4 апреля 1866 года в Александра II стрелял член тайного революционного кружка Каракаозов. Окажись он метким стрелком, не исключено, что Русская Америка навсегда осталась бы русской. Но, увы, Америку мы потеряли… В марте 1867 года мы продали Аляску и Форт Росс на берегу золотоносной Калифорнии. За смешные деньги, за 7 200 000 долларов. В придачу мы продали и предали всех тех, кто не жалея сил, а порой и жизни, надрывали жилы, голодали и мерзли, сражались и умирали отнюдь не в надежде на щедрое вознаграждение. Эти люди не искали для себя ни золота, ни чинов, ни наград. Они были славой России, ее гордостью, и настала пора восстановить из забвения их имена.

Часть Америки когда-то была русской, но большинство славных имен ее покорителей напрочь забыты в нынешней России. И даже когда об этом вспоминают сегодня, сплошь и рядом в ходу всевозможные дурацкие мифы, ничего общего не имеющие с реальным историческим прошлым.

Новая книга А. Бушкова «Русская Америка» — это попытка ликвидировать одно из «белых пятен истории» — рассказать правду о наших славных предках, нечеловеческими трудами покоривших огромные сибирские и американские пространства и присоединивших эти земли к Российской империи. Как выяснилось, ненадолго…

ОТ АВТОРА

В этой книге, в отличие от других, вышедших в той же серии, крайне мало моих собственных версий, гипотез и прочей «самодеятельности». Задача стояла совершенно другая: рассказать о наших славных предках, нечеловеческими трудами изучивших огромные сибирские и американские пространства и присоединивших эти земли к России — некоторые, как выяснилось потом, ненадолго, до обидного ненадолго.

Большинство славных имен напрочь забыты — в нынешней России, но не за границей, необходимо подчеркнуть. А потому эта книга — скромная попытка дать обширный обзор русских достижений, главным образом в Америке, на Аляске и в Калифорнии. В наши непонятные времена иные стали забывать, что часть Америки когда-то была русской — а когда об этом вспоминают, сплошь и рядом в ходу всевозможные дурацкие мифы, ничего общего не имеющие с реальным историческим прошлым. Чистейшей воды сплетни и выдумки, до сих пор многими полагаемые за реальность. Так что задача была еще и в том, чтобы без малейшего сожаления расправиться с мифами, как бы они ни были красивы и романтичны…

Поэтому считаю нужным предуведомить читателя: все, о чем я расскажу в этой книге, было. Было на самом деле, именно с этими людьми, причудливо соединявшими в характере самые, казалось бы, несовместимые черты, от романтических достоинств до такого, о чем бы забыть и не вспоминать вовсе, но История — дама суровая и требует не красивостей, а правды. Из песни слова не выкинешь, и наши предки были именно такими, какими были — а впрочем, иные европейские знаменитости ничуть не лучше…

Эта книга, как и прочие мои скромные попытки приобщить любознательного читателя к родной истории, — не научный труд, а потому, к великому моему сожалению, я просто не в состоянии привести даже половину имен самоотверженных исследователей, не жалевших сил, а порой и жизни, надрывавших жилы, голодавших и мерзших, сражавшихся и умиравших отнюдь не в надежде на щедрое вознаграждение. Подавляющее большинство героев книги (и тех, кто в ней не упомянут) не обрело в нечеловеческих трудах ни золота, ни чинов, ни наград. Впрочем, сплошь и рядом точно так же обстояло с западноевропейскими первопроходцами — о чем я опять-таки постараюсь рассказать.

Главное, эти люди были славой России, и настала пора восстановить из забвения многие имена. Историческое беспамятство — штука опасная. Особенно если вспомнить, что за рубежом сплошь и рядом нашу историю знают лучше нас и берегут не в пример бережнее нашу славу…

Читатель встретится на страницах этой книги и с романтической любовью, и с подлостью, и с откровенным зверством. Со славой и позором. Все это — наша история, и ее следует принимать такой, какая она была. Перефразируя товарища Сталина, можно сказать: другой истории и других исторических персонажей у меня для вас нет.

Все это — было…

Глава первая «ХОЖДЕНИЕ ВСТРЕЧЬ СОЛНЦУ»

Хотя книга эта посвящена в первую очередь Русской Америке, попросту не обойтись без краткого изложения истории освоения русскими Сибири — этот своеобразный пролог, по моему мнению, необходим. Тем более что и здесь предстоит разобраться с парой-тройкой устоявшихся мифов и укоренившихся заблуждений…

Пожалуй… Пожалуй, для начала все-таки следует поговорить немного о Христофоре Колумбе и открытии им Америки. Потому что русские и с этой историей связаны теснее, чем принято обычно думать.

То, что Колумб вовсе не собирался открывать никаких таких посторонних «Америк», а был свято уверен, что подойдет «с другой стороны» к Китаю, — бесспорный факт. Однако мало известно, что будущий адмирал, готовясь к своему историческому плаванию, изучал не только предшествующие плавания европейских мореходов на запад, но и карты Азии, основанные на русских данных. Это тоже — исторический факт.

Еще в 1457–1459 гг. итальянский ученый Фра Мауро составил свою знаменитую карту мира, которую позже Колумб изучал очень внимательно. На ней были обозначены Волга и Самарканд, Сибирь и Илецкие соляные месторождения, «страна Монгул», а также восточное побережье Азии, обращенное к Тихому океану. Кто дал материалы итальянскому географу, в точности так и осталось неизвестным, но есть все основания считать, что без русских тут не обошлось. В 1453 г. во Флорентийском церковном соборе римско-католической церкви участвовали и русские священники, москвичи и суздальцы. Во Флоренции они прожили довольно долго, люди были книжные, ученые, много общались с итальянскими коллегами. Нет ничего невозможного в версии, что именно они рассказали немало интересного и ценного о Монголии и Китае. Между прочим, карту Фра Мауро Колумб получил от итальянца Стефано Тривиджано — а незадолго до того родственник означенного Стефано путешествовал по Руси, Золотой Орде, достиг знаменитого Великого шелкового пути. Так что «русский след» в истории Колумба недвусмысленно присутствует.

Об открытии Колумбом новых земель по ту сторону океана на Руси узнали достаточно оперативно. В 1491–1493 гг. в Риме жил новгородский ученый книжник Дмитрий Герасимов — работал в тамошних библиотеках, общался с итальянцами, собирал любые мало-мальски интересные новости. Известие об открытии Колумба было тогда свежей, звонкой сенсацией, о которой новгородец просто не мог не знать.

В том же 1493 г. Милан и Венецию посетили послы великого князя Московского Василия III, отца Ивана Грозного, — Данила Мамырев и Михаил Докса. Они, прилежно собиравшие любую полезную информацию (в те времена вообще не было разграничения меж дипломатами и разведчиками), опять-таки не могли не услышать о плавании Колумба. Тем более что встречались с испанцами из Кастильского посольства (напоминаю: единой Испании тогда еще не существовало, Колумба послала в океан королевская чета Кастилии и Леона). Посол де Карва-халь, собрав коллег по дипломатическому корпусу, выступил с обширной речью об открытии новых земель, «лежащих близ Индии».

Ну а в 1530 г. в тверской монастырь был посажен в заключение ученый монах Максим Грек. Сама по себе его история не имеет прямого отношения к теме нашего повествования, но именно там, за решеткой, Максим Грек написал обширное сочинение, где, в частности, рассказал, что «нынешние люди португальцы и испанцы», отправившись в океан, «нашли много островов, из коих одни обитаемы людьми, а другие пустые, и, кроме того, обширнейшую землю, называемую Куба, конца которой не ведают живущие там».

Это уже было первое писаное известие об Америке, вскоре ставшее доступным книжным людям. Правда, сведения эти так и остались достоянием узкого круга грамотеев — но так обстояло и в большинстве европейских стран, непосредственно не заинтересованных в трансатлантических плаваниях. Мореплаватели, купцы, искатели удачи — кто еще мог интересоваться новооткрытыми землями? У всех прочих — крестьян, горожан, дворян — было своих забот выше головы, тогдашняя жизнь была суровой и не оставляла времени для чтения книг. Туризм распространения не получил, ограничиваясь паломничествами к святым местам, а желтой прессы еще не имелось (благословенные времена!).

А уж Московии тем более было не до Америки. Ивану Грозному хватало других проблем: он воевал с Ливонией, прорываясь к Балтийскому морю, громил Казанское и Астраханское ханства…

И разгромил в конце концов. И перед русскими открылись пути на восток, где простирался необозримый сухопутный океан. И за Урал, как и следовало ожидать, первыми потянулись рисковые предприниматели.

Колумб пустился в море не из научного любопытства. И речи не шло о «родстве бродяжьей души». Кастильская королевская чета финансировала экспедицию из самых что ни на есть насущных экономических потребностей. Европа отчаянно нуждалась в огромном количестве пряностей — при тамошней жаркой погоде мясо портилось быстро, и сохранить его (или, по крайней мере, отбить несвежий душок) можно было только при помощи перца и прочих заморских приправ.

Пряности везли с Востока — из Индии, Юго-Восточной Азии. Но в 1453 г. турки, взяв Константинополь, захватили в свои руки и торговлю пряностями с Европой, после чего, как всякие монополисты, радостно задрали цены до полного беспредела, справедливо рассудив, что никуда христиане не денутся, заплатят как миленькие. Однако европейцы все же нашли изящный выход, рассчитывая подобраться к пряностям с другой стороны. И в море отправилась флотилия Колумба (цель, между прочим, была достигнута, правда, чуточку позже, когда португальцы совершили свои знаменитые кругосветные путешествия).

Точно так же обстояло и в Московии. Бал правила экономика.

С российской стороны Уральских гор, в Соль-Вычегодской земле, где обитали коми и зыряне, поселился оборотистый купец Аника (Аникей Федорович) Строганов, став там чем-то вроде тогдашнего олигарха, благо на этих землях никакой твердой власти не имелось: царю Московскому этот регион еще не принадлежал, а с местными племенами (вогулами, самоедами и манси) Аника быстро договорился. Хотя они, учено выражаясь, находились в первобытно-общинном строе, но серебряную монету с пуговицей уже не путали и денежки любили…

(Между прочим, на фоне тогдашних олигархов все эти нынешние Ходорковские выглядят мелочью пузатой. Когда-нибудь, выбрав время и поднакопив материала, непременно засяду за книгу об уральских самодурах-миллионщиках старых времен. Случалось, и в XVIII веке там бесследно исчезали, словно в воздухе растворялись, посланные из Петербурга ревизоры чуть ли не в генеральских чинах…)

К тому времени «князь всей земли Сибирской» хан Едигер уже добровольно принес вассальную присягу Ивану Грозному и платил дань в тысячу соболей ежегодно. Но потом объявился небезызвестный хан Кучум…

В минувшие, словно страшный сон, перестроечные времена вакханалия интеллигентского самобичевания добралась и до освоения русскими Сибири. В те годы мне не раз приходилось читывать очередные призывы к «покаянию» перед «коренными народами Сибири» — ну как же, русские колонизаторы ведь, коварно вторгшись за Урал, безжалостно изничтожили «коренного» правителя хана Кучума…

Бред собачий, и не более того. К коренным сибирским обитателям Кучум не имел никакого отношения, поскольку был натуральным приблудышем. В Сибирь он приперся с отрядом верных джигитов из Бухары, где родился и обитал. По происхождению он, согласно азиатским (и не только) меркам, был достаточно знатным — потомок Чингисхана. Но в Бухаре отчего-то не ужился, и лично у меня есть нешуточные подозрения, что из Средней Азии он потому и убрался с кучкой соратников, что изрядно там нагрешил и встал местным поперек горла (в дальнейшем появятся некоторые аргументы в пользу такой версии).

Короче говоря, Кучум лихим налетом вторгся во владения Едигера, разбил его войска, убил самого, а потом провозгласил себя «всесибирским ханом» («сибирским салтаном», как писали о нем русские). Чтобы обезопасить себя от старой династии, он перерезал практически всех родственников Едигера, имевших право на степной престол, — кроме малолетнего едигерова племянника, которого ухитрился спрятать где-то в глуши.

И развернулся на славу: построил себе столицу, городок Искер (Кашлык) на правом берегу Иртыша и обложил данью все окрестные племена — до Урала на западе, до казахских рубежей на юге, до нынешнего Новосибирска на востоке. Драл с живого и с мертвого.

И в конце концов обратил самое пристальное внимание на богатые, обустроенные владения Строгановых. По какому-то странному совпадению, как нельзя более кстати племена манси «подняли восстание против эксплуататора Строганова». Однако в рядах этих «восставших» обнаружилось немало нукеров из регулярных, говоря современным языком, частей Кучума. На берегах реки Чусовой и ее притоков запылали деревни и слободки Строгановых, начались налеты на их соляные промыслы и торговые склады.

Строгановы, люди не робкие, быстро пришли к выводу, что самозваного хана Кучума следует гасить как можно быстрее. Тут как нельзя более кстати пришло известие, что поблизости расположилась казацкая дружина атамана Ермака Тимофеевича, оказавшаяся, вот радость, без дела…

Атаман Ермак — личность до сих пор во многом загадочная, в рассказах о нем крупицы правды настолько переплелись с вымыслом, что полной истины уже не доищешься (тем более что основной массив документов о его походах погиб). Собственно, до сих пор неизвестно, что такое «Ермак» — имя или прозвище. В христианских святцах такого имени нет. Впрочем, существует пять вариантов имени атамана, в том числе и Василий. Широкое хождение получил миф, что Ермак якобы долго и увлеченно разбойничал на Волге, где, помимо прочего, захватил корабль с казной Ивана Грозного.

Все это — выдумка позднейших времен, когда лет через восемьдесять после гибели Ермака воспоминания о его походах самым причудливым образом перемешались с рассказами о волжских окаянствах Степана Разина (опять-таки раздутых молвой до немыслимых пределов вплоть до мистических деталей). Во второй половине XVII века странствовавший по Московии молодой голландский географ Николас Витсен, наслушавшись от русских побасенок о грабеже Ермаком царской казны, старательно их записал, включил в свою книгу, выражаясь современным языком, ввел в научный оборот. И пошло-поехало…

Меж тем сохранилось немало документов времен Ивана Грозного.

И нигде нет ни малейшего упоминания о похищенной казне и связи с этим делом Ермака. Более того, Ермак со своей дружиной состоял на государственной службе, участвовал в войне с польским королем Стефаном Баторием. Характер у Грозного, как известно, был далеко не ангельский, и, если бы Ермак и в самом деле был причастен к покраже казны, его не то что на государеву службу не взяли бы, но и вообще до тюрьмы не довели…

Вероятнее всего, на историю Ермака положились весьма сомнительные подвиги атамана Ивана Юрьевича Кольцо, ставшего его главным помощником на службе у Строгановых. Вот Иван Кольцо действительно начудил… Именно он напал на ехавшее в Москву посольство Ногайской орды; самих послов, надо сказать, не тронул, но перебил почти всю их свиту. С посольством ехал царский дипломат, моментально доложивший в Москве об этаких казацких художествах. И Кольцо — успевший к тому времени устроить налет на столицу Ногайской орды — моментально угодил в список «воров», то есть особо важных государственных преступников. И его самого, и его ватагу заочно приговорили к смертной казни. Пришлось подаваться подальше от Московии…

Вот так и встретились Ермак и Кольцо — один оказался не у дел после окончания русско-польской войны, второй числился во всероссийском розыске по самым серьезным статьям тогдашнего Уголовного кодекса.

Строгановым на такие тонкости было, откровенно говоря, наплевать — им-то как раз требовались не хлюпики, а мужики решительные. Они обоих и наняли с заданием малость окоротить Кучума. Выражаясь современным языком, наняли правильную бригаду против беспредельщиков.

Ну, жить-то на что-то надо? И казаки, вооружившись как следует, прихватив проводников и толмачей, двинулись в Сибирь.

То, что происходило далее, в некоторых своих деталях смело можно именовать комедией…

Наверняка и сами Строгановы не ожидали такого результата. Они, вероятнее всего, хотели малость припугнуть Кучума, чтобы прекратил наезды — и не более того.

Но Ермак и Ванюха Кольцо (быть может, сами этому чуточку удивляясь) в кратчайшие сроки обрушили все Сибирское ханство, разнеся его вдребезги и пополам…

Все россказни о том, что победу русским принесло огнестрельное оружие — чепуха. Во-первых, при несовершенстве тогдашних пищалей преимущество имели скорее татарские лучники: пока казак возился со своим убоищем, чтобы сделать один-единственный выстрел, хороший лучник успевал выпустить дюжину стрел (летевших, к слову, на гораздо большее расстояние, нежели пищальная пуля). Во-вторых, у Кучума у самого «револьверты имелись»! Достоверно известно, что его старший сын Алей, еще до вторжения Ермака отправившийся собирать дань с племен Пермской земли, вышел в поход с пушками…

Причина практически моментального краха Сибирского ханства в том и заключалась, что Кучум был чужак, агрессор, захватчик. Коренные обитатели тех мест вовсе не собирались за него сражаться — наоборот, они объявили нейтралитет и с большим удовольствием наблюдали, как белые бородачи гоняют Кучума по Сибири, словно дворняжку с консервной банкой на хвосте. Более того — они провозгласили князем того самого, сбереженного ими Едигерова племянника, а вдобавок показали Ермаку потайной ход в столицу Кучума Искер. Казаки этим ходом тут же воспользовались — и от столицы остались одни воспоминания.

Кучуму поплохело окончательно. Племянник Едигера князь Сейдяк, собрав войско, взялся за Алея, не испугавшись его пушек. Окрестные племена в большинстве своем стали помаленьку подтягиваться под высокую руку московского царя, приносили присягу и соглашались платить дань — ничего удивительного, почуяли твердую власть, которая им показалась предпочтительнее Кучумова беспредела.

Вот тут-то и произошло то, что имеет много общего с комедией. Поход Ермака был чистой самодеятельностью Строгановых. Узнав об этаких внешнеполитических новостях, Иоанн Васильевич Грозный не на шутку осерчал. Он искренне полагал, что подобные авантюры приведут к долгой войне, к нападению Сибирского ханства на русские владения.

Из Москвы на Урал понеслись, нахлестывая коней, царские гонцы с «опальными грамотами» — Грозный стращал Строгановых всяческими карами за самоуправство и приказывал немедленно отозвать Ермака из Сибири, пока не началась большая война с Сибирским ханством.

И вот тут-то в Москве объявились послы от Ермака, сообщившие грозному царю, что тревоги все напрасны, — Сибирского ханства как такового уже, собственно говоря, в природе не существует, напрочь исчезло с политической карты Сибири, и все ханство, выражаясь восточным цветистым языком, умещается под подковами Кучумова коня. А большая часть бывшего ханства уже принесла Иоанну Васильевичу вассальную присягу…

Грозный был не только жесток, но и умен. Стало ясно, что теперь гневаться на казаков как-то даже неудобно. Всем участникам сибирского похода простили прошлые грехи (даже Ивану Кольцо), наградили деньгами и сукном. Неожиданно для себя они оказались не государственными преступниками, а, наоборот, полезными державе людьми…

Правда, Грозный не награждал Ермака ни шубой со своего плеча, ни легендарной кольчугой с золотыми орлами — это очередная красивая сказка…

Покорителям Сибири, правда, впоследствии не повезло. Ивана Кольцо и его казаков пригласил к себе в гости какой-то из местных князьков, тайный сторонник Кучума — и перерезал спящими. Ермак был убит при ночном нападении Кучума на казачью стоянку.

С этим ночным боем тоже далеко не все ясно. До сих пор гуляет дурацкая сказочка, гласящая, что казацкая дружина якобы «перепилась», и татары без труда перебили хмельное воинство.

Очередная чушь. Порядки у Ермака были строгие, о каких бы то ни было масштабных пьянках во время его походов попросту не известно. Что гораздо более убедительно, против такой версии выступают цифры потерь. В тот злополучный поход с Ермаком, доподлинно известно, выступило сто восемь казаков. Вернулись живыми после ночной схватки (опять-таки доподлинно известно) — девяносто. Окажись казаки перепившимися поголовно, потери, легко понять, были бы не в пример значительнее…

Кстати, вымыслом, безусловно, является и то, что Ермак якобы утонул в Иртыше, потому что его потянула ко дну тяжеленная кольчуга с золотыми орлами, тот самый царский подарок. Не было никакой кольчуги. Ермак получил удар копьем в горло, стоя на борту струга — речного казацкого суденышка. Свидетелей этого было немало.

Кучум, кстати, потому и устроил ночное нападение, что силенок у него было — меньше некуда. Все от него отвернулись. Даже его ближайшие родственники, пораскинув мозгами, пошли на поклон к Грозному и сидели потом смирнехонько.

Какое-то время бывший грозный хан еще болтался по Сибири с небольшим отрядом, впавши в окончательное ничтожество (по местным преданиям, даже ослеп и оглох). О полнейшем к нему пренебрежении бывших подданных свидетельствует тот факт, что последние годы жизни Кучума и точные обстоятельства его смерти покрыты совершеннейшим мраком неизвестности. То ли кочевал с калмыками возле озера Зайсан, то ли скрывался в лесах с кучкой уже не воинов, а слуг. Полный мрак. Одному из сыновей Кучума приписывается сообщение, будто его отца, «заманив к калмыкам обманом», убили… бухарцы. Если это правда, то верна догадка, что своим бывшим землякам Кучум в свое время чем-то особенно насолил… Случилось это якобы в 1601 г. А может, и раньше. А может, и позже чуточку. Кучум безвестно исчез с исторической арены, как смывается пятно с клеенки. По сути, произошло примерно то же самое, что за семьдесят лет до того случилось с испанцами в Мексике: горсточка солдат Кортеса форменным образом обрушила огромное государство инков с его городами, превосходившими размером и многолюдством иные испанские, с десятками тысяч подданных.

Как и в случае с Ермаком, испанцы одержали победу отнюдь не благодаря огнестрельному оружию и суеверному страху индейцев перед лошадьми — хотя это поверхностное объяснение до сих пор можно встретить в иных популярных книжках. Ничего подобного. От суеверного страха перед лошадьми индейцы избавились очень быстро, как только обнаружилось, что это не мифологические драконы, а обыкновенные животные, подверженные всем опасностям. Огнестрельное оружие у индейцев весьма скоро завелось свое — и потому что иные испанские любители вольной жизни, которым суровая дисциплина в отряде Кортеса встала поперек горла, убегали к индейцам (вот уже воистину «по родству бродяжьей души»!). И мушкеты с собой казенные уносили, и лошадей уводили.

Причина в другом. Как и скороспелое Сибирское ханство Кучума, огромное государство инков держалось, простите за выражение, на соплях, кое-как сметанное на живую нитку из многочисленных индейских племен, относившихся к стольному граду Теночтитлану (нынешний Мехико) без тени любви и уважения. Как только пронесся слух, что приплыли бородатые белые люди, намеренные всерьез разобраться с этими, из столицы, индейцы тысячами повалили в войско к Кортесу. И обрушилась в одночасье империя, державшаяся исключительно на принуждении…

После гибели Ермака русские ненадолго отступили за Урал. Но уже через полгода вернулись. Это уже были не «добровольцы»-энтузиасты, а люди, состоявшие на государевой службе. Воевода Иван Мансуров во главе отряда в триста человек поставил в устье Иртыша небольшой острог (тогда это слово обозначало вовсе не тюрьму, а небольшую крепость, «городок»).

К нему тут же подступило целое войско остяков и кинулось на штурм с совершенно непонятным ожесточением.

Мансуров, плохо знакомый с местными реалиями, и понятия не имел, что его угораздило обосноваться в местечке под названием Белогорье, главном святилище Западной Сибири! У окрестных племен — остяков, хантов и манси — с давних пор сохранялось поверье: кто владеет Белогорьем — владеет всем краем. На законном основании. Такое уж место. Естественно, окрестное население тут же решило проверить новоявленного хозяина на прочность…

Штурм был отбит. Тогда остяцкие «князьки» пустили в ход свое стратегическое оружие — огромного деревянного идола, «бело-горского шайтана», предмет особого почитания тамошних племен. Установили его неподалеку от частокола и заявили войску примерно следующее: сейчас наш покровитель ка-ак разгневается на этих бородатых, ка-ак их сожжет громом с молнией…

Однако получилось совсем наоборот. Мансуров, начавший что-то соображать в местной политике, велел наводить пушку как раз на «шайтана». Пушкари у него были хорошие, и деревянного болвана разнесло в щепки первым же ядром. На суеверных аборигенов это произвело огромное впечатление. Трудно поверить, но они немедленно сняли осаду и большей частью согласились перейти под московскую руку. Своя логика в этом была: если «шайтан» оказался слабоват против пришельцев, то и уважать его более не стоит, боги у бородатых будут посильнее…

На следующий год воевода Василий Сукин заложил город, известный нам сегодня как Тюмень. Местные татары, занимавшиеся скотоводством и земледелием, жили оседло. Они без всякого сопротивления согласились считаться московскими подданными, платить дань, а чуть позже без малейшего принуждения отправились с воеводой бить Кучума.

Воевода князь Андрей Елецкий привел полторы тысячи человек самого пестрого контингента — казаки, стрельцы, пленные поляки и литвины из войска Батория (нормально воевали за русских, ага!), поволжские татары, башкиры, пятьсот человек местных. И по сложившейся традиции накидал Кучуму. Его помощник опять-таки расколошматил бывшего хана и взял в плен целую кучу его родственников: восемь жен Кучума, пять его сыновей, тринадцать «царевен».

В общем, так они и жили — утром встав, Кучума били… Действительно, полное впечатление, что лупить Кучума стало для русских чем-то вроде утренней зарядки. Уж не от огорчения ли старикан и помер?

Русские шли на восток, «встречь солнцу», неудержимо. Уже в августе 1639 г. отряд томского казака Ивана Москвити-на вышел на побережье Тихого океана — впервые в русской истории. Построив два коча (судна метров по семнадцать длиной), Москвитин и его люди опять-таки первыми среди русских совершили плавание по Тихому океану, открыв несколько островов — в том числе Шантарский архипелаг и Сахалин (правда, о том, что Сахалин — остров, потом забыли аж на двести с лишним лет!). А в 1648 г. Семен Дежнев проплыл тем проливом, который впоследствии стали называть Беринговым.

Россия подошла к Америке вплотную!

Что же гнало людей в тяжелейшие странствия, где каждый день можно было сгинуть от голода или стрелы, утонуть в реке или море, погибнуть в совершеннейшей безвестности?

Запомните это волшебное слово — ясак.

Ясак — это дань пушниной, которой облагали местных. Причем речь шла не о простецкой белке, а в первую очередь о соболях. Меха тогда были интернациональной валютой, как нынче доллар — и ценились порой наравне с золотом.

Прибыль была фантастическая, даже не снившаяся сегодняшним нефтяным олигархам. В самой Сибири соболя можно было приобрести за сущие гроши. Сохранился документ, гласящий, что 29. мая 1648 г. «промышленной человек Борис Григорьевич Сысолятин продал служилому человеку Семену Иванову сыну Дежневу тринатцать соболей, взято тринатцать алтын».

Дежнев — тот самый, знаменитый. Соболей он купил по алтыну за шкурку. Алтын — это три копейки серебром. Пуд муки стоил 15 копеек, железный топор — 30 копеек. А вот в России соболь уже стоил от двадцати до двухсот рублей за шкурку — в зависимости от качества. Московский подьячий (чиновник средней руки) получал жалованья двенадцать рублей в год. Няньке малолетней царевны Софьи (той самой противницы сводного брата Петра) платили побольше — пятьдесят рублей в год.

Надеюсь, читатель может теперь представить, какой фантастической была выгода? Достаточно было привезти из-за Урала десяток соболей, чтобы обеспечить себя на всю оставшуюся жизнь — если не гнаться за боярской роскошью, а купить приличное поместье и поживать себе на всем готовом. А если — сотню шкурок? Две? Вот то-то…

Именно вырученные за пушнину деньги помогли Российскому государству подняться после опустошительного Смутного времени. Да и впоследствии крепили державу. Приведу один-единственный пример: в 1660 г. доходы Российского царства-государства составили 1 млн 311 тыс. руб. Из них 600 тыс. руб., едва ли не половина — доходы от сибирской пушнины. Впечатляет?

Между прочим, прозаическая для России белка в Западной Европе ценилась гораздо выше и была еще одним экспортным товаром, приносившим Москве нешуточный доход. Во Франции, как и в других королевствах, писал знаток проблемы Оноре де Бальзак, королевские указы предписывали ношение мехов, в том числе белки, исключительно благородному сословию — дворянам и духовенству. И уж сословие это, будьте уверены, свои привилегии использовало на все сто — не из-за холодов, из принципа. Указы эти особо подчеркивают: «редкий» беличий мех имеют право носить только благородные, благородные, благородные дамы и господа! В других королевствах происходило примерно то же самое. Узрев жен «простого» горожанина в неподобающих ей роскошных беличьих мехах, и отбирали таковые мгновенно, и немалый штраф с мужа драли…

Так что в Сибирь русских — и прочие населяющие Московию народы — гнало это волшебное слово: ясак, «мягкая рухлядь», как тогда называли меха.

Можно представить, в каких масштабах воровали тогдашние воеводы, обосновавшиеся в местах, откуда до Москвы и за полгода галопом не доскачешь, вдали от государева ока и присмотра инстанций…

А впрочем, нет нужды напрягать фантазию. Документов сохранилось предостаточно. Воеводы драли с «туземцев» ясак не только в государеву казну, но и для своего кармана, брали взятки с подчиненных им горожан, вымогали меха у купцов и промышленников — а отдельные лихие экземпляры грабили идущие из Китая торговые караваны. Сохранились подробные описания иных методов, как две капли воды схожие порой с современными. Хочешь получить жалованье вовремя и сполна? — Отстегивай воеводе. Хочешь получить разрешение на промысел пушного зверя? Отстегивай.

А потому история Сибири пестрит упоминаниями о мятежах не только «ясашных инородцев», но и русского населения. В 1626 г. воеводу Енисейского острога Ошанина «драли за бороду», едва не убили, но простили, когда он с целованием креста пообещал больше «жесточи не чинить». В Верхоленском остроге, что на Амуре, воеводе Обухову повезло гораздо меньше, его просто убили… А впрочем, это уже другая история, о которой будет рассказано чуть позже. В Красноярске в 1695 г. воеводу вывели на берег, посадили в лодку и велели плыть куда глаза глядят, и ни в коем случае не возвращаться, если жизнь дорога. После чего Красноярск пять лет прожил вообще без администрации, самоуправлением — и ничего страшного не произошло, не было ни особенных беспорядков, ни людоедства…

Истины ради стоит упомянуть, что и сами легендарные первопроходцы были не без греха — дети своего времени. Вот вам совершенно реальная история, приключившаяся с Семеном Дежневым. Совершив свое историческое плавание через безымянный пока еще пролив, отделявший Азию от Америки, он вошел на своих кочах в устье реки Анадырь и стал продвигаться вверх. Завидев на берегу подходящих туземцев, возликовал, велел причаливать и, не теряя времени, обратился к аборигенам с насущным вопросом:

— Кому платите, мать вашу за ногу?

— Нам, соколик, нам! — на чистейшем русском языке послышалось вблизи. — Это наша корова, и мы ее доим…

И к Дежневу вышли крепкие ребята, как две капли воды похожие на его собственных казаков: кресты на шее — не басурмане, чай! — бороды и кафтаны, пищали и сабельки…

Это были конкуренты — «власьевские». Отряд, спустившийся навстречу «дежневским» по течению Анадыря — его направил обосновавшийся на Колыме боярский сын Власьев. «Власьевские» уже успели чисто конкретно объяснить местным, что они тут теперь главные, и платить следует только им.

Моментально началась стрелка, стали перетирать вопрос. Дежнев требовал долю. Ему решительно показали кукиш, логично, в общем, объясняя, что они сюда первые пришли, когда никаких Дежневых и в помине не было — так с какого перепугу делиться?

Консенсуса не достигли — и началась драка. Пищали и сабли хватило ума в ход не пускать, но мордобой случился нешуточный. Численное преимущество оказалось на стороне «власьев-ских», «дежневских» чувствительно потрепали, загнали на кочи и велели убираться отсюда к чертовой матери, пока не вышло чего похуже. Дежнев, видя, что тут ничего не выгорит, уплыл обратно в море, где добывал моржовые клыки, а порой пытался предлагать свою «крышу» корякам и чукчам — но те всякий раз отбивались, заявляя, что они люди вольные и без «крыши» вполне обойдутся. Так ничего и не вышло у Семена с коряками и чукчами. Вдобавок в те места нагрянул известный беспредель-щик Тарас Стадухин…

Братовьев Стадухиных было двое — Тарас и Михаил. Оба по заслугам числятся среди первооткрывателей, Тарас ходил по Колыме и окрестностям, а Михаил — на Дальнем Востоке. Но, помимо своих бесспорных заслуг перед географией, оба — из песни слова не выкинешь — были известны как махровые бес-пределыцики. Дежнев предпринял новое путешествие по реке Анадырь, где собирал ясак с юкагиров, до которых еще не добрались «власьевские», — а Тарас Стадухин со своей бригадой шел следом и «громил» тех же юкагиров, как они ни доказывали, что их уже крышует Дежнев. Мало того: встретив вскоре Дежнева (на сей раз действовавшего в братском единении с «власьев-ским» Семеном Моторой), Тарас, окончательно обнаглев, отобрал собранные меха и у Дежнева, и у Моторы. Надо полагать, бригада у него была покрепче. Иначе кто бы ему добром отдал? Ограбив Дежнева с Моторой, Стадухин отправился дальше — совершать очередные географические открытия. Именно так, я не шучу. Именно он первым из русских обследовал побережье Охотского моря и будущий залив Шелихова — за каковые открытия и составленные им карты был произведен царем из простых казаков в атаманы. Как-то все это в нем уживалось: первооткрывательство и полнейший беспредел.

Его брату Михаилу повезло гораздо меньше — продолжая те же семейные традиции, он так достал аборигенов Дальнего Востока, что они его в конце концов прикончили… Правда, на Амуре и Сунгари Михаил Стадухин не был каким-то феноменом, паршивой овцой. Ерофей Павлович Хабаров (в честь коего нынче названы город и железнодорожная станция), тоже немало накуролесил: любил, что греха таить, при нападениях на даурские селения брать в заложницы главным образом женщин, для известного употребления, отчего дауры на него обозлились, но прикончить не смогли, как ни пытались. Зато против Хабарова взбунтовалась часть его собственного отряда, бежала на трех судах по Амуру, поставила в «Гиляцкой земле» собственный острог и начала собирать ясак. Нагрянув туда с пушками, Хабаров этот острог обстрелял и взял штурмом. Голову никому не отрубил, но батогами бунтовщиков бил «нещадно», отчего многие померли. Такие вот веселые дела происходили на значительном удалении от администрации — частные войны, беспредел полнейший…

Случались истории даже почище, которые так и просятся в телесериал. Взять хотя бы Никифора Черниговского — не судьба, а песня…

Означенный Никифор в документах того времени именуется «поляком», но, судя по имени и фамилии (или прозвищу?), он наверняка с Украины. Как бы там ни было, он воевал на стороне поляков против царя Алексея Михайловича, попал в плен, и был, как тогда водилось, сослан на Амур — без малейшего поражения в правах, на положении абсолютно вольного человека: пусть себе новые земли осваивает там, куда добровольцев не всегда и калачом заманишь…

Держался Никифор и в самом деле чересчур уж вольно — в один прекрасный день взялся драться с тем самым воеводой Обуховым, о котором я уже упоминал. На сей раз причиной послужили отнюдь не воеводские злоупотребления: просто-напросто кулачные дуэлянты не поделили бабу. Надо полагать, фемина была исключительно красивая — дрались долго, дрались остервенело, в конце концов Никифор так увлекся, что ненароком ухайдокал воеводу до смерти. Нравы в тех местах были свободные, Никифор остался на воле, но прекрасно понимал, что за этакие художества Москва его не помилует — а ведь непременно когда-нибудь узнает… Нужно было срочно искать выход.

И ведь нашел его Никифор! Собрав отряд вольницы, пошел в те места, которые никто еще не крышевал, собрал огромный ясак и отправился с ним в Москву, с повинной.

Царь Алексей Михайлович поначалу освирепел и приговорил Никифора к смертной казни. Но потом призадумался. Умен был царь-батюшка и мыслил по-государственному. Ход его рассуждений восстановить нетрудно: воеводу Обухова уже не вернешь, хоть сто голов оттяпай, а Никифор — человек оборотистый, эвон какую кучу мехов приволок. Может оказаться полезным еще не единожды…

Кончилось всем тем, что государь не только помиловал Никифора, но и назначил его воеводой в Албазинский острог, что на Амуре! Правда, никак нельзя было считать новое место службы теплым местечком — Албазин, основанный в свое время Ерофеем Хабаровым, восемь лет назад до основания спалили китайцы, сами большие мастера собирать ясак с амурских племен и конкурентов, мягко говоря, не приветствовавшие.

Самое интересное, что Никифор и в самом деле оказался толковым руководителем. Он отстроил Албазин, привлек туда немало русских переселенцев. Появилось не только немало деревень, но и православный монастырь, основанный в урочище Брусяной Камень иноком Гермогеном.

Как раз в Албазине русским пришлось столкнуться уже не с мелкими князьками и даже не с «сибирским салтаном», а самой настоящей державой. Правившие тогда в Китае маньчжуры, как уже говорилось, не собирались уступать крышевание местных племен русским. В 1685 г. (когда Никифора Черниговского уже не было в живых) у Албазина появилась пятнадцатитысячная китайская армия со ста пятьюдесятью пушками.

В гарнизоне Албазина было только полторы сотни казаков при трех пушках. Однако китайцев они отбили, и те отступили, понеся большие потери. Продовольствия и боеприпасов, правда, у осажденных было мало — и воевода Алексей Толбузин вступил в переговоры. Китайцы согласились на почетную капитуляцию. Отряд Толбузина со всем оружием и пушками ушел в Нерчинск.

Китайцы ушли к себе в Китай. Тогда Толбузин, недолго думая, вернулся, отстроил бревенчатый острог (что было делом быстрым и нехитрым, если умеешь обращаться с топором) и собрал с окрестных полей урожай, которого китайцы, уходя в быстром темпе, не тронули.

Прослышав про такие дела, разобиженный китайский воевода Лант Тань, командовавший первой осадой, вновь объявился под Албазином. Солдат у него на сей раз было поменьше, всего восемь тысяч, зато пушек — аж четыреста.

На сей раз русские не собирались уходить — зерна у них было предостаточно, боеприпасов тоже. В первые же дни обороны воевода Толбузин был смертельно ранен китайским ядром, и команду вместо него принял нерчинский казак Афанасий Бейтон…

Вам эта фамилия не кажется чуточку нерусской? Еще бы… Нерчинский казак Афанасий Бейтон был… чистокровнейшим шотландцем! Не родившимся в России потомком славных горцев, а натуральным шотландским уроженцем, приехавшим в Россию искать счастья. Шотландия в те годы особым благосостоянием похвастаться не могла, жилось там тяжело и голодно (см. Вальтера Скотта и Стивенсона), и гайлэндеры, переодевшись вместо клетчатых юбок в штаны, разбредались в поисках удачи по всей Европе (именно так в России и появился некто Лермант, предок нашего великого поэта)…

(Вот, кстати. Не «Лермонт», а именно Лермант. Через «а». Первоначально именно так, через «а», писались предки Лермонтова и он сам в юные годы — Лермантов. Но потом кто-то рассказал Михаилу Юрьевичу о великом средневековом поэте Шотландии Томасе Лермонте, у юноши заработала поэтическая фантазия, он стал писать фамилию исключительно через «о», всем и каждому объясняя, что его предок — Лермонт, дамы и господа! — как раз и был потомком Томаса Лермонта. Ну, понемногу все привыкли, даже сами новоиспеченные Лермонтовы… Исторический факт, основанный на воспоминаниях друзей и современников поэта).

Но вернемся в Албазин. Шотландский казак Афанасий Бей-тон держался в осаде десять месяцев! Я так и не выяснил, сколько русских там было поначалу — но, учитывая численность прошлого гарнизона, не более двухсот человек. Осаждавших — восемь тысяч при четырехстах пушках (которыми, кстати, командовал не китаец и не маньчжур, а французский монах-иезуит Вердье. Вот уж поистине эти «злокозненные езуиты» везде пролезут!).

Бейтон держался с начала июня 1686 г. до начала мая 1687 г. Продовольствие подошло к концу, в остроге началась цинга… Бейтон держался! Жаль, что эта история, судя по всему, осталась совершенно неизвестной сэру Вальтеру Скотту — роман получился бы захватывающий…

В конце концов на выручку албазинцам прибыл посланный из самой Москвы царский окольничий Федор Головин, дипломат не из бестолковых — при нем было и письменное полномочие на переговоры, и достаточно сильный военный отряд.

Осаду китайцы сняли. Из героических защитников Албазина в живых остались Байтон и с ним двадцать два человека. Начались переговоры, причем в составе китайской делегации обнаружилось еще два иезуита: испанец Перейра и француз Жер-бийон.

Китайцы, уверяя, что это их исконная земля, выдвинули весьма оригинальный аргумент: река Амур, мол, находилась во владении их богдыханов… со времен Александра Македонского! Ясно было, что тут поработали иезуиты, просветив китайцев в древней европейской истории. Головин, глазом не моргнув, невозмутимо заметил: со времен Македонского, хорошие мои, много воды утекло…

Переговоры тянулись долго и напряженно — вплоть до того, что войска высоких договаривающихся сторон занимали боевые позиции. В конце концов договорились провести границу по реке Аргунь, и русские ушли из тех мест — как оказалось позже, на время…

Кто сегодня помнит о героической обороне Албазина и бравом шотландском казаке Афанасии Бейтоне?

А землепроходцы продолжали осваивать Сибирь и Дальний Восток. Долго и упорно искали легендарную «серебряную гору» — и на Чукотке, и в низовьях Амура. Ходили завлекательные разговоры, будто эта гора сплошь из чистого самородного серебра, каковое свисает «соплями», туземцы эти «сопли» сшибают стрелами и пускают на украшения.

Гору эту не обнаружили до сих пор — хотя геологи в принципе теоретически существование ее допускают. Впрочем, на Чукотке еще немало мест, где в буквальном смысле не ступала нога человека.

Вот, кстати, о чукчах. Именно они оказали русским самое яростное сопротивление. Сегодняшний читатель, я уверен, при этаком известии может и расхохотаться — для него чукчи представляют собой не более чем простодушных и безобидных детей природы, вошедших в известный цикл анекдотов.

Но это сегодня, господа мои. Лет двести пятьдесят назад я бы и врагу не посоветовал столкнуться нос к носу с этими «персонажами анекдотов». Обитавшие в тех краях, где мало кто способен выживать, прошлые чукчи были бойцами умелыми и страшными — и нанесли русским (даже в течение восемнадцатого века!) немало серьезных поражений. История — дама упрямая: реальный контроль над Чукоткой Российская империя установила только в первой трети девятнадцатого столетия. До этого, как говорится, раз на раз не приходился…

Камчатку, правда, русские уже во времена Дежнева заняли прочно. Кстати, именно оттуда, с Камчатки, происходит одна из самых курьезных казачьих челобитных. Анадырские казаки всерьез обвиняли своего десятника Ивана Рубца в том, что он во время своего дальнего морского похода «с двумя бабами всегда был в беззаконстве и в потехе». Причем развратник этакий игнорировал упреки сплоченного трудового коллектива: «и с служилыми и торговыми и с охочьими и с промышленными людьми не в совете о бабах». Коллектив ставит начальнику на вид разнузданную аморалку, а начальник, оторвавшись от народа, нагло игнорирует…

«Бабы», конечно же, были местные, камчадалки — откуда в 1662 г. на Колыме русские женщины? И кошке ясно, что стучали на десятника подчиненные из чистой зависти: у них ни у кого баб нет, а у Ваньки — цельных две… Такие вот коллизии. Челобитная вроде бы осталась без последствий: ну да, только и дел у государя московского, как следить за моральным обликом камчатских казачьих десятников…

Поговорим о мифах, сопровождавших освоение Сибири.

До сих пор идет ожесточенный спор — «освоение» это или все же «завоевание»? В советские времена, ежу понятно, высочайше повелено было считать, что «освоение». Что приход русских всегда, везде нес исключительно «прогрессивный» характер, а все конфликты сводились к редким стычкам вроде тех, что изображена на знаменитой картине Сурикова.

В новейшие времена, как водится, шарахнулись из одной крайности в другую. Появились работы, где движение русских «встречь солнцу» изображается исключительно как непрерывная череда войн.

Ну а истина, как ей и водится, где-то посередине. Где «завоевание», а где и натуральнейшее «освоение». Все зависело от места и от ситуации. Поднимись подданные Кучума против русских в едином порыве, как один человек, — горсточка казаков была бы попросту сметена, да и последующие экспедиции вряд ли вернулись бы назад.

Вот вам история дворянина Василия Шульгина, краткая и печальная. Его отряд в несколько сот человек в 1693 г. отправился к озеру Семискуль в Западной Сибири — и полег там до последнего человека. Никто не вернулся. Местные племена были настроены крайне решительно — истребить, и баста…

А вот история совершенно противоположная. В низовьях реки Томи, притока Оби, жил со своим племенем мелкий князек по имени Тоян. Едва появились русские, он обратился с просьбой о принятии его в московское подданство, не поленился самолично съездить с челобитной в Москву (для 1604 г. — странствие нешуточное). Помог русским построить в своих владениях острог (на месте которого ныне располагается город Томск), да и впоследствии сотрудничал абсолютно во всем — за что был даже освобожден от ясака.

Причина? А так ему было ужасно выгодно. Подданных у этого князя насчитывалось всего-то триста человек обоего пола — а со всех сторон, куда ни глянь, обитали гораздо более сильные и воинственные соседи, способные проглотить владения Тояна, как муху. Вот он, оценив ситуацию, и прилепился мгновенно к могущественному сеньору.

Другой пример, опять-таки крайне многозначительный. Енисейских киргизов долгие годы «крышевал» монгольский алтын-хан («золотой царь») Кункачей. Несмотря на пышный титул, правил он не всей Монголией, как может кто-то подумать, а небольшим княжеством, и резиденцию свою устроил в тувинской глуши. С киргизов этот «золотой царь» драл по полной программе: десять соболей с человека в год и десятую часть всего поголовья скота. Когда ему взбредало в голову затеять войну с такими же мелкими «царями», а происходило это частенько, киргизов сотнями угоняли на пополнение армии. К тому же они обязаны были снабжать монголов подводами, продуктами и проводниками, участвовать в царских охотах в качестве загонщиков.

И тут приходят русские, которые говорят, что им нужно всего только одну шкурку в год с человека — за что твердо намерены защищать киргизов от всех окрестных царьков. Как вы думаете, долго ли енисейские киргизы судили и рядили, прежде чем принять новые налоги? Правильно, согласились не раздумывая…

Так что продвижение русских в Сибирь (будем избегать обоих вышеприведенных терминов, символизирующих две крайности) именно так и протекало: тот, кто видел в них агрессоров или нешуточных конкурентов по сбору налогов, активно сопротивлялся; тот, кому было выгодно, без всяких колебаний признавал над собой власть московского царя. Понемногу устаканилось до среднего арифметического.

А самое главное — заняв ту или иную территорию, русские старались, чтобы на ней воцарилось полное спокойствие. Происходило это, конечно, по насквозь практическим мотивам: царству нужны были исправные плательщики ясака, а не обиженные мятежники, с которыми приходится воевать долго и старательно. Воеводы на местах притесняли «инородцев», как могли — но точно так же они изгалялись и над православными, вымогая денежки за каждый чих. Официальная политика государства как раз была направлена на то, чтобы «мирволить» новым подданным — порой к ним проявляли чересчур уж большую терпимость, прощая мятежников, успевших пролить немало русской кровушки.

Так что сначала частенько случалось завоевание, но потом все же — мирное освоение. Чистое завоевание русским попросту не удалось бы — как и испанцам в Америке.

Вообще, в освоении новых территорий испанцы во многом походили на русских — той же терпимостью. Яркий пример — судьба индейской знати. Достаточно было знатному индейцу принять крещение, как он автоматически получал к крестильному имени приставку «дон», делающую его абсолютно равным испанским дворянам. Смешанных испанско-индейских браков — масса, причем встречается достаточно случаев, когда спесивые испанские доны, не отдавшие бы руку своей дочери чистокровному идальго, недостаточно, по их мнению, знатному, распрекраснейшим образом выдавали своих сеньорит за индейских донов. Логика была проста: то, что он — индеец, ничего не значит. Он не просто крещеный, а из очень знатного рода. Плевать, что индейского — знатность есть знатность, и точка…

Полезно сравнить это с поведением английских протестантов в Северной Америке. Вот там-то в индейце человека не видели вообще, в упор, сквозь любые сильные очки. Случаев, когда англичане законным образом женились бы на индеан-ках, так мало, что их можно пересчитать по пальцам одной руки…

И напоследок поговорим о первооткрывателях, землепроходцах, путешественниках. Тех, что надрывали жилы, голодали, мерзли, воевали с «незнаемыми народцами», захлебывались в ледяной океанской воде, порой грабили друг друга, а то и убивали, как ни грустно об этом поминать…

Менее всего сибирские первооткрыватели, «служилые люди», похожи на ангелов или хотя бы на «приличных людей». Не зря же очень быстро после начала освоения Сибири появилась особая инструкция, высочайше утвержденная: о правилах поведения для тех, кто возвращался в Россию с собранным ясаком и отчетами о новых открытиях. Строжайше запрещалось воровать по городам и селам, пить в кабаках, играть на деньги в любые азартные игры. Легко догадаться, что подобные документы на пустом месте не рождаются, и возвращавшиеся оттягивались на всю катушку, коли уж понадобился специальный государев указ «о полном запрете и недопущении впредь»… А в городе Верхотурье (которого, возвращаясь в Россию, ни за что окольными путями не объедешь) устроили натуральнейший блокпост, куда посадили воеводой надежного человека — Ивана Толстоухова. В чьи обязанности как раз и входило тщательно досматривать деньги и имущество служилых людей, выясняя, не нажили ли они себе богатства «какой-либо неправдою». С особым усердием и вниманием Толстоухов досматривал сибирских воевод, отработавших свой срок, — репутация их была прекрасно известна…

Иван Толстоухов, кстати, долго прослужив в Верхотурье, тоже занялся географическими исследованиями: в 1686 г. снарядил три коча, проплыл по Енисею до Северного Ледовитого океана, а оттуда направился вдоль побережья на восток… Он и его спутники исчезли бесследно, и судьба их не выяснена до сих пор.

Так что же, все эти отчаянные мужики руководствовались лишь стремлением разбогатеть? Вот эту версию нужно моментально отбросить. Поскольку о судьбе практически всех сибирских первооткрывателей известно достаточно.

Человек алчный, быстренько сколотив состояньице, плюнул бы на новые путешествия, убрался восвояси в Россию и зажил барином. Но в том-то и заключается доподлинная историческая правда, что никто из них вовсе и не стремился нажить «палаты каменные»! Едва вернувшись из смертельно опасных странствий и даже прикопив малость соболишек, отправлялся вновь и вновь в те дикие места, где уже не приходилось ждать ни малейшей выгоды. Сохранившиеся «отписки» и «скаски» позволяют понять, что им пришлось вытерпеть. «Пошли мы все в гору, сами (т. е. без проводников, не зная дороги. — А. Б.), пути себе не знаем, холодны и голодны, наги и босы» — это Дежнев описывает свой путь после кораблекрушения. «И мы, холопи государевы, на берег пометались душою да телом, хлеб, и свинец, и порох потонул, и платье все потонуло, и стали без всего» — это служивый Иван Нагиба, прошедший весь Амур и потерявший свои суденышки в Охотском море. Этот отчет только сто лет спустя отыщет в бумагах Якутского острога академик Миллер — как и бумаги Дежнева.

А какая выгода гнала в Даурию бывшего енисейского воеводу Якова Хрипунова? На теплом местечке сидел человек, мог бы, не утруждаясь, и далее набивать кубышку — но он, искусный рудознатец, отправился искать в тех местах месторождения серебра (не для себя, ясен пень, для державы). Умер по дороге, где-то возле устья Илима, похоронен незнамо где…

Так вот, сибирских первопроходцев обвиняли во множестве вполне реальных прегрешений: нахальным образом блудили с местными бабами, нападали друг на друга, друг друга грабили. Одного им никто и никогда не в состоянии был «пришить»: личной корысти — даже известные беспределыцики братья Ста-духины, с одинаковой беззастенчивостью вытрясавшие меха как из туземцев, так и своего же брата-казака, не в свой мешок их складывали, а добросовестно отправляли в «закрома Родины».

Те, кто не умер в пути от предельных лишений и счастливо избежал стрел и копий аборигенов, никакой такой особенной награды за свои труды не получили. Семен Дежнев последние годы жизни провел в Москве, долго выбивая из бюрократов свое законное жалованье — всего-то сто рублей (цена одной соболиной шкурки высокого качества). О его смерти сохранилась скупая запись в «окладной книге денежного, хлебного и соляного жалованья» Якутского острога: «Семен Дежнев в 181 году на Москве умре, и оклад его в выбылых»(То есть в 1689-м. Годы тогда считали «от сотворения мира», а не Рождества Христова.). Как уже говорилось, открытия Дежнева были забыты на добрых сто лет, пока бумаги не отыскал Миллер — но некоторые дежневские отчеты обнаружены в архивах лишь в… 1957 г. Раньше у историков руки не доходили.

Тараса Стадухина от щедрот государства пожаловали в казачьи атаманы — и не более того. Денежной награды не присовокупили. Упоминавшийся томич Иван Москвитин, открывший для России Охотское море, и его люди за свой поход опять-таки золотом не осыпаны: самого Ивана произвели в казачьи пятидесятники, его спутникам отвалили кому два рубля, кому пять, кому — кусок сукна на кафтан. Дальнейшие следы Моск-витина бесследно теряются.

Карты и чертежи, нарисованные в меру своего умения Дежневым, Стадухиными, Поярковым, Хабаровым и многими другими, неведомо куда завалились в архивах.

Пожалуй, одному Ерофею Хабарову относительно повезло: Царь жаловал его в «сыны боярские» (этот термин обозначал не боярских отпрысков, а достаточно почетное звание), дал в России несколько деревень «в кормление». Самое интересное, что Хабаров, став в результате этого человеком обеспеченным, снова стал рваться на Амур! Не отпустили…

Вот и выходит, что корыстолюбие не присутствует вовсе. Просто-напросто в характере всех этих людей было что-то, заставлявшее вновь и вновь выбирать именно такую дорогу. Иначе они, полное впечатление, уже не могли. Именно такая жизнь им нравилась, и другой они не хотели… Их тянуло в странствия, вот и все.

Между прочим, та же любопытная закономерность прослеживается в судьбах испанских конкистадоров. Особенно в этом плане интересна биография Эрнана Кортеса, завоевателя царства инков.

Выходец из семьи захудалых дворян (даже точное место его рождения и год до сих пор не установлены), он после всех своих подвигов собрал некоторое состояние, получил титул маркиза, пышное звание «генерал-капитана Новой Испании и Южного моря», поместья в Америке. Как выражался Абдулла: что еще нужно человеку, чтобы достойно встретить старость?

Но, вместо того чтобы в достатке и пышности прожигать жизнь, Кортес, будучи уже в солидном по тем меркам возрасте, вновь снаряжает корабли и пускается в плавание туда, где заведомо нет надежды отыскать новые, богатые золотом царства. Именно он открыл землю, которой дал название по-латыни «Ка-лида форнакс» — «раскаленная печь». Впоследствии его сократили и придали тот вид, который мы знаем и сегодня: Калифорния…

А далее — совсем интересно. Кортес, вопреки поверхностным представлениям о том времени, не вельможей-рабовладельцем стать стремится, а, наоборот, прилагает все усилия, чтобы создать новую страну, где испанцы и индейцы, роднясь и получив равноправие, станут новым народом. Именно Кортес вместе с монахами, доминиканцами и францисканцами, пробивает так называемые «Новые законы» короля Карла (1542 г.), которые запрещают обращение индейцев в рабство. Коренных жителей переводят на систему вассальных отношений — по которой живут и испанские крестьяне. В 1540 г. Кортес добивается от Рима особого указа, по которому инквизиция полностью прекращает работать против мексиканских индейцев. Добивается принятия законов, по которым собственниками земель в Мексике могут быть только те, кто живет там и сам ведет хозяйство (чем обозлил тогдашних земельных спекулянтов).

В конце концов испанская корона за него взялась всерьез. Земли Кортеса в Америке и его судоверфи конфисковываются. Пышный титул «генерал-капитана» — красивая декорация, и не более того. Кортеса не выпускают в Америку — чтобы, чего доброго, не вздумал устроить там бунт и отложиться.

Сохранилось письмо Кортеса королю: «…провел я сорок лет, недосыпая и недоедая во все дни. Я жил, не расставаясь с мечом, я подвергал жизнь мою тысяче опасностей, я отдал состояние мое и жизнь мою служению Господу, дабы привести в овчарню овец, не ведающих Святого Писания вдали от нашего полушария. Я возвеличил имя моего короля, прирастил его владение, приведя под скипетр его обширные королевства чужеземных народов, покоренных мною, моими усилиями и на мои средства, без чьей-либо помощи. Напротив, вынужден был я преодолевать препятствия и преграды, возводимые завистниками, сосущими кровь мою, покуда их не разорвет, подобно пресытившейся пиявке».

Под этим письмом, знай они о нем, смело могли бы подписаться Дежнев, Поярков, Стадухины, Хабаров и многие другие, вроде казачьего атамана Баранова, на собственные скудные средства снаряжавшего экспедиции и получившего от государства шиш с маслом. Особенно им, без сомнения, пришлись бы по сердцу такие слова Кортеса: «Дороже и сложнее защищаться от Ваших тиунов, чем завоевывать землю врагов. По крайней мере, мои тяготы и труды доставили мне одно удовлетворение — удовлетворение исполненного долга, без которого я не знал бы покоя в старости…»

Кортес просил одного — вернуть то, что отобрали. Не вернули, к королю письмо так и не попало. Мелкий секретарь, один из «тиунов», наложил резолюцию: «Отвечать нет оснований». Письмо сохранилось.

В своем завещании Кортес просил построить в его бывших владениях женский монастырь, а также университет, «дабы Новая Испания имела собственных мужей ученых». Отказали. Вышедшая вскоре биография Кортеса была тут же высочайше запрещена.

Нет, не золота и роскоши искали все эти люди… Горький парадокс истории в том, что они, и русские, и испанцы, прокладывали дорогу еще и той самой тупой бюрократии, которая, водворившись на новых землях, не думала ни о чем другом, кроме своего кармана. Я уже вспоминал о «шалостях» сибирских воевод. Расскажу еще и о колоритной парочке томских — Матвее Ржевском и Семене Бартеневе.

Прохвосты были такие, что каторга по ним рыдала горючими слезами. Еще только ехавши к месту своего назначения, взялись «ясачных инородцев» «пытками пытати», отбирать все подчистую — не только шкуры, но и рыбу, масло, даже домашних собак. Обосновавшись в Томске, не только грабили туземцев, но и обращали их в холопы, а то и продавали. Однажды не выдержал даже сообщник воевод во всех грязных делах, томский подьячий Кирилл Федоров. В архивах об этом сохранилась подробная запись: «Тот Кирилка без шапки на улицу выскочил и орал и вопил и в сполошной колокол бил и являл на Семена да Матвея государево дело, де они Матвей да Семен служилым людям царскова денежнова и хлебнова жалованья не дают, а морят их голодом, а сами де тою государевою казной владеют и торгуют и называл их ворами, де от их воровства ясашные земли отложились и люди в городе умирали».

И что — последовали оргвыводы? Да ничего подобного. До Бога высоко, до царя далеко. Объявили, что у «Кирилки» белая горячка, и это он все спьяну. Хотя подьячий говорил чистую правду, К тому времени из сотни томских казаков, не получавших жалованья и довольствия, осталось только семьдесят. Остальные «от тех насильств утекли неведомо куцы».

А «Семен да Матвей» продолжали лихоимствовать с какой-то запредельной удалью. В Томск приехала киргизская княгиня, супруга влиятельного местного князя Номчина, немало крови попортившего русским — но теперь княгиня хотела вести переговоры о том, чтобы принять российское подданство. Семен да Матвей, в переговоры не вступая, содрали с княгини роскошную соболью шубу и выпроводили восвояси. Князь Номчин отчего-то не на шутку обиделся и стал нападать на томские земли. А Семен с Матвеем, видя полную безнаказанность, дочиста ограбили ехавших через Томск в Москву калмыцких послов. Ну тут уж Москва встрепенулась и лихую парочку из воевод разжаловала…

В русских летописях их припечатали интересным словечком: заворуи\ В яблочко…

Вот, кстати. Испанские губернаторы — коли уж мы то и дело сравниваем Сибирь и Новую Испанию — тоже неровно дышали к казенным денежкам. Кроме сомнительных подвигов, как две капли воды похожих на проделки томских и иных воевод, они изобрели оригинальный способ набивать карман. Ждали набегов английских пиратов, как светлого Христова праздничка. Поскольку впоследствии, составляя скорбные отчеты о совершеннейшем разорении, последовавшем от нападения английских собак-еретиков, приписывали к убыткам немалые казенные суммы, которые хладнокровным образом присваивали. Вскрылось это лишь триста пятьдесят лет спустя, когда историкам наконец-то пришло в голову сравнить пространные отчеты губернаторов и реальную вместимость английских кораблей…

Но достаточно о прохвостах, я думаю, в конце концов, они истории неинтересны. На этом кончается рассказ о Сибири, мы переходим к Северной Америке…

Как уже говорилось, к середине XVII века русские вышли на побережье Тихого океана, проплыли проливом, разъединяющим Азию и Аляску, обнаружили Сахалин и Шантарские острова…

Но вот далее наступает категорически мне непонятная задержка длиной едва ли не в сотню лет. Русские, в весьма краткие по историческим меркам сроки прошедшие от Урала до Чукотки, отчего-то надолго теряют интерес к дальнейшему продвижению на восток. В течение полусотни лет, вплоть до петров-ских времен, не зафиксировано ни единой попытки плыть навстречу солнцу по Тихому океану (возможно, какие-то лихие одиночки и предпринимали подобные вылазки, но ни малейших сведений о них не сохранилось). Россия затормозила на тихо-океанском побережье.

Почему так случилось, мне, повторяю, непонятно. Никаких запретов на подобные плавания не было — да и случись они, могли проигнорировать. В Сибири и на Дальнем Востоке никакого особого трепета перед далеким Кремлем не испытывали, своевольничая, кто как хотел. Но факт остается фактом — прямых запретов русским плавать на восток в истории не зафиксировано. И тем не менее русские остановились на тихоокеанских берегах…

А ведь о существовании не столь уж далекой «американской землицы» прекрасно знали в Московии!

В 1687 и 1688 годах в Москве побывал иезуит Филипп Ав-риль, встречавшийся со смоленским воеводой Иваном Мусиным-Пушкиным, которого назвал «одним из самых просвещенных москвитян». Воевода (предок Александра Сергеевича Пушкина) когда-то занимал аналогичные посты в Тобольске и Красноярске — и о далеких краях знал немало.

Иезуит особенно интересовался моржовыми клыками, в изобилии добываемыми русскими на Тихоокеанском побережье — но, несмотря на долгие и обстоятельные беседы с Мусиным-Пушкиным, который не мог не объяснить, что речь идет именно о моржах, в своих записках именует зверей «бегемотами».

Но не в том дело. Главное, Мусин-Пушкин подробно рассказал заезжему иезуиту, что по ту сторону пролива, то есть в Америке, живут племена, родственные камчадалам и чукчам. Что на американском берегу тоже водятся бобры, которые вполне могут переходить по льду в Азию. И еще много интересного. В общем, об Америке к тому времени в Москве уже прекрасно знали.

Тем более что в Тихом океане к тому времени уже появлялись порой европейцы…

Эта загадочная история стоит того, чтобы о ней упомянуть.

Жил во времена Дежнева и Хабарова человек сложной и интересной судьбы — Николай Спафарий. Грек по национальности, он был родственником «валашского» (т. е. молдавского) правителя-господаря, при дворе которого и обретался, активнейшим образом участвуя во всех политических интригах. Очередную он проиграл начисто — и победители вышибли Спафария из страны, на прощанье отрезав ему нос — такие уж в Молдавии, надо полагать, были интересные обычаи.

Спафарий оказался в России, где его, несмотря на урезанный нос, быстренько взяли в Посольский приказ, то есть тогдашнее министерство иностранных дел. Кадр был ценный: кроме латинского и греческого, владел еще несколькими европейскими языками, видывал Стокгольм и Париж. Ну а склонность к интригам — дело житейское. Своих таких немерено…

В общем, Спафарий участвовал в направленном в Китай посольстве, по дороге собирал сведения по географии и истории — и, вернувшись в Москву, написал сочинение с длиннющим, как тогда было модно, названием: «Описание первые части вселен-ныя именуемой Азии, в ней же состоит Китайское государство с прочими его городы и провинции».

Об Америке там напрямую не было ни слова — но старательный грек раскопал, что однажды казаки, искавшие устье Амура, получили от туземцев в подарок странные шляпы, будто бы не самими туземцами сделанные, а привезенные с некоего «большого острова», лежащего на восток от Амура.

Сами казаки — и Спафарий тоже — полагали, что шляпы эти привезены из Японии. Однако с полным на то правом получила хождение и другая версия… Алеуты, населявшие одноименные острова у берегов Аляски, как раз и носили шляпы, плетенные из коры. А обитавшие на Аляске индейцы тлинкиты (они же колоши) тоже щеголяли в самых натуральных широкополых шляпах, пестро разрисованных…

Так что не исключено, что за «большой остров» была принята Аляска. Теоретически возможно.

Теперь — о европейцах. Спафарий подробно описал, как казаки (вероятнее всего, спутники Пояркова или атамана Нагибы) в устье Амура наткнулись на остатки потерпевшего крушение большого корабля европейского образца, похожего на те, «которые ходят к Архангельскому городу».

В западноевропейских хрониках вроде бы нет упоминаний о тамошних моряках, погибших в устье Амура. Но, во-первых, погибшие отчетов не пишут, во-вторых, и в Европе сохранились далеко не все архивы. Ну а в-третьих, бюрократии там было не меньше, и в пыльных архивных недрах иные отчеты и описания путешествий терялись с тем же успехом, погружаясь в забытье на сотни лет…

Спафарию нет оснований не доверять — человек серьезный. Выходит, во времена Алексея Михайловича некие оставшиеся неизвестными европейские смельчаки попытались изучать берега Охотского моря, где и погибли. Далеко не все морские путешествия должным образом запротоколированы — и слишком много лихих капитанов пропадало без вести, совершенно не оставив о себе памяти…

А в 1670 г. российские книжники познакомились с обширным трудом, который в исторической науке именуется без затей: «Космография 1670». Некий оставшийся неизвестным ученый россиянин перевел несколько европейских книг: атласы Меркатора и Ортелиуса, «Путешествие» Марко Поло и «Хроники» польского историка XVI века Вельского. Объединил их и, несомненно, будучи монахом, дополнил богословскими рассуждениями. Получилось нечто вроде обширной энциклопедии «всего света», пользовавшейся в те времена большим успехом среди грамотного народа.

Так вот, о Японии написано следующее: «Япан-остров отделен от Хинского царства на 60 испанских леук. А в леуке по три версты. От Новой Испании, то есть от Западной Индии -150 леук… На востоке протягивается к Новой Испании…»

Хинское царство — это старое русское наименование Китая. Таким образом, книжники того времени должны были прекрасно знать, что от Японии до Мексики — всего-то четыреста пятьдесят верст (на самом деле, конечно, гораздо больше, но ведь Новая Испания упомянута и названа!)

И наконец, на Камчатке в 1697–1699 годах проводил исследования сибирский казак Владимир Атласов. Будучи приказчиком в Анадырском остроге, он на личные (опять!) деньги собрал отряд из 60 казаков и 60 юкагиров и отправился через Корякский хребет. За два года странствий Атласов собрал немало пушнины, основал несколько острогов, привел в российское подданство практически всю Камчатку, встречался с обитавшими на Курильских островах бородатыми айнами (которых первым обнаружил еще Тарас Стадухин). Будучи человеком, что греха таить, необразованным, он тем не менее составил обширнейший отчет, который специалисты считают самым обширным и содержательным трудом от времен Ермака до… середины XVIII столетия. Даже Беринг столь подробных отчетов не оставил. В труде Атласова — масса ценнейших этнографических и географических сведений, и не зря его именем названы бухта и вулкан на Курильских островах.

