отметим особо, вполне соответствовали веку, отнюдь не отличавшемуся ангельской кротостью поступков и благородством интриг. Князь Голицын, светский красавчик, начал привлекать взоры Екатерины – но Потемкина он отчего-то не устраивал, быть может, представлялся неуправляемым. Очень быстро два офицера (вскоре один женился на племяннице Потемкина) вызвали его на дуэль, где один из них, Шепелев, быстренько проткнул красавца шпагой насмерть. Каков век, такие и методы...

Все перечисленные фавориты (за исключением разве что Зорича) следа в российской истории не оставили ни малейшего и никак себя не проявили в чем бы то ни было. Недотепистый какой-то был народец. Единственное, что от них осталось – это подробный список чинов, орденов, придворных званий и крепостных душ, полученных от щедрот императрицы. Мамонов, обормот, за спиной Екатерины закрутил романчик с ее фрейлиной. Екатерина быстро узнала – и, скрепя сердце, быстренько молодых повенчала, благо Мамонов сам ей расписывал, как он влюблен (она была совершенно не мстительна, чего-чего, а этого ей даже недоброжелатели не приписывали). Корсакова Екатерина в один распрекрасный момент застала с графиней Брюс на собственной постели в самом что ни на есть пикантном положении. Опять-таки рассталась без скандала и мести. Ланской, шептались, умер от передозировки возбуждающих средств. Ермолов был совершеннейшим ничтожеством, и впоследствии, когда историки пытались хоть что-то о нем сказать, откопали один-единственный курьезный случай: будучи в Париже, на смотре французской и швейцарской гвардии, который проводил король Людовик XVI, Ермолов туда заявился в русском мундире инженерных войск, как две капли воды похожим на тот, что носил командующий швейцарами граф д’Артуа. Швейцарцы издали приняли Ермолова за своего начальника, взяли ружья на караул, в барабаны ударили. Ермолов по глупости решил, что это относится к нему лично (он всегда пыжился своим недолгим фаворитством) – и направился вдоль строя, благодушно кивая и бормоча что-то наподобие: «Не надо оваций...» Его взяли за локоток и деликатно оттеснили в сторонку, объяснив, что к чему и попросив не отсвечивать. Вот и все, что о нем история сохранила.

Семен Зорич, серб по происхождению, гусарский майор, был, по крайней мере, гораздо колоритнее. В первую турецкую войну турки его на поле боя окружили и едва не убили, и он, видя, что всех не перерубишь ввиду многолюдства, а его самого вот-вот искрошат в капусту, крикнул, показывая себе на грудь:

– Я – капудан-паша!

То есть, переводя на турецкие чины, полный генерал. Это его и спасло: в любой армии мира к генералам, даже неприятельским, относятся с почтением. Турки его взяли в плен, привезли в Стамбул и доложили султану: мол, захватили полного генерала, удалец, как ни верти, столько наших порубал... Зорич и в самом деле воевал храбро. Султан, посмотрев на пленника – точно, бравый! – пригласил его к себе на службу, но Зорич гордо отказался. Когда разменивали пленных, султан в письме к Екатерине со всей восточной цветистостью поздравил государыню от себя лично за то, что у нее есть такие верные вояки, как генерал Зорич: как ни стращали, а на турецкую службу не пошел и веру переменить отказался.

Екатерина удивилась: какой такой генерал Зорич? Вроде бы не слышала... Разобраться! Ей вскоре донесли, что в списках имеется, точно, майор Зорич, каковой и в самом деле сидит в плену у басурман – а генерала Зорича в армии отродясь не бывало...

Когда Зорич вернулся из плена, Екатерина захотела на него посмотреть впечатление были самые положительные: гусар, красавец, усы вразлет... Она, конечно, поинтересовалась, отчего это майор дерзнул себя именовать генералом.

Зорич простодушно ответил:

– Да ведь зарезать собирались, нехристи...

И тут же, спохватившись, продолжил:

– А еще – чтобы и далее иметь честь служить вашему величеству...

Екатерина присмотрелась... Еще присмотрелась... И, приняв решение, сказала:

– Ну, коли уж турецкий султан вас хвалит как храброго генерала, будьте генералом...

