Книга: Русская Америка: слава и позор



Русская Америка: слава и позор

Александр Александрович Бушков

Русская Америка: слава и позор

4 апреля 1866 года в Александра II стрелял член тайного революционного кружка Каракаозов. Окажись он метким стрелком, не исключено, что Русская Америка навсегда осталась бы русской. Но, увы, Америку мы потеряли… В марте 1867 года мы продали Аляску и Форт Росс на берегу золотоносной Калифорнии. За смешные деньги, за 7 200 000 долларов. В придачу мы продали и предали всех тех, кто не жалея сил, а порой и жизни, надрывали жилы, голодали и мерзли, сражались и умирали отнюдь не в надежде на щедрое вознаграждение. Эти люди не искали для себя ни золота, ни чинов, ни наград. Они были славой России, ее гордостью, и настала пора восстановить из забвения их имена.

Часть Америки когда-то была русской, но большинство славных имен ее покорителей напрочь забыты в нынешней России. И даже когда об этом вспоминают сегодня, сплошь и рядом в ходу всевозможные дурацкие мифы, ничего общего не имеющие с реальным историческим прошлым.

Новая книга А. Бушкова «Русская Америка» — это попытка ликвидировать одно из «белых пятен истории» — рассказать правду о наших славных предках, нечеловеческими трудами покоривших огромные сибирские и американские пространства и присоединивших эти земли к Российской империи. Как выяснилось, ненадолго…

Хвала вам, покорители мечты, Творцы отважной и суровой сказки! В честь вас скрипят могучие кресты На берегах оскаленных Аляски…

С. Марков


ОТ АВТОРА

В этой книге, в отличие от других, вышедших в той же серии, крайне мало моих собственных версий, гипотез и прочей «самодеятельности». Задача стояла совершенно другая: рассказать о наших славных предках, нечеловеческими трудами изучивших огромные сибирские и американские пространства и присоединивших эти земли к России — некоторые, как выяснилось потом, ненадолго, до обидного ненадолго.

Большинство славных имен напрочь забыты — в нынешней России, но не за границей, необходимо подчеркнуть. А потому эта книга — скромная попытка дать обширный обзор русских достижений, главным образом в Америке, на Аляске и в Калифорнии. В наши непонятные времена иные стали забывать, что часть Америки когда-то была русской — а когда об этом вспоминают, сплошь и рядом в ходу всевозможные дурацкие мифы, ничего общего не имеющие с реальным историческим прошлым. Чистейшей воды сплетни и выдумки, до сих пор многими полагаемые за реальность. Так что задача была еще и в том, чтобы без малейшего сожаления расправиться с мифами, как бы они ни были красивы и романтичны…

Поэтому считаю нужным предуведомить читателя: все, о чем я расскажу в этой книге, было. Было на самом деле, именно с этими людьми, причудливо соединявшими в характере самые, казалось бы, несовместимые черты, от романтических достоинств до такого, о чем бы забыть и не вспоминать вовсе, но История — дама суровая и требует не красивостей, а правды. Из песни слова не выкинешь, и наши предки были именно такими, какими были — а впрочем, иные европейские знаменитости ничуть не лучше…

Эта книга, как и прочие мои скромные попытки приобщить любознательного читателя к родной истории, — не научный труд, а потому, к великому моему сожалению, я просто не в состоянии привести даже половину имен самоотверженных исследователей, не жалевших сил, а порой и жизни, надрывавших жилы, голодавших и мерзших, сражавшихся и умиравших отнюдь не в надежде на щедрое вознаграждение. Подавляющее большинство героев книги (и тех, кто в ней не упомянут) не обрело в нечеловеческих трудах ни золота, ни чинов, ни наград. Впрочем, сплошь и рядом точно так же обстояло с западноевропейскими первопроходцами — о чем я опять-таки постараюсь рассказать.

Главное, эти люди были славой России, и настала пора восстановить из забвения многие имена. Историческое беспамятство — штука опасная. Особенно если вспомнить, что за рубежом сплошь и рядом нашу историю знают лучше нас и берегут не в пример бережнее нашу славу…

Читатель встретится на страницах этой книги и с романтической любовью, и с подлостью, и с откровенным зверством. Со славой и позором. Все это — наша история, и ее следует принимать такой, какая она была. Перефразируя товарища Сталина, можно сказать: другой истории и других исторических персонажей у меня для вас нет.

Все это — было…

Глава первая «ХОЖДЕНИЕ ВСТРЕЧЬ СОЛНЦУ»

Хотя книга эта посвящена в первую очередь Русской Америке, попросту не обойтись без краткого изложения истории освоения русскими Сибири — этот своеобразный пролог, по моему мнению, необходим. Тем более что и здесь предстоит разобраться с парой-тройкой устоявшихся мифов и укоренившихся заблуждений…

Пожалуй… Пожалуй, для начала все-таки следует поговорить немного о Христофоре Колумбе и открытии им Америки. Потому что русские и с этой историей связаны теснее, чем принято обычно думать.

То, что Колумб вовсе не собирался открывать никаких таких посторонних «Америк», а был свято уверен, что подойдет «с другой стороны» к Китаю, — бесспорный факт. Однако мало известно, что будущий адмирал, готовясь к своему историческому плаванию, изучал не только предшествующие плавания европейских мореходов на запад, но и карты Азии, основанные на русских данных. Это тоже — исторический факт.

Еще в 1457–1459 гг. итальянский ученый Фра Мауро составил свою знаменитую карту мира, которую позже Колумб изучал очень внимательно. На ней были обозначены Волга и Самарканд, Сибирь и Илецкие соляные месторождения, «страна Монгул», а также восточное побережье Азии, обращенное к Тихому океану. Кто дал материалы итальянскому географу, в точности так и осталось неизвестным, но есть все основания считать, что без русских тут не обошлось. В 1453 г. во Флорентийском церковном соборе римско-католической церкви участвовали и русские священники, москвичи и суздальцы. Во Флоренции они прожили довольно долго, люди были книжные, ученые, много общались с итальянскими коллегами. Нет ничего невозможного в версии, что именно они рассказали немало интересного и ценного о Монголии и Китае. Между прочим, карту Фра Мауро Колумб получил от итальянца Стефано Тривиджано — а незадолго до того родственник означенного Стефано путешествовал по Руси, Золотой Орде, достиг знаменитого Великого шелкового пути. Так что «русский след» в истории Колумба недвусмысленно присутствует.

Об открытии Колумбом новых земель по ту сторону океана на Руси узнали достаточно оперативно. В 1491–1493 гг. в Риме жил новгородский ученый книжник Дмитрий Герасимов — работал в тамошних библиотеках, общался с итальянцами, собирал любые мало-мальски интересные новости. Известие об открытии Колумба было тогда свежей, звонкой сенсацией, о которой новгородец просто не мог не знать.

В том же 1493 г. Милан и Венецию посетили послы великого князя Московского Василия III, отца Ивана Грозного, — Данила Мамырев и Михаил Докса. Они, прилежно собиравшие любую полезную информацию (в те времена вообще не было разграничения меж дипломатами и разведчиками), опять-таки не могли не услышать о плавании Колумба. Тем более что встречались с испанцами из Кастильского посольства (напоминаю: единой Испании тогда еще не существовало, Колумба послала в океан королевская чета Кастилии и Леона). Посол де Карва-халь, собрав коллег по дипломатическому корпусу, выступил с обширной речью об открытии новых земель, «лежащих близ Индии».

Ну а в 1530 г. в тверской монастырь был посажен в заключение ученый монах Максим Грек. Сама по себе его история не имеет прямого отношения к теме нашего повествования, но именно там, за решеткой, Максим Грек написал обширное сочинение, где, в частности, рассказал, что «нынешние люди португальцы и испанцы», отправившись в океан, «нашли много островов, из коих одни обитаемы людьми, а другие пустые, и, кроме того, обширнейшую землю, называемую Куба, конца которой не ведают живущие там».

Это уже было первое писаное известие об Америке, вскоре ставшее доступным книжным людям. Правда, сведения эти так и остались достоянием узкого круга грамотеев — но так обстояло и в большинстве европейских стран, непосредственно не заинтересованных в трансатлантических плаваниях. Мореплаватели, купцы, искатели удачи — кто еще мог интересоваться новооткрытыми землями? У всех прочих — крестьян, горожан, дворян — было своих забот выше головы, тогдашняя жизнь была суровой и не оставляла времени для чтения книг. Туризм распространения не получил, ограничиваясь паломничествами к святым местам, а желтой прессы еще не имелось (благословенные времена!).

А уж Московии тем более было не до Америки. Ивану Грозному хватало других проблем: он воевал с Ливонией, прорываясь к Балтийскому морю, громил Казанское и Астраханское ханства…

И разгромил в конце концов. И перед русскими открылись пути на восток, где простирался необозримый сухопутный океан. И за Урал, как и следовало ожидать, первыми потянулись рисковые предприниматели.

Колумб пустился в море не из научного любопытства. И речи не шло о «родстве бродяжьей души». Кастильская королевская чета финансировала экспедицию из самых что ни на есть насущных экономических потребностей. Европа отчаянно нуждалась в огромном количестве пряностей — при тамошней жаркой погоде мясо портилось быстро, и сохранить его (или, по крайней мере, отбить несвежий душок) можно было только при помощи перца и прочих заморских приправ.

Пряности везли с Востока — из Индии, Юго-Восточной Азии. Но в 1453 г. турки, взяв Константинополь, захватили в свои руки и торговлю пряностями с Европой, после чего, как всякие монополисты, радостно задрали цены до полного беспредела, справедливо рассудив, что никуда христиане не денутся, заплатят как миленькие. Однако европейцы все же нашли изящный выход, рассчитывая подобраться к пряностям с другой стороны. И в море отправилась флотилия Колумба (цель, между прочим, была достигнута, правда, чуточку позже, когда португальцы совершили свои знаменитые кругосветные путешествия).

Точно так же обстояло и в Московии. Бал правила экономика.

С российской стороны Уральских гор, в Соль-Вычегодской земле, где обитали коми и зыряне, поселился оборотистый купец Аника (Аникей Федорович) Строганов, став там чем-то вроде тогдашнего олигарха, благо на этих землях никакой твердой власти не имелось: царю Московскому этот регион еще не принадлежал, а с местными племенами (вогулами, самоедами и манси) Аника быстро договорился. Хотя они, учено выражаясь, находились в первобытно-общинном строе, но серебряную монету с пуговицей уже не путали и денежки любили…

(Между прочим, на фоне тогдашних олигархов все эти нынешние Ходорковские выглядят мелочью пузатой. Когда-нибудь, выбрав время и поднакопив материала, непременно засяду за книгу об уральских самодурах-миллионщиках старых времен. Случалось, и в XVIII веке там бесследно исчезали, словно в воздухе растворялись, посланные из Петербурга ревизоры чуть ли не в генеральских чинах…)

К тому времени «князь всей земли Сибирской» хан Едигер уже добровольно принес вассальную присягу Ивану Грозному и платил дань в тысячу соболей ежегодно. Но потом объявился небезызвестный хан Кучум…

В минувшие, словно страшный сон, перестроечные времена вакханалия интеллигентского самобичевания добралась и до освоения русскими Сибири. В те годы мне не раз приходилось читывать очередные призывы к «покаянию» перед «коренными народами Сибири» — ну как же, русские колонизаторы ведь, коварно вторгшись за Урал, безжалостно изничтожили «коренного» правителя хана Кучума…

Бред собачий, и не более того. К коренным сибирским обитателям Кучум не имел никакого отношения, поскольку был натуральным приблудышем. В Сибирь он приперся с отрядом верных джигитов из Бухары, где родился и обитал. По происхождению он, согласно азиатским (и не только) меркам, был достаточно знатным — потомок Чингисхана. Но в Бухаре отчего-то не ужился, и лично у меня есть нешуточные подозрения, что из Средней Азии он потому и убрался с кучкой соратников, что изрядно там нагрешил и встал местным поперек горла (в дальнейшем появятся некоторые аргументы в пользу такой версии).

Короче говоря, Кучум лихим налетом вторгся во владения Едигера, разбил его войска, убил самого, а потом провозгласил себя «всесибирским ханом» («сибирским салтаном», как писали о нем русские). Чтобы обезопасить себя от старой династии, он перерезал практически всех родственников Едигера, имевших право на степной престол, — кроме малолетнего едигерова племянника, которого ухитрился спрятать где-то в глуши.

И развернулся на славу: построил себе столицу, городок Искер (Кашлык) на правом берегу Иртыша и обложил данью все окрестные племена — до Урала на западе, до казахских рубежей на юге, до нынешнего Новосибирска на востоке. Драл с живого и с мертвого.

И в конце концов обратил самое пристальное внимание на богатые, обустроенные владения Строгановых. По какому-то странному совпадению, как нельзя более кстати племена манси «подняли восстание против эксплуататора Строганова». Однако в рядах этих «восставших» обнаружилось немало нукеров из регулярных, говоря современным языком, частей Кучума. На берегах реки Чусовой и ее притоков запылали деревни и слободки Строгановых, начались налеты на их соляные промыслы и торговые склады.

Строгановы, люди не робкие, быстро пришли к выводу, что самозваного хана Кучума следует гасить как можно быстрее. Тут как нельзя более кстати пришло известие, что поблизости расположилась казацкая дружина атамана Ермака Тимофеевича, оказавшаяся, вот радость, без дела…

Атаман Ермак — личность до сих пор во многом загадочная, в рассказах о нем крупицы правды настолько переплелись с вымыслом, что полной истины уже не доищешься (тем более что основной массив документов о его походах погиб). Собственно, до сих пор неизвестно, что такое «Ермак» — имя или прозвище. В христианских святцах такого имени нет. Впрочем, существует пять вариантов имени атамана, в том числе и Василий. Широкое хождение получил миф, что Ермак якобы долго и увлеченно разбойничал на Волге, где, помимо прочего, захватил корабль с казной Ивана Грозного.

Все это — выдумка позднейших времен, когда лет через восемьдесять после гибели Ермака воспоминания о его походах самым причудливым образом перемешались с рассказами о волжских окаянствах Степана Разина (опять-таки раздутых молвой до немыслимых пределов вплоть до мистических деталей). Во второй половине XVII века странствовавший по Московии молодой голландский географ Николас Витсен, наслушавшись от русских побасенок о грабеже Ермаком царской казны, старательно их записал, включил в свою книгу, выражаясь современным языком, ввел в научный оборот. И пошло-поехало…

Меж тем сохранилось немало документов времен Ивана Грозного.

И нигде нет ни малейшего упоминания о похищенной казне и связи с этим делом Ермака. Более того, Ермак со своей дружиной состоял на государственной службе, участвовал в войне с польским королем Стефаном Баторием. Характер у Грозного, как известно, был далеко не ангельский, и, если бы Ермак и в самом деле был причастен к покраже казны, его не то что на государеву службу не взяли бы, но и вообще до тюрьмы не довели…

Вероятнее всего, на историю Ермака положились весьма сомнительные подвиги атамана Ивана Юрьевича Кольцо, ставшего его главным помощником на службе у Строгановых. Вот Иван Кольцо действительно начудил… Именно он напал на ехавшее в Москву посольство Ногайской орды; самих послов, надо сказать, не тронул, но перебил почти всю их свиту. С посольством ехал царский дипломат, моментально доложивший в Москве об этаких казацких художествах. И Кольцо — успевший к тому времени устроить налет на столицу Ногайской орды — моментально угодил в список «воров», то есть особо важных государственных преступников. И его самого, и его ватагу заочно приговорили к смертной казни. Пришлось подаваться подальше от Московии…

Вот так и встретились Ермак и Кольцо — один оказался не у дел после окончания русско-польской войны, второй числился во всероссийском розыске по самым серьезным статьям тогдашнего Уголовного кодекса.

Строгановым на такие тонкости было, откровенно говоря, наплевать — им-то как раз требовались не хлюпики, а мужики решительные. Они обоих и наняли с заданием малость окоротить Кучума. Выражаясь современным языком, наняли правильную бригаду против беспредельщиков.

Ну, жить-то на что-то надо? И казаки, вооружившись как следует, прихватив проводников и толмачей, двинулись в Сибирь.

То, что происходило далее, в некоторых своих деталях смело можно именовать комедией…

Наверняка и сами Строгановы не ожидали такого результата. Они, вероятнее всего, хотели малость припугнуть Кучума, чтобы прекратил наезды — и не более того.



Но Ермак и Ванюха Кольцо (быть может, сами этому чуточку удивляясь) в кратчайшие сроки обрушили все Сибирское ханство, разнеся его вдребезги и пополам…

Все россказни о том, что победу русским принесло огнестрельное оружие — чепуха. Во-первых, при несовершенстве тогдашних пищалей преимущество имели скорее татарские лучники: пока казак возился со своим убоищем, чтобы сделать один-единственный выстрел, хороший лучник успевал выпустить дюжину стрел (летевших, к слову, на гораздо большее расстояние, нежели пищальная пуля). Во-вторых, у Кучума у самого «револьверты имелись»! Достоверно известно, что его старший сын Алей, еще до вторжения Ермака отправившийся собирать дань с племен Пермской земли, вышел в поход с пушками…

Причина практически моментального краха Сибирского ханства в том и заключалась, что Кучум был чужак, агрессор, захватчик. Коренные обитатели тех мест вовсе не собирались за него сражаться — наоборот, они объявили нейтралитет и с большим удовольствием наблюдали, как белые бородачи гоняют Кучума по Сибири, словно дворняжку с консервной банкой на хвосте. Более того — они провозгласили князем того самого, сбереженного ими Едигерова племянника, а вдобавок показали Ермаку потайной ход в столицу Кучума Искер. Казаки этим ходом тут же воспользовались — и от столицы остались одни воспоминания.

Кучуму поплохело окончательно. Племянник Едигера князь Сейдяк, собрав войско, взялся за Алея, не испугавшись его пушек. Окрестные племена в большинстве своем стали помаленьку подтягиваться под высокую руку московского царя, приносили присягу и соглашались платить дань — ничего удивительного, почуяли твердую власть, которая им показалась предпочтительнее Кучумова беспредела.

Вот тут-то и произошло то, что имеет много общего с комедией. Поход Ермака был чистой самодеятельностью Строгановых. Узнав об этаких внешнеполитических новостях, Иоанн Васильевич Грозный не на шутку осерчал. Он искренне полагал, что подобные авантюры приведут к долгой войне, к нападению Сибирского ханства на русские владения.

Из Москвы на Урал понеслись, нахлестывая коней, царские гонцы с «опальными грамотами» — Грозный стращал Строгановых всяческими карами за самоуправство и приказывал немедленно отозвать Ермака из Сибири, пока не началась большая война с Сибирским ханством.

И вот тут-то в Москве объявились послы от Ермака, сообщившие грозному царю, что тревоги все напрасны, — Сибирского ханства как такового уже, собственно говоря, в природе не существует, напрочь исчезло с политической карты Сибири, и все ханство, выражаясь восточным цветистым языком, умещается под подковами Кучумова коня. А большая часть бывшего ханства уже принесла Иоанну Васильевичу вассальную присягу…

Грозный был не только жесток, но и умен. Стало ясно, что теперь гневаться на казаков как-то даже неудобно. Всем участникам сибирского похода простили прошлые грехи (даже Ивану Кольцо), наградили деньгами и сукном. Неожиданно для себя они оказались не государственными преступниками, а, наоборот, полезными державе людьми…

Правда, Грозный не награждал Ермака ни шубой со своего плеча, ни легендарной кольчугой с золотыми орлами — это очередная красивая сказка…

Покорителям Сибири, правда, впоследствии не повезло. Ивана Кольцо и его казаков пригласил к себе в гости какой-то из местных князьков, тайный сторонник Кучума — и перерезал спящими. Ермак был убит при ночном нападении Кучума на казачью стоянку.

С этим ночным боем тоже далеко не все ясно. До сих пор гуляет дурацкая сказочка, гласящая, что казацкая дружина якобы «перепилась», и татары без труда перебили хмельное воинство.

Очередная чушь. Порядки у Ермака были строгие, о каких бы то ни было масштабных пьянках во время его походов попросту не известно. Что гораздо более убедительно, против такой версии выступают цифры потерь. В тот злополучный поход с Ермаком, доподлинно известно, выступило сто восемь казаков. Вернулись живыми после ночной схватки (опять-таки доподлинно известно) — девяносто. Окажись казаки перепившимися поголовно, потери, легко понять, были бы не в пример значительнее…

Кстати, вымыслом, безусловно, является и то, что Ермак якобы утонул в Иртыше, потому что его потянула ко дну тяжеленная кольчуга с золотыми орлами, тот самый царский подарок. Не было никакой кольчуги. Ермак получил удар копьем в горло, стоя на борту струга — речного казацкого суденышка. Свидетелей этого было немало.

Кучум, кстати, потому и устроил ночное нападение, что силенок у него было — меньше некуда. Все от него отвернулись. Даже его ближайшие родственники, пораскинув мозгами, пошли на поклон к Грозному и сидели потом смирнехонько.

Какое-то время бывший грозный хан еще болтался по Сибири с небольшим отрядом, впавши в окончательное ничтожество (по местным преданиям, даже ослеп и оглох). О полнейшем к нему пренебрежении бывших подданных свидетельствует тот факт, что последние годы жизни Кучума и точные обстоятельства его смерти покрыты совершеннейшим мраком неизвестности. То ли кочевал с калмыками возле озера Зайсан, то ли скрывался в лесах с кучкой уже не воинов, а слуг. Полный мрак. Одному из сыновей Кучума приписывается сообщение, будто его отца, «заманив к калмыкам обманом», убили… бухарцы. Если это правда, то верна догадка, что своим бывшим землякам Кучум в свое время чем-то особенно насолил… Случилось это якобы в 1601 г. А может, и раньше. А может, и позже чуточку. Кучум безвестно исчез с исторической арены, как смывается пятно с клеенки. По сути, произошло примерно то же самое, что за семьдесят лет до того случилось с испанцами в Мексике: горсточка солдат Кортеса форменным образом обрушила огромное государство инков с его городами, превосходившими размером и многолюдством иные испанские, с десятками тысяч подданных.

Как и в случае с Ермаком, испанцы одержали победу отнюдь не благодаря огнестрельному оружию и суеверному страху индейцев перед лошадьми — хотя это поверхностное объяснение до сих пор можно встретить в иных популярных книжках. Ничего подобного. От суеверного страха перед лошадьми индейцы избавились очень быстро, как только обнаружилось, что это не мифологические драконы, а обыкновенные животные, подверженные всем опасностям. Огнестрельное оружие у индейцев весьма скоро завелось свое — и потому что иные испанские любители вольной жизни, которым суровая дисциплина в отряде Кортеса встала поперек горла, убегали к индейцам (вот уже воистину «по родству бродяжьей души»!). И мушкеты с собой казенные уносили, и лошадей уводили.

Причина в другом. Как и скороспелое Сибирское ханство Кучума, огромное государство инков держалось, простите за выражение, на соплях, кое-как сметанное на живую нитку из многочисленных индейских племен, относившихся к стольному граду Теночтитлану (нынешний Мехико) без тени любви и уважения. Как только пронесся слух, что приплыли бородатые белые люди, намеренные всерьез разобраться с этими, из столицы, индейцы тысячами повалили в войско к Кортесу. И обрушилась в одночасье империя, державшаяся исключительно на принуждении…

После гибели Ермака русские ненадолго отступили за Урал. Но уже через полгода вернулись. Это уже были не «добровольцы»-энтузиасты, а люди, состоявшие на государевой службе. Воевода Иван Мансуров во главе отряда в триста человек поставил в устье Иртыша небольшой острог (тогда это слово обозначало вовсе не тюрьму, а небольшую крепость, «городок»).

К нему тут же подступило целое войско остяков и кинулось на штурм с совершенно непонятным ожесточением.

Мансуров, плохо знакомый с местными реалиями, и понятия не имел, что его угораздило обосноваться в местечке под названием Белогорье, главном святилище Западной Сибири! У окрестных племен — остяков, хантов и манси — с давних пор сохранялось поверье: кто владеет Белогорьем — владеет всем краем. На законном основании. Такое уж место. Естественно, окрестное население тут же решило проверить новоявленного хозяина на прочность…

Штурм был отбит. Тогда остяцкие «князьки» пустили в ход свое стратегическое оружие — огромного деревянного идола, «бело-горского шайтана», предмет особого почитания тамошних племен. Установили его неподалеку от частокола и заявили войску примерно следующее: сейчас наш покровитель ка-ак разгневается на этих бородатых, ка-ак их сожжет громом с молнией…

Однако получилось совсем наоборот. Мансуров, начавший что-то соображать в местной политике, велел наводить пушку как раз на «шайтана». Пушкари у него были хорошие, и деревянного болвана разнесло в щепки первым же ядром. На суеверных аборигенов это произвело огромное впечатление. Трудно поверить, но они немедленно сняли осаду и большей частью согласились перейти под московскую руку. Своя логика в этом была: если «шайтан» оказался слабоват против пришельцев, то и уважать его более не стоит, боги у бородатых будут посильнее…

На следующий год воевода Василий Сукин заложил город, известный нам сегодня как Тюмень. Местные татары, занимавшиеся скотоводством и земледелием, жили оседло. Они без всякого сопротивления согласились считаться московскими подданными, платить дань, а чуть позже без малейшего принуждения отправились с воеводой бить Кучума.

Воевода князь Андрей Елецкий привел полторы тысячи человек самого пестрого контингента — казаки, стрельцы, пленные поляки и литвины из войска Батория (нормально воевали за русских, ага!), поволжские татары, башкиры, пятьсот человек местных. И по сложившейся традиции накидал Кучуму. Его помощник опять-таки расколошматил бывшего хана и взял в плен целую кучу его родственников: восемь жен Кучума, пять его сыновей, тринадцать «царевен».

В общем, так они и жили — утром встав, Кучума били… Действительно, полное впечатление, что лупить Кучума стало для русских чем-то вроде утренней зарядки. Уж не от огорчения ли старикан и помер?

Русские шли на восток, «встречь солнцу», неудержимо. Уже в августе 1639 г. отряд томского казака Ивана Москвити-на вышел на побережье Тихого океана — впервые в русской истории. Построив два коча (судна метров по семнадцать длиной), Москвитин и его люди опять-таки первыми среди русских совершили плавание по Тихому океану, открыв несколько островов — в том числе Шантарский архипелаг и Сахалин (правда, о том, что Сахалин — остров, потом забыли аж на двести с лишним лет!). А в 1648 г. Семен Дежнев проплыл тем проливом, который впоследствии стали называть Беринговым.

Россия подошла к Америке вплотную!

Что же гнало людей в тяжелейшие странствия, где каждый день можно было сгинуть от голода или стрелы, утонуть в реке или море, погибнуть в совершеннейшей безвестности?

Запомните это волшебное слово — ясак.

Ясак — это дань пушниной, которой облагали местных. Причем речь шла не о простецкой белке, а в первую очередь о соболях. Меха тогда были интернациональной валютой, как нынче доллар — и ценились порой наравне с золотом.

Прибыль была фантастическая, даже не снившаяся сегодняшним нефтяным олигархам. В самой Сибири соболя можно было приобрести за сущие гроши. Сохранился документ, гласящий, что 29. мая 1648 г. «промышленной человек Борис Григорьевич Сысолятин продал служилому человеку Семену Иванову сыну Дежневу тринатцать соболей, взято тринатцать алтын».

Дежнев — тот самый, знаменитый. Соболей он купил по алтыну за шкурку. Алтын — это три копейки серебром. Пуд муки стоил 15 копеек, железный топор — 30 копеек. А вот в России соболь уже стоил от двадцати до двухсот рублей за шкурку — в зависимости от качества. Московский подьячий (чиновник средней руки) получал жалованья двенадцать рублей в год. Няньке малолетней царевны Софьи (той самой противницы сводного брата Петра) платили побольше — пятьдесят рублей в год.

Надеюсь, читатель может теперь представить, какой фантастической была выгода? Достаточно было привезти из-за Урала десяток соболей, чтобы обеспечить себя на всю оставшуюся жизнь — если не гнаться за боярской роскошью, а купить приличное поместье и поживать себе на всем готовом. А если — сотню шкурок? Две? Вот то-то…

Именно вырученные за пушнину деньги помогли Российскому государству подняться после опустошительного Смутного времени. Да и впоследствии крепили державу. Приведу один-единственный пример: в 1660 г. доходы Российского царства-государства составили 1 млн 311 тыс. руб. Из них 600 тыс. руб., едва ли не половина — доходы от сибирской пушнины. Впечатляет?

Между прочим, прозаическая для России белка в Западной Европе ценилась гораздо выше и была еще одним экспортным товаром, приносившим Москве нешуточный доход. Во Франции, как и в других королевствах, писал знаток проблемы Оноре де Бальзак, королевские указы предписывали ношение мехов, в том числе белки, исключительно благородному сословию — дворянам и духовенству. И уж сословие это, будьте уверены, свои привилегии использовало на все сто — не из-за холодов, из принципа. Указы эти особо подчеркивают: «редкий» беличий мех имеют право носить только благородные, благородные, благородные дамы и господа! В других королевствах происходило примерно то же самое. Узрев жен «простого» горожанина в неподобающих ей роскошных беличьих мехах, и отбирали таковые мгновенно, и немалый штраф с мужа драли…

Так что в Сибирь русских — и прочие населяющие Московию народы — гнало это волшебное слово: ясак, «мягкая рухлядь», как тогда называли меха.

Можно представить, в каких масштабах воровали тогдашние воеводы, обосновавшиеся в местах, откуда до Москвы и за полгода галопом не доскачешь, вдали от государева ока и присмотра инстанций…

А впрочем, нет нужды напрягать фантазию. Документов сохранилось предостаточно. Воеводы драли с «туземцев» ясак не только в государеву казну, но и для своего кармана, брали взятки с подчиненных им горожан, вымогали меха у купцов и промышленников — а отдельные лихие экземпляры грабили идущие из Китая торговые караваны. Сохранились подробные описания иных методов, как две капли воды схожие порой с современными. Хочешь получить жалованье вовремя и сполна? — Отстегивай воеводе. Хочешь получить разрешение на промысел пушного зверя? Отстегивай.

А потому история Сибири пестрит упоминаниями о мятежах не только «ясашных инородцев», но и русского населения. В 1626 г. воеводу Енисейского острога Ошанина «драли за бороду», едва не убили, но простили, когда он с целованием креста пообещал больше «жесточи не чинить». В Верхоленском остроге, что на Амуре, воеводе Обухову повезло гораздо меньше, его просто убили… А впрочем, это уже другая история, о которой будет рассказано чуть позже. В Красноярске в 1695 г. воеводу вывели на берег, посадили в лодку и велели плыть куда глаза глядят, и ни в коем случае не возвращаться, если жизнь дорога. После чего Красноярск пять лет прожил вообще без администрации, самоуправлением — и ничего страшного не произошло, не было ни особенных беспорядков, ни людоедства…

Истины ради стоит упомянуть, что и сами легендарные первопроходцы были не без греха — дети своего времени. Вот вам совершенно реальная история, приключившаяся с Семеном Дежневым. Совершив свое историческое плавание через безымянный пока еще пролив, отделявший Азию от Америки, он вошел на своих кочах в устье реки Анадырь и стал продвигаться вверх. Завидев на берегу подходящих туземцев, возликовал, велел причаливать и, не теряя времени, обратился к аборигенам с насущным вопросом:

— Кому платите, мать вашу за ногу?

— Нам, соколик, нам! — на чистейшем русском языке послышалось вблизи. — Это наша корова, и мы ее доим…

И к Дежневу вышли крепкие ребята, как две капли воды похожие на его собственных казаков: кресты на шее — не басурмане, чай! — бороды и кафтаны, пищали и сабельки…

Это были конкуренты — «власьевские». Отряд, спустившийся навстречу «дежневским» по течению Анадыря — его направил обосновавшийся на Колыме боярский сын Власьев. «Власьевские» уже успели чисто конкретно объяснить местным, что они тут теперь главные, и платить следует только им.

Моментально началась стрелка, стали перетирать вопрос. Дежнев требовал долю. Ему решительно показали кукиш, логично, в общем, объясняя, что они сюда первые пришли, когда никаких Дежневых и в помине не было — так с какого перепугу делиться?

Консенсуса не достигли — и началась драка. Пищали и сабли хватило ума в ход не пускать, но мордобой случился нешуточный. Численное преимущество оказалось на стороне «власьев-ских», «дежневских» чувствительно потрепали, загнали на кочи и велели убираться отсюда к чертовой матери, пока не вышло чего похуже. Дежнев, видя, что тут ничего не выгорит, уплыл обратно в море, где добывал моржовые клыки, а порой пытался предлагать свою «крышу» корякам и чукчам — но те всякий раз отбивались, заявляя, что они люди вольные и без «крыши» вполне обойдутся. Так ничего и не вышло у Семена с коряками и чукчами. Вдобавок в те места нагрянул известный беспредель-щик Тарас Стадухин…



Братовьев Стадухиных было двое — Тарас и Михаил. Оба по заслугам числятся среди первооткрывателей, Тарас ходил по Колыме и окрестностям, а Михаил — на Дальнем Востоке. Но, помимо своих бесспорных заслуг перед географией, оба — из песни слова не выкинешь — были известны как махровые бес-пределыцики. Дежнев предпринял новое путешествие по реке Анадырь, где собирал ясак с юкагиров, до которых еще не добрались «власьевские», — а Тарас Стадухин со своей бригадой шел следом и «громил» тех же юкагиров, как они ни доказывали, что их уже крышует Дежнев. Мало того: встретив вскоре Дежнева (на сей раз действовавшего в братском единении с «власьев-ским» Семеном Моторой), Тарас, окончательно обнаглев, отобрал собранные меха и у Дежнева, и у Моторы. Надо полагать, бригада у него была покрепче. Иначе кто бы ему добром отдал? Ограбив Дежнева с Моторой, Стадухин отправился дальше — совершать очередные географические открытия. Именно так, я не шучу. Именно он первым из русских обследовал побережье Охотского моря и будущий залив Шелихова — за каковые открытия и составленные им карты был произведен царем из простых казаков в атаманы. Как-то все это в нем уживалось: первооткрывательство и полнейший беспредел.

Его брату Михаилу повезло гораздо меньше — продолжая те же семейные традиции, он так достал аборигенов Дальнего Востока, что они его в конце концов прикончили… Правда, на Амуре и Сунгари Михаил Стадухин не был каким-то феноменом, паршивой овцой. Ерофей Павлович Хабаров (в честь коего нынче названы город и железнодорожная станция), тоже немало накуролесил: любил, что греха таить, при нападениях на даурские селения брать в заложницы главным образом женщин, для известного употребления, отчего дауры на него обозлились, но прикончить не смогли, как ни пытались. Зато против Хабарова взбунтовалась часть его собственного отряда, бежала на трех судах по Амуру, поставила в «Гиляцкой земле» собственный острог и начала собирать ясак. Нагрянув туда с пушками, Хабаров этот острог обстрелял и взял штурмом. Голову никому не отрубил, но батогами бунтовщиков бил «нещадно», отчего многие померли. Такие вот веселые дела происходили на значительном удалении от администрации — частные войны, беспредел полнейший…

Случались истории даже почище, которые так и просятся в телесериал. Взять хотя бы Никифора Черниговского — не судьба, а песня…

Означенный Никифор в документах того времени именуется «поляком», но, судя по имени и фамилии (или прозвищу?), он наверняка с Украины. Как бы там ни было, он воевал на стороне поляков против царя Алексея Михайловича, попал в плен, и был, как тогда водилось, сослан на Амур — без малейшего поражения в правах, на положении абсолютно вольного человека: пусть себе новые земли осваивает там, куда добровольцев не всегда и калачом заманишь…

Держался Никифор и в самом деле чересчур уж вольно — в один прекрасный день взялся драться с тем самым воеводой Обуховым, о котором я уже упоминал. На сей раз причиной послужили отнюдь не воеводские злоупотребления: просто-напросто кулачные дуэлянты не поделили бабу. Надо полагать, фемина была исключительно красивая — дрались долго, дрались остервенело, в конце концов Никифор так увлекся, что ненароком ухайдокал воеводу до смерти. Нравы в тех местах были свободные, Никифор остался на воле, но прекрасно понимал, что за этакие художества Москва его не помилует — а ведь непременно когда-нибудь узнает… Нужно было срочно искать выход.

И ведь нашел его Никифор! Собрав отряд вольницы, пошел в те места, которые никто еще не крышевал, собрал огромный ясак и отправился с ним в Москву, с повинной.

Царь Алексей Михайлович поначалу освирепел и приговорил Никифора к смертной казни. Но потом призадумался. Умен был царь-батюшка и мыслил по-государственному. Ход его рассуждений восстановить нетрудно: воеводу Обухова уже не вернешь, хоть сто голов оттяпай, а Никифор — человек оборотистый, эвон какую кучу мехов приволок. Может оказаться полезным еще не единожды…

Кончилось всем тем, что государь не только помиловал Никифора, но и назначил его воеводой в Албазинский острог, что на Амуре! Правда, никак нельзя было считать новое место службы теплым местечком — Албазин, основанный в свое время Ерофеем Хабаровым, восемь лет назад до основания спалили китайцы, сами большие мастера собирать ясак с амурских племен и конкурентов, мягко говоря, не приветствовавшие.

Самое интересное, что Никифор и в самом деле оказался толковым руководителем. Он отстроил Албазин, привлек туда немало русских переселенцев. Появилось не только немало деревень, но и православный монастырь, основанный в урочище Брусяной Камень иноком Гермогеном.

Как раз в Албазине русским пришлось столкнуться уже не с мелкими князьками и даже не с «сибирским салтаном», а самой настоящей державой. Правившие тогда в Китае маньчжуры, как уже говорилось, не собирались уступать крышевание местных племен русским. В 1685 г. (когда Никифора Черниговского уже не было в живых) у Албазина появилась пятнадцатитысячная китайская армия со ста пятьюдесятью пушками.

В гарнизоне Албазина было только полторы сотни казаков при трех пушках. Однако китайцев они отбили, и те отступили, понеся большие потери. Продовольствия и боеприпасов, правда, у осажденных было мало — и воевода Алексей Толбузин вступил в переговоры. Китайцы согласились на почетную капитуляцию. Отряд Толбузина со всем оружием и пушками ушел в Нерчинск.

Китайцы ушли к себе в Китай. Тогда Толбузин, недолго думая, вернулся, отстроил бревенчатый острог (что было делом быстрым и нехитрым, если умеешь обращаться с топором) и собрал с окрестных полей урожай, которого китайцы, уходя в быстром темпе, не тронули.

Прослышав про такие дела, разобиженный китайский воевода Лант Тань, командовавший первой осадой, вновь объявился под Албазином. Солдат у него на сей раз было поменьше, всего восемь тысяч, зато пушек — аж четыреста.

На сей раз русские не собирались уходить — зерна у них было предостаточно, боеприпасов тоже. В первые же дни обороны воевода Толбузин был смертельно ранен китайским ядром, и команду вместо него принял нерчинский казак Афанасий Бейтон…

Вам эта фамилия не кажется чуточку нерусской? Еще бы… Нерчинский казак Афанасий Бейтон был… чистокровнейшим шотландцем! Не родившимся в России потомком славных горцев, а натуральным шотландским уроженцем, приехавшим в Россию искать счастья. Шотландия в те годы особым благосостоянием похвастаться не могла, жилось там тяжело и голодно (см. Вальтера Скотта и Стивенсона), и гайлэндеры, переодевшись вместо клетчатых юбок в штаны, разбредались в поисках удачи по всей Европе (именно так в России и появился некто Лермант, предок нашего великого поэта)…

(Вот, кстати. Не «Лермонт», а именно Лермант. Через «а». Первоначально именно так, через «а», писались предки Лермонтова и он сам в юные годы — Лермантов. Но потом кто-то рассказал Михаилу Юрьевичу о великом средневековом поэте Шотландии Томасе Лермонте, у юноши заработала поэтическая фантазия, он стал писать фамилию исключительно через «о», всем и каждому объясняя, что его предок — Лермонт, дамы и господа! — как раз и был потомком Томаса Лермонта. Ну, понемногу все привыкли, даже сами новоиспеченные Лермонтовы… Исторический факт, основанный на воспоминаниях друзей и современников поэта).

Но вернемся в Албазин. Шотландский казак Афанасий Бей-тон держался в осаде десять месяцев! Я так и не выяснил, сколько русских там было поначалу — но, учитывая численность прошлого гарнизона, не более двухсот человек. Осаждавших — восемь тысяч при четырехстах пушках (которыми, кстати, командовал не китаец и не маньчжур, а французский монах-иезуит Вердье. Вот уж поистине эти «злокозненные езуиты» везде пролезут!).

Бейтон держался с начала июня 1686 г. до начала мая 1687 г. Продовольствие подошло к концу, в остроге началась цинга… Бейтон держался! Жаль, что эта история, судя по всему, осталась совершенно неизвестной сэру Вальтеру Скотту — роман получился бы захватывающий…

В конце концов на выручку албазинцам прибыл посланный из самой Москвы царский окольничий Федор Головин, дипломат не из бестолковых — при нем было и письменное полномочие на переговоры, и достаточно сильный военный отряд.

Осаду китайцы сняли. Из героических защитников Албазина в живых остались Байтон и с ним двадцать два человека. Начались переговоры, причем в составе китайской делегации обнаружилось еще два иезуита: испанец Перейра и француз Жер-бийон.

Китайцы, уверяя, что это их исконная земля, выдвинули весьма оригинальный аргумент: река Амур, мол, находилась во владении их богдыханов… со времен Александра Македонского! Ясно было, что тут поработали иезуиты, просветив китайцев в древней европейской истории. Головин, глазом не моргнув, невозмутимо заметил: со времен Македонского, хорошие мои, много воды утекло…

Переговоры тянулись долго и напряженно — вплоть до того, что войска высоких договаривающихся сторон занимали боевые позиции. В конце концов договорились провести границу по реке Аргунь, и русские ушли из тех мест — как оказалось позже, на время…

Кто сегодня помнит о героической обороне Албазина и бравом шотландском казаке Афанасии Бейтоне?

А землепроходцы продолжали осваивать Сибирь и Дальний Восток. Долго и упорно искали легендарную «серебряную гору» — и на Чукотке, и в низовьях Амура. Ходили завлекательные разговоры, будто эта гора сплошь из чистого самородного серебра, каковое свисает «соплями», туземцы эти «сопли» сшибают стрелами и пускают на украшения.

Гору эту не обнаружили до сих пор — хотя геологи в принципе теоретически существование ее допускают. Впрочем, на Чукотке еще немало мест, где в буквальном смысле не ступала нога человека.

Вот, кстати, о чукчах. Именно они оказали русским самое яростное сопротивление. Сегодняшний читатель, я уверен, при этаком известии может и расхохотаться — для него чукчи представляют собой не более чем простодушных и безобидных детей природы, вошедших в известный цикл анекдотов.

Но это сегодня, господа мои. Лет двести пятьдесят назад я бы и врагу не посоветовал столкнуться нос к носу с этими «персонажами анекдотов». Обитавшие в тех краях, где мало кто способен выживать, прошлые чукчи были бойцами умелыми и страшными — и нанесли русским (даже в течение восемнадцатого века!) немало серьезных поражений. История — дама упрямая: реальный контроль над Чукоткой Российская империя установила только в первой трети девятнадцатого столетия. До этого, как говорится, раз на раз не приходился…

Камчатку, правда, русские уже во времена Дежнева заняли прочно. Кстати, именно оттуда, с Камчатки, происходит одна из самых курьезных казачьих челобитных. Анадырские казаки всерьез обвиняли своего десятника Ивана Рубца в том, что он во время своего дальнего морского похода «с двумя бабами всегда был в беззаконстве и в потехе». Причем развратник этакий игнорировал упреки сплоченного трудового коллектива: «и с служилыми и торговыми и с охочьими и с промышленными людьми не в совете о бабах». Коллектив ставит начальнику на вид разнузданную аморалку, а начальник, оторвавшись от народа, нагло игнорирует…

«Бабы», конечно же, были местные, камчадалки — откуда в 1662 г. на Колыме русские женщины? И кошке ясно, что стучали на десятника подчиненные из чистой зависти: у них ни у кого баб нет, а у Ваньки — цельных две… Такие вот коллизии. Челобитная вроде бы осталась без последствий: ну да, только и дел у государя московского, как следить за моральным обликом камчатских казачьих десятников…

Поговорим о мифах, сопровождавших освоение Сибири.

До сих пор идет ожесточенный спор — «освоение» это или все же «завоевание»? В советские времена, ежу понятно, высочайше повелено было считать, что «освоение». Что приход русских всегда, везде нес исключительно «прогрессивный» характер, а все конфликты сводились к редким стычкам вроде тех, что изображена на знаменитой картине Сурикова.

В новейшие времена, как водится, шарахнулись из одной крайности в другую. Появились работы, где движение русских «встречь солнцу» изображается исключительно как непрерывная череда войн.

Ну а истина, как ей и водится, где-то посередине. Где «завоевание», а где и натуральнейшее «освоение». Все зависело от места и от ситуации. Поднимись подданные Кучума против русских в едином порыве, как один человек, — горсточка казаков была бы попросту сметена, да и последующие экспедиции вряд ли вернулись бы назад.

Вот вам история дворянина Василия Шульгина, краткая и печальная. Его отряд в несколько сот человек в 1693 г. отправился к озеру Семискуль в Западной Сибири — и полег там до последнего человека. Никто не вернулся. Местные племена были настроены крайне решительно — истребить, и баста…

А вот история совершенно противоположная. В низовьях реки Томи, притока Оби, жил со своим племенем мелкий князек по имени Тоян. Едва появились русские, он обратился с просьбой о принятии его в московское подданство, не поленился самолично съездить с челобитной в Москву (для 1604 г. — странствие нешуточное). Помог русским построить в своих владениях острог (на месте которого ныне располагается город Томск), да и впоследствии сотрудничал абсолютно во всем — за что был даже освобожден от ясака.

Причина? А так ему было ужасно выгодно. Подданных у этого князя насчитывалось всего-то триста человек обоего пола — а со всех сторон, куда ни глянь, обитали гораздо более сильные и воинственные соседи, способные проглотить владения Тояна, как муху. Вот он, оценив ситуацию, и прилепился мгновенно к могущественному сеньору.

Другой пример, опять-таки крайне многозначительный. Енисейских киргизов долгие годы «крышевал» монгольский алтын-хан («золотой царь») Кункачей. Несмотря на пышный титул, правил он не всей Монголией, как может кто-то подумать, а небольшим княжеством, и резиденцию свою устроил в тувинской глуши. С киргизов этот «золотой царь» драл по полной программе: десять соболей с человека в год и десятую часть всего поголовья скота. Когда ему взбредало в голову затеять войну с такими же мелкими «царями», а происходило это частенько, киргизов сотнями угоняли на пополнение армии. К тому же они обязаны были снабжать монголов подводами, продуктами и проводниками, участвовать в царских охотах в качестве загонщиков.

И тут приходят русские, которые говорят, что им нужно всего только одну шкурку в год с человека — за что твердо намерены защищать киргизов от всех окрестных царьков. Как вы думаете, долго ли енисейские киргизы судили и рядили, прежде чем принять новые налоги? Правильно, согласились не раздумывая…

Так что продвижение русских в Сибирь (будем избегать обоих вышеприведенных терминов, символизирующих две крайности) именно так и протекало: тот, кто видел в них агрессоров или нешуточных конкурентов по сбору налогов, активно сопротивлялся; тот, кому было выгодно, без всяких колебаний признавал над собой власть московского царя. Понемногу устаканилось до среднего арифметического.

А самое главное — заняв ту или иную территорию, русские старались, чтобы на ней воцарилось полное спокойствие. Происходило это, конечно, по насквозь практическим мотивам: царству нужны были исправные плательщики ясака, а не обиженные мятежники, с которыми приходится воевать долго и старательно. Воеводы на местах притесняли «инородцев», как могли — но точно так же они изгалялись и над православными, вымогая денежки за каждый чих. Официальная политика государства как раз была направлена на то, чтобы «мирволить» новым подданным — порой к ним проявляли чересчур уж большую терпимость, прощая мятежников, успевших пролить немало русской кровушки.

Так что сначала частенько случалось завоевание, но потом все же — мирное освоение. Чистое завоевание русским попросту не удалось бы — как и испанцам в Америке.