Но, главное! Именно в «скаске» Атласова, записанной с его слов в Москве в 1701 г., есть прямые и недвусмысленные указания на Аляску. Атласов сообщил, что напротив Чукотского носа «есть остров, а с того острова зимою как море замерзает приходят иноземцы, говорят своим языком и приносят соболя худые, подобно зверю хорьку, и тех соболей он, Володимер, видел. А хвосты у тех соболей длиною с четверть аршина с полосками поперечными черными и красными».

Этот «остров» мог быть только Аляской, и ничем другим. «Худые соболя», похожие на «зверя хорька» — американские еноты, описание к ним подходит идеально.

«Скаска» Атласова по праву считается первым документированным сообщением русских об Аляске (ошибочно на первых порах принимаемой за большой остров). Вообще-то теоретически возможно, что от чукчей и юкагиров об Аляске слышали и раньше — и Семен Дежнев, и анадырский десятник Курбат Иванов (1660 г.) Но это — не более чем допущения. Зато у Атласова все обозначено предельно точно, в отличие от Мусина-Пушкина и неведомого автора «Космографии», он писал о собственных разысканиях.

Когда Атласов диктовал в Москве свои «скаски», уже наступил восемнадцатый век — как и предыдущие столетия, отмеченный неистребимой жаждой к путешествиям, географическим открытиям, поиску новых земель. В опасные странствия пускались все — Атласов, между прочим, обнаружил у камчадалов некоего пленника, потерпевшего кораблекрушение у тамошних берегов. Интересный был пленник: по описанию Атласова, «по-доблет кабы гречанин: сухощав, ус невелик, волосом черн». В другом месте Атласов, так и неведомо осталось почему, именует незнакомца «индейцем из Узакинского государства».

На каком языке пленник изъясняется, не понимал ни Атласов, ни тем более камчадалы. Однако, одержимый чистейшей воды научным любопытством, Атласов этого «гречанина» забрал с собой в дальнейшие странствия. Путешествуя с казаками, «узакинский индеец» навострился говорить по-русски и наконец-то рассказал, кто он и откуда, какого роду-племени.

Оказалось, никакой не индеец, а натуральнейший японец по имени Денбей из города Осаки. Атласов его привез с собой в Москву, где в Сибирском приказе подробнейшим образом записали со слов Денбея массу интересного о жизни тогдашней Японии («денбейская скаска» тоже сохранилась).

Напоминаю, происходило это в 1701 г. На престоле уже сидел государь Петр Алексеевич, сгусток энергии (сплошь и рядом — самой дурковатой).

И с приходом нового столетия, а также нового царя-государя в истории открытия Русской Америки открывается новая страница. Наступают новые, бурные времена…

Глава вторая ОТ ПЕТРА ДО ПАВЛА

Итак, к Денбею подступили с перьями и чернильницами дьяки и подьячие Сибирского приказа. Поскольку это был первый японец, какого узрели в России за все времена ее существования, можно представить, с каким интересом его слушали — не по долгу службы, а из понятного любопытства.

Японец, научившийся русскому за время странствий с казаками, и в самом деле рассказал массу интересного. Плыл он вовсе не в «Индию» — это поначалу Атласов ошибся по созвучию. Плыл Денбей в Иеддо (нынешний город Токио). Морской караван принадлежал некоему купцу — тридцать суденышек по тридцать метров длиной каждое. Везли рис, рисовую водку в бочках, сахар, ткани, фарфоровую посуду, железо. Налетел шторм, кораблики разбросало. Тот, на котором плыл Денбей, носило по морю шесть месяцев, потом выбросило на западный берег Камчатки — посмотрите по карте, сущая одиссея!

Из двенадцати бывших на судне японцев троих захватили в плен местные жители, а остальные девять, по словам Денбея, «угребли неизвестно куда» (должно быть, построили из обломков плот и наверняка погибли).

Спутники Денбея погибли в плену. Особенно интересен подход туземцев к доставшемуся им грузу: тканям и железу они обрадовались и взяли себе, рис и сахар выкинули, поскольку такого в жизни не видывали, а попробовать не догадались (может, решили, что это такая отрава). Рисовую водку безжалостно вылили в море (садисты! варвары! тварюги!) — в ту пору камчадалы еще не распробовали «огненной воды», от которой их потом было за уши не оттащить. Кроме этого, на судне было пуда четыре золотых монет, которые тоже достались туземцам — но поскольку они, собственно, жили в каменном веке и деньгами не пользовались, то преспокойно раздали «кругляшки» детям для игры (вот тут автор этих строк, не чуждый нумизматике, форменным образом взвыл, представив, какая сейчас редкость — японские золотые конца XVII века, и сколько они могут стоить, не считая исторической ценности!).

Денбея, как диковинный курьез, представили Петру I. К счастью, тот был в добром расположении духа и не велел набить из японца чучело для своей Кунсткамеры (зная Петра, можно было опасаться и такого исхода). Император велел обучить японца русскому языку в совершенстве, а когда выучится, дать ему самому в обучение японскому несколько смышленых русских ребят. Вот и получилось, что Атласов доставил в Россию еще и первые сведения о Курильских островах и Японии — из первых рук. Пушкин, в свое время с огромным интересом изучивший материал Атласова, назвал его «камчатским Ермаком».

К сожалению, через десять лет, в 1711 г., «камчатский Ермак» погиб — и отнюдь не от вражеской стрелы…

Пока Атласова на Камчатке не было, туда самовольным образом проникло несколько отрядов казаков и просто «охочих людей», поставили два острога и принялись убивать и грабить камчадалов. Известия о беспорядках достигли Москвы, Атласову присвоили немалый чин «казацкого головы» и отправили наводить порядок с самыми широкими правами: он имел инструкции действовать против туземцев «лаской и приветом», а ослушников имел право казнить.

Привыкшие за это время к вольной жизни казаки взбунтовались против нового начальника (крутого по характеру), посадили его под замок, а сами принялись строчить кляузы, приписывая Атласову все мыслимые прегрешения. На несколько лет закрутилась склока. А тут еще коряки и восточные камчадалы пошли войной на русские городки…

Кое-как Атласов со всем этим справился и навел относительный порядок. Но однажды к нему явились трое казаков с каким-то якобы неимоверно важным письмом. Когда Атласов принялся его читать, получил удар ножом в спину…

В том же 1711 г. служилый человек Петр Попов получил на Чукотке известия об «острове зубатых людей». Чукчи рассказали немало интересного: через море от Чукотки лежит большой остров, на котором обитают «зубатые люди». Вера и язык у них совсем не те, что у чукчей, и с чукчами они частенько воюют. Летом, когда пролив свободен ото льда, «зубатые» приплывают на Чукотку на байдарах, а зимой прикочевывают на оленях, управляясь за день. Общественное устройство такое же, как у чукчей: никакого верховного вождя нет, живут всяк своим племенем.

Попов прилежно записывал за чукчами: «и есть-де на том на острове всякий зверь, и соболи, и куницы, и волки, и росомахи, и медведи белые, и морские бобры, и держат они у себя великие табуны оленей (конечно, не медведи с бобрами оленей держат, а «зубатые». -А. Б). А кормятца-де они морскими зверями и ягодами и кореньем и травою. И всякой на том острову есть-де лес: кедр, сосна, ельник, пихтовник, листвяк».

Это было точное описание Аляски — простодушно полагавшейся чукчами «большим островом». Попов сам видел в байдарах и чумах у чукчей ветки вышеописанных деревьев. А потом своими глазами наблюдал человек десять «зубатых», взятых чукчами в плен во время очередной стычки. Это были аляскинские эскимосы, получившие свое прозвище отнюдь не с бухты-барахты. Такой уж у них был обычай: продырявливать щеки и вставлять туда подобие то ли клыков, то ли усов из моржовой кости. Так им казалось гораздо красивше.

В том же году Федор Бейтон (сын того самого Афанасия Бей-тона, уже совершенно русский человек) составил «Карту мест от реки Енисея до Камчатки лежащих». На ней — наверняка впервые в русской картографии — уже значилась напротив Чукотки некая «Землица». В комментариях к чертежам Бейтон писал: по сообщениям чукчей, на той «Землице» обитают племена по имени «кыкыкмеи». «И бой у них лучной, а звери соболи и лисицы есть. Дерева на них сосняк и березняк».

Аляска легла на русские карты! Между прочим, забегая вперед, стоит уточнить, что это название произошло от искаженного эскимосского «Аль-ак-шак», как они называли свой «большой остров».

Событие примечательное: русские увидели вполне реальную цель. Из полусказочной земли Аляска стала доподлинной реальностью. И то, что на ней во множестве обитал пушной зверь, должно было неминуемо настроить людей на привычные действия. Тем более что в Сибири к тому времени количество «мягкой рухляди» стало катастрофически падать: в те времена ни русские, ни местные племена представления не имели об экологических цепочках и пушного зверя колошматили, не думая, что ему нужно время на восстановление поголовья…

Петр Первый брызгал энергией…

Вновь, как в прошлом веке, последовал всплеск путешествий по всем направлениям. Уже упоминавшийся голландский ученый Николас Витсен и знаменитый ученый Лейбниц буквально бомбардировали русского императора письмами с просьбой выяснить наконец для европейской научной общественности, представляют ли Азия и Северная Америка единую сушу, или все же разъединены проливом (напоминаю, бумаги Дежнева все еще пылились в якутском архиве, счастливым образом избежав мышеяди, и до их открытия Миллером оставалось двадцать лет).

Дворянин Федор Салтыков (бывал в Голландии, Германии, Англии, общался с Витсеном) самостоятельно предложил проект северного морского пути: от устья Северной Двины до Амура, Китая и Японии. По тем временам это была совершеннейшая утопия, но в те годы о том не догадывались самые светлые умы.

Матвей Гагарин, всесильный губернатор Сибири, отправил «сибирского дворянина» Трушникова… аж в Тибет. Трушникова не было долго, и его полагали погибшим, но в 1716 г., пространствовав три года, он вернулся живым и невредимым. До Тибета он, правда, не смог добраться, но Китай исколесил добросовестно.

Гораздо меньше повезло двум безымянным служивым людям, которых тот же Гагарин отправил из Охотска искать Японию — и Гагарин, и они сами полагали, что до Японии рукой подать.

Японии смельчаки так и не достигли — и погибли на обратном пути, успев побывать на каком-то острове — каком именно, так и осталось неизвестным. Не исключено, что именно при них был проводником тот самый Денбей, крестившийся в России и получивший имя Гавриил. Именно тогда, в 1714 г., его следы теряются в Сибири, и никаких известий о его судьбе более не имеется…

В 1715 г., опять-таки по поручению Гагарина, какое-то загадочное путешествие совершил Григорий Новицкий — а впрочем, может быть, и не совершал, попросту обработав бумаги предшественников. Некоторые исследователи считают, что «земля к востоку от Оби», о которой писал Новицкий, и есть Аляска — но точных данных обо всей этой истории маловато.

Зато гораздо более достоверным выглядит найденное потом тем же Миллером известие, касавшееся жившего на Камчатке странного человека: «Жил на Камчатке человек иностранной, которой по причине камчатских мелких кедровых орехов и низких кустов, на которых растут те орехи, объявлял о себе, что он родился в такой земле, где растут кедровые дерева высокие, а на них орехи гораздо крупнее камчатских, а сия де земля лежит от Камчатки на восток. В ней де есть большие реки, которые впали в Камчатское море. Жителям де имя тонтолы, они обыкновениями схожи с камчадалами и употребляют к водяному ходу такие же кожаные суда и байдары, как и камчадалы. Назад де тому много лет приехал он с земляками своими на Карагинский остров, где товарищи его от тамошних жителей убиты, а он, оставшись один, ушел на Камчатку».

Совершенно точное описание Аляски, ее природы и ее жителей. На помянутый Карагинский остров, кстати, частенько море выбрасывало стволы огромных сосен и елей, каких ни на Чукотке, ни на Камчатке не росло.

Россия начинала присматриваться к «Большому острову» всерьез. К сожалению, петровское царствование было не самым лучшим временем для серьезных экспедиций к Аляске — шла многолетняя война со Швецией, поглощавшая массу ресурсов, да вдобавок строили Санкт-Петербург. Да и другие нововведения Петра сотрясали страну почище иной войны… Какая тут Аляска?

Обретаясь в Париже, Петр занимался уже не проектами, а прожектами — то проводил много времени в обществе прохвоста Джона Ло (об этом строителе «пирамид» я подробно писал в книге «Дом с привидениями»), то всерьез собирался послать два корабля на далекий Мадагаскар, договориться с обитавшими там пиратами и устроить русские форты.

Зачем русским укрепляться на Мадагаскаре, никто не в состоянии внятно объяснить и сегодня (ну, умственное состояние государя Петра Алексеевича — отдельная песня). Однако затея эта готовилась всерьез и провалилась по чисто техническим причинам: два корабля, выделенных для похода, дали течь еще на Балтике и вернулись в Ревель. Петр от своей идеи все же отказался.

Руки до Тихого океана у него дошли только в 1719 г. По личному указу императора геодезисты Федор Лужин и Иван Евреинов под величайшим секретом отправились на Дальний Восток. Они составили подробную карту Камчатки и Курильских островов — но к Аляске и на сей раз не приблизились. В ответ на вопросы приближенных (например геодезиста Федора Соймонова), не пора ли искать «Землицу», Петр отвечал: еще не время…

Параллельно с плаванием Лужина и Евреинова в Сибири без малейшей секретности, наоборот, совершенно открыто началась операция «Чистые руки», имевшая целью разобраться наконец с зарвавшейся сибирской администрацией.

Уже упоминавшийся боярин и князь Матвей Петрович Гагарин, без преувеличений, был патриархом и ветераном сибирского казнокрадства. Хапал во времена Алексея Михайловича, Федора Алексеевича, правительницы Софьи, почти на всем протяжении правления Петра Первого. Следствие моментально выяснило массу интересного: взятки, поборы, чрезвычайно вольное обращение с казенными суммами и даже лихие налеты на купеческие караваны из Китая.

Караваны грабил иркутский воевода Лаврентий Ракитин, один из видных персонажей гагаринской мафии. Тогда еще не знали такого слова, но это была именно мафия. Князь Гагарин создал целую систему — повсюду его ставленниками сидели воеводы и комиссары, которые старательно отстегивали князю долю от неправедных доходов, а он их «крышевал» перед Санкт-Петербургом. Как ни строчили на князя и его команду доносы, кляузы и докладные, всякий раз удавалось замять дело.

Так оно все и тянулось до 1717 г. Гагарина отозвали в Петербург, а в Сибирь для тщательного следствия выехал гвардии майор Лирарев с несколькими подчиненными, среди которых был и некий гвардейский сержант Максим Пушкин (специалисты так до сих пор и не выяснили толком, был ли он родственником великого поэта).

Поначалу следствие шло туго — свидетели боялись Гагарина, как огня, и рот держали на замке. Пришлось в соответствии с тайными инструкциями императора публично объявлять во всех сибирских городах, что князь — «плут и недобрый человек», от должности отстранен навсегда, и в Сибирь уже ни в каком качестве не вернется.

Тогда дело пошло повеселее… Ревизии со вдумчивым изучением документов отлично умели проводить уже в те времена. Обосновавшийся в Иркутске Максим Пушкин поднял все документы: книги учета пушнины, ведомости на выплату государева жалованья, на расход денег, полученных как в качестве налогов, так и присланных из столицы. Попутно выяснилось много интересного о Ракитине: хапал с живого и с мертвого, захватил все золото и серебро, какое везли помянутые купеческие караваны, незаконно наказывал кнутом и плетьми, заковывал людей в кандалы и держал в своей канцелярии…

Ракитин пытался подкупить следователей. Они, вот чудо, не брали. В конце концов к воеводе явились хмурые ребятки в гвардейских мундирах и предложили собираться.

Князя Гагарина и воеводу Ракитина в стольном граде Санкт-Петербурге казнили. Сибирская чиновничья братия присмирела — но, следует с грустью констатировать, ненадолго…

Только в декабре 1723 г. Петр вернулся к идее морского путешествия россиян в Америку. Распорядился отыскать Евреино-ва. Пока искали, Евреинов помер. Идея вновь притормозила на целый год.

В конце декабря 1724 г. Петр наконец сам отыскал подходящую кандидатуру, вспомнив об известном ему датчанине на русской службе Витусе Беринге.

Лично написанная Петром через пару дней инструкция состояла всего из трех пунктов и уже прямо касалась Америки. Вот она, слово в слово.

«1. Надлежит на Камчатке или в другом таком месте зделать один или два бота с палубами.

2. На оных ботах (пропущено слово «плыть». — А. Б.) возле земли которая идет на норд и по чаянию понеже оной конца не знают, кажется, что та земля часть Америки.

3. И для того искать, где оная сошлась с Америкою, и чтоб доехать до какого города европских владений, или, ежели увидать какой корабль европский, проведать от него, как оный куст (берег. — А. Б.) называют, и взять на письме и самим побывать на берегу и взять подлинную ведомость и, поставя на карту, приезжать сюды».

Третий пункт не оставляет сомнений в том, что экспедиции следует плыть именно в Америку — где в Сибири можно рассчитывать обнаружить «европейские владения»? А вот второй пункт, как это частенько за Петром водилось, сформулирован невнятно и косноязычно даже по меркам литературного языка того времени…

Мимо которого с берега «плыть на норд» — чукотского или аляскинского? Понимать можно было и так, и этак…

Петр умер буквально через несколько дней после составления инструкции, спросить было не у кого… Но Беринг все равно пустился в путь. Через всю Сибирь.

Из Санкт-Петербурга он со своими людьми выехал" в феврале 1725-го. На западный берег Камчатки добрался только осенью 1727-го. В Санкт-Петербурге умерла императрица Екатерина, на трон взошел малолетний Петр Петрович, угодил в опалу и был сослан всесильный Меншиков — а Беринг со спутниками, представления не имея обо всех этих событиях, шли и шли на восток, отрезанные от внешнего мира, словно нынешние космонавты (но, в отличие от космонавтов, радио у них, конечно же, не было).

К концу июля 1728 г. в низовьях Камчатки достроили судно «Св. Гавриил», и Беринг с помощником, двадцатидвухлетним лейтенантом Алексеем Чириковым, наконец-то вышел в море.

Человек он был добросовестный, но, безусловно, не из «думающих». И попер «на норд» как раз вдоль камчатских, а потом чукотских берегов — на север, строго на север, не отклоняясь от этого курса.

Чириков — несмотря на молодость, человек образованнейший и дельный — предлагал повернуть на запад, к устью Колымы.

Только таким образом, справедливо указывал он, можно точно выяснить, соединяется Азия с Америкой или нет. Если дойдут до Колымы морским путем, не встретив суши — значит, не соединяется, тут и гадать нечего…

Беринг отказался. Повернул корабль назад и двинулся в обратный путь тем же маршрутом (повторяя, о чем не ведал, плавание Семена Дежнева). Возьми он чуточку ближе к Аляске, она была бы открыта еще тогда. Но американского берега со «Св. Гавриила» не увидели вообще, из-за густого тумана.

Первая экспедиция Беринга, полуторамесячное плавание вперед-назад, собственно, закончилась пшиком. Ясности насчет соединения (либо, наоборот, несоединения Азии с Америкой) так и не внесли. Беринг, правда, открыл в самом узком месте пролива некий остров, названный им островом Диомида, — но и тут получился прокол, потому что на самом деле это были два близлежащих острова (нынешние Ратманова и Крузенштерна).

И вновь — долгое путешествие через всю Сибирь в Петербург, где уже не было и государя Петра Петровича, а на троне сидела Анна Иоанновна… Изучив результаты экспедиции, высокая правительственная комиссия указала Берингу, что результатов, собственно, никаких нет, повторив те же аргументы, которые выдвигал Чириков. Открытие острова Диомида на великое свершение как-то не тянуло — в Сибири подобные открытия играючи совершали казацкие десятники.

Беринг, служака добросовестный, очень переживал. И представил ко двору проект новой экспедиции, заверяя, что теперь-то он приложит все усилия, чтобы реабилитироваться.

Параллельно президент адмиралтейств-коллегий (тогдашний военно-морской министр) адмирал Н. Ф. Головин внес свой собственный проект — плыть к Камчатке другим путем, через Атлантический океан, обогнув мыс Горн и пройдя мимо Японии. Будь его предложение принято, это стало бы первым русским кругосветным путешествием.

Однако поддержки эта идея в верхах не нашла. Было принято предложение Беринга — со значительными поправками в сторону увеличения масштабности. Делу был придан такой размах, какого Беринг с Чириковым наверняка не ожидали.

Несмотря на скромные результаты, Берингу выдали денежное вознаграждение и повысили в чине — ну что поделать, у Беринга были неплохие связи среди командования военно-морского флота, где в высоких чинах служили иные его земляки. Он, как уже говорилось, представил проект отыскания Америки — но делу решили придать вовсе уж грандиозный размах.

Это было великое предприятие, говорю без тени иронии. Планировалось не просто искать Америку, а послать еще несколько экспедиций для изучения Сибири, Дальнего Востока, побережья Северного Ледовитого океана — чтобы составить наконец точные карты и детально выяснить, чем богата Российская империя. Забегая вперед, скажу, что этот проект, кропотливо воплощенный в жизнь, принес славу царствованию Анны Иоаннов-ны (которая была гораздо умнее и толковее, чем нам ее порой представляют).

Раскручивалась громадная махина. В экспедиции должны были принять участие не сотни человек — тысячи. Из казны отпускались огромные деньги. Над планами работало немало ученых академиков и профессоров, лучшие умы того времени, в подготовке было задействовано — на самом высшем уровне — руководство министерства финансов, военно-морского флота, правительственные органы, проект лично курировала государыня Анна Иоанновна, свершения предстояли грандиозные…

Вот только все эти важные и ученые господа не взяли в расчет, что обитают они в России, где возможна самая невероятная самодеятельность. В Санкт-Петербурге никто и представления не имел, что на Чукотке скромный армейский капитан Дмитрий Иванович Павлуцкий уже самым будничным, прозаическим образом дал команду:

— Ребята, живенько открыть Америку! К завтрему не требую, но чтоб без промедления…

Он, конечно, задачу поставил в других выражениях — но смысл требований был именно таков!

Давайте по порядку. Чукчи тогда только что разгромили отряд казачьего полковника Шестакова и убили его самого. Потом стали делать набеги на коряков, плативших дань московской короне. Чтобы научить их уму-разуму, в Анадырский острог и прибыл капитан Павлуцкий.

Впоследствии, на протяжении 1731–1746 годов он совершит три долгих похода по Чукотке, изучая эту до сих пор не покоренную страну. Но пока что он готовился отправиться в свою первую экспедицию — одновременно и военную, и, так сказать, географическую.

К Павлуцкому пришел служивый человек Афанасий Мельников, недавно пытавшийся пройти из Чукотки на Аляску пешим путем, и сообщил, что своими глазами видел тех самых «зубатых людей» и даже общался с ними. А вскоре стало известно, что один из подчиненных покойного Шестакова, Трифон Кру-пышев, плывший в Анадырь, видел на той стороне пролива самую натуральную землю, поросшую густым лесом…

Вскоре — история сохранила точную дату, 14 июля 1731 г. — Павлуцкий во главе отряда в пятьсот человек из русских, юкагиров и коряков двинулся в глубь Чукотки. Земля была негостеприимная и суровая. Павлуцкий писал в отчете: «Чухотия пустая земля, нет ни лесов, ни других угодий, рыбных и звериных промыслов никаких, а довольно каменных гор и шерлобов (скал, утесов. -А. Б.), а больше ничего не имеется…»

Вот тут на его отряд и навалились чукчи. К ним Павлуцкий отнесся с должным уважением: «Чукчи народ сильный, смелый, рослый, крепкого сложения, рассудительный, справедливый, воинственный, любящий свободу и не терпящий обмана, мстительный, а во время войны, будучи в опасном положении, себя убивают».

Бой был тяжелый и долгий — но все же Павлуцкий заставил противника отступить. И, осматривая убитых, увидел среди них… натуральнейшего «зубатого человека»: «на губе были дыры, в которые вставляются зубы, из моржовых зубов вырезанные».

Вместе с чукчами с Павлуцким воевали их союзники — эскимосы с «острова Диомида». И вот тогда-то Павлуцкий своей властью распорядился: искать «Большой остров», привести его жителей в российское подданство и обложить ясаком.

Корабль «Св. Гавриил», на котором плавали Беринг с Чири-ковым, стоял тут же, в Анадырском остроге. Командовать поставили геодезиста Михаила Гвоздева. Навигатором стал подштурман Иван Федоров. Он был болен, но Павлуцкий настаивал, и подштурмана доставили на борт на носилках. К экспедиции присовокупили и морехода Кондратия Мошкова, участника походов Лужина, Беринга и Шестакова. Всего на одномачтовом кораблике длиной восемнадцать метров поплыло тридцать девять человек.

Они-то и открыли Аляску. Сначала у Чукотского мыса встретили чукчей и добросовестно пытались их «объясачить» — но чукчи, приняв гордый вид и грозя копьями, заявили, что они не какие-то там слабачки, а бравые парни, которые только что дрались с капитаном Павлуцким и едва его не убили. По малочисленности пришлось отступить. Гвоздев направил кораблик на восток.

Свершилось!

Потом Гвоздев в своем отчете написал просто и незатейливо: «Августа 21 дня (1732 г. -А. Б.) подняли якорь, паруса распустили и пошли к Большой земле и пришли к оной земле и стали на якорь, и против того на земле жилищ никаких не значилось. И подштурман Иван Федоров приказал поднять якорь, и пошли подле земли к южному концу и от южного конца к западной стороне видели юрты жилые».

Это были уже не острова, а материк — Америка, Аляска. Пристать к берегу не смогли из-за сильного ветра и долго плыли вдоль береговой черты, наблюдая «жилья юртами по берегу и народа, ходящего по той земле множество. Лес на той стороне великой лиственничной, ельник и топольник».

«Св. Гавриил» подошел к месту, которое теперь известно как мыс принца Уэльского — западной точке американского побережья (эскимосы называли его Нихте, а вот уральские не догадались как-то наименовать, чем потом и воспользовался капитан Кук, влепив на карту имя британского принца). Так к ним на кожаной байдаре подплыл эскимос, рассказал, что на его земле есть леса, реки, водятся олени, куницы, лисицы, бобры.

Корабль еще долго шел вдоль берегов, но в конце концов повернули назад, «не усмотрев конца той земли». Иван Федоров первым из русских и вообще европейцев нанес на карту оба берега Берингова пролива.

В Петербурге об этом еще не подозревали! Там как раз вспыхнул скандал, связанный с сибирским землепроходцем, поляком по происхождению, Игнатием Козыревским. Оный Козырев-ский приехал в Москву рассказать о своих походах по Камчатке и Курильским островам. Поначалу он неплохо пропиарился — его рассказ даже печатала газета «Санкт-Петербургские ведомости», а Сенат постановил выдать Козыревскому неплохие по тем временам деньги, пятьсот рублей на постройку на Камчатке монастыря.

Но тут ненароком всплыло из архивов старое следственное дело, по которому Козыревский проходил как один из подозреваемых в убийстве Атласова. Денег Козыревскому так и не выдали, зато быстренько арестовали. Он стал объяснять, что Атласова не убивал, а в деле лишь «малость замешан». Пока следователи ради установления истины списывались с Камчаткой, Якутском и Тобольском, Козыревский помер в тюрьме — еще один печальный пример того, как тесно переплетались порой географические исследования и уголовщина.

А потом стал претворяться в жизнь тот самый грандиозный проект, заслуженно получивший название Великой Северной экспедиции.

Первым помощником Беринга был вновь назначен Алексей Чириков. Им предстояло плыть к американским берегам — а два других крупных отряда отправились к побережью Северного Ледовитого океана и в Сибирь. В них состояли многие из тех, чьи имена остаются на картах до сих пор: Овцын, Прочищев, братья Лаптевы, Челюскин.

К концу 1736 г. Беринг добрался до Охотска. Путешествие через всю Сибирь оказалось нелегким: в дневнике Беринга описано, как питались павшими лошадьми, кожей от сапог, сумок, ремней…

В Охотске Беринг и его люди (восемьсот человек!) провели три года. Чтобы построить корабли, пришлось на голом месте создать железоделательный завод, канатную мастерскую, организовать сбор смолы для конопачения. Потому и отняли эти хлопоты столько времени.

К тому времени Беринг и Чириков уже прослышали о Гвоздеве и Федорове. Используя свои немалые полномочия, принялись их искать. Федоров к тому времени уже умер, а Гвоздев обнаружился… в тюремной камере тобольской губернской канцелярии, куда очередной облеченный властью сатрапчик его закатал за какие-то мнимые прегрешения (до сих пор толком неясные) — и открыватель Аляски без суда и следствия два года кормил клопов под замком. Его отчеты едва не пропали в архивах.

К осени 1740 г. были наконец-то построены два корабля, «Св. Петр» под командой Беринга (77 человек команды) и «Св. Павел» Чирикова (75 человек). Они вышли в море из Ава-чинской губы. Началась Вторая Камчатская экспедиция Беринга.

Смерть Витуса Беринга лежала перед ним на столе — в виде полученной от начальства карты. Согласно строгой инструкции Беринг должен был действовать именно по этой карте…

Ох, не зря говаривал железный сталинский нарком Лазарь Каганович, что у всякой аварии есть свои имя, фамилия и отчество…

Смерть Беринга именовалась Жозеф-Николя Делиль и имела облик вполне конкретного человека: две руки, две ноги, дурная голова и бездна самомнения…

Означенный долбаный лягушатник (а как его еще прикажете именовать?) происходил из Франции, без всякого на то основания считался опытным картографом и географом — почему и получил в России пост профессора с соответствующим немалым жалованьем. Он и составил для Беринга с Чириковым карту, на которой изобразил, придурок, несуществующие земли, «остров Жуана да Гамы» и «остров Компании». Сенат обязал Беринга с Чириковым вести поиски в строгом соответствии с этой картой, «немало от нее не отступая»…

Вот так и получилось, что корабли больше недели старательно утюжили море в тех местах, где якобы располагались мифические «земли» Делиля. Естественно, ничего не нашли. Время было безвозвратно упущено, начался сезон штормов и туманов. Когда-то в первой экспедиции именно туман помешал Берингу с Чириковым увидеть берег Аляски. Теперь он же стал причиной того, что корабли в непогоде разминулись — навсегда…

Помощник Беринга, швед Свен Ваксель (которого в России звали Ксаверием), оставивший интереснейшее описание плавания, своих чувств впоследствии не скрывал, поминая Делиля недобрым словом: «Кровь закипает во мне всякий раз, когда я вспоминаю о бессовестном обмане, в который мы были введены этой неверной картой, в результате чего рисковали жизнью и добрым именем. По (ее) вине почти половина нашей команды погибла напрасной смертью».

17 июля 1741 г. «Св. Петр» Беринга наконец-то достиг американского берега, и все увидели величественные снеговые вершины. Это была одна из самых высоких гор Аляски и вообще Американского континента — 5489 м., названная русскими горой Св. Ильи.

Беринга поздравляли наперебой — но шестидесятилетний капитан-командор выглядел подавленным и печальным: сказались годы жестоких лишений, голода, борьбы с местным начальством (которое, невзирая на полномочия Беринга, откровенно самодурствовало и чинило ему массу препятствий).

Беринг, без сомнения, огорчился бы еще больше, если бы знал, что оказался вторым. Полтора дня назад к американским берегам уже подходил Чириков!

Но этого Беринг так и не узнал никогда… Подойти к берегу корабль не смог — ветер был неподходящий. Удалось лишь отправить лодку за пресной водой. Командовал ею старший штурман Софрон Федорович Хитрово, и с ним отправился молодой европейский ученый Георг Стеллер (прославившийся впоследствии описанием плавания и той самой «морской коровы», что получила его имя). Стеллер жаловался потом: на подготовку экспедиции ушло десять лет, а на исследование американского берега ему не дали и десяти часов.

Пресной воды не хватало. На борту началась цинга. Беринг, сам заболевший, дал приказ возвращаться на Камчатку. По пути он успел открыть несколько островов и пообщаться с местными алеутами.

Наконец показались высокие заснеженные горы. Моряки приняли эту землю за долгожданную Камчатку, обрадовались было — но тут высокая волна, подхватив «Св. Петра», перебросила его через камни в бухту и разбила на берегу…

Выяснилось, что никакая это не Камчатка, а необитаемый остров (ныне — о. Беринга). На нем потерпевшим кораблекрушение и пришлось зимовать. Через несколько дней после крушения неподалеку от острова проходил возвращавшийся на Камчатку Чириков, но на море вновь стоял густой туман, и со «Св. Павла» острова не заметили…

С ноября 1741 г. до августа 1742 г. моряки сидели на острове. Цинга, голод, нервотрепка… Из 77 человек уцелело 46. Витус Беринг умер еще в декабре. Он лежал в землянке, приказав засыпать себя песком (чтобы было теплее). Он еще дышал, когда голодные песцы стали грызть кожу его ботфорт…

Нет никаких оснований порицать Беринга, «развенчивать» его, выискивать компромат (хотя таковой, не особенно и тяжелый, имеется). Капитан-командор Витус Ионассен Беринг в общем был служакой добросовестным, исполнительным, старательным…

Другое дело, что он оказался фантастически, патологически невезучим… Знаменитый летчик-испытатель Марк Галлай в свое время писал: хорошему летчику, кроме мастерства и опыта, еще необходимо как раз везение, которое Галлай полагал прямо-таки «физической категорией». И приводил не один пример, когда хорошие летчики терпели аварии и гибли по той простой причине, что были невезучими…

Так произошло и с Берингом. Много лет прослужив в российском военном флоте, он не заслужил ни особенных наград, ни повышений. Участие в злополучном Прусском походе тоже не прибавило ни того, ни другого. Первую Камчатскую экспедицию Беринг по невезению своему фактически провалил. Во Второй оказался «в хвосте» Чирикова и погиб в конце концов с половиной команды. Невезение за ним тянулось всю сознательную жизнь, как белый шлейф за реактивным самолетом — и не покидало даже после смерти. Чуть ли не двести лет во всех книгах, посвященных Берингу, красовался (да и поныне попадается в иных изданиях) портрет толстого, носатого, длинноволосого человека, который… вовсе не Витус Беринг! Это — его дядя, шведский ученый и поэт. Облик настоящего Беринга, буквально в самые последние годы восстановленный по черепу, не имеет с этой персоной ничего общего.

Вообще-то человек был неплохой, что отмечают многие его современники и подчиненные. Со своими моряками обращался гораздо гуманнее, чем было принято в тот суровый век. Новооткрытые земли называл по имени своих судов — либо именем своего рядового матроса Шумангина, первым скончавшегося от цинги. Уже в следующем столетии знаменитый мореплаватель В. М. Головнин отмечал: другой человек, более тщеславный или подобострастный, закрепил бы на карте либо свое имя, либо фамилии своего начальства и высоких покровителей, что было в большом ходу.

Короче говоря, неплохой мужик был Витус Беринг. Но — патологически невезуч…

Лично я, как красноярец, должен еще непременно упомянуть к сведению жителей нашего города, что к спасению остатков экипажа Беринга оказался причастен и наш земляк, красноярский казак Савва Стародубцев. Когда из обломков «Св. Петра» стали строить небольшой кораблик, чтобы уплыть наконец на нем с негостеприимного острова, руководил этим именно Стародубцев, набравшийся опыта, когда был рабочим при постройке кораблей экспедиции в Охотске. Именно за это, по представлению Свена Вакселя, Стародубцеву двумя годами позднее дали звание «сына боярского».

Но вернемся к Алексею Чирикову, опередившему своего командира в открытии Аляски. Когда туман разлучил корабли, Чириков направился на восток. И в ночь с 14 на 15 июля увидел землю. Три дня «Св. Павел» шел вдоль нее на северо-запад, подыскивая подходящее место для якорной стоянки. Отыскали. Сам корабль пристать к берегу не мог из-за неподходящего фарватера. Чириков отправил на берег боцманмата Абрама Дементьева с десятью матросами. Они взяли компас, сигнальные ракеты, подарки для туземцев, небольшую медную пушку и отплыли.

Шлюпка Дементьева пропала бесследно. Выстрелов из пушки на корабле не слышали, сигнальные ракеты не взлетали — разве что на берегу ночью вроде бы горел костер… Дементьев со своими людьми как сквозь землю провалился.

Через несколько дней Чириков послал на поиски вторую шлюпку. Боцман Сидор Савельев с тремя моряками направился к берегу…

Они тоже пропали бесследно. Больше лодок на корабле не было. Вскоре из залива, где пропали шлюпки Дементьева и Савельева, вышли две лодки с индейцами. Не подплывая близко, они несколько раз прокричали загадочное «Агай, агай!», потом уплыли обратно. По поводу этих слов в литературе до сих пор царит форменная неразбериха. Существуют две основные версии. По первой «Агай» означает нечто вроде «Мир вам!», по другой — «Иди сюда!» Как бы там ни было, индейцы больше не показывались, а люди Чирикова пропали без вести.

Их судьба до сих пор остается загадкой. Можно предположить, что обе лодки попали в водоворот, образуемый в том заливе приливно-отливными течениями, и погибли — как позже, в 1786 г., именно в тех местах погибли две шлюпки экспедиции французского капитана Лаперуза.

Однако есть и подозрение, что русских моряков перебили те самые местные индейцы, тлинкиты-колоши, ангельской кротостью не отличавшиеся, как раз наоборот. Сам Чириков так и полагал. Уже в 1922 г. американский историк Аляски Эндрюс написал: «У племени ситка имеется глухое предание о людях, выброшенных на берег много лет назад. Говорят, что их вождь Аннахуц, предок вождя того же имени, ставшего преданным сторонником белых в городе Ситхе в 1878 году, играл ведущую роль в этой трагедии. Аннахуц оделся в медвежью шкуру и вышел на берег. Он с такой точностью изображал переваливающуюся походку зверя, что русские, увлекшись охотой, углубились в лес, где туземные воины перебили их всех до единого».

Можно верить и этому, если вспомнить, как упорно и ожесточенно тлинкиты воевали потом с русскими на протяжении десятилетий (о чем позже будет рассказано подробно). Нравы у аляскинских индейцев были крутые и незамысловатые. Сохранились воспоминания американского путешественника, побывавшего на Аляске в двадцатых годах двадцатого столетия и нос к носу столкнувшегося с краснокожим аборигеном. Увидев пришельца, вольный сын Аляски, недолго думая, с молодецким воплем запустил в него копьем. Американец увернулся и заорал матом: мол, что ж ты, трах-тарарах, хулиганишь? Индеец немного смутился и больше не пытался прикончить странника — но поначалу-то старался добросовестно, американец мог и не увернуться, это уж ему так повезло… Если и в двадцатом веке тлинкиты сохранили столь хамские привычки обращения с попадавшимися на пути белыми, то в середине восемнадцатого столетия наверняка обстояло еще хуже…

Есть и третья гипотеза, самая экзотическая и завлекательная, но к ней мы вернемся позже, когда настанет время.

Чириков вернулся в ореоле первооткрывателя Америки. И против него тоже я ничего не имею: человек был незаурядный, не зря его в юные годы, сразу после окончания им Морской академии сделали в той академии преподавателем.

Вот только… Лично мне кажется, что Гвоздев и Федоров заслуживают большей известности и славы, чем им отведено. К ним и при их жизни относились довольно пренебрежительно — да и в наши дни ученые мужи вроде академика Болховитинова (крупнейшего нашего специалиста по истории Русской Америки) упоминают о двух скромных мореплавателях столь скупо, в таких выражениях, что явственно представляется пренебрежительная ухмылка на лице пишущего. Мол, провинциалы сиволапые, самодеятельность простонародная, не годятся, как ни прикидывай, на роль исторических персонажей…

Конечно, Беринг с Чириковым смотрятся гораздо презентабельнее: господа в чинах и эполетах, с «высочайшим повелением» в кармане, участники масштабного государственного предприятия. Где уж с ними тягаться двум скромным мореплавателям, отправившимся на крохотном суденышке по поручению захолустного пехотного капитана из забытого богом гарнизона…

Тенденция, однако. Присутствующая не только в нашем богоспасаемом Отечестве, но и во всех без исключения «передовых» европейских державах. Там тоже сплошь и рядом пренебрежительно относились к «простонародью», всевозможным охотникам, рыбакам, промышленникам и золотоискателям, порой первыми делавшим открытия, за которые потом, повторив их, благородные господа в эполетах и чинах получали всю славу, в том числе и имя на карте. Вот и получается, что Гавайские острова первое время носили имя лорда Сандвича, субъекта, ни малейшего следа в истории не оставившего — разве что прославился тем, что изобрел названный его именем бутерброд, что, в общем, на историческое свершение не тянет. Но был в то время военно-морским министром, вот его и «увековечили»…

Так что имеет смысл еще раз помянуть добрым словом Михаила Спиридоновича Гвоздева и Ивана Федорова, по отчеству неизвестного вовсе. Именно они первыми из русских людей увидели Аляску и нанесли ее берега на карту. Честь им и слава.

А вот теперь начинается рассказ об освоении Аляски — силами не государства, а сплошь предприимчивых подданных Российской империи, действовавших на собственный страх и риск — и, что греха таить, ради собственной выгоды…

Господа сибирское купечество, едва прослышав о результатах плавания Чирикова (привезшего, кстати, некоторое количество пушнины), взялось за дело…

Уже на следующий год, в августе 1743-го, гарнизонный сержант Охотского порта Емеля Басов и московский купец Серебренников построили шитик — небольшое парусно-гребное судно, доски обшивки которого скреплялись, шились китовым усом, или ремнями, или даже гибкими прутьями (отсюда и название). Прихватив двух участников плавания Чирикова, Петра Верхо-турова и Луку Наседкина, на кораблике, названном «Св. Петр», вся компания отплыла к острову Беринга, где и зазимовала. Через год они благополучно вернулись на Большую землю, привезя четыре тысячи песцовых шкурок и 1200 морских бобров-каланов. Одна шкурка калана, к сведению читателя, на Камчатке стоила 30 рублей — но в Кяхте, на китайской границе, тамошние купцы за нее отваливали уже до восьмидесяти рублей. Я не знаю в точности, где именно лихие промысловики продали свою добычу (которую не у туземцев отобрали, а собственными трудами обрели) — но московский купец наверняка был не так прост, чтобы распродавать ценные меха прямо на Камчатке… В общем, люди заработали ох как неплохо…

Дурной пример заразителен, а добрый — тем более.

В море рванули наперегонки!

На следующий год уже несколько камчатских купцов, сбросившись, построили шитик «Св. Евдоким», наняли капитана Не-водчикова и послали его за удачей. В этот раз удачи выпало значительно меньше — Неводчиков сцепился с местными алеутами (жертвы были с обеих сторон), возвращаясь, потерпел кораблекрушение (погибли 32 человека), потерял часть добытой пушнины. Но эти досадные мелочи уже не могли остановить могучего движения на восток…

1747 г. — уже четыре промысловых судна четырех купеческих компаний пускаются в плавание. Им, в общем, везло — одни, кроме мехов, открыли месторождение меди на острове, так и названном — Медный. Другие потеряли двух человек в стычке с алеутами, но в конце концов наладили с ними нормальные отношения и даже уговорили принять российское подданство. Третьи разбили судно на том же несчастливом острове Беринга, но перезимовали, выжили, построили ботик и благополучно вернулись. И все они везли домой шкуры драгоценного калана в немалом количестве…

Между прочим, это «принятие российского подданства» алеутами во многих случаях выглядит крайне сомнительно. Потому что алеуты сплошь и рядом попросту не понимали, что их, изволите ли видеть, обращают в подданство и облагают данью. Это в Сибири практически все без исключения тамошние народы прекрасно понимали, что такое «дань» и «подданство» — там все кому-то да платили. Целая куча князьков, мелких и покрупнее, создала натуральнейшую феодальную пирамиду, старательно собирая дань, а в промежутках хлестаясь меж собой за «крышу» и влияние. А то и за пустяковые, с точки зрения современного человека, вещи. Скажем, обитавшие в окрестностях Томска князья-тайши смертным боем бились за право носить почетный титул «кон-тайши», старшего тайши. Уйму времени и сил на это потратили, кучу народу положили — ну, впрочем, именно так европейские рыцари резались за какое-нибудь поместье, дававшее право именоваться не просто рыцарем, а, скажем, бароном…

В Америке сплошь и рядом обстояло иначе. Те самые тлин-киты-колоши создали нечто вроде микроимперии, обложив данью окрестные племена — но значительная часть алеутов жила-поживала совершенно первобытной жизнью, понятия не имея о таких вещах, как «ежегодный налог» и «сеньор».

Вернемся к купцам. Уже к середине восемнадцатого века сложилась отлаженная система организации успешного промысла. В одиночку поднимать такое предприятие было дорого, и купцы объединялись в «компанию на паях» — говоря по-современному, акционерное общество. Компании обычно именовались по фамилии самого крупного акционера. Команды промысловых судов частенько чуть ли не наполовину комплектовались «инородцами» — камчадалами, которые голод и цингу переносили лучше русских, — но охотно нанимали еще и коряков, якутов, эвенков. Из русских предпочтение отдавалось коренным сибирякам, но особенно поморам из Вологодской губернии — народ был привычный к морозам и тяжелому труду. Рабочих привлекали не только деньгами, но и долей в добыче — что, как легко догадаться, стимулировало их пахать по-стахановски.

Работа, конечно, была не сахар: представьте, что вас забросили на годик (а то и два-три) на необитаемый остров в Тихом океане, где вам предстоит прилежно добывать морского бобра — который, между прочим, зверь сообразительный и так просто в руки не дается. Зимние холода, скудное пропитание, угроза нападения алеутов, психологическая несовместимость, полное отсутствие витаминов, работа на износ… Автор этих строк, работавший в свое время в геологических партиях (при относительно тепличных по сравнению с веком восемнадцатым условиях XX века), примерно представляет, чего это стоит.

Это, как водится, была лотерея — для всех ее участников. Промысел мог оказаться неудачным, провальным. При удаче акционеры получали несколько десятков тысяч рублей, при неудаче — разорялись совершенно. Точно так же и рядовой промысловик в случае удачной «командировки» мог обеспечить себя на всю жизнь, получив две-три тысячи рублей, зато в случае провала оставался в неоплатном долгу у хозяев «до конца дней своих».

Как это сплошь и рядом бывает, в выигрыше оставалось исключительно государство. Без разрешения администрации ни одно судно не могло отправиться на промысел (вот интересно, «лицензии» власти выдавали бесплатно или как? Лично я по цинизму своему в их бескорыстие что-то не верю). С добытой пушнины власти получали десять процентов — а потом брали еще пошлины с мехов, вывозимых с Камчатки и Алеутских островов в Китай. В общем, государство, в отличие от «бизнесменов», убытков не несло никаких, а прибыль получало с каждого «хвоста»…

Очень быстро отдельные хитрованы стали задумываться о монополии. История сохранила имя того, кому уже в 1753 г. пришла в голову эта светлая идея — иркутский купец Югов. Именно он предложил властям некое новшество: платить он будет не десятую часть, а треть, но зато ему предоставят исключительные права промышлять в определенном районе.

Власти, недолго раздумывая, согласились — поскольку, как уже говорилось, ничегошеньки не теряли. Выгода получилась обоюдная: монопольно промышляя на острове Беринга три года, иркутянин, вернувшись, честно заплатил треть — и ему осталось ровным счетом шестьдесят тысяч рублей. Правда, на том же острове Югов, лично руководивший промыслом, и умер — после чего идея монополии как-то стала забываться.

Освоив Алеутские и Командорские острова, русские стали прицеливаться и к материку, к самой Аляске — давно было известно, что и там всевозможный пушной зверь водится в изобилии. Осенью работавший на компанию купца Бечевина мореход Пушкарев первым из русских достиг Аляски и остался там на зимовку. Правда, первооткрыватель этот был «чистым» коммерсантом, в отличие от многих своих предшественников совершенно не озабоченный научными интересами и думал только об одном: как бы раздобыть побольше мехов. Субъект был, прямо скажем, неприятный — и очень быстро рассорился с алеутами. Причина опять-таки житейская: бабы. Должно быть, не вынеся длительного воздержания, Пушкарев вместе с подчиненными обошелся с несколькими алеутками самым хамским образом, называя вещи своими именами, полюбил силком… Алеуты (в чем их трудно упрекнуть) напали на русских, нескольких убили, сожгли временный лагерь. Русские в ответ казнили семерых взятых ранее заложников. Тогда алеуты атаковали новый лагерь уже большим отрядом, с трудом удалось отбиться огнестрельным оружием, но стало ясно, что нормальной жизни тут Пушка-реву уже не будет. Он вернулся на Камчатку с мехами на сумму 52 000 руб. К чести русских, в безобразиях не замешанные по возвращении подали жалобу на остальных за их бесчинства над алеутами. К чести камчатских властей, они отреагировали достаточно жестко: все сорок виновных были лишены права выходить на промысел «на вечные времена», и их обязали заниматься хлебопашеством. Сам Пушкарев тоже стал «невыездным» и впоследствии зарабатывал на жизнь, нанимаясь в качестве проводника к государственным морским экспедициям.

Что греха таить, в действиях промышленников порой не было ни капли «прогрессивного», а их отношение к туземцам мало чем отличалось от действий английских протестантов против краснокожих. Удивляться тут особенно нечему: очень уж пестрым оказался контингент. Хватало добропорядочных людей но попадались и отморозки, о которых писал знаток проблемы Головнин: «Будучи народ распутный и отчаянный, большей частью из преступников, сосланных в Сибирь, они собственную жизнь ни во что не ставили, то же думали и о жизни других, а бедных алеутов они считали едва ли не лучше скотов…»

По крайней мере англичане в Северной Америке вели продуманную и систематическую политику истребления индейцев — иными словами, это была стратегия. Не пытаясь оправдывать иных, наших соотечественников, все же уточню, что подобной стратегии у них не было. Все зависело от конкретной личности. Вот два прекрасных примера…

Капитан «Св. Иоанна Устюжского» Василий Шошин (компания Чебаевского), приплыв на остров Булдырь, увидел алеутов, заготовлявших для себя мясо и рыбу. Немедленно приказал открыть по ним ружейный огонь, убил двоих, остальные разбежались, после чего Шошин, глазом не моргнув, забрал все припасы себе. Мало того, поставил перед своими людьми задачу: полностью истребить алеутов на острове — чтобы, не дай бог, не напали. Подчиненные, мать их за ногу, задачу выполнили. Шошин устроил еще несколько набегов на соседние острова, убивая и там всех встречных. Навел на алеутов такой страх, что они, едва завидев судно Шошина, выкладывали на берег меха и сушеную рыбу, а сами укрывались где придется. Острова эти были маленькие, безлесные, прятаться было негде…

Так вот, Шошин вернулся на Камчатку, привезя пушнины всего на пять с лишним тысяч рублей. А промышлявший неподалеку А. Толстых мехов раздобыл на сто двадцать тысяч. Причина проста: Шошин, накуролесив и опасаясь мести, быстренько сбежал, хапнув, сколько удалось. Толстых же первым делом, приплыв на острова, собрал местных старшин-тойонов, раздал им подарки и попросил двух проводников. С ними отплыл на острова Андреяновской гряды, опять-таки раздавая подарки встречавшимся туземцам, не обидев ни одного из них ни словом, ни делом. В результате он два года преспокойно добывал морского зверя. Перед отъездом щедро расплатился с проводниками, снова одарил тойонов, а те снабдили его продуктами на дорогу. Он еще и ясак ухитрился собрать чуть ли не на тысячу рублей!

Нужно заметить, что и алеуты, дети природы, были не без греха. Один из тойонов стал уговаривать своих собратьев напасть на только что прибывших промышленников и перебить всех до одного. Мотив был насквозь шкурный: у русских добра много, и все оно нам достанется… Самое интересное, что «заложили» его русским его же земляки, категорически воспротивившиеся идее обогатиться таким вот неприглядным образом.

И все же, увы, пришельцы слишком часто оставляли о себе самую худую память… На Лисьих островах в 1763 г. разыгрались самые настоящие бои. К тому времени уже существовало особое предписание камчатских властей, доводившееся до каждого капитана: «Никаких обид, утеснений и озлоблений не чинить, съестных и харчевых припасов или чего самовольно грабежом и разбоем не брать и не отнимать, ссор и драк от себя не чинить и тем в сумление тамошних народов не производить под наижесточайшим штрафом и телесным наказанием». Покажите мне подобный документ, изданный бы властями английских колоний в Северной Америке. Хрен сыщете…

На промысел к островам Лисьей гряды приплыло несколько кораблей компаний Кулькова и Трапезникова. И их команды повели себя в совершеннейшем противоречии с инструкциями властей. Начались грабежи, ссоры, изнасилования женщин и даже убийства…

Алеуты дождались, когда нахальные гости разобьются на мелкие артели и разойдутся по разным местам. А потом напали одновременно на всех…

Из 136 русских и 39 камчадалов уцелели буквально единицы. Капитан Коровин, предупрежденный о готовящемся нападении женой одного из вождей (уж не было ли там меж ними чего романтического?), с горсточкой подчиненных больше месяца просидел в осаде, отбиваясь ружейным огнем. Другим повезло гораздо меньше. Все корабли алеуты спалили к чертовой матери, все имущество русских старательно уничтожили — следовательно, дело и в самом деле было исключительно в мести, а не в стремлении к грабежу.

Домой, на Камчатку, вернулись всего 5 русских и 6 камчадалов. Ущерб составил более ста тысяч рублей. Кульков еще как-то выкрутился, а вот Трапезников, до того один из крупнейших промышленников Тихого океана, разорился совершенно и умер нищим…

Другие худо-бедно продолжали промысел. Нет смысла рассказывать о дальнейших событиях подробно. Все продолжалось по тому же сценарию: все новые и новые корабли отправлялись к островам и Аляске, временами вступая в бои с местным населением — а порой устанавливая самые дружеские отношения. Понемногу уже у властей — конкретно, Иркутской губернии — стали рождаться замыслы создать одну, монопольную компанию (наверняка еще и для того, чтобы лучше контролировать буйную вольницу, изощрявшуюся кто во что горазд). К тому же в семидесятых годах XVIII столетия морского зверя изрядно повыбили. Некогда богатейшие промысловые угодья стали беднеть — а вот количество искателей удачи не только не уменьшалось, но даже увеличивалось. В конце концов — как случалось не раз во всех уголках света — конкуренция меж самими русскими вступила в вооруженную фазу. На острове Амля схватились команды кораблей двух компаний — Серебренникова и Панкова. «Панковцы» после нескольких нешуточных стычек вынуждены были покинуть остров.

В ситуации определенно наметился некоторый застой, прекрасно осознаваемый как некоторыми купцами, так и властями. Русские промышленники освоили практически все острова, лежащие меж Камчаткой и побережьем Аляски, но «освоение» это носило характер, если можно так выразиться, «вахтовый»: корабли приплывали, добывали шкуры, уплывали назад… Назвать это «освоением» язык не поворачивался — все сводилось к добыче морского зверя, не было постоянных баз, настоящих поселений.

Пора было что-то менять, и решительно… Смутные идеи кружили в воздухе, но, как это частенько случается, не было подходящего человека, способного претворить их в жизнь.

И такой человек появился!

Многие знакомы со знаменитым высказыванием М. В. Ломоносова, сделанным еще при Елизавете: «Российское могущество будет прирастать Сибирью». Однако мало кто знает, что в полном виде оно звучит иначе: «Российское могущество прирастать будет Сибирью и Северным океаном и достигнет до главных поселений европейских в Азии и в Америке».

Человека, энергично взявшегося претворять предвидение Ломоносова в жизнь, звали Григорий Иванович Шелихов. Родился он в 1747 г. в городе Рыльске Курской губернии. Из семьи небогатого тамошнего купца. Чем занимался до 1773 г., в точности неизвестно — вероятнее всего, служил приказчиком по меховой торговле (его отец тоже торговал мехами).

Приехав в Сибирь, он поначалу служил приказчиком у иркутского купца Голикова. В 1775 г. женился на Наталье Алексеевне (девичья фамилия неизвестна). Супруга попалась с умом и характером — стала не только женой, но и помощницей в делах, замещая мужа в его отсутствие, была даже вхожа в дом иркутского генерал-губернатора. Слишком, я бы сказал, энергичная дама — позже мы это интригующее уточнение рассмотрим подробно…

Есть сведения, что по торговым делам Шелихов какое-то время провел в пограничной с Китаем Кяхте, куда китайцы привозили шелка и чай, а у русских покупали шкуры каланов и котиков. Чуть позже Шелихов поступил приказчиком к охотскому купцу Оконишникову — а чуть погодя совместно с тем же Голиковым основал собственное дело. Они сообща построили корабль «Прокопий» и отправили его на промысел. Выручки хватило на постройку еще двух судов. Ну и началось…

Но в том-то и суть, что Шелихов уже тогда мало напоминал своих многочисленных собратьев по бизнесу. В отличие от них, курский уроженец засел за книги и журналы — изучал историю и нынешнюю жизнь Китая, Ост-Индии, Филиппин, Японии и Америки, интересовался историей мировой торговли. Вокруг него собрался этакий «неформальный кружок» грамотеев-самородков. Происходившие из самого что ни на есть низкого сословия (кто сибирский казак, кто солдатский сын, кто вольный крестьянин) Антипин, Татаринов и Шебалин писали книги о Японии и составляли русско-японский словарь. Захаживал на огонек еще один будущий герой нашей книги — каргопольский купец Александр Андреевич Баранов, еще один грамотей-самоучка, книгочей, изобретатель-любитель, чьей любимой книгой были «Путешествия» Джеймса Кука.

Их общий знакомый молодой мореход и географ Герасим Измайлов в те годы встретится с самим Куком. Англичанин приплыл к Аляске (название еще не устоялось, русские порой именовали эту землю и «Алякса»).

Сохранилось подробное описание этой встречи, сделанное обеими сторонами, и полезно будет, думаю, привести обширные выдержки, чтобы читатель почувствовал очаровательный старинный стиль.

Кук: «Вечером, когда я был с мистером Вебером в индейском селении… здесь высадился русский, которого я счел главным среди своих соотечественников на этом и соседних островах. Его имя было Ерасим Грегорев Син Измайлов (естественно, Герасим Григорьевич сын. — А. Б.), он прибыл на каноэ, в котором было три человека, в сопровождении 20 или 30 одиночных каноэ».

Измайлов: «Прибыли на тот же остров Уналашку, и стали не в дальнем расстоянии от гавани моей, на полунощной стороне в бухту два пакет боту с острова Лондона, называются англичанами… На большом пакет боте, называемом Резулюшон, господин полковник называется Дем Кук, лейтенантов трое: первый — Жион Гор, второй — секунд Дем Скин, третий — Жион Вилим-сын (Джон Гор, Джеймс Кинг, Джон Уильямсон. — А. Б.), всего комплекту, что состоит на пакет боте ПО человек, в том числе все афицеры. На другом пакет боте, называемом Ескадре (Дис-кавери. — А. Б.), на нем командир в ранге майора Чир Тлярк (Чарльз Кларк. -А. Б.)».

Джеймс Кук пытался идти на восток вдоль северного побережья Аляски. Но наткнулся на сплошные льды. Хотел продвинуться в Атлантический океан вдоль побережья Евразии — снова льды. Пришлось возвращаться. Мистер Кук, без сомнения, испытал некое подобие шока — он ожидал встретить здесь исключительно «дикарей», а наткнулся на вполне цивилизованных русских, давным-давно обживших эти места. Мало того, Измайлов с коллегами с самым простецким видом исправили многочисленные ошибки в картах Кука и дали ему скопировать свои карты Охотского и Берингова морей.

В ответ на гостеприимство Кук повел себя как последняя свинья — именно он, глазом не моргнув, окрестил давным-давно открытый русскими мыс мысом Принца Уэльского: с понтом, чисто конкретно, это он первый открыл… Как ни протестовали против этакого нахальства ученые Санкт-Петербургской академии во главе с академиком Миллером, именно данное Куком название понемногу прижилось на европейских картах…

Кук, впрочем, кончил плохо. От русской Аляски он направился к Гавайским островам, где простодушные туземцы по какому-то совпадению приняли его за бога, давно ожидавшегося с моря. Но, присмотревшись к хамоватому и наглому гостю, сообразили, что ошиблись, погорячились малость — и, когда Кук в очередной раз начал за что-то на них наезжать, прикончили. Вопреки известной песне Высоцкого съесть вроде бы не съели, хотя дело темное…

И аллах с ним, впрочем — жил грешно и умер смешно… Вернемся к Шелихову Планы у него простирались гораздо дальше обычной охоты за морскими бобрами. Он как раз и собирался осваивать Русскую Америку в полном смысле слова.

Создал «Американскую Северо-Восточную, Северную и Курильских островов Компанию», в Петербурге познакомился со знаменитым богачом Демидовым и заручился его содействием. С большим трудом доставил в Охотск якоря, пушки, уральское железо с демидовских заводов, корабельные снасти. На собственной судоверфи построил три галиота: «Три святителя», «Симеон и Анна» и «Св. Михаил». И, посадив на них 200 моряков и промышленников, отправился на Аляску.

В плавании мужа сопровождала и Наталья Алексеевна. И вот здесь, думается мне, все же следует разгласить одну полузабытую тайну, чтобы дать представление о тогдашнем путаном времени и тогдашних людях, ох каких неоднозначных…

Нельзя исключать, что Шелихов взял супружницу в плавание, чтобы была на глазах. Несколько лет назад в Иркутске меж ними произошла история, достойная пера Александра Дюма. За время долгого отсутствия мужа, плававшего в Охотском море, волевая красавица Наталья Алексеевна, как бы это поделикатнее выразиться, завела себе воздыхателя, некоего чиновника. Роман расцвел пышным цветом, настолько, что Наталья всерьез собиралась замуж за своего Ромео в вицмундире. И распустила слух, что законный муж, «вышед из Америки в Камчатку», умер. Что самое противное, и ее планам, и распусканию слухов активно способствовал родной брат Шелихова Василий.

И тут, как в романах Дюма, от Шелихова приходит письмо, а вслед за ним объявляется и он сам — пассаж… Наталья — ну волевая баба! — решила мужа отравить. Он как-то об этом узнал заранее и хотел разделаться со всеми виновными по-сибирски круто, не утруждая себя въедливым соблюдением законов…

Эта история, похожая на голливудский триллер, реальна. Более чем через четверть века о ней рассказал барону Штейнге-лю (с ним мы еще встретимся), не кто иной, как Александр Андреевич Баранов, друг и многолетний сподвижник Шелихова. Именно он и отговорил Шелихова от расправы, и всю историю потихонечку замяли. Сомневаться в словах Баранова нет оснований — честнейший был человек и напраслины никогда ни на кого не возводил.

Вот такие шекспировские страсти случались порой в тихих сибирских городах. Что было, то было, из песни слова не выкинешь…

Итак, Шелихов приплыл на Аляску. На огромном острове Кадьяке он и построил первое русское поселение (Кадьяк отделяло от материка лишь 50 километров водного пространства, для русских — не расстояние). Первыми союзниками Шелихова из местных стали 400 пленников, содержавшихся в рабстве у местного эскимосского племени — Шелихов, едва осмотревшись, от рабства их моментально избавил. Эскимосы поворчали было, но, поглядывая на шелиховские пушки, а вслед за тем на свои луки и копья с каменными наконечниками, очень быстро согласились с бледнолицым гостем, что рабство — позорный пережиток прошлого… Понятливые оказались ребята.

Вот тут-то и началась Русская Америка! На бобров Шелихов уже не охотился, считая это пройденным этапом. Его люди проникли на материк в районе Кенайского залива, составили подробную карту, отыскали разнообразные руды, годный для строительства камень, горный хрусталь, поставили еще две деревянные крепости — на острове Афогнак и на берегу Кенайского залива. Посеяли на Кадьяке ячмень, просо, горох, картофель, репу и тыкву — и, вы знаете, росло!

Шелихов даже собирался организовать плавания из Кадьяка к Калифорнии, Японии и Северному полюсу — но собственных средств не хватало, а государственной поддержки он не получил, и дело заглохло. Зато шелиховцы заложили еще несколько поселений, собрали коллекции одежды, оружия и утвари на Аляске, Алеутских и Курильских островах. Часть их все же стала промышлять пушного зверя и добывать моржовую кость.

Официальный Петербург, в общем, тоже порой уделял внимание Русской Америке. В 1785 г. в тех местах появилась экспедиция Биллингса и Сарычева, шесть лет работавшая главным образом на Чукотке. Она поминается во всех серьезных работах — и по заслугам. Но вновь мы сталкиваемся с массой неприятнейших вещей…

Начальник экспедиции Биллингс, англичанин по происхождению, когда-то плававший юнгой с Куком, оказался, простите за непарламентские выражения, волком позорным. Экспедиция была секретной, и все ее участники давали подписку о неразглашении. Тем не менее Биллингс в Иркутске выложил всю собранную информацию французу по фамилии Лессепс, который был не мирным книжником, а профессиональным разведчиком (сохранились его донесения французскому морскому министру).

Как руководитель Биллингс больше мешал, чем приносил пользу. Мало того, сохранилось письмо Баранова с жалобами на то, что англичанин подстрекал алеутов к нападениям на ше-лиховцев. Темная была лошадка…

Главные труды выволок на себе Сарычев. Вот только и Биллингс, и Сарычев с совершеннейшим пренебрежением отнеслись к интереснейшему человеку, Николаю Дауркину…

Даже иные современные академики, пренебрежительно отказывая Дауркину в заслугах, называют его «толмачом». Мол, крутился возле настоящих исследователей мелкий переводчик, толмачил того-сего, что о нем вспоминать…

Меж тем крещеный чукча Дауркин был не «толмачом», а именно что настоящим казаком, в этом качестве и числившимся в списках гарнизона Анадырского острога. Именно он у берегов Чукотки встречался с аляскинскими эскимосами, собирал у них сведения об Америке, именно он составил в 1765 г. карту, где задолго до Кука — и до русских картографов — обозначил «мыс Принца Уэльского» как «Землю Кыгмын». Сарычев его использовал позже как простого проводника, со всей офицерской спесью игнорируя сообщаемые Дауркиным сведения. Вновь сработал тот же механизм — провинциал без чинов, званий и образования не должен был заслонять своей скромной персоной важных господ в эполетах и с государевым предписанием…

В июне 1791 г. Дауркин с казачьим сотником Кобелевым по своему собственному почину отправились на байдаре из Чукотки на Аляску, побывали на ее побережье, на прилегающих островах. Сохранились и отчет Кобелева, и письмо Дауркина, за неимением бумаги составленное на моржовом бивне. Это — первое документированное плавание российских подданных через Берингов пролив на Аляску. Но именно о нем Сарычев в своих отчетах умолчал напрочь, хотя осведомлен был прекрасно — то ли спесь сработала, то ли элементарная человеческая зависть…

Вернемся к Шелихову. Действовал он во всех своих начинаниях решительно — такой уж был человек. Еще в Иркутске, не вытерпев вымогательств и наглости местного чиновника, сержанта Повалишина, без колебаний дал ему в рожу. Сержант моментально подал кляузу, обвиняя Шелихова в «покушении на достоинство дворянина» — поскольку был как раз благородного происхождения и ужасно оскорбился, что простой «купчишка» дерзнул залезть ему в личность. Дело согласно тогдашним законам могло кончиться для Шелихова скверно — но местный губернатор его замял: очень уж худая слава тянулась за сержантом, брат коего, прапорщик, только что угодил под стражу «за засечение до смерти тунгузского князька»…

В феврале 1788 г. Шелихов и Голиков прибыли в Санкт-Петербург, где предложили проект создания мощной монопольной компании, которая, по их замыслу, сможет «завести торговлю с Японией, Китаем, Кореею, Индией, Филиппинскими и прочими островами, по Америке же с гишпанцами и американцами». В обширной «Записке», полностью поддержанной иркутским и колыванским генерал-губернатором Якоби, Шелихов предлагал обширный план преобразований: послать на Аляску до ста «мастеровых людей» и военных, двух православных священников и дьякона. Предполагалось выкупать у местных племен рабов и использовать «для пользы к отечеству», а для туземных детей заводить школы. У государства просили ссуду — сначала в 500 тысяч рублей, потом в 200 тысяч, с рассрочкой на 20 лет.