И стал Зорич генералом – второй любовник-иностранец (и единственный фаворит из иностранцев за все время царствования Екатерины). Малый, судя по отзывам, был недалекий, но неплохой. Кто-то его назвал «добрейшим из смертных», а сама Екатерина дала такую характеристику: «Любил доброе, но делал худое, был храбр в деле с неприятелем, но лично был трус».

Екатерина ему подарила не просто имение, а целый город Шклов – после того, как дала почетную отставку, видя, что и этот умом не блещет. В Шклове Зорич жил со всей возможной роскошью, завел такую карточную игру, какую, по отзывам современников, ни раньше, ни потом не видели. В конце концов проиграть все вчистую – и бриллианты на 200 000 рублей, и два миллиона денег, и земли. Умер совершенно разоренным (что любопытно, в день смерти Екатерины, хотя и тремя годами позже).

Но одно полезное дело он все же совершил: основал в своем Шклове кадетский корпус на двести воспитанников, которых обучал и содержал на свои средства. После его разорения этот корпус был переведен в Петербург и преобразован в военную гимназию.

О Корсакове есть великолепный рассказ. Однажды он, стараясь не отстать от тогдашней моды (все вокруг книжки читают, а императрица даже с философами переписывается) позвал ученого библиотекаря и с важным видом объявил, что собирается у себя устроить библиотеку.

Библиотекарь, конечно, первым делом поинтересовался:

– Какие же книги ваша милость желают иметь?

Посмотрел на него Корсаков, как баран на новые ворота, и безмятежно ответил:

– А чтоб толстые на нижних полках стояли, а маленькие – на верхних. Как у императрицы!

Ни убавить, ни прибавить...

В общем, вся эта публика хапала чины и поместья, блистала и пыжилась – а Потемкин работал, управляя Новороссией. Человек был сложный и неоднозначный, чего уж там. Помимо трудов на благо государства – блестящих! – казнокрадствовал также блестяще, в духе эпохи, то есть открыто, простодушно и незатейливо, нисколько не скрываясь. Так уж тогда было принято повсеместно...

Во время второй турецкой войны армии Потемкина было выдано пятьдесят пять миллионов рублей. Впоследствии Потемкин представил отчет (самый поверхностный) только на сорок один миллион. Остальные куда-то подевались, черт их ведает, куда. А впрочем, отчета у Потемкина решено было не спрашивать – ну, таков уж князь Григорий, благодушно улыбнулась Екатерина, что поделаешь... И, услышав, что князь снова нуждается в деньгах, купила у него в казну за пару миллионов дворец, да ему же моментально и подарила.

Сохранилась интересная история о том, как Потемкин платил долг одному из кредиторов, придворному часовщику, итальянцу по происхождению. Долги Потемкин страшно не любил платить. Итальянец настаивал: мол, что для вас, ваше сиятельство, четырнадцать тысяч Рублев? Смех один.

«Смех, говоришь?» – переспросил Потемкин и задумался...

В тот же вечер долг до последней копеечки – все четырнадцать тысяч рублей – итальянцу доставили на дом. Медной монетой, имеющей хождение на территории российской империи. Несчастный итальянец завалил этими деньгами две комнаты, под самый потолок...

Что любопытно, Потемкин был хамом и грубияном, под горячую руку преспокойно раздавал оплеухи сановникам и генералам – нос простым народом всегда держался добродушно. А потому в его армии офицеры его большей частью ненавидели – а солдаты обожали. Знатные господа терпеть не могли, а собственные слуги души в Циклопе не чаяли.

«Волком смотрит» – это подлинное, зафиксированное современниками мнение, повторявшееся годами. Екатерина как-то спросила своего лакея Зотова: «Любят ли в городе князя?» Тот ответил честно:

– Двое любят – вы и Господь...

В зените своего могущества ему было скучно. Есть любопытнейшие воспоминания его племянника Энгельгардта.