Вообще, в освоении новых территорий испанцы во многом походили на русских — той же терпимостью. Яркий пример — судьба индейской знати. Достаточно было знатному индейцу принять крещение, как он автоматически получал к крестильному имени приставку «дон», делающую его абсолютно равным испанским дворянам. Смешанных испанско-индейских браков — масса, причем встречается достаточно случаев, когда спесивые испанские доны, не отдавшие бы руку своей дочери чистокровному идальго, недостаточно, по их мнению, знатному, распрекраснейшим образом выдавали своих сеньорит за индейских донов. Логика была проста: то, что он — индеец, ничего не значит. Он не просто крещеный, а из очень знатного рода. Плевать, что индейского — знатность есть знатность, и точка…

Полезно сравнить это с поведением английских протестантов в Северной Америке. Вот там-то в индейце человека не видели вообще, в упор, сквозь любые сильные очки. Случаев, когда англичане законным образом женились бы на индеан-ках, так мало, что их можно пересчитать по пальцам одной руки…

И напоследок поговорим о первооткрывателях, землепроходцах, путешественниках. Тех, что надрывали жилы, голодали, мерзли, воевали с «незнаемыми народцами», захлебывались в ледяной океанской воде, порой грабили друг друга, а то и убивали, как ни грустно об этом поминать…

Менее всего сибирские первооткрыватели, «служилые люди», похожи на ангелов или хотя бы на «приличных людей». Не зря же очень быстро после начала освоения Сибири появилась особая инструкция, высочайше утвержденная: о правилах поведения для тех, кто возвращался в Россию с собранным ясаком и отчетами о новых открытиях. Строжайше запрещалось воровать по городам и селам, пить в кабаках, играть на деньги в любые азартные игры. Легко догадаться, что подобные документы на пустом месте не рождаются, и возвращавшиеся оттягивались на всю катушку, коли уж понадобился специальный государев указ «о полном запрете и недопущении впредь»… А в городе Верхотурье (которого, возвращаясь в Россию, ни за что окольными путями не объедешь) устроили натуральнейший блокпост, куда посадили воеводой надежного человека — Ивана Толстоухова. В чьи обязанности как раз и входило тщательно досматривать деньги и имущество служилых людей, выясняя, не нажили ли они себе богатства «какой-либо неправдою». С особым усердием и вниманием Толстоухов досматривал сибирских воевод, отработавших свой срок, — репутация их была прекрасно известна…

Иван Толстоухов, кстати, долго прослужив в Верхотурье, тоже занялся географическими исследованиями: в 1686 г. снарядил три коча, проплыл по Енисею до Северного Ледовитого океана, а оттуда направился вдоль побережья на восток… Он и его спутники исчезли бесследно, и судьба их не выяснена до сих пор.

Так что же, все эти отчаянные мужики руководствовались лишь стремлением разбогатеть? Вот эту версию нужно моментально отбросить. Поскольку о судьбе практически всех сибирских первооткрывателей известно достаточно.

Человек алчный, быстренько сколотив состояньице, плюнул бы на новые путешествия, убрался восвояси в Россию и зажил барином. Но в том-то и заключается доподлинная историческая правда, что никто из них вовсе и не стремился нажить «палаты каменные»! Едва вернувшись из смертельно опасных странствий и даже прикопив малость соболишек, отправлялся вновь и вновь в те дикие места, где уже не приходилось ждать ни малейшей выгоды. Сохранившиеся «отписки» и «скаски» позволяют понять, что им пришлось вытерпеть. «Пошли мы все в гору, сами (т. е. без проводников, не зная дороги. — А. Б.), пути себе не знаем, холодны и голодны, наги и босы» — это Дежнев описывает свой путь после кораблекрушения. «И мы, холопи государевы, на берег пометались душою да телом, хлеб, и свинец, и порох потонул, и платье все потонуло, и стали без всего» — это служивый Иван Нагиба, прошедший весь Амур и потерявший свои суденышки в Охотском море. Этот отчет только сто лет спустя отыщет в бумагах Якутского острога академик Миллер — как и бумаги Дежнева.

А какая выгода гнала в Даурию бывшего енисейского воеводу Якова Хрипунова? На теплом местечке сидел человек, мог бы, не утруждаясь, и далее набивать кубышку — но он, искусный рудознатец, отправился искать в тех местах месторождения серебра (не для себя, ясен пень, для державы). Умер по дороге, где-то возле устья Илима, похоронен незнамо где…

Так вот, сибирских первопроходцев обвиняли во множестве вполне реальных прегрешений: нахальным образом блудили с местными бабами, нападали друг на друга, друг друга грабили. Одного им никто и никогда не в состоянии был «пришить»: личной корысти — даже известные беспределыцики братья Ста-духины, с одинаковой беззастенчивостью вытрясавшие меха как из туземцев, так и своего же брата-казака, не в свой мешок их складывали, а добросовестно отправляли в «закрома Родины».

Те, кто не умер в пути от предельных лишений и счастливо избежал стрел и копий аборигенов, никакой такой особенной награды за свои труды не получили. Семен Дежнев последние годы жизни провел в Москве, долго выбивая из бюрократов свое законное жалованье — всего-то сто рублей (цена одной соболиной шкурки высокого качества). О его смерти сохранилась скупая запись в «окладной книге денежного, хлебного и соляного жалованья» Якутского острога: «Семен Дежнев в 181 году на Москве умре, и оклад его в выбылых»(То есть в 1689-м. Годы тогда считали «от сотворения мира», а не Рождества Христова.). Как уже говорилось, открытия Дежнева были забыты на добрых сто лет, пока бумаги не отыскал Миллер — но некоторые дежневские отчеты обнаружены в архивах лишь в… 1957 г. Раньше у историков руки не доходили.

Тараса Стадухина от щедрот государства пожаловали в казачьи атаманы — и не более того. Денежной награды не присовокупили. Упоминавшийся томич Иван Москвитин, открывший для России Охотское море, и его люди за свой поход опять-таки золотом не осыпаны: самого Ивана произвели в казачьи пятидесятники, его спутникам отвалили кому два рубля, кому пять, кому — кусок сукна на кафтан. Дальнейшие следы Моск-витина бесследно теряются.

Карты и чертежи, нарисованные в меру своего умения Дежневым, Стадухиными, Поярковым, Хабаровым и многими другими, неведомо куда завалились в архивах.

Пожалуй, одному Ерофею Хабарову относительно повезло: Царь жаловал его в «сыны боярские» (этот термин обозначал не боярских отпрысков, а достаточно почетное звание), дал в России несколько деревень «в кормление». Самое интересное, что Хабаров, став в результате этого человеком обеспеченным, снова стал рваться на Амур! Не отпустили…

Вот и выходит, что корыстолюбие не присутствует вовсе. Просто-напросто в характере всех этих людей было что-то, заставлявшее вновь и вновь выбирать именно такую дорогу. Иначе они, полное впечатление, уже не могли. Именно такая жизнь им нравилась, и другой они не хотели… Их тянуло в странствия, вот и все.

Между прочим, та же любопытная закономерность прослеживается в судьбах испанских конкистадоров. Особенно в этом плане интересна биография Эрнана Кортеса, завоевателя царства инков.

Выходец из семьи захудалых дворян (даже точное место его рождения и год до сих пор не установлены), он после всех своих подвигов собрал некоторое состояние, получил титул маркиза, пышное звание «генерал-капитана Новой Испании и Южного моря», поместья в Америке. Как выражался Абдулла: что еще нужно человеку, чтобы достойно встретить старость?

Но, вместо того чтобы в достатке и пышности прожигать жизнь, Кортес, будучи уже в солидном по тем меркам возрасте, вновь снаряжает корабли и пускается в плавание туда, где заведомо нет надежды отыскать новые, богатые золотом царства. Именно он открыл землю, которой дал название по-латыни «Ка-лида форнакс» — «раскаленная печь». Впоследствии его сократили и придали тот вид, который мы знаем и сегодня: Калифорния…

А далее — совсем интересно. Кортес, вопреки поверхностным представлениям о том времени, не вельможей-рабовладельцем стать стремится, а, наоборот, прилагает все усилия, чтобы создать новую страну, где испанцы и индейцы, роднясь и получив равноправие, станут новым народом. Именно Кортес вместе с монахами, доминиканцами и францисканцами, пробивает так называемые «Новые законы» короля Карла (1542 г.), которые запрещают обращение индейцев в рабство. Коренных жителей переводят на систему вассальных отношений — по которой живут и испанские крестьяне. В 1540 г. Кортес добивается от Рима особого указа, по которому инквизиция полностью прекращает работать против мексиканских индейцев. Добивается принятия законов, по которым собственниками земель в Мексике могут быть только те, кто живет там и сам ведет хозяйство (чем обозлил тогдашних земельных спекулянтов).

В конце концов испанская корона за него взялась всерьез. Земли Кортеса в Америке и его судоверфи конфисковываются. Пышный титул «генерал-капитана» — красивая декорация, и не более того. Кортеса не выпускают в Америку — чтобы, чего доброго, не вздумал устроить там бунт и отложиться.

Сохранилось письмо Кортеса королю: «…провел я сорок лет, недосыпая и недоедая во все дни. Я жил, не расставаясь с мечом, я подвергал жизнь мою тысяче опасностей, я отдал состояние мое и жизнь мою служению Господу, дабы привести в овчарню овец, не ведающих Святого Писания вдали от нашего полушария. Я возвеличил имя моего короля, прирастил его владение, приведя под скипетр его обширные королевства чужеземных народов, покоренных мною, моими усилиями и на мои средства, без чьей-либо помощи. Напротив, вынужден был я преодолевать препятствия и преграды, возводимые завистниками, сосущими кровь мою, покуда их не разорвет, подобно пресытившейся пиявке».

Под этим письмом, знай они о нем, смело могли бы подписаться Дежнев, Поярков, Стадухины, Хабаров и многие другие, вроде казачьего атамана Баранова, на собственные скудные средства снаряжавшего экспедиции и получившего от государства шиш с маслом. Особенно им, без сомнения, пришлись бы по сердцу такие слова Кортеса: «Дороже и сложнее защищаться от Ваших тиунов, чем завоевывать землю врагов. По крайней мере, мои тяготы и труды доставили мне одно удовлетворение — удовлетворение исполненного долга, без которого я не знал бы покоя в старости…»

Кортес просил одного — вернуть то, что отобрали. Не вернули, к королю письмо так и не попало. Мелкий секретарь, один из «тиунов», наложил резолюцию: «Отвечать нет оснований». Письмо сохранилось.

В своем завещании Кортес просил построить в его бывших владениях женский монастырь, а также университет, «дабы Новая Испания имела собственных мужей ученых». Отказали. Вышедшая вскоре биография Кортеса была тут же высочайше запрещена.

Нет, не золота и роскоши искали все эти люди… Горький парадокс истории в том, что они, и русские, и испанцы, прокладывали дорогу еще и той самой тупой бюрократии, которая, водворившись на новых землях, не думала ни о чем другом, кроме своего кармана. Я уже вспоминал о «шалостях» сибирских воевод. Расскажу еще и о колоритной парочке томских — Матвее Ржевском и Семене Бартеневе.

Прохвосты были такие, что каторга по ним рыдала горючими слезами. Еще только ехавши к месту своего назначения, взялись «ясачных инородцев» «пытками пытати», отбирать все подчистую — не только шкуры, но и рыбу, масло, даже домашних собак. Обосновавшись в Томске, не только грабили туземцев, но и обращали их в холопы, а то и продавали. Однажды не выдержал даже сообщник воевод во всех грязных делах, томский подьячий Кирилл Федоров. В архивах об этом сохранилась подробная запись: «Тот Кирилка без шапки на улицу выскочил и орал и вопил и в сполошной колокол бил и являл на Семена да Матвея государево дело, де они Матвей да Семен служилым людям царскова денежнова и хлебнова жалованья не дают, а морят их голодом, а сами де тою государевою казной владеют и торгуют и называл их ворами, де от их воровства ясашные земли отложились и люди в городе умирали».

И что — последовали оргвыводы? Да ничего подобного. До Бога высоко, до царя далеко. Объявили, что у «Кирилки» белая горячка, и это он все спьяну. Хотя подьячий говорил чистую правду, К тому времени из сотни томских казаков, не получавших жалованья и довольствия, осталось только семьдесят. Остальные «от тех насильств утекли неведомо куцы».

А «Семен да Матвей» продолжали лихоимствовать с какой-то запредельной удалью. В Томск приехала киргизская княгиня, супруга влиятельного местного князя Номчина, немало крови попортившего русским — но теперь княгиня хотела вести переговоры о том, чтобы принять российское подданство. Семен да Матвей, в переговоры не вступая, содрали с княгини роскошную соболью шубу и выпроводили восвояси. Князь Номчин отчего-то не на шутку обиделся и стал нападать на томские земли. А Семен с Матвеем, видя полную безнаказанность, дочиста ограбили ехавших через Томск в Москву калмыцких послов. Ну тут уж Москва встрепенулась и лихую парочку из воевод разжаловала…

В русских летописях их припечатали интересным словечком: заворуи\ В яблочко…

Вот, кстати. Испанские губернаторы — коли уж мы то и дело сравниваем Сибирь и Новую Испанию — тоже неровно дышали к казенным денежкам. Кроме сомнительных подвигов, как две капли воды похожих на проделки томских и иных воевод, они изобрели оригинальный способ набивать карман. Ждали набегов английских пиратов, как светлого Христова праздничка. Поскольку впоследствии, составляя скорбные отчеты о совершеннейшем разорении, последовавшем от нападения английских собак-еретиков, приписывали к убыткам немалые казенные суммы, которые хладнокровным образом присваивали. Вскрылось это лишь триста пятьдесят лет спустя, когда историкам наконец-то пришло в голову сравнить пространные отчеты губернаторов и реальную вместимость английских кораблей…

Но достаточно о прохвостах, я думаю, в конце концов, они истории неинтересны. На этом кончается рассказ о Сибири, мы переходим к Северной Америке…

Как уже говорилось, к середине XVII века русские вышли на побережье Тихого океана, проплыли проливом, разъединяющим Азию и Аляску, обнаружили Сахалин и Шантарские острова…

Но вот далее наступает категорически мне непонятная задержка длиной едва ли не в сотню лет. Русские, в весьма краткие по историческим меркам сроки прошедшие от Урала до Чукотки, отчего-то надолго теряют интерес к дальнейшему продвижению на восток. В течение полусотни лет, вплоть до петров-ских времен, не зафиксировано ни единой попытки плыть навстречу солнцу по Тихому океану (возможно, какие-то лихие одиночки и предпринимали подобные вылазки, но ни малейших сведений о них не сохранилось). Россия затормозила на тихо-океанском побережье.

Почему так случилось, мне, повторяю, непонятно. Никаких запретов на подобные плавания не было — да и случись они, могли проигнорировать. В Сибири и на Дальнем Востоке никакого особого трепета перед далеким Кремлем не испытывали, своевольничая, кто как хотел. Но факт остается фактом — прямых запретов русским плавать на восток в истории не зафиксировано. И тем не менее русские остановились на тихоокеанских берегах…

А ведь о существовании не столь уж далекой «американской землицы» прекрасно знали в Московии!

В 1687 и 1688 годах в Москве побывал иезуит Филипп Ав-риль, встречавшийся со смоленским воеводой Иваном Мусиным-Пушкиным, которого назвал «одним из самых просвещенных москвитян». Воевода (предок Александра Сергеевича Пушкина) когда-то занимал аналогичные посты в Тобольске и Красноярске — и о далеких краях знал немало.

Иезуит особенно интересовался моржовыми клыками, в изобилии добываемыми русскими на Тихоокеанском побережье — но, несмотря на долгие и обстоятельные беседы с Мусиным-Пушкиным, который не мог не объяснить, что речь идет именно о моржах, в своих записках именует зверей «бегемотами».

Но не в том дело. Главное, Мусин-Пушкин подробно рассказал заезжему иезуиту, что по ту сторону пролива, то есть в Америке, живут племена, родственные камчадалам и чукчам. Что на американском берегу тоже водятся бобры, которые вполне могут переходить по льду в Азию. И еще много интересного. В общем, об Америке к тому времени в Москве уже прекрасно знали.

Тем более что в Тихом океане к тому времени уже появлялись порой европейцы…

Эта загадочная история стоит того, чтобы о ней упомянуть.

Жил во времена Дежнева и Хабарова человек сложной и интересной судьбы — Николай Спафарий. Грек по национальности, он был родственником «валашского» (т. е. молдавского) правителя-господаря, при дворе которого и обретался, активнейшим образом участвуя во всех политических интригах. Очередную он проиграл начисто — и победители вышибли Спафария из страны, на прощанье отрезав ему нос — такие уж в Молдавии, надо полагать, были интересные обычаи.

Спафарий оказался в России, где его, несмотря на урезанный нос, быстренько взяли в Посольский приказ, то есть тогдашнее министерство иностранных дел. Кадр был ценный: кроме латинского и греческого, владел еще несколькими европейскими языками, видывал Стокгольм и Париж. Ну а склонность к интригам — дело житейское. Своих таких немерено…

В общем, Спафарий участвовал в направленном в Китай посольстве, по дороге собирал сведения по географии и истории — и, вернувшись в Москву, написал сочинение с длиннющим, как тогда было модно, названием: «Описание первые части вселен-ныя именуемой Азии, в ней же состоит Китайское государство с прочими его городы и провинции».

Об Америке там напрямую не было ни слова — но старательный грек раскопал, что однажды казаки, искавшие устье Амура, получили от туземцев в подарок странные шляпы, будто бы не самими туземцами сделанные, а привезенные с некоего «большого острова», лежащего на восток от Амура.

Сами казаки — и Спафарий тоже — полагали, что шляпы эти привезены из Японии. Однако с полным на то правом получила хождение и другая версия… Алеуты, населявшие одноименные острова у берегов Аляски, как раз и носили шляпы, плетенные из коры. А обитавшие на Аляске индейцы тлинкиты (они же колоши) тоже щеголяли в самых натуральных широкополых шляпах, пестро разрисованных…

Так что не исключено, что за «большой остров» была принята Аляска. Теоретически возможно.

Теперь — о европейцах. Спафарий подробно описал, как казаки (вероятнее всего, спутники Пояркова или атамана Нагибы) в устье Амура наткнулись на остатки потерпевшего крушение большого корабля европейского образца, похожего на те, «которые ходят к Архангельскому городу».

В западноевропейских хрониках вроде бы нет упоминаний о тамошних моряках, погибших в устье Амура. Но, во-первых, погибшие отчетов не пишут, во-вторых, и в Европе сохранились далеко не все архивы. Ну а в-третьих, бюрократии там было не меньше, и в пыльных архивных недрах иные отчеты и описания путешествий терялись с тем же успехом, погружаясь в забытье на сотни лет…

Спафарию нет оснований не доверять — человек серьезный. Выходит, во времена Алексея Михайловича некие оставшиеся неизвестными европейские смельчаки попытались изучать берега Охотского моря, где и погибли. Далеко не все морские путешествия должным образом запротоколированы — и слишком много лихих капитанов пропадало без вести, совершенно не оставив о себе памяти…

А в 1670 г. российские книжники познакомились с обширным трудом, который в исторической науке именуется без затей: «Космография 1670». Некий оставшийся неизвестным ученый россиянин перевел несколько европейских книг: атласы Меркатора и Ортелиуса, «Путешествие» Марко Поло и «Хроники» польского историка XVI века Вельского. Объединил их и, несомненно, будучи монахом, дополнил богословскими рассуждениями. Получилось нечто вроде обширной энциклопедии «всего света», пользовавшейся в те времена большим успехом среди грамотного народа.

Так вот, о Японии написано следующее: «Япан-остров отделен от Хинского царства на 60 испанских леук. А в леуке по три версты. От Новой Испании, то есть от Западной Индии -150 леук… На востоке протягивается к Новой Испании…»

Хинское царство — это старое русское наименование Китая. Таким образом, книжники того времени должны были прекрасно знать, что от Японии до Мексики — всего-то четыреста пятьдесят верст (на самом деле, конечно, гораздо больше, но ведь Новая Испания упомянута и названа!)

И наконец, на Камчатке в 1697–1699 годах проводил исследования сибирский казак Владимир Атласов. Будучи приказчиком в Анадырском остроге, он на личные (опять!) деньги собрал отряд из 60 казаков и 60 юкагиров и отправился через Корякский хребет. За два года странствий Атласов собрал немало пушнины, основал несколько острогов, привел в российское подданство практически всю Камчатку, встречался с обитавшими на Курильских островах бородатыми айнами (которых первым обнаружил еще Тарас Стадухин). Будучи человеком, что греха таить, необразованным, он тем не менее составил обширнейший отчет, который специалисты считают самым обширным и содержательным трудом от времен Ермака до… середины XVIII столетия. Даже Беринг столь подробных отчетов не оставил. В труде Атласова — масса ценнейших этнографических и географических сведений, и не зря его именем названы бухта и вулкан на Курильских островах.

Но, главное! Именно в «скаске» Атласова, записанной с его слов в Москве в 1701 г., есть прямые и недвусмысленные указания на Аляску. Атласов сообщил, что напротив Чукотского носа «есть остров, а с того острова зимою как море замерзает приходят иноземцы, говорят своим языком и приносят соболя худые, подобно зверю хорьку, и тех соболей он, Володимер, видел. А хвосты у тех соболей длиною с четверть аршина с полосками поперечными черными и красными».

Этот «остров» мог быть только Аляской, и ничем другим. «Худые соболя», похожие на «зверя хорька» — американские еноты, описание к ним подходит идеально.

«Скаска» Атласова по праву считается первым документированным сообщением русских об Аляске (ошибочно на первых порах принимаемой за большой остров). Вообще-то теоретически возможно, что от чукчей и юкагиров об Аляске слышали и раньше — и Семен Дежнев, и анадырский десятник Курбат Иванов (1660 г.) Но это — не более чем допущения. Зато у Атласова все обозначено предельно точно, в отличие от Мусина-Пушкина и неведомого автора «Космографии», он писал о собственных разысканиях.

Когда Атласов диктовал в Москве свои «скаски», уже наступил восемнадцатый век — как и предыдущие столетия, отмеченный неистребимой жаждой к путешествиям, географическим открытиям, поиску новых земель. В опасные странствия пускались все — Атласов, между прочим, обнаружил у камчадалов некоего пленника, потерпевшего кораблекрушение у тамошних берегов. Интересный был пленник: по описанию Атласова, «по-доблет кабы гречанин: сухощав, ус невелик, волосом черн». В другом месте Атласов, так и неведомо осталось почему, именует незнакомца «индейцем из Узакинского государства».

На каком языке пленник изъясняется, не понимал ни Атласов, ни тем более камчадалы. Однако, одержимый чистейшей воды научным любопытством, Атласов этого «гречанина» забрал с собой в дальнейшие странствия. Путешествуя с казаками, «узакинский индеец» навострился говорить по-русски и наконец-то рассказал, кто он и откуда, какого роду-племени.

Оказалось, никакой не индеец, а натуральнейший японец по имени Денбей из города Осаки. Атласов его привез с собой в Москву, где в Сибирском приказе подробнейшим образом записали со слов Денбея массу интересного о жизни тогдашней Японии («денбейская скаска» тоже сохранилась).

Напоминаю, происходило это в 1701 г. На престоле уже сидел государь Петр Алексеевич, сгусток энергии (сплошь и рядом — самой дурковатой).

И с приходом нового столетия, а также нового царя-государя в истории открытия Русской Америки открывается новая страница. Наступают новые, бурные времена…

Глава вторая ОТ ПЕТРА ДО ПАВЛА

Итак, к Денбею подступили с перьями и чернильницами дьяки и подьячие Сибирского приказа. Поскольку это был первый японец, какого узрели в России за все времена ее существования, можно представить, с каким интересом его слушали — не по долгу службы, а из понятного любопытства.

Японец, научившийся русскому за время странствий с казаками, и в самом деле рассказал массу интересного. Плыл он вовсе не в «Индию» — это поначалу Атласов ошибся по созвучию. Плыл Денбей в Иеддо (нынешний город Токио). Морской караван принадлежал некоему купцу — тридцать суденышек по тридцать метров длиной каждое. Везли рис, рисовую водку в бочках, сахар, ткани, фарфоровую посуду, железо. Налетел шторм, кораблики разбросало. Тот, на котором плыл Денбей, носило по морю шесть месяцев, потом выбросило на западный берег Камчатки — посмотрите по карте, сущая одиссея!

Из двенадцати бывших на судне японцев троих захватили в плен местные жители, а остальные девять, по словам Денбея, «угребли неизвестно куда» (должно быть, построили из обломков плот и наверняка погибли).

Спутники Денбея погибли в плену. Особенно интересен подход туземцев к доставшемуся им грузу: тканям и железу они обрадовались и взяли себе, рис и сахар выкинули, поскольку такого в жизни не видывали, а попробовать не догадались (может, решили, что это такая отрава). Рисовую водку безжалостно вылили в море (садисты! варвары! тварюги!) — в ту пору камчадалы еще не распробовали «огненной воды», от которой их потом было за уши не оттащить. Кроме этого, на судне было пуда четыре золотых монет, которые тоже достались туземцам — но поскольку они, собственно, жили в каменном веке и деньгами не пользовались, то преспокойно раздали «кругляшки» детям для игры (вот тут автор этих строк, не чуждый нумизматике, форменным образом взвыл, представив, какая сейчас редкость — японские золотые конца XVII века, и сколько они могут стоить, не считая исторической ценности!).

Денбея, как диковинный курьез, представили Петру I. К счастью, тот был в добром расположении духа и не велел набить из японца чучело для своей Кунсткамеры (зная Петра, можно было опасаться и такого исхода). Император велел обучить японца русскому языку в совершенстве, а когда выучится, дать ему самому в обучение японскому несколько смышленых русских ребят. Вот и получилось, что Атласов доставил в Россию еще и первые сведения о Курильских островах и Японии — из первых рук. Пушкин, в свое время с огромным интересом изучивший материал Атласова, назвал его «камчатским Ермаком».

К сожалению, через десять лет, в 1711 г., «камчатский Ермак» погиб — и отнюдь не от вражеской стрелы…

Пока Атласова на Камчатке не было, туда самовольным образом проникло несколько отрядов казаков и просто «охочих людей», поставили два острога и принялись убивать и грабить камчадалов. Известия о беспорядках достигли Москвы, Атласову присвоили немалый чин «казацкого головы» и отправили наводить порядок с самыми широкими правами: он имел инструкции действовать против туземцев «лаской и приветом», а ослушников имел право казнить.

Привыкшие за это время к вольной жизни казаки взбунтовались против нового начальника (крутого по характеру), посадили его под замок, а сами принялись строчить кляузы, приписывая Атласову все мыслимые прегрешения. На несколько лет закрутилась склока. А тут еще коряки и восточные камчадалы пошли войной на русские городки…

Кое-как Атласов со всем этим справился и навел относительный порядок. Но однажды к нему явились трое казаков с каким-то якобы неимоверно важным письмом. Когда Атласов принялся его читать, получил удар ножом в спину…

В том же 1711 г. служилый человек Петр Попов получил на Чукотке известия об «острове зубатых людей». Чукчи рассказали немало интересного: через море от Чукотки лежит большой остров, на котором обитают «зубатые люди». Вера и язык у них совсем не те, что у чукчей, и с чукчами они частенько воюют. Летом, когда пролив свободен ото льда, «зубатые» приплывают на Чукотку на байдарах, а зимой прикочевывают на оленях, управляясь за день. Общественное устройство такое же, как у чукчей: никакого верховного вождя нет, живут всяк своим племенем.

Попов прилежно записывал за чукчами: «и есть-де на том на острове всякий зверь, и соболи, и куницы, и волки, и росомахи, и медведи белые, и морские бобры, и держат они у себя великие табуны оленей (конечно, не медведи с бобрами оленей держат, а «зубатые». -А. Б). А кормятца-де они морскими зверями и ягодами и кореньем и травою. И всякой на том острову есть-де лес: кедр, сосна, ельник, пихтовник, листвяк».

Это было точное описание Аляски — простодушно полагавшейся чукчами «большим островом». Попов сам видел в байдарах и чумах у чукчей ветки вышеописанных деревьев. А потом своими глазами наблюдал человек десять «зубатых», взятых чукчами в плен во время очередной стычки. Это были аляскинские эскимосы, получившие свое прозвище отнюдь не с бухты-барахты. Такой уж у них был обычай: продырявливать щеки и вставлять туда подобие то ли клыков, то ли усов из моржовой кости. Так им казалось гораздо красивше.

В том же году Федор Бейтон (сын того самого Афанасия Бей-тона, уже совершенно русский человек) составил «Карту мест от реки Енисея до Камчатки лежащих». На ней — наверняка впервые в русской картографии — уже значилась напротив Чукотки некая «Землица». В комментариях к чертежам Бейтон писал: по сообщениям чукчей, на той «Землице» обитают племена по имени «кыкыкмеи». «И бой у них лучной, а звери соболи и лисицы есть. Дерева на них сосняк и березняк».

Аляска легла на русские карты! Между прочим, забегая вперед, стоит уточнить, что это название произошло от искаженного эскимосского «Аль-ак-шак», как они называли свой «большой остров».

Событие примечательное: русские увидели вполне реальную цель. Из полусказочной земли Аляска стала доподлинной реальностью. И то, что на ней во множестве обитал пушной зверь, должно было неминуемо настроить людей на привычные действия. Тем более что в Сибири к тому времени количество «мягкой рухляди» стало катастрофически падать: в те времена ни русские, ни местные племена представления не имели об экологических цепочках и пушного зверя колошматили, не думая, что ему нужно время на восстановление поголовья…

Петр Первый брызгал энергией…

Вновь, как в прошлом веке, последовал всплеск путешествий по всем направлениям. Уже упоминавшийся голландский ученый Николас Витсен и знаменитый ученый Лейбниц буквально бомбардировали русского императора письмами с просьбой выяснить наконец для европейской научной общественности, представляют ли Азия и Северная Америка единую сушу, или все же разъединены проливом (напоминаю, бумаги Дежнева все еще пылились в якутском архиве, счастливым образом избежав мышеяди, и до их открытия Миллером оставалось двадцать лет).

Дворянин Федор Салтыков (бывал в Голландии, Германии, Англии, общался с Витсеном) самостоятельно предложил проект северного морского пути: от устья Северной Двины до Амура, Китая и Японии. По тем временам это была совершеннейшая утопия, но в те годы о том не догадывались самые светлые умы.

Матвей Гагарин, всесильный губернатор Сибири, отправил «сибирского дворянина» Трушникова… аж в Тибет. Трушникова не было долго, и его полагали погибшим, но в 1716 г., пространствовав три года, он вернулся живым и невредимым. До Тибета он, правда, не смог добраться, но Китай исколесил добросовестно.

Гораздо меньше повезло двум безымянным служивым людям, которых тот же Гагарин отправил из Охотска искать Японию — и Гагарин, и они сами полагали, что до Японии рукой подать.

Японии смельчаки так и не достигли — и погибли на обратном пути, успев побывать на каком-то острове — каком именно, так и осталось неизвестным. Не исключено, что именно при них был проводником тот самый Денбей, крестившийся в России и получивший имя Гавриил. Именно тогда, в 1714 г., его следы теряются в Сибири, и никаких известий о его судьбе более не имеется…

В 1715 г., опять-таки по поручению Гагарина, какое-то загадочное путешествие совершил Григорий Новицкий — а впрочем, может быть, и не совершал, попросту обработав бумаги предшественников. Некоторые исследователи считают, что «земля к востоку от Оби», о которой писал Новицкий, и есть Аляска — но точных данных обо всей этой истории маловато.

Зато гораздо более достоверным выглядит найденное потом тем же Миллером известие, касавшееся жившего на Камчатке странного человека: «Жил на Камчатке человек иностранной, которой по причине камчатских мелких кедровых орехов и низких кустов, на которых растут те орехи, объявлял о себе, что он родился в такой земле, где растут кедровые дерева высокие, а на них орехи гораздо крупнее камчатских, а сия де земля лежит от Камчатки на восток. В ней де есть большие реки, которые впали в Камчатское море. Жителям де имя тонтолы, они обыкновениями схожи с камчадалами и употребляют к водяному ходу такие же кожаные суда и байдары, как и камчадалы. Назад де тому много лет приехал он с земляками своими на Карагинский остров, где товарищи его от тамошних жителей убиты, а он, оставшись один, ушел на Камчатку».

Совершенно точное описание Аляски, ее природы и ее жителей. На помянутый Карагинский остров, кстати, частенько море выбрасывало стволы огромных сосен и елей, каких ни на Чукотке, ни на Камчатке не росло.

Россия начинала присматриваться к «Большому острову» всерьез. К сожалению, петровское царствование было не самым лучшим временем для серьезных экспедиций к Аляске — шла многолетняя война со Швецией, поглощавшая массу ресурсов, да вдобавок строили Санкт-Петербург. Да и другие нововведения Петра сотрясали страну почище иной войны… Какая тут Аляска?

Обретаясь в Париже, Петр занимался уже не проектами, а прожектами — то проводил много времени в обществе прохвоста Джона Ло (об этом строителе «пирамид» я подробно писал в книге «Дом с привидениями»), то всерьез собирался послать два корабля на далекий Мадагаскар, договориться с обитавшими там пиратами и устроить русские форты.

Зачем русским укрепляться на Мадагаскаре, никто не в состоянии внятно объяснить и сегодня (ну, умственное состояние государя Петра Алексеевича — отдельная песня). Однако затея эта готовилась всерьез и провалилась по чисто техническим причинам: два корабля, выделенных для похода, дали течь еще на Балтике и вернулись в Ревель. Петр от своей идеи все же отказался.

Руки до Тихого океана у него дошли только в 1719 г. По личному указу императора геодезисты Федор Лужин и Иван Евреинов под величайшим секретом отправились на Дальний Восток. Они составили подробную карту Камчатки и Курильских островов — но к Аляске и на сей раз не приблизились. В ответ на вопросы приближенных (например геодезиста Федора Соймонова), не пора ли искать «Землицу», Петр отвечал: еще не время…

Параллельно с плаванием Лужина и Евреинова в Сибири без малейшей секретности, наоборот, совершенно открыто началась операция «Чистые руки», имевшая целью разобраться наконец с зарвавшейся сибирской администрацией.

Уже упоминавшийся боярин и князь Матвей Петрович Гагарин, без преувеличений, был патриархом и ветераном сибирского казнокрадства. Хапал во времена Алексея Михайловича, Федора Алексеевича, правительницы Софьи, почти на всем протяжении правления Петра Первого. Следствие моментально выяснило массу интересного: взятки, поборы, чрезвычайно вольное обращение с казенными суммами и даже лихие налеты на купеческие караваны из Китая.

Караваны грабил иркутский воевода Лаврентий Ракитин, один из видных персонажей гагаринской мафии. Тогда еще не знали такого слова, но это была именно мафия. Князь Гагарин создал целую систему — повсюду его ставленниками сидели воеводы и комиссары, которые старательно отстегивали князю долю от неправедных доходов, а он их «крышевал» перед Санкт-Петербургом. Как ни строчили на князя и его команду доносы, кляузы и докладные, всякий раз удавалось замять дело.

Так оно все и тянулось до 1717 г. Гагарина отозвали в Петербург, а в Сибирь для тщательного следствия выехал гвардии майор Лирарев с несколькими подчиненными, среди которых был и некий гвардейский сержант Максим Пушкин (специалисты так до сих пор и не выяснили толком, был ли он родственником великого поэта).

Поначалу следствие шло туго — свидетели боялись Гагарина, как огня, и рот держали на замке. Пришлось в соответствии с тайными инструкциями императора публично объявлять во всех сибирских городах, что князь — «плут и недобрый человек», от должности отстранен навсегда, и в Сибирь уже ни в каком качестве не вернется.

Тогда дело пошло повеселее… Ревизии со вдумчивым изучением документов отлично умели проводить уже в те времена. Обосновавшийся в Иркутске Максим Пушкин поднял все документы: книги учета пушнины, ведомости на выплату государева жалованья, на расход денег, полученных как в качестве налогов, так и присланных из столицы. Попутно выяснилось много интересного о Ракитине: хапал с живого и с мертвого, захватил все золото и серебро, какое везли помянутые купеческие караваны, незаконно наказывал кнутом и плетьми, заковывал людей в кандалы и держал в своей канцелярии…

Ракитин пытался подкупить следователей. Они, вот чудо, не брали. В конце концов к воеводе явились хмурые ребятки в гвардейских мундирах и предложили собираться.

Князя Гагарина и воеводу Ракитина в стольном граде Санкт-Петербурге казнили. Сибирская чиновничья братия присмирела — но, следует с грустью констатировать, ненадолго…

Только в декабре 1723 г. Петр вернулся к идее морского путешествия россиян в Америку. Распорядился отыскать Евреино-ва. Пока искали, Евреинов помер. Идея вновь притормозила на целый год.

В конце декабря 1724 г. Петр наконец сам отыскал подходящую кандидатуру, вспомнив об известном ему датчанине на русской службе Витусе Беринге.

Лично написанная Петром через пару дней инструкция состояла всего из трех пунктов и уже прямо касалась Америки. Вот она, слово в слово.

«1. Надлежит на Камчатке или в другом таком месте зделать один или два бота с палубами.

2. На оных ботах (пропущено слово «плыть». — А. Б.) возле земли которая идет на норд и по чаянию понеже оной конца не знают, кажется, что та земля часть Америки.

3. И для того искать, где оная сошлась с Америкою, и чтоб доехать до какого города европских владений, или, ежели увидать какой корабль европский, проведать от него, как оный куст (берег. — А. Б.) называют, и взять на письме и самим побывать на берегу и взять подлинную ведомость и, поставя на карту, приезжать сюды».

Третий пункт не оставляет сомнений в том, что экспедиции следует плыть именно в Америку — где в Сибири можно рассчитывать обнаружить «европейские владения»? А вот второй пункт, как это частенько за Петром водилось, сформулирован невнятно и косноязычно даже по меркам литературного языка того времени…

Мимо которого с берега «плыть на норд» — чукотского или аляскинского? Понимать можно было и так, и этак…

Петр умер буквально через несколько дней после составления инструкции, спросить было не у кого… Но Беринг все равно пустился в путь. Через всю Сибирь.

Из Санкт-Петербурга он со своими людьми выехал" в феврале 1725-го. На западный берег Камчатки добрался только осенью 1727-го. В Санкт-Петербурге умерла императрица Екатерина, на трон взошел малолетний Петр Петрович, угодил в опалу и был сослан всесильный Меншиков — а Беринг со спутниками, представления не имея обо всех этих событиях, шли и шли на восток, отрезанные от внешнего мира, словно нынешние космонавты (но, в отличие от космонавтов, радио у них, конечно же, не было).

К концу июля 1728 г. в низовьях Камчатки достроили судно «Св. Гавриил», и Беринг с помощником, двадцатидвухлетним лейтенантом Алексеем Чириковым, наконец-то вышел в море.

Человек он был добросовестный, но, безусловно, не из «думающих». И попер «на норд» как раз вдоль камчатских, а потом чукотских берегов — на север, строго на север, не отклоняясь от этого курса.

Чириков — несмотря на молодость, человек образованнейший и дельный — предлагал повернуть на запад, к устью Колымы.

Только таким образом, справедливо указывал он, можно точно выяснить, соединяется Азия с Америкой или нет. Если дойдут до Колымы морским путем, не встретив суши — значит, не соединяется, тут и гадать нечего…

Беринг отказался. Повернул корабль назад и двинулся в обратный путь тем же маршрутом (повторяя, о чем не ведал, плавание Семена Дежнева). Возьми он чуточку ближе к Аляске, она была бы открыта еще тогда. Но американского берега со «Св. Гавриила» не увидели вообще, из-за густого тумана.

Первая экспедиция Беринга, полуторамесячное плавание вперед-назад, собственно, закончилась пшиком. Ясности насчет соединения (либо, наоборот, несоединения Азии с Америкой) так и не внесли. Беринг, правда, открыл в самом узком месте пролива некий остров, названный им островом Диомида, — но и тут получился прокол, потому что на самом деле это были два близлежащих острова (нынешние Ратманова и Крузенштерна).

И вновь — долгое путешествие через всю Сибирь в Петербург, где уже не было и государя Петра Петровича, а на троне сидела Анна Иоанновна… Изучив результаты экспедиции, высокая правительственная комиссия указала Берингу, что результатов, собственно, никаких нет, повторив те же аргументы, которые выдвигал Чириков. Открытие острова Диомида на великое свершение как-то не тянуло — в Сибири подобные открытия играючи совершали казацкие десятники.

Беринг, служака добросовестный, очень переживал. И представил ко двору проект новой экспедиции, заверяя, что теперь-то он приложит все усилия, чтобы реабилитироваться.

Параллельно президент адмиралтейств-коллегий (тогдашний военно-морской министр) адмирал Н. Ф. Головин внес свой собственный проект — плыть к Камчатке другим путем, через Атлантический океан, обогнув мыс Горн и пройдя мимо Японии. Будь его предложение принято, это стало бы первым русским кругосветным путешествием.

Однако поддержки эта идея в верхах не нашла. Было принято предложение Беринга — со значительными поправками в сторону увеличения масштабности. Делу был придан такой размах, какого Беринг с Чириковым наверняка не ожидали.

Несмотря на скромные результаты, Берингу выдали денежное вознаграждение и повысили в чине — ну что поделать, у Беринга были неплохие связи среди командования военно-морского флота, где в высоких чинах служили иные его земляки. Он, как уже говорилось, представил проект отыскания Америки — но делу решили придать вовсе уж грандиозный размах.

Это было великое предприятие, говорю без тени иронии. Планировалось не просто искать Америку, а послать еще несколько экспедиций для изучения Сибири, Дальнего Востока, побережья Северного Ледовитого океана — чтобы составить наконец точные карты и детально выяснить, чем богата Российская империя. Забегая вперед, скажу, что этот проект, кропотливо воплощенный в жизнь, принес славу царствованию Анны Иоаннов-ны (которая была гораздо умнее и толковее, чем нам ее порой представляют).

Раскручивалась громадная махина. В экспедиции должны были принять участие не сотни человек — тысячи. Из казны отпускались огромные деньги. Над планами работало немало ученых академиков и профессоров, лучшие умы того времени, в подготовке было задействовано — на самом высшем уровне — руководство министерства финансов, военно-морского флота, правительственные органы, проект лично курировала государыня Анна Иоанновна, свершения предстояли грандиозные…

Вот только все эти важные и ученые господа не взяли в расчет, что обитают они в России, где возможна самая невероятная самодеятельность. В Санкт-Петербурге никто и представления не имел, что на Чукотке скромный армейский капитан Дмитрий Иванович Павлуцкий уже самым будничным, прозаическим образом дал команду:

— Ребята, живенько открыть Америку! К завтрему не требую, но чтоб без промедления…

Он, конечно, задачу поставил в других выражениях — но смысл требований был именно таков!

Давайте по порядку. Чукчи тогда только что разгромили отряд казачьего полковника Шестакова и убили его самого. Потом стали делать набеги на коряков, плативших дань московской короне. Чтобы научить их уму-разуму, в Анадырский острог и прибыл капитан Павлуцкий.

Впоследствии, на протяжении 1731–1746 годов он совершит три долгих похода по Чукотке, изучая эту до сих пор не покоренную страну. Но пока что он готовился отправиться в свою первую экспедицию — одновременно и военную, и, так сказать, географическую.

К Павлуцкому пришел служивый человек Афанасий Мельников, недавно пытавшийся пройти из Чукотки на Аляску пешим путем, и сообщил, что своими глазами видел тех самых «зубатых людей» и даже общался с ними. А вскоре стало известно, что один из подчиненных покойного Шестакова, Трифон Кру-пышев, плывший в Анадырь, видел на той стороне пролива самую натуральную землю, поросшую густым лесом…

Вскоре — история сохранила точную дату, 14 июля 1731 г. — Павлуцкий во главе отряда в пятьсот человек из русских, юкагиров и коряков двинулся в глубь Чукотки. Земля была негостеприимная и суровая. Павлуцкий писал в отчете: «Чухотия пустая земля, нет ни лесов, ни других угодий, рыбных и звериных промыслов никаких, а довольно каменных гор и шерлобов (скал, утесов. -А. Б.), а больше ничего не имеется…»

Вот тут на его отряд и навалились чукчи. К ним Павлуцкий отнесся с должным уважением: «Чукчи народ сильный, смелый, рослый, крепкого сложения, рассудительный, справедливый, воинственный, любящий свободу и не терпящий обмана, мстительный, а во время войны, будучи в опасном положении, себя убивают».

Бой был тяжелый и долгий — но все же Павлуцкий заставил противника отступить. И, осматривая убитых, увидел среди них… натуральнейшего «зубатого человека»: «на губе были дыры, в которые вставляются зубы, из моржовых зубов вырезанные».

Вместе с чукчами с Павлуцким воевали их союзники — эскимосы с «острова Диомида». И вот тогда-то Павлуцкий своей властью распорядился: искать «Большой остров», привести его жителей в российское подданство и обложить ясаком.

Корабль «Св. Гавриил», на котором плавали Беринг с Чири-ковым, стоял тут же, в Анадырском остроге. Командовать поставили геодезиста Михаила Гвоздева. Навигатором стал подштурман Иван Федоров. Он был болен, но Павлуцкий настаивал, и подштурмана доставили на борт на носилках. К экспедиции присовокупили и морехода Кондратия Мошкова, участника походов Лужина, Беринга и Шестакова. Всего на одномачтовом кораблике длиной восемнадцать метров поплыло тридцать девять человек.

Они-то и открыли Аляску. Сначала у Чукотского мыса встретили чукчей и добросовестно пытались их «объясачить» — но чукчи, приняв гордый вид и грозя копьями, заявили, что они не какие-то там слабачки, а бравые парни, которые только что дрались с капитаном Павлуцким и едва его не убили. По малочисленности пришлось отступить. Гвоздев направил кораблик на восток.

Свершилось!

Потом Гвоздев в своем отчете написал просто и незатейливо: «Августа 21 дня (1732 г. -А. Б.) подняли якорь, паруса распустили и пошли к Большой земле и пришли к оной земле и стали на якорь, и против того на земле жилищ никаких не значилось. И подштурман Иван Федоров приказал поднять якорь, и пошли подле земли к южному концу и от южного конца к западной стороне видели юрты жилые».

Это были уже не острова, а материк — Америка, Аляска. Пристать к берегу не смогли из-за сильного ветра и долго плыли вдоль береговой черты, наблюдая «жилья юртами по берегу и народа, ходящего по той земле множество. Лес на той стороне великой лиственничной, ельник и топольник».

«Св. Гавриил» подошел к месту, которое теперь известно как мыс принца Уэльского — западной точке американского побережья (эскимосы называли его Нихте, а вот уральские не догадались как-то наименовать, чем потом и воспользовался капитан Кук, влепив на карту имя британского принца). Так к ним на кожаной байдаре подплыл эскимос, рассказал, что на его земле есть леса, реки, водятся олени, куницы, лисицы, бобры.

Корабль еще долго шел вдоль берегов, но в конце концов повернули назад, «не усмотрев конца той земли». Иван Федоров первым из русских и вообще европейцев нанес на карту оба берега Берингова пролива.

В Петербурге об этом еще не подозревали! Там как раз вспыхнул скандал, связанный с сибирским землепроходцем, поляком по происхождению, Игнатием Козыревским. Оный Козырев-ский приехал в Москву рассказать о своих походах по Камчатке и Курильским островам. Поначалу он неплохо пропиарился — его рассказ даже печатала газета «Санкт-Петербургские ведомости», а Сенат постановил выдать Козыревскому неплохие по тем временам деньги, пятьсот рублей на постройку на Камчатке монастыря.

Но тут ненароком всплыло из архивов старое следственное дело, по которому Козыревский проходил как один из подозреваемых в убийстве Атласова. Денег Козыревскому так и не выдали, зато быстренько арестовали. Он стал объяснять, что Атласова не убивал, а в деле лишь «малость замешан». Пока следователи ради установления истины списывались с Камчаткой, Якутском и Тобольском, Козыревский помер в тюрьме — еще один печальный пример того, как тесно переплетались порой географические исследования и уголовщина.

А потом стал претворяться в жизнь тот самый грандиозный проект, заслуженно получивший название Великой Северной экспедиции.

Первым помощником Беринга был вновь назначен Алексей Чириков. Им предстояло плыть к американским берегам — а два других крупных отряда отправились к побережью Северного Ледовитого океана и в Сибирь. В них состояли многие из тех, чьи имена остаются на картах до сих пор: Овцын, Прочищев, братья Лаптевы, Челюскин.

К концу 1736 г. Беринг добрался до Охотска. Путешествие через всю Сибирь оказалось нелегким: в дневнике Беринга описано, как питались павшими лошадьми, кожей от сапог, сумок, ремней…

В Охотске Беринг и его люди (восемьсот человек!) провели три года. Чтобы построить корабли, пришлось на голом месте создать железоделательный завод, канатную мастерскую, организовать сбор смолы для конопачения. Потому и отняли эти хлопоты столько времени.

К тому времени Беринг и Чириков уже прослышали о Гвоздеве и Федорове. Используя свои немалые полномочия, принялись их искать. Федоров к тому времени уже умер, а Гвоздев обнаружился… в тюремной камере тобольской губернской канцелярии, куда очередной облеченный властью сатрапчик его закатал за какие-то мнимые прегрешения (до сих пор толком неясные) — и открыватель Аляски без суда и следствия два года кормил клопов под замком. Его отчеты едва не пропали в архивах.

К осени 1740 г. были наконец-то построены два корабля, «Св. Петр» под командой Беринга (77 человек команды) и «Св. Павел» Чирикова (75 человек). Они вышли в море из Ава-чинской губы. Началась Вторая Камчатская экспедиция Беринга.