В проектах компаньонов не было ни капли утопии — все, что ими было задумано, впоследствии осуществлялось, и довольно успешно. Но…

Проекты Шелихова получили поддержку в Коммерц-колле-гии, тогдашнем министерстве экономики. Ими заинтересовались крупные государственные деятели: сенатор граф А. Р. Воронцов, сын знаменитого фельдмаршала граф И. Э. Миних (оба в разное время возглавляли Коммерц-коллегию). Подключился и Совет при высочайшем дворе, который рекомендовал взять эту сумму из средств Тобольской казенной палаты, а Шелихову с Голиковым, в знак их заслуг перед империей, присвоить гражданские чины.

Однако все эти предложения и проекты встретили самый резкий отпор императрицы Екатерины. Самый резкий. Умнейшая государыня, сделавшая немало для процветания и возвеличивания России, отчего-то отнеслась к американским проектам откровенно враждебно. О займе она высказалась вовсе уж насмешливо:

«Это получится, как в той истории про слона, коего некий господин брался за тридцать лет выучить танцевать для царя — за немаленькие деньги. За тридцать лет кто-нибудь да обязательно помрет, или царь, или учитель танцев, или сам слон…»

О монополии и того недоброжелательнее: «Случись все по-купечески, эта монополия, стоглавое чудовище, смогла бы по частям вкрасться в Россию…»

Причин тут несколько. Всесильный Потемкин, находившийся в многолетней вражде с Воронцовым, из чистой вредности выступал против любых начинаний последнего. Кроме того, монополии в России еще со времен Меншикова пользовались самой худой славой. Сплошь и рядом ловкие деятели, получив монополию на тот или иной вид предпринимательства, настолько увязали в грязных махинациях, выбивая из своего положения максимальную выгоду, что идея была давненько скомпрометирована. На всем протяжении своего царствования Екатерина не допускала монополий где бы то ни было в торговле, предпринимательстве, коммерции.

Наконец, нельзя исключать, что императрица просто-напросто опасалась недавнего прецедента — когда английские колонии в Северной Америке провозгласили себя независимыми Соединенными Штатами. В свое время Екатерина отказалась по просьбе Лондона послать войска против взбунтовавшихся американцев — но не из симпатии к ним, а из нежелания собственными руками усиливать соперницу — Англию. Екатерина, в чем нет ничего удивительного, была ярой сторонницей монархической идеи. Вполне могла опасаться, что господа купцы, получив немалую государственную поддержку и укрепившись на Аляске, захотят последовать примеру генерала Вашингтона…

И, наконец, самое печальное — но вполне допустимое предположение. Возможно, на сей раз блестящий ум Екатерине изменил, и она не оценила должным образом те перспективы, что обещало России освоение Русской Америки. Сохранились ее доподлинные слова: «Многое распространение в Тихое море не принесет твердых польз. Торговать дело иное, завладеть дело другое. Из записок не видно, или весьма мало, о твердой земле Америки».

Государыня крупно прошиблась, увы…

Все же Шелихова и Голикова не оставили уж совершенно без наград. Они получили «похвальные листы», серебряные купеческие шпаги и золотые медали на Александровской ленте с надписью: «За усердие к пользе государственной распространением открытия неизвестн. земель и народов и заведения с ними торговли». Какой-никакой, но почет, правда стоивший казне не особенно и много: две шпаги обошлись в 85 рублей, обе медали — в 59 руб. 32 с половиной копейки. Займ не предоставили, на всех проектах появилась резолюция: «Отказать»…

Высоко оценил труды Шелихова личный секретарь императрицы, известный поэт Гаврила Державин — но от него в данной ситуации мало что зависело.

Вскоре в Санкт-Петербурге вышла книга с длиннейшим, как тогда полагалось, названием, которое все же стоит привести целиком: «Российского купца, именитого рыльского гражданина Григория Шелихова первое странствование с 1783 по 1787 год из Охотска по Восточному океану к Американским берегам и возвращение его в Россию с обстоятельным уведомлением об открытии новообретенных им островов Кыктака и Афогнака, до которых коих не достигал и славный аглинский мореход капитан Кук, и с приобретением описания образа жизни, нравов, обрядов, жилищ и одежд обитающих там народов, покорившихся под Российскую державу; также климат, годовые перемены, звери, домашние животные, рыбы, птицы, земные произрастания и многие другие любопытные предметы, там находящиеся, что все верно и точно описано им самим. С географическим чертежом, с изображением самого мореходца и найденных им диких людей».

Книга имела огромный успех, несколько раз переиздавалась. Она, кстати, имеется в библиотеке А. С. Пушкина, живо интересовавшегося Америкой.

Петербургская неудача нисколечко не обескуражила Шелихова. Вернувшись в Иркутск, он вновь занялся делами компании.

А тем временем навстречу русским продвигались «гишпан-цы»…

Поначалу в Испании мало интересовались открытой еще Кортесом Калифорнией. Но в XVIII столетии, видя, что по всему земному шару шныряют извечные противники, британцы, Мадрид оживился. Интересно, что испанцы честно признавали, что русские вырвались далеко вперед: королевская инструкция новому испанскому послу в России маркизу Альмадовару предписывала: «установить границы открытий, сделанных русскими при попытках плавания к Калифорнии», поскольку русские «в этих попытках преуспели больше, чем другие народы».

С тех пор испанские дипломаты аккуратнейшим образом информировали своего короля о всех плаваниях русских возле американских берегов, старательно отслеживая даже рейды маленьких суденышек, — прекрасно понимали, что не в размерах тут дело и не в количестве золота на эполетах командира…

Испанцы и сами начали активно исследовать Тихоокеанское побережье. К 1770 г. они открыли залив Сан-Франциско, построили на тамошнем побережье форт и несколько миссий. В Калифорнию двинулись и пешие экспедиции. Монах Франсиско Гар-рес, пройдя жуткую пустыню Мохаве (где человеку и сейчас комфортно примерно так же, как на Луне, и отличие лишь в присутствии кислорода), открыл цветущую Калифорнийскую долину.

Когда испанская разведка выяснила, что Джеймс Кук собирается в Берингов пролив, король Карл III распорядился при первой же возможности арестовать флотилию пронырливого капитана. Это интересное предприятие (вполне возможно, помешавшее бы Куку попасть на Гавайи и тем спасшее бы ему жизнь) сорвалось только потому, что испанская эскадра, предназначенная для ловли Кука, не успела вовремя покинуть порт, снаряжение кораблей затянулось — и Кук беспрепятственно отправился навстречу гибели…

Испанцы, впрочем, довольно быстро успокоились касательно русских: тщательно изучив все русские достижения, в Мадриде пришли к выводу, что о какой бы то ни было «русской угрозе» говорить пока рано, а значит, нечего провозглашать: русские и испанцы осваивали каждый свои земли, не поддерживая никаких связей. И никто не знал, что всего-то лет через пятнадцать произойдут события, которые мы и сегодня помним из-за романтического их ореола…

Но не будем забегать вперед. Итак, Шелихов готовился к новым свершениям. Именно в это время становится широко известной не разгаданная до сих пор загадка «белых индейцев», о которой просто необходимо рассказать подробно — тема интереснейшая.

Во время своих первых плаваний на Аляску Шелихов с превеликим удивлением обнаружил среди черноволосых, скуластых, круглолицых аборигенов людей, на индейцев, алеутов, эскимосов не похожих совершенно! С гораздо более светлой кожей, овальными лицами, русыми волосами, окладистыми бородами совершенно на русский манер! Мужчины, как русские, стриглись «в кружок», а женщины носили прически, похожие не на индейские, а опять-таки на русские: спереди челка, на затылке косы. Дома «бородачей», деревянные, утепленные снаружи землей, на индейские не походили. Мало того, «бородачи» строили совершенно неизвестные их окрестным соседям… бани. Заносили туда раскаленные камни, обдавали их водой и парились березовыми вениками.

Шелихов упомянул об этих интереснейших людях вскользь — видимо, не нашел времени заниматься углубленными исследованиями. Но загадка существовала и была гораздо сложнее, чем казалось поначалу…

Оказалось, слухи не просто о «бледнолицых индейцах», а о русских поселениях на Аляске упорно держались еще с 1710 г., когда об этом впервые упомянул в отчете служилый человек Мальгин. Лет через пятьдесят с этой загадкой вплотную столкнулись уже знакомые нам сотник Кобелев и чукча-казак Даур-кин. Некий чукча Ехипка Опухин рассказывал Кобелеву, что получил от «бородачей с Большой землицы» письмо, «писанное на доске черными и красными буквами». Кобелев с помощью тех же чукчей отправил на Аляску письмо: «Прелюбезные мои во плоти братцы, жительствующие на большой почитаемой американской земле…» О судьбе этого послания, о том, последовал ли ответ, никаких сведений в архивах не имеется.

Дауркин, составляя свою карту аляскинского побережья, на американском берегу старательно изобразил деревянную крепость, которую так и назвал: «Русская крепость». Мало того, нарисованных возле нее людей он старательно раскрасил в разные цвета — так, чтобы сразу можно было определить: одни из них темнокожие, подобно эскимосам, зато другие бледнолицые.

Во время Второй Камчатской экспедиции Беринга Стеллер обнаружил среди выменянных у эскимосов вещей деревянное блюдо, которое отчего-то упорно считал сделанным русскими, проживающими на Аляске. Другой ученый из той же экспедиции, Герард Миллер, раскопал в архивах отчет Тараса Стаду-хина, где прямо говорилось, что на «Большом острове», по слухам, живут бородатые люди, которые носят длинную одежду наподобие русской и, подобно русским, делают деревянную посуду. В 1795 г. монах Герман, отправленный Святейшим Синодом на Аляску для миссионерской деятельности, отправил настоятелю Валаамского монастыря большое письмо, где сообщал, что от приказчиков компании купца Лебедева узнал: где-то в глубине континента, на берегу «большой реки» находится поселение «русских американцев» — но это, разумеется, вовсе не нынешние русские колонисты, а люди, обитающие там с «прежних времен». Время от времени приказчики получали от них через посредников ножи с надписями.

Тогда никому так и не удалось отыскать это загадочное поселение. Но через полторы сотни лет подтверждение последовало и с американской стороны. В 1944 г. американец Теодор Фарелли опубликовал в журнале «Восточнославянское обозрение» статью «Затерянные колонии Новгорода на Аляске», где рассказал об открытии в 1937 г. на побережье Кенайского залива поселения из 31 дома. По мнению американских специалистов, раскопанным им домам было не менее… 300 лет, и построили их не индейцы и не эскимосы, а кто-то другой. А еще раньше, в 1941 г., члены американского Русского исторического общества опубликовали статью к 200-летию открытия Чириковым Америки — где утверждали, что в библиотеке Конгресса США обнаружены документы, неопровержимо свидетельствующие о русском поселении на Аляске еще в 1570 г., во времена Ивана Грозного. Они — как позже и Фарелли — полагали, что это поселение (или поселения) были основаны новгородцами, после захвата их города москвичами, бежавшими подальше от грозного царя.

К сожалению, не уточняется, о каких именно документах шла речь. Но след имеется. Еще до революции американцы приобрели для библиотеки Конгресса собрание красноярского купца Юдина. Обширнейшая юдинская библиотека включала не только книги, но и немало старинных рукописей времен освоения русскими Сибири и Аляски. Юдин предлагал свою библиотеку государству, но казна Николая II денег на это не нашла, и американцы, прекрасно знакомые с этим богатейшим собранием, его тут же приобрели, не скупясь…

Делать какие-то однозначные выводы пока что невозможно. Рассуждая теоретически, ничего нет невозможного в том, что какие-то русские мореходы оказались в Америке задолго до второй половины XVIII века. Новгородцы имели огромный опыт плавания «в морях студеных». Другое дело, могли ли они пробиться будущим Северным морским путем аж до Аляски (а впрочем, о ледовой обстановке у этих берегов в XVI веке нам практически ничего неизвестно, могла случиться и оттепель).

Вовсе не обязательно искать корни у новгородцев. При плавании Дежнева через пролив несколько его кочей пропали без вести. Конечно, они могли и потонуть в бушующем море, но, опять-таки теоретически допуская, могли и добраться до Аляски, откуда уже не смогли вернуться (вспомните историю японца Денбея, которого носило по морям полгода]).

А чукчи рассказывали русским о торговой экспедиции, которая примерно в 1670 г. на двенадцати кочах пробиралась к устью Колымы, но попала в бурю, разбросавшую суда. Некоторые, если верить чукчам, до Колымы все же добрались — зато другие оказались на Аляске, где русские обзавелись семьями, прижились среди туземцев и уже никогда не вернулись назад…

И, наконец, не стоит забывать о пятнадцати пропавших без вести моряках с корабля Чирикова, которые могли и остаться в живых, остаток жизни проведя среди индейцев.

В общем, категорических выводов делать нельзя. Загадка остается загадкой. Совершенно непонятна, правда, та ярость, с какой отечественные историки обрушиваются на статью Фарел-ли, именуя ее «фантазией», но при этом, как водится, не приводя в полном виде то, что критикуют. Известна прямо-таки патологическая страсть ученых мужей объявлять «фантазиями» и «лженаукой» все то, что не согласуется с их собственными диссертациями…

Несомненно одно: если какие-то русские люди и попали на Аляску, при Иване Грозном ли, во времена Дежнева, или со шлюпок Чирикова, их было слишком мало для того, чтобы сохранить себя как русских. Несомненно, они ассимилировались среди индейцев, их потомки еще сохраняли в облике кое-какие славянские черты (бороды, прически, цвет лица), делали одежду, посуду, оружие так, как повелось от полузабытых предков — но в конце концов окончательно растворились среди краснокожих…

Ну а мы вернемся в Иркутск…

Где в 1790 г. произошло событие, имевшее, без преувеличения, огромное значение для дальнейшего освоения русскими Америки — Шелихов наконец-то уговорил своего старого знакомого Александра Андреевича Баранова стать главным управителем всеми делами шелиховской компанией на Аляске и Кадьяке. Без преувеличений, событие это — историческое. Что бы там ни говорили, а Большую Историю творят в первую очередь личности. А уж Баранов, человек честный, умный, решительный и непреклонный, был личностью с большой буквы, более чем четверть века успешно руководивший Русской Америкой.

Убедительно прошу читателя, перед тем как читать дальше, заглянуть в Приложение и внимательно, не спеша, рассмотреть портрет Александра Андреевича Баранова. Душевный, обаятельный, мирный старичок, весьма похожий на добросовестного чиновника какого-нибудь Департамента почт и телеграфа…

Если бы! Приключений и свершений, выпавших ему на долю, хватит на десяток приключенческих романов. Сам себя Баранов (без малейшей шутливости!) любил впоследствии называть «Писарро российский». Франсиско Писарро, если кто запамятовал, — знаменитейший испанский конкистадор. Участвовал в завоевании Панамы и Перу, открыл залив Гуаякиль на Тихоокеанском побережье Южной Америки и Западные Кордильеры, основал несколько городов (в том числе Лиму и Тру-хильо), с горсточкой солдат завоевал богатое государство инков. В шестьдесят три года был убит испанскими же заговорщиками, людьми конкистадора Альмагро, с которыми много лет враждовал. В своем последнем бою дрался один против двадцати, но силы были неравными…

Не преувеличивал ли Баранов, сравнивая себя со столь знаменитой личностью? Баранов, разумеется, не захватывал богатых золотом царств. Но что до остального — давайте рассмотрим его жизнь в Америке подробнее…

В том же году Баранов отправляется к месту своего назначения. По дороге галиот «Три святителя» терпит крушение на Уна-лашке, Баранов вместе со спутниками застревает там надолго, питаясь исключительно гнилой китятиной…

Примерно в это время у берегов Аляски объявился англичанин капитан Кокс. Началась русско-шведская война, и шведы, не способные напакостить России в Америке самостоятельно, наняли Кокса, выдав ему по всей форме каперское свидетельство. Капер, если кто запамятовал, от пирата несколько отличается — во время войны законным, можно сказать, образом захватывает корабли конкретного противника. А посему стоит на ступеньку выше обычного пирата, и вешать взятого в плен капера (как без затей поступали с пиратами), означает поступиться правилами хорошего тона…

Одним словом, Кокс приплыл на Аляску с приказом разорять русские поселения. Но тут произошло нечто, по-моему, не имеющее аналогов в мировой практике: увидев, насколько убого живут русские и какая тяжелая у них жизнь, Кокс жечь и разорять ничего не стал, наоборот, отослал русским продовольствие и одежду, подарил даже секстан и мирно отплыл восвояси.

Поступок для английского морехода немыслимо благородный. Подобного рыцарства за англичанами не замечено. И потому у меня есть стойкие подозрения, что Кокс был кем угодно, шотландцем, ирландцем, валлийцем — но только не англичанином…

Итак, Баранов… Пережив кораблекрушение, он отправил несколько отрядов на эскимосских байдарах для изучения Аляски. Всю весну и лето его подчиненные бороздили море и сушу. Сам Баранов обошел на байдаре вокруг острова Кадьяк — и решил заложить столицу Русской Америки в Синиакском заливе означенного острова. Там помаленьку стало вырастать укрепление, в честь наследника престола названное Павловской крепостью.

Позднее, в 1793 году, Баранов предпринял поход против живущих поблизости эскимосов — с целью не воевать, а «замирить». Это ему удалось: без всяких военных действий эскимосы дали заложников и согласились жить в мире.

К этому времени относится единственный, пожалуй что, конфликт Баранова с Шелиховым. К русским поселениям приплыл английский бриг «Феникс», с капитаном которого, Хью Муром, Баранов быстро подружился (Мур был вполне приличный человек — не англичанин, а ирландец). На прощание Мур даже подарил Баранову своего «крепостного человека», индуса по имени Ричард, который потом несколько лет был переводчиком при встречах Баранова с англичанами.

Так вот, Шелихов (предприниматель крутой, вовсе не благостный) сурово разбранил Баранова за подобное «братание с противником» и выразил недоумение: почему Баранов не воспользовался случаем и не захватил хитростью корабль торгового конкурента? (Мур был на службе не правительства, а Ост-Индской торговой компании.) Баранов невозмутимо написал в ответ: «Меня больше удивил Ваш выговор, который обнаруживает беспредельную алчность корыстолюбия; как вы надеяться можете, чтоб я нарушил священные права странноприимства и человечества?»

Вот такой был человек — суровый, даже откровенно жестокий порой, но с твердыми жизненными принципами, от которых не отступал никогда.

К тому времени в разных местах побережья Аляски уже было зарыто (согласно обычаям восемнадцатого века) около тридцати медных досок с изображением креста и надписью «Земля российского владения».

И вот тут-то зашевелились тлинкиты-колоши. Те самые, что давненько уж «крышевали» многие окрестные племена, получали богатую дань мехами и жили припеваючи. Русские конкуренты им были как кость в горле, — так что никакой тут не было «борьбы благородных краснокожих с бледнолицыми поработителями». В основе опять-таки лежала чистой воды экономика, цинично выражаясь, соседняя бригада отбивала кры-шуемых…

Тлинкиты (которых я далее, по примеру русских и американцев, буду именовать исключительно колошами) выступили в поход. Это было вовсе не опереточное воинство — воевать колоши умели, и боевая раскраска смотрелась жутковато: высоко взбитые волосы посыпаны орлиным пухом, лица вымазаны красной краской, на многие надеты маски в виде моржей, сивучей, медвежьих морд. Встретишь такого в лесу — не заметишь, как на верхушке дерева окажешься. К тому же многие индейцы были в панцирях — хотя и деревянных, но достаточно прочных. Пули из тогдашних ружей пробивали их разве что при стрельбе в упор, а стрелы с копьями не брали вообще. Противник не из тех, над кем можно насмехаться…

И Баранов получил первое боевое крещение. Ночной бой продолжался несколько часов. Лучше всего о нем рассказал сам Баранов: «В самую глубокую ночь перед зарею окружило нас множество вооруженных людей и со всех сторон начало резатье и колотье иноверцев (сопровождавших отряд Баранова промышленников-туземцев). И нас подкололи тут вдруг бросившихся со сна, хотя в карауле и стояло пять человек, но они так близко подползли за мрачностию ночи, что усмотрели уже в десяти шагах колющими в наши палатки; долго мы стреляли из ружей без успеха, ибо одеты они были в три и четыре ряда деревянными и плетеными куяками (панцирями, доспехами) и сверху еще прикрывались претолстыми милащами, а на головах с изображением лиц разных чудовищ претолстыя шишаки, коих никаких ни пули, ни картечи наши не пробивали…»

Сразу начался переполох. Кадьякцы, видя, что их копья и стрелы (да и пули русских хозяев) бессильны против врага, в панике стали разбегаться, одни кинулись на байдарах в море, другие бестолково метались, заслоняя русским прицел. Сам Баранов едва не был убит в начале сражения — но от копий и стрел его спасла кольчуга, которую он предусмотрительно надел под кафтан (и годами потом с ней не расставался!). Он стрелял по нападавшим из фальконета — небольшой пушечки длиной менее полуметра.

(Сейчас, когда я пишу эти строки, такой фальконет стоит в углу комнаты. Неизвестно, кому он принадлежал, это и неважно, но я теперь могу доподлинно представить действия Баранова…)

К Баранову подоспела подмога со стоявшего неподалеку галиота «Св. Симеон», и колоши после нескольких неудачных атак отступили. Это была первая схватка Баранова с колошами, но отнюдь не последняя — все только начиналось…

Самое смешное, что колоши к тому времени числились «подданными Российской империи» — но по чистому недоразумению. Несколькими годами ранее штурман Измайлов, встретившись в заливе Якутат с колошскими вождями-тойнонами, подарил им гравюру с изображением наследника Павла и литой из меди герб Российской империи. Вожди отдарились каланьими шкурами и какими-то ритуальными предметами. Обе стороны смотрели на происшедшее со своей точки зрения. Измайлов полагал, что колоши признали себя российскими подданными, коли приняли герб. А колоши считали, что они с бледнолицыми всего лишь хорошо посидели и обменялись родовыми тотемами…

В те же времена объявились испанцы, которые в заливе Кука раздавали индейцам серебряные медали и некие «грамоты». Вполне возможно, что и они полагали, будто индейцы признали себя подданными христианнейшего короля Испании. Сами индейцы опять-таки так не считали: дарят белые люди какие-то кругляшки, и ладно, будет что в ухо продеть… Шелиховцы, прослышав об этаких международных контактах, поступили просто и эффективно: выменяли у индейцев испанские медали все до одной и выкинули в море (ну а «грамотки» индейцы и сами быстренько истрепали).

Заглянули в поисках выгоды и некие англичане — но этим не повезло категорически, эскимосы-чугачи без малейшего подстрекательства со стороны русских по своему почину захватили судно, ограбили, а всю команду перебили (гораздо позже американский историк Хауэй установил, что это был бриг «Си Оттер» капитана Типпинга).

Русские тем временем обживались. Баранов достраивал Павловскую крепость. Первым помощником себе к тому времени он взял Ивана Александровича Кускова — человека весьма заметного в истории Русской Америки, будущего основателя Форт Росс в Калифорнии.

Колоши пока что присмирели, но на Баранова навалилась новая напасть — со стороны уже не воинственных индейцев, а своих. В Русской Америке активизировались главные конкуренты Шелихова — «лебедевцы», люди якутского купца Лебедева-Ласточкина. «Лебедевцы», в отличие от всех прочих многочисленных компаний, стремились к тому же, что и Шелихов — обосноваться в Америке на постоянное жительство.

Промыслы пушного зверя, как я уже говорил, к тому времени стали истощаться. Крупный отряд «лебедевцев» захватил один из тамошних «стратегических пунктов» — поселения эскимосов-чугачей в заливе Принца Уильяма. Именно что стратегический пункт! Именно чугачи, нанятые в работники, добывали основную массу пушнины, снабжали русских продовольствием, шили теплую одежду, участвовали в перевозке грузов и строительстве укреплений.

Баранов, склонный действовать по справедливости, заключил с предводителем «лебедевских» Коломиным соглашение о разделе сфер влияния. «Лебедевцы» его моментально нарушили, засыпая Баранова угрозами, сводившимися все к тому же бессмертному ультиматуму: шли бы вы, отсюды, ребята, это наша корова, и мы ее доим…

Вскоре «лебедевские» перешли к «активным мероприятиям» — они, прихватив в подмогу индейский отряд, обосновались возле одной из крепостей Баранова, Александровской, стали перехватывать туземцев, шедших к Баранову продавать меха, избивали их и отнимали шкуры. По всем меркам это был форменный беспредел. «Лебедевские» были не прочь захватить и саму крепость, но не решались устраивать открытый бой. Все попытки Баранова договориться с ними по-хорошему отвергались… В заливе Бристоль «лебедевцы» разграбили четыре эскимосских селения, «приведенные под российскую руку» еще Шелиховым, жителей увели в плен, а медный российский герб, подаренный вождю Барановым, разломали на кусочки (что, между прочим, по тогдашним законам Российской империи считалось серьезнейшим государственным преступлением и подлежало суровой каре). А чуть позже «лебедевцы» организовали среди шелиховских строителей в Воскресенской бухте самый настоящий заговор, и Баранов буквально в последнюю минуту предупредил готовившийся бунт — не оружием, а красноречием и убеждением.

Баранов тем временем с помощью нанятого на службу компании англичанина Шильца завел самую настоящую судоверфь и строил там небольшие корабли — а кроме того, пытался наладить собственное металлургическое производство. Из железной руды, найденной на Кенайском полуострове, он, подавая пример, собственными руками отковал несколько прутьев, показывая, что задумка вполне реальная. Из добытой на Кадьяке меди отлили колокола для тамошней церкви. Баранов писал Шелихо-ву: «О меди американской давно есть мое намерение забраться на Медную реку, поднесь бешеные Лебедевские делали преграды и не знаю, будет ли лучше».

Хлопот у Баранова был полон рот. С Большой земли ему присылали «посельщиков», с помощью которых предполагалось наладить землепашество, кораблестроение, металлургию, гончарное дело, обработку кож и другие ремесла. Контингент, как легко догадаться, был специфический — и привыкшие к вольной жизни, и субъекты с уголовным прошлым, и попросту искатели легкой жизни — одним словом, та трудно управляемая, бесшабашная вольница, которая во множестве присутствует во всех местах, где начинается освоение новых земель. Этакий американский Дикий Запад в миниатюре…

Баранов совершенно случайно раскрыл заговор, участники которого, не желая трудиться нормально, собирались убить приказчика, захватить корабль и уплыть на Курилы — а там видно будет. Были и попытки покушаться на жизнь самого Баранова — так что свою знаменитую кольчугу он снимал редко, а спать ложился не иначе как положив у изголовья пару пистолетов, что стало многолетней привычкой. Не сложились поначалу отношения у Баранова и с главой православной духовной миссии Иоасафом. Склока меж ними получалась долгая. Иоасаф бомбардировал Шелихова кляузами, требуя сменить Баранова и прислать «более гуманного и порядочного».

Ну не сошлись они характерами, бывает… Судя по сохранившимся документам, отче Иоасаф все же, с моей точки зрения, изрядно перехлестывал в своих претензиях. Очень уж много требовал порой: построить для миссии отдельную резиденцию, полностью обеспечивать дровами и продовольствием. Меж тем у Баранова не хватало рабочих рук, и он вполне резонно советовал персоналу миссии самому заготавливать дрова и подрабатывать на хлеб ремеслами. Иоасаф в ответ горделиво заявлял, что у духовных особ нет ни одной свободной минутки времени, они, мол, беспрестанно молятся за грешников…

Особенно возмущало архимандрита Иоасафа то, что Баранов, вольнодумец этакий, обучал своих подчиненных «французским вольным мыслям», в чем его активно поддерживал англичанин Шильц — и промышленники развратились настолько, что вступали в дискуссии с духовными по богословским вопросам: ну как в какой-нибудь богомерзкой Сорбонне, право слово…

Судя по всему, архимандрит был из тех идеалистов, что, не считаясь с реалиями, хотят в кратчайшие сроки построить идеальное общество — а Баранов как раз из тех прагматиков, прекрасно знающих, что работать приходится, увы, с тем контингентом, что имеется под рукой. («Нет у меня для вас других писателей!» — сказал в свое время товарищ Сталин в ответ на жалобы некоего идеологического начальника, жаловавшегося, что писатели и водку пьют, и с женщинами чересчур активно общаются.)

Пикантности придавало то, что самому архимандриту все же выделили отдельные покои, но остальная его братия обитала в общей казарме, где работники Баранова преспокойно жили с блядьми (прошу пардону, конечно, но именно этот термин частенько употреблял в письмах сам Иоасаф). Иоасафа чрезвычайно нервировала и эта сторона жизни — настоятельно требовал, чтобы всякий возлегший с бабою был с ней обвенчан по всем правилам, и никак иначе (что в тамошних суровых условиях, будем реалистами, выглядело несбыточной утопией).

Архимандрит изливал душу в посланиях Шелихову: «Жизнь их развратная. Я едва мог убедить некоторых промышленников жениться. А прочие и слышать о том не хотят. А девок держат все публично, да еще и не по одной…» В конце концов отче, должно быть, окончательно озлившись, стал уверять Шелихо-ва, будто Баранов собирается отправить его на тот свет, а потом перебить и остальных духовных особ (Баранов ангелом не был, но вряд ли стал бы лелеять такие планы, за четверть века своего заведования Русской Америкой ни один обладатель духовного звания от него не пострадал никоим образом, так что Шели-хов на эти дрязги особого внимания не обращал, сам прекрасно все понимал насчет несоответствия утопии суровой американской реальности…) Ну не было у Баранова возможности опекать монахов, как детей малых, что поделаешь! И не в его силах было превратить своих подчиненных в ангелов (между нами говоря, и сам Баранов, будучи мужиком не старым, «алеутскую девку держал», чего уж там…)

В конце концов, его грызня с архимандритом-идеалистом не так уж и важна для Большой Истории. Гораздо важнее то, что уже в первые годы своего управления Баранов укрепил экономическое положение растущей колонии, положил начало судостроению, земледелию, обработке металлов, развитию ремесел. Он по-прежнему ходил в кольчуге под кафтаном и спал с пистолетами у изголовья…

Оставим его пока что, читатель, посреди тяжелых трудов и вернемся в Иркутск к Шелихову Там случились новые интереснейшие события, о которых мы просто обязаны знать…

В 1794 г. в Иркутск приезжает Николай Петрович Резанов — еще один главный герой и нашего повествования, и освоения Русской Америки. Находящийся в нашей литературе, так сказать, «на особом положении». Даже те, кто начисто забыл имена Шелихова и Баранова (если вообще слышал), Резанова знают, но исключительно по рок-опере «"Юнона" и "Авось"», в свою очередь, созданной по поэме Андрея Вознесенского. Романтическая история его любви к прекрасной калифорнийке Кончите, трагическая смерть Резанова на полпути домой, безжалостно разлучившая влюбленных, — все это известно многим. Однако получилось так, что из биографии Резанова оказалась выхваченной только история его романа — меж тем личность Резанова интереснее, многограннее и шире и уж безусловно не укладывается в тот весьма схематический образ, что был явлен зрителю на сцене «Ленкома».

Чуть позже я постараюсь представить читателю подлинного Резанова — в строжайшем соответствии с источниками (в том числе его собственноручными записками) и исторической правдой: умного и энергичного строителя империи, поистине государственного человека, прожившего недолгую, порой трагическую, но бурную и славную жизнь. Буду безжалостно расправляться с многочисленными дурацкими мифами, которыми за два столетия обросла история Резанова и Кончиты — но, честью клянусь, читатель не ощутит ничего похожего на разочарование. Потому что подлинная история Резанова еще ярче, романтичнее, увлекательнее, чем известный спектакль (отнюдь не бесталанный)…

Итак, Николай Петрович Резанов. Родился в Санкт-Петербурге 28 марта 1764 года в обедневшей дворянской семье (графом так никогда и не стал, это поэта Вознесенского кто-то обманул).

Получил хорошее домашнее образование с помощью приглашаемых учителей, как тогда было в обычае. С Сибирью некоторым образом связан был сызмальства: его отец одно время служил при генерал-губернаторе Сибири Чичерине, а дядя Петр Гаврилович был председателем гражданской палаты губернского суда в Иркутске, но потом сделал неплохую карьеру в столице, заняв пост обер-прокурора Правительствующего Сената.

Семья дружила с поэтом и крупным чиновником Гаврилой Державиным. Именно он помог в конце семидесятых годов XVIII века перевестись молодому Николаю в лейб-гвардии Измайловский полк.

Полк был престижнейший, по неписаной табели о рангах помещавшийся сразу за двумя вовсе уж элитными, Преображенским и Семеновским. Служба в таком полку служила залогом успешнейшей карьеры.

Однако в начале восьмидесятых Николай оставляет военную службу. Причины непонятного многим в ту пору решения так и остались неизвестными — но нет ни малейших известий о каких бы то ни было неприглядных поступках, послуживших поводом для отставки. Не исключено, молодому офицеру из небогатой семьи была просто не по карману служба в столь элитной части — гвардейский офицер обязан был поддерживать просто шикарный образ жизни, и далеко не всякого на это хватало. Вполне возможно, он не чувствовал в себе никакого призвания к военной службе (пусть и мало обременительной) — такое часто было причиной ухода молодых людей из самых блестящих полков, бывают люди, которым «стиль милитар» категорически противопоказан.

Как бы там ни было, в «статской» службе Резанов как раз сделал неплохую карьеру. Сначала был асессором во Пскове, в тамошней палате гражданского суда. Через пять лет его перевели в Казенную палату Санкт-Петербурга. Там Резанов показал себя неплохо, был повышен в чине и назначен правителем канцелярии у вице-президента Адмиралтейской коллегии графа Чернышева.

В 1791 г., став личным секретарем императрицы, Державин забирает Резанова к себе — опять-таки правителем канцелярии. На этом посту Резанов еще и выполняет при императрице обязанности чиновника для особых поручений. Переходит в штат фаворита императрицы Платона Зубова. Становится обер-секре-тарем Сената. За разборку «Устава о ценах» и расчеты земельных налогов в Москве и Петербурге награжден орденом Св. Анны 2-й степени и «пенсионом» в две тысячи рублей в год. На военной службе случались карьеры и ослепительнее, конечно, но для службы «статской» — очень даже неплохой результат для человека всего-то тридцати лет…

В 1794 г. Резанов приезжает в Иркутск, чтобы проинспектировать деятельность компании Шелихова. Поручение дано Зубовым, но, есть подозрения, исходило от самой императрицы. Екатерина с некоторым недоверием относилась к сибирским купцам и их деятельности в Русской Америке, частенько приговаривая: мол, сами-то они уверяют, будто дела идут прекрасно, но «нихто тамо на месте не свидетельствовал их заверения». Положительно, Матушка опасалась «вашингтонского» варианта — серьезной возможности воздействовать на Русскую Америку, вздумай она отложиться, попросту не существовало…

Вот и послали, должно быть, толкового чиновника Резанова, чтоб посмотрел на месте… Действительный статский советник Резанов задание выполнил, дела Компании на него произвели самое благоприятное впечатление — но финал последовал несколько неожиданный. Николай Петрович влюбился в пятнадцатилетнюю дочь Шелихова Анну, и в январе 1795-го их обвенчали.

Портрета не сохранилось, но девушка должна была быть красавицей, если пошла в мать — статную, синеглазую, золотоволосую, прозванную иркутянами Королевой.

Если оставить в стороне лирику (а она присутствовала, брак, несомненно, был по любви), то и Шелихов, и Резанов оказались в выигрыше. Резанов, живший пусть на высокое, но все же жалованье и других источников дохода не имевший, вошел в семью купцов-миллионеров (вторая дочь Шелихова, Авдотья, была замужем за пайщиком компании отца Булдаковым). А Шелихов и Булдаков, пусть миллионщики, но все же не более чем купцы сибирские, обрели родственника, занимавшего в Петербурге немаленькое положение и лично известного самой императрице. Выгода была обоюдная — чувства чувствами, а жизнь жизнью в те времена, когда сословные различия ощущались особенно жестко… Короче говоря, с этого момента благосостояние шели-ховской компании стало и личным делом Резанова.

20 июля 1795 г. Шелихов неожиданно скончался, будучи всего сорока семи лет от роду — вроде бы от сердечного приступа. Смерть эта уже тогда показалась окружающим странной. Естественно, многие сразу вспомнили о событиях пятнадцатилетней давности, когда ветреная Наталья Алексеевна попыталась отравить мужа. Поползли слухи, что вторая попытка ей все же удалась. Барон Штейнгель, будущий декабрист (в начале XIX столетия четыре года служивший командиром корабля в Охотском море и знакомый со множеством знавших Шелихова, в том числе и с Барановым), в своих воспоминаниях писал без обиняков: «Внезапная смерть Шелихова… была многими приписываема искусству жены его, которая потом, ознаменовав себя распутством, кончила жизнь несчастным образом, будучи доведена до крайности одним своим обожателем».

Трудно сказать, было ли так на самом деле. Расследование не проводилось. Однако следует иметь в виду, что о первой попытке Натальи свет Алексеевны извести мужа отравой Штейнгелю рассказывали люди серьезные: Баранов и один из директоров компании Деларов. Так что… Не бывает дыма без огня. Достоверно известно одно: после кончины мужа Наталья Алексеевна развила бурную деятельность, чтобы взять управление делами в свои руки, подавая прошения не только в Иркутскую канцелярию (наместническое правление), но и лично императрице. За наследство Шелихова разгорелась нешуточная борьба — меж «шелиховским кланом» (Наталья, Булдаков, брат покойного Василий и присутствовавший «за кулисами» Резанов) и сокомпа-нейцем покойного Голиковым. Хотя перипетии этой долгой и ожесточенной схватки интересны сами по себе, излагать их здесь нет необходимости. Скажу лишь, что властная вдова в итоге своего добилась: была создана Соединенная американская компания, куда вошли все наследники Шелихова, Голиков, а также Иркутская коммерческая компания (несколько иркутских купцов совместно с Деларовым, оставившим пост управителя у Шелихова и занимавшимся в Москве коммерцией). Это еще была не та заветная «монополия», к которой стремился Шелихов, но до ее создания оставались считанные месяцы. В создании Соединенной американской компании самое активное участие принимал задействовавший все свои столичные связи Резанов. Ему было за что бороться — по завещанию Шелихова Анна Резанова стала обладательницей шестой доли почти миллионного капитала.

А самого Григория Ивановича Шелихова все эти земные заботы уже волновать не могли… На его надгробии, плите из уральского мрамора, были высечены золотом четыре строки сочинения Гаврилы Державина:

На Аляске в это время, словно бы отдавая последние почести Шелихову, гремел троекратный залп из пушек и ружей — это Баранов, Писарро российский, водружал на берегах Якутатского залива флаг Российской империи. Поблизости сверкали белоснежные снега на величественной вершине горы Св. Илии, а неподалеку расположилась бухта Разочарования, названная так в память о незадачливом испанском мореплавателе, в свое время тщетно пытавшемся отыскать пролив меж Азией и Америкой. Русские осваивали новые территории на Аляске — к сожалению, вновь и вновь теряя людей. Отец Ювеналий, монах и рудознатец, тут же отправился в глубь этих диких и неизведанных мест, но был убит индейцами возле озера, которое до сих пор именуется озером Шелихова. В следующем году Баранов основал в Якутате новое поселение.

А поблизости, в Кенайском заливе, обретались «буйные ле-бедевцы» и, швыряя в море пустые бутылки, орали, что они не сегодня-завтра пойдут войной на Баранова и истребят его начисто.

Не знали, корявые, что их гульба на Аляске подходит к концу…

Баранов обживался!

Неофициальным гимном Русской Америки стала сочиненная им песня «Ум российский промыслы затеял».

Баранов, конечно, не Пушкин — но он искренне старался в своих неуклюжих поэтических опытах выразить нечто чертовски важное и славное. Так что не торопитесь смеяться над его строками…

Именно во время освоения Якутата Баранов впервые, пока заочно, познакомился с человеком, который… я чуть было не написал по привычке «станет героем нашего повествования». Увы, увы! Мы с ним еще не раз встретимся, но именовать его «героем» ни в коем случае нельзя. Личность, как выражались герои Аркадия Гайдара, гнуснопрославленная.

Итак, знакомьтесь: Генри Барбер, капитан брига «Артур», будущая головная боль Русской Америки. Любить и жаловать не прошу — не за что…

Некоторые авторы до сих пор упорно именуют его «американцем», «янки». Истине это не соответствует. Генри Барбер, хотя и базировался многие годы в Бостоне — англичанин, подданный Его Величества короля Георга III (как известно, донельзя скорбного умом и оттого последние годы жизни находившегося под строгим присмотром). Болтался у берегов Аляски, скупая пушнину у туземцев, — а заодно присматриваясь ко всему, что плохо лежит, и обижая тех, кто не мог за себя постоять. Англичанин Шильц выслушал жалобу колошского вождя — Барбер зазвал его к себе на корабль и поначалу поил-кормил как дорогого гостя, а потом заковал в кандалы и не отпускал до тех пор, пока соплеменники не выкупили своего вождя за шкуры каланов. В отместку они захватили одного из матросов с «Артура», и Барбер его едва выручил вооруженной силой…

Итак, лето 1796-го, первое появление Барбера, которому еще одиннадцать лет предстоит невозбранно резвиться у берегов Русской Америки, пока…

Но не будем забегать вперед.

Люди Баранова строили новые поселения и укрепления, успешно добывали морского зверя, искали медь на Медной реке (Коппер-ривер). А вот у «лебедевцев» дела шли сквернее некуда. Они по-прежнему откровенно зверствовали над аборигенами, что последние не собирались терпеть. Летом 1979 г. индейцы племени атна начисто уничтожили их артель — а оставшиеся в живых бежали из Константиновской крепости, которую тут же заняли люди Баранова. Чуть погодя против «лебедевцев» поднялись индейцы племени тананна — когда конкуренты Баранова, не имея товаров для обмена, стали, не мудрствуя, силой отнимать ее у индейцев. Индейцы уничтожили укрепление «лебедевцев» возле озера Шелихова (Илиамна) со всем «гарнизоном» в 12 человек, их поселение в заливе Тую-нак (общее число погибших — 25 русских и около сотни союзных им туземцев). После чего осадили основанный «лебедев-цами» Николаевский редут. На помощь пришли «шелиховцы», разогнавшие индейцев.

То был конец компании купца с двойной птичьей фамилией. В мае 1798 г. часть их покинула Аляску, а оставшиеся перешли на службу к Баранову. Конкурентов у «шелиховцев» больше не осталось — можно сказать, вымерли естественным путем…

Через сорок лет Лаврентий Загоскин, знаменитый исследователь Аляски, писал о компании Лебедева-Ласточкина: «Эта компания была сильна, цветуща, но в пору образования общей Российско-Американской компании у нее не случилось человека с гибким, изворотливым умом Шелихова и твердым, предприимчивым характером Баранова». Так что историю, господа мои, все же творят Личности…

Управление русскими поселениями на Аляске всецело сосредоточилось в руках Александра Андреевича Баранова, у которого от его алеутской жены Анны Григорьевны родился сын Ан-типатр.

Ну а какие важные изменения происходили на «материке», мы уже знаем.

К тому времени серьезное беспокойство Русской Америке стали доставлять англичане. Среди них (как ни трудно в это поверить) встречались и приличные люди вроде Джорджа Ванкувера (чье имя носит город в Канаде), которого русские люди приняли незлобиво и дружелюбно. Британец приплыл в залив Кука и почти месяц его изучал, в простоте своей полагая, что это то ли устье реки, то ли даже пролив, по которому можно пройти из Тихого океана в Северный Ледовитый. Тут на эскимосских байдарах приплыли светловолосые бородатые люди — промышленники Баранова, уже несколько лет обитавшие в этих местах. Они растолковали капитану, что он находится в натуральнейшем морском заливе, сообщили его точные размеры и глубину. Ванкувер подробно описал эту встречу в своей книге. В отличие от Кука, он не лепил окружающим местностям имена полузабытых ныне принцев и лордов, а наоборот, назвал один из обследованных им островов Кадьякского архипелага именем Алексея Чирико-ва, уточнив: «…в честь сотоварища Беринга, которого подвиги на многотрудной стезе открытий не были еще, таким образом, переданы памяти потомства».

Странный англичанин. Неправильный. Англичане так себя обычно не вели. Нужно будет поискать шотландские, ирландские или валлийские корни Ванкувера…

А вот другие «пришельцы аглицкой нации», как писал Баранов в жалобе в Санкт-Петербург, как раз и пытались, где ни пристанут, раздавать вождям нашейные медали в знак подчинения британской короне. Ладно бы только это — но бритты потихоньку променивали индейцам на меха ружья, порох и свинец. А те потом использовали все это добро против русских.

На троне сидел уже государь Павел Первый, относившийся к англичанам именно так, как они того заслуживали. Император, не мешкая, поручил российскому полномочному посланнику в Лондоне графу С. Р. Воронцову передать британскому королю царский рескрипт о вреде, чинимом англичанами в местах, «первоначально занятых подданными России». Англичане тогда были крайне заинтересованы в России как союзнице против Бонапарта, и своих озорников быстренько укоротили. (Правда, их место тут же заняли американцы — «бостонцы», прохвосты вроде Генри Барбера, поставлявшего индейцам чернокожих рабов, оружие и порох, добывавшего меха любыми неправдами.)

Баранов нежданно-негаданно оказался в центре большой европейской политики. В основу ноты англичанам легли именно его донесения «Пришельцы аглицкой нации весьма силятца утвердить в соседстве наших занятий свои мочи и права разными образами знаками, раздавая всюду, где ни пристают, медали, даже и на платье пуговицы и шапки наподобие гренадерских с гербом английским, что все видно во множестве около Ситхи, а притом порох, свинец и ружья ко вреду нашему променивают не закрыто и щедро». Заодно Баранов отправил иркутскому губернатору секретную карту с точным указанием мест, где зарыты медные доски и гербы империи (большая их часть и поныне пребывает в земле).

В те же времена боцман Тихон Сапожников (первым начавший сеять ячмень на Кадьяке) помимо своей воли повторил приключения Синдбада-морехода. Мореплавателем он был опытным, но в навигации не силен — и, отправившись на промысловом судне «Зосима и Савватий» бить каланов, запутался в определении координат. И поплыл на юг, на юг, на юг… Куда именно его занесло, так и останется вечной загадкой — но определенно в тропические широты, потому что ухитрившийся найти дорогу назад боцман потом рассказывал, что от жары начала плавиться и течь смола на обшивке…

А в Санкт-Петербурге тем временем произошло поистине историческое событие: император Павел подписал указ о создании Российско-Американской компании на базе «Соединенной американской». Произошло это 8 июля 1799 г. Отныне Русская Америка становилась владением исключительно наследников Шелихова и примкнувшего к ним Мыльникова сотоварищи.

До сих пор принято объяснять многие поступки Павла исключительно тем, что он-де попросту «поступал наоборот» тому, что давала его матушка, которую самодержец, как известно, крепко недолюбливал. Глупости, конечно. Павел был человеком умным и стратегически мыслящим. Создание компании «под высочайшим покровительством его императорского величества» было еще одним немаловажным эпизодом в долгосрочном проекте, направленном против исконного врага России — Англии. Император аннулировал («анвелировал» как тогда выражались) российские долги Британии, разорвал все прежние соглашения с ней (выгодные в первую очередь Лондону), стал сближаться с Наполеоном Бонапартом. Так что он прекрасно понимал: создание в Русской Америке единой могучей компании — несомненный удар по английским интересам в Тихом океане…

Поначалу Коммерц-коллегия, министерство экономики, пыталась взять Компанию под свою «дирекцию». Но, не без влияния Резанова, этот план заменили как раз на «высочайшее покровительство». Компания оставалась сугубо частным предприятием, открытым акционерным обществом, но при необходимости могла «выходить» непосредственно на императора — чем мгновенно избавлялась от надзора и руководств сибирской администрации. Главное правление Компании переводилось из Иркутска в Петербург. Компания получила свой флаг, повторявший окрас российского триколора — разве что белая полоса занимала не треть, а всю верхнюю половину штандарта, и на ней размещался государственный двуглавый орел (см. Приложение).

Особым пунктом иностранцы в число акционеров категорически не допускались. На 20 лет Компания получила нешуточные привилегии: расширение возможностей по найму людей, покупка по льготным ценам свинца и пороха, а главное — исключительные права «на всякие приобретения, промыслы, заведение торговли и открытие новых стран» — до 55-го градуса северной широты и даже далее, если обнаружится, что лежащие там земли «не заняты другими государствами». При создании устава Компании образцом для изучения послужили учредительные документы британской Ост-Индской компании и двух французских: Французской и Вест-Индской. «Первенствующим» — т. е. генеральным директором стал М. Булдаков, и были назначены еще три директора. Резанов занял пост «корреспондента». Современный эквивалент этой должности подобрать трудно, но в обязанности Резанова входило «ходатайствовать по делам Компании во всем, что к пользе ее и сохранению общего доверия относиться не может». Так что пост был серьезный.

Современные историки-интеллигенты не без брезгливости кривят губы, поминая о том, что Резанов, изволите ли видеть, потребовал за свои услуги денег — нашей образованщине как-то трудно осознать, что серьезная работа и оплачиваться должна серьезно. В конце концов, Резанов не вдове с малыми детками пенсию выбивал, а приложил все усилия, чтобы крупная компания стала получать еще больше прибылей. Разве это не заслуживает вознаграждения? Тем более что требования Резанов выдвинул относительно скромные: дать ему десять тысяч беспроцентного кредита, определить жалованье в три тысячи и выдавать еще тысячу в год на канцелярские и почтовые расходы. Согласитесь, запросы скромные — если учесть, что мехов Компания добывала и доходов от прочей торговли имела на несколько миллионов рублей ежегодно.

И Резанов, что немаловажно, полученные деньги отработал с лихвой. Именно он «пробил» императорский указ о создании Компании, добился «высочайшего покровительства», немало поработал над уставом, расширив полученные привилегии, «продавил» на пост генерального директора Булдакова — и, наконец, добился возведения Натальи Алексеевны в дворянское достоинство, что переводило вдову на качественно иной уровень социальной лестницы. Наконец, он долго и старательно «разрули-вал» всевозможные огрехи и недостатки, имевшие место быть в прежней деятельности Компании: там до того и «двойная бухгалтерия» процветала, и финансы пребывали в крайней запутанности, и склоки меж главными акционерами бушевали яростные. Кто-то переоценивал активы, добивался выгоды лично для себя, кто-то продавал свои акции по заниженной цене, нанося ущерб остальным… В общем, целый букет махинаций и злоупотреблений — каковые свойственны любому крупному предприятию во все времена.

Не стану вдаваться в скучные подробности, но сохранилось много документов, прекрасно иллюстрирующих, какую работу в сжатые сроки провернул Резанов. И наконец добился государственных кредитов — 350 тыс. руб.

Формально оставаясь частной компанией, РАК в то же время была «неформальным рычагом» государственного воздействия на тихоокеанские дела. Не зря в уставе Компании значилось: «Действия Компании тесно сопряжены с пользами государства, и что по сей единой уже причине служение Компании есть служение Отечеству».

Здесь нет ни капли сомнения или лицемерия — и в самом деле, получалось, что государственные и частные интересы в случае с Российско-Американской компанией переплетаются так тесно, что разъединить их невозможно. Перед глазами был британский опыт: собственно говоря, до 1858 г. английские владения в Индии были частной собственностью могущественной Ост-Индской компании, имевшей собственную армию и военный флот. Знаменитое восстание сипаев в 1857 г. — это война не с Британской империей, а с Ост-Индской компанией, на службе которой как раз и состояли конные и пешие полки, артиллерийские батареи и прочая милитария в красных мундирах…

А в далекой Русской Америке еще очень долго представления не имели о столичных событиях — новости до тех мест добирались долгими месяцами. Баранов в те дни как раз строил Михайловскую крепость на острове Ситка (Ситха), на западном берегу, где была огромная бухта, идеально подходившая для гавани: свободная зимой ото льдов, она могла вместить целый флот. Остров был огромный: вулканы, обширные хвойные леса, горные вершины в вечных снегах…

Баранов завязал приятельские отношения с местным главным вождем колошей Скаутлельтом — еще не подозревая, сколько несчастья русским принесет этот субъект…

А в Охотске как раз поступил на службу молодой мичман Штейнгель, будущий декабрист, интересная и загадочная персона, с которой мы в свое время познакомимся поближе…

Баранов, строя будущий город, сам зимовал в тех местах — сначала в палатке, потом в баньке. Ему, помору, было не привыкать. Я и забыл уточнить для плохо знакомого с отечественной географией читателя, где, собственно, расположен город Каргополь, откуда происходил Баранов.

Примерно между Архангельском и Онежским озером. Суровые северные места, где обитали русские поморы, гордые, выносливые и трудолюбивые, никогда не знавшие крепостного права (по подсчетам историков, примерно восемьдесят процентов первооткрывателей Сибири и русской Америки были как раз поморами — с их-то опытом…)

Не так уж далеко от родины Баранова жил в свое время Ми-хайло Васильевич Ломоносов, побывавший в Каргополе во время своего «путешествия за наукой» в Петербург.

Писарро российский, отложив на время пистолеты (но по-прежнему не снимая укрытой под кафтаном кольчуги), строил и строил. Прекрасно помня мечту Шелихова: возвести в Русской Америке город Славороссия, где должны быть широкие улицы и просторные площади, украшенные обелисками «в честь русских патриотов». Шелихов когда-то писал Баранову, подробно излагая свои планы: «А для входа и въезда сделать большие крепкие ворота, кои наименовать по приличеству: "Русские ворота", или «Чугацкие», или «Кенайские», или иначе как, то есть "Слава России" или "Слава Америки"».

Шелихов хотел, чтобы в Славороссии жило как можно больше аборигенов, «дабы множеством людей скорее и удобнее можно было все обрабатывать и возделывать, через что и американцы скорее и удобнее приучатся к нашей жизни». Чтобы утром при подъеме флага в Славороссии били барабаны, играла музыка, а гарнизон был в мундирах. К сожалению, все это так навсегда и осталось мечтой…

Освоение Ситки шло нелегко. Скаутлельт (которого русские звали Михаил) подписал «открытый лист» об уступке русским прав на поселение — но вожди других племен и родов были не так сговорчивы. Несколько раз в крепость якобы «мирными туристами» приходили индейцы с оружием под плащами, определенно что-то замышлявшие, но Баранов, смотревший в оба (и наладивший среди аборигенов серьезную сеть тайных информаторов), всякий раз предотвращал возможные столкновения.

Действовал, как говорится, и крестом, и пестом. В зависимости от ситуации. Однажды на Пасху он послал к вождям колош-ку-переводчицу с приглашением прибыть в крепость на праздник — но индейцы ее ограбили, поколотили и прогнали. Тогда Баранов тут же нагрянул в становище, где было триста до зубов вооруженных индейцев — а у самого Баранова лишь 22 человека русских и 2 фальконета. Но Александр Андреевич действовал решительно: «Мы проследовали маршем среди всех к жилищу тех виновников, о коих было сказано, что готовы стоять к сопротивлению, но, сделав только два залпа, нашли только несколько стариков, а прочие разбежались…»

Залпы были сделаны в воздух. Баранов собрал вождей и популярно им объяснил, что обижать женщин нехорошо, иначе могут произойти разные печальные последствия. Вожди друж-ненько принесли извинения и собрали богатые подарки. Именно такое поведение поднимало в их глазах авторитет русских, а не вежливые уговоры, которые краснокожие считали признаком слабости и трусости…

Впрочем, Баранов не всегда пускал в ход оружие — иногда он брал смекалкой и современными ему техническими достижениями. Еще Шелихов в свое время изумлял аборигенов «фонарем Кулибина», прообразом прожектора с сильным рефлектором. Индейцы с эскимосами сами простаивали неподалеку от его дома, где никогда ранее не виданным ослепительным светом сияло маленькое солнце. Однако Григорий Иванович не додумался с помощью этой новинки изображать из себя могучего колдуна.

А вот хитромудрый Баранов додумался. Однажды два индейских вождя решили познакомиться с «русским тойоном»…

Когда они появились, Баранов, «одетый чудовищем», восседал на срочно изготовленном высоченном кресле на манер трона — а потом по незаметно поданному им знаку помощники подожгли фейерверк. И началось! Фейерверки в те времена уже представляли собой эффектнейшее зрелище: крутясь, разбрасывая искры, вертелись огненные колеса, взлетали разноцветные ракеты, шипели «змеи», дергались шутихи… Для простодушных детей природы, отроду такого зрелища не видавших, этого было достаточно, чтобы искренне принять Баранова за «великого шамана».

Старожилы Русской Америки оставили достаточно воспоминаний о том, как хитрый помор убеждал индейцев в своей неуязвимости. Очередному пленному колошу давал лук, стрелу (стрелы у индейцев, как правило, были вовсе уж первобытные, с каменными наконечниками, опасные для незащищенного тела, но бессильные перед железом), отходил, вставал в величественной позе и ласково предлагал:

— Ну, тварюга, стрельни в сердце!

Индеец, не будь дурак, моментально пользовался случаем и пускал стрелу со всем усердием. Стрела, ясен день, отлетала от пододетой под кафтан кольчуги (которую, напоминаю, Баранов тщательно скрывал от посторонних глаз), а то и расщеплялась. Произведенный эффект понятен — появлялся еще один свидетель, с выпученными глазами повествовавший соплеменникам о колдуне, которому не страшны смертельные для обычного человека стрелы.

А тут еще разветвленная сеть информаторов, за пачку табаку и железный ножик старательно стучавшая Баранову на земляков… Все это, вместе взятое, привело к тому, что индейцы пришли к выводу: обычный человек столь осведомленным, сидя у себя в доме, быть не может. Колдун, точно! Широко распространились рассказы, что Баранов невидимкой летает по воздуху куда захочет, никем не замеченный, проникает в яранги, подслушивая и подсматривая за врагами…

Правда, этот почтительный ужас перед «великим шаманом» воцарился повсеместно через три-четыре года после основания на Ситхе той самой крепости, названной Новоархангельском (несомненно, этим названием Баранов отдавал дань памяти о своей далекой родине, где, откроем маленький секрет, уже двадцать лет ничего о нем не ведая, обитала его законно венчанная супруга и прочие домочадцы). Году к восемьсот шестому, когда приплывший туда Резанов писал: «Благодарю Бога, что в самое малолюдство они (колоши. -А. Б.) не отважились сделать решительного покушения. Они боятся крепко г-на Баранова, и истинно одно имя его весь край в страхе держит».

Но это было позже, а пока что Ситху ждали серьезные несчастья — и от стихий, и от людей.

Летом 1799-го среди «партовщиков» (туземцев-промысловиков) разразилось нечто вроде эпидемии: за два часа в мучениях умерли сто пятнадцать человек, а чуть позже — еще двадцать. Оказалось, все они неосмотрительно наелись каких-то мелких ракушек, оказавшихся смертельно ядовитыми. Эти потери на несколько лет ослабили промыслы.

И если бы тем ограничилось… Наступала какая-то черная полоса!

Глава третья ОСКАЛЕННЫЕ БЕРЕГА

Но прежде чем рассказать о черных годах Русской Америки, следует, думается, коснуться тамошней «жизни вообще». Взглянуть, как она была организована, как трудились работники Компании.

Меньше всего мне хотелось бы, чтобы у читателя создался образ этакой идиллии: алеуты и индейцы с радостными лицами и народными песнями отправляются на работу, а добрые бледнолицые дяди их кормят от пуза и старательно цивилизуют…

Глупо, конечно, рисовать нечто похожее. На дворе стоял конец восемнадцатого века, когда везде, в любом уголке земного шара, куда ни глянь, участь наемных работников любого цвета кожи и вероисповедания была ох какой несладкой. Прошло еще не менее ста лет, прежде чем работодатели стали более-менее (скорее менее, чем более) хоть как-то считаться с профсоюзами — ну а больничные листы оплачивать и давать пенсии по старости в США, например, начали лишь перед Второй мировой. Что уж говорить о рубеже восемнадцатого и девятнадцатого столетий, когда в доброй старой Англии широко использовался детский труд (детишки, напоминаю, никакие не «туземные»!), а шотландские шахтеры кое-где работали в железных ошейниках с именем владельца шахта. Было это, господа мои…

Русские составляли очень малую часть работников Русско-Американской компании (их вербовали на Большой земле на семь лет). Подавляющее большинство тружеников составляли алеуты и индейцы.

К моменту образования Российско-Американской компании, летом 1799 г., столицей стала Павловская гавань на острове Кадьяк — там обитало «аж» около ста русских, была кузница, слесарня, литейная мастерская, столярные и кожевенные заведения. По всей территории Русской Америки были разбросаны небольшие деревянные крепости, как две капли воды похожие на американские форты, которых, я уверен, многие насмотрелись в фильмах о Диком Западе. Там обычно размещались от 1 до 25 русских промышленников с несколькими подчиненными туземцами (а частенько и с заложниками, взятыми у тех племен, от которых следовало ждать неприятностей). В маленьких неукрепленных факториях жило по два-три русских с туземцами.

Основная добыча пушного зверя велась туземными артелями, собранными во «флотилии», от 50 байдар до 500, как это было с Кадьякской партией, составленной из наиболее молодых и сильных эскимосов, уходивших для промысла морского бобра порой и на тысячу верст, в лабиринт проливов и островов местных архипелагов (где во множестве обитали воинственные колоши, и потому часть «партовщиков», самые надежные, вооружались как раз для защиты от нападений).

Система платы как две капли воды напоминала ту, которая уже давно существовала в Сибири (в отношении не только туземцев, но и русских артелей). Перед промыслом туземцам Аляски выдавали в долг разнообразные товары: котлы, топоры, ножи, иголки, бисер, материю и одежду, табак. После промысла, в зависимости от результата, туземцы либо получали некоторое вознаграждение, либо долг с них списывался «по нулям», либо они становились должниками Компании. Естественно, приказчики и прочее начальство старались, чтобы заканчивалось по второму, а в особенности, по третьему варианту. Эксплуатация и обман, конечно. Но чего же вы хотели? Это было не русское изобретение, а, так сказать, общемировая практика. Вообще, когда автор этих строк тридцать лет назад служил в геологической партии, кое-какие детали расчетов начальства с работягами были именно что реликтом времен, которые я описываю… Та же система: минимум пропитания гарантируется, а все остальное берешь в долг, с которым потом ведь надо и рассчитываться…

Существовала еще вовсе уж бесправная категория рабочих — так называемые «каюры», занятые не только извозом, но самыми тяжелыми и грязными работами: заготовкой дров, ловлей рыбы и прочей заготовкой продовольствия, добычей сусликов для пошива теплой одежды, тюленьих и моржовых кишок (для изготовления непромокаемых плащей), промысел морских птиц (яйца и пух-перо). Каюры служили и гребцами на многочисленных байдарах. В отличие от промышленников они трудились исключительно за еду и одежду. Туземные женщины, находившиеся примерно на том же положении, заготовляли клубни сараны (съедобной камчатской лилии), обрабатывали рыбу, шили одежду, собирали ягоды. Точно так же — за еду и одежду (разве что иногда давали немного иголок и бисера).

Бывало, что в эти промысловые партии людей «мягко и ненавязчиво уговаривали» вступить с помощью наведенных ружей — и новых вербованных уводили в колодках, чтобы не сбежали по пути к байдарам. Все это было…

Но так, напоминаю, было везде по всему земному шару. И потом, во всех этих «вербовочных кампаниях» самым активным образом участвовали местные вожди-тойоны, которым, как легко догадаться, за сотрудничество от Компании кое-что регулярно перепадало. Будь деятельность немногочисленного русского персонала Компании основана на чистом принуждении, Баранова и его людей давным-давно перерезали бы, несмотря на всю их смелость — очень уж мало «бледнолицых» обитало в Русской Америке посреди многих тысяч «коренных»…

Ну, а поскольку всякая медаль имеет две стороны, то был во всем этом и положительный момент. Туземцам пусть не щедро, но все же платили, и полного рабства в Русской Америке все же не существовало.

(Между прочим, таковое, несмотря на уверения в противоположном, все же имело место в Сибири, о чем я вынужден упомянуть. Крепостного права в Сибири, конечно, не было. И представителей коренных сибирских народов в рабство все же не обращали, если не считать самодеятельности местных воевод и губернаторов, за которую иные из них все же попадали в лапы закона. Но тем не менее в Сибири и в те времена существовало некоторое число «классических» рабов — их привозили с «китайской стороны» монголы, джунгары и прочие зарубежные соседи, продавая зажиточным русским и богатым «инородцам»…)

И наконец, что немаловажно, русские наводили порядок, пресекая мелкие междоусобные войны, уносившие немало жизней, — до прихода «бледнолицых» эти войнушки меж многочисленными племенами и родами шли каждый год, были делом совершенно житейским. И, говоря без всякой иронии, русские туземцев к некоторой цивилизации все же приобщали — и медицинской помощью, и организацией школ для туземных детей. Это тоже было, и в серьезных масштабах. Иных, самых перспективных молодых людей из местных (особенно тех, кто рождался от русских и туземок), Баранов даже отправлял на Большую землю, где их учили ремеслам вплоть до морского дела.

Одним словом, не рай на земле, но и не беспросветная каторга — суровая, чего уж там, жизнь, имевшая и темные, и светлые стороны, и все тут…

А поскольку все познается в сравнении, то, думается мне, читателю будет небезынтересно узнать, как осваивали свои заморские колонии в Северной Америке господа англичане, жители страны, которую иные наши интеллигенты и прочие Новодворские отчего-то до сих пор полагают старейшей в Европе демократией и колыбелью справедливых законов. Только предупреждаю честно: хотя речь пойдет о насквозь реальных событиях (точнее, именно поэтому), особо впечатлительных просят это место не читать…

Вообще, во многих своих книгах я защищаю нехитрый, но представляющийся мне верным тезис: какие бы неприглядные поступки ни имелись на совести русских — и прочих европейских народов — никому, никогда, нигде не удавалось перещеголять англичан…

Вы хочете конкретики? Она есть у меня…

Едва обосновавшись в Новом Свете, господа протестанты принялись вырезать под корень индейцев, имевших неосторожность попасться на глаза. Вот воспоминания свидетеля, своими глазами наблюдавшего одну из зачисток, проводившихся (без малейшего повода со стороны краснокожих!) по приказу голландского губернатора: «Младенцев отрывали от материнской груди, разрубали на куски на глазах у родителей и бросали разрубленные тела в огонь и в воду. Других сосунков привязывали к дощечкам, а потом кромсали, разрубали, прокалывали и прирезывали с таким остервенением, что даже каменное сердце было бы тронуто этим зрелищем. Некоторых швыряли в воду, а когда отцы и матери пытались спасти их, солдаты не давали им выбраться на берег, так что и родители, и дети тонули».

Надо отдать должное свидетелю, Давиду де Форсу — во всем этом жутком побоище он не принимал непосредственного участия. Он просто-напросто был одним из тех, кто командовал налетом…

Вытеснившие голландцев англичане оказались еще почище. Голландцы, по крайней мере, резали и жгли, даже не пытаясь выдвигать теоретические обоснования. А ученый англичанин Роберт Грей, автор книги «Удачи в Виргинии!», как раз и подводил теорию: Земля — это поместье, дарованное Богом человеку. Но большая часть ее заселена и беззаконно узурпирована дикими животными и неразумными существами, или грубыми дикарями, которые по причине своего безбожного невежества и богохульственного идолопоклонства хуже самых диких и свирепых животных».

И русские, и испанцы, несмотря на эксцессы первых лет освоения своих новоприобретенных территорий, все же видели в туземцах людей. Но англичане придерживались другой точки зрения: «дикари» нахально «узурпировали» приглянувшуюся белому человеку землю. А потому… Ну, вы знаете: тут вам и зараженные одеяла, которые подбрасывали индейцам, и прочие прелести вроде платы за скальпы женщин и детей…

При таком отношении количество индейцев очень быстро сократилось, а уцелевшие поспешили уйти подальше от этаких вот книжников-идеологов. Но работать кому-то нужно было? И англичане стали ввозить в колонии рабов из Африки.