«Можно ли найти человека счастливее меня? – сказал он после долгого молчания. – Все мои желания, все мои прихоти исполняются как по мановению волшебного жезла. Я хотел получить высокие служебные посты – и моя мечта осуществилась, я стремился к чинам – они у меня все теперь, я любил игру в карты – и я могу проигрывать несчетные деньги, я любил празднества – и я могу устраивать их с поразительным блеском, я любил покупать земли – и у меня их столько, сколько я хочу, я любил строить дома – я понастроил себе дворцов, я любил драгоценности – и ни у одного частного человека не найдется столько редких и красивых камней, как у меня. Одним словом, я осыпан...» С этими словами он схватил фаянсовую тарелку и разбил ее об пол, затем убежал в свою спальню и запер ее на ключ...»

Между прочим, это вовсе не капризы пресыщенного богача и всесильного вельможи, как может показаться, а официально введенный в психиатрию только в 1985 г. «синдром Ротенберга-Аль-това» или «депрессия достижения». Суть ее как раз в том и заключается, что человек, оказавшийся в положении, когда ему просто нечего больше желать из задуманного, впадает в натуральнейшее душевное расстройство. Именно этот синдром (а вовсе не «жестокость буржуазного мира») сгубил главного героя романа Джека Лондона «Мартин Идеен». А потому специалисты советуют держать в загашнике еще какие-нибудь «запасные» серьезные желания – чтобы оставалась лазейка для нового приложения нешуточных усилий. Но в восемнадцатом веке таких тонкостей еще не знали...

Потемкин никогда не был скопидомом – все, что он с циничным простодушием присваивал из казны, он мотал. Например, на те самые великолепные праздники с сотнями гостей, фейерверками и пушечной пальбой – гремевшей в тот самый мин, когда светлейший князь, уединившись в парчовом шатре с очередной симпатией, достигал цели...

Люди тогда были яркие. Что бы они ни творили – цареубийства, воинские победы, казнокрадство, любовные дела, интриги друг протии друга – все происходило с нешуточным размахом, какого уже не знал скучный девятнадцатый век, как ни пытались миллионеры-оригиналы повторить иные забавы, не понимая, что окружающее время уже не то...

В главной квартире Потемкина в Бендерах насчитывалось не менее пятисот лакеев, двести музыкантов, кордебалет, труппа комических пьес, сотня златошвеек и двадцать ювелиров. Вспоминает очевидец: «Князь устроил в одной из зал занимаемого и дома палатку, где были собраны сокровища двух миров, чтобы очаровать красавицу, которую он хотел подчинить своей власти. Все там сверкало золотом и серебром. На диване, покрытом розовой материей из тканого серебра с бахромой и украшенной цветами и бантами, сидел князь в самом изысканном домашней костюме рядом с предметом своих вожделений, а вокруг них в костюмах, не скрывавших красоты тела, расположились пять или шесть дам, перед которыми дымились благовонные масла в золотых чашечках... За десертом разносили хрустальные кубки. Наполненные бриллиантами, и дамы приглашали брать из них».

Красавица, о которой идет речь – Екатерина Долгорукая, жена одного из служивших под начальством Потемкина генералов. Как полагалось в те времена, генерал нисколько не протестовал, поскольку сам где-то в отдалении развлекался с доступными красотками...

Прослышав, что в Вене живет выдающийся музыкант, Потемкин хотел пригласить его дирижировать своим оркестром – но дело сорвалось из-за внезапной смерти композитора. Фамилия его была Моцарт. Судьбы двух знаменитостей и талантов восемнадцатого века едва не переплелись...

В числе возлюбленных Потемкина – пять его племянниц, редкостных красавиц. Тогда это не считалось ни особенным извращением, ни кровосмешением – вспомним об Августе Сильном, который преспокойно спал и вовсе с родной дочерью, чему Европа восемнадцатого столетия лишь снисходительно ухмылялась.

Вареньку Энгельгардт (одну из племянниц, будущую княгиню Голицыну) Потемкин, судя по всему, любил по-настоящему. Одна из многочисленных любовных записок светлейшего: «Варенька, если я тебя бесконечно люблю, если моя душа ничего не хочет знать, кроме тебя, то умеешь ли ты, по крайней мере, ценить это? Могу ли я тебе верить, когда ты обещаешь вечно любить меня. О, как я тебя люблю, моя душа! Я никого так никогда не любил! Не удивляйся, если ты видишь меня иногда печальным: это совершенно невольные душевные настроения, и я прекрасно понимаю, что у меня нет никаких оснований быть грустным, но я не могу владеть собой. Прощай, мое обожаемое существо. Целую тебя всю».