Смерть Витуса Беринга лежала перед ним на столе — в виде полученной от начальства карты. Согласно строгой инструкции Беринг должен был действовать именно по этой карте…

Ох, не зря говаривал железный сталинский нарком Лазарь Каганович, что у всякой аварии есть свои имя, фамилия и отчество…

Смерть Беринга именовалась Жозеф-Николя Делиль и имела облик вполне конкретного человека: две руки, две ноги, дурная голова и бездна самомнения…

Означенный долбаный лягушатник (а как его еще прикажете именовать?) происходил из Франции, без всякого на то основания считался опытным картографом и географом — почему и получил в России пост профессора с соответствующим немалым жалованьем. Он и составил для Беринга с Чириковым карту, на которой изобразил, придурок, несуществующие земли, «остров Жуана да Гамы» и «остров Компании». Сенат обязал Беринга с Чириковым вести поиски в строгом соответствии с этой картой, «немало от нее не отступая»…

Вот так и получилось, что корабли больше недели старательно утюжили море в тех местах, где якобы располагались мифические «земли» Делиля. Естественно, ничего не нашли. Время было безвозвратно упущено, начался сезон штормов и туманов. Когда-то в первой экспедиции именно туман помешал Берингу с Чириковым увидеть берег Аляски. Теперь он же стал причиной того, что корабли в непогоде разминулись — навсегда…

Помощник Беринга, швед Свен Ваксель (которого в России звали Ксаверием), оставивший интереснейшее описание плавания, своих чувств впоследствии не скрывал, поминая Делиля недобрым словом: «Кровь закипает во мне всякий раз, когда я вспоминаю о бессовестном обмане, в который мы были введены этой неверной картой, в результате чего рисковали жизнью и добрым именем. По (ее) вине почти половина нашей команды погибла напрасной смертью».

17 июля 1741 г. «Св. Петр» Беринга наконец-то достиг американского берега, и все увидели величественные снеговые вершины. Это была одна из самых высоких гор Аляски и вообще Американского континента — 5489 м., названная русскими горой Св. Ильи.

Беринга поздравляли наперебой — но шестидесятилетний капитан-командор выглядел подавленным и печальным: сказались годы жестоких лишений, голода, борьбы с местным начальством (которое, невзирая на полномочия Беринга, откровенно самодурствовало и чинило ему массу препятствий).

Беринг, без сомнения, огорчился бы еще больше, если бы знал, что оказался вторым. Полтора дня назад к американским берегам уже подходил Чириков!

Но этого Беринг так и не узнал никогда… Подойти к берегу корабль не смог — ветер был неподходящий. Удалось лишь отправить лодку за пресной водой. Командовал ею старший штурман Софрон Федорович Хитрово, и с ним отправился молодой европейский ученый Георг Стеллер (прославившийся впоследствии описанием плавания и той самой «морской коровы», что получила его имя). Стеллер жаловался потом: на подготовку экспедиции ушло десять лет, а на исследование американского берега ему не дали и десяти часов.

Пресной воды не хватало. На борту началась цинга. Беринг, сам заболевший, дал приказ возвращаться на Камчатку. По пути он успел открыть несколько островов и пообщаться с местными алеутами.

Наконец показались высокие заснеженные горы. Моряки приняли эту землю за долгожданную Камчатку, обрадовались было — но тут высокая волна, подхватив «Св. Петра», перебросила его через камни в бухту и разбила на берегу…

Выяснилось, что никакая это не Камчатка, а необитаемый остров (ныне — о. Беринга). На нем потерпевшим кораблекрушение и пришлось зимовать. Через несколько дней после крушения неподалеку от острова проходил возвращавшийся на Камчатку Чириков, но на море вновь стоял густой туман, и со «Св. Павла» острова не заметили…

С ноября 1741 г. до августа 1742 г. моряки сидели на острове. Цинга, голод, нервотрепка… Из 77 человек уцелело 46. Витус Беринг умер еще в декабре. Он лежал в землянке, приказав засыпать себя песком (чтобы было теплее). Он еще дышал, когда голодные песцы стали грызть кожу его ботфорт…

Нет никаких оснований порицать Беринга, «развенчивать» его, выискивать компромат (хотя таковой, не особенно и тяжелый, имеется). Капитан-командор Витус Ионассен Беринг в общем был служакой добросовестным, исполнительным, старательным…

Другое дело, что он оказался фантастически, патологически невезучим… Знаменитый летчик-испытатель Марк Галлай в свое время писал: хорошему летчику, кроме мастерства и опыта, еще необходимо как раз везение, которое Галлай полагал прямо-таки «физической категорией». И приводил не один пример, когда хорошие летчики терпели аварии и гибли по той простой причине, что были невезучими…

Так произошло и с Берингом. Много лет прослужив в российском военном флоте, он не заслужил ни особенных наград, ни повышений. Участие в злополучном Прусском походе тоже не прибавило ни того, ни другого. Первую Камчатскую экспедицию Беринг по невезению своему фактически провалил. Во Второй оказался «в хвосте» Чирикова и погиб в конце концов с половиной команды. Невезение за ним тянулось всю сознательную жизнь, как белый шлейф за реактивным самолетом — и не покидало даже после смерти. Чуть ли не двести лет во всех книгах, посвященных Берингу, красовался (да и поныне попадается в иных изданиях) портрет толстого, носатого, длинноволосого человека, который… вовсе не Витус Беринг! Это — его дядя, шведский ученый и поэт. Облик настоящего Беринга, буквально в самые последние годы восстановленный по черепу, не имеет с этой персоной ничего общего.

Вообще-то человек был неплохой, что отмечают многие его современники и подчиненные. Со своими моряками обращался гораздо гуманнее, чем было принято в тот суровый век. Новооткрытые земли называл по имени своих судов — либо именем своего рядового матроса Шумангина, первым скончавшегося от цинги. Уже в следующем столетии знаменитый мореплаватель В. М. Головнин отмечал: другой человек, более тщеславный или подобострастный, закрепил бы на карте либо свое имя, либо фамилии своего начальства и высоких покровителей, что было в большом ходу.

Короче говоря, неплохой мужик был Витус Беринг. Но — патологически невезуч…

Лично я, как красноярец, должен еще непременно упомянуть к сведению жителей нашего города, что к спасению остатков экипажа Беринга оказался причастен и наш земляк, красноярский казак Савва Стародубцев. Когда из обломков «Св. Петра» стали строить небольшой кораблик, чтобы уплыть наконец на нем с негостеприимного острова, руководил этим именно Стародубцев, набравшийся опыта, когда был рабочим при постройке кораблей экспедиции в Охотске. Именно за это, по представлению Свена Вакселя, Стародубцеву двумя годами позднее дали звание «сына боярского».

Но вернемся к Алексею Чирикову, опередившему своего командира в открытии Аляски. Когда туман разлучил корабли, Чириков направился на восток. И в ночь с 14 на 15 июля увидел землю. Три дня «Св. Павел» шел вдоль нее на северо-запад, подыскивая подходящее место для якорной стоянки. Отыскали. Сам корабль пристать к берегу не мог из-за неподходящего фарватера. Чириков отправил на берег боцманмата Абрама Дементьева с десятью матросами. Они взяли компас, сигнальные ракеты, подарки для туземцев, небольшую медную пушку и отплыли.

Шлюпка Дементьева пропала бесследно. Выстрелов из пушки на корабле не слышали, сигнальные ракеты не взлетали — разве что на берегу ночью вроде бы горел костер… Дементьев со своими людьми как сквозь землю провалился.

Через несколько дней Чириков послал на поиски вторую шлюпку. Боцман Сидор Савельев с тремя моряками направился к берегу…

Они тоже пропали бесследно. Больше лодок на корабле не было. Вскоре из залива, где пропали шлюпки Дементьева и Савельева, вышли две лодки с индейцами. Не подплывая близко, они несколько раз прокричали загадочное «Агай, агай!», потом уплыли обратно. По поводу этих слов в литературе до сих пор царит форменная неразбериха. Существуют две основные версии. По первой «Агай» означает нечто вроде «Мир вам!», по другой — «Иди сюда!» Как бы там ни было, индейцы больше не показывались, а люди Чирикова пропали без вести.

Их судьба до сих пор остается загадкой. Можно предположить, что обе лодки попали в водоворот, образуемый в том заливе приливно-отливными течениями, и погибли — как позже, в 1786 г., именно в тех местах погибли две шлюпки экспедиции французского капитана Лаперуза.

Однако есть и подозрение, что русских моряков перебили те самые местные индейцы, тлинкиты-колоши, ангельской кротостью не отличавшиеся, как раз наоборот. Сам Чириков так и полагал. Уже в 1922 г. американский историк Аляски Эндрюс написал: «У племени ситка имеется глухое предание о людях, выброшенных на берег много лет назад. Говорят, что их вождь Аннахуц, предок вождя того же имени, ставшего преданным сторонником белых в городе Ситхе в 1878 году, играл ведущую роль в этой трагедии. Аннахуц оделся в медвежью шкуру и вышел на берег. Он с такой точностью изображал переваливающуюся походку зверя, что русские, увлекшись охотой, углубились в лес, где туземные воины перебили их всех до единого».

Можно верить и этому, если вспомнить, как упорно и ожесточенно тлинкиты воевали потом с русскими на протяжении десятилетий (о чем позже будет рассказано подробно). Нравы у аляскинских индейцев были крутые и незамысловатые. Сохранились воспоминания американского путешественника, побывавшего на Аляске в двадцатых годах двадцатого столетия и нос к носу столкнувшегося с краснокожим аборигеном. Увидев пришельца, вольный сын Аляски, недолго думая, с молодецким воплем запустил в него копьем. Американец увернулся и заорал матом: мол, что ж ты, трах-тарарах, хулиганишь? Индеец немного смутился и больше не пытался прикончить странника — но поначалу-то старался добросовестно, американец мог и не увернуться, это уж ему так повезло… Если и в двадцатом веке тлинкиты сохранили столь хамские привычки обращения с попадавшимися на пути белыми, то в середине восемнадцатого столетия наверняка обстояло еще хуже…

Есть и третья гипотеза, самая экзотическая и завлекательная, но к ней мы вернемся позже, когда настанет время.

Чириков вернулся в ореоле первооткрывателя Америки. И против него тоже я ничего не имею: человек был незаурядный, не зря его в юные годы, сразу после окончания им Морской академии сделали в той академии преподавателем.

Вот только… Лично мне кажется, что Гвоздев и Федоров заслуживают большей известности и славы, чем им отведено. К ним и при их жизни относились довольно пренебрежительно — да и в наши дни ученые мужи вроде академика Болховитинова (крупнейшего нашего специалиста по истории Русской Америки) упоминают о двух скромных мореплавателях столь скупо, в таких выражениях, что явственно представляется пренебрежительная ухмылка на лице пишущего. Мол, провинциалы сиволапые, самодеятельность простонародная, не годятся, как ни прикидывай, на роль исторических персонажей…

Конечно, Беринг с Чириковым смотрятся гораздо презентабельнее: господа в чинах и эполетах, с «высочайшим повелением» в кармане, участники масштабного государственного предприятия. Где уж с ними тягаться двум скромным мореплавателям, отправившимся на крохотном суденышке по поручению захолустного пехотного капитана из забытого богом гарнизона…

Тенденция, однако. Присутствующая не только в нашем богоспасаемом Отечестве, но и во всех без исключения «передовых» европейских державах. Там тоже сплошь и рядом пренебрежительно относились к «простонародью», всевозможным охотникам, рыбакам, промышленникам и золотоискателям, порой первыми делавшим открытия, за которые потом, повторив их, благородные господа в эполетах и чинах получали всю славу, в том числе и имя на карте. Вот и получается, что Гавайские острова первое время носили имя лорда Сандвича, субъекта, ни малейшего следа в истории не оставившего — разве что прославился тем, что изобрел названный его именем бутерброд, что, в общем, на историческое свершение не тянет. Но был в то время военно-морским министром, вот его и «увековечили»…

Так что имеет смысл еще раз помянуть добрым словом Михаила Спиридоновича Гвоздева и Ивана Федорова, по отчеству неизвестного вовсе. Именно они первыми из русских людей увидели Аляску и нанесли ее берега на карту. Честь им и слава.

А вот теперь начинается рассказ об освоении Аляски — силами не государства, а сплошь предприимчивых подданных Российской империи, действовавших на собственный страх и риск — и, что греха таить, ради собственной выгоды…

Господа сибирское купечество, едва прослышав о результатах плавания Чирикова (привезшего, кстати, некоторое количество пушнины), взялось за дело…

Уже на следующий год, в августе 1743-го, гарнизонный сержант Охотского порта Емеля Басов и московский купец Серебренников построили шитик — небольшое парусно-гребное судно, доски обшивки которого скреплялись, шились китовым усом, или ремнями, или даже гибкими прутьями (отсюда и название). Прихватив двух участников плавания Чирикова, Петра Верхо-турова и Луку Наседкина, на кораблике, названном «Св. Петр», вся компания отплыла к острову Беринга, где и зазимовала. Через год они благополучно вернулись на Большую землю, привезя четыре тысячи песцовых шкурок и 1200 морских бобров-каланов. Одна шкурка калана, к сведению читателя, на Камчатке стоила 30 рублей — но в Кяхте, на китайской границе, тамошние купцы за нее отваливали уже до восьмидесяти рублей. Я не знаю в точности, где именно лихие промысловики продали свою добычу (которую не у туземцев отобрали, а собственными трудами обрели) — но московский купец наверняка был не так прост, чтобы распродавать ценные меха прямо на Камчатке… В общем, люди заработали ох как неплохо…

Дурной пример заразителен, а добрый — тем более.

В море рванули наперегонки!

На следующий год уже несколько камчатских купцов, сбросившись, построили шитик «Св. Евдоким», наняли капитана Не-водчикова и послали его за удачей. В этот раз удачи выпало значительно меньше — Неводчиков сцепился с местными алеутами (жертвы были с обеих сторон), возвращаясь, потерпел кораблекрушение (погибли 32 человека), потерял часть добытой пушнины. Но эти досадные мелочи уже не могли остановить могучего движения на восток…

1747 г. — уже четыре промысловых судна четырех купеческих компаний пускаются в плавание. Им, в общем, везло — одни, кроме мехов, открыли месторождение меди на острове, так и названном — Медный. Другие потеряли двух человек в стычке с алеутами, но в конце концов наладили с ними нормальные отношения и даже уговорили принять российское подданство. Третьи разбили судно на том же несчастливом острове Беринга, но перезимовали, выжили, построили ботик и благополучно вернулись. И все они везли домой шкуры драгоценного калана в немалом количестве…

Между прочим, это «принятие российского подданства» алеутами во многих случаях выглядит крайне сомнительно. Потому что алеуты сплошь и рядом попросту не понимали, что их, изволите ли видеть, обращают в подданство и облагают данью. Это в Сибири практически все без исключения тамошние народы прекрасно понимали, что такое «дань» и «подданство» — там все кому-то да платили. Целая куча князьков, мелких и покрупнее, создала натуральнейшую феодальную пирамиду, старательно собирая дань, а в промежутках хлестаясь меж собой за «крышу» и влияние. А то и за пустяковые, с точки зрения современного человека, вещи. Скажем, обитавшие в окрестностях Томска князья-тайши смертным боем бились за право носить почетный титул «кон-тайши», старшего тайши. Уйму времени и сил на это потратили, кучу народу положили — ну, впрочем, именно так европейские рыцари резались за какое-нибудь поместье, дававшее право именоваться не просто рыцарем, а, скажем, бароном…

В Америке сплошь и рядом обстояло иначе. Те самые тлин-киты-колоши создали нечто вроде микроимперии, обложив данью окрестные племена — но значительная часть алеутов жила-поживала совершенно первобытной жизнью, понятия не имея о таких вещах, как «ежегодный налог» и «сеньор».

Вернемся к купцам. Уже к середине восемнадцатого века сложилась отлаженная система организации успешного промысла. В одиночку поднимать такое предприятие было дорого, и купцы объединялись в «компанию на паях» — говоря по-современному, акционерное общество. Компании обычно именовались по фамилии самого крупного акционера. Команды промысловых судов частенько чуть ли не наполовину комплектовались «инородцами» — камчадалами, которые голод и цингу переносили лучше русских, — но охотно нанимали еще и коряков, якутов, эвенков. Из русских предпочтение отдавалось коренным сибирякам, но особенно поморам из Вологодской губернии — народ был привычный к морозам и тяжелому труду. Рабочих привлекали не только деньгами, но и долей в добыче — что, как легко догадаться, стимулировало их пахать по-стахановски.

Работа, конечно, была не сахар: представьте, что вас забросили на годик (а то и два-три) на необитаемый остров в Тихом океане, где вам предстоит прилежно добывать морского бобра — который, между прочим, зверь сообразительный и так просто в руки не дается. Зимние холода, скудное пропитание, угроза нападения алеутов, психологическая несовместимость, полное отсутствие витаминов, работа на износ… Автор этих строк, работавший в свое время в геологических партиях (при относительно тепличных по сравнению с веком восемнадцатым условиях XX века), примерно представляет, чего это стоит.

Это, как водится, была лотерея — для всех ее участников. Промысел мог оказаться неудачным, провальным. При удаче акционеры получали несколько десятков тысяч рублей, при неудаче — разорялись совершенно. Точно так же и рядовой промысловик в случае удачной «командировки» мог обеспечить себя на всю жизнь, получив две-три тысячи рублей, зато в случае провала оставался в неоплатном долгу у хозяев «до конца дней своих».

Как это сплошь и рядом бывает, в выигрыше оставалось исключительно государство. Без разрешения администрации ни одно судно не могло отправиться на промысел (вот интересно, «лицензии» власти выдавали бесплатно или как? Лично я по цинизму своему в их бескорыстие что-то не верю). С добытой пушнины власти получали десять процентов — а потом брали еще пошлины с мехов, вывозимых с Камчатки и Алеутских островов в Китай. В общем, государство, в отличие от «бизнесменов», убытков не несло никаких, а прибыль получало с каждого «хвоста»…

Очень быстро отдельные хитрованы стали задумываться о монополии. История сохранила имя того, кому уже в 1753 г. пришла в голову эта светлая идея — иркутский купец Югов. Именно он предложил властям некое новшество: платить он будет не десятую часть, а треть, но зато ему предоставят исключительные права промышлять в определенном районе.

Власти, недолго раздумывая, согласились — поскольку, как уже говорилось, ничегошеньки не теряли. Выгода получилась обоюдная: монопольно промышляя на острове Беринга три года, иркутянин, вернувшись, честно заплатил треть — и ему осталось ровным счетом шестьдесят тысяч рублей. Правда, на том же острове Югов, лично руководивший промыслом, и умер — после чего идея монополии как-то стала забываться.

Освоив Алеутские и Командорские острова, русские стали прицеливаться и к материку, к самой Аляске — давно было известно, что и там всевозможный пушной зверь водится в изобилии. Осенью работавший на компанию купца Бечевина мореход Пушкарев первым из русских достиг Аляски и остался там на зимовку. Правда, первооткрыватель этот был «чистым» коммерсантом, в отличие от многих своих предшественников совершенно не озабоченный научными интересами и думал только об одном: как бы раздобыть побольше мехов. Субъект был, прямо скажем, неприятный — и очень быстро рассорился с алеутами. Причина опять-таки житейская: бабы. Должно быть, не вынеся длительного воздержания, Пушкарев вместе с подчиненными обошелся с несколькими алеутками самым хамским образом, называя вещи своими именами, полюбил силком… Алеуты (в чем их трудно упрекнуть) напали на русских, нескольких убили, сожгли временный лагерь. Русские в ответ казнили семерых взятых ранее заложников. Тогда алеуты атаковали новый лагерь уже большим отрядом, с трудом удалось отбиться огнестрельным оружием, но стало ясно, что нормальной жизни тут Пушка-реву уже не будет. Он вернулся на Камчатку с мехами на сумму 52 000 руб. К чести русских, в безобразиях не замешанные по возвращении подали жалобу на остальных за их бесчинства над алеутами. К чести камчатских властей, они отреагировали достаточно жестко: все сорок виновных были лишены права выходить на промысел «на вечные времена», и их обязали заниматься хлебопашеством. Сам Пушкарев тоже стал «невыездным» и впоследствии зарабатывал на жизнь, нанимаясь в качестве проводника к государственным морским экспедициям.

Что греха таить, в действиях промышленников порой не было ни капли «прогрессивного», а их отношение к туземцам мало чем отличалось от действий английских протестантов против краснокожих. Удивляться тут особенно нечему: очень уж пестрым оказался контингент. Хватало добропорядочных людей но попадались и отморозки, о которых писал знаток проблемы Головнин: «Будучи народ распутный и отчаянный, большей частью из преступников, сосланных в Сибирь, они собственную жизнь ни во что не ставили, то же думали и о жизни других, а бедных алеутов они считали едва ли не лучше скотов…»

По крайней мере англичане в Северной Америке вели продуманную и систематическую политику истребления индейцев — иными словами, это была стратегия. Не пытаясь оправдывать иных, наших соотечественников, все же уточню, что подобной стратегии у них не было. Все зависело от конкретной личности. Вот два прекрасных примера…

Капитан «Св. Иоанна Устюжского» Василий Шошин (компания Чебаевского), приплыв на остров Булдырь, увидел алеутов, заготовлявших для себя мясо и рыбу. Немедленно приказал открыть по ним ружейный огонь, убил двоих, остальные разбежались, после чего Шошин, глазом не моргнув, забрал все припасы себе. Мало того, поставил перед своими людьми задачу: полностью истребить алеутов на острове — чтобы, не дай бог, не напали. Подчиненные, мать их за ногу, задачу выполнили. Шошин устроил еще несколько набегов на соседние острова, убивая и там всех встречных. Навел на алеутов такой страх, что они, едва завидев судно Шошина, выкладывали на берег меха и сушеную рыбу, а сами укрывались где придется. Острова эти были маленькие, безлесные, прятаться было негде…

Так вот, Шошин вернулся на Камчатку, привезя пушнины всего на пять с лишним тысяч рублей. А промышлявший неподалеку А. Толстых мехов раздобыл на сто двадцать тысяч. Причина проста: Шошин, накуролесив и опасаясь мести, быстренько сбежал, хапнув, сколько удалось. Толстых же первым делом, приплыв на острова, собрал местных старшин-тойонов, раздал им подарки и попросил двух проводников. С ними отплыл на острова Андреяновской гряды, опять-таки раздавая подарки встречавшимся туземцам, не обидев ни одного из них ни словом, ни делом. В результате он два года преспокойно добывал морского зверя. Перед отъездом щедро расплатился с проводниками, снова одарил тойонов, а те снабдили его продуктами на дорогу. Он еще и ясак ухитрился собрать чуть ли не на тысячу рублей!

Нужно заметить, что и алеуты, дети природы, были не без греха. Один из тойонов стал уговаривать своих собратьев напасть на только что прибывших промышленников и перебить всех до одного. Мотив был насквозь шкурный: у русских добра много, и все оно нам достанется… Самое интересное, что «заложили» его русским его же земляки, категорически воспротивившиеся идее обогатиться таким вот неприглядным образом.

И все же, увы, пришельцы слишком часто оставляли о себе самую худую память… На Лисьих островах в 1763 г. разыгрались самые настоящие бои. К тому времени уже существовало особое предписание камчатских властей, доводившееся до каждого капитана: «Никаких обид, утеснений и озлоблений не чинить, съестных и харчевых припасов или чего самовольно грабежом и разбоем не брать и не отнимать, ссор и драк от себя не чинить и тем в сумление тамошних народов не производить под наижесточайшим штрафом и телесным наказанием». Покажите мне подобный документ, изданный бы властями английских колоний в Северной Америке. Хрен сыщете…

На промысел к островам Лисьей гряды приплыло несколько кораблей компаний Кулькова и Трапезникова. И их команды повели себя в совершеннейшем противоречии с инструкциями властей. Начались грабежи, ссоры, изнасилования женщин и даже убийства…

Алеуты дождались, когда нахальные гости разобьются на мелкие артели и разойдутся по разным местам. А потом напали одновременно на всех…

Из 136 русских и 39 камчадалов уцелели буквально единицы. Капитан Коровин, предупрежденный о готовящемся нападении женой одного из вождей (уж не было ли там меж ними чего романтического?), с горсточкой подчиненных больше месяца просидел в осаде, отбиваясь ружейным огнем. Другим повезло гораздо меньше. Все корабли алеуты спалили к чертовой матери, все имущество русских старательно уничтожили — следовательно, дело и в самом деле было исключительно в мести, а не в стремлении к грабежу.

Домой, на Камчатку, вернулись всего 5 русских и 6 камчадалов. Ущерб составил более ста тысяч рублей. Кульков еще как-то выкрутился, а вот Трапезников, до того один из крупнейших промышленников Тихого океана, разорился совершенно и умер нищим…

Другие худо-бедно продолжали промысел. Нет смысла рассказывать о дальнейших событиях подробно. Все продолжалось по тому же сценарию: все новые и новые корабли отправлялись к островам и Аляске, временами вступая в бои с местным населением — а порой устанавливая самые дружеские отношения. Понемногу уже у властей — конкретно, Иркутской губернии — стали рождаться замыслы создать одну, монопольную компанию (наверняка еще и для того, чтобы лучше контролировать буйную вольницу, изощрявшуюся кто во что горазд). К тому же в семидесятых годах XVIII столетия морского зверя изрядно повыбили. Некогда богатейшие промысловые угодья стали беднеть — а вот количество искателей удачи не только не уменьшалось, но даже увеличивалось. В конце концов — как случалось не раз во всех уголках света — конкуренция меж самими русскими вступила в вооруженную фазу. На острове Амля схватились команды кораблей двух компаний — Серебренникова и Панкова. «Панковцы» после нескольких нешуточных стычек вынуждены были покинуть остров.

В ситуации определенно наметился некоторый застой, прекрасно осознаваемый как некоторыми купцами, так и властями. Русские промышленники освоили практически все острова, лежащие меж Камчаткой и побережьем Аляски, но «освоение» это носило характер, если можно так выразиться, «вахтовый»: корабли приплывали, добывали шкуры, уплывали назад… Назвать это «освоением» язык не поворачивался — все сводилось к добыче морского зверя, не было постоянных баз, настоящих поселений.

Пора было что-то менять, и решительно… Смутные идеи кружили в воздухе, но, как это частенько случается, не было подходящего человека, способного претворить их в жизнь.

И такой человек появился!

Многие знакомы со знаменитым высказыванием М. В. Ломоносова, сделанным еще при Елизавете: «Российское могущество будет прирастать Сибирью». Однако мало кто знает, что в полном виде оно звучит иначе: «Российское могущество прирастать будет Сибирью и Северным океаном и достигнет до главных поселений европейских в Азии и в Америке».

Человека, энергично взявшегося претворять предвидение Ломоносова в жизнь, звали Григорий Иванович Шелихов. Родился он в 1747 г. в городе Рыльске Курской губернии. Из семьи небогатого тамошнего купца. Чем занимался до 1773 г., в точности неизвестно — вероятнее всего, служил приказчиком по меховой торговле (его отец тоже торговал мехами).

Приехав в Сибирь, он поначалу служил приказчиком у иркутского купца Голикова. В 1775 г. женился на Наталье Алексеевне (девичья фамилия неизвестна). Супруга попалась с умом и характером — стала не только женой, но и помощницей в делах, замещая мужа в его отсутствие, была даже вхожа в дом иркутского генерал-губернатора. Слишком, я бы сказал, энергичная дама — позже мы это интригующее уточнение рассмотрим подробно…

Есть сведения, что по торговым делам Шелихов какое-то время провел в пограничной с Китаем Кяхте, куда китайцы привозили шелка и чай, а у русских покупали шкуры каланов и котиков. Чуть позже Шелихов поступил приказчиком к охотскому купцу Оконишникову — а чуть погодя совместно с тем же Голиковым основал собственное дело. Они сообща построили корабль «Прокопий» и отправили его на промысел. Выручки хватило на постройку еще двух судов. Ну и началось…

Но в том-то и суть, что Шелихов уже тогда мало напоминал своих многочисленных собратьев по бизнесу. В отличие от них, курский уроженец засел за книги и журналы — изучал историю и нынешнюю жизнь Китая, Ост-Индии, Филиппин, Японии и Америки, интересовался историей мировой торговли. Вокруг него собрался этакий «неформальный кружок» грамотеев-самородков. Происходившие из самого что ни на есть низкого сословия (кто сибирский казак, кто солдатский сын, кто вольный крестьянин) Антипин, Татаринов и Шебалин писали книги о Японии и составляли русско-японский словарь. Захаживал на огонек еще один будущий герой нашей книги — каргопольский купец Александр Андреевич Баранов, еще один грамотей-самоучка, книгочей, изобретатель-любитель, чьей любимой книгой были «Путешествия» Джеймса Кука.

Их общий знакомый молодой мореход и географ Герасим Измайлов в те годы встретится с самим Куком. Англичанин приплыл к Аляске (название еще не устоялось, русские порой именовали эту землю и «Алякса»).

Сохранилось подробное описание этой встречи, сделанное обеими сторонами, и полезно будет, думаю, привести обширные выдержки, чтобы читатель почувствовал очаровательный старинный стиль.

Кук: «Вечером, когда я был с мистером Вебером в индейском селении… здесь высадился русский, которого я счел главным среди своих соотечественников на этом и соседних островах. Его имя было Ерасим Грегорев Син Измайлов (естественно, Герасим Григорьевич сын. — А. Б.), он прибыл на каноэ, в котором было три человека, в сопровождении 20 или 30 одиночных каноэ».

Измайлов: «Прибыли на тот же остров Уналашку, и стали не в дальнем расстоянии от гавани моей, на полунощной стороне в бухту два пакет боту с острова Лондона, называются англичанами… На большом пакет боте, называемом Резулюшон, господин полковник называется Дем Кук, лейтенантов трое: первый — Жион Гор, второй — секунд Дем Скин, третий — Жион Вилим-сын (Джон Гор, Джеймс Кинг, Джон Уильямсон. — А. Б.), всего комплекту, что состоит на пакет боте ПО человек, в том числе все афицеры. На другом пакет боте, называемом Ескадре (Дис-кавери. — А. Б.), на нем командир в ранге майора Чир Тлярк (Чарльз Кларк. -А. Б.)».

Джеймс Кук пытался идти на восток вдоль северного побережья Аляски. Но наткнулся на сплошные льды. Хотел продвинуться в Атлантический океан вдоль побережья Евразии — снова льды. Пришлось возвращаться. Мистер Кук, без сомнения, испытал некое подобие шока — он ожидал встретить здесь исключительно «дикарей», а наткнулся на вполне цивилизованных русских, давным-давно обживших эти места. Мало того, Измайлов с коллегами с самым простецким видом исправили многочисленные ошибки в картах Кука и дали ему скопировать свои карты Охотского и Берингова морей.

В ответ на гостеприимство Кук повел себя как последняя свинья — именно он, глазом не моргнув, окрестил давным-давно открытый русскими мыс мысом Принца Уэльского: с понтом, чисто конкретно, это он первый открыл… Как ни протестовали против этакого нахальства ученые Санкт-Петербургской академии во главе с академиком Миллером, именно данное Куком название понемногу прижилось на европейских картах…

Кук, впрочем, кончил плохо. От русской Аляски он направился к Гавайским островам, где простодушные туземцы по какому-то совпадению приняли его за бога, давно ожидавшегося с моря. Но, присмотревшись к хамоватому и наглому гостю, сообразили, что ошиблись, погорячились малость — и, когда Кук в очередной раз начал за что-то на них наезжать, прикончили. Вопреки известной песне Высоцкого съесть вроде бы не съели, хотя дело темное…

И аллах с ним, впрочем — жил грешно и умер смешно… Вернемся к Шелихову Планы у него простирались гораздо дальше обычной охоты за морскими бобрами. Он как раз и собирался осваивать Русскую Америку в полном смысле слова.

Создал «Американскую Северо-Восточную, Северную и Курильских островов Компанию», в Петербурге познакомился со знаменитым богачом Демидовым и заручился его содействием. С большим трудом доставил в Охотск якоря, пушки, уральское железо с демидовских заводов, корабельные снасти. На собственной судоверфи построил три галиота: «Три святителя», «Симеон и Анна» и «Св. Михаил». И, посадив на них 200 моряков и промышленников, отправился на Аляску.

В плавании мужа сопровождала и Наталья Алексеевна. И вот здесь, думается мне, все же следует разгласить одну полузабытую тайну, чтобы дать представление о тогдашнем путаном времени и тогдашних людях, ох каких неоднозначных…

Нельзя исключать, что Шелихов взял супружницу в плавание, чтобы была на глазах. Несколько лет назад в Иркутске меж ними произошла история, достойная пера Александра Дюма. За время долгого отсутствия мужа, плававшего в Охотском море, волевая красавица Наталья Алексеевна, как бы это поделикатнее выразиться, завела себе воздыхателя, некоего чиновника. Роман расцвел пышным цветом, настолько, что Наталья всерьез собиралась замуж за своего Ромео в вицмундире. И распустила слух, что законный муж, «вышед из Америки в Камчатку», умер. Что самое противное, и ее планам, и распусканию слухов активно способствовал родной брат Шелихова Василий.

И тут, как в романах Дюма, от Шелихова приходит письмо, а вслед за ним объявляется и он сам — пассаж… Наталья — ну волевая баба! — решила мужа отравить. Он как-то об этом узнал заранее и хотел разделаться со всеми виновными по-сибирски круто, не утруждая себя въедливым соблюдением законов…

Эта история, похожая на голливудский триллер, реальна. Более чем через четверть века о ней рассказал барону Штейнге-лю (с ним мы еще встретимся), не кто иной, как Александр Андреевич Баранов, друг и многолетний сподвижник Шелихова. Именно он и отговорил Шелихова от расправы, и всю историю потихонечку замяли. Сомневаться в словах Баранова нет оснований — честнейший был человек и напраслины никогда ни на кого не возводил.

Вот такие шекспировские страсти случались порой в тихих сибирских городах. Что было, то было, из песни слова не выкинешь…

Итак, Шелихов приплыл на Аляску. На огромном острове Кадьяке он и построил первое русское поселение (Кадьяк отделяло от материка лишь 50 километров водного пространства, для русских — не расстояние). Первыми союзниками Шелихова из местных стали 400 пленников, содержавшихся в рабстве у местного эскимосского племени — Шелихов, едва осмотревшись, от рабства их моментально избавил. Эскимосы поворчали было, но, поглядывая на шелиховские пушки, а вслед за тем на свои луки и копья с каменными наконечниками, очень быстро согласились с бледнолицым гостем, что рабство — позорный пережиток прошлого… Понятливые оказались ребята.

Вот тут-то и началась Русская Америка! На бобров Шелихов уже не охотился, считая это пройденным этапом. Его люди проникли на материк в районе Кенайского залива, составили подробную карту, отыскали разнообразные руды, годный для строительства камень, горный хрусталь, поставили еще две деревянные крепости — на острове Афогнак и на берегу Кенайского залива. Посеяли на Кадьяке ячмень, просо, горох, картофель, репу и тыкву — и, вы знаете, росло!

Шелихов даже собирался организовать плавания из Кадьяка к Калифорнии, Японии и Северному полюсу — но собственных средств не хватало, а государственной поддержки он не получил, и дело заглохло. Зато шелиховцы заложили еще несколько поселений, собрали коллекции одежды, оружия и утвари на Аляске, Алеутских и Курильских островах. Часть их все же стала промышлять пушного зверя и добывать моржовую кость.

Официальный Петербург, в общем, тоже порой уделял внимание Русской Америке. В 1785 г. в тех местах появилась экспедиция Биллингса и Сарычева, шесть лет работавшая главным образом на Чукотке. Она поминается во всех серьезных работах — и по заслугам. Но вновь мы сталкиваемся с массой неприятнейших вещей…

Начальник экспедиции Биллингс, англичанин по происхождению, когда-то плававший юнгой с Куком, оказался, простите за непарламентские выражения, волком позорным. Экспедиция была секретной, и все ее участники давали подписку о неразглашении. Тем не менее Биллингс в Иркутске выложил всю собранную информацию французу по фамилии Лессепс, который был не мирным книжником, а профессиональным разведчиком (сохранились его донесения французскому морскому министру).

Как руководитель Биллингс больше мешал, чем приносил пользу. Мало того, сохранилось письмо Баранова с жалобами на то, что англичанин подстрекал алеутов к нападениям на ше-лиховцев. Темная была лошадка…

Главные труды выволок на себе Сарычев. Вот только и Биллингс, и Сарычев с совершеннейшим пренебрежением отнеслись к интереснейшему человеку, Николаю Дауркину…

Даже иные современные академики, пренебрежительно отказывая Дауркину в заслугах, называют его «толмачом». Мол, крутился возле настоящих исследователей мелкий переводчик, толмачил того-сего, что о нем вспоминать…

Меж тем крещеный чукча Дауркин был не «толмачом», а именно что настоящим казаком, в этом качестве и числившимся в списках гарнизона Анадырского острога. Именно он у берегов Чукотки встречался с аляскинскими эскимосами, собирал у них сведения об Америке, именно он составил в 1765 г. карту, где задолго до Кука — и до русских картографов — обозначил «мыс Принца Уэльского» как «Землю Кыгмын». Сарычев его использовал позже как простого проводника, со всей офицерской спесью игнорируя сообщаемые Дауркиным сведения. Вновь сработал тот же механизм — провинциал без чинов, званий и образования не должен был заслонять своей скромной персоной важных господ в эполетах и с государевым предписанием…

В июне 1791 г. Дауркин с казачьим сотником Кобелевым по своему собственному почину отправились на байдаре из Чукотки на Аляску, побывали на ее побережье, на прилегающих островах. Сохранились и отчет Кобелева, и письмо Дауркина, за неимением бумаги составленное на моржовом бивне. Это — первое документированное плавание российских подданных через Берингов пролив на Аляску. Но именно о нем Сарычев в своих отчетах умолчал напрочь, хотя осведомлен был прекрасно — то ли спесь сработала, то ли элементарная человеческая зависть…

Вернемся к Шелихову. Действовал он во всех своих начинаниях решительно — такой уж был человек. Еще в Иркутске, не вытерпев вымогательств и наглости местного чиновника, сержанта Повалишина, без колебаний дал ему в рожу. Сержант моментально подал кляузу, обвиняя Шелихова в «покушении на достоинство дворянина» — поскольку был как раз благородного происхождения и ужасно оскорбился, что простой «купчишка» дерзнул залезть ему в личность. Дело согласно тогдашним законам могло кончиться для Шелихова скверно — но местный губернатор его замял: очень уж худая слава тянулась за сержантом, брат коего, прапорщик, только что угодил под стражу «за засечение до смерти тунгузского князька»…

В феврале 1788 г. Шелихов и Голиков прибыли в Санкт-Петербург, где предложили проект создания мощной монопольной компании, которая, по их замыслу, сможет «завести торговлю с Японией, Китаем, Кореею, Индией, Филиппинскими и прочими островами, по Америке же с гишпанцами и американцами». В обширной «Записке», полностью поддержанной иркутским и колыванским генерал-губернатором Якоби, Шелихов предлагал обширный план преобразований: послать на Аляску до ста «мастеровых людей» и военных, двух православных священников и дьякона. Предполагалось выкупать у местных племен рабов и использовать «для пользы к отечеству», а для туземных детей заводить школы. У государства просили ссуду — сначала в 500 тысяч рублей, потом в 200 тысяч, с рассрочкой на 20 лет.

В проектах компаньонов не было ни капли утопии — все, что ими было задумано, впоследствии осуществлялось, и довольно успешно. Но…

Проекты Шелихова получили поддержку в Коммерц-колле-гии, тогдашнем министерстве экономики. Ими заинтересовались крупные государственные деятели: сенатор граф А. Р. Воронцов, сын знаменитого фельдмаршала граф И. Э. Миних (оба в разное время возглавляли Коммерц-коллегию). Подключился и Совет при высочайшем дворе, который рекомендовал взять эту сумму из средств Тобольской казенной палаты, а Шелихову с Голиковым, в знак их заслуг перед империей, присвоить гражданские чины.

Однако все эти предложения и проекты встретили самый резкий отпор императрицы Екатерины. Самый резкий. Умнейшая государыня, сделавшая немало для процветания и возвеличивания России, отчего-то отнеслась к американским проектам откровенно враждебно. О займе она высказалась вовсе уж насмешливо:

«Это получится, как в той истории про слона, коего некий господин брался за тридцать лет выучить танцевать для царя — за немаленькие деньги. За тридцать лет кто-нибудь да обязательно помрет, или царь, или учитель танцев, или сам слон…»

О монополии и того недоброжелательнее: «Случись все по-купечески, эта монополия, стоглавое чудовище, смогла бы по частям вкрасться в Россию…»

Причин тут несколько. Всесильный Потемкин, находившийся в многолетней вражде с Воронцовым, из чистой вредности выступал против любых начинаний последнего. Кроме того, монополии в России еще со времен Меншикова пользовались самой худой славой. Сплошь и рядом ловкие деятели, получив монополию на тот или иной вид предпринимательства, настолько увязали в грязных махинациях, выбивая из своего положения максимальную выгоду, что идея была давненько скомпрометирована. На всем протяжении своего царствования Екатерина не допускала монополий где бы то ни было в торговле, предпринимательстве, коммерции.

Наконец, нельзя исключать, что императрица просто-напросто опасалась недавнего прецедента — когда английские колонии в Северной Америке провозгласили себя независимыми Соединенными Штатами. В свое время Екатерина отказалась по просьбе Лондона послать войска против взбунтовавшихся американцев — но не из симпатии к ним, а из нежелания собственными руками усиливать соперницу — Англию. Екатерина, в чем нет ничего удивительного, была ярой сторонницей монархической идеи. Вполне могла опасаться, что господа купцы, получив немалую государственную поддержку и укрепившись на Аляске, захотят последовать примеру генерала Вашингтона…

И, наконец, самое печальное — но вполне допустимое предположение. Возможно, на сей раз блестящий ум Екатерине изменил, и она не оценила должным образом те перспективы, что обещало России освоение Русской Америки. Сохранились ее доподлинные слова: «Многое распространение в Тихое море не принесет твердых польз. Торговать дело иное, завладеть дело другое. Из записок не видно, или весьма мало, о твердой земле Америки».

Государыня крупно прошиблась, увы…

Все же Шелихова и Голикова не оставили уж совершенно без наград. Они получили «похвальные листы», серебряные купеческие шпаги и золотые медали на Александровской ленте с надписью: «За усердие к пользе государственной распространением открытия неизвестн. земель и народов и заведения с ними торговли». Какой-никакой, но почет, правда стоивший казне не особенно и много: две шпаги обошлись в 85 рублей, обе медали — в 59 руб. 32 с половиной копейки. Займ не предоставили, на всех проектах появилась резолюция: «Отказать»…

Высоко оценил труды Шелихова личный секретарь императрицы, известный поэт Гаврила Державин — но от него в данной ситуации мало что зависело.

Вскоре в Санкт-Петербурге вышла книга с длиннейшим, как тогда полагалось, названием, которое все же стоит привести целиком: «Российского купца, именитого рыльского гражданина Григория Шелихова первое странствование с 1783 по 1787 год из Охотска по Восточному океану к Американским берегам и возвращение его в Россию с обстоятельным уведомлением об открытии новообретенных им островов Кыктака и Афогнака, до которых коих не достигал и славный аглинский мореход капитан Кук, и с приобретением описания образа жизни, нравов, обрядов, жилищ и одежд обитающих там народов, покорившихся под Российскую державу; также климат, годовые перемены, звери, домашние животные, рыбы, птицы, земные произрастания и многие другие любопытные предметы, там находящиеся, что все верно и точно описано им самим. С географическим чертежом, с изображением самого мореходца и найденных им диких людей».

Книга имела огромный успех, несколько раз переиздавалась. Она, кстати, имеется в библиотеке А. С. Пушкина, живо интересовавшегося Америкой.

Петербургская неудача нисколечко не обескуражила Шелихова. Вернувшись в Иркутск, он вновь занялся делами компании.

А тем временем навстречу русским продвигались «гишпан-цы»…

Поначалу в Испании мало интересовались открытой еще Кортесом Калифорнией. Но в XVIII столетии, видя, что по всему земному шару шныряют извечные противники, британцы, Мадрид оживился. Интересно, что испанцы честно признавали, что русские вырвались далеко вперед: королевская инструкция новому испанскому послу в России маркизу Альмадовару предписывала: «установить границы открытий, сделанных русскими при попытках плавания к Калифорнии», поскольку русские «в этих попытках преуспели больше, чем другие народы».

С тех пор испанские дипломаты аккуратнейшим образом информировали своего короля о всех плаваниях русских возле американских берегов, старательно отслеживая даже рейды маленьких суденышек, — прекрасно понимали, что не в размерах тут дело и не в количестве золота на эполетах командира…

Испанцы и сами начали активно исследовать Тихоокеанское побережье. К 1770 г. они открыли залив Сан-Франциско, построили на тамошнем побережье форт и несколько миссий. В Калифорнию двинулись и пешие экспедиции. Монах Франсиско Гар-рес, пройдя жуткую пустыню Мохаве (где человеку и сейчас комфортно примерно так же, как на Луне, и отличие лишь в присутствии кислорода), открыл цветущую Калифорнийскую долину.

Когда испанская разведка выяснила, что Джеймс Кук собирается в Берингов пролив, король Карл III распорядился при первой же возможности арестовать флотилию пронырливого капитана. Это интересное предприятие (вполне возможно, помешавшее бы Куку попасть на Гавайи и тем спасшее бы ему жизнь) сорвалось только потому, что испанская эскадра, предназначенная для ловли Кука, не успела вовремя покинуть порт, снаряжение кораблей затянулось — и Кук беспрепятственно отправился навстречу гибели…

Испанцы, впрочем, довольно быстро успокоились касательно русских: тщательно изучив все русские достижения, в Мадриде пришли к выводу, что о какой бы то ни было «русской угрозе» говорить пока рано, а значит, нечего провозглашать: русские и испанцы осваивали каждый свои земли, не поддерживая никаких связей. И никто не знал, что всего-то лет через пятнадцать произойдут события, которые мы и сегодня помним из-за романтического их ореола…

Но не будем забегать вперед. Итак, Шелихов готовился к новым свершениям. Именно в это время становится широко известной не разгаданная до сих пор загадка «белых индейцев», о которой просто необходимо рассказать подробно — тема интереснейшая.

Во время своих первых плаваний на Аляску Шелихов с превеликим удивлением обнаружил среди черноволосых, скуластых, круглолицых аборигенов людей, на индейцев, алеутов, эскимосов не похожих совершенно! С гораздо более светлой кожей, овальными лицами, русыми волосами, окладистыми бородами совершенно на русский манер! Мужчины, как русские, стриглись «в кружок», а женщины носили прически, похожие не на индейские, а опять-таки на русские: спереди челка, на затылке косы. Дома «бородачей», деревянные, утепленные снаружи землей, на индейские не походили. Мало того, «бородачи» строили совершенно неизвестные их окрестным соседям… бани. Заносили туда раскаленные камни, обдавали их водой и парились березовыми вениками.

Шелихов упомянул об этих интереснейших людях вскользь — видимо, не нашел времени заниматься углубленными исследованиями. Но загадка существовала и была гораздо сложнее, чем казалось поначалу…

Оказалось, слухи не просто о «бледнолицых индейцах», а о русских поселениях на Аляске упорно держались еще с 1710 г., когда об этом впервые упомянул в отчете служилый человек Мальгин. Лет через пятьдесят с этой загадкой вплотную столкнулись уже знакомые нам сотник Кобелев и чукча-казак Даур-кин. Некий чукча Ехипка Опухин рассказывал Кобелеву, что получил от «бородачей с Большой землицы» письмо, «писанное на доске черными и красными буквами». Кобелев с помощью тех же чукчей отправил на Аляску письмо: «Прелюбезные мои во плоти братцы, жительствующие на большой почитаемой американской земле…» О судьбе этого послания, о том, последовал ли ответ, никаких сведений в архивах не имеется.

Дауркин, составляя свою карту аляскинского побережья, на американском берегу старательно изобразил деревянную крепость, которую так и назвал: «Русская крепость». Мало того, нарисованных возле нее людей он старательно раскрасил в разные цвета — так, чтобы сразу можно было определить: одни из них темнокожие, подобно эскимосам, зато другие бледнолицые.

Во время Второй Камчатской экспедиции Беринга Стеллер обнаружил среди выменянных у эскимосов вещей деревянное блюдо, которое отчего-то упорно считал сделанным русскими, проживающими на Аляске. Другой ученый из той же экспедиции, Герард Миллер, раскопал в архивах отчет Тараса Стаду-хина, где прямо говорилось, что на «Большом острове», по слухам, живут бородатые люди, которые носят длинную одежду наподобие русской и, подобно русским, делают деревянную посуду. В 1795 г. монах Герман, отправленный Святейшим Синодом на Аляску для миссионерской деятельности, отправил настоятелю Валаамского монастыря большое письмо, где сообщал, что от приказчиков компании купца Лебедева узнал: где-то в глубине континента, на берегу «большой реки» находится поселение «русских американцев» — но это, разумеется, вовсе не нынешние русские колонисты, а люди, обитающие там с «прежних времен». Время от времени приказчики получали от них через посредников ножи с надписями.

Тогда никому так и не удалось отыскать это загадочное поселение. Но через полторы сотни лет подтверждение последовало и с американской стороны. В 1944 г. американец Теодор Фарелли опубликовал в журнале «Восточнославянское обозрение» статью «Затерянные колонии Новгорода на Аляске», где рассказал об открытии в 1937 г. на побережье Кенайского залива поселения из 31 дома. По мнению американских специалистов, раскопанным им домам было не менее… 300 лет, и построили их не индейцы и не эскимосы, а кто-то другой. А еще раньше, в 1941 г., члены американского Русского исторического общества опубликовали статью к 200-летию открытия Чириковым Америки — где утверждали, что в библиотеке Конгресса США обнаружены документы, неопровержимо свидетельствующие о русском поселении на Аляске еще в 1570 г., во времена Ивана Грозного. Они — как позже и Фарелли — полагали, что это поселение (или поселения) были основаны новгородцами, после захвата их города москвичами, бежавшими подальше от грозного царя.