Лишь после Второй мировой войны американские историки раскопали в архивах подробнейший дневник одного из крупных плантаторов, Уильяма Берда из той же Виргинии, относившийся к 1709–1712 гг. Чтение тяжелейшее, сплошной перечень наказаний: «Моя супруга против моей воли приказала прижечь маленькую Дженни каленым железом», «У меня был крупный разговор с маленькой Дженни, и я побил ее слишком сильно, но потом пожалел, что сделал это», «Раб притворился больным, я приставил каленое железное клеймо к тому месту, на боль в котором он жаловался, да еще надел ему на рот зажим», «Я приказал жестоко высечь Прю», «Я распорядился высечь несколько человек», «Я побил Аннаму». И так — изо дня в день…

Пикантность в том, что означенный мистер Берд был вовсе не тупым, безграмотным скотом. Вовсе даже наоборот. Он считался «самым изысканным и примерным джентльменом Виргинии», а вдобавок «в ряде писем поносил тех извергов, которые дурно обращаются со своими рабами». Более того: мистер Берд — владелец библиотеки в четыре тысячи томов, видный знаток искусства, автор нескольких книг, «выдающийся образчик виргинского аристократического просвещения и развития личности».

Если это — лучший, то каковы тогда были худшие? Мне что-то не хочется их себе представлять…

А чтобы кто-то не подумал, что дело ограничивалось зверствами над черными, посмотрим, как обстояло дело с самыми что ни на есть белокожими — но стоявшими в самом низу социальной лестницы. Пара отрывков из фундаментального труда американского историка Герберта Аптекера «История американского народа».

Сначала — о хозяевах. «Городской особняк и сельская вилла, сотни или тысячи акров земли, десятки слуг или рабов, обильные трапезы, бесконечные приемы гостей, шелка и атлас, бархат и жемчуга, кареты и золотая посуда, модные игры, музыка и книги. Дела, различные сделки, союзы, интриги, высокие и влиятельные посты, наконец, ревностная забота о том, чтобы сохранить это положение и найти ему убедительное оправдание, и в то же время удерживать людей "низшего сорта" на подобающем им месте. Различия эти, утверждали богачи, являются творением и волей Бога, ибо в противном случае их бы не было».

О людях «низшего сорта»: «В городах процветала проституция, в них на каждом шагу встречались нищие, приюты для бедных были переполнены, уже имелись трущобы, а те сотни людей, существование которых зависело от общественной помощи, обязаны были носить специальные жетоны, свидетельствующие об их приниженном положении. В сельских районах уделом почти всех, кто жил своим физическим трудом, были самая простая пища, самое убогое жилище и самая грубая одежда. А труд свободной бедноты и в городах и на фермах, как и всегда труд бедноты, был очень тяжким и очень долгим».

Вот, кстати: а как, собственно, попадала в американские владения британской короны эта самая «белая беднота»? Решившие податься за океан в поисках лучшей доли простолюдины?

Ничтожнейший их процент располагал средствами, чтобы самостоятельно оплатить свой проезд и, следовательно, стать в колониях «вольными». Остальные добрые англичане попадали за моря несколько иначе, и положение их немногим отличалось от участи черных рабов на плантациях просвещенных джентльменов…

Начнем с относительно благополучной категории: «выкуп-ников», «учеников» и «обязанных учеников».

«Выкупником» именовался человек, которому оплачивали проезд из Англии в Америку, а он за это обязан был отработать в качестве слуги определенный срок, от двух до семи лет (в среднем, как правило, четыре). После чего мог уже самостоятельно выбирать себе занятие по вкусу. Согласно подсчетам историков, около 70 процентов всех англичан, перебравшихся в Америку до революции, составляли как раз «выкупники».

«Ученики» — сыновья бедняков, которые опять-таки в уплату за проезд в Америку и обучение ремеслу обязаны были отработать там, где им укажут власти, — до достижения ими 21 года. Разница между просто «учениками» и «обязанными учениками» заключалась только в том, что первых родители отправляли за море по своему побуждению, а «обязанных», как правило бездомных, сирот, беспризорников, отправляли силком в колонии власти.

Но вышеописанные категории, по крайней мере, имели все шансы стать вольными людьми после отработки своего срока и достижения совершеннолетия…

Были гораздо более бесправные (собственно, бесправные вовсе) «новоамериканцы», так называемые «кабальные слуги». Это — совершившие преступления в Англии мужчины и женщины, которым смертная казнь или длительное тюремное заключение заменялось ссылкой в колонии. Читатель ошибется, если решит, что речь идет о каких-то матерых разбойниках и душегубцах: в доброй старой Англии на виселицу можно было угодить за простую мелкую кражу, если стоимость украденного превышала определенную сумму (например, воротник для простой служанки, сделанный из самого дешевого кружева, как раз и стоил столько, чтобы обеспечить укравшему петлю…). По тем же подсчетам, число «кабальных» вплоть до 1775 г. составило 50 тысяч человек.

И участь «кабальных» была не в пример тяжелее… Срок «кабалы» был немаленьким: от семи до четырнадцати лет, а порой и пожизнен. «Кабальные» трудились на плантациях зерна и табака, на лесоповале, в мастерских по изготовлению канатов для флота — не получая ни гроша в уплату, исключительно за харчи и ночлег. Продолжительность рабочего дня и условия труда единолично определял хозяин предприятия. Побег с этой каторги карался поркой и удвоением, а то и утроением срока. «Кабальных» лупили почем зря, клеймили каленым железом, водили на работу в кандалах, натирали раны солью. Жаловаться они не имели права.

Вот рядовой памятник эпохи: объявление в «Пенсильвания гэзетт» от 8 сентября 1773 г. Уже пару месяцев как грянула революция, но порядки по инерции оставались прежними…

«Бежал от нижеподписавшегося, проживающего в Аппер-Пеннс-Нек, округ Сейлем, 27 августа сего года слуга-шотландец, по имени Джеймс Дик, около 30 лет от роду, ростом около пяти футов восьми дюймов, волосы рыжеватые, цвет лица свежий, смотрит исподлобья, говорит хриплым голосом; во время побега на нем был железный ошейник (так как это уже восьмой его побег) и темная куртка из медвежьей шкуры. Кто поймает упомянутого слугу и обеспечит, чтобы его господин смог вернуть его себе, получит награду в три доллара, которую заплатит Томас Кэрри младший».

И, наконец, самая позорная страница в истории колоний — похищенные в Англии и переправленные за море дети. Это была не импровизация, а поставленный на широкую ногу, хорошо отлаженный, практически легальный бизнес: один из «профессионалов» хвастал, что за 12 лет он похитил для колоний шесть тысяч детей. Глупо думать, что он был один такой… Легко догадаться, что эти несчастные детишки были опять-таки совершенно бесправны.

Теперь понятно, какой горючий материал накопился в колониях, и почему грянула американская революция? Десятки тысяч людей, попавших в этот жуткий механизм в том или ином качестве, считали Англию уже не отечеством, а злой мачехой — и, когда была оглашена Декларация независимости, они и составили революционную армию генерала Вашингтона.

Да и революция, легко догадаться, произошла не с бухты-барахты. На протяжении столетия до ее прихода колонии трясло. «Кабальные», зачастую объединившись с беглыми неграми, поднимали бунты, требуя улучшения своего положения, а то и полного освобождения. Некий Исаак Фрейд из той же Виргинии еще в 1661 г. лелеял планы устроить заварушку на всю страну. Суд установил, что он добивался, «чтобы они сколотили отряд человек в сорок и добыли пушки, а он будет первым и поведет их за собой, выкрикивая по дороге: "К нам, кто за вольность и свободу от рабства!", и утверждал, что к ним явится достаточно людей, и они пройдут всю страну и перебьют всех, кто окажет какое-либо противодействие, и что они либо добьются свободы, либо умрут за нее».

Повешенные Френд и его «атаманы» были белыми… В 1740 г. группа негров-рабов пыталась отравить источник, снабжавший Нью-Йорк питьевой водой. А в следующем году заговорщики-белые, объединившись с неграми, пытались выжечь Нью-Йорк дотла и, прежде чем их взяли, успели устроить изрядное число пожаров. В 1766 г. белый, Уильям Прендергаст, поднял восстание фермеров долины реки Гудзон. Восстание жесточайшим образом подавили регулярные британские войска (на местную милицию надежды не было), Прендергаста суд приговорил к «повешению и четвертованию» — но что характерно, во всей Америке не смогли найти ни одного человека, взявшегося бы за исполнение приговора. Кое-кто, может, и согласился бы, но боялся звучавших повсюду угроз: мол, найдись палач, на свете не заживется. Кончилось все тем, что перепуганный губернатор убедил английского короля помиловать крестьянского вожака…

Честное слово, по сравнению с английским опытом Русская Америка выглядела если не райским уголком, то уж безусловно благостным местечком…

Вскоре после создания Российско-Американской компании случилась большая беда. В августе 1799 г. из Охотска отплыл в Русскую Америку самый крупный корабль, каким располагал Баранов, — «Феникс». Командовал им Джеймс Шилдз (один из немногих англичан, примиряющий меня с существованием означенной нации на белом свете). На борту были товары и снаряжение на сумму более чем в полмиллиона рублей, а также 103 пассажира и члены команды, в том числе глава православной церкви в Америке епископ Кадьякский Иоасаф.

«Феникс» вышел в море — и исчез навсегда. Только в мае следующего года на Тихоокеанское побережье Охотского залива и американские острова стало выбрасывать части обшивки «Феникса» и остатки груза. То ли шторм всему причиной, то ли желтая лихорадка, эпидемия которой вспыхнула на борту… Эхо этой утраты ощущалось в Америке еще несколько лет: Баранов лишился надежного судна, опытного капитана, сотни русских поселенцев, товаров для обмена на меха…

В 1800 г., правда, случилось и более приятное событие: император Павел наградил Баранова шейной золотой медалью на Владимирской ленте, с надписью: «Каргопольскому купцу Баранову в воздаяние усердия его к заведению утверждению и раз-ширению в Америке российской торговли».

Баранов отнесся к высокой награде в общем равнодушно — не ради того старался. Он в свое время писал о себе: «Я бесчиновный и простой гражданин отечества».

У Баранова в то время было много нешуточных забот. Индейцы на Медной реке едва не убили морехода и рудознатца Константина Галактионова, продвинувшегося на 400 верст в глубь материка. Что интересно, причины были вполне экономические: вожди племени атна сами с грехом пополам наладили добычу и выплавку меди, продавали ее русским и не горели желанием потерять свою «монополию». Чтобы не мелочиться, они решили вдобавок еще и уничтожить Константиновский редут, ближайшее русское укрепление.

Раненому Галактионову удалось бежать, а командующий редутом Иван Кусков с заправилами «медеплавильного концерна Патна» сумел договориться. Вторая экспедиция подлечившегося Галактионова прошла без эксцессов, но месторождений он и в этот раз не нашел.

А Баранов в это время сцепился со сколотившейся против него «оппозицией», которую составили монахи, переводчик Прянишников и подпоручик Талин, офицер на службе Компании. С Талиным Баранов и раньше конфликтовал: этот обормот не выполнил порученное ему задание по обследованию проливов архипелага Александра, к Баранову для отчета ехать отказывался и, мало того, орал (не иначе как насосавшись водки): если-де управитель сам ко мне соберется, я его к мачте привяжу и «истязать зачну»… Причина известна: этот никчемный субъект пыжился от дворянского гонора, не желая подчиняться «купчишке»…

Но на сей раз все было гораздо серьезнее. Речь шла не просто о неповиновении. «Оппозиция», представленная главным образом монахами, всерьез собралась провести этакие революционные преобразования, установив «всеобщие свободы». У нее была даже программа: вернуть местному населению «свободу жить по-старому». «Чтоб никто уж не ездил в партию, промышлял на себя и продавал промыслы вольно по охотским ценам».

Как и в случае с «пятьюстами днями» Явлинского, программа эта на словах выглядела завлекательно, но ее реализация на практике (что признают и современные историки) привела бы к полному краху Русской Америки. Баранов, безусловно, был прав, когда говорил, что «всеобщая свобода… состояла только в грабежах, разбоях и всегдашнем кровожадном варварстве». Что «неминуемо последуют гибельные и кровавые происшествия, народ российский весь погибнуть должен, и все занятия уничтожатся, и Компания вся ниспровергнуться должна, а с нею и все Отечества выгоды, чего ни в пятнадцать лет поправить и привести в теперешний вид и положение будет невозможно».

Так, несомненно, и случилось бы, победи план тогдашних «перестройщиков». Компания в своем развитии перешла некий рубеж, к которому уже нельзя было вернуться, — как мы сегодня не в состоянии вернуться к Российской империи.

Страсти накалялись. Настолько, что Баранов взял под стражу некоторых кадьякских тойонов и вывел на улицы Павловской гавани ночные дозоры. Монахи поносили его прилюдно и громогласно, обзывая «изменником, бунтовщиком и разбойником», суля кнут и каторгу. Баранов, насколько можно судить из сохранившихся на него кляуз, тоже за словом в карман не лез.

Особенно усердствовал временный глава духовной миссии на Кадьяке Герман, по характеристике Баранова, «самый едкий пустынножитель, писака и говорун». Судя по тому, что о нем известно, это был своеобразный прародитель нынешних «либерально-демократических интеллигентов, умеющих лишь трепать языком и сочинять утопические прожекты, не имеющие никакой связи с реальностью. Ему, скажем, стукнуло в голову, что Баранов обязан немедленно собрать на Кадьяке все две тысячи работающих на Компанию туземцев, чтобы принесли присягу новому императору Павлу. Баранов резонно возражал: их не одну неделю придется собирать с отдаленных промыслов, при том, что стоит зима, и плавание по морю опасно. Кроме того, в Павловской гавани не хватит продуктов кормить этакую ораву хотя бы несколько дней — так что лучше будет подождать весны, когда все и так соберутся.

Но Германа несло. Он объявил Баранова «изменником государю — а себя, явно не страдая избытком скромности, опять-таки публично сравнивал с Лас-Касасом, знаменитым испанским монахом-гуманистом XVI века, боровшимся за права индейцев Новой Испании (правда, сегодня, когда прибавилось информации, фигура эта получила неоднозначную трактовку).

Герман драл глотку, призывая туземцев «вернуться к прежней вольности». А заодно — вали все до кучи! — обвинял Баранова еще и в том, что часть духовных лиц из состава миссии стала пренебрегать своими обязанностями пастырей, попивать водочку и развлекаться так, как лицам их звания не вполне уместно. При чем тут Баранов, совершенно непонятно — он в глотку никому не лил, сами пили…

Баранов всерьез пригрозил горлопанам, что если не уймутся, он огородит их обиталище надежным частоколом и будет выпускать только в церковь на молитву — а то и вовсе соберет «главных затейщиков» в кучу, загонит на корабль и вышлет с Кадьяка куда подальше.

Зная его крутой нрав, «оппозиция» присмирела и как-то понемногу утихомирилась. Баранов сгоряча попросился в отставку, но его, понятное дело, не отпустили. А тут подоспела с очередным судном и помянутая золотая медаль, после чего «оппозиция» увяла совершенно и никакой перестройки, а также всех и всяческих свобод более не добивалась. Талин, решив не искушать судьбу, потихоньку смылся в Охотск с попутным кораблем. А Герман — человек в общем неплохой — успокоился и расстался с мечтами о «всеобщей воле» (еще о нем — чуть позже).

Все вроде бы наладилось.

Но весной 1802 г. к Баранову пришли алеуты и рассказали о плохом, по их мнению, предзнаменовании: в Кенайском заливе на Аляске охотники поймали не простых лисиц, а совершенно белых. Среди местных давным-давно жила примета, что это — к несчастью.

Летом Иван Кусков видел возле Ледяного пролива падение крупного метеорита — на сей раз русские это посчитали предвестием несчастья.

Как ты ни относись к приметам и суевериям, но вскоре пролилась большая кровь!

Вскоре начались уже не мелкие стычки, а самая настоящая русско-индейская война 1802–1805 гг. Безусловно, по сравнению с теми войнами, что вела в те же и последующие годы Россия с европейскими неприятелями, ее сравнивать нельзя — но по меркам Русской Америки это была именно большая, настоящая, серьезная война, самая крупная за всю историю наших американских владений…

Зажигали, как легко догадаться, воинственные тлинкиты-ко-лоши. Впоследствии они (уже имевшие представление о некоем подобии пиара) сваливали вину на русских и подчиненных им аборигенов — дескать, до того достали своими насилиями и прочими злоупотреблениями, что не выдержали гордые сердца благородных краснокожих, и они со слезами на глазах вырыли топоры войны…

Действительно, «пришельцы» были не без греха. Алеуты порой грабили индейские захоронения и расхищали запасы вяленой рыбы — а однажды по каким-то оставшимся неизвестными поводам убили семью одного из тлинкитских вождей. Но по большому счету это были те самые мелкие трения и взаимные кражи-грабежи — стычки, которые здесь творились на всем протяжении неписаной индейско-эскимосской истории задолго до прихода русских…

Колоши обижались еще, что русские посадили в кандалы некоего знатного и авторитетного индейца — но в том-то и суть, что угодил этот местный «авторитет» в колодки за то, что отнял у алеутов две каланьих шкуры и сети для ловли тюленей… Прикажете его за это пирожными кормить и медаль на шею повесить? Англичане в подобных случаях вообще шлепали виновного на месте — а заодно кучу его ни в чем не повинных родственников и односельчан…

Главная причина, о чем колоши помалкивали, была та, о которой я уж упоминал: русские разрушили сложившуюся тлин-китскую микроимперию, огребавшую дань со всех слабых соседей. И колошам ужасно хотелось вернуть эти вольготные времена…

В глубокой тайне составилась целая коалиция против русских, к которой, кроме главных колошских родов, примкнули индейцы из племен хайда-кайгани и цимшина (которые обитали довольно далеко и никакого «произвола русских» на себе не испытывали). В селении Хуцнуву зимой состоялся съезд индейских вождей, где они тщательно спланировали одновременное нападение на крепость Михайловскую (ее еще именовали Новоархангельском) на острове Ситха, на русские поселения, поисковые партии и промысловые флотилии.

Многозначительная подробность: индейцы отнюдь не сами по себе набрались стратегического мышления. В помянутом селении зимовало американское судно «Глоуб», капитан которого Кэннингхэм давно уже продавал колошам ружья, порох и боеприпасы и прямо подстрекал разрушить Новоархангельск: тогда, мол, притеснители русские отсюда волей-неволей уберутся, и останутся только американские капитаны, которые колошам как родные братья: и пушнину покупают по божеской цене, и огненной водой поят от пуза, и ружей привезут сколько угодно… Так что план массированного удара по русским был разработан с участием Кэннингхэма и его людей, поставивших индейцам не только ружья, но и несколько пушечек-фальконетов. Как выражаются герои голливудских фильмов, ничего личного — просто-напросто «бостонцы» хотели избавиться от русских конкурентов, с очаровательной простотой выбирая те средства, что были под рукой. В конце концов, сами они рук не пачкали, а краснокожие… что с них взять, с дикарей?

Однако, как поется в русской солдатской песенке: гладко было на бумаге, да забыли про овраги, а по ним ходить…

Разработанный американским капитаном план одновременного захвата Новоархангельска и крепости Якутат, а также слаженных нападений на все промысловые партии претворялся в жизнь уже не им, а воинственными индейскими вождями. Горячие колош-ские парни плевать хотели на стратегию и координацию…

А потому они еще до назначенного срока атаковали в устье реки Алсек промысловиков под начальством Ивана Кускова. Кусков, будущий основатель Русской Калифорнии, даром что сугубо штатский человек, командовал неплохо. Первую атаку индейцев он отбил — и не поддался на индейскую уловку, когда колоши притворным «бегством в беспорядке» рассчитывали заманить русских под огонь своих укрытых в лесу фальконетов. Отведя своих людей на близлежащий островок, Кусков ружейным огнем отбил еще несколько атак. Видя, что на победу рассчитывать нечего, индейцы вступили в переговоры, и Кусков, согласившись на перемирие, увел свой отряд в Якутат — который колошам уже нечего было и думать захватить внезапным налетом…

Одним словом, старательно проработанный американцами план провалился. Но Новоархангельск все же был колошами захвачен…

В день штурма там было всего около двадцати русских, один поступивший к ним на службу американский матрос, несколько больных алеутов-промышленников, их жены и дети. В середине дня началось…

Промышленник Абросим Плотников (один из двух русских, уцелевших в той резне) оставил подробное описание взятия Но-воархангельска. Шестьсот колошей под командованием того самого «верховного вождя» Скаутлельта и его племянника Котле-ана, клявшихся Баранову в вечной дружбе, окружили казарму и открыли ружейную стрельбу по окнам. С моря тут же появились 62 каноэ, на которых плыли не менее тысячи индейцев…

Горсточка русских какое-то время пыталась отстреливаться от этой оравы, но силы были неравны, и вскоре казарма загорелась — причем подожгли ее не индейцы, а участвовавшие в бою на их стороне бледнолицые. На чью сторону тут же перешел и тот американец…

Кто были эти белые, историки не пришли к согласию до сих пор. Одни считают их матросами Генри Барбера, направленными им к индейцам «засланными казачками». Другие утверждают, что это были дезертиры с американского судна «Дженни» капитана Крокера, сбежавшие на берег еще три года назад. Как бы там ни было, эти семеро «бледнолицых» самым активным образом участвовали в разгроме Новоархангельска — хотя потом клялись и божились, что индейцы их, мол, насильно заставили, но русские источники свидетельствуют, что пошли на это янке-сы по доброй воле, мало того, заранее указали индейцам слабые места в обороне крепости…

Вскоре все защитники крепости, за исключением Плотникова и еще пары человек, были перебиты, а вслед за ними — женщины и дети. Скальпы сняли со всех — первобытная индейская мораль в таких случаях прямо предписывала вырезать все, что движется…

Через день колоши напали на промысловую партию, которая возвращалась в Новоархангельск, не зная о том, что крепость уже сожжена дотла. Биограф Баранова К. Т. Хлебников, основываясь на рассказах уцелевших, писал: «Колоши, уже приготовленные, преследовали партию и, наблюдая движение оной, выжидали удобнейшаго места и большей беспечности от утомленных трудными переездами алеут. Едва сии последние предались сладкому сну, как колоши во многолюдстве, но без шуму, вышед из густаго лесу и во мраке ночи подойдя на близкое расстояние, быстро осмотрели стан и потом с криками набросились на сонных, не дали им времени подумать о защите и почти наповал истребили их пулями и кинжалами».

Погибло 165 алеутов, спаслись немногие…

И вот тут по какому-то странному совпадению неподалеку от дымящихся руин Новоархангельска бросил якорь бриг «Юни-корн» («Единорог») под командованием Генри Барбера. А чуть позже пришли еще два американских судна: «Глоуб» того самого Кэннингхэма и «Алерт» некоего Джона Эббетса. Учитывая подбор участников, ни о каком совпадении, понятно, и речи быть не может. Знали вороны, куда слетаться…

И тут Барбер провернул одну из самых успешных грязных сделок в своей путаной жизни. Он пригласил на борт Скаутлельта и Котлеана — как пообещал, попить огненной воды и поговорить о взаимовыгодной торговле. Однако, едва опрокинув по стаканчику, приказал заковать обоих вождей в кандалы, а на берег велел передать, если ему не выдадут немедленно всех пленных и захваченную в Новоархангельске пушнину, индейские «главнокомандующие» окажутся на нок-рее.

Рей, если кто запамятовал, — это горизонтально прикрепленный к мачте брус, на котором и крепятся паруса. Нок-рей — самая оконечность рея, удобнейшее место на корабле, если требуется кого-нибудь повесить.

Две петли многозначительно покачивались, колыхаемые ветерком. Скаутлельт и Котлеан грамотой не владели, романов Фенимора Купера не читали (романов этих к тому же еще в природе не существовало), а потому и не знали, что настоящий краснокожий вождь обязан героически умирать с боевой песней на устах, проклиная бледнолицых собак последними словами…

Умирать им как раз и не хотелось. Их воины поначалу попытались вождей освободить — подплыли к «Единорогу» и принялись рубить борта топорами. Но Барбер шарахнул по ним из пушек, разнес немало каноэ картечью и ядрами, а уцелевших захватил в плен. Позже Эббетс (вроде бы единственный приличный человек в этой компании) именно этих пленных обменял на пленных новоархангельских алеуток (правда, одного вождя все же повесили за то, что тот, пока его ловили, свернул челюсти парочке матросов).

В общем, Скаутлельт и Котлеан, спасая свою шкуру, вернули и новоархангельских пленных, и пушнину (около двух тысяч шкур калана, целое состояние). Барбер их, как ни удивительно, отпустил живыми — благороднейшей души человек, ведь мог и повесить…

Это и называется — вор у вора дубинку украл. Скаутлельт и Котлеан оказались в положении тех персонажей из грубого анекдота, что бесплатно дерьма наелись. Всю их добычу Барбер прибрал дочиста — а ведь вожди именно из-за этой груды мехов, а не зыбкого морального удовлетворения устроили разгром Новоар-хангельска. Однако петля — аргумент убедительнейший. И поплыли оба на бережок, горько сокрушаясь о драгоценных шкурах калана. В полном соответствии с песней Асмолова: «как говорится, мордой об асфальт…»

Барбер отвез пленных на Кадьяк, к Баранову, и там… запросил за них выкуп! Именно так, не вернул безвозмездно, а выкуп потребовал: он, дескать, несколько дней этих людей поил-кормил, как за родным отцом, ухаживал… короче говоря, мистер Баранов, напили-наели они на пятьдесят тысяч рублей…

Столько Баранов, конечно, не заплатил — но, спасая своих людей, все же вынужден был выложить десять тысяч (мехами). Как вы уже, наверное, догадались, об оказавшемся в трюме «Единорога» пушном складе Новоархангельска Барбер и не заикнулся: знать ничего не знает, индейцы, народ дикий, все дочиста сожгли, и пушнину тоже…

Чтобы представить, как паскуда Барбер озолотился на чужом несчастье, нужно непременно растолковать, сколько стоила на рынке одна шкура калана: в Охотске — 75 руб., а в китайском порту Кантон за нее и до двухсот платили. Шкур Барбер поимел две тысячи семьсот — да еще на десять тысяч рублей получил от Баранова мехов за пленных.

Пират, короче говоря. Однако, что самое интересное, у него нашлись защитнички в наше время — и не в Америке, как можно бы подумать, а в России, среди коллектива авторов под руководством академика Болховитинова, выпустившего трехтомник «История Русской Америки». Великолепная работа, в значительной степени послужившая основой для этой книги — вот только порой иные авторы дают такие оценки белым событиям и людям, что диву даешься…

Один из членов бравого авторского коллектива глубокомысленно изрекает: «В научно-популярной литературе Барбера нередко именуют «пиратом». Его, конечно, нельзя причислить к лику святых (ну, спасибочки и на том, милостивец! — А. Б.), но пиратом он все же не был, поскольку не занимался профессиональным морским разбоем».

Ну что тут скажешь… Корабли в море Барбер, действительно, не грабил. Ну а как быть с работорговлей (поставлял черных рабов индейцам), историей с новоархангельскими мехами и выкупом за жертв индейского нападения? Между прочим, знаменитейший английский пират Генри Морган тоже в основном не корабли захватывал — он с оравой своих бандюков брал приступом на суше города, после чего отнимал все до последнего медяка. И тем не менее английские историки отчего-то именуют его именно «пиратом».

Ох уж мне эти отечественные интеллигенты с требованием юридически оттачивать формулировки! Причем почему-то чуть ли не всякий раз стремление к аптекарской точности служит не на пользу жертве, а к обелению преступника. Дивны дела твои, Господи… В общем, Николай Петрович Резанов, знаток ситуации, именовал Барбера «разбойником» — на этой формулировке и остановимся…

Новоархангельск пал, но та самая спланированная американцами операция по повсеместному истреблению служащих Компании и взятию нескольких крепостей провалилась. Баранов, стиснув зубы, стал готовить ответный удар…

По грустной иронии судьбы именно в год падения Новоар-хангельска Баранов получил повышение — теперь ему подчинялась вся Русская Америка. Кроме того, по ходатайству Резанова Сенат присвоил Баранову чин коллежского советника (соответствовавший армейскому полковнику). Сделано это было не из желания подбодрить его или вознаградить за труды — причины были гораздо серьезнее. Нужно было как можно выше поднять авторитет правителя Русской Америки в глазах состоявших на службе в Компании господ морских офицеров — вроде помянутого скандалиста подпоручика Талина. Офицеры, как я уже говорил, поголовно были дворянами. Сегодняшнему читателю трудно представить, какие в России Александра I имел преимущества самый плюгавый и захудалый дворянин перед прочими российскими подданными, столь благородным званием не обремененными. Говоря современным языком, гнул распальцов-ку по беспределу — а при малейшем отпоре писал в инстанции доносы «об оскорблении дворянского звания», что оскорбителям сулило нешуточные неприятности… Любое недоразумение в эполетах могло пыжиться перед Барановым (и пыжилось!), визжа: «Я — дворянин, а ты кто, харя неумытая?»

Согласно тогдашним правилам, чин коллежского советника давал право на потомственное дворянство — так что теперь Баранов был надежно защищен от выпендрежников в златотканых эполетах. Правда, официальная бумага о присвоении Баранову высокого чина дошкандыбала до Русской Америки только весной 1804 г., через полтора года. А до тех пор пришлось вытерпеть всякое. В том числе и господина флотского лейтенанта Николая Хвостова, командира бригантины «Св. Елизавета», с которым мы еще не раз встретимся на страницах этой книги. Вояка был храбрый, и для России сделал немало — но, как у многих, был у него один-единственный недостаток: водочку потреблял не стопками, а ведрами. А, выкушав ведерочко-другое, что ни ночь шлялся по Павловской гавани и колотил стекла в окнах (почему-то именно к безвинным стеклам у него была лютая неприязнь). И этак вот — целую зиму, на протяжении которой ему пришлось торчать на Аляске. Можно представить, как он осточертел обывателям, но что они могли поделать с дворянином и морским офицером? По воспоминаниям очевидца, с Хвостовым предпочитал не связываться и сам Баранов: «Александр Андреевич редкую ночь от него не запирался». Можно себе представить, что это был за буян и дебошир, если от него закрывался на засов сам Писарро российский…

Тем временем в своем третьем походе погиб рудознатец Галактионов, вновь пустившийся на поиски месторождения меди. Зимой его и туземца-переводчика убили индейцы атна. Правда, чуть позже убийц схватили другие индейцы, дружественные русским, и отвезли к Баранову. Тот, не мучаясь интеллигентским гуманизмом, изгнал их на далекий, малообитаемый островок Укамок «навечно» — и они там просидели несколько десятков лет (последний умер уже после 1840 г., когда самого Баранова давным-давно не было в живых).

Другой рудознатец, Семен Баженов, прошедший по тем же местам пятьсот верст, смерти от индейцев избежал — один из вождей атна всерьез собрался содрать с него скальп, но Баженова спасла женщина из того же племени, до этого побывавшая у русских в заложницах (каков сюжет для приключенческого романа?!).

Новоархангельск индейцы захватили и уничтожили в июне 1802 г. — а предпринять ответный поход Баранов смог только в апреле 1804-го. К этому времени индейское НАТО уже распалось, некоторые сильные тлинкитские племена предпочли заключить с Барановым мир (особенно помог успеху мирных переговоров Иван Кусков, взявший в плен сына одного из влиятельных вождей). Баранов в который раз обвел индейцев вокруг пальца: якобы в знак вечного мира распорядился сжечь на отмели свое собственное суденышко «Св. Ольга», что соответствовало каким-то индейским ритуалам. Колоши и не подозревали об истинной подоплеке дела: «Св. Ольга» пришла в совершеннейшую ветхость, и сожгли ее русские исключительно для того, чтобы, как тогда практиковалось, извлечь из пепла металлические детали…

Итак, Баранов выступил. Это был самый настоящий военный поход, выглядевший крайне внушительно: 350 байдар с 800 алеутами, почти поголовно вооруженными ружьями, 19 русских под командой Ивана Кускова с тремя фальконетами, три парусных корабля Компании, на передовом — Баранов в неизменной кольчуге под одеждой, с пистолетами за поясом… В общем, серьезная флотилия.

Баранов, интуитивный стратег, поплыл не прямо к острову Ситхе, а по гигантской дуге мимо превеликого множества островков — чтобы продемонстрировать силищу, поскольку индейцы по-другому не понимали. По дороге он еще и бил каланов, которых его люди добыли более полутора тысяч.

Легко догадаться, что колоши, заслышав о приближении флотилии, бросали свои селения и прятались по лесам. Все подряд Баранов не разорял — но жилища и укрепления тех, кто принимал участие в недавних нападениях, выжигал безжалостно. На всем протяжении плавания дым уходил в хмурое аляскинское небо…

Этот рейс тянулся пять месяцев. Придя в Ситхинский залив, русские, к своей немалой радости, встретили там самый настоящий военный корабль: 142-пушечную «Неву» под командованием капитан-лейтенанта Ю. Лисянского, участника первого русского кругосветного плавания (подробнее об этом — в следующей главе). И разузнали кое-что о приготовлениях колошей: они, оказалось, построили неподалеку большую деревянную крепость с несколькими пушками (интересно, не обошлось ли и тут без американских консультантов?)…

Тут в заливе показалось большое индейское каноэ. Баркас с «Невы», не мешкая, пошел на перехват и накрыл лодку из фаль-конетов. Громыхнуло так, что небо задрожало, каноэ взлетело на воздух — оказалось, индейцы везли на нем изрядный запас пороха для своей крепости. Эффектное, надо полагать, было зрелище…

«Гарнизоном» безымянной тлинкитской крепости, как быстро выяснилось, командовал тот же Котлеан. Он сначала вступил было с Барановым в переговоры, но крепость сдать отказывался. Тогда Баранов решил идти на штурм, как ни отговаривал его Лисянский, предлагавший ограничиться бомбардировкой.

Поначалу с бомбардировки и начали: все имевшиеся в наличии суда во главе с «Невой» подошли к берегу и открыли ожесточенный огонь из всех имевшихся в наличии пушек. Особенного толку от этого не получилось: разрывных бомб не было, а ядра, пущенные из пушек небольшого калибра, частокола из толстых бревен не пробивали, к тому же индейцы накопали внутри много подземных убежищ, где и отсиживались.

Начался штурм. Моряки с «Невы» под командой лейтенанта Арбузова с одним орудием шли с одной стороны, Баранов и лейтенант Повалишин при четырех пушках — с другой. Колоши огрызались из ружей и фальконетов. Русские подобрались к воротам и стали лупить по ним ядрами в упор. Но воинство Баранова не вынесло ожесточенной пальбы из крепости и начало отступать. Ничего удивительного: кроме горсточки военных моряков, это были в подавляющем большинстве охотники на морского зверя, непривычные к таким баталиям. Котлеан, распахнув ворота, кинулся в контратаку, но отступление русских прикрыли пушки с «Невы».

Ситуация замерла на той точке, которая в шахматах именуется цейтнот. Несколько дней русские пушки лупили по крепости, а индейские — по осаждающим. Особого урона от этого ни одна из сторон не понесла. Оставалось выяснить, у кого нервы крепче…

Слабее они оказались у Котлеана, сообразившего наконец, что не индейское это дело — крепости защищать. Индейцы видели, что Баранов настроен решительно и всерьез опасались, что в случае взятия их твердыни он все окрестные деревья живописно украсит размалеванными колошами. Котлеан однажды уже стоял под петелькой, не так давно, и повторять сей печальный опыт ему определенно не хотелось…

В конце концов под покровом ночной тьмы индейцы тихонечко выбрались из крепости и драпанули в горы. Ни люди Баранова, ни военные моряки не имели опыта осады крепостей и потому не окружили укрепление сплошным кольцом.

Уже позже станет известно, что среди нескольких сотен сидевших в крепости индейцев были три американских матроса…

Войдя в крепость, русские и алеуты увидели жуткое зрелище, опять-таки решительно расходившееся с благостными образами краснокожих из романов Купера. Колоши опасались, что при ночном отступлении собаки выдадут их лаем, а грудные младенцы — плачем. И потому, перед тем как выбраться из крепости, тихонечко передушили своих собственных собак и своих собственных младенцев.

Своих собственных. Таковы уж были установления первобытной жизни, по которым тлинкиты жили: если возникала производственная необходимость, можно преспокойно придушить и собственного ребенка. Бабы новых нарожают.

Помянутые сотрудники академика Болховитинова в своем трехтомнике попробовали как-то смягчить эту неприглядную историю. Вот что пишет один из них: «В крепости были обнаружены лишь две старухи и несколько убитых детей, вероятно, рабов». Самое грязное шулерство кроется в том, что в примечании к этой фразе автор отсылает читателя к «сочинению Ю. Ли-сянского» — при этом не цитируя самого капитан-лейтенанта, а лишь упоминая его книгу. Придурок, ага. Как будто никто, кроме него, не в состоянии отыскать оригинал…

Так вот, сам Лисянский описывает увиденное совершенно иначе: «Самое варварское зрелище, которое могло даже и самое ожесточайшее сердце привести в содрогание. Полагая, что по голосу младенцев и собак мы можем отыскать их в лесу, сит-хинцы предали их всех смерти».

Как видим, речь, несомненно, идет о собственных детях колошей, а не о каких-то малолетних «рабах». А впрочем, разве убийство маленького раба «приличнее», чем убийство собственного ребенка? Мышление нашей исторической интеллигенции — штука заковыристая, умом его не понять и аршином общим не измерить…

Кстати, часть пленных, захваченных в набеге на Новоархан-гельск и промысловые партии, колоши принесли в жертву во время очередной молитвы своему Маниту. Такая уж у них была милая привычка вдобавок к прочим — регулярно устраивать человеческие жертвоприношения…

Как ни удивительно, те две индейские старухи, которых русские обнаружили в опустевшей крепости, были живы. Люди Баранова собрали там больше сотни собственных ядер, а в качестве трофея захватили две индейские пушки, купленные колошами у янкесов.

Через некоторое время, выждав, пока Баранов остынет, явился Котлеан просить мира. Баранов (при штурме раненный в руку) его не повесил, хотя имел к тому полную возможность — простил, заключил мир и даже подарил на память жезл с орлиными перьями и гербом Российской империи.

Не прошло и года, как Баранов заново отстроил Новоархан-гельск — возвел крепость с двадцатью пушками, склады, казармы, сушильни для мехов, а в завершение построил и себе дом с садиком (правда, предусмотрительно окруженным частоколом). Той же осенью индейцы захватили и сожгли укрепление Якутат и уничтожили крупную партию промысловиков под начальством Демьяненкова. На этом и закончилась самая крупная русско-индейская война тех лет. Ее жертвами стали примерно 45 русских и 230 алеутов, а ущерб от уничтоженного имущества превышал полмиллиона рублей.

Эта война ныне совершенно забыта. Случись это с американцами, они давным-давно написали бы не одну сотню исторических трудов и приключенческих романов, сняли не одну сотню фильмов. Материал и в самом деле богатейший, согласитесь. Перестрелки и погони, потеря крепости и ее возвращение после шестидневного сражения, русские в индийском плену, прямо-таки кинематографическое спасение рудознатца Баженова с помощью индейской скво, взрыв каноэ с грузом пороха, удачные и неудачные попытки Баранова вызволить пленников от индейцев «из глубинки», дерзкий побег от тлинкитов Дмитрия Ларионова, сына начальника якутатской крепости и алеутки (он провел в плену десять лет, прежде чем смог вырваться). Да мало ли великолепной фактуры? Увы, наши Дюма и Вальтер Скотты смотрели дружно куда угодно, кроме Русской Америки…

Современники Баранова оценивали его заслуги высоко. Именно за возвращение Ситхи Баранов по ходатайству графа Румянцева в 1806 г. получил от императора орден Св. Анны 2-й степени.

А в это время на Гавайских островах в тамошних кабаках пьянствовал Барбер и орал во всеуслышание, что он непременно как-нибудь нагрянет на Кадьяк, спалит артиллерийским огнем все русские укрепления и выгонит Баранова из Америки.

Барбер ухитрился опять отличиться: провернул еще одно рэкетирское мероприятие. Некий американский шкипер «одолжил» у Баранова двадцать пять алеутов, но назад, как обещал, так и не привез — бросил где-то в Калифорнии. Там их встретил Барбер, привез Баранову и вновь «благородно» потребовал за спасение десять тысяч. Баранов отдал — подавись, мол…

К тому времени к Баранову прислал своих людей с предложениями о торговле гавайский король Камеамеа Первый. А остров Ситха был официальным образом назван островом Баранова.

Мы ненадолго расстанемся и с Барановым, и с прохвостом Бар-бером. Речь пойдет о подлинной истории камергера Резанова, его путешествиях, свершениях, весьма непростых жизненных перипетиях, романтической любви, нелепой смерти — и о многом, многом другом, что произошло с ним и с другими…

Глава четвертая ВИВАТ КАЛИФОРНИЯ!

1. Историческое, но склочное плавание…

Сразу спешу подчеркнуть: лично я ничего не имею против рок-оперы «"Юнона" и "Авось"», вовсе даже наоборот, я слушал ее на протяжении лет двадцати, на пластинках, на кассетах, на лазерных дисках. Правда, потом, к сожалению, увидел по телевизору сам спектакль. Зря, честное слово. Ну что же, буду слушать дальше…

Вот только есть громадная разница меж собственными эстетическими впечатлениями и исторической правдой. Коли уж я собрался предъявить читателю сугубо документальную книгу, хочешь не хочешь, придется безжалостно расправиться с серьезными ошибками и совершенно ложными утверждениями, которыми творение Вознесенского прямо-таки полнится. Неизвестно, что тому виной — то ли выхлестнувшая за все мыслимые пределы поэтическая фантазия, то ли плохое знание истории, характерное для интеллигентов-шестидесятников с их мифологическим мышлением…

Итак, версия Андрея Вознесенского: граф Резанов, ища, чем себя занять после кончины любимой супруги, занялся составлением планов российской колонизации Калифорнии. Построив за собственный счет на петербургских верфях корабли «Юнона» и «Авось», он отправился в Америку под Андреевским флагом, обручился там с дочерью испанского коменданта Кончитой де Аргуэльо, но погиб на обратном пути, и безутешная невеста сорок лет не подозревала о его смерти.

Исторической правды здесь — сущие крохи: имена Резанова и Кончиты, названия кораблей, факт обручения и смерти Резанова по пути в Петербург. И только. Все остальное — все — чистейшей воды вымыслы, продержавшиеся в массовом сознании удивительно долго.

Графом, как я уже писал, Резанов не был — как не носил и какого бы то ни было иного титула. Всего лишь дворянин российский, и не более того. Как мы уже знаем, планами колонизации Калифорнии он занялся не с бухты-барахты, а оттого, что восемь лет до того самым активным образом был задействован в работе Российско-Американской компании (и ее предшественниц).

А вот командором, как его часто именуют, Резанов и в самом деле был по праву: командором ордена Св. Иоанна Иерусалимского, в обиходе иногда именуемого попросту «Мальтийский крест». В царствование Павла I этот орден был ненадолго включен в число российских (после смерти Павла им больше в России не награждали, но имевшим его позволяли носить). В отличие от России, где ордена разделялись на несколько степеней, Западная Европа приняла другую систему: командорский крест того или иного ордена, офицерский, кавалерский и т. д. Соответственно, в зависимости от полученной степени, именовались и награжденные: командор ордена, офицер ордена, кавалер ордена…

Начнем с того, что в Русскую Америку Резанов отправился не на «Юноне» (еще не купленной русскими) и не на «Авось» (еще не построенной русскими), а на корабле «Надежда». Более того, поначалу Резанов (несмотря на все его проекты) вовсе не собирался в Калифорнию…

Но давайте по порядку.

В 1803 г. была наконец-то организована первая русская кругосветная экспедиция, с которой имя Резанова неразрывно связано. Это — первая состоявшаяся русская «кругосветка». Но не первый проект, далеко не первый…

Еще при разработке планов Второй Камчатской экспедиции Беринга в 1732 г. глава Адмиралтейств-коллегий Н. Ф. Головин и еще восемь подчиненных ему адмиралов предложили не отправлять Беринга и его людей через всю Сибирь пешим путем и не строить корабли в Охотске, а снарядить экспедицию в Кронштадте и отправить корабли на Камчатку через Атлантический океан и мыс Горн. Адмиралы рассуждали вполне толково: получалась большая экономия времени. Посуху от Питера до Охот-ска пришлось бы добираться не менее двух лет (как с Берингом и произошло), а подобное плавание заняло бы от 10 до 12 месяцев, причем удалось бы избежать адских трудов по транспортировке грузов.

Головин загорелся этим предприятием и готов был лично его возглавить, но его проект отвергли по неизвестным причинам.

В 1764 г., когда для изучения Алеутских островов отправляли тем же сухопутным маршрутом экспедицию Креницына и Левашова, вновь возникла идея плыть морем, по «маршруту Головина». Затея сорвалась из-за вспыхнувшей русско-турецкой войны.

1781 г. Вице-президент Адмиралтейств-коллегий И. Г. Чернышев выстроил на казенных верфях судно и собирался отправить его тем же морским путем к берегам Русской Америки, нагрузив товарами. Снова сорвалось по неизвестным нам причинам.

1785 г. Самая серьезная попытка совершить кругосветное путешествие. Шелихов и капитан Сарычев составили проект об отправке кораблей в Русскую Америку по «маршруту Головина» из Архангельска или Балтийского моря. Приготовления начались масштабные: к участию в разработке проекта привлекли академика Палласа и адмирала Голенищева-Кутузова, Петербургская Академия наук стала в своей обсерватории обучать астрономическим наблюдениям пятерых офицеров и нескольких штурманов. Для экспедиции выделили четыре военных корабля — чтобы продемонстрировать иностранным державам силу России в Америке и шугануть отиравшихся в тамошних водах ловцов удачи, тогдашних предшественников Барбера. Задач перед флотилией стояло множество, самых разных: показать морскую мощь России, провести научные наблюдения, собрать сведения о Японии, обойти вокруг островов Сахалин (тогда превосходно знали, что Сахалин — не полуостров, а остров, это потом как-то подзабыли, и Невельскому при Николае I пришлось «открыть» это вторично).

К осени 1787 г. все было готово. Полностью снаряженная эскадра под командованием капитана первого ранга Муловского (двадцати девяти лет от роду!) стояла в гавани, оставалось только сняться с якоря, поднять паруса…

И надо же было такому случиться — чтобы именно в те дни вспыхнула очередная война с турками, плавно перетекшая для русских военных моряков в очередную войну со шведами… Естественно, экспедицию отложили, а корабли послали на войну. Муловский погиб в одном из сражений со шведами на Балтике.

Как писали потом его биографы, Муловский, будучи командиром корабля «Мстислав», часто рассказывал своим офицерам о неудавшемся кругосветном путешествии. Одним из слушателей был молодой мичман Иван Федорович Крузенштерн…

Судьба у него примечательная. Когда против шведов срочно мобилизовали весь Балтийский флот и выяснилось, что офицеров катастрофически не хватает, было решено: досрочно выпустить из Морского кадетского корпуса офицерами всех гардемаринов, которые хотя бы раз выходили в море. Крузенштерн к тому времени успел сходить в учебное плавание — и отправился на войну, где показал себя неплохо. Потом он стажировался в английском флоте, побывал в Вест-Индии, а поскольку до того много читал, занимался самообразованием (география, торговля, экономика), заинтересовался Российско-Американской компанией и задумался всерьез: нельзя ли использовать богатый опыт Европы в освоении заморских территорий?

И через несколько лет, уже дослужившись до капитан-лейтенанта, подал военно-морскому министру Кушелеву обширный проект об организации регулярного морского сообщения меж Петербургом и Русской Америкой. Он предлагал послать из Кронштадта на Аляску два больших корабля, нагрузив их инструментом и снаряжением, позволившим бы организовать на Аляске собственное судостроение. Создать не маленькие боты (какими обходился Баранов за неимением лучшего), а настоящие океанские корабли, чтобы без всяких иностранных посредников-перекупщиков самим возить меха в китайский Кантон, а нужные для Русской Америки товары закупать опять-таки самим в Китае и Индии.

Как частенько случалось с толковыми проектами не только в России, но и в других странах, предложения Крузенштерна одобрения у высокого начальства не встретили и легли в архив. Один из адмиралов, правда со скрипом, но идею поддержал — однако считал, что для этого плавания лучше нанять английских матросов, поскольку русские-де со столь сложным делом ни за что не справятся. Особо следует подчеркнуть к сведению господ национал-патриотов, что это был не один из многочисленных иностранцев на русской службе, а чистокровнейший русак адмирал Ханыков…

Одним словом, проект Крузенштерна был переправлен в архив. Сам Крузенштерн, огорченный неудачей (и застоем в тогдашних военно-морских делах), собирался уже выйти в отставку и заняться сельским хозяйством — а может, не капусту сажать, а преподавать географию в Ревельской школе, которую сам окончил. Он женился, обосновался на берегу и сочинял прошение об отставке…

Но ситуация, как это порой случается, переломилась резко. В 1801 г. на место Кушелева пришел адмирал Мордвинов, друг Павла I, крупный государственный деятель, человек незаурядный. Он быстро разобрался во всех выгодах, которые сулил проект, доложил о нем новому императору Александру I, получил высочайшее одобрение. Ну а поскольку он был еще крупным акционером Российско-Американской компании, то задействовал в первую очередь ее ресурсы. Дело рвануло с места в карьер!

Смешно, конечно, но Крузенштерн, которому предложили возглавить задуманную им же экспедицию, сначала… отказался. Жена как раз ждала ребенка, с мыслью об отставке уже как-то свыкся… Мордвинов, человек старой закалки, стукнув кулаком по столу, не долго думая, рыкнул:

— А польза Отечеству, молодой человек?! Отечеству-то кто служить будет? Или вы только прожекты рисовать умеете, а в жизнь их претворять — слабо?

Примерно так он и выразился, заявив: если Крузенштерн не возьмется, экспедиция не состоится вовсе. Крузенштерн согласился. Помощником к себе он взял Юрия Федоровича Лисян-ского, с которым подружился еще в кадетском корпусе. Лисян-ский точно так же был выпущен из корпуса досрочно, воевал со шведами, стажировался в Англии, плавал в Вест-Индию, будучи в отпуске, путешествовал по Соединенным Штатам и даже был принят президентом Вашингтоном. (Впрочем, в те времена американские президенты жили гораздо патриархальнее, чем теперь, и попасть к ним было гораздо проще даже обычному туристу. Сравните с сегодняшним днем: путешествующий ради собственного развлечения капитан-лейтенант приходит в Белый дом и заявляет, что хочет поговорить с хозяином Овального кабинета — просто так, ради расширения кругозора и новизны впечатлений…)

Помимо этого, Лисянский (кстати, произведенный в офицеры на несколько месяцев раньше Крузенштерна) бывал в Южной Африке, на острове Святой Елены (где англичане уже тогда были полными хозяевами, но никто, разумеется, не подозревал, что остров станет тюрьмой для Бонапарта — да и сам Бонапарт был еще не императором, а генералом). В Индии англичане пытались привлечь Лисянского к войне против «коренных», но Лисянский участвовать в этом несправедливом деле отказался.

Лисянский, человек, лишенный глупого честолюбия, охотно согласился быть помощником Крузенштерна (хотя по тогдашним правилам, будучи произведенным в офицеры раньше, имел «превосходство»). Экспедиция с самого начала считалась не военной, а «коммерческой» — и все расходы по ее снаряжению взяла на себя Российско-Американская компания. По ее поручению Лисянский отправился за границу покупать корабли. Сначала поехал в Гамбург, но, не найдя там подходящих, приобрел в Англии 16-пушечный «Леандр» и 14-пушечную «Темзу», которые в России переименовали в «Надежду» и «Неву». Груз Компании состоял из железа, якорей, парусины, канатов, пушек, пороха, свинца, ружей, пистолетов, сабель, медной посуды, муки, вина, водки, табака, чая, кофе, сахара. Все это (общей стоимостью более 600 тысяч рублей) предназначалось для Русской Америки.

Никакими научными исследованиями экспедиция не должна была заниматься изначально. В инструкции, полученной Крузенштерном, о них упоминалось так: «…если время и обстоятельства позволят». Однако еще до отплытия Академия наук избрала Крузенштерна своим членом-корреспондентом — так сказать, впрок…

Позвольте, возопит иной читатель в недоумении, а где же Резанов? Успокойтесь, командор и камергер императорского двора Резанов сейчас появится во всем блеске…

И в звании посланника его императорского величества. Да, вот именно — инспекция русских владений на Аляске стояла для Резанова на втором месте, а сначала ему предстояло установить дипломатические отношения с Японией и заключить торговый договор.

Резанов со свитой обосновался на «Надежде». Туда же грузили подарки для японского императора: вазы и сервизы императорского фарфорового завода, зеркала, ковры, меха, парчу и атлас, сукно и бархат, бронзовые механические часы из Эрмитажа, оружие, драгоценная посуда, «кулибинские фонари»…

Список длиннейший. Но гораздо интереснее познакомиться с тем, что Резанов вез на Кадьяк для жителей Русской Америки. Целую библиотеку: книги по химии, физике, минералогии, математике, механике, архитектуре, географии, медицине, логике, ботанике и коммерции, сочинения о путешествиях Далласа, Лепехина, Гмелина, Рычкова, Зуева, Вальяна, Лессепса (все наперечет — тогдашние «звезды»), 27 томов «Всемирных путешествий», «Описание Камчатки» Крашенинникова, «История Сибири» Миллера и Фишера. Десятки томов беллетристики, комплекты разнообразных журналов того времени, книги по ветеринарии и кулинарии. А кроме того, чертежи и макеты кораблей, портреты и эстампы, картины, пособия по металлургии и горному делу и даже электрическую машину.

Впечатляет, не правда ли? Никакого сомнения: Резанов смотрел далеко вперед и не собирался сводить Русскую Америку к одной большой промысловой бригаде. По его замыслам, она должна была стать полноценной страной — с фабриками, рудниками, библиотеками и лабораториями. (К слову, к 1805 г. на Кадьяке детей от браков между русскими и алеутками уже учили и французскому, и математике.)

Экспедиция отплыла. И очень скоро разгорелся долгий, яростный, непримиримый конфликт меж Крузенштерном и Резановым, о котором стыдно и грустно говорить подробно, но и умалчивать нельзя…

Это сегодня и Крузенштерн, и Резанов, и многие другие участники того плавания носят заслуженные титулы «исторических личностей», кому-то из них поставлены памятники, имена других носят улицы и далекие острова. Но в том-то и суть, что они были еще и живыми людьми, пока что не видевшими ни в себе, ни в других «исторических персон». И, как всякий живой человек, они обладали недостатками, отрицательными чертами характера, наконец, просто упрямством и откровенной дурью…

Положение сложилось щекотливейшее. Резанов официально числился начальником экспедиции. Будучи полномочным посланником и «дважды генералом» (и как действительный статский советник, и как камергер), он был старше чином Крузенштерна. При нем были императорские инструкции, где черным по белому значилось: камергер Резанов — начальник^. Мало того, специально подчеркивалось, что и суда, и офицеры находятся «в службе Российско-Американской компании», где, как мы помним, Резанов занимал немаленький пост. Так что он был трижды начальником над Крузенштерном.

Однако Крузенштерн ссылался на «морские традиции», согласно которым именно капитан на судне — первый после Бога. Дело осложнялось еще и тем, что вдобавок ко всему «Надежду» и «Неву» при отправлении ввиду сложности международной обстановки объявили военными кораблями, на которых действует военно-морской устав (и шли корабли как раз под военно-морским Андреевским флагом). Так что некоторые недоразумения имели место — и Резанов с Крузенштерном толковали неясности всякий в свою пользу…

Не забывайте еще и о такой детали эпохи, как кастовая спесь. Со времен Петра I военные как-то приобвыкли считать себя пупом земли и верховной властью над любыми штатскими — и изживалась эта традиция крайне медленно.

В общем, как сказал дон Румата: «Он хороший человек, но все-таки барон…»

Крузенштерн был спесив и высокомерен, и его офицеры — ему под стать. С людьми Резанова и служащими Компании они практически не общались, презрительно именуя «купчишками». Дружеское общение со «штафирками» поддерживал один-единственный офицер, лейтенант Головачев. Остальные задирали нос, держались холодно и отчужденно. Легко представить, какая атмосфера сложилась на борту…

Начались вовсе уж безобразные сцены. В один далеко не прекрасный день разыгралась настоящая базарная ссора. Крузенштерн, собрав офицеров с «Надежды» и «Невы», с видом совершеннейшего младенца стал вопрошать: Резанов, а ты, собственно, кто такой и почему под ногами путаешься? Звучало это чуточку приличнее, но суть претензий была именно такой.

Резанов предъявил все имевшиеся у него полномочия, однако господа офицеры (за исключением Головачева) начали орать:

— Ступайте, ступайте с вашими указами, нет у нас начальника, кроме Крузенштерна!

Это уже не моя вульгарная интерпретация разговора, а дословное свидетельство наблюдавшего эту сцену сотрудника Компании Шимелина. Лейтенант Ратманов (его имя носит сейчас остров на Дальнем Востоке), ругая по-матерну, кричал: «Его, скота, заколотить в каюту». Под «скотом», как легко догадаться, имелся в виду Резанов — начальник экспедиции, полномочный посланник императора, камергер и командор. Тяжелая история, но все происходило именно так, из песни слова не выкинешь…

Советские историки пятидесятых годов прошлого века по каким-то своим соображениям решительно заняли сторону Крузенштерна — хоть и дворянин, но историческая персона, руководитель первого кругосветного путешествия россиян, а следовательно, «прогрессивный», с их точки зрения, деятель. Резанов же тогдашним историкам представлялся исключительно «царедворцем», «эксплуататором» и «реакционером». Его даже обвиняли… в участии в убийстве императора Павла I, хотя в то время Резанов в гвардии уже не служил, возле Михайловского замка в ночь трагедии его и близко не было…

Отношения накалились настолько, что Резанов около месяца безвылазно просидел в своей каюте, заболел от всех переживаний, но корабельного врача к нему не допустили…

Нынешние историки справедливость наконец-то восстановили и признали, что не прав был именно Крузенштерн. Впрочем, это было установлено тогда же, осенью 1804 г., после прибытия «Надежды» в Петропавловск-Камчатский. Резанов написал жалобу генерал-губернатору Кошелеву, тот моментально прибыл для расследования в сопровождении 60 солдат — и Крузенштерну резко поплохело. Оправдывался он совершенно по-детски: дескать, высочайшие инструкции касательно того, что полновластным начальником является как раз Резанов, он, Крузенштерн, получил еще в Петербурге, но, захлопотавшись, как-то не нашел времени их прочитать…

Для Крузенштерна и его офицеров дело, согласно законам того времени, могло закончиться скверно. В конце концов он признал свою вину и смиренно просил как-нибудь загладить дело. Резанов, человек великодушный, забрал свою жалобу и согласился забыть обо всем, если Крузенштерн и его офицеры извинятся должным образом.

Извинились, конечно. Обставлено все было крайне торжественно: Крузенштерн и его подчиненные явились к Резанову всем составом, в парадной форме, извинялись громко и прочувствованно. По русскому обычаю в честь благополучного исхода склочного дела и общего примирения устроили грандиозный банкет с пушечной пальбой после каждого тоста.

Идиллия? Не скажите… Когда Резанов покидал «Надежду» навсегда, попрощаться с ним пришел только упомянутый лейтенант Головачев — за что сослуживцы во время обратного рейса так его травили, что бедняга застрелился на острове Святой Елены…

Неприятно все это, конечно, но я не хочу ничего приукрашивать — мы должны знать людей того непростого времени именно такими, какими они были в реальности, а не в хрестоматийном глянце… Между прочим, Резанов, несмотря на все неприятности, доставленные ему Крузенштерном, в своем отчете все же высоко оценил профессионализм капитан-лейтенанта — а ведь человек другого склада на его месте непременно попытался бы свести счеты, тем более обладая такими связями и положением при дворе, как Резанов…

Дальнейшее, впрочем, происходило уже без какого бы то ни было участия Резанова — «Надежда» и «Нева» возвращались в Петербург без него. Здесь проявилось еще одно грустное обстоятельство, которое можно назвать «синдром начальника»: первым кругосветное путешествие завершил как раз Лисянский, придя в Петербург раньше Крузенштерна. Однако все лавры и положение первого достались Крузенштерну, поскольку начальником был именно он. Что ж, не впервые в истории России и человечества. Лисянский остался в тени — его книги о путешествии вышли гораздо позже книг Крузенштерна. А в последние годы Лисянский (вот удивился бы, наверное!) стал еще и жертвой лихих «историков» национал-патриотического направления. Сии господа (фамилии из брезгливости опустим) создали очередную побасенку о «происках инородцев», согласно которой все достижения «исконно русского человека» Лисянского коварно приписали «члену немецкой мафии» Крузенштерну.

Чушь, разумеется. Во-первых, Крузенштерн, пусть и придя в Петербург вторым, сделал немало — один его «Атлас Южных морей» заслуживает самого лестного отзыва, не говоря уже о других печатных трудах. Во-вторых, национал-патриотов, как обычно, подводит скверное знание отечественной истории. К «немцам» Крузенштерн имеет мало отношения — поскольку его предком был швед из Эстляндии Филипп Крузенштерна (именно так тогда писалась его фамилия, типично шведская, из того же ряда, что «Оксеншерна» и многие другие), потомки которого, мелкие дворяне, уже совершенно обрусели и приняли православие. Наконец, сам Лисянский, человек скромный, ни за что не одобрил бы подобные пляски на костях своего командира, с которым дружил долго и искренне…

Да, а как же японское посольство Резанова?

К сожалению, оно окончилось полным провалом — в котором вины самого Резанова нет ни малейшей. Японские правители-сегуны, вершившие все дела от имени императора, который был не более чем декоративной фигурой, уже лет двести как держали курс на полную изоляцию страны от всего остального мира. Всем японцам категорически запрещалось покидать страну (за нарушение — смертная казнь), а иностранцы в Японию категорически не допускались. Национальную самобытность блюли таким образом…

Единственными европейцами, с которыми Япония соглашалась иметь какие-то отношения, были голландцы. Правда, на территорию страны их не допускали — создали самую настоящую резервацию. В бухте возле города Нагасаки был небольшой островок Десимаматсу, метров двести в длину и восемьдесят в ширину — скорее песчаная отмель, соединенная с сушей небольшим каменным мостом.

Там голландцев и поселили, словно в тюрьме строгого режима. На суше, возле моста, поставили караулку, где круглосуточно дежурили солдаты. Весь остров старательно огородили высоким частоколом, чтобы обитатели не могли видеть ничего, что происходило в городе. В частоколе устроили «водяные ворота» — причал для голландских кораблей. В воде вокруг острова торчало 13 высоких столбов с досками, на которых огромными иероглифами написали приказы губернатора местным жителям: под страхом самого сурового наказания к обиталищу «длинноносых чертей» не приближаться. Ну а вдобавок японцы выдумали для своих торговых партнеров массу унизительных ритуалов — можно представить, каково приходилось купцам, если сам голландский посол старательно плясал перед императором вприсядоч-ку, без парика, в расстегнутом-расхристанном виде, пел песни, показательно баюкал японских младенчиков, которых специально для этого приносили.

Голландцы все это стоически терпели двести лет — очень уж жирную выгоду извлекали из своего монопольного положения, надо полагать, ради коммерческих интересов и вовсе без штанов плясали бы перед японскими сановниками…

Для начала японцы законопатили в тюрьму тех японцев, которых Резанов привез с собой (их, как сто лет назад Денбея, бурями занесло к русским берегам). Ради скрупулезного исполнения законов, запрещавших японским подданным уплывать за пределы территориальных вод страны. Шторма оправданием служить не могли…

Самого Резанова мурыжили шесть с лишним месяцев! «Надежду», стоявшую на якоре, окружили военными судами. Позже, чуточку смилостивившись, Резанову разрешили сойти на берег — но поселили в домике, опять-таки напоминавшем скорее тюрьму, хотя и комфортабельно обставленную. О том, чтобы увидеться с императором, и речи не шло. Послание императора Александра перевели на голландский (при этом почему-то выдвинув непременное условие, чтобы каждая страничка перевода оканчивалась на ту же букву, что и оригинал), внимательно изучили, но передавать своему микадо опять-таки не стали.

За время вынужденного заточения Резанов взялся учить японский язык и даже составил краткий японско-русский словарь из 5 тысяч слов, впоследствии опубликованный в Петербурге.

А японцы увлеченно дурковали — впрочем, с чисто азиатским изяществом. Подарки для императора они тоже принимать отказались, объясняя так: если примут, придется отдариваться, а отдариваться нечем, страна наша бедная-бедная, император наш бедный-бедный, ему будет стыдно и неудобно, потому что не сможет ответить должным образом… Резанов сказал: да не нужно нам никакого отдаривания, вы, главное, примите послание от нашего императора вашему… На что японские сановники, вежливо улыбаясь и кланяясь, твердили: никак невозможно, Резанов-сан, мы уже двести лет с Европой отношений не поддерживаем, разве что паре десятков голландцев всемилостивейше позволили тут обитать — и ради вас порядки менять не будем.

Самое интересное, что превеликое множество японцев (промышленники, чиновники, купцы, служилые самураи) как раз и стремились начать торговлю с Россией, завязать отношения с Европой, открыть дорогу в Японию западным знаниям и технологиям! Едва разнеслась весть о прибытии посольства, в Нагасаки съехались купцы из нескольких городов, но их отправили по домам. Правительство, твердо намеревавшееся держать страну в «наглухо запечатанном виде», позаботилось и об идеологическом обеспечении: группа ученых мужей из столицы в два счета состряпала обширный трактат, где пугала: ежели начнется торговля с Россией, то в Японии непременно распространится православие и вытеснит веру предков, а там русские помаленьку и всю Японию захватят. Знай эти книжные черви слово «жидомасоны», то, несомненно, объявили бы Резанова натуральнейшим жидомасоном, намеренным развратить и уничтожить национальную самобытность Святой Руси… тьфу ты, Святой Японии.

В таких условиях добиться чего-либо было невозможно. Выполнить поставленную задачу смог бы, пожалуй, разве что Терминатор — тот, что из первого фильма… Между прочим, Резанову еще повезло, что он вообще смог вести переговоры с императорскими чиновниками: прибывшее за год до того английское посольство вообще на берег не пустили, тут же заставили отплыть восвояси, угрожая пушками…

Так что через шесть с лишним месяцев пришлось поднять паруса и, несолоно хлебавши, уплыть на Камчатку. Однако этот визит не прошел даром: впоследствии японский премьер-министр маркиз Сигенобу писал, что Резанов, оставивший о себе весьма лестное мнение среди общавшихся с ним японцев, «первый разбудил Японию от глубокого сна». Через шестьдесят лет после плавания Резанова противники изоляции, набравшись сил, все же устроили революцию и открыли страну для внешнего мира…

Один только Крузенштерн вопреки очевидным фактам брюзжал и злился, обвиняя в неудаче исключительно Резанова. Его ненависть к командору оказалась столь велика, что и тридцать лет спустя, когда Резанова давным-давно не было в живых, потомок шведского дипломата отзывался о былом неприятеле с неутихшей злобой, в полном соответствии с пословицей валил на него, как на мертвого…

А вот русские историки уже в конце XIX века писали с долей здорового цинизма: вся беда была в том, что у русских не оказалось под рукой внушительной военной эскадры. Если бы бок о бок с «Надеждой» на рейде Нагасаки встали несколько русских фрегатов, неизвестно еще, как обернулись бы события. В 1855 г. американский командор Перри так и поступил: нагрянул с эскадрой, дружелюбно нацелившей на город немалое количество орудий. Применением пушек он открыто не пугал, но как-то так получилось, что японцы живенько подписали договор о торговле и многом другом… Стесняться не надо, господа! Государственные интересы следует отстаивать всеми доступными средствами, что нам на протяжении столетий и демонстрировали иностранные державы — пока матушка-Россия по какому-то дурацкому благородству боялась кого-нибудь ненароком обидеть…

Итак, Резанов вернулся на Камчатку, ничего не добившись. Но, прежде чем перейти к рассказу об американском периоде его жизни, мы познакомимся с одной колоритнейшей фигурой — графом Федором Толстым, состоявшим при Резанове в официальном звании «кавалера посольства». Субъект этот никакими полезными свершениями себя не зарекомендовал, но все же, думается мне, стоит рассказать и о нем. Во-первых, я намереваюсь поведать читателю обо всех интересных фигурах, тем или иным образом связанных с Русской Америкой, а во-вторых, как очень скоро выяснится, имели место быть интереснейшие связочки…

2. Алеут из Преображенского полка

Граф Федор Толстой (дальний родственник великого писателя) был личностью, скандальнейшим образом известной. Закончил Морской корпус, но на службу поступил отчего-то не в моряки, а в Преображенский полк — скорее всего, из тщеславия, не желая «хоронить свою персону» где-то на корабле, в кронштадтской «глуши». Человек был смелый, дерзкий, буйный, эксцентричный до крайности: дрался на дуэлях с невероятным азартом, в картах мошенничал практически открыто, ради новых впечатлений поднимался на воздушном шаре с воздухоплавателем Гар-нером. Современник писал, что граф «во всем любил одни крайности. Все, что делали другие, он делал вдесятеро сильнее. Тогда было в моде молодечество, а граф Толстой довел его до отчаянности».