Князь тревожился не зря: «обожаемое существо» было девочкой практичной и расчетливой. Немало воспользовавшись дядюшкиной щедростью, Варенька завела амор с будущим мужем князем Голицыным, а для разрыва с Потемкиным использовала хитрую тактику: притворилась, будто бросает любовника оттого, что его постоянные измены ей надоели. К слову, измены эти существовали не в ее воображении, а в реальности, так что крыть было нечем – карманы халатов Потемкина были набиты любовными записочками вовсе не от Вареньки...

Примерно так же вели себя и остальные осчастливленные племянницы – урвав немалую толику материальных благ, покидали князя. В полном соответствии с традициями эпохи. Сам Потемкин тоже не особенно стеснялся. Сохранились воспоминания, как однажды при большом стечении светского народа генерал Долгорукий, муж красавицы Екатерины, попытался было пенять Потемкину за связь со своей женой: судя по всему, чисто из приличия, чтобы проявить норов и не считаться «тряпкой». Потемкин – великан ростом, не обиженный силушкой – схватил его за орденские ленты, рывком вздернул в воздух и рявкнул:

– Несчастный, это я дал тебе и другим эти ленты, которых ты еще не заслужил! Все вы пешки, и я имею право делать все, что я хочу, с вами и со всем тем, что вам принадлежит.

Была в этом изрядная доля правды: слишком много народу откровенным образом выпрашивало у всемогущего князя чины и отличия, чуть ли не в ногах ползая. Точно, пешки. Потому что сохранилось немало свидетельств о том, как люди с чувством собственного достоинства отнюдь не лебезили с князем: мужчины давали словесный отпор, а одна из светских красавиц, когда Потемкин приобнял ее на людях, моментально закатила князю такую оплеуху, что звон пошел... Князь в таких случаях откровенно злился, но никогда не мстил.

Валить и подсиживать его пытались по-разному. Сейчас об этом мало кому известно, но буквально в последнее время дотошные исследователи раскопали любопытные факты. Выяснилось ненароком, что радищевское «Путешествие из Петербурга в Москву» – это еще и заказной памфлет, направленный против Потемкина...

Давайте по порядку. Господин Радищев, начнем с принципиальнейшего уточнения, крепостнические порядки поругивал исключительно абстрактно, взявшись за перо. Между тем сам он был владельцем аж трех тысяч крепостных «душ», которых никогда не проявлял поползновений освободить согласно собственным литературным идеям – идеи идеями, а с тремя тысячами рабов живется сытно и доходно. Не подлежит сомнению: если бы крестьяне Радищева, прочитав его книгу, попытались осуществить то самое «естественное право» на бунт и смертоубийство, Радищев не возрыдал бы от умиления, а моментально вызвал бы воинскую команду против подлых бунтовщиков. Обычно так и случается с абстрактными идеалистами, которые в частной жизни со смаком пользуются теми благами и привилегиями, против которых выступают публично...

Радищев был не затворник-мыслитель, а занимал довольно высокий по тем времена пост начальника Петербургской таможни. Таможни с момента своего появления на свет были для тех, кто там служил, невероятно хлебным местечком. Сам Радищев, правда, по свидетельствам современников, на лапу не брал – но, как это частенько случается с идеалистами, не обращал внимания на проделки подчиненных. А потому среди петербургского купечества в ту пору говорилось открыто – раньше, до Радищева, достаточно было подмазывать одного-единственного начальника таможни, а теперь приходится «отстегивать» дюжине подчиненных. Лучше бы уж один брал, обошлось бы гораздо дешевле...