К сожалению, не уточняется, о каких именно документах шла речь. Но след имеется. Еще до революции американцы приобрели для библиотеки Конгресса собрание красноярского купца Юдина. Обширнейшая юдинская библиотека включала не только книги, но и немало старинных рукописей времен освоения русскими Сибири и Аляски. Юдин предлагал свою библиотеку государству, но казна Николая II денег на это не нашла, и американцы, прекрасно знакомые с этим богатейшим собранием, его тут же приобрели, не скупясь…

Делать какие-то однозначные выводы пока что невозможно. Рассуждая теоретически, ничего нет невозможного в том, что какие-то русские мореходы оказались в Америке задолго до второй половины XVIII века. Новгородцы имели огромный опыт плавания «в морях студеных». Другое дело, могли ли они пробиться будущим Северным морским путем аж до Аляски (а впрочем, о ледовой обстановке у этих берегов в XVI веке нам практически ничего неизвестно, могла случиться и оттепель).

Вовсе не обязательно искать корни у новгородцев. При плавании Дежнева через пролив несколько его кочей пропали без вести. Конечно, они могли и потонуть в бушующем море, но, опять-таки теоретически допуская, могли и добраться до Аляски, откуда уже не смогли вернуться (вспомните историю японца Денбея, которого носило по морям полгода]).

А чукчи рассказывали русским о торговой экспедиции, которая примерно в 1670 г. на двенадцати кочах пробиралась к устью Колымы, но попала в бурю, разбросавшую суда. Некоторые, если верить чукчам, до Колымы все же добрались — зато другие оказались на Аляске, где русские обзавелись семьями, прижились среди туземцев и уже никогда не вернулись назад…

И, наконец, не стоит забывать о пятнадцати пропавших без вести моряках с корабля Чирикова, которые могли и остаться в живых, остаток жизни проведя среди индейцев.

В общем, категорических выводов делать нельзя. Загадка остается загадкой. Совершенно непонятна, правда, та ярость, с какой отечественные историки обрушиваются на статью Фарел-ли, именуя ее «фантазией», но при этом, как водится, не приводя в полном виде то, что критикуют. Известна прямо-таки патологическая страсть ученых мужей объявлять «фантазиями» и «лженаукой» все то, что не согласуется с их собственными диссертациями…

Несомненно одно: если какие-то русские люди и попали на Аляску, при Иване Грозном ли, во времена Дежнева, или со шлюпок Чирикова, их было слишком мало для того, чтобы сохранить себя как русских. Несомненно, они ассимилировались среди индейцев, их потомки еще сохраняли в облике кое-какие славянские черты (бороды, прически, цвет лица), делали одежду, посуду, оружие так, как повелось от полузабытых предков — но в конце концов окончательно растворились среди краснокожих…

Ну а мы вернемся в Иркутск…

Где в 1790 г. произошло событие, имевшее, без преувеличения, огромное значение для дальнейшего освоения русскими Америки — Шелихов наконец-то уговорил своего старого знакомого Александра Андреевича Баранова стать главным управителем всеми делами шелиховской компанией на Аляске и Кадьяке. Без преувеличений, событие это — историческое. Что бы там ни говорили, а Большую Историю творят в первую очередь личности. А уж Баранов, человек честный, умный, решительный и непреклонный, был личностью с большой буквы, более чем четверть века успешно руководивший Русской Америкой.

Убедительно прошу читателя, перед тем как читать дальше, заглянуть в Приложение и внимательно, не спеша, рассмотреть портрет Александра Андреевича Баранова. Душевный, обаятельный, мирный старичок, весьма похожий на добросовестного чиновника какого-нибудь Департамента почт и телеграфа…

Если бы! Приключений и свершений, выпавших ему на долю, хватит на десяток приключенческих романов. Сам себя Баранов (без малейшей шутливости!) любил впоследствии называть «Писарро российский». Франсиско Писарро, если кто запамятовал, — знаменитейший испанский конкистадор. Участвовал в завоевании Панамы и Перу, открыл залив Гуаякиль на Тихоокеанском побережье Южной Америки и Западные Кордильеры, основал несколько городов (в том числе Лиму и Тру-хильо), с горсточкой солдат завоевал богатое государство инков. В шестьдесят три года был убит испанскими же заговорщиками, людьми конкистадора Альмагро, с которыми много лет враждовал. В своем последнем бою дрался один против двадцати, но силы были неравными…

Не преувеличивал ли Баранов, сравнивая себя со столь знаменитой личностью? Баранов, разумеется, не захватывал богатых золотом царств. Но что до остального — давайте рассмотрим его жизнь в Америке подробнее…

В том же году Баранов отправляется к месту своего назначения. По дороге галиот «Три святителя» терпит крушение на Уна-лашке, Баранов вместе со спутниками застревает там надолго, питаясь исключительно гнилой китятиной…

Примерно в это время у берегов Аляски объявился англичанин капитан Кокс. Началась русско-шведская война, и шведы, не способные напакостить России в Америке самостоятельно, наняли Кокса, выдав ему по всей форме каперское свидетельство. Капер, если кто запамятовал, от пирата несколько отличается — во время войны законным, можно сказать, образом захватывает корабли конкретного противника. А посему стоит на ступеньку выше обычного пирата, и вешать взятого в плен капера (как без затей поступали с пиратами), означает поступиться правилами хорошего тона…

Одним словом, Кокс приплыл на Аляску с приказом разорять русские поселения. Но тут произошло нечто, по-моему, не имеющее аналогов в мировой практике: увидев, насколько убого живут русские и какая тяжелая у них жизнь, Кокс жечь и разорять ничего не стал, наоборот, отослал русским продовольствие и одежду, подарил даже секстан и мирно отплыл восвояси.

Поступок для английского морехода немыслимо благородный. Подобного рыцарства за англичанами не замечено. И потому у меня есть стойкие подозрения, что Кокс был кем угодно, шотландцем, ирландцем, валлийцем — но только не англичанином…

Итак, Баранов… Пережив кораблекрушение, он отправил несколько отрядов на эскимосских байдарах для изучения Аляски. Всю весну и лето его подчиненные бороздили море и сушу. Сам Баранов обошел на байдаре вокруг острова Кадьяк — и решил заложить столицу Русской Америки в Синиакском заливе означенного острова. Там помаленьку стало вырастать укрепление, в честь наследника престола названное Павловской крепостью.

Позднее, в 1793 году, Баранов предпринял поход против живущих поблизости эскимосов — с целью не воевать, а «замирить». Это ему удалось: без всяких военных действий эскимосы дали заложников и согласились жить в мире.

К этому времени относится единственный, пожалуй что, конфликт Баранова с Шелиховым. К русским поселениям приплыл английский бриг «Феникс», с капитаном которого, Хью Муром, Баранов быстро подружился (Мур был вполне приличный человек — не англичанин, а ирландец). На прощание Мур даже подарил Баранову своего «крепостного человека», индуса по имени Ричард, который потом несколько лет был переводчиком при встречах Баранова с англичанами.

Так вот, Шелихов (предприниматель крутой, вовсе не благостный) сурово разбранил Баранова за подобное «братание с противником» и выразил недоумение: почему Баранов не воспользовался случаем и не захватил хитростью корабль торгового конкурента? (Мур был на службе не правительства, а Ост-Индской торговой компании.) Баранов невозмутимо написал в ответ: «Меня больше удивил Ваш выговор, который обнаруживает беспредельную алчность корыстолюбия; как вы надеяться можете, чтоб я нарушил священные права странноприимства и человечества?»

Вот такой был человек — суровый, даже откровенно жестокий порой, но с твердыми жизненными принципами, от которых не отступал никогда.

К тому времени в разных местах побережья Аляски уже было зарыто (согласно обычаям восемнадцатого века) около тридцати медных досок с изображением креста и надписью «Земля российского владения».

И вот тут-то зашевелились тлинкиты-колоши. Те самые, что давненько уж «крышевали» многие окрестные племена, получали богатую дань мехами и жили припеваючи. Русские конкуренты им были как кость в горле, — так что никакой тут не было «борьбы благородных краснокожих с бледнолицыми поработителями». В основе опять-таки лежала чистой воды экономика, цинично выражаясь, соседняя бригада отбивала кры-шуемых…

Тлинкиты (которых я далее, по примеру русских и американцев, буду именовать исключительно колошами) выступили в поход. Это было вовсе не опереточное воинство — воевать колоши умели, и боевая раскраска смотрелась жутковато: высоко взбитые волосы посыпаны орлиным пухом, лица вымазаны красной краской, на многие надеты маски в виде моржей, сивучей, медвежьих морд. Встретишь такого в лесу — не заметишь, как на верхушке дерева окажешься. К тому же многие индейцы были в панцирях — хотя и деревянных, но достаточно прочных. Пули из тогдашних ружей пробивали их разве что при стрельбе в упор, а стрелы с копьями не брали вообще. Противник не из тех, над кем можно насмехаться…

И Баранов получил первое боевое крещение. Ночной бой продолжался несколько часов. Лучше всего о нем рассказал сам Баранов: «В самую глубокую ночь перед зарею окружило нас множество вооруженных людей и со всех сторон начало резатье и колотье иноверцев (сопровождавших отряд Баранова промышленников-туземцев). И нас подкололи тут вдруг бросившихся со сна, хотя в карауле и стояло пять человек, но они так близко подползли за мрачностию ночи, что усмотрели уже в десяти шагах колющими в наши палатки; долго мы стреляли из ружей без успеха, ибо одеты они были в три и четыре ряда деревянными и плетеными куяками (панцирями, доспехами) и сверху еще прикрывались претолстыми милащами, а на головах с изображением лиц разных чудовищ претолстыя шишаки, коих никаких ни пули, ни картечи наши не пробивали…»

Сразу начался переполох. Кадьякцы, видя, что их копья и стрелы (да и пули русских хозяев) бессильны против врага, в панике стали разбегаться, одни кинулись на байдарах в море, другие бестолково метались, заслоняя русским прицел. Сам Баранов едва не был убит в начале сражения — но от копий и стрел его спасла кольчуга, которую он предусмотрительно надел под кафтан (и годами потом с ней не расставался!). Он стрелял по нападавшим из фальконета — небольшой пушечки длиной менее полуметра.

(Сейчас, когда я пишу эти строки, такой фальконет стоит в углу комнаты. Неизвестно, кому он принадлежал, это и неважно, но я теперь могу доподлинно представить действия Баранова…)

К Баранову подоспела подмога со стоявшего неподалеку галиота «Св. Симеон», и колоши после нескольких неудачных атак отступили. Это была первая схватка Баранова с колошами, но отнюдь не последняя — все только начиналось…

Самое смешное, что колоши к тому времени числились «подданными Российской империи» — но по чистому недоразумению. Несколькими годами ранее штурман Измайлов, встретившись в заливе Якутат с колошскими вождями-тойнонами, подарил им гравюру с изображением наследника Павла и литой из меди герб Российской империи. Вожди отдарились каланьими шкурами и какими-то ритуальными предметами. Обе стороны смотрели на происшедшее со своей точки зрения. Измайлов полагал, что колоши признали себя российскими подданными, коли приняли герб. А колоши считали, что они с бледнолицыми всего лишь хорошо посидели и обменялись родовыми тотемами…

В те же времена объявились испанцы, которые в заливе Кука раздавали индейцам серебряные медали и некие «грамоты». Вполне возможно, что и они полагали, будто индейцы признали себя подданными христианнейшего короля Испании. Сами индейцы опять-таки так не считали: дарят белые люди какие-то кругляшки, и ладно, будет что в ухо продеть… Шелиховцы, прослышав об этаких международных контактах, поступили просто и эффективно: выменяли у индейцев испанские медали все до одной и выкинули в море (ну а «грамотки» индейцы и сами быстренько истрепали).

Заглянули в поисках выгоды и некие англичане — но этим не повезло категорически, эскимосы-чугачи без малейшего подстрекательства со стороны русских по своему почину захватили судно, ограбили, а всю команду перебили (гораздо позже американский историк Хауэй установил, что это был бриг «Си Оттер» капитана Типпинга).

Русские тем временем обживались. Баранов достраивал Павловскую крепость. Первым помощником себе к тому времени он взял Ивана Александровича Кускова — человека весьма заметного в истории Русской Америки, будущего основателя Форт Росс в Калифорнии.

Колоши пока что присмирели, но на Баранова навалилась новая напасть — со стороны уже не воинственных индейцев, а своих. В Русской Америке активизировались главные конкуренты Шелихова — «лебедевцы», люди якутского купца Лебедева-Ласточкина. «Лебедевцы», в отличие от всех прочих многочисленных компаний, стремились к тому же, что и Шелихов — обосноваться в Америке на постоянное жительство.

Промыслы пушного зверя, как я уже говорил, к тому времени стали истощаться. Крупный отряд «лебедевцев» захватил один из тамошних «стратегических пунктов» — поселения эскимосов-чугачей в заливе Принца Уильяма. Именно что стратегический пункт! Именно чугачи, нанятые в работники, добывали основную массу пушнины, снабжали русских продовольствием, шили теплую одежду, участвовали в перевозке грузов и строительстве укреплений.

Баранов, склонный действовать по справедливости, заключил с предводителем «лебедевских» Коломиным соглашение о разделе сфер влияния. «Лебедевцы» его моментально нарушили, засыпая Баранова угрозами, сводившимися все к тому же бессмертному ультиматуму: шли бы вы, отсюды, ребята, это наша корова, и мы ее доим…

Вскоре «лебедевские» перешли к «активным мероприятиям» — они, прихватив в подмогу индейский отряд, обосновались возле одной из крепостей Баранова, Александровской, стали перехватывать туземцев, шедших к Баранову продавать меха, избивали их и отнимали шкуры. По всем меркам это был форменный беспредел. «Лебедевские» были не прочь захватить и саму крепость, но не решались устраивать открытый бой. Все попытки Баранова договориться с ними по-хорошему отвергались… В заливе Бристоль «лебедевцы» разграбили четыре эскимосских селения, «приведенные под российскую руку» еще Шелиховым, жителей увели в плен, а медный российский герб, подаренный вождю Барановым, разломали на кусочки (что, между прочим, по тогдашним законам Российской империи считалось серьезнейшим государственным преступлением и подлежало суровой каре). А чуть позже «лебедевцы» организовали среди шелиховских строителей в Воскресенской бухте самый настоящий заговор, и Баранов буквально в последнюю минуту предупредил готовившийся бунт — не оружием, а красноречием и убеждением.

Баранов тем временем с помощью нанятого на службу компании англичанина Шильца завел самую настоящую судоверфь и строил там небольшие корабли — а кроме того, пытался наладить собственное металлургическое производство. Из железной руды, найденной на Кенайском полуострове, он, подавая пример, собственными руками отковал несколько прутьев, показывая, что задумка вполне реальная. Из добытой на Кадьяке меди отлили колокола для тамошней церкви. Баранов писал Шелихо-ву: «О меди американской давно есть мое намерение забраться на Медную реку, поднесь бешеные Лебедевские делали преграды и не знаю, будет ли лучше».

Хлопот у Баранова был полон рот. С Большой земли ему присылали «посельщиков», с помощью которых предполагалось наладить землепашество, кораблестроение, металлургию, гончарное дело, обработку кож и другие ремесла. Контингент, как легко догадаться, был специфический — и привыкшие к вольной жизни, и субъекты с уголовным прошлым, и попросту искатели легкой жизни — одним словом, та трудно управляемая, бесшабашная вольница, которая во множестве присутствует во всех местах, где начинается освоение новых земель. Этакий американский Дикий Запад в миниатюре…

Баранов совершенно случайно раскрыл заговор, участники которого, не желая трудиться нормально, собирались убить приказчика, захватить корабль и уплыть на Курилы — а там видно будет. Были и попытки покушаться на жизнь самого Баранова — так что свою знаменитую кольчугу он снимал редко, а спать ложился не иначе как положив у изголовья пару пистолетов, что стало многолетней привычкой. Не сложились поначалу отношения у Баранова и с главой православной духовной миссии Иоасафом. Склока меж ними получалась долгая. Иоасаф бомбардировал Шелихова кляузами, требуя сменить Баранова и прислать «более гуманного и порядочного».

Ну не сошлись они характерами, бывает… Судя по сохранившимся документам, отче Иоасаф все же, с моей точки зрения, изрядно перехлестывал в своих претензиях. Очень уж много требовал порой: построить для миссии отдельную резиденцию, полностью обеспечивать дровами и продовольствием. Меж тем у Баранова не хватало рабочих рук, и он вполне резонно советовал персоналу миссии самому заготавливать дрова и подрабатывать на хлеб ремеслами. Иоасаф в ответ горделиво заявлял, что у духовных особ нет ни одной свободной минутки времени, они, мол, беспрестанно молятся за грешников…

Особенно возмущало архимандрита Иоасафа то, что Баранов, вольнодумец этакий, обучал своих подчиненных «французским вольным мыслям», в чем его активно поддерживал англичанин Шильц — и промышленники развратились настолько, что вступали в дискуссии с духовными по богословским вопросам: ну как в какой-нибудь богомерзкой Сорбонне, право слово…

Судя по всему, архимандрит был из тех идеалистов, что, не считаясь с реалиями, хотят в кратчайшие сроки построить идеальное общество — а Баранов как раз из тех прагматиков, прекрасно знающих, что работать приходится, увы, с тем контингентом, что имеется под рукой. («Нет у меня для вас других писателей!» — сказал в свое время товарищ Сталин в ответ на жалобы некоего идеологического начальника, жаловавшегося, что писатели и водку пьют, и с женщинами чересчур активно общаются.)

Пикантности придавало то, что самому архимандриту все же выделили отдельные покои, но остальная его братия обитала в общей казарме, где работники Баранова преспокойно жили с блядьми (прошу пардону, конечно, но именно этот термин частенько употреблял в письмах сам Иоасаф). Иоасафа чрезвычайно нервировала и эта сторона жизни — настоятельно требовал, чтобы всякий возлегший с бабою был с ней обвенчан по всем правилам, и никак иначе (что в тамошних суровых условиях, будем реалистами, выглядело несбыточной утопией).

Архимандрит изливал душу в посланиях Шелихову: «Жизнь их развратная. Я едва мог убедить некоторых промышленников жениться. А прочие и слышать о том не хотят. А девок держат все публично, да еще и не по одной…» В конце концов отче, должно быть, окончательно озлившись, стал уверять Шелихо-ва, будто Баранов собирается отправить его на тот свет, а потом перебить и остальных духовных особ (Баранов ангелом не был, но вряд ли стал бы лелеять такие планы, за четверть века своего заведования Русской Америкой ни один обладатель духовного звания от него не пострадал никоим образом, так что Шели-хов на эти дрязги особого внимания не обращал, сам прекрасно все понимал насчет несоответствия утопии суровой американской реальности…) Ну не было у Баранова возможности опекать монахов, как детей малых, что поделаешь! И не в его силах было превратить своих подчиненных в ангелов (между нами говоря, и сам Баранов, будучи мужиком не старым, «алеутскую девку держал», чего уж там…)

В конце концов, его грызня с архимандритом-идеалистом не так уж и важна для Большой Истории. Гораздо важнее то, что уже в первые годы своего управления Баранов укрепил экономическое положение растущей колонии, положил начало судостроению, земледелию, обработке металлов, развитию ремесел. Он по-прежнему ходил в кольчуге под кафтаном и спал с пистолетами у изголовья…

Оставим его пока что, читатель, посреди тяжелых трудов и вернемся в Иркутск к Шелихову Там случились новые интереснейшие события, о которых мы просто обязаны знать…

В 1794 г. в Иркутск приезжает Николай Петрович Резанов — еще один главный герой и нашего повествования, и освоения Русской Америки. Находящийся в нашей литературе, так сказать, «на особом положении». Даже те, кто начисто забыл имена Шелихова и Баранова (если вообще слышал), Резанова знают, но исключительно по рок-опере «"Юнона" и "Авось"», в свою очередь, созданной по поэме Андрея Вознесенского. Романтическая история его любви к прекрасной калифорнийке Кончите, трагическая смерть Резанова на полпути домой, безжалостно разлучившая влюбленных, — все это известно многим. Однако получилось так, что из биографии Резанова оказалась выхваченной только история его романа — меж тем личность Резанова интереснее, многограннее и шире и уж безусловно не укладывается в тот весьма схематический образ, что был явлен зрителю на сцене «Ленкома».

Чуть позже я постараюсь представить читателю подлинного Резанова — в строжайшем соответствии с источниками (в том числе его собственноручными записками) и исторической правдой: умного и энергичного строителя империи, поистине государственного человека, прожившего недолгую, порой трагическую, но бурную и славную жизнь. Буду безжалостно расправляться с многочисленными дурацкими мифами, которыми за два столетия обросла история Резанова и Кончиты — но, честью клянусь, читатель не ощутит ничего похожего на разочарование. Потому что подлинная история Резанова еще ярче, романтичнее, увлекательнее, чем известный спектакль (отнюдь не бесталанный)…

Итак, Николай Петрович Резанов. Родился в Санкт-Петербурге 28 марта 1764 года в обедневшей дворянской семье (графом так никогда и не стал, это поэта Вознесенского кто-то обманул).

Получил хорошее домашнее образование с помощью приглашаемых учителей, как тогда было в обычае. С Сибирью некоторым образом связан был сызмальства: его отец одно время служил при генерал-губернаторе Сибири Чичерине, а дядя Петр Гаврилович был председателем гражданской палаты губернского суда в Иркутске, но потом сделал неплохую карьеру в столице, заняв пост обер-прокурора Правительствующего Сената.

Семья дружила с поэтом и крупным чиновником Гаврилой Державиным. Именно он помог в конце семидесятых годов XVIII века перевестись молодому Николаю в лейб-гвардии Измайловский полк.

Полк был престижнейший, по неписаной табели о рангах помещавшийся сразу за двумя вовсе уж элитными, Преображенским и Семеновским. Служба в таком полку служила залогом успешнейшей карьеры.

Однако в начале восьмидесятых Николай оставляет военную службу. Причины непонятного многим в ту пору решения так и остались неизвестными — но нет ни малейших известий о каких бы то ни было неприглядных поступках, послуживших поводом для отставки. Не исключено, молодому офицеру из небогатой семьи была просто не по карману служба в столь элитной части — гвардейский офицер обязан был поддерживать просто шикарный образ жизни, и далеко не всякого на это хватало. Вполне возможно, он не чувствовал в себе никакого призвания к военной службе (пусть и мало обременительной) — такое часто было причиной ухода молодых людей из самых блестящих полков, бывают люди, которым «стиль милитар» категорически противопоказан.

Как бы там ни было, в «статской» службе Резанов как раз сделал неплохую карьеру. Сначала был асессором во Пскове, в тамошней палате гражданского суда. Через пять лет его перевели в Казенную палату Санкт-Петербурга. Там Резанов показал себя неплохо, был повышен в чине и назначен правителем канцелярии у вице-президента Адмиралтейской коллегии графа Чернышева.

В 1791 г., став личным секретарем императрицы, Державин забирает Резанова к себе — опять-таки правителем канцелярии. На этом посту Резанов еще и выполняет при императрице обязанности чиновника для особых поручений. Переходит в штат фаворита императрицы Платона Зубова. Становится обер-секре-тарем Сената. За разборку «Устава о ценах» и расчеты земельных налогов в Москве и Петербурге награжден орденом Св. Анны 2-й степени и «пенсионом» в две тысячи рублей в год. На военной службе случались карьеры и ослепительнее, конечно, но для службы «статской» — очень даже неплохой результат для человека всего-то тридцати лет…

В 1794 г. Резанов приезжает в Иркутск, чтобы проинспектировать деятельность компании Шелихова. Поручение дано Зубовым, но, есть подозрения, исходило от самой императрицы. Екатерина с некоторым недоверием относилась к сибирским купцам и их деятельности в Русской Америке, частенько приговаривая: мол, сами-то они уверяют, будто дела идут прекрасно, но «нихто тамо на месте не свидетельствовал их заверения». Положительно, Матушка опасалась «вашингтонского» варианта — серьезной возможности воздействовать на Русскую Америку, вздумай она отложиться, попросту не существовало…

Вот и послали, должно быть, толкового чиновника Резанова, чтоб посмотрел на месте… Действительный статский советник Резанов задание выполнил, дела Компании на него произвели самое благоприятное впечатление — но финал последовал несколько неожиданный. Николай Петрович влюбился в пятнадцатилетнюю дочь Шелихова Анну, и в январе 1795-го их обвенчали.

Портрета не сохранилось, но девушка должна была быть красавицей, если пошла в мать — статную, синеглазую, золотоволосую, прозванную иркутянами Королевой.

Если оставить в стороне лирику (а она присутствовала, брак, несомненно, был по любви), то и Шелихов, и Резанов оказались в выигрыше. Резанов, живший пусть на высокое, но все же жалованье и других источников дохода не имевший, вошел в семью купцов-миллионеров (вторая дочь Шелихова, Авдотья, была замужем за пайщиком компании отца Булдаковым). А Шелихов и Булдаков, пусть миллионщики, но все же не более чем купцы сибирские, обрели родственника, занимавшего в Петербурге немаленькое положение и лично известного самой императрице. Выгода была обоюдная — чувства чувствами, а жизнь жизнью в те времена, когда сословные различия ощущались особенно жестко… Короче говоря, с этого момента благосостояние шели-ховской компании стало и личным делом Резанова.

20 июля 1795 г. Шелихов неожиданно скончался, будучи всего сорока семи лет от роду — вроде бы от сердечного приступа. Смерть эта уже тогда показалась окружающим странной. Естественно, многие сразу вспомнили о событиях пятнадцатилетней давности, когда ветреная Наталья Алексеевна попыталась отравить мужа. Поползли слухи, что вторая попытка ей все же удалась. Барон Штейнгель, будущий декабрист (в начале XIX столетия четыре года служивший командиром корабля в Охотском море и знакомый со множеством знавших Шелихова, в том числе и с Барановым), в своих воспоминаниях писал без обиняков: «Внезапная смерть Шелихова… была многими приписываема искусству жены его, которая потом, ознаменовав себя распутством, кончила жизнь несчастным образом, будучи доведена до крайности одним своим обожателем».

Трудно сказать, было ли так на самом деле. Расследование не проводилось. Однако следует иметь в виду, что о первой попытке Натальи свет Алексеевны извести мужа отравой Штейнгелю рассказывали люди серьезные: Баранов и один из директоров компании Деларов. Так что… Не бывает дыма без огня. Достоверно известно одно: после кончины мужа Наталья Алексеевна развила бурную деятельность, чтобы взять управление делами в свои руки, подавая прошения не только в Иркутскую канцелярию (наместническое правление), но и лично императрице. За наследство Шелихова разгорелась нешуточная борьба — меж «шелиховским кланом» (Наталья, Булдаков, брат покойного Василий и присутствовавший «за кулисами» Резанов) и сокомпа-нейцем покойного Голиковым. Хотя перипетии этой долгой и ожесточенной схватки интересны сами по себе, излагать их здесь нет необходимости. Скажу лишь, что властная вдова в итоге своего добилась: была создана Соединенная американская компания, куда вошли все наследники Шелихова, Голиков, а также Иркутская коммерческая компания (несколько иркутских купцов совместно с Деларовым, оставившим пост управителя у Шелихова и занимавшимся в Москве коммерцией). Это еще была не та заветная «монополия», к которой стремился Шелихов, но до ее создания оставались считанные месяцы. В создании Соединенной американской компании самое активное участие принимал задействовавший все свои столичные связи Резанов. Ему было за что бороться — по завещанию Шелихова Анна Резанова стала обладательницей шестой доли почти миллионного капитала.

А самого Григория Ивановича Шелихова все эти земные заботы уже волновать не могли… На его надгробии, плите из уральского мрамора, были высечены золотом четыре строки сочинения Гаврилы Державина:

Колумб здесь Росский погребен,

Преплыл моря, открыл страны безвестны,

Но зря, что все на свете тлен,

Направил паруса на океан небесный…

На Аляске в это время, словно бы отдавая последние почести Шелихову, гремел троекратный залп из пушек и ружей — это Баранов, Писарро российский, водружал на берегах Якутатского залива флаг Российской империи. Поблизости сверкали белоснежные снега на величественной вершине горы Св. Илии, а неподалеку расположилась бухта Разочарования, названная так в память о незадачливом испанском мореплавателе, в свое время тщетно пытавшемся отыскать пролив меж Азией и Америкой. Русские осваивали новые территории на Аляске — к сожалению, вновь и вновь теряя людей. Отец Ювеналий, монах и рудознатец, тут же отправился в глубь этих диких и неизведанных мест, но был убит индейцами возле озера, которое до сих пор именуется озером Шелихова. В следующем году Баранов основал в Якутате новое поселение.

А поблизости, в Кенайском заливе, обретались «буйные ле-бедевцы» и, швыряя в море пустые бутылки, орали, что они не сегодня-завтра пойдут войной на Баранова и истребят его начисто.

Не знали, корявые, что их гульба на Аляске подходит к концу…

Баранов обживался!

Неофициальным гимном Русской Америки стала сочиненная им песня «Ум российский промыслы затеял».

Стройтесь, зданья, в частях Нова Света!

Русь стремится: Нутка ее мета!

Дикие народы Варварской природы

Сделались многи друзья теперь нам.

Нам не важны чины и богатства,

Только важно согласное братство,

Тем, что сработали,

Как здесь хлопотали,

Ум патриотов уважит потом…

Баранов, конечно, не Пушкин — но он искренне старался в своих неуклюжих поэтических опытах выразить нечто чертовски важное и славное. Так что не торопитесь смеяться над его строками…

Именно во время освоения Якутата Баранов впервые, пока заочно, познакомился с человеком, который… я чуть было не написал по привычке «станет героем нашего повествования». Увы, увы! Мы с ним еще не раз встретимся, но именовать его «героем» ни в коем случае нельзя. Личность, как выражались герои Аркадия Гайдара, гнуснопрославленная.

Итак, знакомьтесь: Генри Барбер, капитан брига «Артур», будущая головная боль Русской Америки. Любить и жаловать не прошу — не за что…

Некоторые авторы до сих пор упорно именуют его «американцем», «янки». Истине это не соответствует. Генри Барбер, хотя и базировался многие годы в Бостоне — англичанин, подданный Его Величества короля Георга III (как известно, донельзя скорбного умом и оттого последние годы жизни находившегося под строгим присмотром). Болтался у берегов Аляски, скупая пушнину у туземцев, — а заодно присматриваясь ко всему, что плохо лежит, и обижая тех, кто не мог за себя постоять. Англичанин Шильц выслушал жалобу колошского вождя — Барбер зазвал его к себе на корабль и поначалу поил-кормил как дорогого гостя, а потом заковал в кандалы и не отпускал до тех пор, пока соплеменники не выкупили своего вождя за шкуры каланов. В отместку они захватили одного из матросов с «Артура», и Барбер его едва выручил вооруженной силой…

Итак, лето 1796-го, первое появление Барбера, которому еще одиннадцать лет предстоит невозбранно резвиться у берегов Русской Америки, пока…

Но не будем забегать вперед.

Люди Баранова строили новые поселения и укрепления, успешно добывали морского зверя, искали медь на Медной реке (Коппер-ривер). А вот у «лебедевцев» дела шли сквернее некуда. Они по-прежнему откровенно зверствовали над аборигенами, что последние не собирались терпеть. Летом 1979 г. индейцы племени атна начисто уничтожили их артель — а оставшиеся в живых бежали из Константиновской крепости, которую тут же заняли люди Баранова. Чуть погодя против «лебедевцев» поднялись индейцы племени тананна — когда конкуренты Баранова, не имея товаров для обмена, стали, не мудрствуя, силой отнимать ее у индейцев. Индейцы уничтожили укрепление «лебедевцев» возле озера Шелихова (Илиамна) со всем «гарнизоном» в 12 человек, их поселение в заливе Тую-нак (общее число погибших — 25 русских и около сотни союзных им туземцев). После чего осадили основанный «лебедев-цами» Николаевский редут. На помощь пришли «шелиховцы», разогнавшие индейцев.

То был конец компании купца с двойной птичьей фамилией. В мае 1798 г. часть их покинула Аляску, а оставшиеся перешли на службу к Баранову. Конкурентов у «шелиховцев» больше не осталось — можно сказать, вымерли естественным путем…

Через сорок лет Лаврентий Загоскин, знаменитый исследователь Аляски, писал о компании Лебедева-Ласточкина: «Эта компания была сильна, цветуща, но в пору образования общей Российско-Американской компании у нее не случилось человека с гибким, изворотливым умом Шелихова и твердым, предприимчивым характером Баранова». Так что историю, господа мои, все же творят Личности…

Управление русскими поселениями на Аляске всецело сосредоточилось в руках Александра Андреевича Баранова, у которого от его алеутской жены Анны Григорьевны родился сын Ан-типатр.

Ну а какие важные изменения происходили на «материке», мы уже знаем.

К тому времени серьезное беспокойство Русской Америке стали доставлять англичане. Среди них (как ни трудно в это поверить) встречались и приличные люди вроде Джорджа Ванкувера (чье имя носит город в Канаде), которого русские люди приняли незлобиво и дружелюбно. Британец приплыл в залив Кука и почти месяц его изучал, в простоте своей полагая, что это то ли устье реки, то ли даже пролив, по которому можно пройти из Тихого океана в Северный Ледовитый. Тут на эскимосских байдарах приплыли светловолосые бородатые люди — промышленники Баранова, уже несколько лет обитавшие в этих местах. Они растолковали капитану, что он находится в натуральнейшем морском заливе, сообщили его точные размеры и глубину. Ванкувер подробно описал эту встречу в своей книге. В отличие от Кука, он не лепил окружающим местностям имена полузабытых ныне принцев и лордов, а наоборот, назвал один из обследованных им островов Кадьякского архипелага именем Алексея Чирико-ва, уточнив: «…в честь сотоварища Беринга, которого подвиги на многотрудной стезе открытий не были еще, таким образом, переданы памяти потомства».

Странный англичанин. Неправильный. Англичане так себя обычно не вели. Нужно будет поискать шотландские, ирландские или валлийские корни Ванкувера…

А вот другие «пришельцы аглицкой нации», как писал Баранов в жалобе в Санкт-Петербург, как раз и пытались, где ни пристанут, раздавать вождям нашейные медали в знак подчинения британской короне. Ладно бы только это — но бритты потихоньку променивали индейцам на меха ружья, порох и свинец. А те потом использовали все это добро против русских.

На троне сидел уже государь Павел Первый, относившийся к англичанам именно так, как они того заслуживали. Император, не мешкая, поручил российскому полномочному посланнику в Лондоне графу С. Р. Воронцову передать британскому королю царский рескрипт о вреде, чинимом англичанами в местах, «первоначально занятых подданными России». Англичане тогда были крайне заинтересованы в России как союзнице против Бонапарта, и своих озорников быстренько укоротили. (Правда, их место тут же заняли американцы — «бостонцы», прохвосты вроде Генри Барбера, поставлявшего индейцам чернокожих рабов, оружие и порох, добывавшего меха любыми неправдами.)

Баранов нежданно-негаданно оказался в центре большой европейской политики. В основу ноты англичанам легли именно его донесения «Пришельцы аглицкой нации весьма силятца утвердить в соседстве наших занятий свои мочи и права разными образами знаками, раздавая всюду, где ни пристают, медали, даже и на платье пуговицы и шапки наподобие гренадерских с гербом английским, что все видно во множестве около Ситхи, а притом порох, свинец и ружья ко вреду нашему променивают не закрыто и щедро». Заодно Баранов отправил иркутскому губернатору секретную карту с точным указанием мест, где зарыты медные доски и гербы империи (большая их часть и поныне пребывает в земле).

В те же времена боцман Тихон Сапожников (первым начавший сеять ячмень на Кадьяке) помимо своей воли повторил приключения Синдбада-морехода. Мореплавателем он был опытным, но в навигации не силен — и, отправившись на промысловом судне «Зосима и Савватий» бить каланов, запутался в определении координат. И поплыл на юг, на юг, на юг… Куда именно его занесло, так и останется вечной загадкой — но определенно в тропические широты, потому что ухитрившийся найти дорогу назад боцман потом рассказывал, что от жары начала плавиться и течь смола на обшивке…

А в Санкт-Петербурге тем временем произошло поистине историческое событие: император Павел подписал указ о создании Российско-Американской компании на базе «Соединенной американской». Произошло это 8 июля 1799 г. Отныне Русская Америка становилась владением исключительно наследников Шелихова и примкнувшего к ним Мыльникова сотоварищи.

До сих пор принято объяснять многие поступки Павла исключительно тем, что он-де попросту «поступал наоборот» тому, что давала его матушка, которую самодержец, как известно, крепко недолюбливал. Глупости, конечно. Павел был человеком умным и стратегически мыслящим. Создание компании «под высочайшим покровительством его императорского величества» было еще одним немаловажным эпизодом в долгосрочном проекте, направленном против исконного врага России — Англии. Император аннулировал («анвелировал» как тогда выражались) российские долги Британии, разорвал все прежние соглашения с ней (выгодные в первую очередь Лондону), стал сближаться с Наполеоном Бонапартом. Так что он прекрасно понимал: создание в Русской Америке единой могучей компании — несомненный удар по английским интересам в Тихом океане…

Поначалу Коммерц-коллегия, министерство экономики, пыталась взять Компанию под свою «дирекцию». Но, не без влияния Резанова, этот план заменили как раз на «высочайшее покровительство». Компания оставалась сугубо частным предприятием, открытым акционерным обществом, но при необходимости могла «выходить» непосредственно на императора — чем мгновенно избавлялась от надзора и руководств сибирской администрации. Главное правление Компании переводилось из Иркутска в Петербург. Компания получила свой флаг, повторявший окрас российского триколора — разве что белая полоса занимала не треть, а всю верхнюю половину штандарта, и на ней размещался государственный двуглавый орел (см. Приложение).

Особым пунктом иностранцы в число акционеров категорически не допускались. На 20 лет Компания получила нешуточные привилегии: расширение возможностей по найму людей, покупка по льготным ценам свинца и пороха, а главное — исключительные права «на всякие приобретения, промыслы, заведение торговли и открытие новых стран» — до 55-го градуса северной широты и даже далее, если обнаружится, что лежащие там земли «не заняты другими государствами». При создании устава Компании образцом для изучения послужили учредительные документы британской Ост-Индской компании и двух французских: Французской и Вест-Индской. «Первенствующим» — т. е. генеральным директором стал М. Булдаков, и были назначены еще три директора. Резанов занял пост «корреспондента». Современный эквивалент этой должности подобрать трудно, но в обязанности Резанова входило «ходатайствовать по делам Компании во всем, что к пользе ее и сохранению общего доверия относиться не может». Так что пост был серьезный.

Современные историки-интеллигенты не без брезгливости кривят губы, поминая о том, что Резанов, изволите ли видеть, потребовал за свои услуги денег — нашей образованщине как-то трудно осознать, что серьезная работа и оплачиваться должна серьезно. В конце концов, Резанов не вдове с малыми детками пенсию выбивал, а приложил все усилия, чтобы крупная компания стала получать еще больше прибылей. Разве это не заслуживает вознаграждения? Тем более что требования Резанов выдвинул относительно скромные: дать ему десять тысяч беспроцентного кредита, определить жалованье в три тысячи и выдавать еще тысячу в год на канцелярские и почтовые расходы. Согласитесь, запросы скромные — если учесть, что мехов Компания добывала и доходов от прочей торговли имела на несколько миллионов рублей ежегодно.

И Резанов, что немаловажно, полученные деньги отработал с лихвой. Именно он «пробил» императорский указ о создании Компании, добился «высочайшего покровительства», немало поработал над уставом, расширив полученные привилегии, «продавил» на пост генерального директора Булдакова — и, наконец, добился возведения Натальи Алексеевны в дворянское достоинство, что переводило вдову на качественно иной уровень социальной лестницы. Наконец, он долго и старательно «разрули-вал» всевозможные огрехи и недостатки, имевшие место быть в прежней деятельности Компании: там до того и «двойная бухгалтерия» процветала, и финансы пребывали в крайней запутанности, и склоки меж главными акционерами бушевали яростные. Кто-то переоценивал активы, добивался выгоды лично для себя, кто-то продавал свои акции по заниженной цене, нанося ущерб остальным… В общем, целый букет махинаций и злоупотреблений — каковые свойственны любому крупному предприятию во все времена.

Не стану вдаваться в скучные подробности, но сохранилось много документов, прекрасно иллюстрирующих, какую работу в сжатые сроки провернул Резанов. И наконец добился государственных кредитов — 350 тыс. руб.

Формально оставаясь частной компанией, РАК в то же время была «неформальным рычагом» государственного воздействия на тихоокеанские дела. Не зря в уставе Компании значилось: «Действия Компании тесно сопряжены с пользами государства, и что по сей единой уже причине служение Компании есть служение Отечеству».

Здесь нет ни капли сомнения или лицемерия — и в самом деле, получалось, что государственные и частные интересы в случае с Российско-Американской компанией переплетаются так тесно, что разъединить их невозможно. Перед глазами был британский опыт: собственно говоря, до 1858 г. английские владения в Индии были частной собственностью могущественной Ост-Индской компании, имевшей собственную армию и военный флот. Знаменитое восстание сипаев в 1857 г. — это война не с Британской империей, а с Ост-Индской компанией, на службе которой как раз и состояли конные и пешие полки, артиллерийские батареи и прочая милитария в красных мундирах…

А в далекой Русской Америке еще очень долго представления не имели о столичных событиях — новости до тех мест добирались долгими месяцами. Баранов в те дни как раз строил Михайловскую крепость на острове Ситка (Ситха), на западном берегу, где была огромная бухта, идеально подходившая для гавани: свободная зимой ото льдов, она могла вместить целый флот. Остров был огромный: вулканы, обширные хвойные леса, горные вершины в вечных снегах…

Баранов завязал приятельские отношения с местным главным вождем колошей Скаутлельтом — еще не подозревая, сколько несчастья русским принесет этот субъект…

А в Охотске как раз поступил на службу молодой мичман Штейнгель, будущий декабрист, интересная и загадочная персона, с которой мы в свое время познакомимся поближе…

Баранов, строя будущий город, сам зимовал в тех местах — сначала в палатке, потом в баньке. Ему, помору, было не привыкать. Я и забыл уточнить для плохо знакомого с отечественной географией читателя, где, собственно, расположен город Каргополь, откуда происходил Баранов.

Примерно между Архангельском и Онежским озером. Суровые северные места, где обитали русские поморы, гордые, выносливые и трудолюбивые, никогда не знавшие крепостного права (по подсчетам историков, примерно восемьдесят процентов первооткрывателей Сибири и русской Америки были как раз поморами — с их-то опытом…)

Не так уж далеко от родины Баранова жил в свое время Ми-хайло Васильевич Ломоносов, побывавший в Каргополе во время своего «путешествия за наукой» в Петербург.

Писарро российский, отложив на время пистолеты (но по-прежнему не снимая укрытой под кафтаном кольчуги), строил и строил. Прекрасно помня мечту Шелихова: возвести в Русской Америке город Славороссия, где должны быть широкие улицы и просторные площади, украшенные обелисками «в честь русских патриотов». Шелихов когда-то писал Баранову, подробно излагая свои планы: «А для входа и въезда сделать большие крепкие ворота, кои наименовать по приличеству: "Русские ворота", или «Чугацкие», или «Кенайские», или иначе как, то есть "Слава России" или "Слава Америки"».

Шелихов хотел, чтобы в Славороссии жило как можно больше аборигенов, «дабы множеством людей скорее и удобнее можно было все обрабатывать и возделывать, через что и американцы скорее и удобнее приучатся к нашей жизни». Чтобы утром при подъеме флага в Славороссии били барабаны, играла музыка, а гарнизон был в мундирах. К сожалению, все это так навсегда и осталось мечтой…

Освоение Ситки шло нелегко. Скаутлельт (которого русские звали Михаил) подписал «открытый лист» об уступке русским прав на поселение — но вожди других племен и родов были не так сговорчивы. Несколько раз в крепость якобы «мирными туристами» приходили индейцы с оружием под плащами, определенно что-то замышлявшие, но Баранов, смотревший в оба (и наладивший среди аборигенов серьезную сеть тайных информаторов), всякий раз предотвращал возможные столкновения.

Действовал, как говорится, и крестом, и пестом. В зависимости от ситуации. Однажды на Пасху он послал к вождям колош-ку-переводчицу с приглашением прибыть в крепость на праздник — но индейцы ее ограбили, поколотили и прогнали. Тогда Баранов тут же нагрянул в становище, где было триста до зубов вооруженных индейцев — а у самого Баранова лишь 22 человека русских и 2 фальконета. Но Александр Андреевич действовал решительно: «Мы проследовали маршем среди всех к жилищу тех виновников, о коих было сказано, что готовы стоять к сопротивлению, но, сделав только два залпа, нашли только несколько стариков, а прочие разбежались…»

Залпы были сделаны в воздух. Баранов собрал вождей и популярно им объяснил, что обижать женщин нехорошо, иначе могут произойти разные печальные последствия. Вожди друж-ненько принесли извинения и собрали богатые подарки. Именно такое поведение поднимало в их глазах авторитет русских, а не вежливые уговоры, которые краснокожие считали признаком слабости и трусости…

Впрочем, Баранов не всегда пускал в ход оружие — иногда он брал смекалкой и современными ему техническими достижениями. Еще Шелихов в свое время изумлял аборигенов «фонарем Кулибина», прообразом прожектора с сильным рефлектором. Индейцы с эскимосами сами простаивали неподалеку от его дома, где никогда ранее не виданным ослепительным светом сияло маленькое солнце. Однако Григорий Иванович не додумался с помощью этой новинки изображать из себя могучего колдуна.

А вот хитромудрый Баранов додумался. Однажды два индейских вождя решили познакомиться с «русским тойоном»…

Когда они появились, Баранов, «одетый чудовищем», восседал на срочно изготовленном высоченном кресле на манер трона — а потом по незаметно поданному им знаку помощники подожгли фейерверк. И началось! Фейерверки в те времена уже представляли собой эффектнейшее зрелище: крутясь, разбрасывая искры, вертелись огненные колеса, взлетали разноцветные ракеты, шипели «змеи», дергались шутихи… Для простодушных детей природы, отроду такого зрелища не видавших, этого было достаточно, чтобы искренне принять Баранова за «великого шамана».

Старожилы Русской Америки оставили достаточно воспоминаний о том, как хитрый помор убеждал индейцев в своей неуязвимости. Очередному пленному колошу давал лук, стрелу (стрелы у индейцев, как правило, были вовсе уж первобытные, с каменными наконечниками, опасные для незащищенного тела, но бессильные перед железом), отходил, вставал в величественной позе и ласково предлагал:

— Ну, тварюга, стрельни в сердце!

Индеец, не будь дурак, моментально пользовался случаем и пускал стрелу со всем усердием. Стрела, ясен день, отлетала от пододетой под кафтан кольчуги (которую, напоминаю, Баранов тщательно скрывал от посторонних глаз), а то и расщеплялась. Произведенный эффект понятен — появлялся еще один свидетель, с выпученными глазами повествовавший соплеменникам о колдуне, которому не страшны смертельные для обычного человека стрелы.

А тут еще разветвленная сеть информаторов, за пачку табаку и железный ножик старательно стучавшая Баранову на земляков… Все это, вместе взятое, привело к тому, что индейцы пришли к выводу: обычный человек столь осведомленным, сидя у себя в доме, быть не может. Колдун, точно! Широко распространились рассказы, что Баранов невидимкой летает по воздуху куда захочет, никем не замеченный, проникает в яранги, подслушивая и подсматривая за врагами…

Правда, этот почтительный ужас перед «великим шаманом» воцарился повсеместно через три-четыре года после основания на Ситхе той самой крепости, названной Новоархангельском (несомненно, этим названием Баранов отдавал дань памяти о своей далекой родине, где, откроем маленький секрет, уже двадцать лет ничего о нем не ведая, обитала его законно венчанная супруга и прочие домочадцы). Году к восемьсот шестому, когда приплывший туда Резанов писал: «Благодарю Бога, что в самое малолюдство они (колоши. -А. Б.) не отважились сделать решительного покушения. Они боятся крепко г-на Баранова, и истинно одно имя его весь край в страхе держит».

Но это было позже, а пока что Ситху ждали серьезные несчастья — и от стихий, и от людей.

Летом 1799-го среди «партовщиков» (туземцев-промысловиков) разразилось нечто вроде эпидемии: за два часа в мучениях умерли сто пятнадцать человек, а чуть позже — еще двадцать. Оказалось, все они неосмотрительно наелись каких-то мелких ракушек, оказавшихся смертельно ядовитыми. Эти потери на несколько лет ослабили промыслы.

И если бы тем ограничилось… Наступала какая-то черная полоса!

Глава третья ОСКАЛЕННЫЕ БЕРЕГА

Но прежде чем рассказать о черных годах Русской Америки, следует, думается, коснуться тамошней «жизни вообще». Взглянуть, как она была организована, как трудились работники Компании.

Меньше всего мне хотелось бы, чтобы у читателя создался образ этакой идиллии: алеуты и индейцы с радостными лицами и народными песнями отправляются на работу, а добрые бледнолицые дяди их кормят от пуза и старательно цивилизуют…

Глупо, конечно, рисовать нечто похожее. На дворе стоял конец восемнадцатого века, когда везде, в любом уголке земного шара, куда ни глянь, участь наемных работников любого цвета кожи и вероисповедания была ох какой несладкой. Прошло еще не менее ста лет, прежде чем работодатели стали более-менее (скорее менее, чем более) хоть как-то считаться с профсоюзами — ну а больничные листы оплачивать и давать пенсии по старости в США, например, начали лишь перед Второй мировой. Что уж говорить о рубеже восемнадцатого и девятнадцатого столетий, когда в доброй старой Англии широко использовался детский труд (детишки, напоминаю, никакие не «туземные»!), а шотландские шахтеры кое-где работали в железных ошейниках с именем владельца шахта. Было это, господа мои…

Русские составляли очень малую часть работников Русско-Американской компании (их вербовали на Большой земле на семь лет). Подавляющее большинство тружеников составляли алеуты и индейцы.