Толстого влиятельная родня отправила с посольством Резанова, чтобы спрятать на некоторое время от крупных неприятностей. Господин поручик Преображенского полка незадолго до того в прямом смысле слова «оплевал» некоего полковника Дри-зена и дрался с ним на дуэли. История получила огласку, и буяна всерьез собирались то ли отправить в какой-нибудь захолустный пехотный полк, то ли вообще разжаловать в солдаты. Вот его и спрятали с глаз подальше — плавание дело долгое, помаленьку забудут о скандале…

На «Надежде» Толстой развернулся вовсю — пил за троих, в карты резался за пятерых. Сохранились воспоминания о парочке его проказ: напоил однажды корабельного священника до беспамятства и, когда тот мирно дремал головушкой на столе, припечатал его бороду к столу сургучом — с помощью похищенной из каюты Крузенштерна казенной печати с двуглавым орлом. Согласно строгим законам Российской империи, разломать казенную печать было уголовно наказуемым деянием — даже в подобном случае. Пришлось, не трогая сургуча, остричь батюшке бороду ножницами.

В другой раз, воспользовавшись отсутствием уехавшего на берег Крузенштерна, Толстой затащил в его каюту своего ручного орангутанга, купленного где-то по дороге, положил на тетрадь с записями капитан-лейтенанта чистый лист бумаги и усердно принялся пачкать его чернилами. Орангутанг с интересом наблюдал. Повозившись с пером, граф взял измазюканный листок и удалился. Обезьяна принялась обезьянничать: взяла чернильницу и уделала бумаги Крузенштерна до полной нечитаемости…

Крузенштерн, простите за вульгарность, на стену лез от такого попутчика, но сделать мало что мог: в отличие от «купчишек» и «штафирок», перед ним был граф и офицер старейшего в России гвардейского полка. Власти у капитан-лейтенанта хватало только на то, чтобы на денек-другой, не больше, посадить проказника под домашний арест в его каюту. Отсидев, Толстой опять принимался за свое, доставая еще и Резанова.

Когда посольство вернулось из Японии на Камчатку, от графа с превеликим облегчением избавились и Резанов, и Крузенштерн…

История эта обросла многочисленными легендами, которые с большим удовольствием расцвечивал сам Толстой. По кружившим в Петербурге рассказам, граф настолько достал Крузенштерна, что тот высадил его то ли на необитаемый остров, то ли на «оскаленные» аляскинские берега, в общем, в глухие места, где Толстой за неимением пропитания вынужден был съесть своего орангутанга. Впрочем, некоторые про Толстого и обезьяну рассказывали и похлеще, упирая на то, что орангутанг был женского пола… Потом Толстой якобы наткнулся на неких «дикарей», которые его выбрали своим вождем и татуировали с головы до ног.

Все эти истории — большей частью чистый вымысел. Толстого попросту «списали на берег» на Камчатке: Крузенштерн заявил, что более видеть его не желает, благо посольство завершилось, и о Толстом он более заботиться не обязан. А Резанов велел графу возвращаться в Петербург, в свой полк, сухопутным путем через Сибирь…

Что происходило далее, достоверно неизвестно. Очень похоже, что Толстой все же из жажды приключений добрался до Аляски (скорее всего, на заходившей туда «Неве» Лисянского, либо на одном из судов Российско-Американской компании. Какая-то алеутская татуировка у него все же появилась тогда на груди (хотя «наколки с головы до пят» — откровенное преувеличение). В Петербург он привез немаленькую коллекцию аляскинских диковинок: оружия, предметов обихода. На родине граф получил кличку Американец, сопровождавшую его до самой смерти.

Когда он возвратился в Петербург, туда уже дошли известия о художествах графа на «Надежде». Толстого по приказу свыше моментально тормознули на заставе и отправили служить в гарнизон Шейшлотской крепости — что для гвардейца-преображен-ца было наказанием нешуточным. Через два года, правда, по заступничеству влиятельной родни вернули в полк. Толстой участвовал в русско-шведской войне, после ее окончания ввязался в Прибалтике в парочку шумных дуэлей — и его вновь остановили на Петербургской заставе, ненадолго посадили в крепость, а потом разжаловали-таки в рядовые. В каковом невеликом чине и выперли в отставку.

В 1812 г. граф поступил на службу в качестве простого ратника московского ополчения. Воевал до безумия храбро, получил назад и чин гвардии поручика, и отобранные у него ордена, участвовал в Бородинской битве, где получил ранение в ногу, дослужился до полковника и был награжден Св. Георгием 4-й степени. Вышел в отставку и поселился в Москве.

Вся его дальнейшая жизнь — череда кутежей, карточной игры на огромные суммы и бесконечных дуэлей. Граф, как уже говорилось, нисколечко не скрывал, что плутует в карты — и, когда с ним кое-кто отказывался по этой причине играть, требовал «продолжения банкета», грозя, что иначе партнеру «башку подсвечником расшибет».

Однажды, впрочем, коса нашла на камень. После окончания очередной игры Толстой объявил, что дворянин Нащокин должен ему двадцать тысяч рублей. Нащокин платить отказался, уверяя, что Толстой эту сумму выдумал из головы. Тогда Американец достал из кармана заряженный пистолет, выложил его на стол и дал Нащокину десять минут на размышление: либо платит, либо — пуля в лоб.

Нащокин хладнокровнейшим образом выложил из кармана часы и бумажник, ухмыльнулся и сказал без тени страха:

— Часы могут стоить пятьсот рублей, в бумажнике — двадцать пять рублей. Вот все, что вам достанется, если вы меня убьете, а чтобы скрыть преступление, вам придется заплатить не одну тысячу. Какой же вам расчет меня убивать?

Толстой в восторге крикнул:

— Вот настоящий человек!

И они с Нащокиным стали неразлучными друзьями.

Женился Толстой на цыганке, с которой сначала долго жил без венца — но однажды, проиграв громадную сумму и не имея денег, всерьез собрался стреляться. Тогда цыганка Авдотья привезла ему столько денег, что на уплату долга хватало с лихвой — это были те деньги, которые Толстой ей давал, а она не тратила, копила. Уплатив долг, граф с Авдотьей обвенчался.

Именно о Федоре Толстом — известные строки из «Горя от ума» Грибоедова:

Толстой на эти стихи реагировал весьма своеобразно. Сохранилась рукопись Грибоедова с собственноручной правкой Толстого: граф написал касаемо Камчатки: «В Камчатку черт носил, ибо сослан никогда не был». А стих «крепко на руку нечист» предлагал поправить так: «В картишках на руку нечист». Поясняя так:

— Для верности портрета сия поправка необходима, чтобы не подумали, что ворую табакерки со стола.

Как видим, шулерства своего граф нимало не стыдился. Почему я так подробно о нем рассказываю? Да потому, что в жизни порой многое самым причудливым образом взаимосвязано. Живя в Москве, Толстой вращался в литературных кругах, был в приятельских отношениях с Вяземским, Боратынским, Жуковским, Батюшковым, Пушкиным, Денисом Давыдовым и многими другими русскими литераторами. С Пушкиным, правда, он однажды собирался стреляться после показавшейся ему обидной пушкинской эпиграммы — но их помирили. Пушкин не раз бывал в гостях у Американца, слушал его рассказы об Аляске, осматривал коллекции. Напомню, что книгу Шелихова Пушкин читал и перечитывал. В 1826 г., по достоверным свидетельствам современников, Пушкин не раз говорил, что с удовольствием бежал бы в Грецию или Америку. Несомненно, что Александр Сергеевич имел в виду именно Русскую Америку — Соединенные Штаты в те годы были маленькой скучной страной и никого всерьез не интересовали…

Не кто иной, как Лев Толстой, рассказывал о встрече графа Федора с Грибоедовым. Толстой попенял Грибоедову:

— Зачем ты обо мне написал, что я крепко на руку нечист? Подумают, что я взятки брал, а я отродясь не брал…

— Но ты же играешь нечисто, — сказал Грибоедов.

— Только-то? — не моргнув глазом, ответил Толстой. — Ну, ты бы так и написал…

Как хотите, но без рассказа о таких людях не почувствовать эпоху во всей ее полноте…

3. Калифорнийская роза

Мы оставили Резанова на Камчатке, где ему предстояло выполнить вторую часть возложенных на него поручений: изучить состояние дел в Русской Америке. Из-за вражды с Крузенштерном нечего было и думать воспользоваться «Надеждой» или «Невой» — Резанов отплыл на Аляску на небольшом суденышке Компании «Мария Магдалина», гордо именовавшейся «бригом». Кораблик местной постройки, по воспоминаниям самого Резанова, был откровенно «кривобоким». Он привез с собой двух морских офицеров, лейтенанта Николая Хвостова и мичмана Гаврилу Давыдова, которым было суждено сыграть немалую роль и в истории Русской Америки, и в нашем повествовании.

Истины ради следует отметить: поначалу Резанов и Баранов, два замечательнейших человека александровской эпохи, друг другу категорически не понравились и не нашли общего языка. Очень уж разные были люди: лощеный петербуржец, опытный царедворец, «теоретик», заочный руководитель К⁰ американских дел — и битый жизнью купец-землепроходец, практик, железной рукой правивший на довольно диких землях, где индейцы только и мечтали вогнать стрелу в спину, а русские подчиненные в массе своей представляли едва ли не уголовный сброд, кучу законченных отморозков…

Но это, отметим уже с радостью, продлилось буквально пару недель: присмотревшись, притершись, изучив друг друга поближе и оценив по достоинству, Резанов с Барановым стали сотрудничать теснейшим образом, в самом сердечном согласии.

Именно Резанов выхлопотал Баранову золотую медаль и официальное звание Главного правителя Русской Америки. К тому времени и Баранов, и его правая рука Иван Кусков начали проситься в отставку: устали собачиться кое с кем из здешних обитателей, точнее говоря, с теми, против кого их «железная рука» была бессильна: морскими офицерами на службе Компании и духовенством. Резанов, быстро разобравшийся, что имеет дело, по его собственному мнению, с «лучшими людьми» Русской Америки, энергично взялся за дело.

С царившим там бардаком он сам столкнулся моментально. Один из офицеров, лейтенант Сукин, ввалился к командору в шинели и шапке и, не ломая таковой, развязно бросил:

— Что, новое начальство пожаловало? Резанов, не вставая, ледяным тоном осведомился:

— А вы кто такой?

— Российского военного флота лейтенант и командир судна «Елизавета».

Вот тут Резанов встал, выпрямился во весь рост:

— А я — российского императорского двора камергер и начальник Русской Америки. Через час благоволите явиться в надлежащем виде и доложить, как положено…

Через час Сукин явился уже в мундире — но Резанов его не принял. К тому времени он собрал о Сукине кое-какой компромат: приказы Баранова лейтенант регулярно не выполнял, кроме того, ухитрился за год взять вперед из причитавшегося ему жалованья три тысячи рублей, которые тратил исключительно на водку (при тогдашней копеечной цене сумма даже для годового запоя поразительная!).

Офицеры присмирели. Резанов принялся за лиц духовного звания. На этих, как достоверно стало известно в Петербурге, тоже висело немало грехов: погрязли в «лености и праздности», пьянках и прочих непотребствах, ссорились с Барановым постоянно, свои обязанности выполняли из рук вон плохо: крестили туземцев формально, загоняя скопом в воду, навешивая крестики и на этом успокаиваясь, — а туземцы преспокойно продолжали молиться Христу и своим идолам, которых в знак почтения мазали тухлой китятиной. Особенно напортачил отец Ювеналий: непрошеным «прискакал» в район только что налаженного промысла и торговли, начал крестить туземцев «насильственно», применяя в качестве богословского аргумента главным образом кулаки, нескольких алеутов ухитрился обвенчать с родными сестрами, «для галочки»… Алеуты его терпели долго, но потом убили, а заодно вырезали и всех до единого барановских промысловиков…

Вызвав к себе «духовные власти», Резанов без особой дипломатии объявил: все недостатки и упущения ликвидировать в кратчайший срок, иначе виновные будут немедленно отправлены в Петербург и расстрижены… а впрочем, лишением духовного сана дело не ограничится.

Духовные — исторический факт! — бухнулись перед ним даже не на колени, а ниц, что означает — в лежку!

Баранова и Кускова Резанов уговорил остаться на прежнем месте в прежних должностях. Он писал в Петербург: «Баранов есть весьма оригинальное и притом счастливое приобретение природы, имя его громко по всему западному берегу, до самой Калифорнии. Бостонцы почитают его и уважают, а американские народы из самых дальних мест предлагают ему свою дружбу. Признаюсь вам, что с особливым вниманием штудирую я сего человека. Важные от приобретений его последствия скоро дадут ему и в России лучшую цену…»

Резанов настолько проникся к Баранову дружескими чувствами, что взялся даже (без ведома Баранова, конечно) хлопотать об устройстве его личных дел. В феврале 1805-го он писал императору, деликатно изобретая для некоторых понятий уклончивые формулировки: «Множество полезных его (Баранова. -А. Б.) подвигов заслуживают беспристрастно ему отличие, и я осмеливаюсь повергать их монаршему Вашего Величества воззрению и всеподданнейше просить облаготворить бездетность его усыновлением двух его воспитанников, Антипатра и Ирины, которых приобрел он здесь по свойственной людям слабости и отдал первого в училище, возбудя столь похвальным примером и других к образованию из здешнего юношества полезных Вашему Величеству подданных».

Речь, понятное дело, могла идти только об усыновлении «приобретенных по известной слабости воспитанников» — как мы помним, у Баранова оставалась законная супруга, о которой он уже лет пятнадцать не имел никаких известий…

Резанов пробыл на Аляске всего полгода, но сделать успел немало. Поручил монахам, чтобы занялись наконец реальным делом, составить перепись жителей Русской Америки, всех поголовно, включая и туземцев, «не отягощать их чрезмерно повинностями», а кроме того, позаботиться об обучении малолетних алеутов и индейцев грамоте: «Буде кажут к наукам способность, таковых приготовлять к занятию по времени высших степеней, а других, с меньшими дарованиями, определять к ма-стерствам, ремеслам и рукоделиям».

Уже через год в основанной Резановым школе на Кадьяке было сто учеников. Найдя подходящих мастеров, Резанов поручил им устройство судоверфи.

Я не могу отделаться от впечатления, что в тот год Резанов, крепкий и здоровый, не достигший и сорока, неким мистическим образом чуял близкую смерть. Вроде бы не было никаких оснований о ней думать — но в том же письме касательно «воспитанников» Баранова камергер пишет императору: «Всемилостивейший Государь! Природа налагает на меня здесь долг просить у престола твоего о воспитании и моих сирот, буде пожертвования отца их прекратят ранее дни его, или изнуренные его силы лишат возможности когда-то либо увидеть их». А Баранову он (уже из Калифорнии, летом 1806-го) отправил «секретное предписание», где подробно изложил свои проекты будущего развития Русской Америки «для того, чтобы на смертный нас обоих случай видели преемники наши, что было о благоустройстве промышляемо, и при получении ими способов не опустили привесть в исполнение те предложения, к которым на сей раз мы достаточных сил не имеем».

Жизни ему оставались считанные месяцы — но знать этого точно никто не мог. Разве что чуял…

Но пока что Резанов оставался на Кадьяке, посреди хлопот и неотложных дел. Монахов приструнил, моряков «построил». Правда, его собственный протеже Николай Хвостов пьянствовал совершенно фантастическим образом, о чем я уже рассказывал. Сохранились смутные упоминания, что тут все же была серьезная причина: некая неудачная любовь, случившаяся в России. Вознесенский напрасно приписывает мичману Давыдову соучастие во всех кутежах и буйствах Хвостова: сохранилось немало свидетельств, что Давыдов-то как раз пил мало, буйств не учинял, наоборот, изо всех сил пытался урезонивать друга и отговорить от загулов, но получалось настолько плохо, что Давыдов подумывал даже о самоубийстве…

Итак, Резанов поначалу вовсе и не собирался ехать в Калифорнию. Однако в этом возникла неотложнейшая потребность: в тех суровых краях, несмотря на отдельные удачные опыты, все же не удавалось наладить ни земледелия, ни животноводства. Продовольствия не хватало катастрофически. К началу 1806 г. Русская Америка оказалась под угрозой настоящего голода, от которого невозможно было спастись охотой и рыбалкой.

Вот тогда-то Резанов и принял решение самолично плыть к испанцам, в Калифорнию, «на риск с тем, чтоб или спасти Области, или погибнуть». У американского капитана Вульфа приобрели большой трехмачтовый корабль «Юнона», заплатив 68 000 испанских пиастров (пиастр, он же песо, он же монета в 8 реалов, равнялся примерно полутора российским рублям). Командовать «Юноной» поручили Хвостову. Построенный на аляскинских верфях маленький тендер «Авось» в калифорнийском рейсе не участвовал (хотя сам Давыдов, командовавший им, находился на борту «Юноны»). Поскольку «Юнона» была приобретена на деньги Компании, то, естественно, ей и принадлежала — и плыл Резанов не под Андреевским флагом (на который в данном случае попросту не имел права), а под флагом Российско-Американской компании.

Отплытие «Юноны» задержалось — увы, из-за очередного долгого запоя Хвостова. Резанов использовал это время, чтобы заняться делами Русской Америки: разработал проект, в котором предлагал поощрять законтрактованных на 7 лет промысловиков соглашаться на постоянное жительство и передавать им землю «в вечное и потомственное владение», а также завести на Кадьяке серьезный военный гарнизон, для которого прислать из России более пятидесяти пушек. А для лучшего управления Русской Америкой и наказания провинившихся особым распоряжением предписал создать суд из выборных — то есть присяжных, которые «на материке» появились только через несколько десятков лет…

25 февраля (по старому стилю) 1806 г. «Юнона», под командованием Хвостова, «с неопытными и цинготными людьми», отплыла в Калифорнию. Что означенная Калифорния тогда, собственно говоря, собой представляла?

Испанцы в тех местах, на побережье Тихого океана, появились только в 1767 г. — от Новой Испании (Мексики) этот район отделяли обширные, совершенно необитаемые районы, добавлю, довольно труднопроходимые (пустыни, горы). Зато сама Калифорния была краем благодатнейшим: как говорится, палку воткни — зацветет. Климат, на взгляд аляскинцев, чудесный: даже в январе сеяли пшеницу и ячмень, в садах росли яблони, груши, персики, на огородах — арбузы, тыквы, дыни, картофель, капуста. А еще — сливы, вишни, виноград, розы, оливки и многое другое. Олени, дикие козы, медведи, пантеры, тигры, койоты, росомахи и лисицы разгуливали по диким окрестным лесам в превеликом множестве. Уже достоверно было известно, что в горах есть золотые и серебряные месторождения, но никто пока что их не разрабатывал.

Дело в том, что для серьезного освоения края у испанцев катастрофически не хватало людей… Точных границ владений испанской короны не существовало, русские путешественники чуть позже отметили, что испанцы «не полагают границ» — потому что сопредельные земли, формально принадлежащие англичанам, были практически необитаемы, не нашлось нужды в точной «демаркации».

На огромной территории испанских подданных обитало не так уж много: их считали не тысячами, а сотнями. Имелось всего 19 небольших населенных пунктов, делившихся на «пресидио» и «пуэбло». Пуэбло — это попросту деревушка, поселеньице, совершенно не укрепленное. Президио — то же самое, но вдобавок с небольшим фортом. Население состояло из нескольких десятков испанцев и некоторого количества «дружественных» индейцев, поселившихся оседло. Ну а на некотором отдалении уже в гораздо большем количестве обитали «вольные» индейцы.

Одним словом, места были глухими, забытыми Богом и мадридскими властями. Никакого притока переселенцев не было. В распоряжении испанского губернатора имелось сотни три солдат, разбросанных опять-таки на огромной территории и большей частью состоявших из пожилых — срок службы составлял 10 лет, но податься после «дембеля» было, в общем, некуда, и ветераны служили лет по двадцать, а то и по тридцать: как-никак солдатское жалованье было гарантией более-менее сносного существования…

Установить полный контроль над подчиненными им территориями губернаторы и прочее начальство не могли, таким образом, по чисто техническим причинам. А потому в тех краях плавали, как хотели, американцы — «бостонцы», разноплеменные авантюристы вроде Барбера, а то и приплывшие с севера промысловики Баранова. Торговали с индейцами, били пушного зверя.

Между прочим, Барбер по своему гнусному обыкновению отметился и в Калифорнии. Сохранились неопровержимые свидетельства, что именно он в 1806 г. поставлял калифорнийским индейцам ружья и подстрекал к нападениям на испанские поселения — ему как раз удобнее было проворачивать делишки там, где вместо надежной власти царила откровенная анархия. Вот и старался, как мог, — то на Аляске, то в Калифорнии… Махновец хренов.

И вот у калифорнийских берегов появилась «Юнона»… Плавание оказалось нелегким: в устье реки Колумбия судно едва не село на камни, но, благодаря умелому управлению Хвостова (в трезвом своем состоянии искусного моряка и толкового командира), катастрофы удалось избежать. 24 марта «Юнона» вошла в залив Сан-Франциско, где стояла небольшая испанская крепость, где имелось всего-то не более двенадцати медных «одно-двенадцатифунтовых» пушечек (то есть стрелявших ядрами весом в 12 фунтов). На «Юноне» было не меньше. Резанов в секретном отчете императору писал позже, что при отказе испанцев принять судно, не колеблясь, шарахнул бы в крепость пару-тройку ядер, чтобы сделать местных сговорчивее. Выхода у него не было: продовольствие Русской Америке требовалось позарез…

Однако обошлось без пальбы. На берегу появился ехавший верхом местный комендант с двадцатью солдатами и священником — выяснить, что за чужеземцы объявились на рейде и какие у них, собственно, намерения. Резанов велел зарядить пушки картечью и держать «сию конницу» под прицелом — решительный был человек, что уж там. На берег, завязать дипломатические отношения, отправился мичман Давыдов.

Отношения моментально установились самые дружелюбные (нельзя исключать, что на это благотворно повлиял вид немаленькой «Юноны» с немалым количеством пушек — нужно учитывать, что иные испанские орудия были почтенного возраста, лет по сто, и годились лишь для того, чтобы пугать грозным видом…). Оказалось, что возглавляет испанцев не сам комендант, как поначалу решили, а его сын, дон Луис де Аргуэльо… брат Кончиты! Он и пригласил Резанова с его офицерами на обед в тамошний центр цивилизации — президио Сан-Франциско, расположенное в миле от берега.

Как этот «центр цивилизации» выглядел, Резанов описал подробно: крохотная крепость с земляным валом и малым количеством пушек (по мнению Резанова, в случае чего ее без труда взял бы русский десант человек из пятидесяти с парочкой полковых пушек), а неподалеку само президио, представлявшее некое подобие окруженного стеной городишки размеров сто двадцать метров на сто двадцать. Обитало там чуть больше сотни солдат и примерно столько же штатских. Примечательная деталь: все тамошние здания стекол в окнах не имели (не было в этой глуши стекольного завода, а возить издалека, из Новой Испании, было бы чересчур накладно) — так что окон старались делать как можно меньше, чтобы здешней зимой не продували насквозь «морозные», по мнению испанцев, ветра.

Очень быстро Резанов познакомился со всем местным «истеблишментом» — приехали и губернатор дон Хосе де Арильяга, и комендант дон Хосе де Аргуэльо. Именно на обеде в доме последнего Резанов впервые увидел «красу Калифорнии донну Кон-сепсию».

А вот теперь не поленитесь прервать чтение и загляните в приложение. Там вы найдете портрет «красы Калифорнии», которой тогда было пятнадцать лет (для справки: и в России, и в европейских державах девушек выдавали тогда замуж и в тринадцать)… Донна Мария де ла Консепсьон Марцелла Аргуэльо. Кончита…

Нужно кому-нибудь растолковывать, какое впечатление эта девушка производила на любого нормального мужика моложе девяноста, или и так ясно?

Хотя… Можно с уверенностью предположить, что в первые дни Резанову было совершенно не до того, чтобы рассматривать калифорнийскую красавицу. Слишком серьезное дело его сюда привело, и требовалось незамедлительно решить кучу важнейших вопросов… Резанов в тот момент думал только о деле. Губернатор предлагал отложить серьезные переговоры на завтра, но камергер настоял: нет, непременно нынче же вечером, ситуация не терпит отлагательств…

Переговоры начались. Опытнейший чиновник, царедворец, крупный управленец, Резанов без труда гнул провинциального благородного дона в нужную сторону. Как говорится, и крестом, и пестом… Он начал с того, что уверил губернатора: Россия вовсе не намерена захватывать эти места (чего комендант откровенно опасался). Причем аргументы камергера были исполнены того же здорового цинизма: Резанов говорил, что прекрасно видит, сколь слабы испанцы в Калифорнии — а потому, мой благородный дон, если бы могучая Россия вздумала занять ваши земли, то давно бы уже заняла, особо не спрашиваясь, чему вы, положа руку на сердце, не смогли бы ни в коем случае воспрепятствовать…

Губернатор с этими рассуждениями в принципе соглашался с унылым видом. Резанов развивал успех: мой благородный дон, говоря откровенно, вы, испанцы, как я только что говорил, здесь чертовски слабы, и, возьмись за вас какая-нибудь сильная держава из окрестных (намек в первую очередь на Англию) — обязательно в сжатые сроки завоюет. Между тем, если наладить самый тесный российско-испанский союз — постоянная связь, взаимовыгодная торговля и так далее, — то и Калифорния, и Русская Америка будут процветать…

Если совсем честно, в современных выражениях все дипломатические изыски Резанова можно изобразить гораздо проще: дон Хосе, друг ситный, ежели мы тебя возьмем под свою крышу, ни одна посторонняя зараза сюда в жизни не сунется! Ну да, а чего вы хотели? Я ж растолковываю, что Резанов был не прекраснодушным интеллигентом с романтическими бреднями в голове, а жестким, умным и толковым менеджером, умело управлявшим делами корпорации… Романтические бредни, они, знаете ли, в серьёзных делах совершенно не годятся и только вредят…

А самое главное — и губернатор, и прочие калифорнийские начальники видели в предложениях Резанова прямую и откровенную для себя выгоду. Оттого и оказались так сговорчивы. Резанов ничего не собирался отбирать силой, он платил деньги, и немалые. Постоянные торговые отношения с Русской Америкой выглядели весьма даже заманчиво…

Губернатор вообще-то упирался, но слабо — со вздохами напоминал, что его христианнейшее величество король Испании настрого запретил торговать с иноземцами без соизволения Мадрида. Резанов отвечал: вы, ваше высокопревосходительство, здесь, на месте, с вашим-то государственным умом, лучше видите неотложные нужды Калифорнии, чем их видят в далеком Мадриде, прекрасно понимаете, что не какое-то личное корыстолюбие ваше, а интересы родного края побуждают к некоторому нарушению правил…

(Здесь нет ничего от авторского домысла. Подробное донесение Резанова министру коммерции графу Румянцеву давным-давно рассекречено и опубликовано, читатель может с ним ознакомиться в Приложении.)

Короче говоря, Резанов губернатора уболтал — поскольку тот был только рад, чтобы его уговорили. Интерес к торговле с русскими в Калифорнии был колоссальный. Любую мелочь — от иголок до прозаических граненых стаканов — туда везли из Старого Света по взвинченным ценам, покупать у русских выходило гораздо дешевле. Пара многозначительных примеров: за простое деревянное ведро калифорнийцы готовы были платить морякам с «Юноны» по полпиастра (пиастр — серебряная монета весом примерно в двадцать шесть граммов). Леса вокруг располагались обширные, но в Калифорнии не было своих ремесленников… Резанов, правда, всю деревянную посуду попросту подарил испанцам — этот дипломатический жест ему ничего не стоил. Да что там, у калифорнийцев не было обычных тележных колес — по причине того же отсутствия мастеров. Брали ствол дерева, распиливали его на кругляки, кое-как насаживали эти кругляки на ось… Первобытное устройство.

Интерес был взаимный. Бычьи шкуры испанцы попросту закапывали в землю, не находя им применения. Резанов моментально сделал расчеты: если покупать одну шкуру по сорок пять копеек, на Аляске выделывать из нее юфть (обувную высококачественную кожу) и продавать в Китае и Индии, прибыль получится огромная (при том, что из одного только поселения Сан-Франциско этих кож можно было получать десять тысяч в год… Не поленитесь, прочитайте резановский отчет, там масса интересного).

В общем, губернатор, довольно быстро сдавшись, заверил, что зерно испанцы продадут. Тут на «Юноне» произошли уже внутренние неприятности…

В те времена флотская служба считалась одним из самых тяжелых и неблагодарных занятий, и рядовые матросы по уровню жизни и «комфорту» немалым отличались от каторжан. А посему в более-менее благополучных портах с кораблей всех стран матросики дезертировали при первом же удобном случае.

Так произошло и с подчиненными лейтенанта Хвостова. Сначала к Резанову явились трое американцев и пруссак (члены прежнего экипажа «Юноны», перешедшие на русскую службу). И объявили, что желают остаться здесь. Резанов (определенно мельком, для вида) поговорил с комендантом, а когда тот отказался принять этаких вот эмигрантов, действовал решительно: отвез всех четырех на необитаемый островок, расположенный достаточно далеко от берега, чтобы не добраться туда вплавь, оставил кое-какие продукты и продержал на положении робин-зонов до самого отхода «Юноны».

Никакой жестокости видеть в этом не следует — наоборот, по меркам того времени Резанов проявил несказанную гуманность. На всех флотах мира с деятелями, желавшими смыться с судна до истечения срока контракта, поступали гораздо жестче: забивали в кандалы, били девятихвостыми плетьми, а то и килевали. Растолковать вам во всех подробностях, как происходила процедура под названием «килевание»? Извольте…

На нок-реях и верхушке мачты крепятся блока, сквозь них пропускается веревка, которая проходит под кораблем так, что получается сплошное замкнутое кольцо. К этой веревке привязывают наказуемого так, что он описывает полный круг: сначала в воздухе, потом ныряет с головкой, протаскивается под килем корабля, выныривает, идет на второй круг, на третий… Если захлебнется, никто особо не грустит и не несет ответственности: что делать, вот так раздолбаю не повезло… Так что Резанов, ей-богу, поступил крайне гуманно…

Прекрасно видя, чем дело пахнет и насколько такие примеры заразительны, он выставил караулы из своих матросов да вдобавок добился от испанцев, чтобы их драгуны регулярно патрулировали возле стоянки. Несмотря на эти меры, нашлись два удальца, уже русские по происхождению, которые были гораздо более умудрены житейским опытом, нежели простодушные американцы с пруссаком…

Михаил Кальянин и Петр Полканов были не такие дураки, чтобы заранее распространяться о своих планах. Они просто-напросто с честнейшими рожами заявились к Хвостову и попросили недолгую увольнительную на берег — постирать в речке бельишко. Хвостов разрешил, поскольку оба были на самом хорошем счету. Оказавшись на калифорнийской земле, Михаиле с Петрухой стиркой утруждаться не стали — не мешкая, припустили куда глаза глядят. Резанов сердился, просил испанцев их непременно изловить и представить, испанцы добросовестно сделали пару попыток — но не так-то просто было словить в тех далеких от цивилизации местах двух решительных мужиков… Так и не поймали. Оба отсиделись где-то до отъезда Резанова, а потом еще много лет обитали в Калифорнии и, к слову, вовсе не бедствовали, наоборот, зарабатывали неплохо, потому что владели множеством ремесел и были нарасхват…

Вернемся к Резанову и Кончите. У них как раз началось.

В ученом мире иногда попадаются придурки, всерьез уверяющие, будто Резанов обручился с Кончитой исключительно «из дипломатии» — чтобы, дескать, таким вот путем получить необходимое ему зерно. Чушь собачья, конечно. Во-первых, зерно испанцы соглашались продать и так. Во-вторых, от отца Кончиты продажа зерна нисколечко не зависела. В-третьих… Да посмотрите вы еще раз на ее портрет, дурики! И сделайте выводы…

Лучше всего об этом расскажет сам Резанов: «Прекрасная Консепсия умножала день ото дня ко мне вежливости, разныя интересныя в положении моем услуги ея и искренность, на ко-торыя долгое время смотрел я равнодушно, начали неприметно наполнять пустоту в моем сердце: мы ежедневно зближались в объяснениях, которыя кончились наконец тем, что она дала мне руку свою».

Почему Кончиту потянуло к Резанову, понять чрезвычайно легко. Блестящий камергер российского императорского двора, в парадном мундире с орденом высоким на шее, галантный, любезный кавалер дворцовой выучки. Не двадцатилетний кавалер, правда — но какая разница, если в сравнении с дубоподоб-ными ухажерами из глуши, чуть ли не с соломой в волосах, он выглядел сказочным принцем.

И это еще не все. В некоторых книгах отчего-то утверждается, что Кончита свои пятнадцать лет безвылазно провела в Калифорнии — этакая купринская Олеся, очаровательная дикарка из чащобы, ничего в жизни не видевшая…

Это их кто-то обманул, этих незадачливых писак. Дело в том, что Кончита к моменту прибытия Резанова прожила в Сан-Франциско всего год, а до того шесть лет провела не где-нибудь, а в Париже. Где наверняка вращалась в самом высшем тамошнем обществе, учитывая происхождение.

А по сути она выросла, сформировалась в Париже — и после этой блестящей столицы совсем юная девушка попадает в края непуганых росомах, где двухэтажный дом уже почти что небоскреб, и даже тележных колес делать не умеют… Легко представить, как она там тосковала. Резанов передает ее собственные слова о Калифорнии: «Прекрасная земля, теплый климат, хлеба и скота много, и больше ничего». И это — после парижских балов. Искренне жаль девчонку…

И тут возникает камергер Резанов — свой, из того, прежнего мира, единственный здесь, кто может ее по-настоящему понять. Ну как тут не потянуться к такому кавалеру?

Дальнейшее описание слишком подробное, чтобы уделять ему много времени: католические родители едва ли с параличом не слегли, для них это было как гром с ясного неба. Ведь — иноверец!

Родня в отчаянии кинулась к священнослужителям. Те убеждали «красу Калифорнии» отказаться от необдуманного намерения, но как ни старались, пятнадцатилетняя красавица проявила нешуточную твердость. Я за него пойду — и точка!

Святые отцы отступились. Была торжественно заключена помолвка. Правда, предстояло еще получить согласие на брак от самого Папы Римского, но это не выглядело таким уж непреодолимым препятствием.

В чем я совершенно уверен, так это в том, что меж Резановым и Кончитой не случилось того необузданного секса, который так смачно расписал Вознесенский. Время было другое, и люди не те, что ныне. Двадцатилетний повеса еще пытался бы залезть ночью в девичью спаленку (что и в суровой нравами Испании случалось не раз), но вот сорокалетний камергер… Весьма сомнительно. А впрочем… Ну кто тут возьмется утверждать совершенно точно? Еще раз взглянув на портрет Марии де ла Консепсьон Марцеллы? Покрыто тайной…, Осенью 1806 г. Резанов верхом отправился из Охотска в Якутск. Навстречу близкой смерти…

Буквально в последний год один прыткий автор попытался придать этой смерти недвусмысленный детективный оттенок, бухнув сгоряча во всеуслышание, что на самом-то деле Резанов умер не своей смертью, а был безжалостно изведен коварными англичанами, стремившимися не допустить усиления русских в Америке. Отравили, ироды, не иначе! Как допрежь того и Ше-лихова ядом извели…

К моему искреннему сожалению, «версию» эту выдвинул не какой-то безответственный щелкопер, не интеллигентишка тупой, а С. Кремлев (Брезкун), исследователь умнейший и вдумчивый, в прежних своих книгах базировавшийся на обширнейших исторических материалах.

Увы, в своем последнем труде он как раз дал волю самой безответственной фантазии, сорвавшись в «теорию заговора», как пьяный в кусты. На сей раз его «изыскания» производят самое тягостное впечатление: когда человек начинает видеть вражеские козни и зловещую числовую мистику в том, что такой-то договор подписан не четырнадцатого, а именно тринадцатого — тушите свет, уводите слабонервных и звоните санитарам…

Последнее дело, каким я способен заняться, — обелять англичан. Но есть же пределы, господа! Безусловно, в убийстве Павла I «английский след» присутствует в качестве не то что версии, а железобетонной реальности. Да и скоропостижная, внезапная и странная смерть Шелихова позволяет строить самые разные версии, не обязательно связанные с естественной кончиной (правда, на месте английской разведки лично я непременно постарался бы убрать и Баранова, слишком многое на его персоне держалось).

Но вот в том, что касается Резанова, Кремлев-Брезкун угодил в небо не одним пальцем, а всеми десятью. С прискорбием констатирую крупнейший недостаток даже самых толковых наших исследователей: историю Европейской России и разных далеких стран они знают прекрасно, а вот в истории Сибири откровенно не сильны.

Кремлев в наивности своей (как недвусмысленно следует из его последней книги) полагает, что Резанов прибыл в Красноярск здоровехоньким, крепким как дуб — а уж в Красноярске его молнией поразила нежданная хворь. На самом деле все обстояло совершенно иначе…

Уже на территории нынешней Якутии во время переправы через реку Резанов ухнул в воду с головой, промокнув до нитки. Дело происходило поздней осенью. В это время вода в тех местах ледяная, а температура воздуха близка к нулю (это вам не гарные украинские садочки, где родился г-н Кремлев, это на его исторической родине в это время года еще листья не облетели и вишня не до конца убрана, а парубки гуляют с девчатами, не озабочиваясь ни шапками, ни свитками).

Возвращаться в близлежащее селение не было возможности — там свирепствовала какая-то эпидемия, то ли оспы, то ли чего похуже. Другой одежды у Резанова не было. И он, мокрый, на ледяном ветру, ехал со спутниками до ближайшего жилья, где удалось обсушиться и обогреться, больше четырех часов (по некоторым сведениям — все десять). В Якутии стояли морозы, и лежал снег.

Стоит ли удивляться, что в Якутске Резанов слег, пролежал десять дней и, кое-как подлечившись, еще несколько недель ехал до Иркутска «в слабом здоровье». В Иркутске его встретили чрезвычайно радушно — праздники, балы, обеды, ужины. Не самое лучшее времяпровождение для хворого. Резанов, как он сам писал, «из благодарности хотя и без удовольствия, но таскался всюду».

И снова слег. «Силы мои меня оставляют, я день ото дня хуже и слабее, не знаю, смогу ли я дотащиться до вас…» — писал он в Петербург свояку Булдакову. К физическим недомоганиям прибавилась психологическая травма: как-никак именно здесь, в Иркутске, он встретил и полюбил Анечку Шелихову, умершую всего четыре года назад.

Именно здесь Резанов, никаких сомнений, психологически сломался. В письме Булдакову он, в противоположность тому, что писал Румянцеву из Калифорнии, как раз и заверяет, что его помолвка с Кончитой — этакий дипломатический шаг. «Из калифорнийского донесения не сочти меня, мой друг, ветреницей. Любовь моя у вас в Невском, под куском мрамора, а здесь — следствие энтузиазма и новая жертва отечеству».

Именно на этих строчках основываются те, что усматривают в романе Резанова с «красой Калифорнии» исключительно меркантильные соображения. Все равно — придурки. Нужно же отдавать себе отчет, что это письмо написано мечущимся, издерганным, больным, умирающим человеком, потерявшим былую волю и твердость характера. Тем более что письмо Булдакову на этом не обрывается, а завершается многозначительно, в противоречии с тем, что сам Резанов только что вывел на бумаге: «Кон-сепсия мила, как ангел, прекрасна, добра сердцем, любит меня, я люблю ее, и плачу о том, что нет ей места в сердце моем. Здесь, друг мой, как грешник на духу, каюсь, но ты, как пастырь мой, сохрани тайну».

Вот так. В одном и том же абзаце — сначала «жертва отечеству», потом «я люблю ее» и, наконец, «плачу о том, что нет ей места в сердце моем». Это последнее в жизни Резанова письмо свидетельствует о том, что он находился уже в совершеннейшем душевном разладе и с окружающим миром, и с самим собой…

Кое-как дотащившись до Красноярска, Резанов там умер 1 (13) марта 1807 г. Памятник ему был снесен в тридцатые годы прошлого века. Точное место захоронения неизвестно и сейчас. Генерал Лебедь в бытность свою красноярским губернатором хотел оказать содействие в поисках, но — не успел…

Ну и напоследок нужно окончательно разделаться с последним в этой истории мифом: якобы Кончита сорок лет ничего не ведала об участи Резанова. Эта дурацкая сказочка вновь всплыла на свет божий не далее как в прошлом году трудами великого знатока отечественной истории академика Буровского…

Пикантность ситуации в том, что сей высокий титул присвоила г-ну Буровскому не Академия наук, а никому неизвестная контора под названием Энергоинформационная академия. Читатель об этих субъектах, должно быть, краем уха все же слышал. В кратком изложении: из космоса хлыщет энергия, напитанная информацией от Высших Звездных Учителей, и те, у кого есть врожденные способности (или просто особые шишечки в ушах), могут эти космическо-энергетические послания принимать, расшифровывать и преисполняться высшей мудрости. Одним словом — Рерих, Блаватская, чакры, зеленые человечки, астралы, ну и «академик» Буровский в качестве логического завершения процесса…

К сожалению, не только «энергоинформационные академики», но и масса вполне вменяемых людей по-прежнему уверена, что Кончита сорок лет ведать не ведала о судьбе жениха. Поскольку никто из них не давал себе труда подумать логически: ну какие сорок лет (или хотя бы десять), если меж Русской Америкой и Калифорнией велась регулярная торговля? Если с 1812 г. в Калифорнии (рукой подать от Сан-Франциско) существовало русское поселение, основанное помощником Баранова Иваном Кусковым? Какие, к лешему, сорок лет…

На самом деле эту историю в свое время запустил в обращение директор английской Компании Гудзонова залива сэр Джордж Симпсон, в книге о своем путешествии рассказавший сказочку про то, как он, прибыв в Калифорнию в начале 1842 г., узрел печальную красавицу в трауре и, узнав, что это невеста Резанова, до сих пор не имеющая сведений о судьбе без вести пропавшего жениха, во всеуслышание и открыл наконец истину. Немая сцена! Все остолбенели! А сэр Джордж просвещает окружающих: да-да, вот именно, сорок лет назад (ну, почти сорок) умер ваш жених, сеньорита, в далеком Красе… Красе… в общем, в сибирских снегах, где медведи ходят по улицам. И калифорнийцы его благодарят, смахивая скупую слезу…

Брехал наш сэр как сивый мерин!

Уже в мае тысяча восемьсот восьмого года Александр Андреевич Баранов написал коменданту Сан-Франциско Хосе де Ар-гуэльо, отцу Кончиты, письмо о смерти жениха его дочери, которое отправил в двух экземплярах с двумя разными людьми:

А. Швецовым, следовавшим с промысловой партией на корабле американца Эйрса с заходом в Калифорнию, и Иваном Кусковым, спустя несколько месяцев после Эйрса отправившемуся в Калифорнию. Комендант это письмо получил.

Вот оно — целиком.

«Милостивый государь!

В бытность у нас в Америко-Российских норд-вестовых заселениях, для обозрения областей, под начальством моим 18-ть лет состоящих, уполномоченной от Государя Императора Нашего генерал двора Его Величества, действительный камергер и кавалер, бывшей у японского двора полномочным послом Николай Петрович Резанов, Вашему Высокоблагородию небезызвестная особа, которой в 1806-м году имел удовольствие видеться с Вами на берегах Калифорнии в крепости Санкт-Фран-цыско и преобресть Вашу и всево высокоблагороднаго семейства благосклонность, возвратился благополучно в начале июня в порт Новоархангельск, а вышел в конце июля старой штиль 27 числа а новой 8-го августа, следуя в Петербург предстать с донесениями о вверенных ему комиссиях пред лице Государю Императору. Охотскаго порта достиг он с теми же, кои были у вас с ним, афицерами в сентябре месяце того же 806-го года, в коем и оттоль отправился до города Якутска по многотрудному весьма пути верховою ездою, на пути же сем застигли морозы и снега, жестоко изнурил себя и простудился, с трудом довезен до сказанного города, где и лечим был дней 10-ть доктуром, а потом и до Иркуцка доехал в слабом здоровье, а оттоль уже следуя прямо в Петербург, занемог и скончался в городе Красноярске 1/13 числа месяца 1807-го года.

А как по особливой ко мне благосклонности покойнаго Его превосходительства извещен я, что в бытность в Санкт-Фран-цыской крепости вступил он с Вашим Высокоблагородием в обязанность родства, сговоря прекрасную дочь Вашу Консеп-цыю в законную невесту, обнадежа возвратиться через 2 года к Вам, между же тем при отъезде просил меня при случающихся оказиях вояржирующих при здешних берегах иностранцев писать к Вашему Высокоблагородию и извещать об нем со изъявлением уверения, что выполнить он данное слово, в особливую честь себе поставляя, всемерно тщится будет, о чем и из Охотска в предписаниях своих подтвердить еще изволил, что непременно через Кадьякской порт Вашего отечества в ныне текущем, 808-м году к Вам отправится. Но вышнему провидению не угодно было исполнить горячее ево к родству Вашему желания, постиг преждевременно общей всем смертным предел, а потому разрешится должна обязанность и судьба Вашей прекрасной дочери свободою, о чем за долг себе вменил известить Ваше Высокоблагородие при случившейся теперь оказии. Потеря сего имянитого мужа — для здешнего края, особливо для меня, крайне чювствительно и прискорбно, ибо ласкался по времени снискать и Вашу благосклонность, а по блискому меж нами соседству завести и коммерческую связь с обоюдными пользами, на чесных правилах, чего и ныне желая усердно, покорнейше прошу ощастливить меня Вашим приятным ответом, на том же самом, кое следует остель по своим предметам и буде близ калифорских берегов, американском судне.

В продчем свидетельствуя особе Вашей принадлежащее почтение, вменяя себе в особливую честь, ежели позволите быть и именоваться

Милостивый государь

Вашим покорным слугой

Америко-Российских на норд-весте и норде областей,

правитель, коллежской советник, ордена

С.-я Анны 2-й степени кавалер Баранов.

Его высокоблагородию королевской шишпанской службы америко-калифорских крепостей г-ну коменданту Арвении».

Явная ошибка переписчика: по смыслу ясно, что речь идет не о Кадьяке, а об испанском Кадиксе — ну, в жизни барановский писарь о Кадиксе не слыхивал…

Ради въедливой точности: сделанная в тот же год копия письма находится в отделе рукописей Российской государственной библиотеки (Ф. 204, К. 32, Д. 10, Л. 1–1).

Разумеется, не существует расписки в получении — но по косвенным данным можно с уверенностью считать, что письмо испанцы все ж получили. Баранов, человек крайне ответственный, непременно писал бы далее, выполняя последнюю волю Резанова — но коли уж о его новых письмах в Калифорнию ничего не известно, значит, одно из двух писем, а то и оба, до адресата дошло. В конце концов, Баранов поддерживал регулярные торговые отношения и переписку с гавайским королем Камеамеа Первым, хотя Гавайи расположены гораздо дальше Калифорнии — и языковой барьер не мешал, и известия о делах друг друга обе стороны получили достаточно быстро. Так что говорить можно с уверенностью: Кончита узнала о смерти жениха еще в 1808 г.

Вот только она не воспользовалась «свободою». Бесповоротно забросила то, что именуется «светской жизнью» (точнее, ее подобие в Калифорнии) и многие годы занималась благотворительностью, став для местного населения чем-то вроде матери Терезы. В Калифорнии ее прозвали «Ла Беата» — Благословенная. В последние годы жизни она преподавала в Академии Св. Катерины, а в 1851 г. приняла постриг, став первой монахиней, рожденной в Калифорнии.

Значит, действительно любила…

Ну а потом сэр Джордж Симпсон завлекательности ради сочинил историю со своим «откровением» спустя сорок лет, чуть позже, не уточняя деталей, написал всю знаменитую балладу «Бреет Гарт», а еще позже ею как историческим источником воспользовался Вознесенский, всецело доверившийся, надо полагать, собрату-пииту. Легенда.

Баранову, правда, не удалось тогда завязать постоянную торговлю с Калифорнией. И не только ему, дело вышло на высший государственный уровень: свояк Резанова Булдаков, занимавший в РАК пост «первенствующего директора», обратился к Александру I с просьбой исходатайствовать у мадридского двора разрешение на торговлю Русской Америки с Новой Испанией, а Компании разрешить «посылать каждый год не более двух своих кораблей в калифорнийские порты: Сан-Франциско, Монте-рей и Сан-Диего».

Прошение под сукном не залежалось: граф Румянцев (бывший к тому времени министром не только коммерции, но и иностранных дел) дал российскому посланнику в Мадриде инструкцию добиться от короля разрешения посылать ежегодно в помянутые калифорнийские порты два корабля, а если можно, и больше. Граф заверял, что, со своей стороны, Россия готова разрешить испанским торговым судам плавать не только на Аляску, но и в Камчатку, «через что и откроются торговые сношения, обеим сторонам взаимно полезные».

Вот только вскоре после этого в Испанию вторглись наполеоновские войска, затем высадились союзные испанцам английские, и на несколько лет завязалась кровавая кутерьма — так что испанцам стало не до торговли с кем бы то ни было…

А после поражения Наполеона и ссылки его на остров Святой Елены события развивались уже совершенно иначе — но об этом будет отдельная глава.

Мы же пока что посмотрим, как развивались российско-японские отношения после неудавшегося посольства Резанова. Отношения были, мягко выражаясь, своеобразными — вовсе не дипломатическими и уж отнюдь не торговыми. Да и добрососедскими их назвать трудно.

Над островами потянулись в небо дым от пожаров, а в море загрохотали пушки лейтенанта Хвостова и мичмана Давыдова. «Юнона» и «Авось» снялись с якорей…

Глава пятая ЯПОНСКИЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ

1. «Пьяная республика»

Поскольку я обещал рассматривать события и людей со всех сторон, ничего не «развенчивая» и никого не «очерняя», а попросту показывая жизнь во всей ее сложности, то никак нельзя пройти мимо колоритнейших деталей быта Русской Америки. Точнее, мимо той роли, которую сыграли господа морские офицеры на службе Компании, хвостом их по голове…

Резанов, прибывший на Аляску после неудачного посольства, обнаружил там именно что «пьяную республику», каковое выражение и употребил в обширном отчете директорам Компании.

Для начала приведу обширный абзац — очень уж хорош…

«Стыдно сказать, что нужно в кондициях офицеров постановить особую статью: чтобы они вещей, им не принадлежащих, отнюдь не касались, но крайность к тому обязывает. Здесь правительство ничего себе выписать не может. Брат его прислал ему из Охотска 9 ведер французской водки и 3 ведра столового вина; они выпиты. Г. Кох по требованию его через 3 года выслал к нему 2-е английских часов, распечатали и бесстыдно носят, отзываясь, что самим надобны, и г. Баранов рад, что хотя золотые часы вами присланные получил, не взыскивая уже, что и те отданы распечатанные и были ношены. Словом, у них все общее да наше, и с тех пор, как завелось офицерство, бедный и беззащитный класс купцов за свои деньги ничего получить не может и перестал из России выписывать, а старается, платя втридорога, получать через шкиперов из Бостона. Какое лестное состояние. Один из них не дававшего компанейской водки прапорщика Куликова высек плетью и водку выпил. Здесь от офицеров неслыханные насилия, и я насилу поунял их».

Именно после этого Резанов и пришел к выводу, что Баранову необходим серьезный чин, чтобы чувствовать себя увереннее перед буянами в эполетах…

Самым спокойным оказался некий «лейтенант С», не доставлявший ни малейших хлопот окружающим. За всю долгую зиму он всего-то раз пять появился на публике, поскольку был законченным «тихушником» и водку потреблял у себя на квартире: напьется — поспит — проснется, напьется — поспит… Однако Резанов безжалостно его уволил, считая, что «он какой-то бесполезный в природе» — не буянит, и на том спасибо, но и дела не делает…

Другой похожий, «лейтенант М.», сам просился в отставку, и Резанов ее удовлетворил, написав не без ехидства: «Польза Компании буде взять в расход водки ее, он довольно содействовал, и потому признательность моя препятствует его к службе удерживать».

Но вот лейтенант Хвостов — это песня! Бесконечная песня табунщика на один мотив…

Мало того, что он, разгуливая по поселку, стекла бил — но еще и палил из пистолетов внутрь (Резанову продемонстрировали и следы от пуль, и сами пули). А будучи в трезвом состоянии, вел себя не лучше: распоряжался вместо чиновников Компании, рылся на складах, как заправский завхоз, на что не имел никакого права. Пытавшийся его усовестить Резанов напомнил было, что Хвостов должен получать от правителя распоряжения, а не самовольничать. На что Хвостов ответил:

— Это для меня подло! Не рожден ползать!

И начал хамить уже самому Резанову, заявляя, что способен обматерить и при всех. Вот тут Резанов, ангельской кротостью не отличавшийся, прямо сказал: коли так, с Аляски Хвостова увезут уже без эполет, зато в кандалах, власти на это у камергера хватит… Хвостов присмирел. Тут как раз была куплена «Юнона», и назначенный ее капитаном Хвостов отметил это радостное событие трехмесячным запоем, во время которого единолично истребил девять с половиной ведер французской водки и два с половиной ведра «крепкого спирта». Вот здесь Вознесенский нисколько не расходился с исторической правдой, цитируя отчеты Резанова: «Беспросыпное его пьянство лишило его ума, и что он всякую ночь снимается с якоря, но, к счастью, что всегда матросы пьяны». Вознесенский не упомянул, что в продолжении загула Хвостов еще и частенько палил из корабельных пушек.

Кстати, в очередной раз погрешил наш поэт против правды, изобразив дело так, будто Давыдов был постоянным собутыльником Хвостова и спутником во всех безумствах. Неправда. Давыдов как раз пытался унимать друга (с которым плавал вместе с 12 лет), но иногда все кончалось тем, что он и сам надирался с горя…

В общем, чтобы утихомирить пьяную вольницу, Резанов применил жуткие репрессии: ограничил ежедневную выдачу водки… одной бутылкой в день. Местная общественность признала эти меры драконовскими — и, оприходовав порцию, толпа собралась на полном серьезе атаковать крепость и «повязать» Резанова с Барановым. Резанов описывает этот эпизод иронически — но сам признается, что вызвал усиленные караулы с ружьями, чтобы в случае чего бунтовщиков унять без промедления…

Хвостов в этом бунте не участвовал — зато по пьянке устроил дуэль с неким Корюкиным, которого крепко «поколол» шпагой. Баранов позвал его для внушения — и здесь Хвостову едва не пришел конец. Он настолько достал местных, что трое алеутов засели с ножами в сенях, а четвертый подслушивал у окна. Начни Хвостов наезжать на правителя, по первому сигналу караульщика те трое прикончили бы его моментально.

Обошлось. Хвостов вел себя на удивление тихо, каялся и просил у Баранова прощения, и алеуты выпустили его невредимым.

О том, как Резанов вкладывал ум лицам духовного звания, я уже рассказывал.

Беда в том, что «пьяная республика» веселилась как раз в то самое время, когда колоши заняли Якутатскую крепость и перерезали не меньше сорока человек.

Тут, кстати, опять объявился Генри Барбер на «Единороге» и долго маячил возле Кадьяка. Современные исследователи считают, что Барбер собирался напасть на русские поселения, и думать так есть все основания, потому что «разбойник» вел себя предельно странно: собрался было пристать, но, завидев два русских корабля с пушками, отчего-то передумал. Объявил, что хотел всего лишь увидеться с Барановым. Ему вежливо ответили, что Баранов не здесь, а в Новоархангельске. Барбер заявил, что в этом случае туда и поплывет — но в Новоархангельске так и не объявился, надолго исчезнув с Аляски. Что-то тут и впрямь было нечисто — поскольку с Аляски Барбер смылся не «неведомо куда», а как раз в Калифорнию, где именно в то время, как я уже писал, организовал нападения индейцев на испанские поселения.

И тут возникла новая неприятность: Резанов получил известия, что на Сахалине и некоторых Курильских островах стали устраиваться японцы. Поскольку эти земли давно уже считались русскими, поползновения сынов Страны восходящего солнца Резанов решил пресечь, не медля и не стесняясь в средствах…

Послали за Хвостовым. Найдя его в трезвой полосе, приказали поднимать на «Юноне» паруса и заряжать пушки…

2. «Земля российского владения»

Между прочим, после покупки «Юноны» оказалось, что хотя корабль и американской постройки, но паруса на нем — из русской парусины, с клеймами ярославских мануфактур. Но это так, детали…

«Юнона» пошла к Сахалину. В заливе Анива люди Хвостова высадились на берег, где обнаружили японские хибары и четырех японских купцов, которых тут же взяли в плен. Хибары тут же сожгли дотла — а старейшинам местного племени айнов вручили документы, подтверждающие права России на Сахалин — чтобы в следующий раз показывали незваным гостям…

Бумага гласила: «1806 года октября 12/24 дня российский фрегат «Юнона» под начальством флота лейтенанта Хвостова, в знак принятия острова Сахалина и жителей оного под всемилостивейшее покровительство российского императора Александра I, старшине селения на западном берегу губы Анивы пожалована серебряная медаль на Владимирской ленте. Всякое другое приходящее судно, как российское, так и иностранное, просим старшину сего принимать за российского подданного.

Подписано: российского флота лейтенант Хвостов.

У сего приложена герба фамилии моей печать».

Следующей весной «Юнона» уже в сопровождении «Авось» под командованием Давыдова пошла на Курильские острова. На Итурупе они увидели вкопанный в землю недалеко от берега здоровый столб, к нему была приколочена доска, а на доске корявым русским языком было намалевано что-то вроде: мол, эта земля принадлежит великой Японии на вечные времена, пока солнце светит, реки текут, а журавли курлыкают… И прочие восточные витиеватости.

Хвостов с Давыдовым, не думая долго, дернули по этим витиеватостям из пушек, моментально своротив столб к чертовой матери. Отловили разбежавшихся по острову японцев, двух оставили себе как переводчиков, а трех вышибли на историческую родину. Потом пошли на Уруп и Кунашир, где опять-таки спалили японские постройки, вновь побывали в заливе Анива, где основали русское поселение, просуществовавшее до 1847 г.

Затем Хвостов отправил японскому губернатору близлежащих территорий обстоятельное письмо, где напоминал, что поначалу русские искренне желали «дружеских связей и торговли», но отказ принять российское посольство в Нагасаки и «распространение торговли японцев по Курильским островам и Сахалину, яко владениям Российской империи принудило, наконец, сию державу употреблять другие меры».

То, что на Хвостова с Давыдовым смертельно обиделись японцы, нисколько не удивительно. Гораздо удивительнее то, что в помянутом трехтомнике под редакцией академика Болховити-нова один из академических орлов назвал действия офицеров… «разбойными»!

Поскольку трехтомник вышел в 1999 г., то мы, несомненно, имеем дело с тлетворным дыханием перестройки, не к ночи будь помянута — как раз получившая ненадолго возможность дурить согражданам мозги горластая интеллигенция, помимо прочих глупостей, усиленно вбивала в общественное сознание простой, как мычание, тезис: ежели в былые времена какую-то пакость сделали цивилизованные западные европейцы — это естественный ход исторического процесса. Если то же самое когда-то учинили русские — это разбой, варварство, исконно российская дикость…

Идиотство, конечно. Но в свое время дурковатая наша интеллигенция немало поплясала на костях наших славных предков…

Меж тем самое время применить «метод Валишевского». Казимир Валишевский — дореволюционный польский историк, автор многих книг. Как среди поляков водится, любви он к русским и России не питал — но вот историком был крайне добросовестным, шулерскими передергиваниями и клеветой на «москалей» не занимался. В книге «Иван Грозный» он поступил просто: в конце практически каждой главы, рассказав об очередных жестоких деяниях Грозного (а их хватало), обязательно уточнял: «А теперь посмотрим, что творилось в это время в Европе…» И приводил длиннейший список зверств, которые прямо-таки мимоходом, походя, с безмятежным выражением лица творили короли, герцоги, полководцы. Сравнение всякий раз выходило в пользу Грозного: на фоне европейских жестокостей Грозный, честное слово, выглядел белым пушистым зайчиком из-под елочки…

Давайте поэтому рассмотрим действия Хвостова и Давыдова не сами по себе, а в сравнении с существовавшей тогда общеевропейской практикой.

О «разбое» и «пиратстве» имело бы смысл говорить, напади Хвостов с Давыдовым на японскую территорию, нагрянь они, скажем, на рейд Нагасаки и возьмись палить по исконно японскому городу…

Но в том-то и дело, что ни Сахалин, ни Курилы вовсе не были «исконно японской» территорией! И даже более того: «исконно японской территорией» не был даже остров Хоккайдо, самый большой из японских островов.

Это сегодня, когда Хоккайдо японцами давным-давно освоен и заселен, дико представить, что кто-то его посчитает не японским. Однако еще в первой трети XVII века Хоккайдо Японии не принадлежал, и они его совершенно не контролировали! Хоккайдо тогда был чем-то вроде японской Сибири: огромный холодный остров был населен айнами, народом, к японцам не имевшим никакого отношения. Айны жили-поживали первобытно-общинным строем… А японцы туда заплывали редко, их по пальцам можно было пересчитать — и, по аналогии с русскими в тогдашней Сибири, это наверняка были беглецы от закона, авантюристы, искатели удачи (напоминаю, согласно тогдашним японским законам считавшиеся уголовными преступниками, поскольку Хоккайдо лежал за пределами тогдашних владений микадо). Этакие японские «воровские казаки».

Только в 1636 г. японский император отправил на Хоккайдо официальную государственную экспедицию — чтобы посмотрела, что, собственно говоря, эта земля собой представляет. Упоминания об этой экспедиции в истории Японии имеются, но материалы ее не сохранились, скорее всего погибли во времена долгих и ожесточенных гражданских войн.

Только в 1785 г. император послал на Хоккайдо вторую экспедицию, обеспокоенный тем, что возле острова стали появляться русские и английские корабли.

Только на рубеже XVIII и XIX веков японские правители-сегуны объявили Хоккайдо своим владением — но администрация, гарнизон, губернатор, полиция и прочие атрибуты монополии появились там гораздо позже…

Это — Хоккайдо. Что же тогда говорить о Сахалине и Курилах? Они Японии не принадлежали вовсе — и те отчаянные японские парни, что туда плавали, опять-таки считались преступниками, нарушившими «закон о самоизоляции». В 1785 г. по поручению властей на Сахалине провел исследование японский самоучка-астроном и самоучка-топограф крестьянский сын Могами Токунаи. Но это еще не делало Сахалин японской территорией. К слову, русские исследовали Курильские острова гораздо раньше, чем там появились первые японцы.

Кстати, жившие на Курилах айны против русского протектората ничего не имели — поскольку русские обращались с ними по-человечески, а вот японцы рассматривали их как последних рабов. Члены экипажа Крузенштерна своими глазами видели на Курилах виселицы, поставленные японцами исключительно для айнов…

Можно сказать, что и России, в общем, ни Сахалин, ни Курилы официально не принадлежали… И это будет чистая правда — а кто ж спорит?

Но в том-то и смысл, что это были ничейные территории, то есть спорные. Ни Россия, ни Япония не имели на них каких бы то ни было исторических прав — но претендовали на владение. А в мире так уж повелось испокон веков, что подобные разногласия решались цинично и негуманно: по праву сильного. Кто был в состоянии захватить, захватывал. Был в состоянии — удерживал. Не получалось — терял. Это была прямо-таки законная общеевропейская практика, вовсе не считавшаяся чем-то стыдным, зазорным. При чем тут «разбойные» действия?! Хвостов с Давыдовым поступили точно так же (впрочем, нет, значительно мягче), как поступали в подобных случаях английские, французские, испанские, голландские и прочие европейские капитаны в спорных районах. И не более того. Это, как говаривал Остап Бендер, медицинский факт…

Давайте посмотрим, как действовали в подобных случаях господа англичане — поскольку, как уже говорилось, их никто и нигде не смог перещеголять в откровенном разбое…

Не будем пока что присматриваться к тому, что англичане творили за тридевять земель, в дальних экзотических краях. Начнем с того, что они вытворяли в Европе…

В августе 1704 г. английский флот нагрянул в испанский Гибралтар, высадил там десант и завладел куском испанской территории — без всяких юридических оснований (откуда им взяться?!), исключительно по праву сильного. Очень уж стратегически выгодной была Гибралтарская скала — поставь дальнобойные пушки и контролируй проход в Средиземное море. Чем британцы и забавляются уже триста лет, категорически отказываясь вернуть Гибралтар Испании — самим, мол, нужнее…

В 1801 г., всего-то за пять лет до рейдов Хвостова с Давыдовым, англичане самым пиратским образом отметились в Дании. В один прекрасный миг они вдруг озаботились тем, что Дания, пожалуй что, может заключить союз с Наполеоном. Именно что — может. А вдруг?

Чтобы предотвратить эту пока что чисто виртуальную угрозу, англичане действовали решительно. Без всякого объявления войны на рейд столицы Дании Копенгагена нагрянул одноглазый адмирал Нельсон с эскадрой и с ходу начал бомбардировать город, не делая различия меж военными объектами и домами мирных обывателей, лупя «по площадям». Сколько ядер обрушилось на Копенгаген, в точности неизвестно — чертова уйма — зато подсчитано, что боевых ракет было выпущено двадцать пять тысяч штук.

Это не ошибка и не опечатка. Именно — боевых ракет. На протяжении всей первой половины XIX века ракеты состояли на вооружении многих европейских армий. Англичане их использовали и в наполеоновских войнах, и в колониях, и в Крымскую войну против Севастополя. Русские — в войне с турками 1828–1829 гг. Австрийцы — в войнах с итальянскими государствами и при подавлении мятежей 1848–1849 гг. И так далее…

Мало того: Нельсон захватил расчеты датских береговых батарей и пообещал их казнить, если датчане будут сопротивляться. Сегодня это именуется «захватом заложников» и числится в списке террористических действий — да и в те времена было вопиющим нарушением правил ведения военных действий. Впрочем, повторяю, никакой войны объявлено не было: одноглазый адмирал выжег полстолицы, после чего преспокойно возвратился домой…

Где его, конечно же, никто не наказал за откровенное пиратство. Наоборот, устроили торжественную встречу с артиллерийским салютом из всех пушек Тауэра. Нельсону пожаловали титул виконта — он, правда, недвусмысленно намекал, что хочет еще и орден на шею, но английское правительство решило, что это уж чересчур, следует соблюдать хотя бы минимум приличий…

Теперь посмотрим, что творилось в Китае в 1834 г. от Рождества Христова…

Английские купцы из Ост-Индской компании, владевшей тогда Индией, контрабандой ввозили в Китай огромное количество опиума, от чего, как легко догадаться, для Китая проистекали сплошные убытки: масса народа превратилась в законченных наркоманов (до англичан в Китае водочку употребляли со всем усердием, но вот наркотиков не знали совершенно), из страны уплывало огромное количество серебра, которым пристрастившиеся к зелью платили за опиум (все расчеты шли только на серебро).

Китайское правительство не раз требовало от руководства Ост-Индской компании контрабанду пресечь — но кто же в здравом уме откажется от таких прибылей? Заправилы Компании откровенно дурковали: мол, это какие-то другие купцы хул иганят, совершенно левые, а Компания, где служат одни законопослушные ангелочки, ничем таким сроду не занималась…

В конце концов китайские власти, прекрасно знавшие, как все обстоит на самом деле, потеряли терпение. Они арестовали всех английских купцов, оказавшихся в городе Кантоне, и заявили, что будут держать их в тюрьме, пока Компания не выдаст все запасы опиума.