Ну, в прямым начальником Радищева по означенному ведомству был граф Воронцов (как уже поминалось, брат знаменитой княгини Дашковой). Человек опять-таки «сложный и неоднозначный»: Потемкина он открытым текстом порицал за казнокрадство и роскошный образ жизни, но именно при Воронцове в ходе очередной бухгалтерской проверки на петербургской таможне неведомо откуда оказалось полтора миллиона неучтенных денег. Радищев, по его показаниям на следствии, обнаружив эти денежки, передал их Воронцову. После чего полтора миллиона куда-то загадочным образом испарились. Едва генерал-прокурор Сената Вяземский официальным образом поинтересовался, где полтора миллиона, воронцов моментально ушел в «бессрочный отпуск». Дело замяли, и деньги так никогда и не обнаружились. Ну, это было сугубо наследственное: отец Воронцова получил от окружающих кличку «Роман – большой карман», и дошло до того, что однажды Екатерина в день ангела этого самого Романа сделала ему подарок с намеком: расшитый бисером Кошелев длиной не менее аршина... Все вокруг смеялись, а Воронцову хоть бы хны...

Так вот, вокруг Воронцова, как это обычно бывает, сколотилась целая «партия», в которую входил и Радищев, пользовавшийся доверием и покровительством начальника и по его протекции только что получивший орден св. Владимира. Одна из глав «Путешествия» под названием «Спасская Полесть» – неприкрытый выпад против Потемкина, весьма прозрачно изображенного в виде некоего военачальника, погрязшего в роскоши и взяточничестве...

Радищев, кстати, чтобы издать свою книгу частным и тайным образом, провернул интересную операцию. Несколько хорошо знакомых ему по издательских делам наборщиков, корректоров и печатников он, изображая бескорыстного благодетеля, устроил к себе в таможню досмотрщиками судов, приходящих в порт. Естественно, все они моментально начали грести взятки с владельцев грузов. Радищев знал, да помалкивал. А потом открытым текстом потребовал ответной услуги. И все эти издательских дел мастера в глубокой тайне подготовили и напечатали 600 экземпляров книги. Не посмели ни отказаться, ни донести куда следует о крамольной книжке – моментально всплыли бы их собственные грешки...

Потемкина в персонаже книги узнали моментально. С. Н. Глинка вспоминал: «В сильной вылазке против князя Григория Александровича ор (Радищев – А. Б.) представил его каким-то восточным сатрапом, роскошествующим в великолепной землянке под стенами крепости».

Самого Потемкина этот явный «пашквиль» абсолютно не задел. Он-то как зраз уговаривал Екатерину оставить книгу без последствий: «Я прочитал присланную мне книгу. Не сержусь. Рушением очаковских стен отвечаю сочинителю. Кажется, матушка, он и на вас возводит какой-то поклеп. Верно и вы не понегодуете. Ваши деяния – ваш щит».

Вполне невозможно, Потемкин бегло пробежал только отведенные ему самому страницы и не обратил внимания на пропаганду «естественного самосуда» – а вот Екатерина моментально поняла, к чему такие теории могут привести... Оскорблена она была еще и на неблагодарность Радищева: «Грех ему! Что я ему сделала? Я занималась его воспитанием, я хотела сделать из него человека полезного Отечеству».

Это была чистая правда: в свое время именно Екатерина, прослышав о подающем большие надежды юноше по имени Саша Радищев, оплатила его обучение в Лейпцигском университете...

Между прочим, на следствии против Радищева интересовались не только литературой и идеологией, но и вещами гораздо более приземленными – состоянием дел на Петербургской таможне. Той самой, где в шкафу или под столом валялись неучтенными полтора миллиона неизвестно куда исчезнувших потом рублей. Но Воронцов, смывшись в свой бессрочный отпуск, увез в имение чуть ли не всю финансовую документацию таможни (в те времена высокопоставленные лица проделывали подобные фокусы запросто), а там бумаги опять-таки неведомо куда пропали, и следствие в этом направлении не смогло продвинуться ни на шаг...

Потемкин, конечно, давал массу поводов для критики – но сплошь и рядом сплетники обвиняли его в том, в чем он был не грешен совершенно. Болтали, например, что князь ради своих любимых устриц гоняет в столицу из Новороссии государственных курьеров, едут они якобы с важными казенными бумагами, а на деле – чтобы купить для начальника бочонок устриц и отвезти их опять-таки за государственный счет на тысячу верст.

Эту сплетню старательно изложил в сво