К моменту образования Российско-Американской компании, летом 1799 г., столицей стала Павловская гавань на острове Кадьяк — там обитало «аж» около ста русских, была кузница, слесарня, литейная мастерская, столярные и кожевенные заведения. По всей территории Русской Америки были разбросаны небольшие деревянные крепости, как две капли воды похожие на американские форты, которых, я уверен, многие насмотрелись в фильмах о Диком Западе. Там обычно размещались от 1 до 25 русских промышленников с несколькими подчиненными туземцами (а частенько и с заложниками, взятыми у тех племен, от которых следовало ждать неприятностей). В маленьких неукрепленных факториях жило по два-три русских с туземцами.

Основная добыча пушного зверя велась туземными артелями, собранными во «флотилии», от 50 байдар до 500, как это было с Кадьякской партией, составленной из наиболее молодых и сильных эскимосов, уходивших для промысла морского бобра порой и на тысячу верст, в лабиринт проливов и островов местных архипелагов (где во множестве обитали воинственные колоши, и потому часть «партовщиков», самые надежные, вооружались как раз для защиты от нападений).

Система платы как две капли воды напоминала ту, которая уже давно существовала в Сибири (в отношении не только туземцев, но и русских артелей). Перед промыслом туземцам Аляски выдавали в долг разнообразные товары: котлы, топоры, ножи, иголки, бисер, материю и одежду, табак. После промысла, в зависимости от результата, туземцы либо получали некоторое вознаграждение, либо долг с них списывался «по нулям», либо они становились должниками Компании. Естественно, приказчики и прочее начальство старались, чтобы заканчивалось по второму, а в особенности, по третьему варианту. Эксплуатация и обман, конечно. Но чего же вы хотели? Это было не русское изобретение, а, так сказать, общемировая практика. Вообще, когда автор этих строк тридцать лет назад служил в геологической партии, кое-какие детали расчетов начальства с работягами были именно что реликтом времен, которые я описываю… Та же система: минимум пропитания гарантируется, а все остальное берешь в долг, с которым потом ведь надо и рассчитываться…

Существовала еще вовсе уж бесправная категория рабочих — так называемые «каюры», занятые не только извозом, но самыми тяжелыми и грязными работами: заготовкой дров, ловлей рыбы и прочей заготовкой продовольствия, добычей сусликов для пошива теплой одежды, тюленьих и моржовых кишок (для изготовления непромокаемых плащей), промысел морских птиц (яйца и пух-перо). Каюры служили и гребцами на многочисленных байдарах. В отличие от промышленников они трудились исключительно за еду и одежду. Туземные женщины, находившиеся примерно на том же положении, заготовляли клубни сараны (съедобной камчатской лилии), обрабатывали рыбу, шили одежду, собирали ягоды. Точно так же — за еду и одежду (разве что иногда давали немного иголок и бисера).

Бывало, что в эти промысловые партии людей «мягко и ненавязчиво уговаривали» вступить с помощью наведенных ружей — и новых вербованных уводили в колодках, чтобы не сбежали по пути к байдарам. Все это было…

Но так, напоминаю, было везде по всему земному шару. И потом, во всех этих «вербовочных кампаниях» самым активным образом участвовали местные вожди-тойоны, которым, как легко догадаться, за сотрудничество от Компании кое-что регулярно перепадало. Будь деятельность немногочисленного русского персонала Компании основана на чистом принуждении, Баранова и его людей давным-давно перерезали бы, несмотря на всю их смелость — очень уж мало «бледнолицых» обитало в Русской Америке посреди многих тысяч «коренных»…

Ну, а поскольку всякая медаль имеет две стороны, то был во всем этом и положительный момент. Туземцам пусть не щедро, но все же платили, и полного рабства в Русской Америке все же не существовало.

(Между прочим, таковое, несмотря на уверения в противоположном, все же имело место в Сибири, о чем я вынужден упомянуть. Крепостного права в Сибири, конечно, не было. И представителей коренных сибирских народов в рабство все же не обращали, если не считать самодеятельности местных воевод и губернаторов, за которую иные из них все же попадали в лапы закона. Но тем не менее в Сибири и в те времена существовало некоторое число «классических» рабов — их привозили с «китайской стороны» монголы, джунгары и прочие зарубежные соседи, продавая зажиточным русским и богатым «инородцам»…)

И наконец, что немаловажно, русские наводили порядок, пресекая мелкие междоусобные войны, уносившие немало жизней, — до прихода «бледнолицых» эти войнушки меж многочисленными племенами и родами шли каждый год, были делом совершенно житейским. И, говоря без всякой иронии, русские туземцев к некоторой цивилизации все же приобщали — и медицинской помощью, и организацией школ для туземных детей. Это тоже было, и в серьезных масштабах. Иных, самых перспективных молодых людей из местных (особенно тех, кто рождался от русских и туземок), Баранов даже отправлял на Большую землю, где их учили ремеслам вплоть до морского дела.

Одним словом, не рай на земле, но и не беспросветная каторга — суровая, чего уж там, жизнь, имевшая и темные, и светлые стороны, и все тут…

А поскольку все познается в сравнении, то, думается мне, читателю будет небезынтересно узнать, как осваивали свои заморские колонии в Северной Америке господа англичане, жители страны, которую иные наши интеллигенты и прочие Новодворские отчего-то до сих пор полагают старейшей в Европе демократией и колыбелью справедливых законов. Только предупреждаю честно: хотя речь пойдет о насквозь реальных событиях (точнее, именно поэтому), особо впечатлительных просят это место не читать…

Вообще, во многих своих книгах я защищаю нехитрый, но представляющийся мне верным тезис: какие бы неприглядные поступки ни имелись на совести русских — и прочих европейских народов — никому, никогда, нигде не удавалось перещеголять англичан…

Вы хочете конкретики? Она есть у меня…

Едва обосновавшись в Новом Свете, господа протестанты принялись вырезать под корень индейцев, имевших неосторожность попасться на глаза. Вот воспоминания свидетеля, своими глазами наблюдавшего одну из зачисток, проводившихся (без малейшего повода со стороны краснокожих!) по приказу голландского губернатора: «Младенцев отрывали от материнской груди, разрубали на куски на глазах у родителей и бросали разрубленные тела в огонь и в воду. Других сосунков привязывали к дощечкам, а потом кромсали, разрубали, прокалывали и прирезывали с таким остервенением, что даже каменное сердце было бы тронуто этим зрелищем. Некоторых швыряли в воду, а когда отцы и матери пытались спасти их, солдаты не давали им выбраться на берег, так что и родители, и дети тонули».

Надо отдать должное свидетелю, Давиду де Форсу — во всем этом жутком побоище он не принимал непосредственного участия. Он просто-напросто был одним из тех, кто командовал налетом…

Вытеснившие голландцев англичане оказались еще почище. Голландцы, по крайней мере, резали и жгли, даже не пытаясь выдвигать теоретические обоснования. А ученый англичанин Роберт Грей, автор книги «Удачи в Виргинии!», как раз и подводил теорию: Земля — это поместье, дарованное Богом человеку. Но большая часть ее заселена и беззаконно узурпирована дикими животными и неразумными существами, или грубыми дикарями, которые по причине своего безбожного невежества и богохульственного идолопоклонства хуже самых диких и свирепых животных».

И русские, и испанцы, несмотря на эксцессы первых лет освоения своих новоприобретенных территорий, все же видели в туземцах людей. Но англичане придерживались другой точки зрения: «дикари» нахально «узурпировали» приглянувшуюся белому человеку землю. А потому… Ну, вы знаете: тут вам и зараженные одеяла, которые подбрасывали индейцам, и прочие прелести вроде платы за скальпы женщин и детей…

При таком отношении количество индейцев очень быстро сократилось, а уцелевшие поспешили уйти подальше от этаких вот книжников-идеологов. Но работать кому-то нужно было? И англичане стали ввозить в колонии рабов из Африки.

Лишь после Второй мировой войны американские историки раскопали в архивах подробнейший дневник одного из крупных плантаторов, Уильяма Берда из той же Виргинии, относившийся к 1709–1712 гг. Чтение тяжелейшее, сплошной перечень наказаний: «Моя супруга против моей воли приказала прижечь маленькую Дженни каленым железом», «У меня был крупный разговор с маленькой Дженни, и я побил ее слишком сильно, но потом пожалел, что сделал это», «Раб притворился больным, я приставил каленое железное клеймо к тому месту, на боль в котором он жаловался, да еще надел ему на рот зажим», «Я приказал жестоко высечь Прю», «Я распорядился высечь несколько человек», «Я побил Аннаму». И так — изо дня в день…

Пикантность в том, что означенный мистер Берд был вовсе не тупым, безграмотным скотом. Вовсе даже наоборот. Он считался «самым изысканным и примерным джентльменом Виргинии», а вдобавок «в ряде писем поносил тех извергов, которые дурно обращаются со своими рабами». Более того: мистер Берд — владелец библиотеки в четыре тысячи томов, видный знаток искусства, автор нескольких книг, «выдающийся образчик виргинского аристократического просвещения и развития личности».

Если это — лучший, то каковы тогда были худшие? Мне что-то не хочется их себе представлять…

А чтобы кто-то не подумал, что дело ограничивалось зверствами над черными, посмотрим, как обстояло дело с самыми что ни на есть белокожими — но стоявшими в самом низу социальной лестницы. Пара отрывков из фундаментального труда американского историка Герберта Аптекера «История американского народа».

Сначала — о хозяевах. «Городской особняк и сельская вилла, сотни или тысячи акров земли, десятки слуг или рабов, обильные трапезы, бесконечные приемы гостей, шелка и атлас, бархат и жемчуга, кареты и золотая посуда, модные игры, музыка и книги. Дела, различные сделки, союзы, интриги, высокие и влиятельные посты, наконец, ревностная забота о том, чтобы сохранить это положение и найти ему убедительное оправдание, и в то же время удерживать людей "низшего сорта" на подобающем им месте. Различия эти, утверждали богачи, являются творением и волей Бога, ибо в противном случае их бы не было».

О людях «низшего сорта»: «В городах процветала проституция, в них на каждом шагу встречались нищие, приюты для бедных были переполнены, уже имелись трущобы, а те сотни людей, существование которых зависело от общественной помощи, обязаны были носить специальные жетоны, свидетельствующие об их приниженном положении. В сельских районах уделом почти всех, кто жил своим физическим трудом, были самая простая пища, самое убогое жилище и самая грубая одежда. А труд свободной бедноты и в городах и на фермах, как и всегда труд бедноты, был очень тяжким и очень долгим».

Вот, кстати: а как, собственно, попадала в американские владения британской короны эта самая «белая беднота»? Решившие податься за океан в поисках лучшей доли простолюдины?

Ничтожнейший их процент располагал средствами, чтобы самостоятельно оплатить свой проезд и, следовательно, стать в колониях «вольными». Остальные добрые англичане попадали за моря несколько иначе, и положение их немногим отличалось от участи черных рабов на плантациях просвещенных джентльменов…

Начнем с относительно благополучной категории: «выкуп-ников», «учеников» и «обязанных учеников».

«Выкупником» именовался человек, которому оплачивали проезд из Англии в Америку, а он за это обязан был отработать в качестве слуги определенный срок, от двух до семи лет (в среднем, как правило, четыре). После чего мог уже самостоятельно выбирать себе занятие по вкусу. Согласно подсчетам историков, около 70 процентов всех англичан, перебравшихся в Америку до революции, составляли как раз «выкупники».

«Ученики» — сыновья бедняков, которые опять-таки в уплату за проезд в Америку и обучение ремеслу обязаны были отработать там, где им укажут власти, — до достижения ими 21 года. Разница между просто «учениками» и «обязанными учениками» заключалась только в том, что первых родители отправляли за море по своему побуждению, а «обязанных», как правило бездомных, сирот, беспризорников, отправляли силком в колонии власти.

Но вышеописанные категории, по крайней мере, имели все шансы стать вольными людьми после отработки своего срока и достижения совершеннолетия…

Были гораздо более бесправные (собственно, бесправные вовсе) «новоамериканцы», так называемые «кабальные слуги». Это — совершившие преступления в Англии мужчины и женщины, которым смертная казнь или длительное тюремное заключение заменялось ссылкой в колонии. Читатель ошибется, если решит, что речь идет о каких-то матерых разбойниках и душегубцах: в доброй старой Англии на виселицу можно было угодить за простую мелкую кражу, если стоимость украденного превышала определенную сумму (например, воротник для простой служанки, сделанный из самого дешевого кружева, как раз и стоил столько, чтобы обеспечить укравшему петлю…). По тем же подсчетам, число «кабальных» вплоть до 1775 г. составило 50 тысяч человек.

И участь «кабальных» была не в пример тяжелее… Срок «кабалы» был немаленьким: от семи до четырнадцати лет, а порой и пожизнен. «Кабальные» трудились на плантациях зерна и табака, на лесоповале, в мастерских по изготовлению канатов для флота — не получая ни гроша в уплату, исключительно за харчи и ночлег. Продолжительность рабочего дня и условия труда единолично определял хозяин предприятия. Побег с этой каторги карался поркой и удвоением, а то и утроением срока. «Кабальных» лупили почем зря, клеймили каленым железом, водили на работу в кандалах, натирали раны солью. Жаловаться они не имели права.

Вот рядовой памятник эпохи: объявление в «Пенсильвания гэзетт» от 8 сентября 1773 г. Уже пару месяцев как грянула революция, но порядки по инерции оставались прежними…

«Бежал от нижеподписавшегося, проживающего в Аппер-Пеннс-Нек, округ Сейлем, 27 августа сего года слуга-шотландец, по имени Джеймс Дик, около 30 лет от роду, ростом около пяти футов восьми дюймов, волосы рыжеватые, цвет лица свежий, смотрит исподлобья, говорит хриплым голосом; во время побега на нем был железный ошейник (так как это уже восьмой его побег) и темная куртка из медвежьей шкуры. Кто поймает упомянутого слугу и обеспечит, чтобы его господин смог вернуть его себе, получит награду в три доллара, которую заплатит Томас Кэрри младший».

И, наконец, самая позорная страница в истории колоний — похищенные в Англии и переправленные за море дети. Это была не импровизация, а поставленный на широкую ногу, хорошо отлаженный, практически легальный бизнес: один из «профессионалов» хвастал, что за 12 лет он похитил для колоний шесть тысяч детей. Глупо думать, что он был один такой… Легко догадаться, что эти несчастные детишки были опять-таки совершенно бесправны.

Теперь понятно, какой горючий материал накопился в колониях, и почему грянула американская революция? Десятки тысяч людей, попавших в этот жуткий механизм в том или ином качестве, считали Англию уже не отечеством, а злой мачехой — и, когда была оглашена Декларация независимости, они и составили революционную армию генерала Вашингтона.

Да и революция, легко догадаться, произошла не с бухты-барахты. На протяжении столетия до ее прихода колонии трясло. «Кабальные», зачастую объединившись с беглыми неграми, поднимали бунты, требуя улучшения своего положения, а то и полного освобождения. Некий Исаак Фрейд из той же Виргинии еще в 1661 г. лелеял планы устроить заварушку на всю страну. Суд установил, что он добивался, «чтобы они сколотили отряд человек в сорок и добыли пушки, а он будет первым и поведет их за собой, выкрикивая по дороге: "К нам, кто за вольность и свободу от рабства!", и утверждал, что к ним явится достаточно людей, и они пройдут всю страну и перебьют всех, кто окажет какое-либо противодействие, и что они либо добьются свободы, либо умрут за нее».

Повешенные Френд и его «атаманы» были белыми… В 1740 г. группа негров-рабов пыталась отравить источник, снабжавший Нью-Йорк питьевой водой. А в следующем году заговорщики-белые, объединившись с неграми, пытались выжечь Нью-Йорк дотла и, прежде чем их взяли, успели устроить изрядное число пожаров. В 1766 г. белый, Уильям Прендергаст, поднял восстание фермеров долины реки Гудзон. Восстание жесточайшим образом подавили регулярные британские войска (на местную милицию надежды не было), Прендергаста суд приговорил к «повешению и четвертованию» — но что характерно, во всей Америке не смогли найти ни одного человека, взявшегося бы за исполнение приговора. Кое-кто, может, и согласился бы, но боялся звучавших повсюду угроз: мол, найдись палач, на свете не заживется. Кончилось все тем, что перепуганный губернатор убедил английского короля помиловать крестьянского вожака…

Честное слово, по сравнению с английским опытом Русская Америка выглядела если не райским уголком, то уж безусловно благостным местечком…

Вскоре после создания Российско-Американской компании случилась большая беда. В августе 1799 г. из Охотска отплыл в Русскую Америку самый крупный корабль, каким располагал Баранов, — «Феникс». Командовал им Джеймс Шилдз (один из немногих англичан, примиряющий меня с существованием означенной нации на белом свете). На борту были товары и снаряжение на сумму более чем в полмиллиона рублей, а также 103 пассажира и члены команды, в том числе глава православной церкви в Америке епископ Кадьякский Иоасаф.

«Феникс» вышел в море — и исчез навсегда. Только в мае следующего года на Тихоокеанское побережье Охотского залива и американские острова стало выбрасывать части обшивки «Феникса» и остатки груза. То ли шторм всему причиной, то ли желтая лихорадка, эпидемия которой вспыхнула на борту… Эхо этой утраты ощущалось в Америке еще несколько лет: Баранов лишился надежного судна, опытного капитана, сотни русских поселенцев, товаров для обмена на меха…

В 1800 г., правда, случилось и более приятное событие: император Павел наградил Баранова шейной золотой медалью на Владимирской ленте, с надписью: «Каргопольскому купцу Баранову в воздаяние усердия его к заведению утверждению и раз-ширению в Америке российской торговли».

Баранов отнесся к высокой награде в общем равнодушно — не ради того старался. Он в свое время писал о себе: «Я бесчиновный и простой гражданин отечества».

У Баранова в то время было много нешуточных забот. Индейцы на Медной реке едва не убили морехода и рудознатца Константина Галактионова, продвинувшегося на 400 верст в глубь материка. Что интересно, причины были вполне экономические: вожди племени атна сами с грехом пополам наладили добычу и выплавку меди, продавали ее русским и не горели желанием потерять свою «монополию». Чтобы не мелочиться, они решили вдобавок еще и уничтожить Константиновский редут, ближайшее русское укрепление.

Раненому Галактионову удалось бежать, а командующий редутом Иван Кусков с заправилами «медеплавильного концерна Патна» сумел договориться. Вторая экспедиция подлечившегося Галактионова прошла без эксцессов, но месторождений он и в этот раз не нашел.

А Баранов в это время сцепился со сколотившейся против него «оппозицией», которую составили монахи, переводчик Прянишников и подпоручик Талин, офицер на службе Компании. С Талиным Баранов и раньше конфликтовал: этот обормот не выполнил порученное ему задание по обследованию проливов архипелага Александра, к Баранову для отчета ехать отказывался и, мало того, орал (не иначе как насосавшись водки): если-де управитель сам ко мне соберется, я его к мачте привяжу и «истязать зачну»… Причина известна: этот никчемный субъект пыжился от дворянского гонора, не желая подчиняться «купчишке»…

Но на сей раз все было гораздо серьезнее. Речь шла не просто о неповиновении. «Оппозиция», представленная главным образом монахами, всерьез собралась провести этакие революционные преобразования, установив «всеобщие свободы». У нее была даже программа: вернуть местному населению «свободу жить по-старому». «Чтоб никто уж не ездил в партию, промышлял на себя и продавал промыслы вольно по охотским ценам».

Как и в случае с «пятьюстами днями» Явлинского, программа эта на словах выглядела завлекательно, но ее реализация на практике (что признают и современные историки) привела бы к полному краху Русской Америки. Баранов, безусловно, был прав, когда говорил, что «всеобщая свобода… состояла только в грабежах, разбоях и всегдашнем кровожадном варварстве». Что «неминуемо последуют гибельные и кровавые происшествия, народ российский весь погибнуть должен, и все занятия уничтожатся, и Компания вся ниспровергнуться должна, а с нею и все Отечества выгоды, чего ни в пятнадцать лет поправить и привести в теперешний вид и положение будет невозможно».

Так, несомненно, и случилось бы, победи план тогдашних «перестройщиков». Компания в своем развитии перешла некий рубеж, к которому уже нельзя было вернуться, — как мы сегодня не в состоянии вернуться к Российской империи.

Страсти накалялись. Настолько, что Баранов взял под стражу некоторых кадьякских тойонов и вывел на улицы Павловской гавани ночные дозоры. Монахи поносили его прилюдно и громогласно, обзывая «изменником, бунтовщиком и разбойником», суля кнут и каторгу. Баранов, насколько можно судить из сохранившихся на него кляуз, тоже за словом в карман не лез.

Особенно усердствовал временный глава духовной миссии на Кадьяке Герман, по характеристике Баранова, «самый едкий пустынножитель, писака и говорун». Судя по тому, что о нем известно, это был своеобразный прародитель нынешних «либерально-демократических интеллигентов, умеющих лишь трепать языком и сочинять утопические прожекты, не имеющие никакой связи с реальностью. Ему, скажем, стукнуло в голову, что Баранов обязан немедленно собрать на Кадьяке все две тысячи работающих на Компанию туземцев, чтобы принесли присягу новому императору Павлу. Баранов резонно возражал: их не одну неделю придется собирать с отдаленных промыслов, при том, что стоит зима, и плавание по морю опасно. Кроме того, в Павловской гавани не хватит продуктов кормить этакую ораву хотя бы несколько дней — так что лучше будет подождать весны, когда все и так соберутся.

Но Германа несло. Он объявил Баранова «изменником государю — а себя, явно не страдая избытком скромности, опять-таки публично сравнивал с Лас-Касасом, знаменитым испанским монахом-гуманистом XVI века, боровшимся за права индейцев Новой Испании (правда, сегодня, когда прибавилось информации, фигура эта получила неоднозначную трактовку).

Герман драл глотку, призывая туземцев «вернуться к прежней вольности». А заодно — вали все до кучи! — обвинял Баранова еще и в том, что часть духовных лиц из состава миссии стала пренебрегать своими обязанностями пастырей, попивать водочку и развлекаться так, как лицам их звания не вполне уместно. При чем тут Баранов, совершенно непонятно — он в глотку никому не лил, сами пили…

Баранов всерьез пригрозил горлопанам, что если не уймутся, он огородит их обиталище надежным частоколом и будет выпускать только в церковь на молитву — а то и вовсе соберет «главных затейщиков» в кучу, загонит на корабль и вышлет с Кадьяка куда подальше.

Зная его крутой нрав, «оппозиция» присмирела и как-то понемногу утихомирилась. Баранов сгоряча попросился в отставку, но его, понятное дело, не отпустили. А тут подоспела с очередным судном и помянутая золотая медаль, после чего «оппозиция» увяла совершенно и никакой перестройки, а также всех и всяческих свобод более не добивалась. Талин, решив не искушать судьбу, потихоньку смылся в Охотск с попутным кораблем. А Герман — человек в общем неплохой — успокоился и расстался с мечтами о «всеобщей воле» (еще о нем — чуть позже).

Все вроде бы наладилось.

Но весной 1802 г. к Баранову пришли алеуты и рассказали о плохом, по их мнению, предзнаменовании: в Кенайском заливе на Аляске охотники поймали не простых лисиц, а совершенно белых. Среди местных давным-давно жила примета, что это — к несчастью.

Летом Иван Кусков видел возле Ледяного пролива падение крупного метеорита — на сей раз русские это посчитали предвестием несчастья.

Как ты ни относись к приметам и суевериям, но вскоре пролилась большая кровь!

Вскоре начались уже не мелкие стычки, а самая настоящая русско-индейская война 1802–1805 гг. Безусловно, по сравнению с теми войнами, что вела в те же и последующие годы Россия с европейскими неприятелями, ее сравнивать нельзя — но по меркам Русской Америки это была именно большая, настоящая, серьезная война, самая крупная за всю историю наших американских владений…

Зажигали, как легко догадаться, воинственные тлинкиты-ко-лоши. Впоследствии они (уже имевшие представление о некоем подобии пиара) сваливали вину на русских и подчиненных им аборигенов — дескать, до того достали своими насилиями и прочими злоупотреблениями, что не выдержали гордые сердца благородных краснокожих, и они со слезами на глазах вырыли топоры войны…

Действительно, «пришельцы» были не без греха. Алеуты порой грабили индейские захоронения и расхищали запасы вяленой рыбы — а однажды по каким-то оставшимся неизвестными поводам убили семью одного из тлинкитских вождей. Но по большому счету это были те самые мелкие трения и взаимные кражи-грабежи — стычки, которые здесь творились на всем протяжении неписаной индейско-эскимосской истории задолго до прихода русских…

Колоши обижались еще, что русские посадили в кандалы некоего знатного и авторитетного индейца — но в том-то и суть, что угодил этот местный «авторитет» в колодки за то, что отнял у алеутов две каланьих шкуры и сети для ловли тюленей… Прикажете его за это пирожными кормить и медаль на шею повесить? Англичане в подобных случаях вообще шлепали виновного на месте — а заодно кучу его ни в чем не повинных родственников и односельчан…

Главная причина, о чем колоши помалкивали, была та, о которой я уж упоминал: русские разрушили сложившуюся тлин-китскую микроимперию, огребавшую дань со всех слабых соседей. И колошам ужасно хотелось вернуть эти вольготные времена…

В глубокой тайне составилась целая коалиция против русских, к которой, кроме главных колошских родов, примкнули индейцы из племен хайда-кайгани и цимшина (которые обитали довольно далеко и никакого «произвола русских» на себе не испытывали). В селении Хуцнуву зимой состоялся съезд индейских вождей, где они тщательно спланировали одновременное нападение на крепость Михайловскую (ее еще именовали Новоархангельском) на острове Ситха, на русские поселения, поисковые партии и промысловые флотилии.

Многозначительная подробность: индейцы отнюдь не сами по себе набрались стратегического мышления. В помянутом селении зимовало американское судно «Глоуб», капитан которого Кэннингхэм давно уже продавал колошам ружья, порох и боеприпасы и прямо подстрекал разрушить Новоархангельск: тогда, мол, притеснители русские отсюда волей-неволей уберутся, и останутся только американские капитаны, которые колошам как родные братья: и пушнину покупают по божеской цене, и огненной водой поят от пуза, и ружей привезут сколько угодно… Так что план массированного удара по русским был разработан с участием Кэннингхэма и его людей, поставивших индейцам не только ружья, но и несколько пушечек-фальконетов. Как выражаются герои голливудских фильмов, ничего личного — просто-напросто «бостонцы» хотели избавиться от русских конкурентов, с очаровательной простотой выбирая те средства, что были под рукой. В конце концов, сами они рук не пачкали, а краснокожие… что с них взять, с дикарей?

Однако, как поется в русской солдатской песенке: гладко было на бумаге, да забыли про овраги, а по ним ходить…

Разработанный американским капитаном план одновременного захвата Новоархангельска и крепости Якутат, а также слаженных нападений на все промысловые партии претворялся в жизнь уже не им, а воинственными индейскими вождями. Горячие колош-ские парни плевать хотели на стратегию и координацию…

А потому они еще до назначенного срока атаковали в устье реки Алсек промысловиков под начальством Ивана Кускова. Кусков, будущий основатель Русской Калифорнии, даром что сугубо штатский человек, командовал неплохо. Первую атаку индейцев он отбил — и не поддался на индейскую уловку, когда колоши притворным «бегством в беспорядке» рассчитывали заманить русских под огонь своих укрытых в лесу фальконетов. Отведя своих людей на близлежащий островок, Кусков ружейным огнем отбил еще несколько атак. Видя, что на победу рассчитывать нечего, индейцы вступили в переговоры, и Кусков, согласившись на перемирие, увел свой отряд в Якутат — который колошам уже нечего было и думать захватить внезапным налетом…

Одним словом, старательно проработанный американцами план провалился. Но Новоархангельск все же был колошами захвачен…

В день штурма там было всего около двадцати русских, один поступивший к ним на службу американский матрос, несколько больных алеутов-промышленников, их жены и дети. В середине дня началось…

Промышленник Абросим Плотников (один из двух русских, уцелевших в той резне) оставил подробное описание взятия Но-воархангельска. Шестьсот колошей под командованием того самого «верховного вождя» Скаутлельта и его племянника Котле-ана, клявшихся Баранову в вечной дружбе, окружили казарму и открыли ружейную стрельбу по окнам. С моря тут же появились 62 каноэ, на которых плыли не менее тысячи индейцев…

Горсточка русских какое-то время пыталась отстреливаться от этой оравы, но силы были неравны, и вскоре казарма загорелась — причем подожгли ее не индейцы, а участвовавшие в бою на их стороне бледнолицые. На чью сторону тут же перешел и тот американец…

Кто были эти белые, историки не пришли к согласию до сих пор. Одни считают их матросами Генри Барбера, направленными им к индейцам «засланными казачками». Другие утверждают, что это были дезертиры с американского судна «Дженни» капитана Крокера, сбежавшие на берег еще три года назад. Как бы там ни было, эти семеро «бледнолицых» самым активным образом участвовали в разгроме Новоархангельска — хотя потом клялись и божились, что индейцы их, мол, насильно заставили, но русские источники свидетельствуют, что пошли на это янке-сы по доброй воле, мало того, заранее указали индейцам слабые места в обороне крепости…

Вскоре все защитники крепости, за исключением Плотникова и еще пары человек, были перебиты, а вслед за ними — женщины и дети. Скальпы сняли со всех — первобытная индейская мораль в таких случаях прямо предписывала вырезать все, что движется…

Через день колоши напали на промысловую партию, которая возвращалась в Новоархангельск, не зная о том, что крепость уже сожжена дотла. Биограф Баранова К. Т. Хлебников, основываясь на рассказах уцелевших, писал: «Колоши, уже приготовленные, преследовали партию и, наблюдая движение оной, выжидали удобнейшаго места и большей беспечности от утомленных трудными переездами алеут. Едва сии последние предались сладкому сну, как колоши во многолюдстве, но без шуму, вышед из густаго лесу и во мраке ночи подойдя на близкое расстояние, быстро осмотрели стан и потом с криками набросились на сонных, не дали им времени подумать о защите и почти наповал истребили их пулями и кинжалами».

Погибло 165 алеутов, спаслись немногие…

И вот тут по какому-то странному совпадению неподалеку от дымящихся руин Новоархангельска бросил якорь бриг «Юни-корн» («Единорог») под командованием Генри Барбера. А чуть позже пришли еще два американских судна: «Глоуб» того самого Кэннингхэма и «Алерт» некоего Джона Эббетса. Учитывая подбор участников, ни о каком совпадении, понятно, и речи быть не может. Знали вороны, куда слетаться…

И тут Барбер провернул одну из самых успешных грязных сделок в своей путаной жизни. Он пригласил на борт Скаутлельта и Котлеана — как пообещал, попить огненной воды и поговорить о взаимовыгодной торговле. Однако, едва опрокинув по стаканчику, приказал заковать обоих вождей в кандалы, а на берег велел передать, если ему не выдадут немедленно всех пленных и захваченную в Новоархангельске пушнину, индейские «главнокомандующие» окажутся на нок-рее.

Рей, если кто запамятовал, — это горизонтально прикрепленный к мачте брус, на котором и крепятся паруса. Нок-рей — самая оконечность рея, удобнейшее место на корабле, если требуется кого-нибудь повесить.

Две петли многозначительно покачивались, колыхаемые ветерком. Скаутлельт и Котлеан грамотой не владели, романов Фенимора Купера не читали (романов этих к тому же еще в природе не существовало), а потому и не знали, что настоящий краснокожий вождь обязан героически умирать с боевой песней на устах, проклиная бледнолицых собак последними словами…

Умирать им как раз и не хотелось. Их воины поначалу попытались вождей освободить — подплыли к «Единорогу» и принялись рубить борта топорами. Но Барбер шарахнул по ним из пушек, разнес немало каноэ картечью и ядрами, а уцелевших захватил в плен. Позже Эббетс (вроде бы единственный приличный человек в этой компании) именно этих пленных обменял на пленных новоархангельских алеуток (правда, одного вождя все же повесили за то, что тот, пока его ловили, свернул челюсти парочке матросов).

В общем, Скаутлельт и Котлеан, спасая свою шкуру, вернули и новоархангельских пленных, и пушнину (около двух тысяч шкур калана, целое состояние). Барбер их, как ни удивительно, отпустил живыми — благороднейшей души человек, ведь мог и повесить…

Это и называется — вор у вора дубинку украл. Скаутлельт и Котлеан оказались в положении тех персонажей из грубого анекдота, что бесплатно дерьма наелись. Всю их добычу Барбер прибрал дочиста — а ведь вожди именно из-за этой груды мехов, а не зыбкого морального удовлетворения устроили разгром Новоар-хангельска. Однако петля — аргумент убедительнейший. И поплыли оба на бережок, горько сокрушаясь о драгоценных шкурах калана. В полном соответствии с песней Асмолова: «как говорится, мордой об асфальт…»

Барбер отвез пленных на Кадьяк, к Баранову, и там… запросил за них выкуп! Именно так, не вернул безвозмездно, а выкуп потребовал: он, дескать, несколько дней этих людей поил-кормил, как за родным отцом, ухаживал… короче говоря, мистер Баранов, напили-наели они на пятьдесят тысяч рублей…

Столько Баранов, конечно, не заплатил — но, спасая своих людей, все же вынужден был выложить десять тысяч (мехами). Как вы уже, наверное, догадались, об оказавшемся в трюме «Единорога» пушном складе Новоархангельска Барбер и не заикнулся: знать ничего не знает, индейцы, народ дикий, все дочиста сожгли, и пушнину тоже…

Чтобы представить, как паскуда Барбер озолотился на чужом несчастье, нужно непременно растолковать, сколько стоила на рынке одна шкура калана: в Охотске — 75 руб., а в китайском порту Кантон за нее и до двухсот платили. Шкур Барбер поимел две тысячи семьсот — да еще на десять тысяч рублей получил от Баранова мехов за пленных.

Пират, короче говоря. Однако, что самое интересное, у него нашлись защитнички в наше время — и не в Америке, как можно бы подумать, а в России, среди коллектива авторов под руководством академика Болховитинова, выпустившего трехтомник «История Русской Америки». Великолепная работа, в значительной степени послужившая основой для этой книги — вот только порой иные авторы дают такие оценки белым событиям и людям, что диву даешься…

Один из членов бравого авторского коллектива глубокомысленно изрекает: «В научно-популярной литературе Барбера нередко именуют «пиратом». Его, конечно, нельзя причислить к лику святых (ну, спасибочки и на том, милостивец! — А. Б.), но пиратом он все же не был, поскольку не занимался профессиональным морским разбоем».

Ну что тут скажешь… Корабли в море Барбер, действительно, не грабил. Ну а как быть с работорговлей (поставлял черных рабов индейцам), историей с новоархангельскими мехами и выкупом за жертв индейского нападения? Между прочим, знаменитейший английский пират Генри Морган тоже в основном не корабли захватывал — он с оравой своих бандюков брал приступом на суше города, после чего отнимал все до последнего медяка. И тем не менее английские историки отчего-то именуют его именно «пиратом».

Ох уж мне эти отечественные интеллигенты с требованием юридически оттачивать формулировки! Причем почему-то чуть ли не всякий раз стремление к аптекарской точности служит не на пользу жертве, а к обелению преступника. Дивны дела твои, Господи… В общем, Николай Петрович Резанов, знаток ситуации, именовал Барбера «разбойником» — на этой формулировке и остановимся…

Новоархангельск пал, но та самая спланированная американцами операция по повсеместному истреблению служащих Компании и взятию нескольких крепостей провалилась. Баранов, стиснув зубы, стал готовить ответный удар…

По грустной иронии судьбы именно в год падения Новоар-хангельска Баранов получил повышение — теперь ему подчинялась вся Русская Америка. Кроме того, по ходатайству Резанова Сенат присвоил Баранову чин коллежского советника (соответствовавший армейскому полковнику). Сделано это было не из желания подбодрить его или вознаградить за труды — причины были гораздо серьезнее. Нужно было как можно выше поднять авторитет правителя Русской Америки в глазах состоявших на службе в Компании господ морских офицеров — вроде помянутого скандалиста подпоручика Талина. Офицеры, как я уже говорил, поголовно были дворянами. Сегодняшнему читателю трудно представить, какие в России Александра I имел преимущества самый плюгавый и захудалый дворянин перед прочими российскими подданными, столь благородным званием не обремененными. Говоря современным языком, гнул распальцов-ку по беспределу — а при малейшем отпоре писал в инстанции доносы «об оскорблении дворянского звания», что оскорбителям сулило нешуточные неприятности… Любое недоразумение в эполетах могло пыжиться перед Барановым (и пыжилось!), визжа: «Я — дворянин, а ты кто, харя неумытая?»

Согласно тогдашним правилам, чин коллежского советника давал право на потомственное дворянство — так что теперь Баранов был надежно защищен от выпендрежников в златотканых эполетах. Правда, официальная бумага о присвоении Баранову высокого чина дошкандыбала до Русской Америки только весной 1804 г., через полтора года. А до тех пор пришлось вытерпеть всякое. В том числе и господина флотского лейтенанта Николая Хвостова, командира бригантины «Св. Елизавета», с которым мы еще не раз встретимся на страницах этой книги. Вояка был храбрый, и для России сделал немало — но, как у многих, был у него один-единственный недостаток: водочку потреблял не стопками, а ведрами. А, выкушав ведерочко-другое, что ни ночь шлялся по Павловской гавани и колотил стекла в окнах (почему-то именно к безвинным стеклам у него была лютая неприязнь). И этак вот — целую зиму, на протяжении которой ему пришлось торчать на Аляске. Можно представить, как он осточертел обывателям, но что они могли поделать с дворянином и морским офицером? По воспоминаниям очевидца, с Хвостовым предпочитал не связываться и сам Баранов: «Александр Андреевич редкую ночь от него не запирался». Можно себе представить, что это был за буян и дебошир, если от него закрывался на засов сам Писарро российский…

Тем временем в своем третьем походе погиб рудознатец Галактионов, вновь пустившийся на поиски месторождения меди. Зимой его и туземца-переводчика убили индейцы атна. Правда, чуть позже убийц схватили другие индейцы, дружественные русским, и отвезли к Баранову. Тот, не мучаясь интеллигентским гуманизмом, изгнал их на далекий, малообитаемый островок Укамок «навечно» — и они там просидели несколько десятков лет (последний умер уже после 1840 г., когда самого Баранова давным-давно не было в живых).

Другой рудознатец, Семен Баженов, прошедший по тем же местам пятьсот верст, смерти от индейцев избежал — один из вождей атна всерьез собрался содрать с него скальп, но Баженова спасла женщина из того же племени, до этого побывавшая у русских в заложницах (каков сюжет для приключенческого романа?!).

Новоархангельск индейцы захватили и уничтожили в июне 1802 г. — а предпринять ответный поход Баранов смог только в апреле 1804-го. К этому времени индейское НАТО уже распалось, некоторые сильные тлинкитские племена предпочли заключить с Барановым мир (особенно помог успеху мирных переговоров Иван Кусков, взявший в плен сына одного из влиятельных вождей). Баранов в который раз обвел индейцев вокруг пальца: якобы в знак вечного мира распорядился сжечь на отмели свое собственное суденышко «Св. Ольга», что соответствовало каким-то индейским ритуалам. Колоши и не подозревали об истинной подоплеке дела: «Св. Ольга» пришла в совершеннейшую ветхость, и сожгли ее русские исключительно для того, чтобы, как тогда практиковалось, извлечь из пепла металлические детали…

Итак, Баранов выступил. Это был самый настоящий военный поход, выглядевший крайне внушительно: 350 байдар с 800 алеутами, почти поголовно вооруженными ружьями, 19 русских под командой Ивана Кускова с тремя фальконетами, три парусных корабля Компании, на передовом — Баранов в неизменной кольчуге под одеждой, с пистолетами за поясом… В общем, серьезная флотилия.

Баранов, интуитивный стратег, поплыл не прямо к острову Ситхе, а по гигантской дуге мимо превеликого множества островков — чтобы продемонстрировать силищу, поскольку индейцы по-другому не понимали. По дороге он еще и бил каланов, которых его люди добыли более полутора тысяч.

Легко догадаться, что колоши, заслышав о приближении флотилии, бросали свои селения и прятались по лесам. Все подряд Баранов не разорял — но жилища и укрепления тех, кто принимал участие в недавних нападениях, выжигал безжалостно. На всем протяжении плавания дым уходил в хмурое аляскинское небо…

Этот рейс тянулся пять месяцев. Придя в Ситхинский залив, русские, к своей немалой радости, встретили там самый настоящий военный корабль: 142-пушечную «Неву» под командованием капитан-лейтенанта Ю. Лисянского, участника первого русского кругосветного плавания (подробнее об этом — в следующей главе). И разузнали кое-что о приготовлениях колошей: они, оказалось, построили неподалеку большую деревянную крепость с несколькими пушками (интересно, не обошлось ли и тут без американских консультантов?)…

Тут в заливе показалось большое индейское каноэ. Баркас с «Невы», не мешкая, пошел на перехват и накрыл лодку из фаль-конетов. Громыхнуло так, что небо задрожало, каноэ взлетело на воздух — оказалось, индейцы везли на нем изрядный запас пороха для своей крепости. Эффектное, надо полагать, было зрелище…

«Гарнизоном» безымянной тлинкитской крепости, как быстро выяснилось, командовал тот же Котлеан. Он сначала вступил было с Барановым в переговоры, но крепость сдать отказывался. Тогда Баранов решил идти на штурм, как ни отговаривал его Лисянский, предлагавший ограничиться бомбардировкой.

Поначалу с бомбардировки и начали: все имевшиеся в наличии суда во главе с «Невой» подошли к берегу и открыли ожесточенный огонь из всех имевшихся в наличии пушек. Особенного толку от этого не получилось: разрывных бомб не было, а ядра, пущенные из пушек небольшого калибра, частокола из толстых бревен не пробивали, к тому же индейцы накопали внутри много подземных убежищ, где и отсиживались.

Начался штурм. Моряки с «Невы» под командой лейтенанта Арбузова с одним орудием шли с одной стороны, Баранов и лейтенант Повалишин при четырех пушках — с другой. Колоши огрызались из ружей и фальконетов. Русские подобрались к воротам и стали лупить по ним ядрами в упор. Но воинство Баранова не вынесло ожесточенной пальбы из крепости и начало отступать. Ничего удивительного: кроме горсточки военных моряков, это были в подавляющем большинстве охотники на морского зверя, непривычные к таким баталиям. Котлеан, распахнув ворота, кинулся в контратаку, но отступление русских прикрыли пушки с «Невы».

Ситуация замерла на той точке, которая в шахматах именуется цейтнот. Несколько дней русские пушки лупили по крепости, а индейские — по осаждающим. Особого урона от этого ни одна из сторон не понесла. Оставалось выяснить, у кого нервы крепче…

Слабее они оказались у Котлеана, сообразившего наконец, что не индейское это дело — крепости защищать. Индейцы видели, что Баранов настроен решительно и всерьез опасались, что в случае взятия их твердыни он все окрестные деревья живописно украсит размалеванными колошами. Котлеан однажды уже стоял под петелькой, не так давно, и повторять сей печальный опыт ему определенно не хотелось…

В конце концов под покровом ночной тьмы индейцы тихонечко выбрались из крепости и драпанули в горы. Ни люди Баранова, ни военные моряки не имели опыта осады крепостей и потому не окружили укрепление сплошным кольцом.

Уже позже станет известно, что среди нескольких сотен сидевших в крепости индейцев были три американских матроса…

Войдя в крепость, русские и алеуты увидели жуткое зрелище, опять-таки решительно расходившееся с благостными образами краснокожих из романов Купера. Колоши опасались, что при ночном отступлении собаки выдадут их лаем, а грудные младенцы — плачем. И потому, перед тем как выбраться из крепости, тихонечко передушили своих собственных собак и своих собственных младенцев.

Своих собственных. Таковы уж были установления первобытной жизни, по которым тлинкиты жили: если возникала производственная необходимость, можно преспокойно придушить и собственного ребенка. Бабы новых нарожают.

Помянутые сотрудники академика Болховитинова в своем трехтомнике попробовали как-то смягчить эту неприглядную историю. Вот что пишет один из них: «В крепости были обнаружены лишь две старухи и несколько убитых детей, вероятно, рабов». Самое грязное шулерство кроется в том, что в примечании к этой фразе автор отсылает читателя к «сочинению Ю. Ли-сянского» — при этом не цитируя самого капитан-лейтенанта, а лишь упоминая его книгу. Придурок, ага. Как будто никто, кроме него, не в состоянии отыскать оригинал…

Так вот, сам Лисянский описывает увиденное совершенно иначе: «Самое варварское зрелище, которое могло даже и самое ожесточайшее сердце привести в содрогание. Полагая, что по голосу младенцев и собак мы можем отыскать их в лесу, сит-хинцы предали их всех смерти».

Как видим, речь, несомненно, идет о собственных детях колошей, а не о каких-то малолетних «рабах». А впрочем, разве убийство маленького раба «приличнее», чем убийство собственного ребенка? Мышление нашей исторической интеллигенции — штука заковыристая, умом его не понять и аршином общим не измерить…

Кстати, часть пленных, захваченных в набеге на Новоархан-гельск и промысловые партии, колоши принесли в жертву во время очередной молитвы своему Маниту. Такая уж у них была милая привычка вдобавок к прочим — регулярно устраивать человеческие жертвоприношения…

Как ни удивительно, те две индейские старухи, которых русские обнаружили в опустевшей крепости, были живы. Люди Баранова собрали там больше сотни собственных ядер, а в качестве трофея захватили две индейские пушки, купленные колошами у янкесов.

Через некоторое время, выждав, пока Баранов остынет, явился Котлеан просить мира. Баранов (при штурме раненный в руку) его не повесил, хотя имел к тому полную возможность — простил, заключил мир и даже подарил на память жезл с орлиными перьями и гербом Российской империи.

Не прошло и года, как Баранов заново отстроил Новоархан-гельск — возвел крепость с двадцатью пушками, склады, казармы, сушильни для мехов, а в завершение построил и себе дом с садиком (правда, предусмотрительно окруженным частоколом). Той же осенью индейцы захватили и сожгли укрепление Якутат и уничтожили крупную партию промысловиков под начальством Демьяненкова. На этом и закончилась самая крупная русско-индейская война тех лет. Ее жертвами стали примерно 45 русских и 230 алеутов, а ущерб от уничтоженного имущества превышал полмиллиона рублей.

Эта война ныне совершенно забыта. Случись это с американцами, они давным-давно написали бы не одну сотню исторических трудов и приключенческих романов, сняли не одну сотню фильмов. Материал и в самом деле богатейший, согласитесь. Перестрелки и погони, потеря крепости и ее возвращение после шестидневного сражения, русские в индийском плену, прямо-таки кинематографическое спасение рудознатца Баженова с помощью индейской скво, взрыв каноэ с грузом пороха, удачные и неудачные попытки Баранова вызволить пленников от индейцев «из глубинки», дерзкий побег от тлинкитов Дмитрия Ларионова, сына начальника якутатской крепости и алеутки (он провел в плену десять лет, прежде чем смог вырваться). Да мало ли великолепной фактуры? Увы, наши Дюма и Вальтер Скотты смотрели дружно куда угодно, кроме Русской Америки…

Современники Баранова оценивали его заслуги высоко. Именно за возвращение Ситхи Баранов по ходатайству графа Румянцева в 1806 г. получил от императора орден Св. Анны 2-й степени.

А в это время на Гавайских островах в тамошних кабаках пьянствовал Барбер и орал во всеуслышание, что он непременно как-нибудь нагрянет на Кадьяк, спалит артиллерийским огнем все русские укрепления и выгонит Баранова из Америки.

Барбер ухитрился опять отличиться: провернул еще одно рэкетирское мероприятие. Некий американский шкипер «одолжил» у Баранова двадцать пять алеутов, но назад, как обещал, так и не привез — бросил где-то в Калифорнии. Там их встретил Барбер, привез Баранову и вновь «благородно» потребовал за спасение десять тысяч. Баранов отдал — подавись, мол…

К тому времени к Баранову прислал своих людей с предложениями о торговле гавайский король Камеамеа Первый. А остров Ситха был официальным образом назван островом Баранова.

Мы ненадолго расстанемся и с Барановым, и с прохвостом Бар-бером. Речь пойдет о подлинной истории камергера Резанова, его путешествиях, свершениях, весьма непростых жизненных перипетиях, романтической любви, нелепой смерти — и о многом, многом другом, что произошло с ним и с другими…

Глава четвертая ВИВАТ КАЛИФОРНИЯ!