Вот после этого англичане, уже не повторяя сказочки о «левых» контрабандистах, в сжатые сроки выдали китайским чиновникам все запасы опиума, по какому-то совпадению оказавшегося на складах Компании. Китайцы свалили мешки в кучу и сожгли к чертовой матери. Англичане обиделись. В солидной и обстоятельной книге об «опиумных войнах» это излагается так: «Явно враждебные действия китайского правительства заставили английское министерство принять меры для обеспечения положения своих подданных, а также потребовать удовлетворения за нанесенные оскорбления и причиненные убытки».

Только не думайте, что это писал англичанин — ему все же было бы простительно. Фразочку эту я взял из книги двух российских историков, вышедшей не в разгул перестройки, а всего четыре года назад…

Как говаривал в таких случаях юморист Остап Вишня: «Господи, ты ж видел, кого творил…» Оказывается, конфискация наркотика у контрабандистов и его уничтожение — это «оскорбления и убытки», против которых обязано незамедлительно выступить «английское министерство». Дикари они, эти китайцы, право — смеют называть вещи своими именами…

Короче говоря, англичане моментально перебросили из Индии несколько регулярных армейских полков, десятка два боевых кораблей — и напали на Китай. Заняли несколько исконно китайских островов и городов, накрошили кучу «дикарей», имевших нахальство бороться с наркоторговлей. Так называемые «опиумные войны» происходили в 1840–1842 гг., в 1856–1858 гг., в 1859-м (совместно с французами), в 1860-м. Англичане уверяли, будто они воюют за некую абстрактную «свободу торговли». На деле это как раз и привело к появлению на территории Китая так называемых «сеттльментов»: на исконно китайской территории европейцы устроили свои города, где китайские законы не действовали. Ну и как легко догадаться, в Китай вновь хлынуло море разливанное опиума. Страну насильственным образом опустили до положения полуколонии. То, что при этом в 1860 г. англичане и французы по прямому поощрению своих командиров разграбили загородный императорский дворец, было на фоне остального сущей проказой расшалившихся детишек…

Так кого мы должны называть разбойниками? Лейтенанты Хвостов с Давыдовым всего-навсего следовали примеру общемировой практики, к тому же провели рейд не против суверенных, а против спорных территорий.

Вот только после возвращения их в Охотск начальник тамошнего порта капитан второго ранга Бухарин, как две капли воды похожий на «перестройщиков» и «прогрессивных интеллигентов», увидел в них именно разбойников. И посадил под арест, обвинив в «самоуправстве» — хотя у лейтенантов была письменная директива покойного Резанова. Орал и топал ногами на допросах: мол, пираты, мать вашу, такие-сякие, в каторгу загоню!

Бухарин был сволочью известной — самодур, притеснитель, взяточник и хапуга, от которого стонал весь Охотск. Но в данном случае, есть сильные подозрения, дело было не только в его тупости и самодурстве. Это продолжалась старая интрига, в которой Хвостов с Давыдовым оказались крайними, говоря современным языком, попавшими под раздачу…

В свое время Бухарин возненавидел барона Штейнгеля, молодого флотского офицера, в чине мичмана командовавшего в Охотском порту военным транспортом. Мичман — чин невеликий (то бишь — равен армейскому прапорщику), но, как это частенько случалось на окраинах Российской империи из-за нехватки чиновников, на Штейнгеля взвалили еще и разные другие обязанности по управлению службами порта. Неизвестно точно, как это ему удалось, но он вывел снабжение кораблей из-под контроля Бухарина. Надо полагать, Бухарин до того неплохо на этом наживался: известно, как сладко живется снабженцам, в том числе и в погонах…

Тут появился Резанов. Штейнгель, наслушавшись всяких дурацких сплетен о нем — пустышка, ничтожество, прожектер! — все их неосмотрительно изложил в письме Бухарину. Бухарин, не будь дурак, передал письмо Резанову (который ему тоже пришелся не по душе) и, потирая руки, стал ждать, когда мстительный камергер — столичная штучка! — будет изничтожать вредного мичманишку…

По себе усадил, паскуда. Резанов был человеком благородным. Пригласил к себе Штейнгеля, отдал ему злополучное письмо и без тени враждебности устыдил:

— Что ж это вы, юноша, человека нисколечко не зная, о нем всякие сплетни пересказываете? Неудобно как-то…

Пристыженный Штейнгель извинился, и они с Резановым с тех пор были в наилучших отношениях. Резанов уговаривал барона перейти на службу в Российско-Американскую компанию, приглашал плыть с ним, когда отправится в Калифорнию играть свадьбу с Кончитой…

Так что Бухарин упорно пролетел. Затаил злобу и на Резанова, и на всех его людей. А тут и Хвостов с Давыдовым подвернулись, на которых можно было отыграться…

В общем, бравые офицеры, не ведавшие за собой ничего худого, нежданно-негаданно оказались под арестом в Охотске (к слову, в качестве штришка к портрету эпохи: именно в Охотске в это время отбывал ссылку бывший ревельский губернатор Горчаков — за то, что путал личную шерсть с государственной…).

Из-под ареста Хвостов с Давыдовым сбежали и благополучно добрались до Иркутска, где ими занялись тамошний гражданский губернатор Трескин и генерал-губернатор Сибири Пестель (отец видного декабриста). Опять-таки ради исторической правды следует уточнить, что оба высокопоставленных чиновника, как о том известно доподлинно, были жутчайшими взяточниками и хапугами (ну, впрочем, как все без исключения российские губернаторы той поры) — но в то же время они оказались и настоящими государственниками: никакого криминала в действиях лейтенантов на Дальнем Востоке не усмотрели и разрешили ехать в столицу.

В Санкт-Петербурге Давыдов (будучи интеллектуально гораздо сильнее закадычного друга Хвостова) составил словарь наречий обитавших на Сахалине туземцев и написал двухтомную книгу: «Двукратное путешествие в Америку морских офицеров Хвостова и Давыдова, написанное сим последним».

(К слову, эта книга издавалась всего два раза: сначала в Петербурге в 1810–1812 гг., потом — в 1977 г. в Канаде. Это — к вопросу о нашем всегдашнем историческом беспамятстве…)

Потом оба офицера участвовали в войне со шведами, воевали храбро, были представлены к орденам — но тут умные головы в Адмиралтейств-коллегий снова подняли старое дело о «бесчинствах против японцев». Александр I в виде наказания повелел никаких орденов «разбойникам» не давать.

Не перечесть, сколько вреда этот коронованный скот, участник убийства собственного отца (знал, козел, с самого начала!), принес России своими идиотскими решениями! Подробно распространяться о нем не стоит. Достаточно лишь вспомнить четверостишие, которым припечатал самодержца Пушкин:

Давайте взглянем для сравнения, как решал подобные дела младший брат Плешивого, великий император Николай Павлович.

К середине XIX столетия устье Амура и прилегающий к нему район оставались, собственно говоря, ничейными — ни Россия, ни Китай эти места не контролировали, и обитавшие там пле- мена могли жить спокойно, не охваченные чьим-то высочайшим покровительством. Сначала Николай, получив от кого-то из советников информацию, что устье Амура для настоящих кораблей слишком мелкое и годится только для прохода лодок (что истине нисколько не соответствовало), повелел Амуром, «рекой бесполезной», более не заниматься. Особый комитет с участием нескольких министров и других высших сановников постановил: бассейн Амура признать принадлежащим Китаю и отказаться от него навсегда.

Но тут на Дальнем Востоке объявился русский морской офицер Невельской, который самочинно вошел на своем корабле в Амур, возле ближайшей гиляцкой деревни воткнул в землю российский флаг и объявил эту территорию принадлежащей Российской империи. И основал первое русское поселение: форт Николаевский Пост (ныне — Николаевск-на-Амуре). Тогдашний генерал-губернатор Восточной Сибири Муравьев его поддержал.

Шум поднялся страшный. Ориентируясь на последнюю царскую резолюцию, Совет министров собрался было предать Невельского военному суду и разжаловать в матросы, а Муравьеву тоже придумать что-нибудь этакое, чтобы мало не показалось…

Доложили императору. Николай I, ярый государственник, вызвал к себе Муравьева и, выслушав суть дела, сделал вывод:

— Где раз поднят российский флаг, он спускаться не должен!

Невельского и Муравьева наградили (Муравьев удостоился еще и почетного добавления к фамилии «Амурский» — до сих пор такое случалось только с теми, кто был отмечен за военные подвиги).

Николай прекрасно понимал, что «самовольство» пошло государству только на пользу. Его старший братец, болван плешивый, государственной мудростью похвастаться не мог.

Хорошо еще, что Хвостова с Давыдовым не посадили…

Они вскоре погибли — самым нелепым и обидным образом, как частенько случалось на Руси не только с бесполезными людишками… Так уж случилось, что однажды в Санкт-Петербурге встретились старые знакомые: оба лейтенанта, врач и путешественник Лангсдорф (участник плавания «Надежды»), американский капитан де Вульф, у которого была куплена «Юнона». Выпито было немало. Уже вечером Хвостов с Давыдовым, как ни уговаривал их Лангсдорф переночевать у него, решили отправиться к кому-то в гости на Васильевский остров.

14 октября 1809 г., поздний вечер. Хвостов с Давыдовым отправились к разводному мосту на Васильевский… На другой день их тела выбросило на берег в Финском заливе.

Как и полагается в нашем беспамятном Отечестве, оба не удостоены и паршивенькой мемориальной доски, да и улиц их имени в российских городах наверняка не найдется.

А через два года после смерти лихих моряков сложилось так, что их соотечественник оказался в плену в Японии…

3. Капитан «Дианы»

Признаюсь сразу: мне этот человек не по нутру, но, поскольку я уделял место и субъектам похуже, а история эта увлекательная, придется рассказывать и о ней, она как-никак неразрывно связана с Русской Америкой…

В мае 1811 г. капитан-лейтенанту В. М. Головнину, командиру шлюпа «Диана», поручили составить точное географическое описание Курильских и Шантарских островов. На первый, самый северный остров Курил, Шумшу, еще в 1711 г. плавали казаки Данила Анцыферов и Иван Козыревский (тот самый, соучастник убийства Атласова), но в картографии они, как легко догадаться, были не сильны. В 1739 г. вторая экспедиция Беринга положила на карту все острова — но эти данные опять-таки требовали уточнения.

А собственно, почему острова названы Курильскими? Да потому, что русские их так назвали по имени местного населения — народа Курилов, тех самых айнов. И «куру», и «айну» на языке туземцев означало «человек». Те, кто жил на Курилах, называли себя «куру», а те, что на Южном Сахалине и на Хоккайдо — «айну». Никакой загадки. (С японцами айны-курилы не состояли ни в малейшем родстве, они в давние времена приплыли откуда-то из юго-западной части Тихого океана.)

В начале июля «Диана» подошла к Кунаширу, самому южному из Курильских островов. Оказалось, что японцы успели построить тут нечто напоминавшее цивилизацию: селение и небольшую крепость.

Из этой крепости и шарахнули по «Диане» два ядра, едва она вошла в гавань. Пришлось встать на якорь и послать на берег шлюпку — но и по ней стали палить. Стало ясно, что японцы в дурном настроении. Назавтра стали налаживать контакт, пустив на берег бочку с письмом. Понемногу договориться удалось, и японцы пригласили на переговоры.

Головнин отправился в крепость со штурманом Хлебниковым, мичманом Муром, четырьмя матросами и курильцем-пе-реводчиком. Там русских принял начальник, стал вежливо поить чаем и поддерживать приятную беседу. Однако вскоре его как подменили: стал орать, словно его резали, хвататься за саблю, чаще всего поминая «Ре-за-но» (потом оказалось, это он о Резанове) и загадочного Никола-Сандрееча (Хвостова). На приятный дипломатический фуршет это уже нисколечко не походило. Курилец, которого Головнин тихонько спросил, в чем дело, перевел длиннейшую тира'ду коменданта одной-единственной фразой:

— Начальник говорит, что если хоть одного из нас выпустит из крепости, то ему самому брюхо разрежут…

Пожалуй, что после такого подробный перевод уже и не к чему. Русские, недолго думая, кинулись бежать из крепости. Японцы орали всем скопом, как сто чертей, но напасть не посмели, даже располагая численным превосходством, ограничились тем, что бежали следом и кидали русским под ноги весла с поленьями — авось споткнутся. Трех человек они, набравшись смелости, все же скрутили. Остальные добежали до шлюпки.

Увы… Беседа в крепости продолжалась почти три часа, за это время наступил отлив, и шлюпка лежала на суше метрах в десяти от воды. Окончательно набравшись смелости, японцы высыпали всей оравой, сцапали остальных и потащили в крепость.

Оставшийся после Головнина старшим на «Диане» лейтенант Рикорд подвел корабль к берегу, насколько удалось — как раз вовремя, чтобы увидеть, как ворота крепости захлопываются за японцами и пленными. Из крепости началась пушечная пальба, никакого вреда «Диане» не причинившая.

По моему глубокому убеждению, командуй «Дианой» вместо Рикорда Хвостов или Давыдов, они-то не церемонились бы, а пошли на штурм. На «Диане» было около шестидесяти моряков, имелось 14 пушек, 4 карронады для стрельбы на близкие дистанции и 4 фальконета. Крепость была деревянная и неприступную твердыню напоминала мало — обычный форт вроде барановских укреплений на Аляске.

Однако Рикорд штурмовать не решился. Он выпустил по крепости 170 ядер, но потом все же ушел на зимовку в Охотск.

Головнина и его людей переправили в город Хакодате на остров Хоккайдо и с ходу стали допрашивать. Сразу же зазвучали упоминания про загадочных людей по имени Никола-Сандрееч и Гаврило-Иваноч. Вскоре удалось сообразить, что японцы имеют в виду Хвостова с Давыдовым, фамилий которых не знали.

Именно из-за рейда Хвостова и Давыдова разгорелся весь сыр-бор. «Господин Ховорин» (именно так японцы произносили фамилию Головнин) немало подивился тому, что услышал. Оказалось, что японцы придавали случившемуся вовсе уж глобальное значение. Их собственная страна была маленькая, иностранцев там имелось всего-то десятка два, и оттого они воображали, что не только вся Россия, но и вся Европа должны знать о рейде двух лейтенантов и обсуждать его с утра до вечера, как будто не было других серьезных дел… Головнин не верил, но его старательно убеждали: именно так мы и думаем… А что, разве неправильно?

Капитан-лейтенант угробил уйму времени, объясняя японцам размеры России и Европы, толкуя без всякой дипломатии, что в Европе не только о Хвостове с Давыдовым, но и о самой Японии мало кто знает. Доказывал, что «Юнона» и «Авось» не военные фрегаты, посланные императором, а всего лишь корабль купеческой компании.

Кое-как растолковал. Но японцы ударились в другую крайность: вопросы посыпались градом, скрупулезнейшие: сколько лет Хвостову и Давыдову, чьи они дети, как воспитывались, какого сословия, какую жизнь ведут, благонравную или разгульную? Это уже было чистейшей воды любопытство, проистекавшее из двухсотвековой оторванности от остального мира.

Потом японцы показали Головнину то самое письмо Хвосто-ва, которое он оставил курильскому старшине на Сахалине. И снова начали с детским простодушием интересоваться всякой мелочью: ну вот, что такое — «Владимирская лента»?

Головнин ответил, что «Владимирская лента» — значит «полосатая». Крепко подозревал: начни он говорить что-то о «Владимире», японцы обязательно прицепились бы — кто этот орден учредил, за какие заслуги, кто был Владимир и чем прославился, есть ли в России другие ордена…

Продержав русских в тюрьме пятьдесят дней, их перевезли в «губернский» город Мацмай. Там посадили не то что в тюрьму — в большие клетки. Снова пошли допросы — с участием и губернатора, и специально присланного из столицы ученого. Правда, это снова напоминало не следственные действия, а утоление безбрежного любопытства. В своей книге Головнин подробно перечислил образчики.

Какое платье ваш государь носит? Что он носит на голове? Какие птицы водятся около Петербурга? Что стоит сшить в России одежду, какая сейчас на вас? На какой лошади государь ваш верхом ездит? Кто с ним еще ездит? Любят ли русские голландцев? Сколько у русских праздников в году? Каких лет женщины начинают рожать в России и в какие годы перестают?

Обнаружилось, что мичман Мур неплохо рисует — после чего японцы заставили его дни напролет рисовать овец, ослов, кареты, сани и все прочее. «Чего в Японии нет, а в России есть».

Особенно поразило японцев, что в ответ на их вопрос, сколько пушек установлено в государевом дворце, Головнин честно ответил — ни единой. Они капитан-лейтенанту долго не верили, а поверив, качали головами и твердили:

— Ах, как ваш государь неосторожен…

А что можно было ответить на такой вопрос: «Сколько сажен в длину, ширину и высоту имеет государев дворец и сколько в нем окон?» Сколько портов во всей Европе, где строят корабли, сколько во всей Европе военных судов и сколько купеческих? Вот и объясняй им про размеры Европы…

Головнин неосторожно упомянул, что в Петербурге есть матросские казармы. И понеслось: а сколько в каждой окон, ворот и дверей. А длина, ширина, высота какая? А этажей сколько? А часовых? А где матросы свои вещи хранят?

Упомянул мельком Головнин, что живет в Петербурге. Ага! В какой части Петербурга его квартира? Какое это будет расстояние от государева дворца? А размер жилплощади? А прислуги сколько?

В общем, Головнин однажды даже решил, что японцы к нему применяют своего рода психологическую пытку — копание в мельчайших подробностях. Но это было именно жгучее любопытство. На вопрос, где он получил образование, Головнин благоразумно не ответил насчет Морского кадетского корпуса — иначе достали бы сотней вопросов о количестве окон и печных труб. Сказал: отец учил, на дому.

Думал, отделался… Ага! Снова сотня вопросов: в каком городе вас, Ховорин-сан, ваш почтенный батюшка учил? Давно это было? А какие науки ваши батюшка знал, и кто учил его самого? А состояние у него большое?

И далеко не сразу японцы приступили к расспросам о русской армии, флоте, крепостях. Никак не верили, что у русских есть девятипудовые ядра (сами они палили маленькими) и очень смеялись… узнав, что на ружьях у русских кремневые замки. Сами японцы предпочитали ружья с фитилем — так гораздо надежнее, как от дедов-прадедов заведено, не стоит разводить всякую мудреную механизацию с пружинами, кремнями, курками. То ли дело фитиль: запалил кусок в полметра, когда нужно, приложил его к ружью, а оно ка-ак ахнет!

Но все же никак не стоит считать японцев людьми по-детски наивными. Во время одной из бесед они спросили Головнина напрямую: а вот если бы Япония и Китай вместо нынешней закрытости от всего мира вошли бы в тесные отношения с европейскими государствами и стали во всем им подражать, не чаще ли случались бы войны и не больше ли пролилось человеческой крови? Головнин, подумав, сказал честно, что вероятность такая не исключена. Тогда японский ученый сказал:

— А если так, то для уменьшения народных бедствий не лучше ли, по вашему мнению, оставаться Японии на прежнем основании, нежели входить в связи и сношения с Европой, в пользе коих часа за два пред сим вы старались нас убедить?

Как в воду глядел японский книжник, учитывая события последующих полутора сотен лет…

В конце концов русские решились на побег. Сделали подкоп, выбрались наружу и несколько дней шли к морю — по ночам, днем прятались, где удастся. Однако на берегу их схватили. В плену они пробыли два года и три месяца. Петербург для их освобождения никаких дипломатических усилий не предпринимал: России было не до того, грохотала война с Наполеоном, отступал Кутузов, горела Москва — где уж тут думать о судьбе капитана крохотного кораблика длиной в двадцать семь метров, угодившего в плен где-то на краю Земли…

В октябре 1813 г. японцы пленников освободили. Команда академика Болховитинова с умным видом приписывает это исключительно благородству и объективности японских властей: дескать, разобрались наконец, что рейд Хвостова и Давыдова был не военной экспедицией, а самовольством, к которому Го-ловнин не имеет никакого отношения. Так и написали в своем капитальном трехтомнике.

На самом деле все иначе. И японское «благородство» тут ни при чем. Просто-напросто лейтенант Рикорд, приведя в японские воды уже два военных судна, начал захватывать все суда Страны восходящего солнца, какие ему попадались. Действовал по вполне понятной логике: как вы с нами, так и мы с вами… Поначалу ему встречались маленькие «рыбаки», но вскоре он взял на абордаж большое купеческое судно, на котором плыл сам владелец, богатый и влиятельный купец Такатая Кахи. Через купца и завязались совершенно неофициальные контакты с японскими властями.

Детали так и останутся неизвестными навсегда, но нет сомнений, что Рикорд (и поддерживавшие его Пестель с Трески-ным) не на сознательность японцев били, а откровенно намекали на вполне возможные неприятные последствия. Достоверно известно, что Рикорд в конце концов всерьез стал готовить десант и штурм кунаширской крепости.

Японцы на примере Хвостова и Давыдова уже имели некоторый опыт общения с русскими моряками. И вряд ли жаждали новых уроков. Вот правительство в конце концов, сохраняя лицо, и объявило, что оно, такое все из себя благородное и объективное, порешило Ховорина-сан освободить…

Вот и вся история. Почему Головнин мне категорически не по нутру? Причина проста…

Головнин, конечно, человек заслуженный. С юности воевал, и неплохо, награжден боевой медалью за сражение со шведами. В Кейптауне, когда англичане в период напряженных с ними отношений задержали его судно, совершил дерзкий побег. «Диана» была поставлена на два якоря в дальнем углу залива, меж двумя английскими фрегатами, и Головнин в сумерки, при сильном дожде и ветре, приказал обрубить канаты и на «штормовых» парусах ухитрился уйти из гавани…

Впоследствии он написал несколько интересных книг. И все же, все же…

Никак нельзя простить Головнину все, что он намолол как о Резанове, так и о Русско-Американской компании. Вот образчик его оценки Резанова: «Он был человек скорый, горячий, затейливый писака, говорун, имевший голову более способную созидать воздушные замки, чем обдумывать и исполнять основательные предначертания и вовсе не имевший ни терпения, ни способности достигать великих и отдаленных видов; впоследствии мы увидим, что он наделал Компании множество вреда и сам разрушил планы, которые были им же изобретены…»

Думается мне, что читатель уже узнал о Резанове достаточно, чтоб самому убедиться в несправедливости этой оценки. И потом… Чтобы судить такого человека, как Резанов, Головнину следовало и самому быть в гуще событий, в серьезных чинах, знать и предмет критики, и самого критикуемого.

Меж тем Головнин, семнадцати лет окончивший в 1793 г. Морской корпус до весны 1806 г. практически беспрерывно находился в плаваниях — как на родине, так и у берегов Швеции, Норвегии, Англии, Голландии, Франции, Испании. С Резановым знаком не был, к делам Российско-Американской компании никакого отношения не имел до мая 1810 г., когда привез груз хлеба в Русскую Америку… Так кто ему дал право так писать о Резанове? А впрочем, и Баранов у него — не более чем тупой «тиран и сатрап», да и сама Русская Америка какая-то унылая, корявая, холодная и ветреная, насквозь неправильная. Брюзжал, брюзжал и брюзжал неведомо по каким причинам. Может, из кастовой спеси, памятуя о конфликте Крузенштерна с Резановым? Сам Крузенштерн, как уже говорилось, и тридцать лет спустя о Резанове писал исключительно гадости…

Собственно, что такое Головнин? Автор интересных книг, и не более того. Воевал, конечно, — так все тогда воевали. Кругосветное путешествие совершил? Во-первых, именно что одно путешествие вокруг света, а не два, которые ему приписывают (дело в том, что «Диана», истины ради, не вокруг света проплыла, а лишь из Петербурга до Камчатки мимо мыса Доброй Надежды, а уж оттуда Головнин возвращался домой через Сибирь, сухопутьем). Во-вторых, путешествие свое он совершил девятым. Всего с 1803 по 1850 гг. насчитывается 38 русских кругосветных и «полукругосветных» путешествий вокруг света -21 организовано военно-морским ведомством, 16 — Российско-Американской компанией и 1 — графом Румянцевым. В этом списке Головнин значится именно что девятым (см. Приложение).

Что еще? Был генерал-интендантом российского флота — что его опять-таки характеризует не с лучшей стороны. Что такое российские военные интенданты царских времен, известно прекрасно. Большой знаток этого вопроса, генералиссимус Суворов, говаривал: военного интенданта, прослужившего пару-тройку лет, можно свободно вешать без суда и следствия, не ошибешься…

Одним словом, не Головнину было поднимать хвост на Николая Петровича Резанова, Александра Андреевича Баранова и их сподвижников — не столь уж значительная персона, чтобы высокомерно изображать строителей империи ничтожествами и тупыми сатрапами… И все бы ничего, но в советское время эти высказывания Головнина пришлись ко двору советским историкам. Головнин опять-таки числился «прогрессивным мореплавателем», а Резанов, как я уже писал, реакционным эксплуататором и придворным интриганом…

Да, вот, кстати. Самое интересное в японской эпопее Головнина я приберег напоследок. Уже потом, когда его со спутниками освобождали, выяснилось, отчего японцы были настроены так враждебно. Голландцы постарались. Они, стервецы, будучи единственными в Японии знатоками русского языка и экспертами по русским бумагам, безбожно искажали те документы, что японцы им давали читать. Переводя письмо Хвостова к губернатору Мацмая о желании завязать торговые отношения, какой-то хер голландский от себя добавил, будто Хвостов грозится в случае отказа завоевать Японию и прислать орду русских священников, которые всех подданных императора насильно загонят в православие. А чин Хвостова «лейтенант» голландцы, не моргнув глазом, перевели как «наместник». Вот японцы долгое время и полагали совершенно серьезно, что с ними воюет жуткий и могущественный Никола-Сандрееч, императорский наместник на Дальнем Востоке. А голландцы вдобавок, узнав о взятии французами Москвы, стали уверять японцев, что Наполеон захватил «всю» Россию. Мотив лежит на поверхности: ну не хотели голландцы терять свое монопольное положение единственных торговых посредников меж Японией и остальным миром. Вот и пакостили как могли, стервецы…

Правда, чуть-чуть позже голландцев самих из Японии вежливо попросили. Наполеон к тому времени Голландию захватил — как раз всю, в отличие от России. А англичане, соответственно, заняли Яву — и тамошние голландцы, попав в подчиненное положение, вынуждены были ввозить в Японию теперь уже индийские товары.

Вот теперь в эксперты позвали уже пленного Головнина и спросили: Ховорин-сан, как, по-вашему, что эти индийские товары означают? Где обычные голландские? Голландцы говорят, будто все оттого, что они с англичанами подружились, уж так подружились, что и торгуют вместе…

Головнин, видывавший большой мир и знавший ситуацию, подумал и ответил: это может означать только одно — Голландия взята Наполеоном, а Ява, соответственно, англичанами…

Голландцы в конце концов признались, что их держава и впрямь уже не прежняя республика, а королевство, которое Наполеон создал «под родного братца». Японцы поначалу не поверили, не хотели верить, что в Европе так просто создаются монархии. Но потом отыскались русские газеты. Японцы к тому времени освоили русский настолько, чтобы читать их самостоятельно. Вот и прочли: что Голландия уже и не королевство, поскольку Наполеон, на что-то рассердившись на брата, из голландских королей его уволил, а страну присоединил без затей к своей империи в качестве провинции. Тут-то для голландцев и настали скверные времена…

Короче говоря, Головнина освободили. Япония еще сорок лет оставалась в полной изоляции. А потом приплыл американский командор Перри, высадил на берег пятьсот вооруженных моряков, навел на порт сотню своих орудий и ласково предложил: господа японцы, а не подписать ли нам торговый договор? А не открыть ли вам несколько портов для американских торговых кораблей и наших товаров? Как думаете?

Японцы грустно посмотрели на ощетинившиеся пушками корабли, на полтыщи бравых американских парней и тут же согласились: ну как же, самое время, мы и сами собирались… Где подписать?

Что характерно, ни тогда, ни потом никто в Америке не делал из этого драмы, и никому в голову не пришло именовать действия командора Перри «разбойными». Лично я, кстати, тоже так не считаю. Человек обеспечивал экономические интересы своей страны, действуя так, как было повсеместно принято. Разбой-то при чем? Командор Перри ни у кого карманных часов не крал, кладовок не взламывал и с девицами не охальничал…

На этом мы пока что расстанемся с Японией (но не насовсем!) и вернемся в Русскую Америку, где уже плавало у «оскаленных берегов» судно Компании с ярко начищенными медными буквами на борту: «Александр Баранов».

Не подумайте грустного — Писарро российский был жив-здоров и полон сил!

Глава шестая ОТ АЛЯСКИ ДО ГАВАЙЕВ

1. У берегов Аляски

Но хлопот у него по-прежнему был полон рот — особенно с ежегодным «съездом» индейцев-тлинкитов. У них было в обычае каждую весну собираться оравой человек этак с тысячу в Ситхинском заливе — ловить селедку, когда ее косяки шли на нерест. Вот только первым вопросом на повестке дня отчего-то всякий раз вставало не мирное рыболовство, а нечто иное: не напасть ли снова на русских и не вырезать ли их поголовно? Сколько мехов и прочего добра бледнолицые у себя накопили…

В 1806 г. они совсем было собрались штурмовать Новоар-хангельск, прослышав, что там голодно и немало людей умерло от болезней, так что гарнизон ослаблен.

Сорвалось. В крепости находился Баранов, которого колоши всерьез боялись. Да вдобавок капитан стоявшего в Новоархан-гельске американского корабля Уиншип велел передать индейцам: если что, он нейтральным не останется, а поможет Баранову всеми пушками. Чуть позже колоши все же собрали три тысячи воинов — но Баранов успел за четыре дня построить вокруг крепости вторую деревянную стену, еще выше прежней. Находившийся там в это время Резанов писал, что, узнав об этом, «старшины и предводители разных народов передрались между собой от досады, что пропустили удобное время, и разъехались по проливам».

Он не знал, что колоши вовсе не передумали — они просто-напросто послали гонцов на юг к индейцам хайда, чтобы предложить совместный набег. Однако главный вождь Хайда был в дружеских отношениях с «великим шаманом» Барановым и отказался в этом участвовать.

На следующий год Баранов уплыл на Кадьяк, и колоши, ободренные его отсутствием, стали подтягиваться к Новоархангель-ску, запасшись мешками для трофеев. На сей раз положение спас Иван Кусков — он позвал в крепость одного из влиятельных вождей, напоил-накормил его как следует и надарил немало ценных подарков. Вождь решил в военные авантюры не ввязываться и уплыл со всеми своими людьми, наплевав на «краснокожую солидарность». Остальные тоже помаленьку разъехались.

В ноябре 1811 г. у берегов Камчатки погибла «Юнона». Из 22 членов экипажа спаслось только трое, погиб груз стоимостью в 22 тысячи рублей.

В 1815 г. на островах архипелага Александра индейцы (те же неугомонные колоши) захватили штурмана с корабля «Откровение». Привели его к кораблю, демонстративно приставили к груди ножи и потребовали выкуп — половину груза. Капитан По-душкин в ответ поступил решительно, в хорошем стиле приключенческих романов. Он заманил к себе на корабль двух местных вождей, на каковых и обменял штурмана. Человек был решительный. Позже он так описывал эту историю в письме к другу: «Получивши назад штурмана, велел я стрелку своему Зензи-ну застрелить тойона, его захватившего, который тогда весьма близко на берегу сидел, но, к несчастью, винтовка осеклась».

«Болховитинцы», что характерно, именуют историю с захватом индейских вождей «вероломством». Надо полагать, сами они смирнехонько отдали бы половину груза да еще мокасины индейцам почистили бы, «хранители общечеловеческих ценностей»…

В отличие от Подушкина, не склонного к дурной политкорректное™ (с нами по-плохому, а мы утирайся?!), флотский лейтенант Лазарев, состоявший на службе Компании, вел себя подобно нынешним перестройщикам. В 1815 г. в Новоархангель-ске объявился американский капитан Хант на бриге «Педлер», о котором Баранов получил сведения, что «бостонец» потихоньку продает местным индейцам порох. А потому, недолго думая, послал своих людей обыскать судно. Капитан стал артачиться, на борту брига завязалась драка меж его матросами и приказчиками РАК. Тогда Баранов с вооруженными промышленниками и фальконетами на двух баркасах буквально взял бриг на абордаж и устроил повальный обыск. Порох конфисковали, пушки брига заклепали. Точных доказательств так и не обнаружилось, но порох на бриге оказался именно того сорта и вида, что был недавно обнаружен у индейцев…

Помянутый лейтенант Лазарев отчего-то ужасно расстроился, видя такое обращение с «цивилизованными американцами», подплыл на шлюпке к бригу и стал добиваться от Баранова, чтобы тот обыск прекратил. Баранов ему, не мудрствуя лукаво, ответил: а не поплыл бы ты отсюды, пока я по тебе из пушки не дернул…

Через неделю он официальным приказом уволил Лазарева и приказал сдать корабль своему заместителю, а самому уехать в Охотск. Однако Лазарев и его офицеры приказ своего прямого начальства проигнорировали — и Лазарев самовольно увел корабль. Баранов в сердцах даже пару раз пальнул по удалявшемуся судну из пушки. Как ни пытался он потом наказать Лазарева, Морское министерство, давным-давно неприязненно настроенное к Компании, полностью его благородие оправдало…

Баранов тем временем продолжал на Кадьяке добычу медной руды. Из меди отливали котлы, которые в Калифорнии пользовались большим спросом.

Вы будете смеяться, но тут на Аляске вновь объявился Генри Барбер… Ага, вот именно. Дела обстояли так, что теперь над Барбером оставалось лишь злорадно посмеиваться. Его грешная и путаная жизнь близилась к концу.

Итак, 1807 г. Барбер привел на Кадьяк трехмачтовый корабль «Мирт» и предложил Баранову его купить вместе с грузом индейских товаров. На сей раз «Единорог» Барбера куда-то подевался вместе с разбойной командой (хочется верить, что где-то далеко от Аляски они наконец получили то, что заслужили).

Корабль был добротный, товары — хорошие. Но уж кто-кто, а Баранов знал Барбера как облупленного — и всерьез подозревал, что корабль этот прохвост, как обычно, раздобыл путями самыми неправедными. Сделка, конечно, состоялась, но из запрошенных Барбером сорока двух тысяч пиастров (пиастр, напоминаю, равнялся примерно полутора рублям) хитрый Баранов заплатил наличными только 950, а на остальное предложил выдать вексель, по которому Барбер получит всю сумму в Санкт-Петербурге.

Барбер, что любопытно, согласился без малейших возражений — должно быть, дела у него шли хуже некуда, и в карманах посвистывал ветер. Он взял вексель и уплыл в Охотск на русском судне «Ситха».

Возле Камчатки «Ситха» потерпела крушение. Груз погиб, но всем членам экипажа и пассажирам удалось спастись. Правда, при этом Барбер лишился всех своих бумаг, в том числе и драгоценного векселя. Он стал добиваться у камчатских служащих Компании дубликата. Те вполне резонно отвечали, что они никаких таких векселей Барберу не выписывали, а потому не могут восстановить бумагу, которой в глаза не видели. А верить на слово — пардон, увольте… Барбера и на Камчатке прекрасно знали.

Как поступил бы в подобном случае человек честный, которому нечего опасаться? Да просто-напросто вернулся бы к Баранову, чтобы тот выдал дубликат, — а как же еще? Но Барбер отчего-то на Кадьяк не торопился. Объяснение одно: опасался, что к тому времени к Баранову могут дойти известия, как на самом деле обстояло с «Миртом» и как он Барберу достался…

Так что Барбер, к всеобщему удивлению, отирался на Камчатке, понемногу трогаясь умом, — сохранились его бумаги, где он в лучших традициях мании преследования обвиняет решительно всех окружающих (в том числе и тишайшего иеромонаха Гедеона) в интригах, кознях и злонамеренных замыслах касательно его персоны. В конце концов «разбойник», как написали позже в отчете камчатские приказчики Компании, «впал в задумчивость» и застрелился. Самоубийц, какого бы они ни были вероисповедания, тогда закапывали, как собак, — где-нибудь на задворках, вне освященной земли кладбища. Так поступили и с Барбером. Лично мне его нисколечко не жалко — с какой стати? Как говорится, жил грешно и умер смешно…

А вскоре и в самом деле выяснилось, что «Мирт» вместе с товарами Барбер приобрел самым наглым обманом — взял его у кантонских купцов, пообещав рассчитаться мехами. Чего, конечно же, делать не собирался — из Санкт-Петербурга гораздо ближе до Англии, чем до далекого китайского Кантона…

Но самое интересное, что история на этом не закончилась. Через пару лет в Петербурге объявились некие наследники Бар-бера и подняли шум: Российско-Американская компания, вопили они, отказывается выплачивать денежки, которые осталась должна честному мореплавателю и порядочному бизнесмену, светлой памяти дяде Генри…

Кантонскую историю все в Компании к тому времени уже прекрасно знали, а потому отказались платить хоть копейку. В 1811 г. министр внутренних дел Козодавлев предписал рассчитаться с «добропорядочными англичанами», неведомо с какого перепугу — но Компания все же заволокитила дело. И волокитила еще двадцать девять лет — наследнички оказались настырными и крепкими, регулярно заявлялись в Питер за деньгами.

Комедия в том, что они все же получили пиастры сполна. Уже в 1840 г., когда в живых не осталось никого из прежнего руководства Компании, а также, надо полагать, обманутых кантонских купцов, и никто уже не помнил истинного положения дел… Им, обормотам, еще и проценты за все годы выплатили! Повезло…

2. Россия в Калифорнии

Баранов уже давно нацелился на Калифорнию — особенно после успешной поездки туда Резанова. Русские всерьез собирались продвигаться к теплому югу.

Положение облегчалось тем, что Тихоокеанское побережье Северной Америки меж русскими владениями на Аляске и испанской Калифорнией оставалось в те времена классической ничейной территорией. Туда, на берега океана, еще не добрались ни янки, ни англичане из Канады — разве что отдельные отчаянные головушки забредали.

Еще до плавания «Юноны» в Калифорнии на борту американского корабля побывали подчиненные Баранова — Швецов и Тараканов. Позже Баранов стал заключать контракты с американскими капитанами, промышлявшими для него морского котика возле Калифорнии. Ну а потом русские послали и свои экспедиции. Интерес тут был в первую очередь не в пушном звере — планы были гораздо шире. Резанов совершенно справедливо полагал, что в Калифорнии стоит основать сельскохозяйственную колонию, которая снабжала бы Аляску зерном и прочими овощами-фруктами. Так выходило бы гораздо дешевле, чем закупать все необходимое продовольствие в Сибири или у испанцев.

В 1808 г. на юг двинулись два корабля под командованием Ивана Кускова: «Николай» штурмана Булыгина и «Кадьяк» штурмана Петрова.

Плавание «Николая» закончилось трагедией: он потерпел кораблекрушение в незнакомых водах. Двадцать один человек, экипаж и пассажиры, попали в плен к индейцам племени куилиут. Поначалу, выбравшись на берег, они какое-то время скитались по чащобе, страдая от лютого голода — ели кору, кожаные подошвы, съели свою единственную собаку. Индейцы захватили в плен несколько человек, в том числе жену Булыгина Анну Петровну (аляскинскую то ли алеутку, то ли индеанку).

Дальше начинается приключенческий роман — правда, довольно грустный. Булыгин, не теряясь, захватил какую-то знатную индеанку и попытался обменять ее на жену… но Анна отказалась возвращаться, советуя мужу и всем остальным сдаться индейцам. Происхождение сказалось.

Путешественники сдались. Вождь, у которого они оказались, к пленным относился, в общем, хорошо, но все же это былораб-ство — пленников продавали, меняли, дарили, Булыгина с женой то соединяли, то разлучали. Когда Анна Петровна умерла, ее последний хозяин попросту велел выкинуть тело в лес. Потом умер и Булыгин, а позже — еще семь человек. Через два года оставшихся в живых выкупил и отвез на Кадьяк американский капитан Бораун.

«Кадьяку», на котором находился Кусков, повезло гораздо больше. Он добрался до залива Бодега, где долго ждал «Николая». За это время пять человек с судна стали «невозвращенцами». Да вдобавок испанцы напали на кусковских разведчиков-алеутов и нескольких человек убили. По тогдашнему обыкновению Кусков закопал в разных местах две железных доски с крестом и надписью «Земля российского владения» и в конце концов вернулся на Кадьяк.

В Петербург ушел подробный отчет Баранова, в котором он излагал все выгоды для России от устройства в Калифорнии поселения — но подчеркивал, что ввиду «малолюдства» не в состоянии своими силами обустроить «прочную колонию» и предлагал «для государственной пользы нужно сие поселение сделать казенным». Румянцев его поддержал перед императором.

Однако «плешивый щеголь», по своему обыкновению, откровенно дурковал. С одной стороны, он особым указом установил строгий государственный контроль за РАК, поскольку, по мнению царя, она существовала не только для обогащения акционеров, но «вообще для целого Государства». Мысль здравая, но, с другой стороны, какую бы то ни было государственную помощь самодержец оказать не хотел. Контролировать и указывать — бога ради, с превеликой охотой. Помочь хотя бы рублем — ничего подобного, обойдутся, это ж частное предприятие, пусть сами и выкручиваются… Ну не придурок ли?

Одним словом, происходящее как нельзя лучше соответствовало сцене из рок-оперы, где хор безликих чиновников в ответ на дельные предложения Резанова уныло гнусавит:

Мудрый граф, вы глядите вдаль, но умнее нас госуда-арь… Чай, не мокнете под дождем, подождем…

Здесь Вознесенский полностью в согласии с исторической правдой. «Мудрый» государь заботиться о Русской Америке категорически не хотел. Ему гораздо приятнее было «играть роль» в большой европейской политике: чинные переговоры с собратьями-монархами вести, послания сочинять, одним словом, лезть затычкой в каждую европейскую дырку. Англичане на его месте (что они блестяще доказывали во всех частях света, как только получали к тому возможность) давным-давно бы на месте Плешивого и целую эскадру военных фрегатов послали бы к калифорнийским берегам, и регулярные войска там высадили бы, и денег подкинули из казны, и людей переселяли бы во множестве…

А вот Баранову поступило из Петербурга официальное известие, что «государство в невозможности находится употребить на сие издержек». А «мудрый» государь «отказывая в настоящем случае производить от казны на Албионе поселение предоставляет Правлению на волю учреждать оное от себя, обнадеживая во всяком случае монаршим своим заступлением».

Можно только представить, какие слова произносил про себя Баранов, прекрасно понимая, что из «монаршего заступника» шубы не сошьешь и корабли с его помощью не построишь…

Ну что поделаешь? Пришлось, напрягая невеликие силы, «учреждать оное от себя»…

В середине мая (считается приблизительно, что — пятнадцатого) 1812 г. Кусков, прибывший в Калифорнию на шхуне «Чириков», заложил там поселение: четырехугольная стена из крепких деревянных плах высотой около пяти метров, размером 120 на 100 метров, две башни с 12 небольшими пушками. 11 сентября состоялось торжественное открытие с поднятием флага, пушечной и ружейной пальбой. Выбор названия решили определить жребием: под икону Спасителя положили несколько бумажек, и кто-то, перекрестившись, вытянул записочку со словом «Росс». Так крепость и назвали: форт Росс.

Губернатор обеих Калифорний в восторг от соседства русских не пришел, наоборот, изволил разгневаться и издал кучу грозных распоряжений: Кускову предписывалось немедленно убираться восвояси со всеми своими людьми, а окрестным испанцам и индейцам — не вступать с пришельцами в какие бы то ни было торгово-экономические отношения, иначе его высокопревосходительство ужас как рассердится.

Кусков грозное послание откровенно проигнорировал, с видом заправского Ивана-дурачка отделываясь наивными посланиями: мол, ну что уж теперь, живем мы тут, что поделаешь, мы люди мирные и деликатные, решили торговлишку какую-никакую завесть, так что не гневайся, милостивец, мы на многое не претендуем, нам бы хлебца кусок да водицы глоток, да лежанку где-нито притулить…

Местные, как испанцы, так и индейцы, тоже с редкостным единодушием наплевали на грозные губернаторские указы — по вполне понятным причинам. Вы, надеюсь, помните, что всякую мелочь, от иголок до тележных колес, к ним везли за тридевять земель по дикой цене? Ну, местные ж не дураки, чтобы добровольно отказываться покупать у русских все необходимое за гораздо меньшие деньги…

Тем более что у губернатора не было за душой ничего, кроме пера и чернильницы. Ближайший гарнизон, в Сан-Франциско, составлял всего-то семьдесят человек, из которых большая часть были чуть ли не стариками (теми самыми, что служили по 30 лет от невозможности устроиться где-либо еще). А когда в гавань заходили иностранные корабли, то чтобы встретить их полагающимся пушечным салютом, начальник гарнизона — исторический факт! — порох выпрашивал у их же капитанов. Где уж тут с такой «армией» было воевать с Россом, где обосновались жилистые мужики, набившие руку в схватках с колошами. К тому же в далекой Новой Испании уже громыхали революционные события — тамошние жители всерьез собирались освободиться от власти Мадрида, шли настоящие бои, горели города…

К тому же, строго говоря, Кусков заложил Форт Росс на ничейной территории, которая принадлежала не испанцам, а индейцам. А индейцы против появления русских ничего не имели, усматривая в них неплохой противовес испанцам.

Кончилось все тем, что королевский министр иностранных дел дон Луйанд отписал губернатору, что Его Величество повелевает «закрыть глаза» на все происходящее, в конфронтацию не вступать, торговле не препятствовать, русских не притеснять — авось проблема как-нибудь со временем сама собой рассосется. А правление РАК ситуацию мастерски использовало в своих интересах, напоминая Мадриду, что испанцы и русские — союзники в войне против тирана Бонапарта, так что дружить нужно теснее…

Меж Аляской и фортом Росс установилось регулярное сообщение. Среди прочих в торговле с Калифорнией участвовал сын Баранова Антипатр. К 1814 г. Кусков увеличил артиллерию Росса до сорока пушек, построил около форта не менее 50 домов, кузницу, конюшню, мельницу, кожевенный завод, молочную ферму… и даже небольшую судостроительную верфь. Там он построил множество небольших корабликов для плавания по рекам (которые у него охотно покупали и испанцы) и четыре небольших брига: «Румянцев», «Булдаков», «Волга» и «Кяхта». Бриги плавали не только на Кадьяк, но и на Гавайские острова.

В 1816 г. в Калифорнию на корабле «Рюрик» приплыл знаменитый впоследствии путешественник О. Коцебу (который, помимо прочего, встречался и с братьями Кончиты, а значит, не мог не сообщить им о смерти Резанова вторично). Испанцы вновь попытались дипломатическим путем выставить русских из Калифорнии, но — снова сорвалось. Испании срочно потребовались военные корабли, чтобы перевезти войска во взбунтовавшиеся колонии — и Россия им продала одиннадцать судов. После этого волшебным образом все претензии к обосновавшимся в Калифорнии русским были сняты. Детали этой сделки навсегда останутся тайной, документы о ней загадочным образом тогда же исчезли из испанских архивов — а потом историки всерьез подозревают, что Петербург продал корабли не только за деньги, но и за обещание оставить форт Росс в покое. Что крайне похоже на правду: Мадриду в тот момент гораздо страшнее были мексиканские самостийники, чем русское поселение…

В сентябре 1817 г. капитан-лейтенант Гагенмейстер (будущий начальник Росса) встретился с индейскими вождями и составил протокол, который я просто обязан, думается мне, привести целиком.

«Тысяча восемьсот семнадцатаго года сентября 22 дня в крепость Росс явились по приглашению начальники индейцев Чу-гу-ан, Амат-тан, Гемм-ле-ле с другими. Приветствие их переведенное имело содержание благодарность за приглашение.

Капитан-лейтенант Гагенмейстер приносил им от имени Российско-Американской компании благодарность за уступку Компании земли на крепость, устроении и заведении, которые на местах, принадлежавших Чу-гу-ану, называемых жителями Мэд-жэ-ны, и сказав, «что надеется, что не будут иметь причин жалеть о соседстве русских.

Выслушав переведенное ему, отвечал Чу-гу-ан, равно и второй Амат-тан, коего жилище также не в дальнем расстоянии:

"Что очень довольны занятием сего места русскими, что они живут теперь в безопасности от других индейцев, кои прежде делывали на них нападения — что безопасность та началась только от времени заселения".

После сего приятнаго отзыва сделаны были тоенам и прочим подарки, а на главного, Чу-гу-ана, возложена медаль серебряная, украшенная Императорским российским гербом и надписью "Союзныя России", и объявлено, что таковая дает ему право на уважение русских почему без оной приходить к ним недолжно, и налагает на его обязанность привязанности и помощи, есть ли случай того потребует, на что как он, так и прочие объявили готовность, принося благодарность за прием.

По угощении, при выходе из крепости, выпалено в честь главному тоэну из одной пушки.

Что в присутствии нашем точно таковой был отзыв главных тоэнов свидетельствуем мы нижеподписавшиеся.

Крепость Росс. Сентября 22 дня 1817-го года.

Подлинной подписали: флота капитан-лейтенант и кавалер Гагенмейстер, штаб-лекарь надворный советник Кернер, коммерции советник, начальствующий в крепости Росс Иван Кусков, штурманский помощник 14-го класса Кислаковский, Компании комиссионер Кирилл Хлебников, коммерческий штурман Прокофий Туманин.

Правитель канцелярии Зеленский».

Индейские вожди по неграмотности оставили на договоре отпечатки пальцев. Впоследствии русские со здоровым цинизмом при каждом очередном протесте испанцев предъявляли им этот документ, с простодушным видом вопрошая: а вы-то тут при чем? Земля это не ваша, а индейская, у индейцев мы ее и купили… Политическую географию, в общем, знать надо, благородные доны!

Между прочим, прибывший в эти места первым штурман Тараканов (по-индейски «Талакани») купил территорию будущей крепости Росс за сущую безделицу: три одеяла, три пары брюк, два топора, три мотыги и бусы. Как видим, цены на землю в Калифорнии были невысокие. Местный губернатор, кстати, один из благородных донов, тоже удовольствовался скромными подарками: всего-то метр тонкого алого сукна, две шляпы и шесть дюжин пуговиц…

В том же году Гагенмейстер завез из Перу виноградную лозу, которая в благоприятном калифорнийском климате великолепно прижилась. Лет через пятнадцать фруктовый сад Росса насчитывал 400 деревьев и 700 виноградных лоз, были разбиты цветники с розами.

Но не будем забегать вперед. К началу 1820-х годов крепость и селение Росс выглядели настоящим хозяйством: вышеупомянутые мастерские и верфи, более 50 огородов, поля, засеянные пшеницей и рожью, более двух тысяч голов коров, лошадей, коз, овец и свиней, сады с яблонями, вишнями и персиками. За шесть лет люди Кускова добыли около девяти тысяч котиков.

В 1823 г. очередную попытку выставить русских сделал самозваный император Мексики Августин I. Об этой колоритнейшей личности уже как-то подзабыли, а зря, история интересная…

Когда Мексика добилась независимости от испанской короны, там началось нечто, откровенной шизофренией напоминающее нашу незабвенную перестройку. Совпадения порой такие, что дух захватывает…

У нас вместо реального дела устроили долгие и ожесточенные дискуссии: оставить тело Ленина в Мавзолее или вынести? Как будто это как-то могло помочь обустроить страну…

Так вот, в Мексике началось совершенно с того же. После провозглашения независимости занялись не насущными делами, а обсуждением, надо полагать, самого животрепещущего вопроса: как быть с мавзолеем Кортеса? Ага, мавзолеем при госпитале Иисуса, где гроб Кортеса покоился с 1794 г.

Тамошние интеллигенты, перестройщики, либералы громогласно заявили, что Кортес — «символ позорного подчинения Испании», «агент колонизаторов». Дурной юмор ситуации в том, что такие эпитеты в адрес конкистадоров употребляли не индейцы (которых никто не спрашивал и вообще не собирался пока что предоставлять им какие бы то ни было права), а не кто иной, как креолы. В других странах «креолами» именовались потомки от браков европейцев с туземцами, но в Мексике креолами звались чистокровные испанцы, родившиеся не в метрополии, а уже в колониях, то есть правнуки тех самых солдат Кортеса, не имевшие в жилах ни капли индейской крови. Каково? Чисто-кровнейшие испанцы требовали уничтожить мавзолей Кортеса как символ «позорной испанской колонизации»…

Шизофрения, конечно. В точности как у нас лет пятнадцать назад, когда главными борцами с коммунизмом оказались члены ЦК КПСС, а главным критиком КГБ — генерал означенного ведомства…

В общем, на день провозглашения независимости, 16 сентября, в 1823 г. назначили торжественное разрушение мавзолея и принародное сожжение останков Кортеса на главной площади. Хорошо еще, что среди министров нашелся один вменяемый человек, дон Аламан. С четырьмя помощниками он ночью, в глубочайшей тайне убрал из мавзолея урну с прахом Кортеса и замуровал ее в стену, где она благополучно и покоилась более ста двадцати лет, аж до 1947 года…

Годом ранее полковник колониальной армии, креол Августин Итурбиде (этакий мексиканский Калугин, такая же сволочь), решив, что он в принципе ничем не хуже Бонапарта, решил на полном серьезе стать императором. В первые годы революции он самым жесточайшим образом подавлял освободительное движение, но потом договорился с теми вожаками повстанцев, которых не успел перевешать, сочинил программу, где обещал всем без исключения чертову уйму благ, созвал армию и занял Мехико. После чего по примеру Бонапарта провозгласил себя императором Августином Первым.

Именно он отослал в крепость Росс ультимативное требование немедленно очистить территорию, каковое торжественно передал его посланник, особа духовного звания.

В Россе видывали лилипутов и покрупнее. Ссориться с духовной особой не стали, а по примеру прошлых лет начали с простодушным видом тянуть время, объясняя, что отпишут в Петербург, дождутся ответа оттуда, потому как люди они подневольные и такие дела без начальства решать не рискнут… Одним словом, заходите через полгодика, авось что-нибудь да определится.

Духовная особа заикнулась было о мерах принуждения — но, глядя на суровые лица аляскинских мужиков, поперхнулась и смиренно удалилась восвояси…

Избранная русскими тактика выжидания в очередной раз закончилась успехом. Мексиканской монархии не получилось. Император Августин I просидел на престоле менее года, а потом неблагодарные подданные его безжалостно свергли, заявив, что Мексике монархия совершенно ни к чему и нет никакого смысла менять испанского монарха на императора собственной выделки. Прихватив казну, император бежал в Европу, где ему отчего-то оказывали все почести, какие полагаются коронованной особе. Интересная деталь: в Европе он чуточку изменил свой монарший титул и звался теперь «Император Августин Первый и Последний». В чем оказался пророком." монархия в Мексике категорически не прижилась, когда через тридцать лет англичане с французами, нагрянув с армией, попытались вновь учредить в Мексике империю и посадить на трон младшего брата австрийского императора, горячие мексиканские парни новоиспеченного монарха цинично расстреляли.

Как допрежь того расстреляли и Итурбиде. Послонявшись с годик по Европе, он, должно быть, затосковал по трону и короне, вернулся в Мексику, собрал кое-какой отряд и попытался восстановиться на престоле. Мексиканцы его быстренько прикончили…

И в Мексике настал вовсе уж полный и законченный бардак. По необозримым просторам страны в превеликом множестве шатались со своими «армиями» всевозможные «президенты», «диктаторы» и «вожди нации». Тот, кому хватило денег навербовать сотню головорезов, мигом производили себя в полковники, а если удавалось собрать человек пятьсот, тут уж, дело ясное, не назвать себя генералом было просто стыдно. Посреди всей этой неразберихи Калифорния без особого шума фактически стала независимым государством, отложившись от далекой Мексики, чтобы не иметь ничего общего с тамошней неразберихой. Посреди всеобщего хаоса попросту не нашлось реальной организованной силы, которая смогла бы калифорнийскую самостийность пресечь, — ну кому бы пришло в голову тащиться через высокие горы и обширные пустыни завоевывать обратно далекий край, где и поживиться-то толком нечем? (До открытия калифорнийского золота оставалось еще четверть века, и никто не подозревал о таившихся в земле богатствах.)

Легко догадаться, что в таких условиях русские поселенцы уже могли не опасаться никого и ничего. Наоборот, это свежеиспеченная вольная Калифорния всерьез опасалась, что ее целиком займут битые жизнью подчиненные Баранова… Российско-Американской компании…

Тут в начале 1824 г. разразилось восстание индейцев, разрушивших несколько испанских миссий. Теперь русским пришлось срочно спасать «шишпанцев», снабжая их порохом и ружьями (конечно, не задаром, а по нормальной рыночной цене). Обитатели Росса не поддались на уговоры иных индейских вождей соединиться в братском союзе для полного уничтожения испанцев — справедливо полагая, что краснокожие, уничтожив испанцев, рано или поздно и за них самих примутся. А потому белым следовало держаться заодно…

Что интересно, во главе одного из индейских отрядов, действовавших против испанцев, оказался русский Прохор Егоров, беглый из Росса. В советские времена о нем писали часто и охотно, выставляя «борцом за права угнетенных индейцев».

В действительности означенный Прохор, никаких сомнений, был одним из тех отморозков, любителей совершенно вольной жизни, какие встречались среди абсолютно всех европейских народов, осваивавших заморские территории. Я уже писал, что уже среди солдат Кортеса нашлись буйные головушки, которые в поисках совершеннейшей свободы бежали к индейцам с аркебузами и лошадьми. Таких примеров масса, и «борьба за свободу угнетенных» тут совершенно ни при чем. Вольной волюшки хотелось, вот и все.

Между прочим, советские историки, не будь дураки, старательно умалчивали, что в конце концов Прохора Егорова пристукнули вовсе не испанцы, как следовало бы ожидать, а те самые «угнетенные» индейцы, за свободу которых он якобы боролся. То ли награбленное в испанских поселках не поделили, то ли очередь к пленной сеньорите. В общем, укокошили краснокожие своего белого приятеля…

Да, вот, кстати, к вопросу о беглых наших соотечественниках. Еще капитан-лейтенант Головнин, плывя в 1808 г. на Камчатку, в городе Кейптаун встретил субъекта, именовавшегося «Ганц-Русс» и выдававшего себя за француза. При ближайшем знакомстве очень быстро выяснилось, что никакой это не француз, а бывший нижегородский житель Ванька Степанов, неведомыми путями угодивший в Южную Африку. Правда, в отличие от Егорова, советская историческая наука означенного Ваньку не смогла произвести в воины-интернационалисты, поскольку за права негров он в Африке не боролся, а прозаически торговал курами, картофелем, зеленью и изюмом…

Оставим пока что Калифорнию (о которой мы узнаем еще много интересного) и обратим взор к еще более далеким и экзотическим краям — Гавайским островам.

3. На райских островах

С русскими гавайцы впервые познакомились в июне 1804 г., когда там останавливались «Надежда» и «Нева». В то время Гавайями уже давно правил король Камеамеа Первый, он же Камеамеа Великий. Иностранные авторы порой сравнивают его с Наполеоном и Петром I, но правильнее, думается мне, сопоставлять все же с Бисмарком. Бисмарк создал из множества немецких государств Германскую империю. Камеамеа точно так же объединил все Гавайские острова под своим единоличным правлением.

Сначала, к концу восемнадцатого столетия, там процветала система, больше всего напоминавшая европейский феодализм. Отличия были разве что в местном колорите, а вот схожесть — поразительная.

На каждом крупном острове имелся свой верховный правитель, примерно соответствовавший королю. Правителю подчинялись алии, нечто вроде европейских герцогов, каждый из них возглавлял крупную общину, которой диктаторски руководил. Чуточку ниже стояли благородные воины, ну а ниже всех, естественно, помещалось гавайское простонародье, которому никаких прав не полагалось.

Оторвитесь на минуту от чтения и посмотрите на приведенный в Приложении портрет короля Камеамеа, сделанный американским художником с натуры. И вы наверняка согласитесь, что человек был суровый, решительный, не склонный к сантиментам и гуманизму… Не зря главой своего «герцогства» он стал в двадцать лет, что само по себе примечательно.

Родился он в 1754 г. В 1778-м был свидетелем убийства Кука (сам вроде бы не участвовал). Именно этот визит европейцев, впервые в жизни увиденные европейские корабли и пушки произвели в голове молодого «герцога» некий переворот. Дали толчок. Натолкнули на конкретные мысли. Придали пассионарность, как выражался в подобных случаях Лев Гумилев (правда, этого предмета мы не будем касаться еще и оттого, что никто, кроме Гумилева, этой самой пассионарности не видел, и ее наличие никакая научная аппаратура зафиксировать не в состоянии).

Камеамеа сначала, справившись с конкурентами и верховным правителем, стал царить над всем островом Гавайи — а потом начал завоевывать и все остальные. В чем и преуспел. Кроме парочки северных островков, где доживал век один из бывших «королей», Камеамеа уже к концу XVIII века полностью контролировал Гавайский архипелаг.

В 1794 г. на Гавайи приплыл уже упоминавшийся английский капитан Джордж Ванкувер — и очень быстро убедил короля принять британскую «крышу». Камеамеа согласился без всякого сопротивления: мужик был умный и циничный, наверняка прекрасно соображал, что прожить вовсе без «крыши» не получится, что одними белыми можно преспокойно заслоняться от всех прочих.

Обрадованный Ванкувер торжественно поднял британский флаг и водрузил на пальме медную доску с соответствующей надписью. Гораздо меньше ему повезло в попытках ввести на Гавайях христианство. Камеамеа (наверняка ухмыляясь про себя) предложил капитану простой и эффективный способ доказать, что христианство превыше местного язычества: мол, пусть Ванкувер вместе с местным верховным жрецом поднимутся на самую высокую гору и бросятся вниз головой. Кто останется жив, веру того Камеамеа и признает истинной.

Ванкувер, естественно, отказался (чему, есть подозрения, и гавайский жрец был страшно рад). Сыграть во Владимира Крестителя ему не довелось.

Но самое интересное и поразительное — то, что Англия, вы не поверите, отказалась от Гавайев, когда в Лондоне выслушали отчет Ванкувера. Насколько я знаю, это единственный пример добровольного отказа британцев от обнаруженной их капитаном территории. Дело тут, разумеется, не в благородстве (сие английским лордам не свойственно), а в чисто практических причинах. Особой пользы в завладении Гавайями Англия для себя не видела, к тому же увязла по горло в войне с Наполеоном. Да и освоение Австралии требовало массу усилий, людей и средств. Так что Гавайи, лежавшие вдалеке от «сферы жизненных интересов» Британской империи, остались независимыми. Судьба медной доски капитана Ванкувера мне неизвестна — скорее всего, гавайские умельцы ее переплавили на разные поделки.

Забегая вперед, скажу, что созданная Камеамеа монархия не распалась с его смертью (что порой случалось в других местах), а осталась единым государством, сохранявшим независимость до конца девятнадцатого века, пока не стала штатом США (к слову, дворец гавайских королей был электрифицирован раньше, чем вашингтонский Белый дом).

К началу девятнадцатого столетия Камеамеа I прочно держал в руках все крупные острова, за исключением двух самых северных, свою армию вооружил ружьями, купил у американцев 15 одномачтовых судов и одно трехмачтовое, пригласил белых советников и судостроителей, развивал сельское хозяйство. Словом, мало уже походил на классический типаж «туземного царька».

О Баранове он узнал от общих знакомых, американских капитанов. Один из них, штурман Кларк, от мореплавания отошел, поселился с семьей на Гавайях, завел там хозяйство и стал у Камеамеа кем-то вроде консультанта (король как раз осуществлял обширную программу создания собственного флота, для чего разрешал подданным наниматься на иностранные суда, чтобы набрались европейского опыта). Через Кларка Баранов и получил известие, что Камеамеа хочет торговать с Русской Америкой: готов поставлять плоды хлебного дерева, зерно, канаты и свиней, а сам нуждается в холсте, железе и лесе для судостроения (на Гавайях появились собственные судоверфи).

В следующем, 1806 г., из Калифорнии на Гавайи по собственной инициативе плавал служащий Компании Сысой Слободчи-ков, обменял на меха продовольствие. Камеамеа принял его благосклонно и даже передал Баранову шлем и плащ из птичьих перьев — какие на Гавайях носили исключительно лица «благородного» сословия.

Еще через два года командир «Невы» лейтенант Гагенмей-стер (тот самый, что позже подписывал в Калифорнии договор с индейскими вождями), привез с Гавайев соль и сандаловое дерево. Тамошние места так ему понравились, что он предлагал купить на Гавайях землю — а то и захватить изрядные территории. По его мнению, достаточно было отправить десятка два русских с парой пушек, чтобы основать настоящую колонию.

Правление Компании к этой идее отнеслось одобрительно — но сам Баранов, соразмеряя силы, был против. Да и правительство отказало Гагенмейстеру в поддержке: дело явственно попахивало авантюрой. В результате Русская Америка и Гавайи поддерживали нерегулярные, хотя и постоянные торговые связи, тем дело на несколько лет и ограничилось.

Но потом на горизонте объявился незабвенный доктор Шеф-фер, который втравил русских уже в настоящую, полномасштабную авантюру, а заодно надолго сбил с толку иных современных исследователей. До сих пор в научно-популярных (и не особенно научных, но залихватски написанных) книгах попадается утверждение, будто в первой четверти XIX века некий «король всех Гавайев» перешел в русское подданство, но бездарная царская администрация упустила эту великолепную возможность завладеть архипелагом.

На самом деле ничего даже отдаленно похожего никогда не происходило. Тот, с кем Шеффер вел переговоры, вовсе не был королем всех Гавайев, поскольку таковым справедливо числился как раз Камеамеа I, а уж он-то с русскими никаких договоров о подданстве отроду не подписывал…

Но давайте по порядку. Баварец по происхождению Георг Шеффер, «доктор медицины, хирургии и повивального искусства», с 1809 г. состоял на службе в русской московской полиции, в качестве врача участвовал в кампаниях против Наполеона, а потом поступил на службу в Российско-Американскую компанию, опять-таки врачом. Именно его Баранов на свою голову и отправил на Гавайские острова, точнее говоря, на остров Кауаи, где потерпел кораблекрушение корабль Компании «Беринг» и, согласно поступившей к Баранову информации, местный правитель вознамерился завладеть грузом (который оценивался ни много ни мало в сто тысяч рублей).

Почему Баранов поручил именно Шефферу эту миссию, догадаться нетрудно: немец родом, учился в Европе, знает несколько языков — чем не кандидатура в чрезвычайные и полномочные послы? При дикой кадровой нехватке Шеффер смотрелся сушим кладом.

Посмотрите на прилагаемую карту. На островах Кауаи и Ни-ихау пока что сидел король Каумуалии, формально независимый, а на деле державшийся исключительно благодаря тому, что у Камеамеа не доходили до него руки…

Положение усугубилось тем, что Баранов по обычной своей властности дал Шефферу не самые вегетарианские инструкции: если король Каумуалии будет артачиться, показать ему военную силу, а там, если обстановка позволит, и вовсе взять данный остров «под государя нашего». Шеффер отплыл на американском судне, а следом для возможной поддержки отправился корабль Компании «Открытие».