1. Историческое, но склочное плавание…


Сразу спешу подчеркнуть: лично я ничего не имею против рок-оперы «"Юнона" и "Авось"», вовсе даже наоборот, я слушал ее на протяжении лет двадцати, на пластинках, на кассетах, на лазерных дисках. Правда, потом, к сожалению, увидел по телевизору сам спектакль. Зря, честное слово. Ну что же, буду слушать дальше…

Вот только есть громадная разница меж собственными эстетическими впечатлениями и исторической правдой. Коли уж я собрался предъявить читателю сугубо документальную книгу, хочешь не хочешь, придется безжалостно расправиться с серьезными ошибками и совершенно ложными утверждениями, которыми творение Вознесенского прямо-таки полнится. Неизвестно, что тому виной — то ли выхлестнувшая за все мыслимые пределы поэтическая фантазия, то ли плохое знание истории, характерное для интеллигентов-шестидесятников с их мифологическим мышлением…

Итак, версия Андрея Вознесенского: граф Резанов, ища, чем себя занять после кончины любимой супруги, занялся составлением планов российской колонизации Калифорнии. Построив за собственный счет на петербургских верфях корабли «Юнона» и «Авось», он отправился в Америку под Андреевским флагом, обручился там с дочерью испанского коменданта Кончитой де Аргуэльо, но погиб на обратном пути, и безутешная невеста сорок лет не подозревала о его смерти.

Исторической правды здесь — сущие крохи: имена Резанова и Кончиты, названия кораблей, факт обручения и смерти Резанова по пути в Петербург. И только. Все остальное — все — чистейшей воды вымыслы, продержавшиеся в массовом сознании удивительно долго.

Графом, как я уже писал, Резанов не был — как не носил и какого бы то ни было иного титула. Всего лишь дворянин российский, и не более того. Как мы уже знаем, планами колонизации Калифорнии он занялся не с бухты-барахты, а оттого, что восемь лет до того самым активным образом был задействован в работе Российско-Американской компании (и ее предшественниц).

А вот командором, как его часто именуют, Резанов и в самом деле был по праву: командором ордена Св. Иоанна Иерусалимского, в обиходе иногда именуемого попросту «Мальтийский крест». В царствование Павла I этот орден был ненадолго включен в число российских (после смерти Павла им больше в России не награждали, но имевшим его позволяли носить). В отличие от России, где ордена разделялись на несколько степеней, Западная Европа приняла другую систему: командорский крест того или иного ордена, офицерский, кавалерский и т. д. Соответственно, в зависимости от полученной степени, именовались и награжденные: командор ордена, офицер ордена, кавалер ордена…

Начнем с того, что в Русскую Америку Резанов отправился не на «Юноне» (еще не купленной русскими) и не на «Авось» (еще не построенной русскими), а на корабле «Надежда». Более того, поначалу Резанов (несмотря на все его проекты) вовсе не собирался в Калифорнию…

Но давайте по порядку.

В 1803 г. была наконец-то организована первая русская кругосветная экспедиция, с которой имя Резанова неразрывно связано. Это — первая состоявшаяся русская «кругосветка». Но не первый проект, далеко не первый…

Еще при разработке планов Второй Камчатской экспедиции Беринга в 1732 г. глава Адмиралтейств-коллегий Н. Ф. Головин и еще восемь подчиненных ему адмиралов предложили не отправлять Беринга и его людей через всю Сибирь пешим путем и не строить корабли в Охотске, а снарядить экспедицию в Кронштадте и отправить корабли на Камчатку через Атлантический океан и мыс Горн. Адмиралы рассуждали вполне толково: получалась большая экономия времени. Посуху от Питера до Охот-ска пришлось бы добираться не менее двух лет (как с Берингом и произошло), а подобное плавание заняло бы от 10 до 12 месяцев, причем удалось бы избежать адских трудов по транспортировке грузов.

Головин загорелся этим предприятием и готов был лично его возглавить, но его проект отвергли по неизвестным причинам.

В 1764 г., когда для изучения Алеутских островов отправляли тем же сухопутным маршрутом экспедицию Креницына и Левашова, вновь возникла идея плыть морем, по «маршруту Головина». Затея сорвалась из-за вспыхнувшей русско-турецкой войны.

1781 г. Вице-президент Адмиралтейств-коллегий И. Г. Чернышев выстроил на казенных верфях судно и собирался отправить его тем же морским путем к берегам Русской Америки, нагрузив товарами. Снова сорвалось по неизвестным нам причинам.

1785 г. Самая серьезная попытка совершить кругосветное путешествие. Шелихов и капитан Сарычев составили проект об отправке кораблей в Русскую Америку по «маршруту Головина» из Архангельска или Балтийского моря. Приготовления начались масштабные: к участию в разработке проекта привлекли академика Палласа и адмирала Голенищева-Кутузова, Петербургская Академия наук стала в своей обсерватории обучать астрономическим наблюдениям пятерых офицеров и нескольких штурманов. Для экспедиции выделили четыре военных корабля — чтобы продемонстрировать иностранным державам силу России в Америке и шугануть отиравшихся в тамошних водах ловцов удачи, тогдашних предшественников Барбера. Задач перед флотилией стояло множество, самых разных: показать морскую мощь России, провести научные наблюдения, собрать сведения о Японии, обойти вокруг островов Сахалин (тогда превосходно знали, что Сахалин — не полуостров, а остров, это потом как-то подзабыли, и Невельскому при Николае I пришлось «открыть» это вторично).

К осени 1787 г. все было готово. Полностью снаряженная эскадра под командованием капитана первого ранга Муловского (двадцати девяти лет от роду!) стояла в гавани, оставалось только сняться с якоря, поднять паруса…

И надо же было такому случиться — чтобы именно в те дни вспыхнула очередная война с турками, плавно перетекшая для русских военных моряков в очередную войну со шведами… Естественно, экспедицию отложили, а корабли послали на войну. Муловский погиб в одном из сражений со шведами на Балтике.

Как писали потом его биографы, Муловский, будучи командиром корабля «Мстислав», часто рассказывал своим офицерам о неудавшемся кругосветном путешествии. Одним из слушателей был молодой мичман Иван Федорович Крузенштерн…

Судьба у него примечательная. Когда против шведов срочно мобилизовали весь Балтийский флот и выяснилось, что офицеров катастрофически не хватает, было решено: досрочно выпустить из Морского кадетского корпуса офицерами всех гардемаринов, которые хотя бы раз выходили в море. Крузенштерн к тому времени успел сходить в учебное плавание — и отправился на войну, где показал себя неплохо. Потом он стажировался в английском флоте, побывал в Вест-Индии, а поскольку до того много читал, занимался самообразованием (география, торговля, экономика), заинтересовался Российско-Американской компанией и задумался всерьез: нельзя ли использовать богатый опыт Европы в освоении заморских территорий?

И через несколько лет, уже дослужившись до капитан-лейтенанта, подал военно-морскому министру Кушелеву обширный проект об организации регулярного морского сообщения меж Петербургом и Русской Америкой. Он предлагал послать из Кронштадта на Аляску два больших корабля, нагрузив их инструментом и снаряжением, позволившим бы организовать на Аляске собственное судостроение. Создать не маленькие боты (какими обходился Баранов за неимением лучшего), а настоящие океанские корабли, чтобы без всяких иностранных посредников-перекупщиков самим возить меха в китайский Кантон, а нужные для Русской Америки товары закупать опять-таки самим в Китае и Индии.

Как частенько случалось с толковыми проектами не только в России, но и в других странах, предложения Крузенштерна одобрения у высокого начальства не встретили и легли в архив. Один из адмиралов, правда со скрипом, но идею поддержал — однако считал, что для этого плавания лучше нанять английских матросов, поскольку русские-де со столь сложным делом ни за что не справятся. Особо следует подчеркнуть к сведению господ национал-патриотов, что это был не один из многочисленных иностранцев на русской службе, а чистокровнейший русак адмирал Ханыков…

Одним словом, проект Крузенштерна был переправлен в архив. Сам Крузенштерн, огорченный неудачей (и застоем в тогдашних военно-морских делах), собирался уже выйти в отставку и заняться сельским хозяйством — а может, не капусту сажать, а преподавать географию в Ревельской школе, которую сам окончил. Он женился, обосновался на берегу и сочинял прошение об отставке…

Но ситуация, как это порой случается, переломилась резко. В 1801 г. на место Кушелева пришел адмирал Мордвинов, друг Павла I, крупный государственный деятель, человек незаурядный. Он быстро разобрался во всех выгодах, которые сулил проект, доложил о нем новому императору Александру I, получил высочайшее одобрение. Ну а поскольку он был еще крупным акционером Российско-Американской компании, то задействовал в первую очередь ее ресурсы. Дело рвануло с места в карьер!

Смешно, конечно, но Крузенштерн, которому предложили возглавить задуманную им же экспедицию, сначала… отказался. Жена как раз ждала ребенка, с мыслью об отставке уже как-то свыкся… Мордвинов, человек старой закалки, стукнув кулаком по столу, не долго думая, рыкнул:

— А польза Отечеству, молодой человек?! Отечеству-то кто служить будет? Или вы только прожекты рисовать умеете, а в жизнь их претворять — слабо?

Примерно так он и выразился, заявив: если Крузенштерн не возьмется, экспедиция не состоится вовсе. Крузенштерн согласился. Помощником к себе он взял Юрия Федоровича Лисян-ского, с которым подружился еще в кадетском корпусе. Лисян-ский точно так же был выпущен из корпуса досрочно, воевал со шведами, стажировался в Англии, плавал в Вест-Индию, будучи в отпуске, путешествовал по Соединенным Штатам и даже был принят президентом Вашингтоном. (Впрочем, в те времена американские президенты жили гораздо патриархальнее, чем теперь, и попасть к ним было гораздо проще даже обычному туристу. Сравните с сегодняшним днем: путешествующий ради собственного развлечения капитан-лейтенант приходит в Белый дом и заявляет, что хочет поговорить с хозяином Овального кабинета — просто так, ради расширения кругозора и новизны впечатлений…)

Помимо этого, Лисянский (кстати, произведенный в офицеры на несколько месяцев раньше Крузенштерна) бывал в Южной Африке, на острове Святой Елены (где англичане уже тогда были полными хозяевами, но никто, разумеется, не подозревал, что остров станет тюрьмой для Бонапарта — да и сам Бонапарт был еще не императором, а генералом). В Индии англичане пытались привлечь Лисянского к войне против «коренных», но Лисянский участвовать в этом несправедливом деле отказался.

Лисянский, человек, лишенный глупого честолюбия, охотно согласился быть помощником Крузенштерна (хотя по тогдашним правилам, будучи произведенным в офицеры раньше, имел «превосходство»). Экспедиция с самого начала считалась не военной, а «коммерческой» — и все расходы по ее снаряжению взяла на себя Российско-Американская компания. По ее поручению Лисянский отправился за границу покупать корабли. Сначала поехал в Гамбург, но, не найдя там подходящих, приобрел в Англии 16-пушечный «Леандр» и 14-пушечную «Темзу», которые в России переименовали в «Надежду» и «Неву». Груз Компании состоял из железа, якорей, парусины, канатов, пушек, пороха, свинца, ружей, пистолетов, сабель, медной посуды, муки, вина, водки, табака, чая, кофе, сахара. Все это (общей стоимостью более 600 тысяч рублей) предназначалось для Русской Америки.

Никакими научными исследованиями экспедиция не должна была заниматься изначально. В инструкции, полученной Крузенштерном, о них упоминалось так: «…если время и обстоятельства позволят». Однако еще до отплытия Академия наук избрала Крузенштерна своим членом-корреспондентом — так сказать, впрок…

Позвольте, возопит иной читатель в недоумении, а где же Резанов? Успокойтесь, командор и камергер императорского двора Резанов сейчас появится во всем блеске…

И в звании посланника его императорского величества. Да, вот именно — инспекция русских владений на Аляске стояла для Резанова на втором месте, а сначала ему предстояло установить дипломатические отношения с Японией и заключить торговый договор.

Резанов со свитой обосновался на «Надежде». Туда же грузили подарки для японского императора: вазы и сервизы императорского фарфорового завода, зеркала, ковры, меха, парчу и атлас, сукно и бархат, бронзовые механические часы из Эрмитажа, оружие, драгоценная посуда, «кулибинские фонари»…

Список длиннейший. Но гораздо интереснее познакомиться с тем, что Резанов вез на Кадьяк для жителей Русской Америки. Целую библиотеку: книги по химии, физике, минералогии, математике, механике, архитектуре, географии, медицине, логике, ботанике и коммерции, сочинения о путешествиях Далласа, Лепехина, Гмелина, Рычкова, Зуева, Вальяна, Лессепса (все наперечет — тогдашние «звезды»), 27 томов «Всемирных путешествий», «Описание Камчатки» Крашенинникова, «История Сибири» Миллера и Фишера. Десятки томов беллетристики, комплекты разнообразных журналов того времени, книги по ветеринарии и кулинарии. А кроме того, чертежи и макеты кораблей, портреты и эстампы, картины, пособия по металлургии и горному делу и даже электрическую машину.

Впечатляет, не правда ли? Никакого сомнения: Резанов смотрел далеко вперед и не собирался сводить Русскую Америку к одной большой промысловой бригаде. По его замыслам, она должна была стать полноценной страной — с фабриками, рудниками, библиотеками и лабораториями. (К слову, к 1805 г. на Кадьяке детей от браков между русскими и алеутками уже учили и французскому, и математике.)

Экспедиция отплыла. И очень скоро разгорелся долгий, яростный, непримиримый конфликт меж Крузенштерном и Резановым, о котором стыдно и грустно говорить подробно, но и умалчивать нельзя…

Это сегодня и Крузенштерн, и Резанов, и многие другие участники того плавания носят заслуженные титулы «исторических личностей», кому-то из них поставлены памятники, имена других носят улицы и далекие острова. Но в том-то и суть, что они были еще и живыми людьми, пока что не видевшими ни в себе, ни в других «исторических персон». И, как всякий живой человек, они обладали недостатками, отрицательными чертами характера, наконец, просто упрямством и откровенной дурью…

Положение сложилось щекотливейшее. Резанов официально числился начальником экспедиции. Будучи полномочным посланником и «дважды генералом» (и как действительный статский советник, и как камергер), он был старше чином Крузенштерна. При нем были императорские инструкции, где черным по белому значилось: камергер Резанов — начальник^. Мало того, специально подчеркивалось, что и суда, и офицеры находятся «в службе Российско-Американской компании», где, как мы помним, Резанов занимал немаленький пост. Так что он был трижды начальником над Крузенштерном.

Однако Крузенштерн ссылался на «морские традиции», согласно которым именно капитан на судне — первый после Бога. Дело осложнялось еще и тем, что вдобавок ко всему «Надежду» и «Неву» при отправлении ввиду сложности международной обстановки объявили военными кораблями, на которых действует военно-морской устав (и шли корабли как раз под военно-морским Андреевским флагом). Так что некоторые недоразумения имели место — и Резанов с Крузенштерном толковали неясности всякий в свою пользу…

Не забывайте еще и о такой детали эпохи, как кастовая спесь. Со времен Петра I военные как-то приобвыкли считать себя пупом земли и верховной властью над любыми штатскими — и изживалась эта традиция крайне медленно.

В общем, как сказал дон Румата: «Он хороший человек, но все-таки барон…»

Крузенштерн был спесив и высокомерен, и его офицеры — ему под стать. С людьми Резанова и служащими Компании они практически не общались, презрительно именуя «купчишками». Дружеское общение со «штафирками» поддерживал один-единственный офицер, лейтенант Головачев. Остальные задирали нос, держались холодно и отчужденно. Легко представить, какая атмосфера сложилась на борту…

Начались вовсе уж безобразные сцены. В один далеко не прекрасный день разыгралась настоящая базарная ссора. Крузенштерн, собрав офицеров с «Надежды» и «Невы», с видом совершеннейшего младенца стал вопрошать: Резанов, а ты, собственно, кто такой и почему под ногами путаешься? Звучало это чуточку приличнее, но суть претензий была именно такой.

Резанов предъявил все имевшиеся у него полномочия, однако господа офицеры (за исключением Головачева) начали орать:

— Ступайте, ступайте с вашими указами, нет у нас начальника, кроме Крузенштерна!

Это уже не моя вульгарная интерпретация разговора, а дословное свидетельство наблюдавшего эту сцену сотрудника Компании Шимелина. Лейтенант Ратманов (его имя носит сейчас остров на Дальнем Востоке), ругая по-матерну, кричал: «Его, скота, заколотить в каюту». Под «скотом», как легко догадаться, имелся в виду Резанов — начальник экспедиции, полномочный посланник императора, камергер и командор. Тяжелая история, но все происходило именно так, из песни слова не выкинешь…

Советские историки пятидесятых годов прошлого века по каким-то своим соображениям решительно заняли сторону Крузенштерна — хоть и дворянин, но историческая персона, руководитель первого кругосветного путешествия россиян, а следовательно, «прогрессивный», с их точки зрения, деятель. Резанов же тогдашним историкам представлялся исключительно «царедворцем», «эксплуататором» и «реакционером». Его даже обвиняли… в участии в убийстве императора Павла I, хотя в то время Резанов в гвардии уже не служил, возле Михайловского замка в ночь трагедии его и близко не было…

Отношения накалились настолько, что Резанов около месяца безвылазно просидел в своей каюте, заболел от всех переживаний, но корабельного врача к нему не допустили…

Нынешние историки справедливость наконец-то восстановили и признали, что не прав был именно Крузенштерн. Впрочем, это было установлено тогда же, осенью 1804 г., после прибытия «Надежды» в Петропавловск-Камчатский. Резанов написал жалобу генерал-губернатору Кошелеву, тот моментально прибыл для расследования в сопровождении 60 солдат — и Крузенштерну резко поплохело. Оправдывался он совершенно по-детски: дескать, высочайшие инструкции касательно того, что полновластным начальником является как раз Резанов, он, Крузенштерн, получил еще в Петербурге, но, захлопотавшись, как-то не нашел времени их прочитать…

Для Крузенштерна и его офицеров дело, согласно законам того времени, могло закончиться скверно. В конце концов он признал свою вину и смиренно просил как-нибудь загладить дело. Резанов, человек великодушный, забрал свою жалобу и согласился забыть обо всем, если Крузенштерн и его офицеры извинятся должным образом.

Извинились, конечно. Обставлено все было крайне торжественно: Крузенштерн и его подчиненные явились к Резанову всем составом, в парадной форме, извинялись громко и прочувствованно. По русскому обычаю в честь благополучного исхода склочного дела и общего примирения устроили грандиозный банкет с пушечной пальбой после каждого тоста.

Идиллия? Не скажите… Когда Резанов покидал «Надежду» навсегда, попрощаться с ним пришел только упомянутый лейтенант Головачев — за что сослуживцы во время обратного рейса так его травили, что бедняга застрелился на острове Святой Елены…

Неприятно все это, конечно, но я не хочу ничего приукрашивать — мы должны знать людей того непростого времени именно такими, какими они были в реальности, а не в хрестоматийном глянце… Между прочим, Резанов, несмотря на все неприятности, доставленные ему Крузенштерном, в своем отчете все же высоко оценил профессионализм капитан-лейтенанта — а ведь человек другого склада на его месте непременно попытался бы свести счеты, тем более обладая такими связями и положением при дворе, как Резанов…

Дальнейшее, впрочем, происходило уже без какого бы то ни было участия Резанова — «Надежда» и «Нева» возвращались в Петербург без него. Здесь проявилось еще одно грустное обстоятельство, которое можно назвать «синдром начальника»: первым кругосветное путешествие завершил как раз Лисянский, придя в Петербург раньше Крузенштерна. Однако все лавры и положение первого достались Крузенштерну, поскольку начальником был именно он. Что ж, не впервые в истории России и человечества. Лисянский остался в тени — его книги о путешествии вышли гораздо позже книг Крузенштерна. А в последние годы Лисянский (вот удивился бы, наверное!) стал еще и жертвой лихих «историков» национал-патриотического направления. Сии господа (фамилии из брезгливости опустим) создали очередную побасенку о «происках инородцев», согласно которой все достижения «исконно русского человека» Лисянского коварно приписали «члену немецкой мафии» Крузенштерну.

Чушь, разумеется. Во-первых, Крузенштерн, пусть и придя в Петербург вторым, сделал немало — один его «Атлас Южных морей» заслуживает самого лестного отзыва, не говоря уже о других печатных трудах. Во-вторых, национал-патриотов, как обычно, подводит скверное знание отечественной истории. К «немцам» Крузенштерн имеет мало отношения — поскольку его предком был швед из Эстляндии Филипп Крузенштерна (именно так тогда писалась его фамилия, типично шведская, из того же ряда, что «Оксеншерна» и многие другие), потомки которого, мелкие дворяне, уже совершенно обрусели и приняли православие. Наконец, сам Лисянский, человек скромный, ни за что не одобрил бы подобные пляски на костях своего командира, с которым дружил долго и искренне…

Да, а как же японское посольство Резанова?

К сожалению, оно окончилось полным провалом — в котором вины самого Резанова нет ни малейшей. Японские правители-сегуны, вершившие все дела от имени императора, который был не более чем декоративной фигурой, уже лет двести как держали курс на полную изоляцию страны от всего остального мира. Всем японцам категорически запрещалось покидать страну (за нарушение — смертная казнь), а иностранцы в Японию категорически не допускались. Национальную самобытность блюли таким образом…

Единственными европейцами, с которыми Япония соглашалась иметь какие-то отношения, были голландцы. Правда, на территорию страны их не допускали — создали самую настоящую резервацию. В бухте возле города Нагасаки был небольшой островок Десимаматсу, метров двести в длину и восемьдесят в ширину — скорее песчаная отмель, соединенная с сушей небольшим каменным мостом.

Там голландцев и поселили, словно в тюрьме строгого режима. На суше, возле моста, поставили караулку, где круглосуточно дежурили солдаты. Весь остров старательно огородили высоким частоколом, чтобы обитатели не могли видеть ничего, что происходило в городе. В частоколе устроили «водяные ворота» — причал для голландских кораблей. В воде вокруг острова торчало 13 высоких столбов с досками, на которых огромными иероглифами написали приказы губернатора местным жителям: под страхом самого сурового наказания к обиталищу «длинноносых чертей» не приближаться. Ну а вдобавок японцы выдумали для своих торговых партнеров массу унизительных ритуалов — можно представить, каково приходилось купцам, если сам голландский посол старательно плясал перед императором вприсядоч-ку, без парика, в расстегнутом-расхристанном виде, пел песни, показательно баюкал японских младенчиков, которых специально для этого приносили.

Голландцы все это стоически терпели двести лет — очень уж жирную выгоду извлекали из своего монопольного положения, надо полагать, ради коммерческих интересов и вовсе без штанов плясали бы перед японскими сановниками…

Для начала японцы законопатили в тюрьму тех японцев, которых Резанов привез с собой (их, как сто лет назад Денбея, бурями занесло к русским берегам). Ради скрупулезного исполнения законов, запрещавших японским подданным уплывать за пределы территориальных вод страны. Шторма оправданием служить не могли…

Самого Резанова мурыжили шесть с лишним месяцев! «Надежду», стоявшую на якоре, окружили военными судами. Позже, чуточку смилостивившись, Резанову разрешили сойти на берег — но поселили в домике, опять-таки напоминавшем скорее тюрьму, хотя и комфортабельно обставленную. О том, чтобы увидеться с императором, и речи не шло. Послание императора Александра перевели на голландский (при этом почему-то выдвинув непременное условие, чтобы каждая страничка перевода оканчивалась на ту же букву, что и оригинал), внимательно изучили, но передавать своему микадо опять-таки не стали.

За время вынужденного заточения Резанов взялся учить японский язык и даже составил краткий японско-русский словарь из 5 тысяч слов, впоследствии опубликованный в Петербурге.

А японцы увлеченно дурковали — впрочем, с чисто азиатским изяществом. Подарки для императора они тоже принимать отказались, объясняя так: если примут, придется отдариваться, а отдариваться нечем, страна наша бедная-бедная, император наш бедный-бедный, ему будет стыдно и неудобно, потому что не сможет ответить должным образом… Резанов сказал: да не нужно нам никакого отдаривания, вы, главное, примите послание от нашего императора вашему… На что японские сановники, вежливо улыбаясь и кланяясь, твердили: никак невозможно, Резанов-сан, мы уже двести лет с Европой отношений не поддерживаем, разве что паре десятков голландцев всемилостивейше позволили тут обитать — и ради вас порядки менять не будем.

Самое интересное, что превеликое множество японцев (промышленники, чиновники, купцы, служилые самураи) как раз и стремились начать торговлю с Россией, завязать отношения с Европой, открыть дорогу в Японию западным знаниям и технологиям! Едва разнеслась весть о прибытии посольства, в Нагасаки съехались купцы из нескольких городов, но их отправили по домам. Правительство, твердо намеревавшееся держать страну в «наглухо запечатанном виде», позаботилось и об идеологическом обеспечении: группа ученых мужей из столицы в два счета состряпала обширный трактат, где пугала: ежели начнется торговля с Россией, то в Японии непременно распространится православие и вытеснит веру предков, а там русские помаленьку и всю Японию захватят. Знай эти книжные черви слово «жидомасоны», то, несомненно, объявили бы Резанова натуральнейшим жидомасоном, намеренным развратить и уничтожить национальную самобытность Святой Руси… тьфу ты, Святой Японии.

В таких условиях добиться чего-либо было невозможно. Выполнить поставленную задачу смог бы, пожалуй, разве что Терминатор — тот, что из первого фильма… Между прочим, Резанову еще повезло, что он вообще смог вести переговоры с императорскими чиновниками: прибывшее за год до того английское посольство вообще на берег не пустили, тут же заставили отплыть восвояси, угрожая пушками…

Так что через шесть с лишним месяцев пришлось поднять паруса и, несолоно хлебавши, уплыть на Камчатку. Однако этот визит не прошел даром: впоследствии японский премьер-министр маркиз Сигенобу писал, что Резанов, оставивший о себе весьма лестное мнение среди общавшихся с ним японцев, «первый разбудил Японию от глубокого сна». Через шестьдесят лет после плавания Резанова противники изоляции, набравшись сил, все же устроили революцию и открыли страну для внешнего мира…

Один только Крузенштерн вопреки очевидным фактам брюзжал и злился, обвиняя в неудаче исключительно Резанова. Его ненависть к командору оказалась столь велика, что и тридцать лет спустя, когда Резанова давным-давно не было в живых, потомок шведского дипломата отзывался о былом неприятеле с неутихшей злобой, в полном соответствии с пословицей валил на него, как на мертвого…

А вот русские историки уже в конце XIX века писали с долей здорового цинизма: вся беда была в том, что у русских не оказалось под рукой внушительной военной эскадры. Если бы бок о бок с «Надеждой» на рейде Нагасаки встали несколько русских фрегатов, неизвестно еще, как обернулись бы события. В 1855 г. американский командор Перри так и поступил: нагрянул с эскадрой, дружелюбно нацелившей на город немалое количество орудий. Применением пушек он открыто не пугал, но как-то так получилось, что японцы живенько подписали договор о торговле и многом другом… Стесняться не надо, господа! Государственные интересы следует отстаивать всеми доступными средствами, что нам на протяжении столетий и демонстрировали иностранные державы — пока матушка-Россия по какому-то дурацкому благородству боялась кого-нибудь ненароком обидеть…

Итак, Резанов вернулся на Камчатку, ничего не добившись. Но, прежде чем перейти к рассказу об американском периоде его жизни, мы познакомимся с одной колоритнейшей фигурой — графом Федором Толстым, состоявшим при Резанове в официальном звании «кавалера посольства». Субъект этот никакими полезными свершениями себя не зарекомендовал, но все же, думается мне, стоит рассказать и о нем. Во-первых, я намереваюсь поведать читателю обо всех интересных фигурах, тем или иным образом связанных с Русской Америкой, а во-вторых, как очень скоро выяснится, имели место быть интереснейшие связочки…


2. Алеут из Преображенского полка


Граф Федор Толстой (дальний родственник великого писателя) был личностью, скандальнейшим образом известной. Закончил Морской корпус, но на службу поступил отчего-то не в моряки, а в Преображенский полк — скорее всего, из тщеславия, не желая «хоронить свою персону» где-то на корабле, в кронштадтской «глуши». Человек был смелый, дерзкий, буйный, эксцентричный до крайности: дрался на дуэлях с невероятным азартом, в картах мошенничал практически открыто, ради новых впечатлений поднимался на воздушном шаре с воздухоплавателем Гар-нером. Современник писал, что граф «во всем любил одни крайности. Все, что делали другие, он делал вдесятеро сильнее. Тогда было в моде молодечество, а граф Толстой довел его до отчаянности».

Толстого влиятельная родня отправила с посольством Резанова, чтобы спрятать на некоторое время от крупных неприятностей. Господин поручик Преображенского полка незадолго до того в прямом смысле слова «оплевал» некоего полковника Дри-зена и дрался с ним на дуэли. История получила огласку, и буяна всерьез собирались то ли отправить в какой-нибудь захолустный пехотный полк, то ли вообще разжаловать в солдаты. Вот его и спрятали с глаз подальше — плавание дело долгое, помаленьку забудут о скандале…

На «Надежде» Толстой развернулся вовсю — пил за троих, в карты резался за пятерых. Сохранились воспоминания о парочке его проказ: напоил однажды корабельного священника до беспамятства и, когда тот мирно дремал головушкой на столе, припечатал его бороду к столу сургучом — с помощью похищенной из каюты Крузенштерна казенной печати с двуглавым орлом. Согласно строгим законам Российской империи, разломать казенную печать было уголовно наказуемым деянием — даже в подобном случае. Пришлось, не трогая сургуча, остричь батюшке бороду ножницами.

В другой раз, воспользовавшись отсутствием уехавшего на берег Крузенштерна, Толстой затащил в его каюту своего ручного орангутанга, купленного где-то по дороге, положил на тетрадь с записями капитан-лейтенанта чистый лист бумаги и усердно принялся пачкать его чернилами. Орангутанг с интересом наблюдал. Повозившись с пером, граф взял измазюканный листок и удалился. Обезьяна принялась обезьянничать: взяла чернильницу и уделала бумаги Крузенштерна до полной нечитаемости…

Крузенштерн, простите за вульгарность, на стену лез от такого попутчика, но сделать мало что мог: в отличие от «купчишек» и «штафирок», перед ним был граф и офицер старейшего в России гвардейского полка. Власти у капитан-лейтенанта хватало только на то, чтобы на денек-другой, не больше, посадить проказника под домашний арест в его каюту. Отсидев, Толстой опять принимался за свое, доставая еще и Резанова.

Когда посольство вернулось из Японии на Камчатку, от графа с превеликим облегчением избавились и Резанов, и Крузенштерн…

История эта обросла многочисленными легендами, которые с большим удовольствием расцвечивал сам Толстой. По кружившим в Петербурге рассказам, граф настолько достал Крузенштерна, что тот высадил его то ли на необитаемый остров, то ли на «оскаленные» аляскинские берега, в общем, в глухие места, где Толстой за неимением пропитания вынужден был съесть своего орангутанга. Впрочем, некоторые про Толстого и обезьяну рассказывали и похлеще, упирая на то, что орангутанг был женского пола… Потом Толстой якобы наткнулся на неких «дикарей», которые его выбрали своим вождем и татуировали с головы до ног.

Все эти истории — большей частью чистый вымысел. Толстого попросту «списали на берег» на Камчатке: Крузенштерн заявил, что более видеть его не желает, благо посольство завершилось, и о Толстом он более заботиться не обязан. А Резанов велел графу возвращаться в Петербург, в свой полк, сухопутным путем через Сибирь…

Что происходило далее, достоверно неизвестно. Очень похоже, что Толстой все же из жажды приключений добрался до Аляски (скорее всего, на заходившей туда «Неве» Лисянского, либо на одном из судов Российско-Американской компании. Какая-то алеутская татуировка у него все же появилась тогда на груди (хотя «наколки с головы до пят» — откровенное преувеличение). В Петербург он привез немаленькую коллекцию аляскинских диковинок: оружия, предметов обихода. На родине граф получил кличку Американец, сопровождавшую его до самой смерти.

Когда он возвратился в Петербург, туда уже дошли известия о художествах графа на «Надежде». Толстого по приказу свыше моментально тормознули на заставе и отправили служить в гарнизон Шейшлотской крепости — что для гвардейца-преображен-ца было наказанием нешуточным. Через два года, правда, по заступничеству влиятельной родни вернули в полк. Толстой участвовал в русско-шведской войне, после ее окончания ввязался в Прибалтике в парочку шумных дуэлей — и его вновь остановили на Петербургской заставе, ненадолго посадили в крепость, а потом разжаловали-таки в рядовые. В каковом невеликом чине и выперли в отставку.

В 1812 г. граф поступил на службу в качестве простого ратника московского ополчения. Воевал до безумия храбро, получил назад и чин гвардии поручика, и отобранные у него ордена, участвовал в Бородинской битве, где получил ранение в ногу, дослужился до полковника и был награжден Св. Георгием 4-й степени. Вышел в отставку и поселился в Москве.

Вся его дальнейшая жизнь — череда кутежей, карточной игры на огромные суммы и бесконечных дуэлей. Граф, как уже говорилось, нисколечко не скрывал, что плутует в карты — и, когда с ним кое-кто отказывался по этой причине играть, требовал «продолжения банкета», грозя, что иначе партнеру «башку подсвечником расшибет».

Однажды, впрочем, коса нашла на камень. После окончания очередной игры Толстой объявил, что дворянин Нащокин должен ему двадцать тысяч рублей. Нащокин платить отказался, уверяя, что Толстой эту сумму выдумал из головы. Тогда Американец достал из кармана заряженный пистолет, выложил его на стол и дал Нащокину десять минут на размышление: либо платит, либо — пуля в лоб.

Нащокин хладнокровнейшим образом выложил из кармана часы и бумажник, ухмыльнулся и сказал без тени страха:

— Часы могут стоить пятьсот рублей, в бумажнике — двадцать пять рублей. Вот все, что вам достанется, если вы меня убьете, а чтобы скрыть преступление, вам придется заплатить не одну тысячу. Какой же вам расчет меня убивать?

Толстой в восторге крикнул:

— Вот настоящий человек!

И они с Нащокиным стали неразлучными друзьями.

Женился Толстой на цыганке, с которой сначала долго жил без венца — но однажды, проиграв громадную сумму и не имея денег, всерьез собрался стреляться. Тогда цыганка Авдотья привезла ему столько денег, что на уплату долга хватало с лихвой — это были те деньги, которые Толстой ей давал, а она не тратила, копила. Уплатив долг, граф с Авдотьей обвенчался.

Именно о Федоре Толстом — известные строки из «Горя от ума» Грибоедова:

Ночной разбойник, дуэлист,

в Камчатку сослан был, вернулся алеутом,

и крепко на руку нечист.

Толстой на эти стихи реагировал весьма своеобразно. Сохранилась рукопись Грибоедова с собственноручной правкой Толстого: граф написал касаемо Камчатки: «В Камчатку черт носил, ибо сослан никогда не был». А стих «крепко на руку нечист» предлагал поправить так: «В картишках на руку нечист». Поясняя так:

— Для верности портрета сия поправка необходима, чтобы не подумали, что ворую табакерки со стола.

Как видим, шулерства своего граф нимало не стыдился. Почему я так подробно о нем рассказываю? Да потому, что в жизни порой многое самым причудливым образом взаимосвязано. Живя в Москве, Толстой вращался в литературных кругах, был в приятельских отношениях с Вяземским, Боратынским, Жуковским, Батюшковым, Пушкиным, Денисом Давыдовым и многими другими русскими литераторами. С Пушкиным, правда, он однажды собирался стреляться после показавшейся ему обидной пушкинской эпиграммы — но их помирили. Пушкин не раз бывал в гостях у Американца, слушал его рассказы об Аляске, осматривал коллекции. Напомню, что книгу Шелихова Пушкин читал и перечитывал. В 1826 г., по достоверным свидетельствам современников, Пушкин не раз говорил, что с удовольствием бежал бы в Грецию или Америку. Несомненно, что Александр Сергеевич имел в виду именно Русскую Америку — Соединенные Штаты в те годы были маленькой скучной страной и никого всерьез не интересовали…

Не кто иной, как Лев Толстой, рассказывал о встрече графа Федора с Грибоедовым. Толстой попенял Грибоедову:

— Зачем ты обо мне написал, что я крепко на руку нечист? Подумают, что я взятки брал, а я отродясь не брал…

— Но ты же играешь нечисто, — сказал Грибоедов.

— Только-то? — не моргнув глазом, ответил Толстой. — Ну, ты бы так и написал…

Как хотите, но без рассказа о таких людях не почувствовать эпоху во всей ее полноте…


3. Калифорнийская роза


Мы оставили Резанова на Камчатке, где ему предстояло выполнить вторую часть возложенных на него поручений: изучить состояние дел в Русской Америке. Из-за вражды с Крузенштерном нечего было и думать воспользоваться «Надеждой» или «Невой» — Резанов отплыл на Аляску на небольшом суденышке Компании «Мария Магдалина», гордо именовавшейся «бригом». Кораблик местной постройки, по воспоминаниям самого Резанова, был откровенно «кривобоким». Он привез с собой двух морских офицеров, лейтенанта Николая Хвостова и мичмана Гаврилу Давыдова, которым было суждено сыграть немалую роль и в истории Русской Америки, и в нашем повествовании.

Истины ради следует отметить: поначалу Резанов и Баранов, два замечательнейших человека александровской эпохи, друг другу категорически не понравились и не нашли общего языка. Очень уж разные были люди: лощеный петербуржец, опытный царедворец, «теоретик», заочный руководитель К0 американских дел — и битый жизнью купец-землепроходец, практик, железной рукой правивший на довольно диких землях, где индейцы только и мечтали вогнать стрелу в спину, а русские подчиненные в массе своей представляли едва ли не уголовный сброд, кучу законченных отморозков…

Но это, отметим уже с радостью, продлилось буквально пару недель: присмотревшись, притершись, изучив друг друга поближе и оценив по достоинству, Резанов с Барановым стали сотрудничать теснейшим образом, в самом сердечном согласии.

Именно Резанов выхлопотал Баранову золотую медаль и официальное звание Главного правителя Русской Америки. К тому времени и Баранов, и его правая рука Иван Кусков начали проситься в отставку: устали собачиться кое с кем из здешних обитателей, точнее говоря, с теми, против кого их «железная рука» была бессильна: морскими офицерами на службе Компании и духовенством. Резанов, быстро разобравшийся, что имеет дело, по его собственному мнению, с «лучшими людьми» Русской Америки, энергично взялся за дело.

С царившим там бардаком он сам столкнулся моментально. Один из офицеров, лейтенант Сукин, ввалился к командору в шинели и шапке и, не ломая таковой, развязно бросил:

— Что, новое начальство пожаловало? Резанов, не вставая, ледяным тоном осведомился:

— А вы кто такой?

— Российского военного флота лейтенант и командир судна «Елизавета».

Вот тут Резанов встал, выпрямился во весь рост:

— А я — российского императорского двора камергер и начальник Русской Америки. Через час благоволите явиться в надлежащем виде и доложить, как положено…

Через час Сукин явился уже в мундире — но Резанов его не принял. К тому времени он собрал о Сукине кое-какой компромат: приказы Баранова лейтенант регулярно не выполнял, кроме того, ухитрился за год взять вперед из причитавшегося ему жалованья три тысячи рублей, которые тратил исключительно на водку (при тогдашней копеечной цене сумма даже для годового запоя поразительная!).

Офицеры присмирели. Резанов принялся за лиц духовного звания. На этих, как достоверно стало известно в Петербурге, тоже висело немало грехов: погрязли в «лености и праздности», пьянках и прочих непотребствах, ссорились с Барановым постоянно, свои обязанности выполняли из рук вон плохо: крестили туземцев формально, загоняя скопом в воду, навешивая крестики и на этом успокаиваясь, — а туземцы преспокойно продолжали молиться Христу и своим идолам, которых в знак почтения мазали тухлой китятиной. Особенно напортачил отец Ювеналий: непрошеным «прискакал» в район только что налаженного промысла и торговли, начал крестить туземцев «насильственно», применяя в качестве богословского аргумента главным образом кулаки, нескольких алеутов ухитрился обвенчать с родными сестрами, «для галочки»… Алеуты его терпели долго, но потом убили, а заодно вырезали и всех до единого барановских промысловиков…

Вызвав к себе «духовные власти», Резанов без особой дипломатии объявил: все недостатки и упущения ликвидировать в кратчайший срок, иначе виновные будут немедленно отправлены в Петербург и расстрижены… а впрочем, лишением духовного сана дело не ограничится.

Духовные — исторический факт! — бухнулись перед ним даже не на колени, а ниц, что означает — в лежку!

Баранова и Кускова Резанов уговорил остаться на прежнем месте в прежних должностях. Он писал в Петербург: «Баранов есть весьма оригинальное и притом счастливое приобретение природы, имя его громко по всему западному берегу, до самой Калифорнии. Бостонцы почитают его и уважают, а американские народы из самых дальних мест предлагают ему свою дружбу. Признаюсь вам, что с особливым вниманием штудирую я сего человека. Важные от приобретений его последствия скоро дадут ему и в России лучшую цену…»

Резанов настолько проникся к Баранову дружескими чувствами, что взялся даже (без ведома Баранова, конечно) хлопотать об устройстве его личных дел. В феврале 1805-го он писал императору, деликатно изобретая для некоторых понятий уклончивые формулировки: «Множество полезных его (Баранова. -А. Б.) подвигов заслуживают беспристрастно ему отличие, и я осмеливаюсь повергать их монаршему Вашего Величества воззрению и всеподданнейше просить облаготворить бездетность его усыновлением двух его воспитанников, Антипатра и Ирины, которых приобрел он здесь по свойственной людям слабости и отдал первого в училище, возбудя столь похвальным примером и других к образованию из здешнего юношества полезных Вашему Величеству подданных».

Речь, понятное дело, могла идти только об усыновлении «приобретенных по известной слабости воспитанников» — как мы помним, у Баранова оставалась законная супруга, о которой он уже лет пятнадцать не имел никаких известий…

Резанов пробыл на Аляске всего полгода, но сделать успел немало. Поручил монахам, чтобы занялись наконец реальным делом, составить перепись жителей Русской Америки, всех поголовно, включая и туземцев, «не отягощать их чрезмерно повинностями», а кроме того, позаботиться об обучении малолетних алеутов и индейцев грамоте: «Буде кажут к наукам способность, таковых приготовлять к занятию по времени высших степеней, а других, с меньшими дарованиями, определять к ма-стерствам, ремеслам и рукоделиям».

Уже через год в основанной Резановым школе на Кадьяке было сто учеников. Найдя подходящих мастеров, Резанов поручил им устройство судоверфи.

Я не могу отделаться от впечатления, что в тот год Резанов, крепкий и здоровый, не достигший и сорока, неким мистическим образом чуял близкую смерть. Вроде бы не было никаких оснований о ней думать — но в том же письме касательно «воспитанников» Баранова камергер пишет императору: «Всемилостивейший Государь! Природа налагает на меня здесь долг просить у престола твоего о воспитании и моих сирот, буде пожертвования отца их прекратят ранее дни его, или изнуренные его силы лишат возможности когда-то либо увидеть их». А Баранову он (уже из Калифорнии, летом 1806-го) отправил «секретное предписание», где подробно изложил свои проекты будущего развития Русской Америки «для того, чтобы на смертный нас обоих случай видели преемники наши, что было о благоустройстве промышляемо, и при получении ими способов не опустили привесть в исполнение те предложения, к которым на сей раз мы достаточных сил не имеем».

Жизни ему оставались считанные месяцы — но знать этого точно никто не мог. Разве что чуял…

Но пока что Резанов оставался на Кадьяке, посреди хлопот и неотложных дел. Монахов приструнил, моряков «построил». Правда, его собственный протеже Николай Хвостов пьянствовал совершенно фантастическим образом, о чем я уже рассказывал. Сохранились смутные упоминания, что тут все же была серьезная причина: некая неудачная любовь, случившаяся в России. Вознесенский напрасно приписывает мичману Давыдову соучастие во всех кутежах и буйствах Хвостова: сохранилось немало свидетельств, что Давыдов-то как раз пил мало, буйств не учинял, наоборот, изо всех сил пытался урезонивать друга и отговорить от загулов, но получалось настолько плохо, что Давыдов подумывал даже о самоубийстве…

Итак, Резанов поначалу вовсе и не собирался ехать в Калифорнию. Однако в этом возникла неотложнейшая потребность: в тех суровых краях, несмотря на отдельные удачные опыты, все же не удавалось наладить ни земледелия, ни животноводства. Продовольствия не хватало катастрофически. К началу 1806 г. Русская Америка оказалась под угрозой настоящего голода, от которого невозможно было спастись охотой и рыбалкой.

Вот тогда-то Резанов и принял решение самолично плыть к испанцам, в Калифорнию, «на риск с тем, чтоб или спасти Области, или погибнуть». У американского капитана Вульфа приобрели большой трехмачтовый корабль «Юнона», заплатив 68 000 испанских пиастров (пиастр, он же песо, он же монета в 8 реалов, равнялся примерно полутора российским рублям). Командовать «Юноной» поручили Хвостову. Построенный на аляскинских верфях маленький тендер «Авось» в калифорнийском рейсе не участвовал (хотя сам Давыдов, командовавший им, находился на борту «Юноны»). Поскольку «Юнона» была приобретена на деньги Компании, то, естественно, ей и принадлежала — и плыл Резанов не под Андреевским флагом (на который в данном случае попросту не имел права), а под флагом Российско-Американской компании.

Отплытие «Юноны» задержалось — увы, из-за очередного долгого запоя Хвостова. Резанов использовал это время, чтобы заняться делами Русской Америки: разработал проект, в котором предлагал поощрять законтрактованных на 7 лет промысловиков соглашаться на постоянное жительство и передавать им землю «в вечное и потомственное владение», а также завести на Кадьяке серьезный военный гарнизон, для которого прислать из России более пятидесяти пушек. А для лучшего управления Русской Америкой и наказания провинившихся особым распоряжением предписал создать суд из выборных — то есть присяжных, которые «на материке» появились только через несколько десятков лет…

25 февраля (по старому стилю) 1806 г. «Юнона», под командованием Хвостова, «с неопытными и цинготными людьми», отплыла в Калифорнию. Что означенная Калифорния тогда, собственно говоря, собой представляла?

Испанцы в тех местах, на побережье Тихого океана, появились только в 1767 г. — от Новой Испании (Мексики) этот район отделяли обширные, совершенно необитаемые районы, добавлю, довольно труднопроходимые (пустыни, горы). Зато сама Калифорния была краем благодатнейшим: как говорится, палку воткни — зацветет. Климат, на взгляд аляскинцев, чудесный: даже в январе сеяли пшеницу и ячмень, в садах росли яблони, груши, персики, на огородах — арбузы, тыквы, дыни, картофель, капуста. А еще — сливы, вишни, виноград, розы, оливки и многое другое. Олени, дикие козы, медведи, пантеры, тигры, койоты, росомахи и лисицы разгуливали по диким окрестным лесам в превеликом множестве. Уже достоверно было известно, что в горах есть золотые и серебряные месторождения, но никто пока что их не разрабатывал.

Дело в том, что для серьезного освоения края у испанцев катастрофически не хватало людей… Точных границ владений испанской короны не существовало, русские путешественники чуть позже отметили, что испанцы «не полагают границ» — потому что сопредельные земли, формально принадлежащие англичанам, были практически необитаемы, не нашлось нужды в точной «демаркации».

На огромной территории испанских подданных обитало не так уж много: их считали не тысячами, а сотнями. Имелось всего 19 небольших населенных пунктов, делившихся на «пресидио» и «пуэбло». Пуэбло — это попросту деревушка, поселеньице, совершенно не укрепленное. Президио — то же самое, но вдобавок с небольшим фортом. Население состояло из нескольких десятков испанцев и некоторого количества «дружественных» индейцев, поселившихся оседло. Ну а на некотором отдалении уже в гораздо большем количестве обитали «вольные» индейцы.

Одним словом, места были глухими, забытыми Богом и мадридскими властями. Никакого притока переселенцев не было. В распоряжении испанского губернатора имелось сотни три солдат, разбросанных опять-таки на огромной территории и большей частью состоявших из пожилых — срок службы составлял 10 лет, но податься после «дембеля» было, в общем, некуда, и ветераны служили лет по двадцать, а то и по тридцать: как-никак солдатское жалованье было гарантией более-менее сносного существования…

Установить полный контроль над подчиненными им территориями губернаторы и прочее начальство не могли, таким образом, по чисто техническим причинам. А потому в тех краях плавали, как хотели, американцы — «бостонцы», разноплеменные авантюристы вроде Барбера, а то и приплывшие с севера промысловики Баранова. Торговали с индейцами, били пушного зверя.

Между прочим, Барбер по своему гнусному обыкновению отметился и в Калифорнии. Сохранились неопровержимые свидетельства, что именно он в 1806 г. поставлял калифорнийским индейцам ружья и подстрекал к нападениям на испанские поселения — ему как раз удобнее было проворачивать делишки там, где вместо надежной власти царила откровенная анархия. Вот и старался, как мог, — то на Аляске, то в Калифорнии… Махновец хренов.

И вот у калифорнийских берегов появилась «Юнона»… Плавание оказалось нелегким: в устье реки Колумбия судно едва не село на камни, но, благодаря умелому управлению Хвостова (в трезвом своем состоянии искусного моряка и толкового командира), катастрофы удалось избежать. 24 марта «Юнона» вошла в залив Сан-Франциско, где стояла небольшая испанская крепость, где имелось всего-то не более двенадцати медных «одно-двенадцатифунтовых» пушечек (то есть стрелявших ядрами весом в 12 фунтов). На «Юноне» было не меньше. Резанов в секретном отчете императору писал позже, что при отказе испанцев принять судно, не колеблясь, шарахнул бы в крепость пару-тройку ядер, чтобы сделать местных сговорчивее. Выхода у него не было: продовольствие Русской Америке требовалось позарез…

Однако обошлось без пальбы. На берегу появился ехавший верхом местный комендант с двадцатью солдатами и священником — выяснить, что за чужеземцы объявились на рейде и какие у них, собственно, намерения. Резанов велел зарядить пушки картечью и держать «сию конницу» под прицелом — решительный был человек, что уж там. На берег, завязать дипломатические отношения, отправился мичман Давыдов.

Отношения моментально установились самые дружелюбные (нельзя исключать, что на это благотворно повлиял вид немаленькой «Юноны» с немалым количеством пушек — нужно учитывать, что иные испанские орудия были почтенного возраста, лет по сто, и годились лишь для того, чтобы пугать грозным видом…). Оказалось, что возглавляет испанцев не сам комендант, как поначалу решили, а его сын, дон Луис де Аргуэльо… брат Кончиты! Он и пригласил Резанова с его офицерами на обед в тамошний центр цивилизации — президио Сан-Франциско, расположенное в миле от берега.

Как этот «центр цивилизации» выглядел, Резанов описал подробно: крохотная крепость с земляным валом и малым количеством пушек (по мнению Резанова, в случае чего ее без труда взял бы русский десант человек из пятидесяти с парочкой полковых пушек), а неподалеку само президио, представлявшее некое подобие окруженного стеной городишки размеров сто двадцать метров на сто двадцать. Обитало там чуть больше сотни солдат и примерно столько же штатских. Примечательная деталь: все тамошние здания стекол в окнах не имели (не было в этой глуши стекольного завода, а возить издалека, из Новой Испании, было бы чересчур накладно) — так что окон старались делать как можно меньше, чтобы здешней зимой не продували насквозь «морозные», по мнению испанцев, ветра.

Очень быстро Резанов познакомился со всем местным «истеблишментом» — приехали и губернатор дон Хосе де Арильяга, и комендант дон Хосе де Аргуэльо. Именно на обеде в доме последнего Резанов впервые увидел «красу Калифорнии донну Кон-сепсию».

А вот теперь не поленитесь прервать чтение и загляните в приложение. Там вы найдете портрет «красы Калифорнии», которой тогда было пятнадцать лет (для справки: и в России, и в европейских державах девушек выдавали тогда замуж и в тринадцать)… Донна Мария де ла Консепсьон Марцелла Аргуэльо. Кончита…

Нужно кому-нибудь растолковывать, какое впечатление эта девушка производила на любого нормального мужика моложе девяноста, или и так ясно?

Хотя… Можно с уверенностью предположить, что в первые дни Резанову было совершенно не до того, чтобы рассматривать калифорнийскую красавицу. Слишком серьезное дело его сюда привело, и требовалось незамедлительно решить кучу важнейших вопросов… Резанов в тот момент думал только о деле. Губернатор предлагал отложить серьезные переговоры на завтра, но камергер настоял: нет, непременно нынче же вечером, ситуация не терпит отлагательств…

Переговоры начались. Опытнейший чиновник, царедворец, крупный управленец, Резанов без труда гнул провинциального благородного дона в нужную сторону. Как говорится, и крестом, и пестом… Он начал с того, что уверил губернатора: Россия вовсе не намерена захватывать эти места (чего комендант откровенно опасался). Причем аргументы камергера были исполнены того же здорового цинизма: Резанов говорил, что прекрасно видит, сколь слабы испанцы в Калифорнии — а потому, мой благородный дон, если бы могучая Россия вздумала занять ваши земли, то давно бы уже заняла, особо не спрашиваясь, чему вы, положа руку на сердце, не смогли бы ни в коем случае воспрепятствовать…

Губернатор с этими рассуждениями в принципе соглашался с унылым видом. Резанов развивал успех: мой благородный дон, говоря откровенно, вы, испанцы, как я только что говорил, здесь чертовски слабы, и, возьмись за вас какая-нибудь сильная держава из окрестных (намек в первую очередь на Англию) — обязательно в сжатые сроки завоюет. Между тем, если наладить самый тесный российско-испанский союз — постоянная связь, взаимовыгодная торговля и так далее, — то и Калифорния, и Русская Америка будут процветать…

Если совсем честно, в современных выражениях все дипломатические изыски Резанова можно изобразить гораздо проще: дон Хосе, друг ситный, ежели мы тебя возьмем под свою крышу, ни одна посторонняя зараза сюда в жизни не сунется! Ну да, а чего вы хотели? Я ж растолковываю, что Резанов был не прекраснодушным интеллигентом с романтическими бреднями в голове, а жестким, умным и толковым менеджером, умело управлявшим делами корпорации… Романтические бредни, они, знаете ли, в серьёзных делах совершенно не годятся и только вредят…

А самое главное — и губернатор, и прочие калифорнийские начальники видели в предложениях Резанова прямую и откровенную для себя выгоду. Оттого и оказались так сговорчивы. Резанов ничего не собирался отбирать силой, он платил деньги, и немалые. Постоянные торговые отношения с Русской Америкой выглядели весьма даже заманчиво…

Губернатор вообще-то упирался, но слабо — со вздохами напоминал, что его христианнейшее величество король Испании настрого запретил торговать с иноземцами без соизволения Мадрида. Резанов отвечал: вы, ваше высокопревосходительство, здесь, на месте, с вашим-то государственным умом, лучше видите неотложные нужды Калифорнии, чем их видят в далеком Мадриде, прекрасно понимаете, что не какое-то личное корыстолюбие ваше, а интересы родного края побуждают к некоторому нарушению правил…

(Здесь нет ничего от авторского домысла. Подробное донесение Резанова министру коммерции графу Румянцеву давным-давно рассекречено и опубликовано, читатель может с ним ознакомиться в Приложении.)

Короче говоря, Резанов губернатора уболтал — поскольку тот был только рад, чтобы его уговорили. Интерес к торговле с русскими в Калифорнии был колоссальный. Любую мелочь — от иголок до прозаических граненых стаканов — туда везли из Старого Света по взвинченным ценам, покупать у русских выходило гораздо дешевле. Пара многозначительных примеров: за простое деревянное ведро калифорнийцы готовы были платить морякам с «Юноны» по полпиастра (пиастр — серебряная монета весом примерно в двадцать шесть граммов). Леса вокруг располагались обширные, но в Калифорнии не было своих ремесленников… Резанов, правда, всю деревянную посуду попросту подарил испанцам — этот дипломатический жест ему ничего не стоил. Да что там, у калифорнийцев не было обычных тележных колес — по причине того же отсутствия мастеров. Брали ствол дерева, распиливали его на кругляки, кое-как насаживали эти кругляки на ось… Первобытное устройство.

Интерес был взаимный. Бычьи шкуры испанцы попросту закапывали в землю, не находя им применения. Резанов моментально сделал расчеты: если покупать одну шкуру по сорок пять копеек, на Аляске выделывать из нее юфть (обувную высококачественную кожу) и продавать в Китае и Индии, прибыль получится огромная (при том, что из одного только поселения Сан-Франциско этих кож можно было получать десять тысяч в год… Не поленитесь, прочитайте резановский отчет, там масса интересного).

В общем, губернатор, довольно быстро сдавшись, заверил, что зерно испанцы продадут. Тут на «Юноне» произошли уже внутренние неприятности…

В те времена флотская служба считалась одним из самых тяжелых и неблагодарных занятий, и рядовые матросы по уровню жизни и «комфорту» немалым отличались от каторжан. А посему в более-менее благополучных портах с кораблей всех стран матросики дезертировали при первом же удобном случае.

Так произошло и с подчиненными лейтенанта Хвостова. Сначала к Резанову явились трое американцев и пруссак (члены прежнего экипажа «Юноны», перешедшие на русскую службу). И объявили, что желают остаться здесь. Резанов (определенно мельком, для вида) поговорил с комендантом, а когда тот отказался принять этаких вот эмигрантов, действовал решительно: отвез всех четырех на необитаемый островок, расположенный достаточно далеко от берега, чтобы не добраться туда вплавь, оставил кое-какие продукты и продержал на положении робин-зонов до самого отхода «Юноны».

Никакой жестокости видеть в этом не следует — наоборот, по меркам того времени Резанов проявил несказанную гуманность. На всех флотах мира с деятелями, желавшими смыться с судна до истечения срока контракта, поступали гораздо жестче: забивали в кандалы, били девятихвостыми плетьми, а то и килевали. Растолковать вам во всех подробностях, как происходила процедура под названием «килевание»? Извольте…

На нок-реях и верхушке мачты крепятся блока, сквозь них пропускается веревка, которая проходит под кораблем так, что получается сплошное замкнутое кольцо. К этой веревке привязывают наказуемого так, что он описывает полный круг: сначала в воздухе, потом ныряет с головкой, протаскивается под килем корабля, выныривает, идет на второй круг, на третий… Если захлебнется, никто особо не грустит и не несет ответственности: что делать, вот так раздолбаю не повезло… Так что Резанов, ей-богу, поступил крайне гуманно…

Прекрасно видя, чем дело пахнет и насколько такие примеры заразительны, он выставил караулы из своих матросов да вдобавок добился от испанцев, чтобы их драгуны регулярно патрулировали возле стоянки. Несмотря на эти меры, нашлись два удальца, уже русские по происхождению, которые были гораздо более умудрены житейским опытом, нежели простодушные американцы с пруссаком…

Михаил Кальянин и Петр Полканов были не такие дураки, чтобы заранее распространяться о своих планах. Они просто-напросто с честнейшими рожами заявились к Хвостову и попросили недолгую увольнительную на берег — постирать в речке бельишко. Хвостов разрешил, поскольку оба были на самом хорошем счету. Оказавшись на калифорнийской земле, Михаиле с Петрухой стиркой утруждаться не стали — не мешкая, припустили куда глаза глядят. Резанов сердился, просил испанцев их непременно изловить и представить, испанцы добросовестно сделали пару попыток — но не так-то просто было словить в тех далеких от цивилизации местах двух решительных мужиков… Так и не поймали. Оба отсиделись где-то до отъезда Резанова, а потом еще много лет обитали в Калифорнии и, к слову, вовсе не бедствовали, наоборот, зарабатывали неплохо, потому что владели множеством ремесел и были нарасхват…

Вернемся к Резанову и Кончите. У них как раз началось.

В ученом мире иногда попадаются придурки, всерьез уверяющие, будто Резанов обручился с Кончитой исключительно «из дипломатии» — чтобы, дескать, таким вот путем получить необходимое ему зерно. Чушь собачья, конечно. Во-первых, зерно испанцы соглашались продать и так. Во-вторых, от отца Кончиты продажа зерна нисколечко не зависела. В-третьих… Да посмотрите вы еще раз на ее портрет, дурики! И сделайте выводы…

Лучше всего об этом расскажет сам Резанов: «Прекрасная Консепсия умножала день ото дня ко мне вежливости, разныя интересныя в положении моем услуги ея и искренность, на ко-торыя долгое время смотрел я равнодушно, начали неприметно наполнять пустоту в моем сердце: мы ежедневно зближались в объяснениях, которыя кончились наконец тем, что она дала мне руку свою».

Почему Кончиту потянуло к Резанову, понять чрезвычайно легко. Блестящий камергер российского императорского двора, в парадном мундире с орденом высоким на шее, галантный, любезный кавалер дворцовой выучки. Не двадцатилетний кавалер, правда — но какая разница, если в сравнении с дубоподоб-ными ухажерами из глуши, чуть ли не с соломой в волосах, он выглядел сказочным принцем.

И это еще не все. В некоторых книгах отчего-то утверждается, что Кончита свои пятнадцать лет безвылазно провела в Калифорнии — этакая купринская Олеся, очаровательная дикарка из чащобы, ничего в жизни не видевшая…

Это их кто-то обманул, этих незадачливых писак. Дело в том, что Кончита к моменту прибытия Резанова прожила в Сан-Франциско всего год, а до того шесть лет провела не где-нибудь, а в Париже. Где наверняка вращалась в самом высшем тамошнем обществе, учитывая происхождение.

А по сути она выросла, сформировалась в Париже — и после этой блестящей столицы совсем юная девушка попадает в края непуганых росомах, где двухэтажный дом уже почти что небоскреб, и даже тележных колес делать не умеют… Легко представить, как она там тосковала. Резанов передает ее собственные слова о Калифорнии: «Прекрасная земля, теплый климат, хлеба и скота много, и больше ничего». И это — после парижских балов. Искренне жаль девчонку…

И тут возникает камергер Резанов — свой, из того, прежнего мира, единственный здесь, кто может ее по-настоящему понять. Ну как тут не потянуться к такому кавалеру?

Дальнейшее описание слишком подробное, чтобы уделять ему много времени: католические родители едва ли с параличом не слегли, для них это было как гром с ясного неба. Ведь — иноверец!

Родня в отчаянии кинулась к священнослужителям. Те убеждали «красу Калифорнии» отказаться от необдуманного намерения, но как ни старались, пятнадцатилетняя красавица проявила нешуточную твердость. Я за него пойду — и точка!

Святые отцы отступились. Была торжественно заключена помолвка. Правда, предстояло еще получить согласие на брак от самого Папы Римского, но это не выглядело таким уж непреодолимым препятствием.

В чем я совершенно уверен, так это в том, что меж Резановым и Кончитой не случилось того необузданного секса, который так смачно расписал Вознесенский. Время было другое, и люди не те, что ныне. Двадцатилетний повеса еще пытался бы залезть ночью в девичью спаленку (что и в суровой нравами Испании случалось не раз), но вот сорокалетний камергер… Весьма сомнительно. А впрочем… Ну кто тут возьмется утверждать совершенно точно? Еще раз взглянув на портрет Марии де ла Консепсьон Марцеллы? Покрыто тайной…, Осенью 1806 г. Резанов верхом отправился из Охотска в Якутск. Навстречу близкой смерти…

Буквально в последний год один прыткий автор попытался придать этой смерти недвусмысленный детективный оттенок, бухнув сгоряча во всеуслышание, что на самом-то деле Резанов умер не своей смертью, а был безжалостно изведен коварными англичанами, стремившимися не допустить усиления русских в Америке. Отравили, ироды, не иначе! Как допрежь того и Ше-лихова ядом извели…

К моему искреннему сожалению, «версию» эту выдвинул не какой-то безответственный щелкопер, не интеллигентишка тупой, а С. Кремлев (Брезкун), исследователь умнейший и вдумчивый, в прежних своих книгах базировавшийся на обширнейших исторических материалах.

Увы, в своем последнем труде он как раз дал волю самой безответственной фантазии, сорвавшись в «теорию заговора», как пьяный в кусты. На сей раз его «изыскания» производят самое тягостное впечатление: когда человек начинает видеть вражеские козни и зловещую числовую мистику в том, что такой-то договор подписан не четырнадцатого, а именно тринадцатого — тушите свет, уводите слабонервных и звоните санитарам…

Последнее дело, каким я способен заняться, — обелять англичан. Но есть же пределы, господа! Безусловно, в убийстве Павла I «английский след» присутствует в качестве не то что версии, а железобетонной реальности. Да и скоропостижная, внезапная и странная смерть Шелихова позволяет строить самые разные версии, не обязательно связанные с естественной кончиной (правда, на месте английской разведки лично я непременно постарался бы убрать и Баранова, слишком многое на его персоне держалось).

Но вот в том, что касается Резанова, Кремлев-Брезкун угодил в небо не одним пальцем, а всеми десятью. С прискорбием констатирую крупнейший недостаток даже самых толковых наших исследователей: историю Европейской России и разных далеких стран они знают прекрасно, а вот в истории Сибири откровенно не сильны.

Кремлев в наивности своей (как недвусмысленно следует из его последней книги) полагает, что Резанов прибыл в Красноярск здоровехоньким, крепким как дуб — а уж в Красноярске его молнией поразила нежданная хворь. На самом деле все обстояло совершенно иначе…

Уже на территории нынешней Якутии во время переправы через реку Резанов ухнул в воду с головой, промокнув до нитки. Дело происходило поздней осенью. В это время вода в тех местах ледяная, а температура воздуха близка к нулю (это вам не гарные украинские садочки, где родился г-н Кремлев, это на его исторической родине в это время года еще листья не облетели и вишня не до конца убрана, а парубки гуляют с девчатами, не озабочиваясь ни шапками, ни свитками).

Возвращаться в близлежащее селение не было возможности — там свирепствовала какая-то эпидемия, то ли оспы, то ли чего похуже. Другой одежды у Резанова не было. И он, мокрый, на ледяном ветру, ехал со спутниками до ближайшего жилья, где удалось обсушиться и обогреться, больше четырех часов (по некоторым сведениям — все десять). В Якутии стояли морозы, и лежал снег.

Стоит ли удивляться, что в Якутске Резанов слег, пролежал десять дней и, кое-как подлечившись, еще несколько недель ехал до Иркутска «в слабом здоровье». В Иркутске его встретили чрезвычайно радушно — праздники, балы, обеды, ужины. Не самое лучшее времяпровождение для хворого. Резанов, как он сам писал, «из благодарности хотя и без удовольствия, но таскался всюду».

И снова слег. «Силы мои меня оставляют, я день ото дня хуже и слабее, не знаю, смогу ли я дотащиться до вас…» — писал он в Петербург свояку Булдакову. К физическим недомоганиям прибавилась психологическая травма: как-никак именно здесь, в Иркутске, он встретил и полюбил Анечку Шелихову, умершую всего четыре года назад.

Именно здесь Резанов, никаких сомнений, психологически сломался. В письме Булдакову он, в противоположность тому, что писал Румянцеву из Калифорнии, как раз и заверяет, что его помолвка с Кончитой — этакий дипломатический шаг. «Из калифорнийского донесения не сочти меня, мой друг, ветреницей. Любовь моя у вас в Невском, под куском мрамора, а здесь — следствие энтузиазма и новая жертва отечеству».

Именно на этих строчках основываются те, что усматривают в романе Резанова с «красой Калифорнии» исключительно меркантильные соображения. Все равно — придурки. Нужно же отдавать себе отчет, что это письмо написано мечущимся, издерганным, больным, умирающим человеком, потерявшим былую волю и твердость характера. Тем более что письмо Булдакову на этом не обрывается, а завершается многозначительно, в противоречии с тем, что сам Резанов только что вывел на бумаге: «Кон-сепсия мила, как ангел, прекрасна, добра сердцем, любит меня, я люблю ее, и плачу о том, что нет ей места в сердце моем. Здесь, друг мой, как грешник на духу, каюсь, но ты, как пастырь мой, сохрани тайну».

Вот так. В одном и том же абзаце — сначала «жертва отечеству», потом «я люблю ее» и, наконец, «плачу о том, что нет ей места в сердце моем». Это последнее в жизни Резанова письмо свидетельствует о том, что он находился уже в совершеннейшем душевном разладе и с окружающим миром, и с самим собой…

Кое-как дотащившись до Красноярска, Резанов там умер 1 (13) марта 1807 г. Памятник ему был снесен в тридцатые годы прошлого века. Точное место захоронения неизвестно и сейчас. Генерал Лебедь в бытность свою красноярским губернатором хотел оказать содействие в поисках, но — не успел…

Ну и напоследок нужно окончательно разделаться с последним в этой истории мифом: якобы Кончита сорок лет ничего не ведала об участи Резанова. Эта дурацкая сказочка вновь всплыла на свет божий не далее как в прошлом году трудами великого знатока отечественной истории академика Буровского…

Пикантность ситуации в том, что сей высокий титул присвоила г-ну Буровскому не Академия наук, а никому неизвестная контора под названием Энергоинформационная академия. Читатель об этих субъектах, должно быть, краем уха все же слышал. В кратком изложении: из космоса хлыщет энергия, напитанная информацией от Высших Звездных Учителей, и те, у кого есть врожденные способности (или просто особые шишечки в ушах), могут эти космическо-энергетические послания принимать, расшифровывать и преисполняться высшей мудрости. Одним словом — Рерих, Блаватская, чакры, зеленые человечки, астралы, ну и «академик» Буровский в качестве логического завершения процесса…

К сожалению, не только «энергоинформационные академики», но и масса вполне вменяемых людей по-прежнему уверена, что Кончита сорок лет ведать не ведала о судьбе жениха. Поскольку никто из них не давал себе труда подумать логически: ну какие сорок лет (или хотя бы десять), если меж Русской Америкой и Калифорнией велась регулярная торговля? Если с 1812 г. в Калифорнии (рукой подать от Сан-Франциско) существовало русское поселение, основанное помощником Баранова Иваном Кусковым? Какие, к лешему, сорок лет…

На самом деле эту историю в свое время запустил в обращение директор английской Компании Гудзонова залива сэр Джордж Симпсон, в книге о своем путешествии рассказавший сказочку про то, как он, прибыв в Калифорнию в начале 1842 г., узрел печальную красавицу в трауре и, узнав, что это невеста Резанова, до сих пор не имеющая сведений о судьбе без вести пропавшего жениха, во всеуслышание и открыл наконец истину. Немая сцена! Все остолбенели! А сэр Джордж просвещает окружающих: да-да, вот именно, сорок лет назад (ну, почти сорок) умер ваш жених, сеньорита, в далеком Красе… Красе… в общем, в сибирских снегах, где медведи ходят по улицам. И калифорнийцы его благодарят, смахивая скупую слезу…

Брехал наш сэр как сивый мерин!

Уже в мае тысяча восемьсот восьмого года Александр Андреевич Баранов написал коменданту Сан-Франциско Хосе де Ар-гуэльо, отцу Кончиты, письмо о смерти жениха его дочери, которое отправил в двух экземплярах с двумя разными людьми:

А. Швецовым, следовавшим с промысловой партией на корабле американца Эйрса с заходом в Калифорнию, и Иваном Кусковым, спустя несколько месяцев после Эйрса отправившемуся в Калифорнию. Комендант это письмо получил.

Вот оно — целиком.

«Милостивый государь!

В бытность у нас в Америко-Российских норд-вестовых заселениях, для обозрения областей, под начальством моим 18-ть лет состоящих, уполномоченной от Государя Императора Нашего генерал двора Его Величества, действительный камергер и кавалер, бывшей у японского двора полномочным послом Николай Петрович Резанов, Вашему Высокоблагородию небезызвестная особа, которой в 1806-м году имел удовольствие видеться с Вами на берегах Калифорнии в крепости Санкт-Фран-цыско и преобресть Вашу и всево высокоблагороднаго семейства благосклонность, возвратился благополучно в начале июня в порт Новоархангельск, а вышел в конце июля старой штиль 27 числа а новой 8-го августа, следуя в Петербург предстать с донесениями о вверенных ему комиссиях пред лице Государю Императору. Охотскаго порта достиг он с теми же, кои были у вас с ним, афицерами в сентябре месяце того же 806-го года, в коем и оттоль отправился до города Якутска по многотрудному весьма пути верховою ездою, на пути же сем застигли морозы и снега, жестоко изнурил себя и простудился, с трудом довезен до сказанного города, где и лечим был дней 10-ть доктуром, а потом и до Иркуцка доехал в слабом здоровье, а оттоль уже следуя прямо в Петербург, занемог и скончался в городе Красноярске 1/13 числа месяца 1807-го года.

А как по особливой ко мне благосклонности покойнаго Его превосходительства извещен я, что в бытность в Санкт-Фран-цыской крепости вступил он с Вашим Высокоблагородием в обязанность родства, сговоря прекрасную дочь Вашу Консеп-цыю в законную невесту, обнадежа возвратиться через 2 года к Вам, между же тем при отъезде просил меня при случающихся оказиях вояржирующих при здешних берегах иностранцев писать к Вашему Высокоблагородию и извещать об нем со изъявлением уверения, что выполнить он данное слово, в особливую честь себе поставляя, всемерно тщится будет, о чем и из Охотска в предписаниях своих подтвердить еще изволил, что непременно через Кадьякской порт Вашего отечества в ныне текущем, 808-м году к Вам отправится. Но вышнему провидению не угодно было исполнить горячее ево к родству Вашему желания, постиг преждевременно общей всем смертным предел, а потому разрешится должна обязанность и судьба Вашей прекрасной дочери свободою, о чем за долг себе вменил известить Ваше Высокоблагородие при случившейся теперь оказии. Потеря сего имянитого мужа — для здешнего края, особливо для меня, крайне чювствительно и прискорбно, ибо ласкался по времени снискать и Вашу благосклонность, а по блискому меж нами соседству завести и коммерческую связь с обоюдными пользами, на чесных правилах, чего и ныне желая усердно, покорнейше прошу ощастливить меня Вашим приятным ответом, на том же самом, кое следует остель по своим предметам и буде близ калифорских берегов, американском судне.

В продчем свидетельствуя особе Вашей принадлежащее почтение, вменяя себе в особливую честь, ежели позволите быть и именоваться

Милостивый государь

Вашим покорным слугой

Америко-Российских на норд-весте и норде областей,

правитель, коллежской советник, ордена

С.-я Анны 2-й степени кавалер Баранов.

Его высокоблагородию королевской шишпанской службы америко-калифорских крепостей г-ну коменданту Арвении».

Явная ошибка переписчика: по смыслу ясно, что речь идет не о Кадьяке, а об испанском Кадиксе — ну, в жизни барановский писарь о Кадиксе не слыхивал…

Ради въедливой точности: сделанная в тот же год копия письма находится в отделе рукописей Российской государственной библиотеки (Ф. 204, К. 32, Д. 10, Л. 1–1).

Разумеется, не существует расписки в получении — но по косвенным данным можно с уверенностью считать, что письмо испанцы все ж получили. Баранов, человек крайне ответственный, непременно писал бы далее, выполняя последнюю волю Резанова — но коли уж о его новых письмах в Калифорнию ничего не известно, значит, одно из двух писем, а то и оба, до адресата дошло. В конце концов, Баранов поддерживал регулярные торговые отношения и переписку с гавайским королем Камеамеа Первым, хотя Гавайи расположены гораздо дальше Калифорнии — и языковой барьер не мешал, и известия о делах друг друга обе стороны получили достаточно быстро. Так что говорить можно с уверенностью: Кончита узнала о смерти жениха еще в 1808 г.

Вот только она не воспользовалась «свободою». Бесповоротно забросила то, что именуется «светской жизнью» (точнее, ее подобие в Калифорнии) и многие годы занималась благотворительностью, став для местного населения чем-то вроде матери Терезы. В Калифорнии ее прозвали «Ла Беата» — Благословенная. В последние годы жизни она преподавала в Академии Св. Катерины, а в 1851 г. приняла постриг, став первой монахиней, рожденной в Калифорнии.

Значит, действительно любила…

Ну а потом сэр Джордж Симпсон завлекательности ради сочинил историю со своим «откровением» спустя сорок лет, чуть позже, не уточняя деталей, написал всю знаменитую балладу «Бреет Гарт», а еще позже ею как историческим источником воспользовался Вознесенский, всецело доверившийся, надо полагать, собрату-пииту. Легенда.

Баранову, правда, не удалось тогда завязать постоянную торговлю с Калифорнией. И не только ему, дело вышло на высший государственный уровень: свояк Резанова Булдаков, занимавший в РАК пост «первенствующего директора», обратился к Александру I с просьбой исходатайствовать у мадридского двора разрешение на торговлю Русской Америки с Новой Испанией, а Компании разрешить «посылать каждый год не более двух своих кораблей в калифорнийские порты: Сан-Франциско, Монте-рей и Сан-Диего».

Прошение под сукном не залежалось: граф Румянцев (бывший к тому времени министром не только коммерции, но и иностранных дел) дал российскому посланнику в Мадриде инструкцию добиться от короля разрешения посылать ежегодно в помянутые калифорнийские порты два корабля, а если можно, и больше. Граф заверял, что, со своей стороны, Россия готова разрешить испанским торговым судам плавать не только на Аляску, но и в Камчатку, «через что и откроются торговые сношения, обеим сторонам взаимно полезные».

Вот только вскоре после этого в Испанию вторглись наполеоновские войска, затем высадились союзные испанцам английские, и на несколько лет завязалась кровавая кутерьма — так что испанцам стало не до торговли с кем бы то ни было…

А после поражения Наполеона и ссылки его на остров Святой Елены события развивались уже совершенно иначе — но об этом будет отдельная глава.

Мы же пока что посмотрим, как развивались российско-японские отношения после неудавшегося посольства Резанова. Отношения были, мягко выражаясь, своеобразными — вовсе не дипломатическими и уж отнюдь не торговыми. Да и добрососедскими их назвать трудно.

Над островами потянулись в небо дым от пожаров, а в море загрохотали пушки лейтенанта Хвостова и мичмана Давыдова. «Юнона» и «Авось» снялись с якорей…

Глава пятая ЯПОНСКИЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ

1. «Пьяная республика»


Поскольку я обещал рассматривать события и людей со всех сторон, ничего не «развенчивая» и никого не «очерняя», а попросту показывая жизнь во всей ее сложности, то никак нельзя пройти мимо колоритнейших деталей быта Русской Америки. Точнее, мимо той роли, которую сыграли господа морские офицеры на службе Компании, хвостом их по голове…

Резанов, прибывший на Аляску после неудачного посольства, обнаружил там именно что «пьяную республику», каковое выражение и употребил в обширном отчете директорам Компании.

Для начала приведу обширный абзац — очень уж хорош…

«Стыдно сказать, что нужно в кондициях офицеров постановить особую статью: чтобы они вещей, им не принадлежащих, отнюдь не касались, но крайность к тому обязывает. Здесь правительство ничего себе выписать не может. Брат его прислал ему из Охотска 9 ведер французской водки и 3 ведра столового вина; они выпиты. Г. Кох по требованию его через 3 года выслал к нему 2-е английских часов, распечатали и бесстыдно носят, отзываясь, что самим надобны, и г. Баранов рад, что хотя золотые часы вами присланные получил, не взыскивая уже, что и те отданы распечатанные и были ношены. Словом, у них все общее да наше, и с тех пор, как завелось офицерство, бедный и беззащитный класс купцов за свои деньги ничего получить не может и перестал из России выписывать, а старается, платя втридорога, получать через шкиперов из Бостона. Какое лестное состояние. Один из них не дававшего компанейской водки прапорщика Куликова высек плетью и водку выпил. Здесь от офицеров неслыханные насилия, и я насилу поунял их».

Именно после этого Резанов и пришел к выводу, что Баранову необходим серьезный чин, чтобы чувствовать себя увереннее перед буянами в эполетах…

Самым спокойным оказался некий «лейтенант С», не доставлявший ни малейших хлопот окружающим. За всю долгую зиму он всего-то раз пять появился на публике, поскольку был законченным «тихушником» и водку потреблял у себя на квартире: напьется — поспит — проснется, напьется — поспит… Однако Резанов безжалостно его уволил, считая, что «он какой-то бесполезный в природе» — не буянит, и на том спасибо, но и дела не делает…

Другой похожий, «лейтенант М.», сам просился в отставку, и Резанов ее удовлетворил, написав не без ехидства: «Польза Компании буде взять в расход водки ее, он довольно содействовал, и потому признательность моя препятствует его к службе удерживать».

Но вот лейтенант Хвостов — это песня! Бесконечная песня табунщика на один мотив…

Мало того, что он, разгуливая по поселку, стекла бил — но еще и палил из пистолетов внутрь (Резанову продемонстрировали и следы от пуль, и сами пули). А будучи в трезвом состоянии, вел себя не лучше: распоряжался вместо чиновников Компании, рылся на складах, как заправский завхоз, на что не имел никакого права. Пытавшийся его усовестить Резанов напомнил было, что Хвостов должен получать от правителя распоряжения, а не самовольничать. На что Хвостов ответил:

— Это для меня подло! Не рожден ползать!

И начал хамить уже самому Резанову, заявляя, что способен обматерить и при всех. Вот тут Резанов, ангельской кротостью не отличавшийся, прямо сказал: коли так, с Аляски Хвостова увезут уже без эполет, зато в кандалах, власти на это у камергера хватит… Хвостов присмирел. Тут как раз была куплена «Юнона», и назначенный ее капитаном Хвостов отметил это радостное событие трехмесячным запоем, во время которого единолично истребил девять с половиной ведер французской водки и два с половиной ведра «крепкого спирта». Вот здесь Вознесенский нисколько не расходился с исторической правдой, цитируя отчеты Резанова: «Беспросыпное его пьянство лишило его ума, и что он всякую ночь снимается с якоря, но, к счастью, что всегда матросы пьяны». Вознесенский не упомянул, что в продолжении загула Хвостов еще и частенько палил из корабельных пушек.

Кстати, в очередной раз погрешил наш поэт против правды, изобразив дело так, будто Давыдов был постоянным собутыльником Хвостова и спутником во всех безумствах. Неправда. Давыдов как раз пытался унимать друга (с которым плавал вместе с 12 лет), но иногда все кончалось тем, что он и сам надирался с горя…

В общем, чтобы утихомирить пьяную вольницу, Резанов применил жуткие репрессии: ограничил ежедневную выдачу водки… одной бутылкой в день. Местная общественность признала эти меры драконовскими — и, оприходовав порцию, толпа собралась на полном серьезе атаковать крепость и «повязать» Резанова с Барановым. Резанов описывает этот эпизод иронически — но сам признается, что вызвал усиленные караулы с ружьями, чтобы в случае чего бунтовщиков унять без промедления…

Хвостов в этом бунте не участвовал — зато по пьянке устроил дуэль с неким Корюкиным, которого крепко «поколол» шпагой. Баранов позвал его для внушения — и здесь Хвостову едва не пришел конец. Он настолько достал местных, что трое алеутов засели с ножами в сенях, а четвертый подслушивал у окна. Начни Хвостов наезжать на правителя, по первому сигналу караульщика те трое прикончили бы его моментально.

Обошлось. Хвостов вел себя на удивление тихо, каялся и просил у Баранова прощения, и алеуты выпустили его невредимым.

О том, как Резанов вкладывал ум лицам духовного звания, я уже рассказывал.

Беда в том, что «пьяная республика» веселилась как раз в то самое время, когда колоши заняли Якутатскую крепость и перерезали не меньше сорока человек.

Тут, кстати, опять объявился Генри Барбер на «Единороге» и долго маячил возле Кадьяка. Современные исследователи считают, что Барбер собирался напасть на русские поселения, и думать так есть все основания, потому что «разбойник» вел себя предельно странно: собрался было пристать, но, завидев два русских корабля с пушками, отчего-то передумал. Объявил, что хотел всего лишь увидеться с Барановым. Ему вежливо ответили, что Баранов не здесь, а в Новоархангельске. Барбер заявил, что в этом случае туда и поплывет — но в Новоархангельске так и не объявился, надолго исчезнув с Аляски. Что-то тут и впрямь было нечисто — поскольку с Аляски Барбер смылся не «неведомо куда», а как раз в Калифорнию, где именно в то время, как я уже писал, организовал нападения индейцев на испанские поселения.

И тут возникла новая неприятность: Резанов получил известия, что на Сахалине и некоторых Курильских островах стали устраиваться японцы. Поскольку эти земли давно уже считались русскими, поползновения сынов Страны восходящего солнца Резанов решил пресечь, не медля и не стесняясь в средствах…

Послали за Хвостовым. Найдя его в трезвой полосе, приказали поднимать на «Юноне» паруса и заряжать пушки…


2. «Земля российского владения»


Между прочим, после покупки «Юноны» оказалось, что хотя корабль и американской постройки, но паруса на нем — из русской парусины, с клеймами ярославских мануфактур. Но это так, детали…

«Юнона» пошла к Сахалину. В заливе Анива люди Хвостова высадились на берег, где обнаружили японские хибары и четырех японских купцов, которых тут же взяли в плен. Хибары тут же сожгли дотла — а старейшинам местного племени айнов вручили документы, подтверждающие права России на Сахалин — чтобы в следующий раз показывали незваным гостям…

Бумага гласила: «1806 года октября 12/24 дня российский фрегат «Юнона» под начальством флота лейтенанта Хвостова, в знак принятия острова Сахалина и жителей оного под всемилостивейшее покровительство российского императора Александра I, старшине селения на западном берегу губы Анивы пожалована серебряная медаль на Владимирской ленте. Всякое другое приходящее судно, как российское, так и иностранное, просим старшину сего принимать за российского подданного.

Подписано: российского флота лейтенант Хвостов.

У сего приложена герба фамилии моей печать».

Следующей весной «Юнона» уже в сопровождении «Авось» под командованием Давыдова пошла на Курильские острова. На Итурупе они увидели вкопанный в землю недалеко от берега здоровый столб, к нему была приколочена доска, а на доске корявым русским языком было намалевано что-то вроде: мол, эта земля принадлежит великой Японии на вечные времена, пока солнце светит, реки текут, а журавли курлыкают… И прочие восточные витиеватости.

Хвостов с Давыдовым, не думая долго, дернули по этим витиеватостям из пушек, моментально своротив столб к чертовой матери. Отловили разбежавшихся по острову японцев, двух оставили себе как переводчиков, а трех вышибли на историческую родину. Потом пошли на Уруп и Кунашир, где опять-таки спалили японские постройки, вновь побывали в заливе Анива, где основали русское поселение, просуществовавшее до 1847 г.

Затем Хвостов отправил японскому губернатору близлежащих территорий обстоятельное письмо, где напоминал, что поначалу русские искренне желали «дружеских связей и торговли», но отказ принять российское посольство в Нагасаки и «распространение торговли японцев по Курильским островам и Сахалину, яко владениям Российской империи принудило, наконец, сию державу употреблять другие меры».

То, что на Хвостова с Давыдовым смертельно обиделись японцы, нисколько не удивительно. Гораздо удивительнее то, что в помянутом трехтомнике под редакцией академика Болховити-нова один из академических орлов назвал действия офицеров… «разбойными»!

Поскольку трехтомник вышел в 1999 г., то мы, несомненно, имеем дело с тлетворным дыханием перестройки, не к ночи будь помянута — как раз получившая ненадолго возможность дурить согражданам мозги горластая интеллигенция, помимо прочих глупостей, усиленно вбивала в общественное сознание простой, как мычание, тезис: ежели в былые времена какую-то пакость сделали цивилизованные западные европейцы — это естественный ход исторического процесса. Если то же самое когда-то учинили русские — это разбой, варварство, исконно российская дикость…

Идиотство, конечно. Но в свое время дурковатая наша интеллигенция немало поплясала на костях наших славных предков…

Меж тем самое время применить «метод Валишевского». Казимир Валишевский — дореволюционный польский историк, автор многих книг. Как среди поляков водится, любви он к русским и России не питал — но вот историком был крайне добросовестным, шулерскими передергиваниями и клеветой на «москалей» не занимался. В книге «Иван Грозный» он поступил просто: в конце практически каждой главы, рассказав об очередных жестоких деяниях Грозного (а их хватало), обязательно уточнял: «А теперь посмотрим, что творилось в это время в Европе…» И приводил длиннейший список зверств, которые прямо-таки мимоходом, походя, с безмятежным выражением лица творили короли, герцоги, полководцы. Сравнение всякий раз выходило в пользу Грозного: на фоне европейских жестокостей Грозный, честное слово, выглядел белым пушистым зайчиком из-под елочки…

Давайте поэтому рассмотрим действия Хвостова и Давыдова не сами по себе, а в сравнении с существовавшей тогда общеевропейской практикой.

О «разбое» и «пиратстве» имело бы смысл говорить, напади Хвостов с Давыдовым на японскую территорию, нагрянь они, скажем, на рейд Нагасаки и возьмись палить по исконно японскому городу…

Но в том-то и дело, что ни Сахалин, ни Курилы вовсе не были «исконно японской» территорией! И даже более того: «исконно японской территорией» не был даже остров Хоккайдо, самый большой из японских островов.

Это сегодня, когда Хоккайдо японцами давным-давно освоен и заселен, дико представить, что кто-то его посчитает не японским. Однако еще в первой трети XVII века Хоккайдо Японии не принадлежал, и они его совершенно не контролировали! Хоккайдо тогда был чем-то вроде японской Сибири: огромный холодный остров был населен айнами, народом, к японцам не имевшим никакого отношения. Айны жили-поживали первобытно-общинным строем… А японцы туда заплывали редко, их по пальцам можно было пересчитать — и, по аналогии с русскими в тогдашней Сибири, это наверняка были беглецы от закона, авантюристы, искатели удачи (напоминаю, согласно тогдашним японским законам считавшиеся уголовными преступниками, поскольку Хоккайдо лежал за пределами тогдашних владений микадо). Этакие японские «воровские казаки».

Только в 1636 г. японский император отправил на Хоккайдо официальную государственную экспедицию — чтобы посмотрела, что, собственно говоря, эта земля собой представляет. Упоминания об этой экспедиции в истории Японии имеются, но материалы ее не сохранились, скорее всего погибли во времена долгих и ожесточенных гражданских войн.

Только в 1785 г. император послал на Хоккайдо вторую экспедицию, обеспокоенный тем, что возле острова стали появляться русские и английские корабли.

Только на рубеже XVIII и XIX веков японские правители-сегуны объявили Хоккайдо своим владением — но администрация, гарнизон, губернатор, полиция и прочие атрибуты монополии появились там гораздо позже…

Это — Хоккайдо. Что же тогда говорить о Сахалине и Курилах? Они Японии не принадлежали вовсе — и те отчаянные японские парни, что туда плавали, опять-таки считались преступниками, нарушившими «закон о самоизоляции». В 1785 г. по поручению властей на Сахалине провел исследование японский самоучка-астроном и самоучка-топограф крестьянский сын Могами Токунаи. Но это еще не делало Сахалин японской территорией. К слову, русские исследовали Курильские острова гораздо раньше, чем там появились первые японцы.

Кстати, жившие на Курилах айны против русского протектората ничего не имели — поскольку русские обращались с ними по-человечески, а вот японцы рассматривали их как последних рабов. Члены экипажа Крузенштерна своими глазами видели на Курилах виселицы, поставленные японцами исключительно для айнов…

Можно сказать, что и России, в общем, ни Сахалин, ни Курилы официально не принадлежали… И это будет чистая правда — а кто ж спорит?

Но в том-то и смысл, что это были ничейные территории, то есть спорные. Ни Россия, ни Япония не имели на них каких бы то ни было исторических прав — но претендовали на владение. А в мире так уж повелось испокон веков, что подобные разногласия решались цинично и негуманно: по праву сильного. Кто был в состоянии захватить, захватывал. Был в состоянии — удерживал. Не получалось — терял. Это была прямо-таки законная общеевропейская практика, вовсе не считавшаяся чем-то стыдным, зазорным. При чем тут «разбойные» действия?! Хвостов с Давыдовым поступили точно так же (впрочем, нет, значительно мягче), как поступали в подобных случаях английские, французские, испанские, голландские и прочие европейские капитаны в спорных районах. И не более того. Это, как говаривал Остап Бендер, медицинский факт…

Давайте посмотрим, как действовали в подобных случаях господа англичане — поскольку, как уже говорилось, их никто и нигде не смог перещеголять в откровенном разбое…

Не будем пока что присматриваться к тому, что англичане творили за тридевять земель, в дальних экзотических краях. Начнем с того, что они вытворяли в Европе…

В августе 1704 г. английский флот нагрянул в испанский Гибралтар, высадил там десант и завладел куском испанской территории — без всяких юридических оснований (откуда им взяться?!), исключительно по праву сильного. Очень уж стратегически выгодной была Гибралтарская скала — поставь дальнобойные пушки и контролируй проход в Средиземное море. Чем британцы и забавляются уже триста лет, категорически отказываясь вернуть Гибралтар Испании — самим, мол, нужнее…

В 1801 г., всего-то за пять лет до рейдов Хвостова с Давыдовым, англичане самым пиратским образом отметились в Дании. В один прекрасный миг они вдруг озаботились тем, что Дания, пожалуй что, может заключить союз с Наполеоном. Именно что — может. А вдруг?

Чтобы предотвратить эту пока что чисто виртуальную угрозу, англичане действовали решительно. Без всякого объявления войны на рейд столицы Дании Копенгагена нагрянул одноглазый адмирал Нельсон с эскадрой и с ходу начал бомбардировать город, не делая различия меж военными объектами и домами мирных обывателей, лупя «по площадям». Сколько ядер обрушилось на Копенгаген, в точности неизвестно — чертова уйма — зато подсчитано, что боевых ракет было выпущено двадцать пять тысяч штук.

Это не ошибка и не опечатка. Именно — боевых ракет. На протяжении всей первой половины XIX века ракеты состояли на вооружении многих европейских армий. Англичане их использовали и в наполеоновских войнах, и в колониях, и в Крымскую войну против Севастополя. Русские — в войне с турками 1828–1829 гг. Австрийцы — в войнах с итальянскими государствами и при подавлении мятежей 1848–1849 гг. И так далее…

Мало того: Нельсон захватил расчеты датских береговых батарей и пообещал их казнить, если датчане будут сопротивляться. Сегодня это именуется «захватом заложников» и числится в списке террористических действий — да и в те времена было вопиющим нарушением правил ведения военных действий. Впрочем, повторяю, никакой войны объявлено не было: одноглазый адмирал выжег полстолицы, после чего преспокойно возвратился домой…

Где его, конечно же, никто не наказал за откровенное пиратство. Наоборот, устроили торжественную встречу с артиллерийским салютом из всех пушек Тауэра. Нельсону пожаловали титул виконта — он, правда, недвусмысленно намекал, что хочет еще и орден на шею, но английское правительство решило, что это уж чересчур, следует соблюдать хотя бы минимум приличий…

Теперь посмотрим, что творилось в Китае в 1834 г. от Рождества Христова…

Английские купцы из Ост-Индской компании, владевшей тогда Индией, контрабандой ввозили в Китай огромное количество опиума, от чего, как легко догадаться, для Китая проистекали сплошные убытки: масса народа превратилась в законченных наркоманов (до англичан в Китае водочку употребляли со всем усердием, но вот наркотиков не знали совершенно), из страны уплывало огромное количество серебра, которым пристрастившиеся к зелью платили за опиум (все расчеты шли только на серебро).

Китайское правительство не раз требовало от руководства Ост-Индской компании контрабанду пресечь — но кто же в здравом уме откажется от таких прибылей? Заправилы Компании откровенно дурковали: мол, это какие-то другие купцы хул иганят, совершенно левые, а Компания, где служат одни законопослушные ангелочки, ничем таким сроду не занималась…

В конце концов китайские власти, прекрасно знавшие, как все обстоит на самом деле, потеряли терпение. Они арестовали всех английских купцов, оказавшихся в городе Кантоне, и заявили, что будут держать их в тюрьме, пока Компания не выдаст все запасы опиума.

Вот после этого англичане, уже не повторяя сказочки о «левых» контрабандистах, в сжатые сроки выдали китайским чиновникам все запасы опиума, по какому-то совпадению оказавшегося на складах Компании. Китайцы свалили мешки в кучу и сожгли к чертовой матери. Англичане обиделись. В солидной и обстоятельной книге об «опиумных войнах» это излагается так: «Явно враждебные действия китайского правительства заставили английское министерство принять меры для обеспечения положения своих подданных, а также потребовать удовлетворения за нанесенные оскорбления и причиненные убытки».

Только не думайте, что это писал англичанин — ему все же было бы простительно. Фразочку эту я взял из книги двух российских историков, вышедшей не в разгул перестройки, а всего четыре года назад…

Как говаривал в таких случаях юморист Остап Вишня: «Господи, ты ж видел, кого творил…» Оказывается, конфискация наркотика у контрабандистов и его уничтожение — это «оскорбления и убытки», против которых обязано незамедлительно выступить «английское министерство». Дикари они, эти китайцы, право — смеют называть вещи своими именами…

Короче говоря, англичане моментально перебросили из Индии несколько регулярных армейских полков, десятка два боевых кораблей — и напали на Китай. Заняли несколько исконно китайских островов и городов, накрошили кучу «дикарей», имевших нахальство бороться с наркоторговлей. Так называемые «опиумные войны» происходили в 1840–1842 гг., в 1856–1858 гг., в 1859-м (совместно с французами), в 1860-м. Англичане уверяли, будто они воюют за некую абстрактную «свободу торговли». На деле это как раз и привело к появлению на территории Китая так называемых «сеттльментов»: на исконно китайской территории европейцы устроили свои города, где китайские законы не действовали. Ну и как легко догадаться, в Китай вновь хлынуло море разливанное опиума. Страну насильственным образом опустили до положения полуколонии. То, что при этом в 1860 г. англичане и французы по прямому поощрению своих командиров разграбили загородный императорский дворец, было на фоне остального сущей проказой расшалившихся детишек…

Так кого мы должны называть разбойниками? Лейтенанты Хвостов с Давыдовым всего-навсего следовали примеру общемировой практики, к тому же провели рейд не против суверенных, а против спорных территорий.

Вот только после возвращения их в Охотск начальник тамошнего порта капитан второго ранга Бухарин, как две капли воды похожий на «перестройщиков» и «прогрессивных интеллигентов», увидел в них именно разбойников. И посадил под арест, обвинив в «самоуправстве» — хотя у лейтенантов была письменная директива покойного Резанова. Орал и топал ногами на допросах: мол, пираты, мать вашу, такие-сякие, в каторгу загоню!