События воспоследовали бурные… Шеффер пришел от Гавайев в неописуемый восторг. В его распоряжении оказалось не только «Открытие», но и бриг Компании «Ильмена». И медика, отнюдь не по-баварски пылкого и темпераментного, что называется, понесло…

Переговоры с Камеамеа ему откровенно не удались: хитрый король (к тому же подзуживаемый американцами, которые видели в русских опасных конкурентов) на пышные фразы не скупился, но выдал лишь разрешение на устройство фактории, и не более того. В какие-либо другие межгосударственные отношения вступать не спешил, вполне вероятно, опасаясь попасть под очередную «крышу»…

Тогда Шеффер несолоно хлебавши отправился к Каумуалии — а уж тот мгновенно сообразил, что в лице бледнолицего пришельца судьба предоставляет ему нешуточный шанс подложить свинью сатрапу Камеамеа и вырваться из-под его тяжелой руки…

Пройдоха-королек и фантазер-доктор спелись моментально. И стали вместе строить планы один фантастичнее другого. Именно Каумуалии и подмахнул бумагу о переходе в российское подданство. И все бы ничего, но в своем надиктованном Шефферу послании императору Александру Каумуалии просил принять под российский скипетр не только те два острова, которые реально контролировал, но и еще несколько других — Каумуалии вроде бы имел на них какие-то «династические права», но в данный конкретный момент эти острова прочно держал Камеамеа… Словом, это было примерно так, как если бы году в 1910-м эмир бухарский мало того что подписал договор о переходе в английское подданство, но еще и передал бы англичанам на бумаге Оренбург. Можно представить, как остро отреагировали бы в Петербурге и как скоро вправили бы эмиру мозги посредством Туркестанского военного округа…

А Шеффера и Каумуалии несло уже на пару. Король обещал доктору пятьсот человек бравых воинов для военной экспедиции против Камеамеа, заранее разрешая строить на «спорных» островах крепости и военные порты. Шеффер, в свою очередь, договорился, что Каумуалии передаст Компании в собственность половину острова Оаху (напоминаю, реальным хозяином там был Камеамеа!), а также собирался завести многочисленные «фабрики». Оба фантазера упоенно делили шкуру неубитого медведя — а ведь медведь был живехонек, суров и полон сил…

Это-то и был «договор с королем всех Гавайев»! Вдобавок Шеффер оторвался от реальности настолько, что… присвоил Каумуалии звание российского морского офицера, о чем выдал собственноручно написанную бумагу. Кем он себя считал, уже решительно непонятно…

Авантюра раскручивалась. Шеффер заложил на Кауаи сразу три крепости и начал их строить с помощью людей короля. Принялся разбивать сады, строить фактории, собрался из крохотной гавани сделать большой порт. Восхищенный король в честь сподвижника переименовал Ганнарейскую долину в Шефферов-скую… Дело закипело.

Вот только умный Баранов, получив восторженные отчеты доктора, быстро сообразил, что это — чистейшей воды авантюра, не способная привести ни к чему хорошему. Шеффер тем временем на деньги Компании купил для другана-короля шхуну и дал американцам заказ на большой вооруженный корабль — оба твердо решили воевать против супостата Камеамеа со всем усердием.

До Камеамеа, конечно, быстро дошли слухи об этаких сюрпризах, и он рассвирепел не на шутку. Тут появился совершающий кругосветное путешествие русский бриг «Рюрик» под командованием О. Коцебу. Решив сгоряча, что это и есть первое судно той грозной эскадры, которой всех пугал неугомонный Шеффер, Камеамеа выслал к «Рюрику» свой спецназ — 400 отборных молодцов с современными ружьями…

Каких-либо столкновений, слава богу, не произошло. Коцебу встретился с Камеамеа, они оба друг другу понравились и быстро нашли общий язык. Коцебу убедил короля, что Шеффер, собственно говоря, никого не представляет и руководствуется лишь собственными фантазиями.

Дела Шеффера пошли из рук вон скверно. Камеамеа отобрал У Шеффера разрешение на устройство фактории на Оаху. Коцебу поддерживать отказался. Баранов слал грозные письма, объявляя, что никаких таких «вооруженных кораблей» он покупать не разрешает и вообще не намерен тратить деньги Компании на авантюры. Каумуалии получил от Камеамеа мягкое отеческое увещевание с просьбой прекратить глупости. Зная Камеамеа, есть все основания предполагать, что звучало оно примерно так: «Если не перестанешь дурковать, на пальме за ноги повешу!» Королек струхнул и от всех своих наполеоновских планов отказался.

Шеффер какое-то время не сдавался. Он собрал всех имевшихся в его распоряжении служащих Компании и закатил пылкую речь с призывом взяться за оружие и «показать, что русская честь не так дешево продается» (в устах этнического баварца, ставшего русским служащим всего семь лет назад, это, согласитесь, звучало чуточку комично). И отправил Баранову очередное пафосное послание, сообщив, что занимает остров Кауаи «именем нашего великого государя» и просит Аляску оказать срочную вооруженную помощь.

Баранов ему уже в открытую посоветовал не валять дурака и подобру-поздорову возвращаться на Кадьяк. Только тогда всеми покинутый доктор понял наконец, что все его планы рухнули. Но уплыть было не на чем, единственное судно Компании, каким Шеффер располагал, было в таком состоянии, что едва не пошло на дно на рейде Гонолулу.

Тут, к счастью, на Гавайи зашел американский корабль, капитана которого Шеффер когда-то лечил. Тот в благодарность и увез на Кадьяк Шеффера со всеми служащими Компании… Таков был печальный итог гавайской авантюры. Даже того груза, на спасение которого Шеффер и был послан, вернуть не удалось. Убытки Компании от всего этого цирка насчитывали двести тысяч рублей — именно столько Шеффер потратил без всякой пользы.

Провал этой авантюры у нас до сих пор списывают на «происки американцев». Безусловно, они приложили руку — конкуренция, знаете ли. Но не кто иной, как плававший с Коцебу естествоиспытатель и писатель А. Шамиссо, оценивавший события именно с русской стороны, тогда же писал, что главная причина — не в «завистливой бдительности» американцев или англичан, а в характере гавайцев — народа воинственного и находившегося под управлением крутого короля Камеамеа, не склонного подчиняться кому бы то ни было. Он и без подзуживания американцев пришел в ярость, когда Каумуалии с Шеффером без его согласия принялись распоряжаться островами, которые Камеамеа с таким трудом завоевывал…

Шеффер объявился в Петербурге, где начал бомбардировать своими прожектами высшие инстанции, в том числе императора. Однако в столице к тому времени уже разобрались в реальном положении дел и доктору резонно ответили: прочность заключенного с Каумуалии соглашения представляется весьма сомнительной…

Доктора снова несло! Он, напирая на свое участие в войнах с Бонапартием, предложил новый проект: захватить все Гавайские острова, для чего якобы достаточно двух-трех военных судов и некоторого количества солдат. Командовать этой операцией он брался сам: «Хотя я и не воинского звания, однако ж оружие мне довольно известно и притом имею столько опытности и мужества, чтобы отважить мою жизнь для блага человечества и пользы России».

Ну тут даже и отвечать не стали… Тем более что к тому времени на Гавайях произошли изменения: Камеамеа умер, а его сын Лиолио совершенно бескровно сверг Каумуалии с престола и отвез на остров Оаху, где бывший король жил почетным пленником. (Он даже женился на вдове Камеамеа, что его положения нисколечко не изменило.)

Российско-Американская компания, видя, что возмещения убытков от Шеффера не дождешься (откуда у него такие деньги?), махнула рукой, занесла двести тысяч в графу безвозвратных убытков, а Шеффера потихоньку уволили.

Самое примечательное, что упрямый баварец, в отличие от многих других авантюристов и фантазеров, не пропал! Он перебрался в Бразилию и сделал там неплохую карьеру при дворе бразильского императора, получив в конце жизни графский титул и несколько орденов.

Честно вам признаюсь: у меня совершенно нет желания ни смеяться над доктором Шеффером, ни награждать его какими-то обидными эпитетами. Фантазер, авантюрист, прожектер без малейшей связи с реальностью… Но дело-то в том, что он не для себя старался, а, судя по сохранившимся свидетельствам, искренне считал себя горячим патриотом новой родины, России, стремился присоединить «райские острова» не для собственной выгоды, а для блага державы. Другими словами, им двигали самые благородные чувства — а потому этот упрямый баварец заслуживает некоторого уважения… Мужик в принципе был неплохой, так что Бог ему судья…

Вторую — и последнюю — попытку присоединить к России Гавайские острова предпринял осенью того же 1819 г. уже не служащий Компании, а официальный консул Российской империи в Маниле Добелл. Побывав на Гавайях и ознакомившись с проектами Шеффера, он загорелся той же идеей. Предложил Петербургу еще более масштабную авантюру: отправить на Гавайи русскую военную эскадру с пятью тысячами солдат и моряков при трех сотнях казаков — и захватить Гавайи.

Представляю себе донских казаков, с гиканьем несущихся мимо гавайских вулканов… Затея Добелла вообще не рассматривалась всерьез, и никакого ответа он из инстанций не дождался.

России Гавайские острова были попросту не нужны. Не случайно даже англичане вопреки своему обыкновению именно от них отказались. Если Аляска для России могла принести немалую пользу как источник мехов и полезных ископаемых, а Калифорния — в качестве аляскинской «житницы» (и опять-таки тамошних природных богатств), то зачем, собственно, Гавайи? Никаких серьезных стратегических задач перед русским флотом в той части света попросту не было. Просто так, «шоб було»? Это не государственный подход.

Не случайно столь авторитетный знаток проблемы, как М. И. Муравьев, ставший после Баранова правителем Русской Америки, выражался совершенно недвусмысленно: «Я, право, не знаю, чем Сандвичевы острова нам могут быть полезны, а паче при нынешних обстоятельствах. Шеффер сыграл смешную комедию, за которую Компания очень дорого заплатила, и я не думаю, чтобы можно было возобновить ее; иметь же просто пристанище на пути и там запастись свежей провизией никакого препятствия нет и не будет».

Да и для регулярной торговли, по мнению Муравьева, не было условий: «Чтобы иметь торговлю с Сандвичевыми островами, сперва надо знать, что мы можем продавать им. И что можем брать в замену своих товаров? Торговля с Калифорнией для хлеба и доставки пушных товаров в Россию — вот статья, на что нужно обратить внимание и сим ограничиться».

Баранов в общем придерживался того же мнения. Не зря с 1807 по 1825 г. на Гавайях побывало всего 9 торговых кораблей Компании — этого было вполне достаточно.

Вот такова историческая правда, а не байки о «переходе Гавайев в российское подданство», не имеющие ничего общего с давними событиями…

4. Смерть исполина

Чтобы подробнее рассказать о Баранове, нужно еще упомянуть о том случае, когда смерть ему грозила не от индейских стрел, а со стороны своих же…

Зимой 1808 г. в Новоархангельске потихоньку сложился кружок недовольных суровым правителем. Баранов, конечно, был не ангел и за прегрешения и проступки карал жестоко. Правда, и «оттянуться» после окончания удачного сезона позволял. Механизм был давным-давно отработан. Весь «личный состав» делился на две партии. Одна несколько дней гулеванила, потребляя ром и водку ведрами, а другая, трезвехонькая, днем и ночью с оружием в руках длительно охраняла крепость. Когда первые, отгуляв свое, опохмелившись и отболев, оказывались способными держать оружие с надлежащей сноровкой, теперь уже их ставили на стены, а «вторая смена» принималась радостно откупоривать бутылки и резать селедочку…

Обиженных, разумеется, хватало — тем более что баранов-ские ближайшие помощники не в институте благородных девиц воспитывались и порой давали повод к ненависти. В общем, составился заговор. Возглавили его приказчик Наплавков, за какие-то прегрешения сосланный из Сибири в Америку, и его приятель Попов. Наплавков, отбывавший ссылку вначале на Камчатке, знал случившуюся там сорок лет назад историю: ссыльный поляк Беньовский в 1770 г., подобрав сообщников, захватил корабль и уплыл на нем в Юго-Восточную Азию, откуда перебрался во Францию. Дружки Наплавкова, кроме того, явно вздыхали о былых временах казачьей вольницы: Попова, не имевшего к казачеству никакого отношения, они провозгласили «хорунжим», а свои собрания устраивали на манер знаменитого «казачьего круга».

Вот только эта затея мало напоминала «борьбу с тиранией» — планы заговорщиков больше напоминали пиратские. Они намеревались убить самого Баранова, его сына и дочь, живших в доме правителя штурмана Васильева и американского капитана Кларка, а потом при необходимости перерезать всех, кто станет им противиться. Захватить судно, погрузить на него весь запас пушнины из крепости, взять аж тридцать «туземных девок» и уплыть куда-нибудь в Полинезию, где снега не бывает, а фрукты произрастают круглый год. С «классовой борьбой», таким образом, эти замыслы имеют мало общего.

Вот только сразу три заговорщика, очевидно, убоявшись грандиозности предприятия, потихонечку побежали к Баранову и все ему выдали. Правитель — как обычно, в кольчуге под кафтаном и с двумя пистолетами за поясом — нагрянул с вооруженными людьми на сходку заговорщиков, где те как раз сочинили на бумаге «смертельное обязательство», под которым всем следовало подписаться. Никто не решился сопротивляться, даже вооруженный саблей и пистолетом Наплавков. Баранов всех быстренько повязал, засадил в кандалы и отправил «на материк», где Наплавкова с Поповым законопатили в сибирскую каторгу, а прочих — в ссылку.

В 1816 г. Компания учредила собственные «деньги» для Русской Америки — разноцветные кусочки тюленьей кожи с печатью РАК, номиналом в 25 и 50 копеек, 1, 5 и 10 рублей. План этот в свое время предлагал еще Резанов.

Стоит рассказать и о монахе Германе, который когда-то принимал участие в бунте против Баранова. Со временем Герман опамятовался, никаких утопических прожектов более не строил. Он ушел на остров Еловый и построил там скит, где жил сначала один, а потом с «убогими и обиженными, сиротами и вдовами», которые стекались к нему отовсюду. Он завоевал всеобщее уважение праведной жизнью, а впоследствии был причислен к лику святых. Когда отец Герман умер в 1836 г., алеуты говорили, что в небе стоял огненный столб — по их верованиям, такое происходило, когда умирал «великий шаман».

Даже в наши дни православные Аляски ежегодно совершают паломничество на Еловый остров. Возле бывшего скита Германа построен небольшой монастырь «Новый Валаам»…

Итак, мы вновь в Русской Америке… Осенью 1818 г. «эра Баранова» подошла к концу. Баранов, состарившись, и сам давно уже просил его сменить. Преемником стал капитан-лейтенант Гагенмейстер. В Новоархангельске более восьми месяцев продолжалась передача дел — опись недвижимого имущества, товаров и капиталов.

Результаты оказались фантастическими. Совершенно нетипичными для Российской империи, издавна привыкшей к нечистоплотности на руку власть имущих.

Баранов, прослуживший в Русской Америке двадцать восемь лет, оказался бескорыстнейшим. Ворочавший миллионами правитель копейки не присвоил. «При сдаче дел все компанейское имущество, считавшееся налицо, найдено не только в совершеннейшем порядке, но даже в количестве, превышавшем значащееся по описям». Размеры нежданного превышения впечатляют, ожидали найти имущества на 4 800 000 рублей, а его обнаружилось на семь миллионов. Все недоброжелатели, много лет распространявшие слухи, что Баранов тишком обогащается, моментально прикусили языки…

Впечатляет?

Все, что Баранов зарабатывал, он жертвовал на школы, больницы и церкви, а причитающиеся ему паи (говоря по-современному, дивиденды) использовал, чтобы поддержать не только родственников, но и многочисленных друзей.

Современные историки категоричны: если бы вместо Баранова правителем был кто-то другой, слабее, Русская Америка могла потерпеть крах уже давно: потому что были годы (я имею в виду не календарные даты, а протяженность по времени), когда на Аляску просто-напросто не поступали товары для торговли с туземцами и платежа им. И ситуацию вытягивал Баранов, любыми способами — вплоть до того, что посылал алеутов ловить во множестве сусликов, из сусличьих шкурок шили одежду, а уже ее использовали на мену с «дикими» и зарплату… Наконец, другой человек мог бы и не справиться с воинственными тлинкитами. И АЛЯСКУ ПРИШЛОСЬ БЫ БРОСИТЬ???…

И тем не менее не Баранов ушел, а его «ушли». Уволили в отставку «для упреждения дальнейших беспорядков» — которые, в общем, случались в последние годы правления Баранова. Но все равно, с человеком, отдавшим Компании жизнь и энергию без остатка, могли бы и деликатнее…

Из Русской Америки его выпихнули — очередной печальный пример человеческой неблагодарности. Семидесятидвухлетний больной старик хотел одного — поселиться где-нибудь и спокойно доживать свой век. Знакомые американские капитаны (среди них хватало и неплохих парней, представлявших полную противоположность Барберу) звали в Нью-Йорк или Бостон. На острове Гавайи у Баранова были земельные участки, подаренные Камеамеа (единственная материальная ценность, какую он имел в жизни). Наконец, возле Новоархангельска бывшие подчиненные принялись обустраивать ему дом.

Но Гагенмейстер и объявившийся на Аляске Головнин буквально вытолкали Баранова в Россию, упирая, что выполняют инструкции Компании: Баранов обязан лично явиться в Петербург и представить дирекции финансовый отчет.

Баранов отплыл на корабле Гагенмейстера «Кутузов» (Гагенмейстер отнюдь не горел желанием взваливать на свои плечи тяжкий груз по управлению Русской Америкой и буквально через несколько дней «правления» уступил пост зятю Баранова лейтенанту Яновскому).

Интересная деталь: в толпе провожающих смирнехонько стоял и махал рукой тот самый тойон Котлеан, который в свое время попортил Баранову немало крови. Котлеан давно уже вел мирную обывательскую жизнь — возможно, дважды за короткий срок избежав виселицы (барберовской и барановской), пришел к выводу, что не стоит и далее бегать с томагавком по лесам… По некоторым свидетельствам, именно Котлеану Баранов подарил на память свою знаменитую кольчугу.

Когда приплыли на Яву, Баранов заболел. Более месяца пролежал в гостинице. Почувствовав себя лучше, объявил, что готов продолжать путь. 16 апреля 1819 г. он умер на корабле. Рядом до последнего момента находился герой баталий с индейцами лейтенант Подушкин. Это произошло в море, в Зондском проливе, неподалеку от Принцевых островов, Баранова похоронили в море. Могилы на суше у него нет. Памятника, впрочем, тоже.

Их было трое — Шелихов, Резанов, Баранов. Именно они создали Русскую Америку и жили ее заботами до своего последнего вздоха.

В сундучке Баранова обнаружилась лишь одежда, несколько безделушек и пара акций Компании. Это было все, что он накопил за долгую жизнь.

Король Камеамеа пережил его лишь на двадцать два дня.

В 1823 г. умер основатель Русской Калифорнии Иван Кусков. Уволенный со службы в 1821 г., он после этого прожил недолго. Так частенько случается: люди бурной судьбы, оказавшись на покое, форменным образом чахнут… Перефразируя Пастернака, можно сказать: их губило отсутствие бури. В штиль они просто-напросто не могли, не умели и не хотели жить.

Российский историк царских времен писал о Баранове: «С уходом этого великого человека кончился героический период деятельности на Тихом океане».

Позволю себе развить и дополнить эту мысль: кончился не просто героический период, а восемнадцатый век. Все эти люди были воспитаны именно восемнадцатым веком: причудливым столетием, сочетавшим романтику и зверство в самых неожиданных переплетениях. Все в этом столетии было ярким, исполненным размаха: битва и казни, заговоры и аферы, любовные романы и мирные свершения…

Вот вам английский пират Уильям Дампир — самый настоящий пират, можно бы сказать, патентованный… Был юнгой на торговом судне, солдатом, надсмотрщиком на плантации, лесорубом, потом подался на знаменитый остров Тортугу и под черным флагом топил и грабил кого попало. А вдобавок — восемнадцатый век! — писал книги, проводил океанографические, метеорологические, этнографические наблюдения, за что его приняли в Королевское научное общество, серьезное научное учреждение, куда кого попало не пускали…

И подобных живых парадоксов в восемнадцатом столетии не перечесть. Наши создатели Русской Америки — из их числа. Век девятнадцатый при всех его технических достижениях и научных открытиях все же будет начисто лишен этой шалой романтики, он, если угодно, весь какой-то канцелярский. Его преступления — серые, унылые, убого-кровавые, аферы — банальное воровство. Характеры потускнели, романтика куда-то пропала, все, чего ни коснись, стало гораздо скучнее…

Что интересно, вся троица — Шелихов, Резанов, Баранов — окончили жизнь вдали от Московии, скучного кусочка страны, начинавшего приобретать лишь этнографическое значение (алеутская жена Баранова, Анна Григорьевна Разказчикова, к слову, поселилась в ските старца Германа).

В одном им всем невероятно повезло: они ушли из жизни, так и не узнав, что самодержец всея Руси Александр Павлович в 1824 г. подпишет соглашение с США, а в 1825 г. с Англией — соглашения, столь явно вредившие Русской Америке, что перед их текстами и сегодня остолбеневаешь в тягостном недоумении…

5. Властитель слабый и лукавый…

На первый взгляд соглашения эти выглядели крайне благолепно: устанавливались точные границы сфер влияния, а торговые отношения вроде бы должны были принять самый что ни на есть цивилизованный характер. Вот то-то и оно, что — «вроде бы»!

Без торговли с американскими и английскими кораблями Русская Америка попросту не могла бы существовать. Другое дело, как организовать эту торговлю. Не было бы ничего плохого в том, отведи российские власти для торговли какой-то конкретный порт — скажем, Новоархангельск. Как это практиковали в своих заморских владениях прочие державы.

Перед иностранцами распахнули Русскую Америку, как пьяный сторож распахивает настежь ворота богатого склада!

Слава богу, англичане с американцами не получили права вести в водах Русской Америки промысел пушного зверя. Но вот все остальное…

Теперь и британцы, и янки могли ловить рыбу в русских водах, а кроме того, законнейшим образом торговать с туземными жителями Русской Америки. А это означало, что они отныне смогут в обход русских вывозить с Аляски драгоценные меха, подрывая тем самым русскую пушную торговлю. Предусматривалось, правда, что настрого запрещается поставлять туземцам спиртное, оружие (огнестрельное и холодное), а также поpox и боеприпасы. Но в том-то и потаенный вред, что теперь русским настрого запрещалось задерживать и обыскивать корабли даже тех капитанов, которые в нарушение соглашения привозили спиртное и ружья! Категорически запрещалось условиями соглашения. В это трудно поверить, но так и было.

Иными словами, Русская Америка была теперь отдана на добрую волю иностранных капитанов. Если они торговали честно — вывозили мех. Если контрабандой провозили ром и оружие — не было никакой возможности схватить мошенника за шиворот.

Так в соглашении и значилось: из торга исключаются «всякие спиртовые напитки, огнестрельное и белое (т. е. холодное. -А. Б.) оружие, порох и военные снаряды всякого рода». Но тут же оговаривалось, что это запрещение не может «служить предлогом или быть истолковано в том виде, что оно дает право корабли осматривать и задерживать, или товары захватывать, или, наконец, принимать какие-либо меры принуждения»…

Покойный Барбер наверняка плясал от радости возле жаро-венки, если только черти-надсмотрщики позволяли… Такой вольной волюшки шаставшие у русских берегов контрабандисты прошлых лет и в сладких фантазиях представить себе не могли!

Формально и русские, и американцы пользовались равными правами: «граждане Соединенных Штатов не могут приставать в тех местах, где находится российское селение, без позволения тамошнего правителя или начальника, а равным образом и российские подданные не могут приставать без позволения к селениям Соединенных Штатов на северо-западном берегу».

Фокус весь в том, что на «северо-западном берегу» (т. е. Тихоокеанском побережье Северной Америки) не было ни единого «американского селения»! И ни единого английского, кстати, тоже — только неподвластная ни Лондону, ни Вашингтону Калифорния, крепость Росс и селения индейцев, ни в чьем подданстве не состоящих. Это не «равные права», а шулерский трюк. На практике это означало, что американцы и англичане получают полный доступ в Русскую Америку, а русским благородно позволяется и дальше действовать в ничейных землях… Любому, знающему предмет не понаслышке, было ясно, что будет продолжаться не только контрабанда спиртного и оружия, но и хищнический промысел пушного зверя в русских водах — поскольку, напоминаю, всякие обыски, задержание кораблей и прочие проверки отныне категорически запрещались. Или кто-то полагает, что субъекты типа Барбера, узнав о подписании «цивилизованного» соглашения, устыдятся своего авантюризма и добровольно откажутся нарушать законы? Нет, серьезно, кто-то в такое поверит?

Англичане, вдобавок ко всему, получали еще больше преимуществ, чем янки, — они могли теперь свободно плавать по всем рекам, которые, впадая в Тихий океан, протекают по русской территории. Они вообще-то требовали еще и открыть Новоар-хангельск «на вечные времена», но это даже для Александра было чересчур, и соглашения с США и Великобританией были заключены на 10 лет.

Если бы английская разведка в свое время похитила Александра I где-нибудь в Париже и заменила хорошо подготовленным двойником-британцем, то и тогда, наверное, вред интересам России оказался бы гораздо меньшим…

Вина лежит исключительно на Александре. Иные наши национал-патриоты привычно вешают всех собак на министра иностранных дел Нессельроде, у которого не все безупречно с «пятым пунктом», но это, простите, чушь. Во-первых, Нессельроде тем и знаменит, что он всю свою долгую службу был не более чем безупречным исполнителем, начисто лишенным привычки своевольничать (не случайно, будучи во главе МИД все царствование Николая I, он не замечен ни в одном деянии, послужившем бы во вред государственным интересам России: Николай велел быть государственником, и министр старательно в этом направлении работал), во-вторых, именно Нессельроде постарался, чтобы крепость Росс не попала под какие-либо юридические крючки соглашения, а осталась за русскими. В-третьих, именно Нессельроде поначалу и намеревался открыть для торговли с англичанами и янки один только Новоархангельск — но те пожаловались государю императору, и он от маразматического своего ума решил наделить просителей еще более приятными привилегиями…

Именно что — маразматик плешивый. Меня, случается, частенько упрекают в использовании в отношении исторических деятелей прошлого совершенно ненаучных терминов и эпитетов. Но вот в данном конкретном случае я, видит бог, совершенно ни при чем. Не кто-нибудь, а биограф Александра I, его двоюродный внук, член императорской фамилии, великий князь Николай Михайлович, писал, что Александр с 182 J г. часто пребывал в состоянии как психоза, так и маразма… Убедительный источник, нет?

Разумеется, сразу же начались протесты — еще до официальной ратификации соглашений. Адмирал Мордвинов (с которым мы ближе познакомимся в следующей главе) как раз и предлагал открыть для иностранцев один только Новоархангельск, «с удержанием воспрещения иметь им непосредственный торг с дикими». Александр соизволил сказать о проекте Мордвинова несколько ласковых слов… в день подписания соглашения! Конечно, не приняв проект во внимание.

Директора Российско-Американской компании писали императору дельные вещи: «Предприимчивые граждане Соединенных Штатов, влекомые надеждой верных выгод, в самое короткое время покроют судами все места, доставляющие богатый промысел или посредством ловли, или посредством торговли». «Компания имеет полную причину опасаться, что не только в 10 лет, но гораздо в кратчайшее время иностранцы, при неисчислимых своих средствах и преимуществах, доведут ее до совершенного уничтожения».

Справедливо указывалось, что русские промышленники, живущие не сегодняшним днем, а будущим, на промыслах бьют только самцов, оставляя маток для размножения — «но американцы в чужих водах, куда допускаются на срочное время, не только не будут иметь причины соблюдать сию осторожность, но устремятс к совершенному искоренению зверей и того достигнут».

Все это было оставлено без внимания. Между прочим, Александр сам был акционером Русско-Американской компании, а значит, вдобавок ко всему, старательно гробил предприятие, приносившее доход в том числе ему и его семье… Шизофрения, как и было сказано.

Более того. В феврале 1825 г. Главное правление Компании, намеренное осваивать и континентальную часть Аляски, предписало начать строительство нескольких крепостей «по Медной реке от морского берега внутрь земли». То есть — обезопасить дорогу к богатым месторождениям меди.

Александр J отреагировал незамедлительно. Опять-таки в ущерб российским интересам: «С высочайшим повелением предписать Компании, чтобы она тотчас отменила построение крепостцов, а будет сделано уже распоряжение, послала бы об отмене нарочного, при том заметить Компании, что самое требование ее не соответствует ни обстоятельствам тамошнего края, ни же правилам, Компании предоставленным; сверх того, призвав директоров, сделать им строжайший выговор за неприличность касаемого предложения, так и выражений, с тем, чтобы они беспрекословно повиновались распоряжениям и видам правительства, не выходя из границ купеческого сословия».

Другими словами, Компанию целеустремленно и недвусмысленно не пускали в глубь материка, принуждая оставаться на узкой прибрежной полосе. Во всех прочих странах Европы, заинтересованных в заморских территориях, власти поступали как раз наоборот, лишь поощряя своих купцов, предпринимателей и путешественников хозяйственно прихватывать все, до чего только могут дотянуться…

Смешно, но уже после ратификации соглашения с британцами Александр через своих министров обратился к Англии со смиренной просьбой чуточку пересмотреть сухопутные границы в Америке меж русскими и британскими владениями — тогда, мол, «император усмотрел бы в принятии этого предложения доказательство особенного к нему расположения со стороны британского правительства».

Британское правительство недвусмысленно дало понять, что никакого такого особенного расположения к императору не испытывает — дело было сделано, к чему и далее улыбаться российскому придурку? Александр утерся.

И к берегам Русской Америки, как и следовало ожидать, потянулись неисчислимые американские и британские ловцы удачи, выменивая на ром и ружья драгоценные шкуры. Рома на Аляску хлынуло такое море разливанное, что индейцы оказались не в состоянии с ним справиться самостоятельно и принялись в большом количестве продавать «огненную воду» служащим Компании… Задерживать и досматривать суда контрабандистов Компания, напоминаю, была не вправе. Дошло до того, что на «индейских территориях» отличное английское ружье можно было приобрести дешевле, чем в самой Англии — такая там случилась «затоварка». Не без ехидства следует отметить, что раздобытые у англичан и американцев ружья воинственные тлинкиты частенько использовали против них же, а не только против русских. Были случаи, когда гибли американские и английские суда со всеми экипажами…

В 1835 г., когда истек срок действия соглашений, Николай I, заботившийся о пользе России, возобновлять их не стал. Но все эти десять лет, пока они действовали, вред Русской Америке причинялся нешуточный.

Легко догадаться, что в Российско-Американской компании к государю императору Александру Павловичу любви не питали ни малейшей. Как, впрочем, не питали ее и «капитаны» зарождающейся российской промышленности, чьи интересы Плешивый прямо-таки подкосил другими своими нововведениями в области экономики.

И вскоре, такое впечатление, была сделана попытка выйти все же из высочайше предписанных «границ купеческого сословия»…

Глава седьмая ДОМ НА МОЙКЕ

Даже не с советских времен, а еще со второй половины XIX века повелось, изучая движение декабристов, основной упор делать на «романтической» стороне дела — то есть заниматься в первую очередь «молодыми генералами», полковниками и прочими блестящими гвардейцами, за шампанским витийствовавшими о конституции, свободе и прочих красивых вещах.

Никакого умысла тут нет. Просто-напросто это было чертовски красиво: блестящие офицеры в великолепных мундирах, герои двенадцатого года (хотя, согласно строгой статистике, участников войны с Наполеоном среди офицеров-декабристов был ничтожный процент). Дуэли, пылкие романы, звон шпор и лязг сабель, белопенные фонтаны шампанского. Это по-настоящему завораживало, а потому ученые писали в первую очередь о бравых гвардейцах и о них же сочиняли талантливые стихи не самые бездарные поэты: «Генералы двадцатого года» Цветаевой, «Синие гусары» Николая Тихонова, романы Тынянова, кинофильм Мотыля.

И мало кто задумывался, что к 1825 г. в России, как и повсюду, во главе угла уже стояла скучная экономика. Это свержение Петра III еще было типичнейшим примером «романтики осьм-надцатого столетия»: император хотел избавиться от опостылевшей жены, а ей не хотелось стать уволенной из цариц, она подняла гвардию… Зато заговор с последующим убийством Павла I уже имеет в своей основе стопроцентную экономическую причину. Существовала группа дворян, тогдашних олигархов, которые получали приличные доходы от торговли с Англией. И когда император принял решения, которые серьезно били их по карману, обиженные и устроили переворот. На последнем перед мятежом ужине главари уже в открытую, без запинки произнося термины, говорили о вреде решений Павла для российской экономики. Под этим они, правда, понимали интересы собственной «могучей кучки», но это уже третьестепенные детали…

И уж тем более именно экономика, а не завлекательные идеи нахватавшихся в Европе революционных замашек молодых офицеров в] 825 г. руководила действиями тех, кто вывел 14 декабря войска на Сенатскую площадь. В своей последней книге о декабристах я эту тему особенно не развивал, но теперь для этого — самая пора. Поскольку углубленное знакомство с предметом убеждает: во-первых, декабристы четко делились на «гвардейских романтиков» и людей из частного бизнеса, которых мы далее в целях экономии места будем называть попросту «купцами». Во-вторых, именно с приходом в движение «купцов» от болтовни перешли к делу, в-третьих, именно «купцы» стали главной движущей силой попытки переворота, самой активной частью декабристов. Каковые тезисы я и постараюсь доказать без малейших натяжек и преувеличений, благо точной исторической информации предостаточно.

Уже во времена Екатерины русские «купцы» были народом достаточно развитым, книгочейским, знакомым с европейским опытом и всерьез задумавшимся об экономических интересах государства (достаточно упомянуть книги Посошкова и деятельность Рычкова). Более того: смею предположить, что толковый «купец» располагал гораздо более точными, подробными и полезными знаниями о зарубежных странах, чем книжный червь с профессорскими знаниями и целой полкой капитальных трудов за спиной.

В самом деле, что полезного мог знать, например, о Германии какой-нибудь профессор Российской Академии наук, всю сознательную жизнь посвятивший изучению древней латыни, франкских королей тысячелетней давности или философов Древней Эллады? Что в таком-то городе жил великий философ Кант, а в другом есть отличнейшая библиотека древних рукописей, а в третьем обитает доцент фон Пуффендорф, сочинивший блестящую книжицу о последних пяти годах правления короля Пи-пина Короткого…

Подобные знания применимы в узкой области, совершенно не связанной с повседневной жизнью, развитием промышленности и торговли, экономикой. Зато современник профессора, купец, торговец, промышленник, был обладателем массы знаний, имевших практическое значение: где прусские таможенные тарифы, направленные на защиту своей экономики, история британской торговли в Юго-Восточной Азии, деятельность бирж, финансовая политика Франции, оптовая торговля с Персией и Индией… Я не говорю, что ученый профессор бесполезен вОвсе — боже упаси. Я просто считаю, что «купцы» обладали огромными практическими знаниями, полезными для развития отечественной экономики.

Каковую государь император Александр Павлович развалил совершенно. Несколько сухих цифр: к концу его царствования государственный долг России увеличился на сто девяносто миллионов рублей и достиг шестиста миллионов. Плюс — долги Голландии на 46 миллионов. Плюс — внутренние долги на 146 миллионов рублей. И это при том, что государственный доход за 1823 г. составлял всего 126 миллионов. Страна, по сути, была банкротом — но об этом никто не знал, поскольку (задолго до многократно руганной советской власти!) министерство финансов безбожно фальсифицировало отчетность, умалчивая о долгах и убытках совершенно. На бумаге царила тишь, гладь да божья благодать, а в реальности…

Когда Россия присоединилась к «континентальной блокаде», устроенной Наполеоном против Англии, российская промышленность рванула вперед семимильными шагами. Когда с русского рынка исчез английский текстиль, только в Москве за четыре года число частных текстильно-прядильных фабрик увеличилось с одной до одиннадцати. Продукция частников оказалась столь качественной, что даже китайцы, с их немалыми достижениями в ткацком производстве, стали в больших количествах закупать русское сукно. Соответственно английская промышленность обвалилась в жуткий застой, возникла нешуточная безработица, начались голодные бунты, потребовавшие вмешательства регулярной армии с кавалерийскими частями и артиллерией…

Сами англичане, кстати, вот уже лет двести защищали собственного производителя высокими пошлинами на иностранную продукцию и прямыми запретами. Попробовал бы кто ввезти на Британские острова хоть метр сукна для продажи: повернули бы назад в первом же порту. Англичане и в международной торговле обезопасили свои интересы массой «эксклюзивных» договоров, и эту систему сумел поломать только американский президент Рузвельт в 1945 г. В воспоминаниях его сына, впервые изданных еще при Сталине и переизданных совсем недавно, это излагается весьма подробно, рекомендую…

Зато Александр во время очередного то ли психоза, то ли маразма забабахал указ 1819 г., который полностью отменил пошлины с любых ввозимых иностранных товаров, ударивший по отечественному производителю почище Мамаева набега. Только за два последующих года число фабричных рабочих в России сократилось на семь тысяч человек — при их общей численности в сто восемьдесят тысяч. Российские фабриканты и купцы разорялись прямо-таки в массовом порядке, знаменитым российским ярмаркам был нанесен страшный ущерб. Зато англичане, узнав об этакой благодати, устроили у себя массовые народные гуляния с музыкой, морем виски и цветами — вот ихняя экономика как раз получила возможность рвануть вперед…

Барон Штейнгель писал об итогах царствования Александра: «Государь, встреченный на престоле со всеобщим вожделением, с единодушною, искреннею, беспримерною радостью, сопровожден во гроб едва ли не всеобщим равнодушием… Правительство отличалось непостоянством, и в управлении государством не было никакого положительного плана».

Стоит ли удивляться, что там и сям стали всерьез строить планы не просто «лечения» государственного механизма, а слома старой системы правления? А ведь российские «купцы», сведущие в иностранных делах, прекрасно знали о европейских реформах, передавших власть как раз «купцам», а монархов превративших в чисто декоративные фигуры… Так могли ли они оказаться в стороне, прослышав о шумных сборищах блестящих гвардейцев?

Четко прослеживается многозначительный факт: долгие годы деятельность «гвардейских романтиков» сводилась исключительно к пустой говорильне. Гвардейцы сочиняли пухлые конституции и планы преобразования экономики — которые на деле оказывались детским лепетом, поскольку военные господа хорошо знали только собственное ремесло, а о реальном сельском хозяйстве и промышленности представления питали самые фантастические, с реальностью ничего общего не имевшие. Долгие годы все ограничивалось болтовней, тайные союзы возникали и распадались, масса народу, наболтавшись, уходили в частную жизнь, машина грохотала вхолостую…

А потом появились «купцы» — и все предприятие рвануло вперед с прытью необъезженного степного жеребца!

У «мотора» есть имя, фамилия и отчество — Кондратий Федорович Рылеев, дворянин, отставной офицер. Именно он придал декабристскому движению качественный вид — да, собственно говоря, именно он, без преувеличения, и поджег фитиль под той пороховой бочкой, что звалась «14-е декабря»…

Вплоть до самого последнего времени и ученые, и беллетристы о Рылееве не то чтобы лгали — просто-напросто говорили далеко не всю правду, рисуя совершенно искаженный образ. Рылеев представал этаким оторванным от жизни стихоплетом, витавшим исключительно в сферах поэзии и революции — и вовсе уж вскользь упоминалось, что он еще и «служил» в Российско-Американской компании. Именно так — «служил», и все тут. Ради подработки, поскольку был безземелен, крестьян и прочих доходов не имел. Не зная деталей, вполне можно было решить, что в Компании Рылеев занимал какую-то мелкую должностиш-ку этакого рядового писаря вроде гоголевского Башмачкина. Влиятельные знакомые, чтобы поддержать нищего непрактичного поэта, устроили ему должностишку…

Так вот, с действительностью эта усеченная картина не имеет ничего общего.

Выйдя в отставку, Рылеев начал с того, что служил «выборным от дворянства заседателем» в Петербургском уголовном суде. Иные исследователи, плохо ориентирующиеся в реалиях того времени, путают эту его должность с присяжными более позднего времени (каковых в александровские времена попросту не существовало) и советскими «народными заседателями», по сути, бесправным придатком к судьям, не игравшими никакого самостоятельного значения. На деле судебный заседатель того времени был серьезным чиновником, и должность эта была связана с важной работой, а вовсе не сводилась, как о том порой полагают, к просиживанию штанов за приличное жалованье.

Кроме того, Рылеев вместе с писателем Бестужевым-Марлин-ским издавал журнал «Полярная звезда». Это была вовсе не забава, как о том порой пишут, а процветающее коммерческое предприятие — журнал хорошо продавался и приносил стабильный доход.

В Северное общество декабристов Рылеев приходит только в 1823 г. — но уже в следующем становится одним из его «директоров», т. е. высших руководителей (неплохой взлет, верно?) И, что интересно, в том же 1824 г. поступает на работу в Российско-Американскую компанию. Что характерно, не на рядовую и даже не на «среднюю» должность. Смаху становится… «правителем канцелярии» Компании! То есть занимает один из ключевых постов.

Напоминаю, Российско-Американская компания была не благотворительным обществом, а серьезной корпорацией, нацеленной исключительно на получение прибыли. И возглавлявшие ее акулы тогдашнего капитализма были людьми деловыми, жесткими и абсолютно несентиментальными. Тогда еще не возникла необходимость в пиаре и создании ими даже филантропов-благотворителей. Так что и речи не может идти о стремлении директоров Компании благородно поддержать материально небогатого поэта. На подобные должности в крупных частных фирмах попадают исключительно люди, от которых ожидают серьезной работы. Да, верно, Рылеев попал в Компанию по протекции адмирала Мордвинова, который, говоря современным языком, был активнейшим лоббистом Компании в высших эшелонах власти (не за деньги, а «за идею»). Компания в нем была чертовски заинтересована — но если бы речь шла только о необходимости материально поддержать протеже адмирала, то, без сомнения, Рылееву и подыскали бы какую-нибудь хорошо оплачиваемую, но не связанную с реальными делами должностишку, как это делается и нынче (механизм был отработан уже тогда). Положили бы приличные деньги, дали роскошный кабинет — и забыли бы о бесполезном для крупного бизнеса поэте…

Но Рылееву именно что предложили один из ключевых в Компании постов — следовательно, видели в нем небесполезного виршеплета, а толкового менеджера, коего имеет смысл допускать к серьезным делам.

Таковым Рылеев, кстати, и оказался. На своем посту он не бумажки подмахивал, а всерьез занимался серьезными, масштабными проектами Компании. Именно он в числе прочих был разработчиком уже упоминавшейся идеи строительства на реке Медной ряда крепостей, занимался организационными и кадровыми вопросами, одним словом, был не декоративной фигурой, а настоящим менеджером. Документов об этом сохранилось предостаточно: Рылеев составляет обзоры экономической деятельности иностранных компаний в заморских территориях, ведет переговоры с Цензурным комитетом, пытаясь сделать так, чтобы Компания получила право «визировать» любые сообщения о ней в средствах массовой информации — и так далее, и так далее…

Интересные дела? Прямо-таки в одночасье, словно по взмаху волшебной палочки, происходит любопытнейшая метаморфоза: бесследно исчезает «непрактичный, оторванный от жизни поэт», а на его месте возникает жесткий, насквозь деловой человек с опытом чиновной службы и частного бизнеса, высокопоставленный менеджер крупной корпорации… Две большие разницы, как выражаются в Одессе.

Компания им крайне довольна: Рылеев получает жалованье в 1400 рублей ассигнациями в год (по тем временам — очень даже неплохо), вдобавок Компания предоставляет ему роскошную квартиру в центре Петербурга, которую содержит за свой счет. И уже через неполный год работы Рылеева в качестве правителя канцелярии премируют енотовой шубой стоимостью ни много ни мало 900 рублей (по современным меркам — нечто вроде шикарного «Мерседеса»). Какой уж тут бедствующий интеллигент, из милости усаженный скрипеть перышком.

Именно дом на Мойке, номер 72, где размещалось Главное правление Компании и жили высокопоставленные служащие, и стал самым настоящим штабом грядущего мятежа, где собирались руководители Северного общества. Мало того: Рылеев активнейшим образом начинает вовлекать в тайное общество множество примечательных людей, ничуть не похожих на «гвардейских романтиков». Это уже не витийствующие любители конституции и составители утопических, напрочь оторванных от реальности прожектов. Это гораздо серьезнее. «Круг Рылеева» — почти сплошь практики…

Чуть ли не перед самым восстанием к Рылееву присоединяется не раз поминавшийся барон Владимир Штейнгель — уже не восторженный юноша, а человек в солидных годах, как мы помним, служивший когда-то в Охотске, приятельствовавший с Резановым и не поступивший на службу в РАК исключительно из-за смерти командора. Кроме того, Штейнгель к тому времени — автор не только серьезных исторических книг, получивших всеобщее признание, но и один из самых видных тогдашних экономистов: достаточно упомянуть его «Патриотическое рассуждение московского коммерсанта о внешней российской торговле».

Через Рылеева прямо-таки валом ватт в Северное общество люди уже другого склада: не болтуны, а жесткие, порой циничные практики, которые во время мятежа будут, как мы увидим позже, действовать самым активным образом: поручик Панов, Каховский, Якубович, Оболенский, три брата Бестужевы. Именно Рылеев организует «филиал» Северного общества в Кронштадте: тут и адъютант начальника Морского штаба капитан-лейтенант Торсон, и офицеры Гвардейского Морского экипажа. Сплошь и рядом господа моряки прямо связаны с деятельностью РАК: одни служили на ее кораблях, как Михаил Кюхельбекер, брат знаменитого Вильгельма и Завалишин, другие имеют в Компании родственников, знакомых, приятелей. Возле Рылеева, формально к декабристам не принадлежа, маячат в тени на некотором отдалении и дослужившийся до серьезных чинов В. М. Головнин, и крупный чиновник Компании Орест Сомов, и многие, многие другие. Вроде Федора Глинки, который был не просто «адъютантом» главного воинского начальника Петербурга графа Милорадовича, но еще о чем значительно реже вспоминают, начальником тайной полиции графа, полагавшейся тому по должности…

Рылеев вовлек в организацию и Вильгельма Кюхельбекера — чья роль в событиях, право же, нуждается в пересмотре. И историки, и беллетристы вроде Тынянова буквально, простите за выражение, плешь проели, изображая этого человека юродивым, блаженненьким, растяпой, недотепой не от мира сего, этаким российским аналогом высокого блондина в черном ботинке.

Меж тем, если присмотреться не к внешнему облику, не к имевшей место внешней чудаковатости Вильгельма, а к его Действиям, то невозможно отделаться от впечатления, что перед нами совсем другой человек, ничуть не похожий на недотепу. 14 декабря Кюхельбекер от лица Рылеева выполняет роль связного с Гвардейским экипажем, Московским и Финляндским полками, мало того, пытается убить из пистолета великого князя Михаила — и срывается это не по растяпости Вильгельма, а исключительно оттого, что трое моряков из числа восставших решили, что это уж перебор, и выбили у Кюхельбекера оружие. Но и это еще не все: Вильгельм — единственный из членов Северного общества, который скрывался после разгрома мятежа всерьез. «Серьезные» люди в растерянности бросились по своим квартирам или пытались укрыться у друзей и знакомых (как Трубецкой, у австрийского посла), свято полагая, что уж там-то их искать не станут. А вот «недотепа» Вильгельм, переодевшись мужиком, скрылся из Петербурга, добрался аж до Варшавы, будучи в бегах чуть ли не месяц — да и попался исключительно оттого, что был чисто случайно опознан на улице верноподданным служакой, знавшим «Кюхлю» по Петербургу. Что-то не похоже все это на действия «блаженненького» хоть режьте, не похоже. Другое дело, что и он сам, и друзья с превеликим рвением выставляли его на следствии «юродивым» — тактика прекрасно известная и по уголовным, и по политическим делам…

(Кстати, в свое время Кюхельбекер служил опять-таки не в какой-нибудь заштатной конторе, а на серьезнейшем месте, в архиве Министерства иностранных дел, куда кого попало не брали. Его имя стоит рядом с пушкинским на серьезнейшей «подписке о неразглашении», которую брали в том ведомстве.)

Возле Рылеева появляется еще один серьезный человек — Гаврила Батеньков, еще один крупный экономист, инженер-строитель, в свое время работавший у крупного государственного деятеля Сперанского в Сибирском комитете, который занимался реорганизацией гражданской администрации в Сибири, и вообще всеми проектами, относящимися к Сибири (а значит, и к Русской Америке). Между прочим, Сперанского декабристы предназначали в состав будущего правительства России после своей победы.

Что интересно, перед Штейнгелем Рылеев поставил серьезную практическую задачу: привлекать в движение не гвардейцев, а как раз представителей торговых, промышленных, финансовых кругов. И Штейнгель старался… Позже, на следствии, он по вполне понятным причинам старался об этом умолчать — но есть косвенные данные. Подозрительно близки к Рылееву стали люди вроде крупного банкира Петра Северина, одного из директоров РАК, сторонника протекционистской политики, то есть защищающей отечественного производителя. Но об этой стороне дела как раз сохранилось крайне мало свидетельств — поскольку банкиры, предприниматели, «купцы», в отличие от гвардейских говорунов, как раз избегали (во все времена, в России ли, или за рубежом) оставлять письменные следы. Эти люди ни проектов, ни конституций не писали, предпочитая обсуждать все на словах…

Одним из доказательств крайней серьезности Рылеева служит еще и то, что он, опять-таки в отличие от «романтиков в эполетах», не касался совершенно будущих планов преобразования страны после победы мятежа. Это и есть признак крайней серьезности. По-настоящему умные люди прекрасно понимают, что будущее предусмотреть невозможно — а все усилия следует направить исключительно на захват власти. Там будет видно. Остальное приложится. Главное — взять власть, взять, взять…

Наполеон Бонапарт, разгоняя прежнее правительство и становясь единоличным диктатором, действовал в полном соответствии с этим простым правилом. Прекрасно известна его фраза: «Нужно завязать бой, а там видно будет». Точно так же действовал и Ленин, вне зависимости от нашего к нему отношения — гений победы. Ни малейшей попытки заниматься бесполезными умствованиями по поводу будущего обустройства, все усилия — на захват, захват, захват. Нужно поменять тактику и стра тегию? Разворачиваемся на сто восемьдесят градусов! Нужно для пользы дела перехватить лозунги у политических соперников? Да ради бога! Для пользы дела подружиться с чертом из пекла? Нет проблем, где там рогатый, зовите…

Цинично, конечно, но именно так и достигается победа. Я никого и ничего не оправдываю, просто напоминаю, что из многочисленных заговорщиков, решивших сломать старую систему, успеха достигали как раз те, кто не заморачивался будущим устройством общества, а все силы нацеливал на захват власти.

Именно таким был и Рылеев. Его рассуждения по поводу будущего устройства жизни были кратки, обтекаемы и туманны: «Временное революционное правительство» — и точка. В эту универсальную формулу можно при желании потом втиснуть что угодно…

И, наконец, Завалишин, принятый в Северное общество опять-таки Рылеевым. Вот это уже совсем интересно…

Трудами тех же историков и беллетристов «романтического» направления морской офицер Дмитрий Иринархович Завалишин сплошь и рядом предстает фигурой несерьезной, прожектером, авантюристом, мистификатором. Созданный им «Орден Восстановления» изображается чем-то несерьезным, опереточной затеей, очередным заскоком восторженного фантазера…

А меж тем действительность сложнее, интереснее и серьезнее. Завалишин всерьез намеревался присоединить к российским владениям всю Калифорнию. И шансы на успех у него были нешуточные…

В 1823 г. мичман Завалишин прибыл в Калифорнию на фрегате «Крейсер», совершавшем кругосветное путешествие под командованием М. П. Лазарева. Стоянка затянулась надолго. Завалишин, кстати, «крутил роман» с родственницей Кончиты Марией Меркадо — но эта романтическая деталь нас не должна интересовать на фоне всего остального.

Девятнадцатилетний мичман проявил незаурядный ум, наблюдательность и решимость. Калифорния в то время, как я уже упоминал, совершенно отложилась от Мексики, не способной повлиять на события. В самой Мексике творилось тогда черт-те что: только что выставили императора Августина Первого и Последнего, претенденты на верховную власть расталкивали друг друга, пытаясь вскарабкаться в Главное Кресло. Смешно, но генерал Санта-Ана за двадцать лет одиннадцать раз побывал президентом Мексики. Именно что побывал: его свергали, он, отсидевшись, собирал группу поддержки, которую иные циники именовали бандой, снова захватывал власть, его снова сбрасывали, он снова пытался… если бы не помер от усталости, наверняка и в двенадцатый раз попробовал бы вернуться к штурвалу…

В общем, Калифорния, собственно говоря, чем-то напоминала беззащитную юную красоточку, оказавшуюся в набитом пьяными гусарами кабаке. Любой достаточно целеустремленный претендент мог без труда… ну, вы поняли.

В Калифорнии тогда за право обустроить провинцию по своему усмотрению боролись две партии: «испанцы» и «мексиканцы». Вторые, представленные главным образом офицерами и чиновниками, собирались без затей вернуть Калифорнию «под Мексику». «Испанцы» были представлены главным образом католическими священниками, которые не собирались ни к кому присоединиться, зато боролись против всевозможных «либералов», «демократов» и прочих интеллигентных трепачей, которых для простоты всех подряд именовали «масонами».

Именно с ними (даром что православный) и завязал самые тесные отношения Завалишин, а святые отцы (даром что католики) проявили к молодому моряку самый живой интерес и самое дружеское расположение: как-никак он представлял респектабельную монархию, где «либералов» гоняли, как дворняжек с консервной банкой на хвосте…

Завалишин играл наверняка: напоминал священникам об английской угрозе и республиканской опасности. Чтобы избавиться от этих двух вполне реальных зол, они готовы были брататься и с православными…

Дело пошло всерьез: Завалишин с новыми калифорнийскими друзьями разработали план смещения тогдашнего губернатора (брата Кончиты, между прочим) и замены его близким к святым отцам комендантом Санта-Барбары Нориегой. После чего следовало обратиться к России с просьбой о покровительстве… а вот далее начиналась вторая часть программы, в которую Завалишин испанских сообщников уже не посвящал. Но разработал ее подробно: Россия должна была высадить войска, взять Калифорнию под полный контроль и обустраивать ее уже по своему разумению.

Завалишина именуют «мистификатором» и «авантюристом» по одной-единственной причине: переговоры с испанцами он вел не от себя лично, а от имени того самого «могущественного и сильного» Ордена Восстановления, в котором, якобы, кроме него состояла куча вельможных российских персон… Испанцы верили.

Согласен, доля авантюризма и мистификаторства в этом и впрямь была: девятнадцать лет — это девятнадцать лет, к тому же тогдашние обычаи как раз и приводили к тому, что всевозможные и тайные общества были крайне модны. И юные российские литераторы, и почтенные гамбургские купцы, устраивая совершенно безобидное общество по чтению поэзии или питью пива, начинали с того, что объявляли себя «тайным союзом», разрабатывали кучу ритуалов, паролей и декораций. Мода была такая, что поделаешь. Непременно должна была присутствовать театральность…

Но в том-то и дело, что Завалишин, даже не представляя никого и ничего, предлагал вполне толковые вещи, которые могли закончиться успехом!

Не всякая авантюра непременно заканчивается провалом. И не каждый авантюрист кончает дни в нищете. Примеров масса, но я приведу лишь один, колоритнейший…

Во времена американской революции в славном городе Париже обитал прусский барон, бывший штабной офицер Фридрих Вильгельм фон Штойбен, неизвестно за что отправленный в отставку. Как это частенько случалось с прусскими баронами, все его богатство заключалось лишь в пышном имени и «фонстве», и Фридрих Вильгельм перебивался в Париже с хлеба на квас.

Тут в прекрасной столице Франции объявились дипломаты молодой американской республики, искавшие в Европе любой помощи и любого содействия. Барон моментально усмотрел в этом великолепный шанс выбраться из нищеты. На последние деньги он сшил прусский генеральский мундир (хотя до генерала не дослужился, даже полковником не был), явился к американцам и, гордо приосанившись, сообщил: их бин генерал Штойбен, тайный посланник прусского короля Фридриха Великого, честь имею! Направлен его величеством, дабы оказать всю нужную помощь советом и консультацией. Бумаг, простите, при себе никаких не имею — вы ж понимаете, миссия секретная, какие тут могут быть верительные грамоты с печатями? Английские шпионы кругом!

Американцы поверили — и увезли барона с собой в Штаты, где все еще гремели бои с королевскими солдатами в красных мундирах…

Не торопитесь ухмыляться! Хотя Штойбен был генералом и самозваным, он все же, как всякий прусский офицер, военное дело знал неплохо. Начал командовать, руководить, консультировать и создавать с нуля боеспособные полки, получил уже настоящий американский генеральский чин и до сих пор числится среди героев борьбы за американскую независимость. В штате Огайо и посейчас есть город Штойбенвилл — хотя историки давным-давно выяснили, что барон был самозванцем и авантюристом. А какая разница? Самозванство нисколечко не мешало тому, что он потом всерьез сделал для американской армии.

А потому совершенно неважно, что Завалишин был самозванцем и мистификатором. Главное, испанцы ему верили всерьез — и с Россией готовы были сотрудничать всерьез. После высадки российского десанта и занятия Калифорнии уже никого, честное слово, не интересовало бы, что Орден Восстановления существовал исключительно в воображении мичмана.

Взять Калифорнию было бы легче легкого. Что блестяще продемонстрировал тогда же сам Завалишин. С «Крейсера», прельщенные райской землицей, сбежали несколько матросов — как некогда у Резанова. Главным образом это были музыканты — и командир Лазарев заподозрил, что тут приложили руку отцы-францисканцы, которые, как было доподлинно известно, как раз и нуждались в опытных музыкантах…

Лазарев и не подумал предпринимать каких-то дипломатических шагов, обращаться к официальным инстанциям — поскольку прекрасно знал опереточность этих самых инстанций. Он поручил Завалишину самолично и незамедлительно беглецов изловить. Своими силами. Завалишин засунул за пояс побольше пистолетов — чтобы жутче! — взял отряд вооруженных матросов с «Крейсера», и это воинство браво двинулось в поход по суверенной Калифорнии — без малейшего стеснения. А чего церемониться? Не в Европах, чай!

Пришли к францисканской миссии, вошли в ворота. Испанский караул под командованием сержанта заперся в караулке и сделал вид, что его там нет вовсе. Воинство Завалишина стало непринужденно грохотать прикладами в дверь главного здания. Вышел начальник миссии падре Фома, увидел такую картину, понурился и с грустной покорностью судьбе сказал: ну да, ну да, так я и думал, давно шепчутся, что вы, русские, хотели Калифорнию захватить… Вот и пришли, стало быть… Режьте меня, изверги! Желаю пострадать за святую католическую веру, мучеником стать! Ваша взяла, зверствуйте над бедным служителем Христовым…

Завалишин заверил, что вовсе не собирается делать падре свежеиспеченным мучеником, и Калифорнию никто не завоевывает — просто-напросто требуется чуток подмогнуть в поиске беглых… (Испанский караул в продолжение всего визита так и сидел у себя в караулке тихо, как мышь под метлой.)

Падре Фома уже прекрасно был знаком с Завалишиным — у них недавно случился богословский диспут. Православные, как известно, в существование чистилища не верят — в противоположность католикам. Вот и заспорили. Горячий падре в конце концов запер Завалишина и еще двух ю'ных мичманов (среди которых был и будущий адмирал герой Севастополя Нахимов) в комнате и заявил, что не выпустит, пока они вслух не признают существование чистилища. Мичманы признавать не стали — попросту выломали дверь, сделали падре ручкой и удалились.

В общем, кончилось все мирно: падре Фома и Завалишин попили кофею, после чего мичман увел свое войско на корабль. Беглых испанцев вскоре изловили и в полном составе представили Лазареву.

Так что взять Калифорнию было проще, чем… ну, придумайте сами какую-нибудь пристойную поговорку вместо той неприличной, что крутится у меня в голове.

То, что планы Завалишина были насквозь серьезными, ничего общего не имеющими с пустым прожектерством, показывают дальнейшие события. Подготовлявшийся мичманом заговор сорвался по простой причине: «Крейсер» снялся с якоря и уплыл в дальнейшее путешествие. Но Завалишин, вернувшись в Петербург, в ноябре 1824 г. подробно изложил в письме императору свои планы касательно Калифорнии.

Так вот, никто это письмо не выкинул в мусорную корзину. Для его рассмотрения собрался тайный неофициальный комитет под председательством не кого-нибудь, а графа Аракчеева. И состав подобрался серьезный: адмиралы Мордвинов и Шишков, министр иностранных дел Нессельроде.

Завалишин писал: «Приобретение ея (Калифорнии. -А. Б.) гаваней и дешевизна содержания позволяли содержать таким наблюдательный флот, который бы доставил России владычество над Тихим океаном и китайской торговлей, упрочило бы владение другими колониями, ограничило бы влияние Соединенных Штатов и Англии… Утвердясь в Америке, приобретением богатейшей провинции и прекрасных гаваней иметь влияние на судьбу ея и ограничить могущество Англии и Соединенных Штатов».

Ни утопии, ни авантюры тут нет ни на копейку. Ничего похожего на «гавайский проект». Это на Гавайях пришлось бы иметь дело с суровым королем, вовсе не склонным терять независимость — и многотысячным войском воинственных туземцев, совсем недавно переставшим практиковать людоедство (по крайне мере, открыто). Калифорнию было чрезвычайно легко забрать!

Проект Завалишина был отвергнут по одной-единственной причине: государь император Александр Павлович, как обычно, был то ли в психозе, то ли в маразме. И замахал ручками, как таракан лапками: ах, ах, вы меня шокируете! Какие ужасти вы предлагаете, господа! Захваты, территориальные приобретения… Что скажет цивилизованная Европа? Она ж лично обо мне дурно подумает!

И велел все похерить…

Зато адмирал Мордвинов лично отвез двадцатилетнего Завалишина в дом на Мойке, представив и Рылееву, и прочим руководителям Компании как человека умного и толкового! Вот в Компании к планам Завалишина отнеслись крайне серьезно: юного офицера пригласили участвовать в заседаниях правления. Узнав от него о начатых, но брошенных испанцами разработках серебряных руд в Калифорнии, директора РАК этим крайне заинтересовались.

Сохранился интереснейший документ, обнаруженный позже в бумагах Завалишина: «Записка о колонии Российско-Американской компании», именуемой Росс. Историки считают, что материалы для нее давал сам Завалишин, а вот стиль и лексика сугубо канцелярские, и это, таким образом, копия официальной бумаги РАК в высшие инстанции.

Кстати, и Гагенмейстер несколькими годами ранее предлагал расширить территории Росса путем прямого переселения туда русских земледельцев: «Купить, по крайней мере, до двадцати пяти семей крестьянских, которым за переселение в Америку дать свободу и обязать заняться земледелием около крепости Росс». Идеи Завалишина и Гагенмейстера отстаивал при дворе Мордвинов. Предлагалось, не покушаясь уж так и быть, на всю Калифорнию, переселить туда достаточное количество крестьян, которые стали бы вольными фермерами, с некоторыми обязанностями по отношению к Компании.

Как поступил Александр и с этим проектом, вряд ли стоит объяснять подробно. Отверг, конечно… Мало того, он воспротивился официальному переходу Завалишина (и Батенькова) на службу в Компанию все с той же мотивировкой: люди деятельные, как бы чего не вышло. Как бы Англия не обиделась…

Рылеев, кстати, опять-таки через Мордвинова передавал (уже в качестве чиновника Компании) предложения в инстанции о разработке в Калифорнии золота. К тому времени до знаменитой «золотой лихорадки» было еще далеко, но кое-какие сведения о наличии в тех краях драгоценного металла от индейцев уже просочились…

А теперь — о дне мятежа, то есть о 14 декабря. Здесь снова мы сталкиваемся с интереснейшей деталью: «гвардейские романтики», собственно говоря, ничего не делают. Выведя солдат на площадь, торчат там на морозе, в большинстве своем пьяные. Кто от нечего делать точит саблю о постамент Медного всадника, кто просто слоняется взад-вперед, кто потихоньку разбегается…

А вот «рылеевская команда» как раз действует активнейшим образом на протяжении дня! Все, кто тогда что-то делал, — ры-леевцы поголовно…

Кюхельбекер, выполнив функции связного, пытается застрелить великого князя Михаила. Каховский и Оболенский убивают генерала Милорадовича (правда, Каховский и Якубович струхнули и не выполнили данного Рылееву обещания прикончить и Николая I, но это уже детали). Поручик Панов со своими гренадерами врывается во двор Зимнего дворца, где находится все семейство Николая, как предполагают — во исполнение инструкции Рылеева намереваясь захватить царскую семью. Позже он будет от этого, понятное дело, открещиваться и уверять, будто чисто случайно там оказался, «перепутав улицы» — что для коренного петербуржца, согласитесь, странно. Сам Николай признавал впоследствии, что верные ему гвардейские саперы появились перед солдатами Панова, опередив их буквально на считанные минуты! Николай находился далеко от Зимнего, о судьбе семейства не знал совершенно и помочь ничем не смог бы…

Другими словами, есть сильное подозрение с учетом всего вышеизложенного, что событиями 14 декабря управлял как раз Рылеев, а не «декоративный» диктатор Трубецкой. Который, кстати, так и утверждал на следствии: что «истинным распорядителем всего был Рылеев, что он управлял всеми событиями и действиями».

Можно сказать, что Трубецкой (невеликой отваги субъект) хотел всего-навсего облегчить собственную участь и свалить вину на другого. Но с учетом того, что мы сегодня знаем, в эту версию верится слабо.

Ведь «рылеевцы», добейся они полного успеха, выполнив приказы Рылеева, как раз и привели бы к успеху! И никакого значения не имело бы, что Сенат уже присягнул Николаю — коли по планам Рылеева Николай был бы убит, а его семья взята в плен…

Именно люди Рылеева в Кронштадте как раз и должны были выполнять задуманное Северным обществом «изгнание» семьи Николая (а то и его самого, взятого в плен) за пределы России — на одном из военных кораблей. Зная практику российских дворцовых переворотов, есть подозрения, что этот корабль мог, отойдя на пару морских миль от берегов, либо сесть на камень, либо еще каким-нибудь случайным способом потонуть…

Небезынтересно также, что и в знаменитом, до сих пор не проясненном толком «деле Ростовцева» обнаружился след, ведущий прямехонько к «купцам»! Напоминаю: гвардейский офицер Яков Ростовцев незадолго до мятежа явился к Николаю и «сдал» ему заговор. Как писали много лет историки, «донес». Вот только «донос» получился какой-то странный, требующий заключения этого слова в кавычки. Ростовцев не назвал ни единой фамилии, не привел ни единого конкретного примера. Его поведение скорее всего похоже не на донос, а на простой шантаж: против вас, любезный, составился грандиозный заговор, в который вовлечено столько влиятельных сильных людей, что вам, сударь мой, лучше бы самому, пока не приключилось чего похуже, взять шинельку с вешалки и, отбросив всякие мысли о престоле, тихими шагами удалиться куда подальше…

О беседе с Николаем Ростовцев тут же сообщил коллегам по мятежу. Ему ничего не сделали. Рылеев, как-то очень уж театрально заламывая руки, кричал, что предателя следует истребить, но сам же первым отсоветовал применять к Ростовцеву какие бы то ни было репрессии, что, согласитесь, предельно странно, если речь и в самом деле идет о доносе. Потому исследователи в последнее время все громче говорят, что это был именно шантаж, с ведома самих вожаков мятежа — чтобы, избежав возни с выводом войск и прочих дешевых театральностей, выпихнуть Николая подальше от престола по-хорошему…

Особенную пикантность ситуации придает то, что Ростовцев, оказывается, по матери племянник Н. И. Кускова, купца первой гильдии, петербургского городского головы, одного из главных акционеров Русско-Американской компании. Перед своим визитом к Николаю Ростовцев обсуждал эту идею со своим зятем, мужем сестры, А. И. Сапожниковым. Сапожников, да будет вам известно — тоже первогильдейский купец, директор Государственного Коммерческого банка, а главное, один из директоров РАК. И, наконец, Якубович показывал на следствии, что и Рылеев, и его верный оруженосец Оболенский с самого начала были в курсе предстоящей «миссии Ростовцева». Интересное кино? Полное впечатление, что никто никого не предавал, — это они самому опасному претенденту на трон ультиматум выдвигали…

Хорошо. Предположим, мятеж увенчался успехом (к чему были все шансы). Николай убит, семья захвачена… Что потом? Неужели и впрямь та совершенно непродуманная, дурацкая, способная привести лишь к хаосу «вольная республика», о которой сочинили целые трактаты иные гвардейские романтики?

А это еще бабушка надвое сказала, знаете ли… Идеалисты из Северного общества сочиняли благостные конституции — а вот жесткий реалист с юга Павел Пестель, наоборот, составлял проект весьма крутенько управляемого полицейского государства. И тут самое время добавить, что Пестель, сын бывшего сибирского губернатора, был, как теперь говорится, «в формате» проблем Сибири и Русской Америки. Мало того, именно ему приписывается авторство рукописи «Открытие торговли морем вокруг мыса Доброй Надежды между Россией, Китаем, Японией, Филиппинскими островами и Камчаткой» — снова не политика, а чистой воды экономика. Снова, куда ни плюнь, попадешь если не в «купца», то в человека, к «купцам» безусловно близкого. Многовато случайностей…

И наконец… Приведу обширную цитату из книги вполне респектабельного, традиционного историка М. С. Сафонова. Я ее уже оглашал в одной из предыдущих книг, но она и здесь как нельзя более на месте.

Об императрице Марии Федоровне, вдовствующей, но не царствующей супруге покойного Павла: «При дворе у нее была своя — немецкая партия. Основу ее составляли родной брат вдовствующей императрицы Александр Вюртембергский, главноуправляющий ведомством путей сообщения, и Е. Ф. Канкрин, также германского происхождения, министр финансов. Сторонниками Марии Федоровны были председатель Государственного совета П. В. Лопухин и замещающий его на этом посту А. Б. Куракин. Мария Федоровна возглавляла ряд благотворительных учреждений и весьма успешно занималась коммерцией. Она была связана с финансово-вельможными кругами, объединенными интересами Российско-Американской компании (и была крупным акционером Компании. — А. Б.), которая стремилась направить русскую экспансию в Северную Америку, в Калифорнию, на Гаити, Сандвичевы (Гавайские) острова. Для осуществления своих грандиозных планов эти круги нуждались в своем монархе и желали видеть на престоле слабую женщину. Мария Федоровна была самой подходящей кандидатурой для них. В числе сторонников вдовы Павла был военный губернатор Петербурга М. А. Милорадо-вич, которому в те дни, по-видимому, уже мерещилась будущая роль Орлова, Потемкина или Платона Зубова».

Как говорится, открытым текстом. Единственное уточнение: не такой уж «слабой женщиной» была Мария Федоровна, женщина властная, решительная, волевая, в 1801 г., после убийства заговорщиками ее супруга, крайне резко настаивавшая, что править будет она, а не юный сыночек Александр — и отступившая лишь после недвусмысленных угроз заговорщиков, намекавших на новые трагические неожиданности.

Уж не потому ли люди Рылеева ликвидировали Милорадови-ча, чтобы среди победителей было поменьше посторонних, но крупных фигур? Факт, что Милорадович в дни мятежа вел себя предельно странно: открыто оттеснял Николая от престола, пугал штыками гвардии. Впрочем, так же «странно» вели себя и другие воинские начальники, чего-то откровенно выжидавшие…

Кстати, к тем самым «вельможно-финансовым кругам», группировавшимся вокруг вдовствующей императрицы, был близок и незадачливый «диктатор» восстания Сергей Трубецкой. Возле декабристов, опять-таки не примыкая к ним формально, маячили молодые Вилламов и Неледзинский-Мелецкий, сыновья личных секретарей Марии Федоровны. А совсем близко, в пределах прямой видимости — и адмирал Мордвинов, тоже акционер РАК, и сторонник реформ Сперанский, и популярнейший в армии генерал Ермолов…

Перед выступлением барон Штейнгель (в вопиющем несоответствии с планами «гвардейских романтиков») сочинял в присутствии Рылеева проект манифеста о грядущем «временном правлении». Ни о какой республике и прочих глупостях речь не шла. Предполагалось, что править будет либо Мария Федоровна, либо вдова Александра I Елизавета Алексеевна (женщина безвольная, слабая, годившаяся исключительно на роль марионетки). Именно так — то ли Мария Федоровна, то ли Елизавета Алексеевна. Сам Штейнгель благоразумно уничтожил манифест перед арестом и с простодушной улыбкой объяснял: это он так, в рассеянности на бумажке что-то чертил… А свидетели в показаниях путаются, называя то одну, то другую вдовствующую императрицу. Одно несомненно: ни о какой «республике» речь не шла — Штейнгель был человеком серьезным и стоял за конституционную монархию на английский манер…

В общем, уже не первый год говорят, что заговор декабристов гораздо сложнее «канонической» версии. Что «гвардейские романтики», весьма даже возможно, были наивными прожектерами, которых цинично использовали втемную гораздо более серьезные и прагматичные люди. Что впервые сделала попытку продавить свои интересы русская буржуазия, те самые «купцы».

Еще одно любопытное «совпадение»: планы «гвардейских романтиков» по освобождению крестьян без земли советские историки десять лет объявляли «дворянской ограниченностью». Так-то оно так, но любопытно, что подобный вариант… как нельзя лучше отвечал интересам российских предпринимателей вообще и Российско-Американской компании в частности.

Компания буквально задыхалась от «малолюдства». Дело даже не в крепостном праве, а в бюрократических особенностях тогдашнего российского бытия. Не только крепостные, но и «вольные» были буквальным образом приписаны к своим местам постоянного проживания, где должны были платить налоги, нести рекрутскую и прочие повинности. За исключением дворянства, все «податные сословия» могли передвигаться, по империи лишь с временным паспортом.

Тем, кто трудился на Компанию в Русской Америке, их выдавали на 7 лет. После окончания этого срока, независимо от планов и желаний самого работника, он обязан был вернуться в Россию. Второй раз наняться в РАК ему, быть может, и разрешат — но для этого необходимо, вернувшись к месту «прописки», начинать бюрократическую волокиту с самого начала… За соблюдением этого правила господа чиновники следили строжайше, и никакие аргументы Компании их не убеждали…

Меж тем появление огромного количества безземельных, а следовательно, не имеющих никаких средств к существованию людей создавало огромный кадровый резерв и для всей российской промышленности, и для РАК. Из этого множества крайне легко было бы навербовать тысячи так необходимых за морем работников…

Без сомнения, владельцы Компании, люди грамотные и в европейских делах ориентирующиеся, прекрасно знали об английском опыте. Напоминаю: в Англии власть имущие несколько сотен лет боролись с крестьянской общиной — за которую крестьяне, наоборот, держались когтями и зубами. Как и русская община, английская, организованная на тех же принципах «крестьянского мора», служила гарантом того, что обедневший, заболевший, немощный ее член худо-бедно просуществует на общинное вспомоществование. Добровольно от такой страховки никто отказываться не собирался — и потому в Англии насчитывается немало восстаний, имевших целью в первую очередь сохранение общины в прежнем состоянии.

Современник Ивана Грозного Генрих VIII подобного прозвища не носил, но за дело взялся гораздо круче своего русского венценосного коллеги. В Англии как раз замаячила весьма денежная перспектива стать поставщиком сукна для всей Европы. Для этого потребовалось во множестве организовать мануфактуры и завести огромные стада овец. Но пастбищ для них катастрофически не хватало: куда ни глянь — общинные земли…

И английскую общину в буквальном смысле сломали. Земли отобрали и устроили на них овечьи пастбища. Сотни тысяч людей, вмиг ставших нищими изгоями, поплелись в неизвестность — а на дорогах их хватали королевские приставы и без разговоров вешали «за бродяжничество». В петле оказалось восемьдесят две тысячи человек (именно столько, это не опечатка!), после чего уцелевшие поняли, что власть шутить не намерена — и, стиснув зубы, поплелись на мануфактуры вкалывать за ту скромную сумму, которую владелец левой пяткой назначит. Именно так и совершилась промышленная революция, которая вывела Англию в главные державы. Именно так, а вы что подумали? Никаких взаимовыгодных товарно-денежных отношений не было — сначала, за четыреста лет до сталинской коллективизации, крестьян согнали с земли, а потом они поневоле стали классическим пролетариатом, эксплуатируемым по полной…

Когда в 1828 г. Мария Федоровна умерла, ее сын Николай I сжег дневники, которые матушка вела полвека. Вероятнее всего, там как раз и содержались кое-какие опасные подробности декабрьского бунта, а то и не только его…

В рамках именно этой версии — по которой главными действующими лицами были не «романтики», а «купцы» — легко объясняется та ничем на первый взгляд вроде бы не мотивированная ненависть, которую декабристы испытывали к Николаю. Самое расхожее объяснение — они его не любили за «суровость», «крутой нрав». Но в том-то исторический факт, что Константин был не то что еще суровее, а вовсе уж самодур на грани патологии…

Тогда? А объяснение, сдается мне, весьма даже простое. Николай был предельно опасен как единственный претендент на престол, который и мог продолжить династию. Женат он был на прусской принцессе, уже имел сына, который согласно законам империи был законнейшим престолонаследником.

Все остальные, кого из них ни возведи на престол, продол-, жить династию ни за что не смогли бы: Мария Федоровна — преклонных лет, под семьдесят. Вдова Александра моложе, сорок шесть, но и она наверняка наследника на свет уже не произведет. Константин женат на особе «нецарских кровей». Самого его еще можно было провозгласить императором, но вот его дети на престол не имели никаких прав. Младший брат Александра и Николая, великий князь Михаил — бездетный, так что всякое может произойти (он, кстати, так и умер бездетным в пятьдесят один год). В общем, в случае воцарения любого (любой) из этой четверки, если смотреть в корень, получилось бы то же самое «временное революционное правление», о котором так обтекаемо и абстрактно упоминал Рылеев…

Слишком часто в показаниях на следствии мелькали эти фамилии — Мордвинов, Сперанский, Ермолов, граф Воронцов (гвардейский генерал, видный администратор). Но каких-либо подробностей мы не узнаем уже никогда. Вовсе не потому, что в отношении их следствие не велось. Как раз наоборот…

Дело в том, что следствий по делу декабристов было два. Одно касалось, так сказать, «общего потока» — и все его материалы оказались в полной сохранности. А вот второе, касавшееся тогдашних «персон», в число коих входили не только вышеперечисленные сановники, но и еще немало их коллег из тогдашнего истеблишмента… оказалось с самого начала выделено в особую, совершенно секретную часть. Об этом оставил убедительные свидетельства надежнейший свидетель и участник событий: делопроизводитель Следственной комиссии А. Д. Боровков. «Секретное» следствие «было проведено с такою тайною, что даже чиновники Комитета не знали; я сам собственноручно писал производство и хранил у себя отдельно, не вводя в общее дело».

Никаких подробностей Боровков благоразумно не привел — и вот это-то второе секретное дело исчезло до последней бумажки. Лично я в его нынешнем существовании не уверен совершенно — наверняка все было уничтожено тогда же Николаем, сидевшим на престоле весьма непрочно и прямо-таки вынужденным не копать особенно уж глубоко…

На версию о «купцах», игравших в событиях гораздо большую роль, чем считали историки и писатели чуть ли не две сотни лет, работают и явные странности в распределении наказаний. В первую очередь присутствие Рылеева в числе пятерых казненных.

Если он был «восторженным непрактичным поэтом», отчего с ним расправились так сурово? При том, что глава мятежа Трубецкой казнен не был. «Умышление на цареубийство», ставившееся Рылееву в вину? Но точно такой же пункт имеется в приговоре многим, кого отправили в Сибирь даже не пожизненно…

Отчего-то отделался сроком Оболенский, участвовавший в двух самых натуральных убийствах — Милорадовича и полковника Стюрлера. Хотя касательно него — единственный пример! — к Николаю приходила депутация от военных, требовавшая самого сурового приговора. Да и Щепин-Ростовский, рубивший верных Николаю офицеров направо и налево, получил крайне мягкий приговор. Как и Кюхельбекер, покушавшийся на жизнь члена императорской фамилии не теоретически, стихами и горлопан-ством, а как нельзя более практически.

(Между прочим, в приговоре Кюхельбекеру значится еще и загадочная «стрельба по генералу Воинову», касательно которой все историки и беллетристы хранят совершеннейшее молчание.)

Чуть ли не десяток офицеров не только «умышляли на цареубийство», но и «сами вызывались на совершение оного» — но их опять-таки в Сибирь отправили, а не на виселицу.

Наказание Рылееву — несоразмерное*. Как и участь Батенько-ва — формулировка его приговора стандартна, как у многих, но отчего-то его, единственного, не в каторгу отправили согласно приговору, а продержали все двадцать лет в крепости, в одиночном заключении.

Вполне возможно, мы до сих пор поняли не все поступки Николая.

Вполне возможно, он нарочито суровым приговором кое-кому из «купцов» недвусмысленно демонстрировал решимость вполне определенной группе людей, оставшейся на свободе…

В списке положенных декабристам наказаний среди формулировок не раз мелькает загадочное «знание цели», знание сокровенной «цели». Причем, что это была за сокровенная цель такая, сплошь и рядом понять решительно невозможно. Кое-где эта цель вроде бы названа — «изменение государственного порядка», а то и попросту «бунт». Но все же понятия четко разбиты на несколько категорий: «цель» с истолкованием ее сути, «цель» без всякого истолкования и, наконец, «сокровенная цель». «Сокровенную цель» без малейшей расшифровки навесили всего на двоих: некоего полковника Митькова и… Завалишина. Поневоле задумаешься.

Когда привезли на допрос помянутого чиновника Компании Ореста Сомова, Николай выдал открытым текстом:

— Из Компании, сударь? Хороша же у вас там собралась компания…

Мордвинов, кстати, был единственным из членов судебного присутствия, который выступал против смертной казни пятерым, за смягчение участи остальных…

И, к слову пришлось, еще Екатерина II в свое время прорабатывала план с помощью венесуэльца Миранды завладеть землями на берегах испанской Калифорнии. Была против экспансии на Аляску, но вот на Калифорнию целилась…

После поражения мятежа один из директоров Компании Иван Прокофьев лично сжег огромное количество бумаг из канцелярии. Его объяснения, что там «значились имена бунтовщиков», вполне убедительными не выглядят — можно допустить на правах гипотезы, что там, кроме простого упоминания имен, было и еще что-то опасное. Какой смысл, вообще-то, жечь бумаги с «упоминаниями», если хозяева этих имен живехоньки, сидят под арестом, и властям все равно известно о их причастности к делам Компании? Что-то тут не складывается, право слово…

Все улеглось. И в доме на Мойке появился Грибоедов — он изучал опыт Компании, потому что задумал организовать нечто схожее на Кавказе. Еще один поэт, похожий скорее на крупного менеджера. Но планы Грибоедова оборвались в Тегеране…

Глава восьмая НОВЫЕ ВРЕМЕНА — ДЕЛА И НАДЕЖДЫ

1. Приключения в «райском уголке»

Русские в Россе после Кускова перешли под начальство Павла Ивановича Шелихова, родственника «российского Колумба». Жизнь и работа продолжались, на полях и в мастерских трудились исправно. Вот только колония становилась откровенно убыточной: промысел котика сокращался из-за огромного количества разноплеменных браконьеров, действовавших в здешних ничейных водах, а поля были слишком маленькими. К 1830 г. доход составлял примерно четвертую часть годовых расходов…

Людей не хватало катастрофически! Все прежние планы Рылеева, Мордвинова, Завалишина об освоении Калифорнии «вольными землепашцами» пришлось оставить. Каких бы превосходных слов ни заслуживало царствование Николая I, но факт остается фактом: о заморских территориях государственная власть по недостатку средств не заботилась совершенно, занятая в первую очередь европейскими делами.

А потому отношения с индейцами перешли в новое состояние. Можно встретить печатные уверения, будто обитатели Росса с окрестными индейцами жили в совершеннейшем мире и согласии, этаком сердечном единении. Исторические детали — вещь упрямая. Некоторая идиллия и впрямь сохранялась — но до определенного времени. Потом, к началу тридцатых годов, нехватка рабочих рук заставила начальство Росса пойти на те же самые меры, за которые русские до того частенько порицали испанцев, насильно захватывавших себе работников. Русские действовали точно так же. В период жатвы регулярно происходила форменная охота на краснокожих. Сохранились подробные свидетельства, принадлежащие перу русских начальников: к индейцам за несколько дней до «уборочной кампании» посылали переводчиков с приглашением поработать. Если они отказывались идти добровольно, ночью на селение налетал конный отряд, палил в воздух, потом хватал побольше женщин и удалялся восвояси с пленницами. Мужья волей-неволей тащились следом и в обмен на освобождение супружниц должны были отработать на полях. Не красит это наших предков, ох не красит, но что ж поделать, если именно так и происходило. Слабым утешением может служить то, что эта многолетняя практика все же обходилась без вооруженных столкновений и человеческих жертв: тамошние индейцы вовсе не походили на лихих наездников, которые в голливудских вестернах с превеликим азартом занимаются исключительно тем, что день-деньской носятся на горячих конях по прерии, охотясь за скальпами бледнолицых. Народ был оседлый, безлошадный и смирный: ежегодные «осенние призывы» они с философской грустью воспринимали как неизбежное зло. Будь они обозлены на русских всерьез, крепость Росс давно бы уже подверглась нападению — в те же годы испанские миссии часто горели, как спичечные коробки…

С именем тогдашнего правителя Росса связана еще одна романтическая история, где снова, как во времена Резанова, фигурирует красавица и влюбленный кавалер — только на сей раз златовласая красавица была русской, а влюбленный — краснокожим…

Александр Гаврилович Ротчев был человеком незаурядным — писал стихи, переводил Шекспира, собрал в Россе большую библиотеку на нескольких языках (ну и на индейцев каждый год охотился, как это было только что описано, всякий раз возглавляя экспедиции). В свое время в Петербурге он женился на красавице княжне Елене Гагариной, как тогда выражались, «уводом» — без родительского согласия. Естественно, на приданое рассчитывать было нечего, и в поисках средств к существованию небогатый Ротчев поступил на службу в Российско-Американскую компанию.

Так вот, летом 1841 г. он с женой, двумя русскими учеными и несколькими промысловиками отправился в путешествие в глубь Калифорнии. Там их захватили в плен индейцы. Причина как раз и была самой что ни на есть романтической: местный вождь краснокожих в красавицу Елену давненько был влюблен без памяти. Вот и решил на ней жениться, а законного мужа, чтобы не портил идиллию, без затей прикончить.

Хорошо еще, что местные старейшины устроили затянувшееся на всю ночь обсуждение этой незатейливой идеи: резать русских или не резать, жениться вождю или оставить это дело? А утром прискакали в немалом количестве кем-то предупрежденные испанцы, окружили селение и предъявили влюбленному ультиматум: или он, охладив ведром холодной воды буйствующую плоть, всех отпускает, или благородные доны вместе с русскими из Росса устроят тут такое, что мало никому не покажется. Старейшины, зная, что испанцы в таких случаях церемониться не любят, заявили вождю, что ему следует поставить общественные интересы выше личных. Пленников пришлось отпустить… Чем не сюжет для романа или фильма? Кто бы взялся…

Самое интересное, что крепость Росс со всем ее разросшимся хозяйством, строго говоря, существовала в Калифорнии на «птичьих правах» — единственным зыбким обоснованием ее прав был тот самый документ, который некогда Гагенмейстер дал индейским вождям, чтобы оставили на нем отпечатки пальцев.

Правда, в тамошних условиях и такие права годились… Независимую Мексику трясло. Если во всех остальных новопро-возглашенных южноамериканских государствах все как-то быстро устаканилось, то в Мексике творилось такое, что и бардаком не могло быть названо, разве что из чистой вежливости. В течение 1832–1855 гг. президентство там тридцать шесть раз переходило из рук в руки. В среднем власть менялась каждые семь месяцев. Лично мне решительно непонятно, как в таких условиях мексиканцы не тронулись умом окончательно…

В отдаленной Калифорнии, отрезанной от остальной страны горами и пустынями, дело обстояло чуточку благопристойнее — там перевороты случались раз в несколько лет, что на общем фоне смотрелось прямо-таки сонным царством.

В 1836 г. молодой чиновник, носивший еще и чин сержанта, поддавшись общей тенденции, захотел в Бонапарты. Фамилия у него была интересная — Кастро. Солдат под рукой у него не имелось, а потому он собрал в Сан-Франциско сто двадцать отпетых головушек, позвал еще сорок охотников на бобров (выходцев из Северной Америки) и с этой невеликой кучкой народа в два счета захватил в городе Монтерей, тогдашней столице Калифорнии, единственную пушечную батарею. Законный губернатор взялся было протестовать. Воинство Кастро бабахнуло по стене его резиденции одним-единственным ядром — чего вполне хватило. Губернатор тут же вышел за ворота, отдал шпагу и заверил, что целиком и полностью на стороне новой власти, после чего Кастро произвел себя в диктаторы Калифорнии, а заодно и в генералы, что было, в общем, логично: приличному диктатору негоже ходить в сержантах, коллеги по ремеслу станут насмехаться, да и народ уважать не будет. Вот так легко и просто было захватить власть в Калифорнии…

Самое забавное, что самозваный генерал Кастро (которого в других источниках именуют еще Альварадо), после этого и в самом деле просидел в диктаторах целых шесть лет. Потом из Мексики прислали «настоящего» генерала, который прогнал Кастро, но просидел в правителях всего два года, пока его не сверг частным образом некий Пико — опять-таки с кучкой штатского вооруженного народа — и устроился в главном кресле на четыре года.

Правда, буквально пару часов в октябре 1842 г. столица Мон-терей побывала под американской оккупацией. Но это опять-таки была форменная комедия. Некий американский командор Джонс плыл на своем корабле близ Калифорнии. Отношения меж Мексикой и США к тому времени в очередной раз осложнились — а британцы, в то время владевшие нынешним американским штатом Орегон, грозили, что в стороне не останутся. Увидев в море британскую эскадру, Джонс решил: началось! Недолго думая, он пристал к Монтерею, высадил десант и без единого выстрела занял город. Калифорнийцы, привыкшие к таким забавам, пожали плечами и продолжали прежние занятия. Разобравшись через несколько часов, что никакой войны нет, Джонс очень вежливо извинился за необдуманную выходку, взял под козырек и уплыл восвояси. Таковы были калифорнийские будни. Все эти забавы, надо уточнить, крепость Росс нисколечко не затрагивали, русских никто не пытался утеснять, зная, что народ в крепости собрался не самый мирный и постоять за себя может…

В те же годы появилась возможность совершенно законным образом не только утвердить свои права в Калифорнии, но и значительно расширить колонию!

Молодая мексиканская республика, как ни удивительно, при столь оживленной внутренней жизни ухитрялась еще и вести внешнеполитическую деятельность. Она была крайне озабочена тем, чтобы получить международное признание. И русские дипломаты получили недвусмысленный сигнал: в случае, если Российская империя официально признает мексиканское государство, Мехико в благодарность официальнейшим образом не только признает русские права на Росс, но передаст России новые земли в Калифорнии.

Российский посланник в Вашингтоне Бодиско, ярый государственник, стал бомбардировать Петербург депешами: «Обе Калифорнии ускользают из рук слабеющего мексиканского правительства, которое за его признание Россией в свою очередь признало бы наши права на Бодегу и Росс, а возможно будет расположено расширить район нашей возникающей колонии».

Понимания при российском императорском дворе эта идея не встретила. Во-первых, Николай I по своим убеждениям был последовательным противником всяческого «республиканства» и никаких свежеиспеченных республик не признавал принципиально — таковы у него были жизненные и политические принципы, что поделать… Во-вторых, буквально в то же время сама Компания обратилась к правительству с ходатайством об упразднении своих владений в Калифорнии — как совершенно убыточных. Бодиско был против, но от него ничего не зависело…

Так что без малейшего принуждения Компания сама, добровольно, с превеликой охотой рассталась с калифорнийскими владениями. Росс был продан мексиканскому гражданину швейцарского происхождения Зуттеру (Саттер, Шуттер) за тридцать тысяч долларов — в сентябре 1841 г.

Зуттер — фигура интересная и трагическая. Он основал в Калифорнии обширные сельскохозяйственные плантации, которые назвал Новой Гельвецией («Гельвеция» — по латыни как раз и будет «Швейцария») и собирался завести «образцовое хозяйство»: пашни, скотоводство, фруктовые сады, лесопилки.

Но, прежде чем рассказать о трагической судьбе Зуттера, сделаем небольшое отступление, чтобы коснуться еще одной интересной и подзабытой темы: двух независимых республик, вошедших в состав США, Калифорнии и Техаса.

Калифорнийскую республику провозгласили летом 1846 г. в городе Сонома местные поселенцы, охотники, скотоводы и фермеры. Знамя республики было белым, с изображением медведя гризли и красной пятиконечной звездой. В советские времена об этом если и упоминали вскользь, то, как правило, сваливали все на «происки Вашингтона», возжелавшего-де оттяпать кусок суверенной Мексики.

На деле все было сложнее — и, если хотите, благороднее. Во главе новой республики стояли уважаемый фермер Уильям Айд и ученый, путешественник Джон Фримонт, офицер американской армии, военный топограф. В провозглашении Калифорнии участвовали и русские поселенцы, бывшие обитатели Росса — после его продажи промышленники в большинстве своем уплыли на Аляску, а «вольные поселенцы», землепашцы и мастеровые, наоборот, большей частью остались в Калифорнии.

Намерения были самые благие — предполагалось, что будущее государство будет «республикой свободных земледельцев» (Фримонт был горячим сторонником этой идеи). Вот только благие помыслы столкнулись с большой политикой, романтики не признающей. Время стояло самое неподходящее для идеалистов, мечтавших о сообществе вольных пахарей…

Вскоре началась война меж Мексикой и США — истины ради уточню, что началась она с нападения мексиканских отрядов на пограничные американские города. В Калифорнии высадились американские регулярные части. В их составе воевала против мексиканцев и «армия» независимой Калифорнии, под тем самым знаменем со звездой и медведем — «Калифорнийский батальон» под командованием Фримонта. Очевидец писал: «Закаленные пограничные жители, охотники, следопыты, разведчики, фермеры, бывшие матросы, наездники и скотоводы в широкополых шляпах с низкими тульями, в синих фланелевых рубашках или куртках из оленьей кожи — вот как выглядят солдаты Фримонта».

После окончания войны калифорнийцев «отблагодарили» совершенно неожиданным образом: батальон был распущен, республику «аннулировали», а командовавший американскими частями в том районе генерал Кирни арестовал Фримонта и отдал под суд за участие в «незаконном мятеже» — то есть за провозглашение Калифорнийской республики.

Судьи, надо отдать им должное, генерала не поддержали, справедливо заявив, что на территории США Фримонт, собственно говоря, мятежей не устраивал, а потому непонятно, за что его судить. Военные своей властью лишили Фримонта офицерского звания и уволили из армии. Флаг упрятали куда-то на склад, а фермерам велели возвращаться к привычным занятиям. Причина была проста: серьезные люди, тогдашние господа олигархи нацелились на райские калифорнийские земли, и самодеятельность фермеров и охотников, вздумавших жить своим умом, была не к месту…

С независимым Техасом обстояло несколько иначе. В отличие от Республики Звезды и Медведя, просуществовавшей несколько месяцев чисто формально, Техас десять лет был независимым, вполне самодостаточным государством, признанным США, Францией, Англией и Голландией. В 1836 г. тамошние поселенцы объявили Декларацию независимости, составленную по образцу американской. Мексика срочно направила на подавление регулярные войска. Техасские рейнджеры (первыми на континенте вооружившиеся некоторым количеством револьверов Кольта) эту регулярную армию в два счета расколотили и даже захватили в плен командующего генерала Санта-Анна — хотя всего мужского населения в Техасе было три тысячи триста человек.

Самое интересное, что поначалу США не хотели новую республику признавать, опасаясь обострения отношений с Мексикой. И президент Техаса Хьюстон прибегнул к форменному шантажу:, пригрозил, что если в Вашингтоне независимость Техаса не признают, Техас «обратится к другому другу» — прозрачный намек на Англию, не скрывавшую своего интереса к Техасу и обещавшую экономическую и политическую помощь. В Вашингтоне намек поняли и ломаться перестали.

Техас, самый большой штат США (если не считать Аляски), был независимой страной десять лет. А дальше… Дальше, увы, повторилась калифорнийская история: в страну помаленьку стали просачиваться плантаторы-рабовладельцы, прибирать к рукам власть и влияние, в конце концов Техас был присоединен к США в качестве рабовладельческого штата. Что некоторым его гражданам, оставшимся в меньшинстве, было не по нутру — в Техасе до сих пор существуют политические движения, борющиеся за независимость, и они сплошь и рядом не похожи на то скопище карикатурных идиотов, какое порой можно увидеть в голливудских боевиках, где их делает одной левой очередной Клинт Иствуд…

Итак, к 1848 г. и Техас, и Калифорния перестали быть независимыми…

И вот тут-то бабахнуло] В Калифорнии обнаружили золото — богатейшие россыпи!

Первооткрыватель известен доподлинно — плотник Джемс Маршалл, пришедший из США мормон. Золотые самородки он попросту нашел в… канаве, которую прорыл для спуска воды из пруда, на берегах которого строил мельницу.

И понеслось. Началась знаменитая «золотая лихорадка», старательно описанная в десятках приключенческих романов и фильмов.

Через горы и пустыни в Калифорнию хлынули десятки тысяч искателей удачи. На караваны нападали индейцы, попавший в снежную западню на перевалах отряд Доннера занялся, чтобы выжить, людоедством — но люди шли и шли. В Калифорнии моряки дезертировали с кораблей целыми экипажами во главе с капитанами, солдаты бежали из казарм, канцелярии обезлюдели, английская Компания Гудзонова залива, британский аналог РАК, моментально лишилась трети своих служащих — кинулись в Калифорнию мыть золото.

Многотысячные толпы, не признавая никакой такой «священно частной собственности», моментально форменным образом разгромили и разграбили хозяйство Зуттера, который, оставшись нищим, не смог расплатиться с РАК за Росс. Часть денег он, правда, отдал — но приказчик Компании, стервец, положил их в карман и дал тягу, пользуясь всеобщей неразберихой.

Люди прибывали тысячами — от городских бедняков до генерального прокурора Гавайского королевства, который, без сожалений оставив свой высокий пост, вместе с прочими по колено в ручье мыл золото. Столица Калифорнии Монтерей опустела, как после эпидемии чумы.

Состояния вмиг сколачивались фантастические — и столь же легко можно было расстаться с жизнью или просто вытянуть несчастный билетик в этой шалой лотерее. Попутно начались разработки богатейших калифорнийских серебряных жил. Один американский бедолага продал застолбленный им участок за шесть тысяч долларов, полагая, что совершил великолепную сделку. За последующие семь лет серебра в его бывшем владении извлекли на несколько миллионов долларов. Бедолага стреляться не стал, но за несколько месяцев тихонько уморил себя вискарем…

Калифорнийская золотая лихорадка сама по себе — увлекательнейшая тема, но рассматривать ее подробно мы не будем, поскольку это лежит за пределами нашего повествования. Все схлынуло через несколько лет, когда сняли сливки. Первооткрыватель калифорнийского золота Маршалл, особых капиталов не составивший, умер в сумасшедшем доме (позже ему поставили памятник). Зуттер много лет судился с американским правительством, требуя возмещения убытков, но, ничего не добившись, стал кем-то вроде городского сумасшедшего и в конце концов умер от инфаркта на ступеньках Конгресса, куда нес очередной ворох челобитных…

И вот тут-то Российско-Американская компания взвилась, сообразив, что потеряла. Николай I повелел «объявить Российско-Американской компании, что полезно бы оной заняться по примеру других частных лиц добыванием золота в Калифорнии».

В 1849 г. Компания послала в Калифорнию партию старателей: четыре русских и шесть тлинкитов под начальством поручика Корпуса горных инженеров Дорошина. За пару месяцев они добыли и доставили на Аляску шестьдесят два килограмма золота, за которое получила от казны более сорока пяти тысяч рублей, что в полтора раза превышало продажную цену Росса. В 1851 г. люди Компании добыли в Калифорнии золота еще на шестнадцать тысяч рублей. На том дело и кончилось.

Вообще-то винить в том, что русские отстранились от калифорнийского золота, следует не чью-то нераспорядительность или «козни бюрократии», а. менталитет работников Компании. Это в первую очередь были промысловики пушного зверя, и их специфическое мышление прямо-таки категорически сопротивлялось добыче золота. Подробное описание этой логики оставил Завалишин, хорошо разбиравшийся в проблеме, — когда уже в 1865 г. писал воспоминания о Калифорнии.

Сибирские охотники-зверопромышленники в свое время, копая для различных надобностей ямы, часто находили не просто крупицы золота, но и большие самородки. Однако, нисколько не поддаваясь алчности, всякий раз… закапывали найденное обратно, выбрасывали в воду, «промышленники давали друг другу страшное заклятие отнюдь не объявлять о том начальству и даже просто не рассказывать никому о том в собственной семье». Ходили слухи, что нарушителей клятвы, случалось, и убивали…

Причины просты: золото охотникам только мешало, отвлекая от основного занятия. Одни считали его «дьявольским наваждением, с помощью которого нечистый хотел отвлечь их от прямога и выгоднога промысла дорогога пушнога зверя». Другие опасались более материальных неудобств: устрой начальство золотой прииск, обязательно нагонит для работы ссыльнокаторжных, самих местных жителей привлечет, да еще нагрузит их, как водится, всевозможными повинностями: провизию поставляй, подводы давай, беглых каторжников лови… Наконец, поскольку по тогдашним законам все добытое золото принадлежало казне, боялись, что начальство, если принесешь ему найденное, решит, что добытчик часть утаил и затаскает по судам.

Одним словом, подальше от греха… Золото было не счастьем, а серьезным жизненным неудобством. А ведь именно сибиряки, проникшиеся подобными идеями, как раз и составляли большинство русских сотрудников Компании в Калифорнии. Потому дело там и не пошло. (А впоследствии, уже на рубеже девятнадцатого и двадцатого веков, когда в Сибири широко распространилась золотодобыча, месторождения, собственно говоря, не искали — проводники сплошь и рядом приводили геологов прямиком к давно известным россыпям, которые местное население много лет согласно своим взглядам на предмет обходило десятой дорогой…

Вольная Республика Звезды и Медведя очень быстро вошла в состав Соединенных Штатов, и только ее старый флаг до сих пор хранится где-то в музее. Русские, что печально, ушли из Калифорнии по своему собственному желанию — как ни прискорбно. Но именно так и обстояло, и винить кого-то постороннего тут нечего…

2. Холодное дыхание Севера

На Аляске, наоборот, долгое время обстояло совершенно иначе — Русская Америка лишь приумножила прежние достижения. После Баранова вплоть до заката ею управляли исключительно приглашенные Компанией на «контрактную службу» военно-морские офицеры — неплохие организаторы.

В 1827 г. в Петербурге скончался один из последних «людей осьмнадцатого столетия» Булдаков.

В 1835 г. Николай I наконец-то удовлетворил просьбу РАК о «пенсионном обеспечении» отработавших свое служащих. Теперь вольнонаемным русским «мещанам и крестьянам» разрешалось оставаться в Америке. Поселенцы освобождались от всех государственных платежей и налогов, а Компания снабжала их жильем, инструментом, скотом и семенами.

У берегов Русской Америки дымили пароходы. Первенцем стал в 1838 г. купленный в США «Суффолк», но уже через три месяца на собственной верфи в Новоархангельске заложили собственный «Николай I», корпус для которого выстроил опять-таки местный: корабельный мастер креол Осип Нецветов. Там же построили еще и «Мур», который потом продали в Калифорнии, а на вырученные деньги спустили на воду другой, гораздо больше, названный в честь Баранова. Новоархангельская верфь заработала настолько профессионально, что именно на ней англичане предпочли чинить свой пароход «Бивер». В отчете не без гордости упоминалось: «Таковое исправление иностранного судна в нашем порте, равняющееся почти постройке онаго вновь, может свидетельствовать о хорошем состоянии колониального Адмиралтейства».

А пароходы появлялись новые и новые… Как и школы для мальчиков и девочек. Учились там в первую очередь дети русских рабочих и креолы. Самых одаренных выпускников посылали в Санкт-Петербург, где они главным образом обучались в Училище торгового мореплавания на Адмиралтейских Ижор-ских заводах. Хотя некоторые, особо способные, закончили даже Технологический институт и Кронштадтское штурманское училище. Поскольку после окончания учебы «стипендиаты» Компании обязаны были отработать в Русской Америке 10 лет, Аляска постоянно получала хороших специалистов.

И, разумеется, продолжалась добыча пушнины и покупка ее у туземцев. Что интересно, уже тогда в полной мере использовались «природоохранные» технологии. Было настрого предписано, чтобы индейцы и эскимосы не охотились на беременных самок и молодняк — за принесенную в скупку шкурку «молоди» попросту ничего не платили. На Кадьяке на несколько лет вводили запрет на добычу каланов, тюленей и лис. И, более того, пушного зверя разводили, а потом выпускали в море, и в леса — каланов, лисиц и песцов. На некоторые острова завезли и выпустили даже чернобурых лисиц, раньше там не водившихся.

Вот только со временем вопреки предыдущей практике пришлось в меновой торговле с индейцами использовать и ром, и ружья — поскольку поблизости обосновалась английская Компания Гудзонова залива, охотно снабжавшая туземцев и тем и другим. Конкуренции ради приходилось и самим пускать в ход спиртное (ружья, интересная деталь, специально делались с красными прикладами, потому что именно такие индейцы любили и платили за них дороже).

В 1835–1840 гг. с юга, из английских владений, в Русскую Америку пришла оспа и несколько лет прямо-таки бушевала. Русских и креолов, имевших прививки, это не затронуло, а вот местные умирали тысячами. С «материка» срочно доставляли вакцины и ставили прививки всем: как «зависимым инородцам», так и вольным индейцам из глубины материка. Индейцы приезжали прививаться сами, со всеми чадами и домочадцами — а вот кадьякские алеуты, по каким-то своим заморочкам прививку отвергавшие категорически, умирали сотнями… Как водится, некоторые индейские племена объявили, что это зловредные русские наслали на них хворь. До больших столкновений дело не дошло, но все же было убито трое русских, якобы «распространявших заразу». Правда, другие племена рассерчали не на русских, а на своих краснокожих соседей — наколдовали заразу, ироды! И начались уже междоусобные столкновения. Меня, честно говоря, как-то не тянет списывать все эти инциденты на «дикость туземцев» — поскольку во вполне цивилизованной Франции в 1831 г., во времена эпидемии холеры, крестьяне отчего-то решили, что «хворь напускают» на них парижане, чтобы «завладеть землей», — и начали колошматить дубьем всякого, по их мнению, похожего на парижанина, отчего произошли серьезные беспорядки на обширной территории, подавляющиеся регулярной кавалерией…

Туземцы-то как раз цивилизовались помаленьку, по крайней мере внешне. Один из русских путешественников, попавший в жилище индейца из «вольных», дивился немало: в вигваме красовались русской работы стулья, скамейки, котлы, кружки, ножи и топоры, под потолком висела «люстра» из шести масляных ламп, а сам хозяин щеголял в смазанных сапогах, шароварах, русской косоворотке и картузе…

Вот только сплошь и рядом туземцы вели себя, как во времена Баранова, с дикарским простодушием то и дело хватались за томагавки или что там у них в данный момент было под рукой…

Краткая печальная хроника.

1836 г. На баркас, где находилось 9 человек, напали у побережья эскимосы, одного убили, всех остальных переранили. Русский отряд избежал гибели благодаря промысловику Курепано-ву: детина огромного роста схватил топор и, действуя на манер былинного Ильи Муромца, не просто разогнал нападавших, но еще и захватил их байдару, на которой русские и спаслись.

1839 г. Эскимосы вырезали возле низовья реки Юкон русскую артель, выменивавшую пушнину у местных жителей.

1848 г. На реке Медной индейцы атна уничтожили экспедицию Руфа Серебренникова, изучавшую внутренние районы Аляски.

1851 г. Опять-таки на Юконе погибли два сотрудника Компании и английский лейтенант с военного шлюпа. Правда, на сей раз акция индейцев была предпринята не против бледнолицых конкретно, а против индейского же селения — но всех, кто там был, уничтожили, не разбирая цвета кожи…

1855 г. Снова на Юконе. Нападение на русскую факторию — слава богу, без человеческих жертв.

А в начале пятидесятых воинственные тлинкиты в который раз начали против русских форменный джихад…

Началось — как частенько случалось впоследствии даже и в двадцатом столетии — с банальных драк на базаре Новоархан-гельска меж русскими и индейцами. Тогдашний правитель Ро-зенберг предъявил индейцам ультиматум: если будут и дальше безобразничать, он не то что их выставит, а вообще больше с ними торговать не будет.

На другой день индейцы ранним утречком предприняли настоящий штурм Новоархангельска: часть тлинкитов с ружьями засела у стены снаружи, а другие приставили заранее припасенные лестницы к башне с пушками и полезли ее завоевывать. Часовой поднял тревогу, выскочившие караульные без всяких церемоний скинули вниз первых трех, успевших взобраться на башню. Остальные отступили.

Начались мелкие провокации вроде нападений на рыбаков, расхищения их улова и попыток воспрепятствовать ловле. Появился вооруженный пароход «Николай I» и навел порядок. Тлинкиты, не унимаясь, продолжали проказничать. Это уже мало напоминало набеги разукрашенной орды Скаутлельта и Котлеа-на в былые времена: гордые краснокожие разоряли русские огороды, выломали стену у амбара и украли оттуда инструменты и несколько пудов соленой рыбы, а потом дважды делали подкоп под крепостную стену Новоархангельска и утащили из прачечной немало белья. Согласитесь, на «героические времена» Баранова это уже походит мало. Краснокожий ворюга, под свист русских улепетывающий с охапкой белья под мышкой или пучком свеженадерганной моркови, выглядит как-то совсем не романтично и героем приключенческого романа совершенно не смотрится. Положительно, измельчал гордый краснокожий — а какие красочные типажи попадались во времена Скаутлельта…

Вскоре под стеной Новоархангельска «местные» индейцы всерьез принялись резаться с «дикими» — дело было в какой-то старой кровной мести. «Дикие», потеряв всего двух, успели перерезать не менее сорока «местных». «Местные», жаждая реванша, стали устраивать у крепости маневры и тренировки с пальбой — от которой едва не пострадали жители Новоархангельска. «Дикие» обстреляли шлюпку с корвета «Оливуца», потом пароход «Баранов» и затеяли драки с часовыми.

Кончилось это нападением ста пятидесяти «диких» на небольшое поселение Компании верстах в двадцати от Новоархангельска. Один служащий Компании был убит, один ранен, остальные спаслись, но были ограблены до нитки.

Весной 1854 г. в Новоархангельск перебросили с «материка» 22 военных матроса и около сотни солдат сибирского полка — не столько из-за индейцев, сколько в связи с полыхавшей уже Крымской войной.

Тлинкиты снова предприняли попытку взять штурмом Новоархангельск. Началось форменное сражение — большой отряд вооруженных современными ружьями индейцев пытался ворваться в крепость, навстречу им вышли солдаты с тремя полевыми пушками… Позже чиновники Компании признавали, что дело обстояло крайне серьезно, и, если бы не этот отряд с пушками, крепость вполне могла быть взята…

Всего в этом бою погибли двое русских, еще четверо умерли от ран, кроме того, ранены были пятнадцать. Как водилось и в более цивилизованных армиях, свои потери индейцы категорически отказались обнародовать, сообщив, что они, мол, незначительные.

Многие обоснованно полагали, что произошло все от чрезмерной мягкости нынешних властей. В официальном донесении в Петербург так и писалось: «Причины эти заключаются в постепенно возраставшем своеволии дикарей, от слишком кроткого и снисходительного с ними обращения, которое они вероятно объясняли себе нашей слабостью в силах и положили возможным воспользоваться через то легким грабежом и добычею». Баранова на них, обормотов, не было…

По результатам сражения случилось первое и единственное в Русской Америке вручение боевых российских наград. Солдатский Георгиевский крест получил тяжело раненный в бою матрос Васильев, еще двое военных моряков, один солдат и служащий РАК были награждены Георгиевскими медалями «За храбрость», а прапорщик Алексей Баранов — орденом Св. Анны 4-й степени.

После этого произошло еще несколько мелких нападений на одиночные русские лодки, но постепенно воцарился мир — наверняка еще и потому, что в Новоархангельск дополнительно перебросили из Охотска сотню солдат. Больше индейцы воевать не пытались.

Нужно признать, что порой повод к неудовольствию давали и сами русские. В конце апреля 1838 г. из Новоархангельска бежали трое служащих Компании — двое русских и креол. Оба русских еще в прошлом году пытались сбежать к англичанам, но индейцы изловили и привезли обратно в крепость, где «дезертиров» как следует выпороли.

На сей раз эта теплая компания два месяца пробегала на воле. Сначала ни с того ни с сего застрелили двух плывших куда-то «диких» индейцев, потом вырезали две индейских семьи (11 человек, за исключением двух девушек, которых прихватили с собой). Потом ввязались в перестрелку с каким-то индейским отрядом, потеряли одного из своих — а оставшиеся двое, видя, что на воле становится жарковато, вернулись и сдались начальнику Дионисьевского редута. Туда же очень быстро прибыл отряд индейцев, чтобы согласно традициям кровной мести перерезать всех и все сжечь.

Кое-как удалось договориться — и потому, что в поддержку русских выступили окрестные индейские «кунаки», и оттого, что к берегу подошел бриг Компании. В полном соответствии с индейскими традициями пришлось отдать в виде «платы за кровь» товаров на 1200 руб., а обоих варнаков увезли судить на «материк».

В попытках как-то повлиять на воинственных тлинкитов решили с санкции императора учредить звание «Главного колош-ского вождя». Вот только подошли к делу формально, не собрав предварительно сведений о подлинной расстановке сил внутри индейских племен. Подыскали крещеного тлинкита Михаила Кухкана, устроили пышную церемонию провозглашения его «Главным вождем» — в новоархангельском соборе, в присутствии всего начальства Компании и индейских «аристократов». Кух-кану торжественно вручили царские дары: парчовый кафтан, кушак с бахромой и треуголку с перьями (обошлось все это более чем в тысячу рублей).

Вот только небогатый и малоавторитетный Кухкан и среди своей-то общины особого почета не имел — а остальные племена и вовсе относились к нему наплевательски. Так что затея с «Главным вождем» закончилась совершеннейшим провалом, да вдобавок принесла нешуточные денежные убытки…

А теперь о том, как при государе императоре Николае I обращались с заносчивыми конкурентами-британцами. История примечательная и поучительная, поскольку ничем не напоминает времена Плешивого, когда перед «цивилизованными европейцами» почтительно расшаркивались даже тогда, когда они были категорически не правы. Порядки завелись другие — никто теперь не собирался расстилаться мелким бесом перед первым попавшимся иностранным прохвостом…

Текла себе, журчала по Аляске река Стикин (она и посейчас на том же месте невозбранно протекает). Текла по британским землям, потом по русским и впадала себе мирно в Тихий океан. Возле ее устья, на своей законной территории, русские только что выстроили Дионисьевский редут — не особенно помпезное деревянное укрепление с двадцати двумя людьми в качестве гарнизона и небольшими пушками.

В июне 1834 г., у берега означенного редута стоял на якоре 14-пушечный бриг компании «Чичагов», тот самый, что четырьмя годами позже отгонял от редута «немирных» тлинкитов. Командовал ими Д. Зарембо, военно-морской лейтенант на службе Компании.

Тут в море объявилось и вскоре вошло в устье английское судно «Дриад», принадлежащее конкурентам, Компании Гудзо-нова залива. Англичане намеревались войти в реку, пройти по ней до «ничейных» земель и устроить там свою факторию.

Зарембо этому их историческому рейсу категорически воспрепятствовал. Разговор, правда, шел в основном «на пальцах» — никто из русских английского не знал, как и британцы русского, и объяснялись через тех, кто кое-как владел испанским. Но главная мысль лейтенанта была британцам понятна: хрен вы у меня по реке пойдете!

Силой англичане пробиваться не стали — у лейтенанта было 14 орудий на бриге, да и вооруженный пушками редут мог вступить в игру. У самих британцев с артиллерией обстояло скверно. Однако они заупрямились: хотим плыть, и все тут! Факторию хотим! Пушнину скупать желаем!

Зарембо отправил донесение тогдашнему главному правителю Русской Америки барону Врангелю, знаменитому мореплавателю. А к месту действия стали тем временем стягиваться «дикие» тлинкиты, неплохо снаряженные русскими и американскими ружьями. Потом англичане жаловались, что Зарембо, мол, специально натравливал на них воинственных краснокожих, которые их едва не перерезали. На самом деле науськивать краснокожих не было никакой нужды: они озлобились на англичан по собственному почину, из-за экономических мотивов. До того именно это племя держало дальше по Стикину всю монополию на торговлю пушниной с обитавшими в глубине материка племенами. С русскими они давно разграничили сферы влияния, а вот новые конкуренты в лице британцев им были решительно ни к чему. А потом индейские вожди с дикарской непринужденностью обратились к Зарембо: мол, командир, а чем вообще с этими бакланами торговать? Ща мы с них скальпы поснимаем, минута дела…

Зарембо подобную самодеятельность запретил. Тут вернулся посланный к Врангелю гонец — барон полностью поддерживал действия своего офицера. Индейцы, поигрывая ружьями, с нехорошим интересом присматривались к прическам англичан — и те, решив не дразнить судьбу, уплыли восвояси.

И подняли хай вселенский — настучали своему начальству, а уж оно обратилось к английскому правительству, жалуясь на злобных русских и требуя возмещения неких убытков, которых Компания Гудзонова залива по какой-то неведомой методике насчитала аж сто тридцать пять тысяч рублей.

Лондон взвился, как кот, которому наступили… ну, на хвост. Стал посылать такие ноты, что американский посол даже поторопился донести в Вашингтон: этот инцидент может стать поводом для русско-английской войны…

Во времена Александра, сомнений нет, униженно извинились бы и отсчитали требуемые деньги до копеечки. Но на престоле давно уже сидел не Александр, а его гораздо более умный и дельный младший брат…

Министр иностранных дел Нессельроде отправил Николаю послание, проникнутое здоровым, веселым цинизмом настоящего государственника. Формально, в силу юридического крючкотворства, писал он, англичане вообще-то правы: последний год действует соглашение 1825 г., по которому они плавать по Стикину вообще-то могут. Но, прибавлял он далее, если англичане и правы юридически, с практической-то стороны их действия нанесут ущерб русской экономике — а раз так, нужно тянуть время и ни в чем не признаваться…

Николай был с такой позицией полностью согласен. И Нессельроде, дипломат опытнейший, принялся со всей серьезностью дурить голову англичанам, цепляясь к малейшим деталям ситуации. Зарембо, писал министр в Лондон, вовсе англичанам не «препятствовал». Всего-навсего передал им письменный протест против плавания по реке. А это вовсе не означает «препятствовать». Вы не согласны, милорды? Тогда давайте подробнейшим образом обсудим понятие «препятствовать», чтобы прийти к единой формулировке. К тому же англичане собирались плыть не по реке в море, а из моря в реку, что опять-таки в договоре 1825 г. должным образом не отражено. Давайте тогда соберемся и уточним окончательно смысл понятия «плавание по реке»…

Одним словом, Карл Вильгельмович Нессельроде, посмеиваясь под нос, подобными крючкотворствами пудрил Лондону мозги ни много ни мало — четыре года. Утопил их в обширнейшей переписке. А там и ситуация изменилась, «гудзонцы», заинтересованные в налаживании добрососедских отношений с РАК, плюнули и больше ни о какой компенсации не заикались…

Вот, кстати, об отношениях меж РАК и КГЗ. Они и в самом деле наладились взаимовыгодным образом. В Лондоне подписали договор, по которому русские сдавали англичанам в аренду участок побережья вместе с Дионисьевским редутом за хорошую плату и регулярные поставки продовольствия — последнее для русских было крайне важно, учитывая скромные возможности Росса. РАК сосредоточилась на добыче калана и котика, а англичане — на речном бобре, так что и с этой стороны конфронтации не предвиделось.

Обе стороны договорились не поставлять более туземцам спиртное. На решимость главного «гудзонца» Симпсона и главного «аляскинца» Этолина повлиял трагический эпизод, которому они сами стали свидетелями: возле Новоархангельска захмелевший тлинкитский вождь убил индейца из другого племени, едва не началась взаимная резня, которую предотвратило лишь вмешательство русских…

Заняв Дионисьевский редут, англичане переименовали его в Форт-Стикин. Но на этом месте им категорически не везло. Честное слово, какой-то злой рок…

В апреле 1842-го обосновавшиеся в форте британские промышленники устроили вдали от начальства долгий загул с дракой, так увлеклись, что прикончили собственного коменданта. Прослышав о безначалии и пьянках, к форту нагрянули тлинкиты и всерьез собрались его захватить, а «персонал», соответственно, оскальпировать. Спасло британских пьянчуг только прибытие английского парохода и вооруженного пушками русского судна.

В июне 1846-го индейцы вновь осадили форт — с теми же намерениями. Пришел русский пароход с пушками, вразумил буянов. Англичане ныли потом, что это русские подначили краснокожих, но истинная причина оказалась гораздо прозаичнее и комичнее: один из влиятельных вождей «диких» страшно хотел первый раз в жизни покататься на пароходе — но англичане его на борт не пустили. Он разобиделся, ну и…

1847 г. Тлинкиты снова осадили Форт-Стикин — это у них уже, полное впечатление, превратилось в традицию. Приплыл на пароходе лейтенант Зарембо и краснокожих утихомирил.

1847 г. Вы будете смеяться, но тлинкиты… Правильно. Опять взяли форт в осаду и держали в кольце три месяца. Зарембо опять пришлось гнать пароход и спасать коллег по бизнесу.

В следующем году англичане решили плюнуть на невезучее место и вывезли всех своих людей из Форта-Стикин. Укрепление взяли «на сохранение» индейцы из дружественно настроенного к русским племени.

Теперь, отступив немного во времени, вернемся в 1838 год. Для Русской Америки он, увы, ознаменован серьезной утратой: прямо на улице в Петербурге упал и умер, не приходя в сознание, Кирилл Хлебников, один из директоров Российско-Американской компании.

Это был последний барановский сподвижник «героического времени». Человек яркий, заметный, интереснейший. Купец из Кунгура, более сорока лет он служил Компании. По его собственным подсчетам, за пятьдесят лет странствий прошел по морям сто пятнадцать тысяч миль. Как и Баранов, был грамотеем-самоучкой, изучил испанский язык, читал английских философов, составил словари наречий индейцев Аляски и Калифорнии, бывал на островах Океании, в Бразилии. Там, в музее Рио-де-Жанейро, кстати, он к удивлению своему увидел утварь и оружие с Кадьяка, над которым висела табличка: «Предметы быта африканских негров». Хлебников разыскал смотрителя, объяснил ему истинное положение дел — и подарил музею боевые панцири тлинкитов, маски, образцы горных пород из Русской Америки. Написал «Жизнеописание» Баранова. За год до смерти передал А. С. Пушкину свою рукопись «Введение в историческое обозрение российских владений в Америке», тут же прочитанную поэтом с превеликой охотой — в библиотеке Пушкина имелась и книга Шелихова, и «Описание землицы Камчатской» Крашенинникова.

Ушел последний великан восемнадцатого столетия…

А мы поговорим теперь о путешествиях россиян в глубь Аляски — об этом обязательно следует упомянуть.

Осенью 1832 г. Федор Колмаков в одиночку проплыл более двухсот километров по реке Кускоквим. Через год с несколькими помощниками в те же дикие, неисследованные места отправился штурман Андрей Глазунов, за три месяца прошедший более двух тысяч верст по рекам и сухопутью. Добрался до мест, где эскимосы русских еще не видывали вовсе и в простодушии своем полагали, что у русских зубы и ногти железные, выдыхают они огонь, а всякого туземца, попавшегося им на пути, съедают вместе с обуткой…

Но самое масштабное путешествие совершил Лаврентий Александрович Загоскин, за что-то разжалованный в матросы лейтенант флота, поступивший на службу в Компанию. Его экспедиция продолжалась около полутора лет. Опять-таки в одиночку пустившись в опаснейшие странствия, он проплыл и прошел по местам, где белых не видывали отроду более пяти тысяч верст. Открывал новые реки и горные вершины, собирал коллекции и вел геодезическую привязку, общался с индейцами, которых другие племена ославили людоедами — но никто его не съел, потому что это оказалось враньем. О своих странствиях он выпустил в Петербурге книгу «Путешествия и открытия в Северной Америке».

Я привожу только самые звонкие имена. В действительности отважных путешественников было гораздо больше — в том числе и убитый индейцами Руф Серебренников. Изучали они не только сушу, но и морские берега. Все эти походы обобщил главный правитель Русской Америки Тебеньков, составивший «Атлас северо-западных берегов Америки от Берингова пролива до мыса Корриэнтес и островов Алеутских с присовокуплением нескольких мест северо-восточного берега Азии». Этим атласом много лет пользовались потом и русские, и иностранные моряки. Между прочим, 39 листов карт для него гравировали не в Петербурге, а на месте, в Новоархангельске, и сделал это креол Кузьма Терентьев, которого за эту работу Николай I наградил золотой медалью на Аннинской ленте.

А потом Николай I всерьез озаботился окончательным присоединением к Российской империи бесхозного Сахалина.

Российско-Американская компания к тому времени уже прочно обосновалась и на Дальнем Востоке. Ее корабли возили из китайского Шанхая чай в Петербург — отчего за девять лет компания получила полтора миллиона прибыли (в серебряных рублях). Государство тоже внакладе не осталось, получив с Компании за эти годы более миллиона рублей таможенных пошлин.

В начале 1850-х знаменитый капитан Невельской изучал Амур и побережье с помощью кораблей РАК и ее байдарочных экспедиций. В 1850 г. уже при поддержке Невельского Компания основала в устье Амура селение Петровское.

А в 1853 г. по прямому указанию императора Невельской повел к Сахалину корабль Компании «Император Николай I» с воинской командой и работниками РАК. На берег высадились в заливе Анива — как когда-то Хвостов. И, как Хвостов, обнаружили японское селеньице. Построенное опять-таки на птичьих правах.

В кармане у начальствующего над служащими чиновника РАК лежал указ императора, которым он повелевал Компании немедленно занять остров Сахалин и «владеть им на тех же основаниях, как владеет она другими землями, упомянутыми в ее привилегиях».

Невельской, отправившись на берег к японцам, вежливо и дипломатично попросил уступить русским место для сооружения редута — поскольку землица эта, называя вещи своими именами, вовсе не является исконно японской территорией, а потому русским она, простите, нужнее… Японцы, посмотрев на щедро оснащенный пушками пароход, столь же вежливо согласились немедленно уступить место. Пока на берег еще высаживался десант, японцы еще крепились, но когда стали выгружать восемь орудий, подданные микадо уже не выдержали, сели в лодки, побросав все имущество, и уплыли в поисках лучшей доли. Справедливости ради нужно уточнить, что никто им вслед в два пальца не свистал и обидных жестов не показывал.

Поселение назвали «Муравьевским» в честь генерал-губернатора Восточной Сибири, немало сделавшего для присоединения к России Приамурья. Но уже в следующем году людей и пушки пришлось вывезти — грянула Крымская война…

Русская Америка от нее была ограждена знаменитым «пактом о нейтралитете», который заранее подписала с Компанией Гудзонова залива. Договор гласил: даже в случае открытых военных действий меж Россией и Великобританией компании обязуются не предпринимать каких-либо военных действий друг против друга.

Глава «гудзонцев» сэр Джон Симпсон пошел на это не из благородства. Никакой «классовой солидарностью» бизнесменов тут и не пахло. Англичане заботились в первую очередь о себе: военный потенциал РАК неизмеримо превосходил «гудзонский». У Русской Америки были и орудия в немалом количестве, и вооруженные пароходы — а «гудзонцы» могли этому противопоставить лишь небольшое количество людей с ружьями, и оттого прекрасно понимали: в случае войны «аляскинцы» раскатают «гудзонцев» как бог черепаху. Да и тлинкиты, прекрасно было известно, склонялись в возможной войне воевать именно на стороне русских — из-за того же отсутствия у британцев пушек и пароходов грабить британцев оказалось бы гораздо легче, чем русских…

«Гудзонцы», побуждаемые сугубо шкурными интересами, оказали на свое правительство нешуточный нажим, требуя «пакт о нейтралитете» утвердить. Правительство на это в конце концов пошло, правда, с оговорками. Лондон признавал, что договор касается только территориальных владений русских, но все русские суда в открытом море «могут подлежать захвату кораблями ее величества». А, кроме того, предупредили, что «берега и порты русских владений могут быть подвергнуты морской блокаде».

Соответственно, и русское правительство внесло в договор «право на захват судов упомянутой компании (то есть Гудзонской. -А. Б.) и конфискацию их грузов, а также на установление блокады ее берегов и портов». И правильно: какие тут, к черту, двойные стандарты, как с нами, так и мы…

Как ни удивительно, но англичане договор этот соблюдали в течение всей войны, ни разу не предприняв какой-либо агрессии против Русской Америки. А впрочем, умиляться тут нечему: «гудзонцы» выступали в роли заложников, неминуемо ответивших бы своим добром…

А вот в открытом море кораблям РАК приходилось порой проявлять чудеса изворотливости…

Кругосветный корабль Компании «Цесаревич» с пушниной и китайским чаем шел в Петербург — из Новоархангельска мимо мыса Доброй Надежды. Уже на острове Святой Елены капитан, датский шкипер на русской службе Иорьян, узнал, что меж Россией и англо-французско-турецко-сардинской коалицией началась война. К счастью, в порту острова не оказалось ни одного британского военного корабля.

Прекрасно понимая, что его невооруженное судно станет легкой добычей для первого же встречного корабля коалиции, Иорьян поначалу решил плыть в нейтральную Испанию и отстаиваться в ее портах — но это означало бы торчать на якоре неизвестно сколько, тратя на содержание судна и прокорм экипажа немалые казенные денежки. И хитрый датчанин придумал другой способ, правда чертовски рискованный…

В первом же кабаке он уселся пить с немецкими моряками с гамбургского судна — и сообщил им, что намерен, удалец этакий, прорываться через Ла-Манш. Немцы моментально разнесли известие о «сумасшедшем русском» по всем остальным забегаловкам, так что оно быстро достигло ушей британских агентов. Англичане срочно отправили в Ла-Манш четыре военных корабля — поджидать Иорьяна. А Иорьян тем временем обогнул Британские острова с севера, прошел Северным морем и направился к Гамбургу. За ним погнался оказавшийся поблизости английский фрегат, но Иорьян, подняв на корме флаг Российско-Американской компании, буквально под носом преследователя вошел в гавань нейтрального Гамбурга, чем сорвал аплодисменты у толпы наблюдавшей это увлекательное зрелище зевак. По ходатайству Компании император наградил Иорьяна Св. Анной 3-й степени, а его штурмана Офтер-дингера золотой медалью «За усердие» на Аннинской же ленте.

«Николай I» и «Камчатка» укрывались в Сан-Франциско — «Камчатка» чудом проскользнула мимо специально ее поджидавших английских крейсеров.

А вот кораблю РАК «Ситха» не повезло — его захватили французы у берегов Камчатки и продали у себя как законный военный приз…

Вообще, англичане с французами старательно оттягивались на дальневосточных владениях РАК, под договор о нейтралитете не попадавших. В июне 1855 г. британский военный пароход перехватил возле устья Амура бриг Компании «Охотск». На абордаж вышли пять британских шлюпок с вооруженными матросами. У командира «Охотска» Юзелиуса было всего 15 «штатских» матросов, так что о сопротивлении речи не шло. Но упрямый шкипер (финн по происхождению) все же оставлять врагу корабль не собирался: по его приказу команда с пассажирами уселась в шлюпки и поплыла к берегу, предварительно запалив бриг. На борту «Охотска» был груз пороха, а потому судно быстро взорвалось и затонуло, не принеся раскатавшим губы британцам ни пенни прибыли. Часть команды и пассажиров они все же взяли в плен, но другие во главе с Юзелиусом успели добраться до берега и скрыться в лесу. Николай I наградил Юзелиуса золотой медалью «За храбрость» на Георгиевской ленте.

В июне 1855 г. английский пароход «Барракуда» и два парусных фрегата нагрянули в порт Аян на побережье Охотского моря. Где не обнаружили ни людей, ни чего-либо достойного грабежа: служащие РАК заранее вывезли все имущество и эвакуировались сами. От злости британцы взорвали на местной верфи корпус и машину недостроенного железного парохода РАК, не имевшего никакого отношения к вооруженным силам. Они намеревались и пустой город разгромить по исконному обычаю британского рыцарства, но их удержали несколько капитанов американских китобойцев, стоявших в Аяне.

А в сентябре 1855 г. два фрегата, английский «Пиик» и французский «Сибилл», нагрянули к маленькой фактории на курильском острове Уруп и с ходу принялись палить из всех орудий, не принеся никакого вреда — солидные морские пушки не были приспособлены к качественному обстрелу столь жалких домишек, какие только и имелись на Урупе. Доблестные морячки высадили десант и трое суток охотились по всему островку за разбежавшимися приказчиками РАК и алеутами. Троих все же обнаружили и с превеликим триумфом взяли в плен, а селение старательно сожгли, предварительно ограбив все, что можно. Сперли не только бумаги Компании и пушнину со склада, но еще и вещи из квартиры управляющего — герои, блин… Дело в том, что совсем недавно англичанам с французами весьма качественно надавали по шее героические защитники Петропавловска-Камчатского. Имея немалое превосходство в людях и пушках, союзнички тем не менее вынуждены были отступить позорным образом. Вот и пакостили от обиды, где могли, отыгрываясь на крохотных поселках вроде урупского… И британец, и француз всегда обижаются, получив по морде от «славянских варваров». Унизительно им, видите ли…

Убытки РАК от вышеописанных художеств за время войны составили 132 820 руб. Но, поскольку не бывает худа без добра, их удалось компенсировать, и даже получить прибыль, распродав все залежавшиеся на складах в Новоархангельске товары — других-то не было, и неизвестно, когда будут.

А потом окончилась Крымская война, умер Николай I, и задули иные ветры… Вовсе уж ледяные.

3. «Синие», «черные» и русские эскадры

Сейчас мы, оставив ненадолго Америку Русскую, поговорим о другой Америке, американской — то бишь Соединенных Штатах. Рассмотрим событие, о котором у нас до сих пор принято писать в самых восторженных тонах: когда в США вспыхнула гражданская война, там базировались две эскадры русского военно-морского флота (адмирал Лесовский и адмирал Попов) — чтобы в случае вступления Англии в войну драться на стороне северян.

Корабли эти сыграли серьезную роль в том, что победил именно Север. Достаточно видный американский историк Т. Бейли писал прямо: «Осознание того, что Соединенные Штаты имели одного верного друга в Европе, который сдерживал их врагов, поддерживало падающий моральный дух Севера и (хотя это никогда нельзя будет доказать), возможно, сыграло определяющую роль в выборе между капитуляцией и продолжением войны до победного конца».

Из этой цитаты вытекают два тезиса: во-первых, кроме России, у Севера не было более союзников в Европе, во-вторых, при отсутствии у русских эскадр Север мог и проиграть…

А теперь зададимся вопросом: отвечала ли отправка русских эскадр на помощь Северу нашим геостратегическим интересам?

Пожалуй что, не совсем. Рискну предположить: не отвечала вовсе. «Симпатия», «дружба», «расположение» и прочие умилительные термины применимы лишь к отношениям между отдельно взятыми людьми. В отношениях меж державами, нравится это прекраснодушным интеллигентам или нет, должен, обязан соблюдаться совершенно иной принцип: руководствоваться нужно не эмоциями, а жестким, циничным расчетом (не имеющим ничего общего с конфронтацией и уж тем более вооруженным конфликтом). Проще говоря, следует в первую очередь не стонать в умилении: «Они ж наши друзья!», а просчитывать каждое решение с точки зрения государственных интересов, которые не имеют ничего общего с интересами отдельно взятых людей. Бросьте в меня камень, но так оно и обстояло в Европе на всем протяжении ее истории. Известное изречение английского премьера Пальмерстона затрепали до дыр, но имеет смысл повторять его вновь и вновь — для тупых:

«У Англии нет ни постоянных друзей, ни постоянных врагов — одни лишь постоянные интересы».

В свое время генерал де Голль, стоя во главе Франции, провозгласил главным лозунгом системы национальной обороны «защиту по всем азимутам». Французские ядерные ракеты были нацелены на объекты не только в СССР, но и в Англии, Италии, Германии. Это вовсе не означало, что генерал питал в отношении итальянцев или англичан какие-то агрессивные планы или опасался агрессии с их стороны. Просто-напросто помнил, что у державы как таковой «друзей» нет — лишь временные союзники…

Еще не изгладилась из памяти восхитительная по своему идиотизму акция, когда американцам сдали систему подслушивания, установленную нашей разведкой в их посольстве в Москве. Как мне помнится, аналогичного шага наша перестроечная интеллигенция, к своему несказанному удивлению, так и не дождалась — американцы, конечно же, не идиоты…

А по всему (опуская многочисленные эффектные примеры вроде только что при