Бухарин был сволочью известной — самодур, притеснитель, взяточник и хапуга, от которого стонал весь Охотск. Но в данном случае, есть сильные подозрения, дело было не только в его тупости и самодурстве. Это продолжалась старая интрига, в которой Хвостов с Давыдовым оказались крайними, говоря современным языком, попавшими под раздачу…

В свое время Бухарин возненавидел барона Штейнгеля, молодого флотского офицера, в чине мичмана командовавшего в Охотском порту военным транспортом. Мичман — чин невеликий (то бишь — равен армейскому прапорщику), но, как это частенько случалось на окраинах Российской империи из-за нехватки чиновников, на Штейнгеля взвалили еще и разные другие обязанности по управлению службами порта. Неизвестно точно, как это ему удалось, но он вывел снабжение кораблей из-под контроля Бухарина. Надо полагать, Бухарин до того неплохо на этом наживался: известно, как сладко живется снабженцам, в том числе и в погонах…

Тут появился Резанов. Штейнгель, наслушавшись всяких дурацких сплетен о нем — пустышка, ничтожество, прожектер! — все их неосмотрительно изложил в письме Бухарину. Бухарин, не будь дурак, передал письмо Резанову (который ему тоже пришелся не по душе) и, потирая руки, стал ждать, когда мстительный камергер — столичная штучка! — будет изничтожать вредного мичманишку…

По себе усадил, паскуда. Резанов был человеком благородным. Пригласил к себе Штейнгеля, отдал ему злополучное письмо и без тени враждебности устыдил:

— Что ж это вы, юноша, человека нисколечко не зная, о нем всякие сплетни пересказываете? Неудобно как-то…

Пристыженный Штейнгель извинился, и они с Резановым с тех пор были в наилучших отношениях. Резанов уговаривал барона перейти на службу в Российско-Американскую компанию, приглашал плыть с ним, когда отправится в Калифорнию играть свадьбу с Кончитой…

Так что Бухарин упорно пролетел. Затаил злобу и на Резанова, и на всех его людей. А тут и Хвостов с Давыдовым подвернулись, на которых можно было отыграться…

В общем, бравые офицеры, не ведавшие за собой ничего худого, нежданно-негаданно оказались под арестом в Охотске (к слову, в качестве штришка к портрету эпохи: именно в Охотске в это время отбывал ссылку бывший ревельский губернатор Горчаков — за то, что путал личную шерсть с государственной…).

Из-под ареста Хвостов с Давыдовым сбежали и благополучно добрались до Иркутска, где ими занялись тамошний гражданский губернатор Трескин и генерал-губернатор Сибири Пестель (отец видного декабриста). Опять-таки ради исторической правды следует уточнить, что оба высокопоставленных чиновника, как о том известно доподлинно, были жутчайшими взяточниками и хапугами (ну, впрочем, как все без исключения российские губернаторы той поры) — но в то же время они оказались и настоящими государственниками: никакого криминала в действиях лейтенантов на Дальнем Востоке не усмотрели и разрешили ехать в столицу.

В Санкт-Петербурге Давыдов (будучи интеллектуально гораздо сильнее закадычного друга Хвостова) составил словарь наречий обитавших на Сахалине туземцев и написал двухтомную книгу: «Двукратное путешествие в Америку морских офицеров Хвостова и Давыдова, написанное сим последним».

(К слову, эта книга издавалась всего два раза: сначала в Петербурге в 1810–1812 гг., потом — в 1977 г. в Канаде. Это — к вопросу о нашем всегдашнем историческом беспамятстве…)

Потом оба офицера участвовали в войне со шведами, воевали храбро, были представлены к орденам — но тут умные головы в Адмиралтейств-коллегий снова подняли старое дело о «бесчинствах против японцев». Александр I в виде наказания повелел никаких орденов «разбойникам» не давать.

Не перечесть, сколько вреда этот коронованный скот, участник убийства собственного отца (знал, козел, с самого начала!), принес России своими идиотскими решениями! Подробно распространяться о нем не стоит. Достаточно лишь вспомнить четверостишие, которым припечатал самодержца Пушкин:

Властитель слабый и лукавый,

Плешивый щеголь, враг труда,

Нечаянно пригретый славой,

Над нами царствовал тогда…

Давайте взглянем для сравнения, как решал подобные дела младший брат Плешивого, великий император Николай Павлович.

К середине XIX столетия устье Амура и прилегающий к нему район оставались, собственно говоря, ничейными — ни Россия, ни Китай эти места не контролировали, и обитавшие там пле- мена могли жить спокойно, не охваченные чьим-то высочайшим покровительством. Сначала Николай, получив от кого-то из советников информацию, что устье Амура для настоящих кораблей слишком мелкое и годится только для прохода лодок (что истине нисколько не соответствовало), повелел Амуром, «рекой бесполезной», более не заниматься. Особый комитет с участием нескольких министров и других высших сановников постановил: бассейн Амура признать принадлежащим Китаю и отказаться от него навсегда.

Но тут на Дальнем Востоке объявился русский морской офицер Невельской, который самочинно вошел на своем корабле в Амур, возле ближайшей гиляцкой деревни воткнул в землю российский флаг и объявил эту территорию принадлежащей Российской империи. И основал первое русское поселение: форт Николаевский Пост (ныне — Николаевск-на-Амуре). Тогдашний генерал-губернатор Восточной Сибири Муравьев его поддержал.

Шум поднялся страшный. Ориентируясь на последнюю царскую резолюцию, Совет министров собрался было предать Невельского военному суду и разжаловать в матросы, а Муравьеву тоже придумать что-нибудь этакое, чтобы мало не показалось…

Доложили императору. Николай I, ярый государственник, вызвал к себе Муравьева и, выслушав суть дела, сделал вывод:

— Где раз поднят российский флаг, он спускаться не должен!

Невельского и Муравьева наградили (Муравьев удостоился еще и почетного добавления к фамилии «Амурский» — до сих пор такое случалось только с теми, кто был отмечен за военные подвиги).

Николай прекрасно понимал, что «самовольство» пошло государству только на пользу. Его старший братец, болван плешивый, государственной мудростью похвастаться не мог.

Хорошо еще, что Хвостова с Давыдовым не посадили…

Они вскоре погибли — самым нелепым и обидным образом, как частенько случалось на Руси не только с бесполезными людишками… Так уж случилось, что однажды в Санкт-Петербурге встретились старые знакомые: оба лейтенанта, врач и путешественник Лангсдорф (участник плавания «Надежды»), американский капитан де Вульф, у которого была куплена «Юнона». Выпито было немало. Уже вечером Хвостов с Давыдовым, как ни уговаривал их Лангсдорф переночевать у него, решили отправиться к кому-то в гости на Васильевский остров.

14 октября 1809 г., поздний вечер. Хвостов с Давыдовым отправились к разводному мосту на Васильевский… На другой день их тела выбросило на берег в Финском заливе.

Как и полагается в нашем беспамятном Отечестве, оба не удостоены и паршивенькой мемориальной доски, да и улиц их имени в российских городах наверняка не найдется.

А через два года после смерти лихих моряков сложилось так, что их соотечественник оказался в плену в Японии…


3. Капитан «Дианы»


Признаюсь сразу: мне этот человек не по нутру, но, поскольку я уделял место и субъектам похуже, а история эта увлекательная, придется рассказывать и о ней, она как-никак неразрывно связана с Русской Америкой…

В мае 1811 г. капитан-лейтенанту В. М. Головнину, командиру шлюпа «Диана», поручили составить точное географическое описание Курильских и Шантарских островов. На первый, самый северный остров Курил, Шумшу, еще в 1711 г. плавали казаки Данила Анцыферов и Иван Козыревский (тот самый, соучастник убийства Атласова), но в картографии они, как легко догадаться, были не сильны. В 1739 г. вторая экспедиция Беринга положила на карту все острова — но эти данные опять-таки требовали уточнения.

А собственно, почему острова названы Курильскими? Да потому, что русские их так назвали по имени местного населения — народа Курилов, тех самых айнов. И «куру», и «айну» на языке туземцев означало «человек». Те, кто жил на Курилах, называли себя «куру», а те, что на Южном Сахалине и на Хоккайдо — «айну». Никакой загадки. (С японцами айны-курилы не состояли ни в малейшем родстве, они в давние времена приплыли откуда-то из юго-западной части Тихого океана.)

В начале июля «Диана» подошла к Кунаширу, самому южному из Курильских островов. Оказалось, что японцы успели построить тут нечто напоминавшее цивилизацию: селение и небольшую крепость.

Из этой крепости и шарахнули по «Диане» два ядра, едва она вошла в гавань. Пришлось встать на якорь и послать на берег шлюпку — но и по ней стали палить. Стало ясно, что японцы в дурном настроении. Назавтра стали налаживать контакт, пустив на берег бочку с письмом. Понемногу договориться удалось, и японцы пригласили на переговоры.

Головнин отправился в крепость со штурманом Хлебниковым, мичманом Муром, четырьмя матросами и курильцем-пе-реводчиком. Там русских принял начальник, стал вежливо поить чаем и поддерживать приятную беседу. Однако вскоре его как подменили: стал орать, словно его резали, хвататься за саблю, чаще всего поминая «Ре-за-но» (потом оказалось, это он о Резанове) и загадочного Никола-Сандрееча (Хвостова). На приятный дипломатический фуршет это уже нисколечко не походило. Курилец, которого Головнин тихонько спросил, в чем дело, перевел длиннейшую тира'ду коменданта одной-единственной фразой:

— Начальник говорит, что если хоть одного из нас выпустит из крепости, то ему самому брюхо разрежут…

Пожалуй, что после такого подробный перевод уже и не к чему. Русские, недолго думая, кинулись бежать из крепости. Японцы орали всем скопом, как сто чертей, но напасть не посмели, даже располагая численным превосходством, ограничились тем, что бежали следом и кидали русским под ноги весла с поленьями — авось споткнутся. Трех человек они, набравшись смелости, все же скрутили. Остальные добежали до шлюпки.

Увы… Беседа в крепости продолжалась почти три часа, за это время наступил отлив, и шлюпка лежала на суше метрах в десяти от воды. Окончательно набравшись смелости, японцы высыпали всей оравой, сцапали остальных и потащили в крепость.

Оставшийся после Головнина старшим на «Диане» лейтенант Рикорд подвел корабль к берегу, насколько удалось — как раз вовремя, чтобы увидеть, как ворота крепости захлопываются за японцами и пленными. Из крепости началась пушечная пальба, никакого вреда «Диане» не причинившая.

По моему глубокому убеждению, командуй «Дианой» вместо Рикорда Хвостов или Давыдов, они-то не церемонились бы, а пошли на штурм. На «Диане» было около шестидесяти моряков, имелось 14 пушек, 4 карронады для стрельбы на близкие дистанции и 4 фальконета. Крепость была деревянная и неприступную твердыню напоминала мало — обычный форт вроде барановских укреплений на Аляске.

Однако Рикорд штурмовать не решился. Он выпустил по крепости 170 ядер, но потом все же ушел на зимовку в Охотск.

Головнина и его людей переправили в город Хакодате на остров Хоккайдо и с ходу стали допрашивать. Сразу же зазвучали упоминания про загадочных людей по имени Никола-Сандрееч и Гаврило-Иваноч. Вскоре удалось сообразить, что японцы имеют в виду Хвостова с Давыдовым, фамилий которых не знали.

Именно из-за рейда Хвостова и Давыдова разгорелся весь сыр-бор. «Господин Ховорин» (именно так японцы произносили фамилию Головнин) немало подивился тому, что услышал. Оказалось, что японцы придавали случившемуся вовсе уж глобальное значение. Их собственная страна была маленькая, иностранцев там имелось всего-то десятка два, и оттого они воображали, что не только вся Россия, но и вся Европа должны знать о рейде двух лейтенантов и обсуждать его с утра до вечера, как будто не было других серьезных дел… Головнин не верил, но его старательно убеждали: именно так мы и думаем… А что, разве неправильно?

Капитан-лейтенант угробил уйму времени, объясняя японцам размеры России и Европы, толкуя без всякой дипломатии, что в Европе не только о Хвостове с Давыдовым, но и о самой Японии мало кто знает. Доказывал, что «Юнона» и «Авось» не военные фрегаты, посланные императором, а всего лишь корабль купеческой компании.

Кое-как растолковал. Но японцы ударились в другую крайность: вопросы посыпались градом, скрупулезнейшие: сколько лет Хвостову и Давыдову, чьи они дети, как воспитывались, какого сословия, какую жизнь ведут, благонравную или разгульную? Это уже было чистейшей воды любопытство, проистекавшее из двухсотвековой оторванности от остального мира.

Потом японцы показали Головнину то самое письмо Хвосто-ва, которое он оставил курильскому старшине на Сахалине. И снова начали с детским простодушием интересоваться всякой мелочью: ну вот, что такое — «Владимирская лента»?

Головнин ответил, что «Владимирская лента» — значит «полосатая». Крепко подозревал: начни он говорить что-то о «Владимире», японцы обязательно прицепились бы — кто этот орден учредил, за какие заслуги, кто был Владимир и чем прославился, есть ли в России другие ордена…

Продержав русских в тюрьме пятьдесят дней, их перевезли в «губернский» город Мацмай. Там посадили не то что в тюрьму — в большие клетки. Снова пошли допросы — с участием и губернатора, и специально присланного из столицы ученого. Правда, это снова напоминало не следственные действия, а утоление безбрежного любопытства. В своей книге Головнин подробно перечислил образчики.

Какое платье ваш государь носит? Что он носит на голове? Какие птицы водятся около Петербурга? Что стоит сшить в России одежду, какая сейчас на вас? На какой лошади государь ваш верхом ездит? Кто с ним еще ездит? Любят ли русские голландцев? Сколько у русских праздников в году? Каких лет женщины начинают рожать в России и в какие годы перестают?

Обнаружилось, что мичман Мур неплохо рисует — после чего японцы заставили его дни напролет рисовать овец, ослов, кареты, сани и все прочее. «Чего в Японии нет, а в России есть».

Особенно поразило японцев, что в ответ на их вопрос, сколько пушек установлено в государевом дворце, Головнин честно ответил — ни единой. Они капитан-лейтенанту долго не верили, а поверив, качали головами и твердили:

— Ах, как ваш государь неосторожен…

А что можно было ответить на такой вопрос: «Сколько сажен в длину, ширину и высоту имеет государев дворец и сколько в нем окон?» Сколько портов во всей Европе, где строят корабли, сколько во всей Европе военных судов и сколько купеческих? Вот и объясняй им про размеры Европы…

Головнин неосторожно упомянул, что в Петербурге есть матросские казармы. И понеслось: а сколько в каждой окон, ворот и дверей. А длина, ширина, высота какая? А этажей сколько? А часовых? А где матросы свои вещи хранят?

Упомянул мельком Головнин, что живет в Петербурге. Ага! В какой части Петербурга его квартира? Какое это будет расстояние от государева дворца? А размер жилплощади? А прислуги сколько?

В общем, Головнин однажды даже решил, что японцы к нему применяют своего рода психологическую пытку — копание в мельчайших подробностях. Но это было именно жгучее любопытство. На вопрос, где он получил образование, Головнин благоразумно не ответил насчет Морского кадетского корпуса — иначе достали бы сотней вопросов о количестве окон и печных труб. Сказал: отец учил, на дому.

Думал, отделался… Ага! Снова сотня вопросов: в каком городе вас, Ховорин-сан, ваш почтенный батюшка учил? Давно это было? А какие науки ваши батюшка знал, и кто учил его самого? А состояние у него большое?

И далеко не сразу японцы приступили к расспросам о русской армии, флоте, крепостях. Никак не верили, что у русских есть девятипудовые ядра (сами они палили маленькими) и очень смеялись… узнав, что на ружьях у русских кремневые замки. Сами японцы предпочитали ружья с фитилем — так гораздо надежнее, как от дедов-прадедов заведено, не стоит разводить всякую мудреную механизацию с пружинами, кремнями, курками. То ли дело фитиль: запалил кусок в полметра, когда нужно, приложил его к ружью, а оно ка-ак ахнет!

Но все же никак не стоит считать японцев людьми по-детски наивными. Во время одной из бесед они спросили Головнина напрямую: а вот если бы Япония и Китай вместо нынешней закрытости от всего мира вошли бы в тесные отношения с европейскими государствами и стали во всем им подражать, не чаще ли случались бы войны и не больше ли пролилось человеческой крови? Головнин, подумав, сказал честно, что вероятность такая не исключена. Тогда японский ученый сказал:

— А если так, то для уменьшения народных бедствий не лучше ли, по вашему мнению, оставаться Японии на прежнем основании, нежели входить в связи и сношения с Европой, в пользе коих часа за два пред сим вы старались нас убедить?

Как в воду глядел японский книжник, учитывая события последующих полутора сотен лет…

В конце концов русские решились на побег. Сделали подкоп, выбрались наружу и несколько дней шли к морю — по ночам, днем прятались, где удастся. Однако на берегу их схватили. В плену они пробыли два года и три месяца. Петербург для их освобождения никаких дипломатических усилий не предпринимал: России было не до того, грохотала война с Наполеоном, отступал Кутузов, горела Москва — где уж тут думать о судьбе капитана крохотного кораблика длиной в двадцать семь метров, угодившего в плен где-то на краю Земли…

В октябре 1813 г. японцы пленников освободили. Команда академика Болховитинова с умным видом приписывает это исключительно благородству и объективности японских властей: дескать, разобрались наконец, что рейд Хвостова и Давыдова был не военной экспедицией, а самовольством, к которому Го-ловнин не имеет никакого отношения. Так и написали в своем капитальном трехтомнике.

На самом деле все иначе. И японское «благородство» тут ни при чем. Просто-напросто лейтенант Рикорд, приведя в японские воды уже два военных судна, начал захватывать все суда Страны восходящего солнца, какие ему попадались. Действовал по вполне понятной логике: как вы с нами, так и мы с вами… Поначалу ему встречались маленькие «рыбаки», но вскоре он взял на абордаж большое купеческое судно, на котором плыл сам владелец, богатый и влиятельный купец Такатая Кахи. Через купца и завязались совершенно неофициальные контакты с японскими властями.

Детали так и останутся неизвестными навсегда, но нет сомнений, что Рикорд (и поддерживавшие его Пестель с Трески-ным) не на сознательность японцев били, а откровенно намекали на вполне возможные неприятные последствия. Достоверно известно, что Рикорд в конце концов всерьез стал готовить десант и штурм кунаширской крепости.

Японцы на примере Хвостова и Давыдова уже имели некоторый опыт общения с русскими моряками. И вряд ли жаждали новых уроков. Вот правительство в конце концов, сохраняя лицо, и объявило, что оно, такое все из себя благородное и объективное, порешило Ховорина-сан освободить…

Вот и вся история. Почему Головнин мне категорически не по нутру? Причина проста…

Головнин, конечно, человек заслуженный. С юности воевал, и неплохо, награжден боевой медалью за сражение со шведами. В Кейптауне, когда англичане в период напряженных с ними отношений задержали его судно, совершил дерзкий побег. «Диана» была поставлена на два якоря в дальнем углу залива, меж двумя английскими фрегатами, и Головнин в сумерки, при сильном дожде и ветре, приказал обрубить канаты и на «штормовых» парусах ухитрился уйти из гавани…

Впоследствии он написал несколько интересных книг. И все же, все же…

Никак нельзя простить Головнину все, что он намолол как о Резанове, так и о Русско-Американской компании. Вот образчик его оценки Резанова: «Он был человек скорый, горячий, затейливый писака, говорун, имевший голову более способную созидать воздушные замки, чем обдумывать и исполнять основательные предначертания и вовсе не имевший ни терпения, ни способности достигать великих и отдаленных видов; впоследствии мы увидим, что он наделал Компании множество вреда и сам разрушил планы, которые были им же изобретены…»

Думается мне, что читатель уже узнал о Резанове достаточно, чтоб самому убедиться в несправедливости этой оценки. И потом… Чтобы судить такого человека, как Резанов, Головнину следовало и самому быть в гуще событий, в серьезных чинах, знать и предмет критики, и самого критикуемого.

Меж тем Головнин, семнадцати лет окончивший в 1793 г. Морской корпус до весны 1806 г. практически беспрерывно находился в плаваниях — как на родине, так и у берегов Швеции, Норвегии, Англии, Голландии, Франции, Испании. С Резановым знаком не был, к делам Российско-Американской компании никакого отношения не имел до мая 1810 г., когда привез груз хлеба в Русскую Америку… Так кто ему дал право так писать о Резанове? А впрочем, и Баранов у него — не более чем тупой «тиран и сатрап», да и сама Русская Америка какая-то унылая, корявая, холодная и ветреная, насквозь неправильная. Брюзжал, брюзжал и брюзжал неведомо по каким причинам. Может, из кастовой спеси, памятуя о конфликте Крузенштерна с Резановым? Сам Крузенштерн, как уже говорилось, и тридцать лет спустя о Резанове писал исключительно гадости…

Собственно, что такое Головнин? Автор интересных книг, и не более того. Воевал, конечно, — так все тогда воевали. Кругосветное путешествие совершил? Во-первых, именно что одно путешествие вокруг света, а не два, которые ему приписывают (дело в том, что «Диана», истины ради, не вокруг света проплыла, а лишь из Петербурга до Камчатки мимо мыса Доброй Надежды, а уж оттуда Головнин возвращался домой через Сибирь, сухопутьем). Во-вторых, путешествие свое он совершил девятым. Всего с 1803 по 1850 гг. насчитывается 38 русских кругосветных и «полукругосветных» путешествий вокруг света -21 организовано военно-морским ведомством, 16 — Российско-Американской компанией и 1 — графом Румянцевым. В этом списке Головнин значится именно что девятым (см. Приложение).

Что еще? Был генерал-интендантом российского флота — что его опять-таки характеризует не с лучшей стороны. Что такое российские военные интенданты царских времен, известно прекрасно. Большой знаток этого вопроса, генералиссимус Суворов, говаривал: военного интенданта, прослужившего пару-тройку лет, можно свободно вешать без суда и следствия, не ошибешься…

Одним словом, не Головнину было поднимать хвост на Николая Петровича Резанова, Александра Андреевича Баранова и их сподвижников — не столь уж значительная персона, чтобы высокомерно изображать строителей империи ничтожествами и тупыми сатрапами… И все бы ничего, но в советское время эти высказывания Головнина пришлись ко двору советским историкам. Головнин опять-таки числился «прогрессивным мореплавателем», а Резанов, как я уже писал, реакционным эксплуататором и придворным интриганом…

Да, вот, кстати. Самое интересное в японской эпопее Головнина я приберег напоследок. Уже потом, когда его со спутниками освобождали, выяснилось, отчего японцы были настроены так враждебно. Голландцы постарались. Они, стервецы, будучи единственными в Японии знатоками русского языка и экспертами по русским бумагам, безбожно искажали те документы, что японцы им давали читать. Переводя письмо Хвостова к губернатору Мацмая о желании завязать торговые отношения, какой-то хер голландский от себя добавил, будто Хвостов грозится в случае отказа завоевать Японию и прислать орду русских священников, которые всех подданных императора насильно загонят в православие. А чин Хвостова «лейтенант» голландцы, не моргнув глазом, перевели как «наместник». Вот японцы долгое время и полагали совершенно серьезно, что с ними воюет жуткий и могущественный Никола-Сандрееч, императорский наместник на Дальнем Востоке. А голландцы вдобавок, узнав о взятии французами Москвы, стали уверять японцев, что Наполеон захватил «всю» Россию. Мотив лежит на поверхности: ну не хотели голландцы терять свое монопольное положение единственных торговых посредников меж Японией и остальным миром. Вот и пакостили как могли, стервецы…

Правда, чуть-чуть позже голландцев самих из Японии вежливо попросили. Наполеон к тому времени Голландию захватил — как раз всю, в отличие от России. А англичане, соответственно, заняли Яву — и тамошние голландцы, попав в подчиненное положение, вынуждены были ввозить в Японию теперь уже индийские товары.

Вот теперь в эксперты позвали уже пленного Головнина и спросили: Ховорин-сан, как, по-вашему, что эти индийские товары означают? Где обычные голландские? Голландцы говорят, будто все оттого, что они с англичанами подружились, уж так подружились, что и торгуют вместе…

Головнин, видывавший большой мир и знавший ситуацию, подумал и ответил: это может означать только одно — Голландия взята Наполеоном, а Ява, соответственно, англичанами…

Голландцы в конце концов признались, что их держава и впрямь уже не прежняя республика, а королевство, которое Наполеон создал «под родного братца». Японцы поначалу не поверили, не хотели верить, что в Европе так просто создаются монархии. Но потом отыскались русские газеты. Японцы к тому времени освоили русский настолько, чтобы читать их самостоятельно. Вот и прочли: что Голландия уже и не королевство, поскольку Наполеон, на что-то рассердившись на брата, из голландских королей его уволил, а страну присоединил без затей к своей империи в качестве провинции. Тут-то для голландцев и настали скверные времена…

Короче говоря, Головнина освободили. Япония еще сорок лет оставалась в полной изоляции. А потом приплыл американский командор Перри, высадил на берег пятьсот вооруженных моряков, навел на порт сотню своих орудий и ласково предложил: господа японцы, а не подписать ли нам торговый договор? А не открыть ли вам несколько портов для американских торговых кораблей и наших товаров? Как думаете?

Японцы грустно посмотрели на ощетинившиеся пушками корабли, на полтыщи бравых американских парней и тут же согласились: ну как же, самое время, мы и сами собирались… Где подписать?

Что характерно, ни тогда, ни потом никто в Америке не делал из этого драмы, и никому в голову не пришло именовать действия командора Перри «разбойными». Лично я, кстати, тоже так не считаю. Человек обеспечивал экономические интересы своей страны, действуя так, как было повсеместно принято. Разбой-то при чем? Командор Перри ни у кого карманных часов не крал, кладовок не взламывал и с девицами не охальничал…

На этом мы пока что расстанемся с Японией (но не насовсем!) и вернемся в Русскую Америку, где уже плавало у «оскаленных берегов» судно Компании с ярко начищенными медными буквами на борту: «Александр Баранов».

Не подумайте грустного — Писарро российский был жив-здоров и полон сил!

Глава шестая ОТ АЛЯСКИ ДО ГАВАЙЕВ

1. У берегов Аляски


Но хлопот у него по-прежнему был полон рот — особенно с ежегодным «съездом» индейцев-тлинкитов. У них было в обычае каждую весну собираться оравой человек этак с тысячу в Ситхинском заливе — ловить селедку, когда ее косяки шли на нерест. Вот только первым вопросом на повестке дня отчего-то всякий раз вставало не мирное рыболовство, а нечто иное: не напасть ли снова на русских и не вырезать ли их поголовно? Сколько мехов и прочего добра бледнолицые у себя накопили…

В 1806 г. они совсем было собрались штурмовать Новоар-хангельск, прослышав, что там голодно и немало людей умерло от болезней, так что гарнизон ослаблен.

Сорвалось. В крепости находился Баранов, которого колоши всерьез боялись. Да вдобавок капитан стоявшего в Новоархан-гельске американского корабля Уиншип велел передать индейцам: если что, он нейтральным не останется, а поможет Баранову всеми пушками. Чуть позже колоши все же собрали три тысячи воинов — но Баранов успел за четыре дня построить вокруг крепости вторую деревянную стену, еще выше прежней. Находившийся там в это время Резанов писал, что, узнав об этом, «старшины и предводители разных народов передрались между собой от досады, что пропустили удобное время, и разъехались по проливам».

Он не знал, что колоши вовсе не передумали — они просто-напросто послали гонцов на юг к индейцам хайда, чтобы предложить совместный набег. Однако главный вождь Хайда был в дружеских отношениях с «великим шаманом» Барановым и отказался в этом участвовать.

На следующий год Баранов уплыл на Кадьяк, и колоши, ободренные его отсутствием, стали подтягиваться к Новоархангель-ску, запасшись мешками для трофеев. На сей раз положение спас Иван Кусков — он позвал в крепость одного из влиятельных вождей, напоил-накормил его как следует и надарил немало ценных подарков. Вождь решил в военные авантюры не ввязываться и уплыл со всеми своими людьми, наплевав на «краснокожую солидарность». Остальные тоже помаленьку разъехались.

В ноябре 1811 г. у берегов Камчатки погибла «Юнона». Из 22 членов экипажа спаслось только трое, погиб груз стоимостью в 22 тысячи рублей.

В 1815 г. на островах архипелага Александра индейцы (те же неугомонные колоши) захватили штурмана с корабля «Откровение». Привели его к кораблю, демонстративно приставили к груди ножи и потребовали выкуп — половину груза. Капитан По-душкин в ответ поступил решительно, в хорошем стиле приключенческих романов. Он заманил к себе на корабль двух местных вождей, на каковых и обменял штурмана. Человек был решительный. Позже он так описывал эту историю в письме к другу: «Получивши назад штурмана, велел я стрелку своему Зензи-ну застрелить тойона, его захватившего, который тогда весьма близко на берегу сидел, но, к несчастью, винтовка осеклась».

«Болховитинцы», что характерно, именуют историю с захватом индейских вождей «вероломством». Надо полагать, сами они смирнехонько отдали бы половину груза да еще мокасины индейцам почистили бы, «хранители общечеловеческих ценностей»…

В отличие от Подушкина, не склонного к дурной политкорректное™ (с нами по-плохому, а мы утирайся?!), флотский лейтенант Лазарев, состоявший на службе Компании, вел себя подобно нынешним перестройщикам. В 1815 г. в Новоархангель-ске объявился американский капитан Хант на бриге «Педлер», о котором Баранов получил сведения, что «бостонец» потихоньку продает местным индейцам порох. А потому, недолго думая, послал своих людей обыскать судно. Капитан стал артачиться, на борту брига завязалась драка меж его матросами и приказчиками РАК. Тогда Баранов с вооруженными промышленниками и фальконетами на двух баркасах буквально взял бриг на абордаж и устроил повальный обыск. Порох конфисковали, пушки брига заклепали. Точных доказательств так и не обнаружилось, но порох на бриге оказался именно того сорта и вида, что был недавно обнаружен у индейцев…

Помянутый лейтенант Лазарев отчего-то ужасно расстроился, видя такое обращение с «цивилизованными американцами», подплыл на шлюпке к бригу и стал добиваться от Баранова, чтобы тот обыск прекратил. Баранов ему, не мудрствуя лукаво, ответил: а не поплыл бы ты отсюды, пока я по тебе из пушки не дернул…

Через неделю он официальным приказом уволил Лазарева и приказал сдать корабль своему заместителю, а самому уехать в Охотск. Однако Лазарев и его офицеры приказ своего прямого начальства проигнорировали — и Лазарев самовольно увел корабль. Баранов в сердцах даже пару раз пальнул по удалявшемуся судну из пушки. Как ни пытался он потом наказать Лазарева, Морское министерство, давным-давно неприязненно настроенное к Компании, полностью его благородие оправдало…

Баранов тем временем продолжал на Кадьяке добычу медной руды. Из меди отливали котлы, которые в Калифорнии пользовались большим спросом.

Вы будете смеяться, но тут на Аляске вновь объявился Генри Барбер… Ага, вот именно. Дела обстояли так, что теперь над Барбером оставалось лишь злорадно посмеиваться. Его грешная и путаная жизнь близилась к концу.

Итак, 1807 г. Барбер привел на Кадьяк трехмачтовый корабль «Мирт» и предложил Баранову его купить вместе с грузом индейских товаров. На сей раз «Единорог» Барбера куда-то подевался вместе с разбойной командой (хочется верить, что где-то далеко от Аляски они наконец получили то, что заслужили).

Корабль был добротный, товары — хорошие. Но уж кто-кто, а Баранов знал Барбера как облупленного — и всерьез подозревал, что корабль этот прохвост, как обычно, раздобыл путями самыми неправедными. Сделка, конечно, состоялась, но из запрошенных Барбером сорока двух тысяч пиастров (пиастр, напоминаю, равнялся примерно полутора рублям) хитрый Баранов заплатил наличными только 950, а на остальное предложил выдать вексель, по которому Барбер получит всю сумму в Санкт-Петербурге.

Барбер, что любопытно, согласился без малейших возражений — должно быть, дела у него шли хуже некуда, и в карманах посвистывал ветер. Он взял вексель и уплыл в Охотск на русском судне «Ситха».

Возле Камчатки «Ситха» потерпела крушение. Груз погиб, но всем членам экипажа и пассажирам удалось спастись. Правда, при этом Барбер лишился всех своих бумаг, в том числе и драгоценного векселя. Он стал добиваться у камчатских служащих Компании дубликата. Те вполне резонно отвечали, что они никаких таких векселей Барберу не выписывали, а потому не могут восстановить бумагу, которой в глаза не видели. А верить на слово — пардон, увольте… Барбера и на Камчатке прекрасно знали.

Как поступил бы в подобном случае человек честный, которому нечего опасаться? Да просто-напросто вернулся бы к Баранову, чтобы тот выдал дубликат, — а как же еще? Но Барбер отчего-то на Кадьяк не торопился. Объяснение одно: опасался, что к тому времени к Баранову могут дойти известия, как на самом деле обстояло с «Миртом» и как он Барберу достался…

Так что Барбер, к всеобщему удивлению, отирался на Камчатке, понемногу трогаясь умом, — сохранились его бумаги, где он в лучших традициях мании преследования обвиняет решительно всех окружающих (в том числе и тишайшего иеромонаха Гедеона) в интригах, кознях и злонамеренных замыслах касательно его персоны. В конце концов «разбойник», как написали позже в отчете камчатские приказчики Компании, «впал в задумчивость» и застрелился. Самоубийц, какого бы они ни были вероисповедания, тогда закапывали, как собак, — где-нибудь на задворках, вне освященной земли кладбища. Так поступили и с Барбером. Лично мне его нисколечко не жалко — с какой стати? Как говорится, жил грешно и умер смешно…

А вскоре и в самом деле выяснилось, что «Мирт» вместе с товарами Барбер приобрел самым наглым обманом — взял его у кантонских купцов, пообещав рассчитаться мехами. Чего, конечно же, делать не собирался — из Санкт-Петербурга гораздо ближе до Англии, чем до далекого китайского Кантона…

Но самое интересное, что история на этом не закончилась. Через пару лет в Петербурге объявились некие наследники Бар-бера и подняли шум: Российско-Американская компания, вопили они, отказывается выплачивать денежки, которые осталась должна честному мореплавателю и порядочному бизнесмену, светлой памяти дяде Генри…

Кантонскую историю все в Компании к тому времени уже прекрасно знали, а потому отказались платить хоть копейку. В 1811 г. министр внутренних дел Козодавлев предписал рассчитаться с «добропорядочными англичанами», неведомо с какого перепугу — но Компания все же заволокитила дело. И волокитила еще двадцать девять лет — наследнички оказались настырными и крепкими, регулярно заявлялись в Питер за деньгами.

Комедия в том, что они все же получили пиастры сполна. Уже в 1840 г., когда в живых не осталось никого из прежнего руководства Компании, а также, надо полагать, обманутых кантонских купцов, и никто уже не помнил истинного положения дел… Им, обормотам, еще и проценты за все годы выплатили! Повезло…


2. Россия в Калифорнии


Баранов уже давно нацелился на Калифорнию — особенно после успешной поездки туда Резанова. Русские всерьез собирались продвигаться к теплому югу.

Положение облегчалось тем, что Тихоокеанское побережье Северной Америки меж русскими владениями на Аляске и испанской Калифорнией оставалось в те времена классической ничейной территорией. Туда, на берега океана, еще не добрались ни янки, ни англичане из Канады — разве что отдельные отчаянные головушки забредали.

Еще до плавания «Юноны» в Калифорнии на борту американского корабля побывали подчиненные Баранова — Швецов и Тараканов. Позже Баранов стал заключать контракты с американскими капитанами, промышлявшими для него морского котика возле Калифорнии. Ну а потом русские послали и свои экспедиции. Интерес тут был в первую очередь не в пушном звере — планы были гораздо шире. Резанов совершенно справедливо полагал, что в Калифорнии стоит основать сельскохозяйственную колонию, которая снабжала бы Аляску зерном и прочими овощами-фруктами. Так выходило бы гораздо дешевле, чем закупать все необходимое продовольствие в Сибири или у испанцев.

В 1808 г. на юг двинулись два корабля под командованием Ивана Кускова: «Николай» штурмана Булыгина и «Кадьяк» штурмана Петрова.

Плавание «Николая» закончилось трагедией: он потерпел кораблекрушение в незнакомых водах. Двадцать один человек, экипаж и пассажиры, попали в плен к индейцам племени куилиут. Поначалу, выбравшись на берег, они какое-то время скитались по чащобе, страдая от лютого голода — ели кору, кожаные подошвы, съели свою единственную собаку. Индейцы захватили в плен несколько человек, в том числе жену Булыгина Анну Петровну (аляскинскую то ли алеутку, то ли индеанку).

Дальше начинается приключенческий роман — правда, довольно грустный. Булыгин, не теряясь, захватил какую-то знатную индеанку и попытался обменять ее на жену… но Анна отказалась возвращаться, советуя мужу и всем остальным сдаться индейцам. Происхождение сказалось.

Путешественники сдались. Вождь, у которого они оказались, к пленным относился, в общем, хорошо, но все же это былораб-ство — пленников продавали, меняли, дарили, Булыгина с женой то соединяли, то разлучали. Когда Анна Петровна умерла, ее последний хозяин попросту велел выкинуть тело в лес. Потом умер и Булыгин, а позже — еще семь человек. Через два года оставшихся в живых выкупил и отвез на Кадьяк американский капитан Бораун.

«Кадьяку», на котором находился Кусков, повезло гораздо больше. Он добрался до залива Бодега, где долго ждал «Николая». За это время пять человек с судна стали «невозвращенцами». Да вдобавок испанцы напали на кусковских разведчиков-алеутов и нескольких человек убили. По тогдашнему обыкновению Кусков закопал в разных местах две железных доски с крестом и надписью «Земля российского владения» и в конце концов вернулся на Кадьяк.

В Петербург ушел подробный отчет Баранова, в котором он излагал все выгоды для России от устройства в Калифорнии поселения — но подчеркивал, что ввиду «малолюдства» не в состоянии своими силами обустроить «прочную колонию» и предлагал «для государственной пользы нужно сие поселение сделать казенным». Румянцев его поддержал перед императором.

Однако «плешивый щеголь», по своему обыкновению, откровенно дурковал. С одной стороны, он особым указом установил строгий государственный контроль за РАК, поскольку, по мнению царя, она существовала не только для обогащения акционеров, но «вообще для целого Государства». Мысль здравая, но, с другой стороны, какую бы то ни было государственную помощь самодержец оказать не хотел. Контролировать и указывать — бога ради, с превеликой охотой. Помочь хотя бы рублем — ничего подобного, обойдутся, это ж частное предприятие, пусть сами и выкручиваются… Ну не придурок ли?

Одним словом, происходящее как нельзя лучше соответствовало сцене из рок-оперы, где хор безликих чиновников в ответ на дельные предложения Резанова уныло гнусавит:

Мудрый граф, вы глядите вдаль, но умнее нас госуда-арь… Чай, не мокнете под дождем, подождем…

Здесь Вознесенский полностью в согласии с исторической правдой. «Мудрый» государь заботиться о Русской Америке категорически не хотел. Ему гораздо приятнее было «играть роль» в большой европейской политике: чинные переговоры с собратьями-монархами вести, послания сочинять, одним словом, лезть затычкой в каждую европейскую дырку. Англичане на его месте (что они блестяще доказывали во всех частях света, как только получали к тому возможность) давным-давно бы на месте Плешивого и целую эскадру военных фрегатов послали бы к калифорнийским берегам, и регулярные войска там высадили бы, и денег подкинули из казны, и людей переселяли бы во множестве…

А вот Баранову поступило из Петербурга официальное известие, что «государство в невозможности находится употребить на сие издержек». А «мудрый» государь «отказывая в настоящем случае производить от казны на Албионе поселение предоставляет Правлению на волю учреждать оное от себя, обнадеживая во всяком случае монаршим своим заступлением».

Можно только представить, какие слова произносил про себя Баранов, прекрасно понимая, что из «монаршего заступника» шубы не сошьешь и корабли с его помощью не построишь…

Ну что поделаешь? Пришлось, напрягая невеликие силы, «учреждать оное от себя»…

В середине мая (считается приблизительно, что — пятнадцатого) 1812 г. Кусков, прибывший в Калифорнию на шхуне «Чириков», заложил там поселение: четырехугольная стена из крепких деревянных плах высотой около пяти метров, размером 120 на 100 метров, две башни с 12 небольшими пушками. 11 сентября состоялось торжественное открытие с поднятием флага, пушечной и ружейной пальбой. Выбор названия решили определить жребием: под икону Спасителя положили несколько бумажек, и кто-то, перекрестившись, вытянул записочку со словом «Росс». Так крепость и назвали: форт Росс.

Губернатор обеих Калифорний в восторг от соседства русских не пришел, наоборот, изволил разгневаться и издал кучу грозных распоряжений: Кускову предписывалось немедленно убираться восвояси со всеми своими людьми, а окрестным испанцам и индейцам — не вступать с пришельцами в какие бы то ни было торгово-экономические отношения, иначе его высокопревосходительство ужас как рассердится.

Кусков грозное послание откровенно проигнорировал, с видом заправского Ивана-дурачка отделываясь наивными посланиями: мол, ну что уж теперь, живем мы тут, что поделаешь, мы люди мирные и деликатные, решили торговлишку какую-никакую завесть, так что не гневайся, милостивец, мы на многое не претендуем, нам бы хлебца кусок да водицы глоток, да лежанку где-нито притулить…

Местные, как испанцы, так и индейцы, тоже с редкостным единодушием наплевали на грозные губернаторские указы — по вполне понятным причинам. Вы, надеюсь, помните, что всякую мелочь, от иголок до тележных колес, к ним везли за тридевять земель по дикой цене? Ну, местные ж не дураки, чтобы добровольно отказываться покупать у русских все необходимое за гораздо меньшие деньги…

Тем более что у губернатора не было за душой ничего, кроме пера и чернильницы. Ближайший гарнизон, в Сан-Франциско, составлял всего-то семьдесят человек, из которых большая часть были чуть ли не стариками (теми самыми, что служили по 30 лет от невозможности устроиться где-либо еще). А когда в гавань заходили иностранные корабли, то чтобы встретить их полагающимся пушечным салютом, начальник гарнизона — исторический факт! — порох выпрашивал у их же капитанов. Где уж тут с такой «армией» было воевать с Россом, где обосновались жилистые мужики, набившие руку в схватках с колошами. К тому же в далекой Новой Испании уже громыхали революционные события — тамошние жители всерьез собирались освободиться от власти Мадрида, шли настоящие бои, горели города…

К тому же, строго говоря, Кусков заложил Форт Росс на ничейной территории, которая принадлежала не испанцам, а индейцам. А индейцы против появления русских ничего не имели, усматривая в них неплохой противовес испанцам.

Кончилось все тем, что королевский министр иностранных дел дон Луйанд отписал губернатору, что Его Величество повелевает «закрыть глаза» на все происходящее, в конфронтацию не вступать, торговле не препятствовать, русских не притеснять — авось проблема как-нибудь со временем сама собой рассосется. А правление РАК ситуацию мастерски использовало в своих интересах, напоминая Мадриду, что испанцы и русские — союзники в войне против тирана Бонапарта, так что дружить нужно теснее…

Меж Аляской и фортом Росс установилось регулярное сообщение. Среди прочих в торговле с Калифорнией участвовал сын Баранова Антипатр. К 1814 г. Кусков увеличил артиллерию Росса до сорока пушек, построил около форта не менее 50 домов, кузницу, конюшню, мельницу, кожевенный завод, молочную ферму… и даже небольшую судостроительную верфь. Там он построил множество небольших корабликов для плавания по рекам (которые у него охотно покупали и испанцы) и четыре небольших брига: «Румянцев», «Булдаков», «Волга» и «Кяхта». Бриги плавали не только на Кадьяк, но и на Гавайские острова.

В 1816 г. в Калифорнию на корабле «Рюрик» приплыл знаменитый впоследствии путешественник О. Коцебу (который, помимо прочего, встречался и с братьями Кончиты, а значит, не мог не сообщить им о смерти Резанова вторично). Испанцы вновь попытались дипломатическим путем выставить русских из Калифорнии, но — снова сорвалось. Испании срочно потребовались военные корабли, чтобы перевезти войска во взбунтовавшиеся колонии — и Россия им продала одиннадцать судов. После этого волшебным образом все претензии к обосновавшимся в Калифорнии русским были сняты. Детали этой сделки навсегда останутся тайной, документы о ней загадочным образом тогда же исчезли из испанских архивов — а потом историки всерьез подозревают, что Петербург продал корабли не только за деньги, но и за обещание оставить форт Росс в покое. Что крайне похоже на правду: Мадриду в тот момент гораздо страшнее были мексиканские самостийники, чем русское поселение…

В сентябре 1817 г. капитан-лейтенант Гагенмейстер (будущий начальник Росса) встретился с индейскими вождями и составил протокол, который я просто обязан, думается мне, привести целиком.

«Тысяча восемьсот семнадцатаго года сентября 22 дня в крепость Росс явились по приглашению начальники индейцев Чу-гу-ан, Амат-тан, Гемм-ле-ле с другими. Приветствие их переведенное имело содержание благодарность за приглашение.

Капитан-лейтенант Гагенмейстер приносил им от имени Российско-Американской компании благодарность за уступку Компании земли на крепость, устроении и заведении, которые на местах, принадлежавших Чу-гу-ану, называемых жителями Мэд-жэ-ны, и сказав, «что надеется, что не будут иметь причин жалеть о соседстве русских.

Выслушав переведенное ему, отвечал Чу-гу-ан, равно и второй Амат-тан, коего жилище также не в дальнем расстоянии:

"Что очень довольны занятием сего места русскими, что они живут теперь в безопасности от других индейцев, кои прежде делывали на них нападения — что безопасность та началась только от времени заселения".

После сего приятнаго отзыва сделаны были тоенам и прочим подарки, а на главного, Чу-гу-ана, возложена медаль серебряная, украшенная Императорским российским гербом и надписью "Союзныя России", и объявлено, что таковая дает ему право на уважение русских почему без оной приходить к ним недолжно, и налагает на его обязанность привязанности и помощи, есть ли случай того потребует, на что как он, так и прочие объявили готовность, принося благодарность за прием.

По угощении, при выходе из крепости, выпалено в честь главному тоэну из одной пушки.

Что в присутствии нашем точно таковой был отзыв главных тоэнов свидетельствуем мы нижеподписавшиеся.

Крепость Росс. Сентября 22 дня 1817-го года.

Подлинной подписали: флота капитан-лейтенант и кавалер Гагенмейстер, штаб-лекарь надворный советник Кернер, коммерции советник, начальствующий в крепости Росс Иван Кусков, штурманский помощник 14-го класса Кислаковский, Компании комиссионер Кирилл Хлебников, коммерческий штурман Прокофий Туманин.

Правитель канцелярии Зеленский».

Индейские вожди по неграмотности оставили на договоре отпечатки пальцев. Впоследствии русские со здоровым цинизмом при каждом очередном протесте испанцев предъявляли им этот документ, с простодушным видом вопрошая: а вы-то тут при чем? Земля это не ваша, а индейская, у индейцев мы ее и купили… Политическую географию, в общем, знать надо, благородные доны!

Между прочим, прибывший в эти места первым штурман Тараканов (по-индейски «Талакани») купил территорию будущей крепости Росс за сущую безделицу: три одеяла, три пары брюк, два топора, три мотыги и бусы. Как видим, цены на землю в Калифорнии были невысокие. Местный губернатор, кстати, один из благородных донов, тоже удовольствовался скромными подарками: всего-то метр тонкого алого сукна, две шляпы и шесть дюжин пуговиц…

В том же году Гагенмейстер завез из Перу виноградную лозу, которая в благоприятном калифорнийском климате великолепно прижилась. Лет через пятнадцать фруктовый сад Росса насчитывал 400 деревьев и 700 виноградных лоз, были разбиты цветники с розами.

Но не будем забегать вперед. К началу 1820-х годов крепость и селение Росс выглядели настоящим хозяйством: вышеупомянутые мастерские и верфи, более 50 огородов, поля, засеянные пшеницей и рожью, более двух тысяч голов коров, лошадей, коз, овец и свиней, сады с яблонями, вишнями и персиками. За шесть лет люди Кускова добыли около девяти тысяч котиков.

В 1823 г. очередную попытку выставить русских сделал самозваный император Мексики Августин I. Об этой колоритнейшей личности уже как-то подзабыли, а зря, история интересная…

Когда Мексика добилась независимости от испанской короны, там началось нечто, откровенной шизофренией напоминающее нашу незабвенную перестройку. Совпадения порой такие, что дух захватывает…

У нас вместо реального дела устроили долгие и ожесточенные дискуссии: оставить тело Ленина в Мавзолее или вынести? Как будто это как-то могло помочь обустроить страну…

Так вот, в Мексике началось совершенно с того же. После провозглашения независимости занялись не насущными делами, а обсуждением, надо полагать, самого животрепещущего вопроса: как быть с мавзолеем Кортеса? Ага, мавзолеем при госпитале Иисуса, где гроб Кортеса покоился с 1794 г.

Тамошние интеллигенты, перестройщики, либералы громогласно заявили, что Кортес — «символ позорного подчинения Испании», «агент колонизаторов». Дурной юмор ситуации в том, что такие эпитеты в адрес конкистадоров употребляли не индейцы (которых никто не спрашивал и вообще не собирался пока что предоставлять им какие бы то ни было права), а не кто иной, как креолы. В других странах «креолами» именовались потомки от браков европейцев с туземцами, но в Мексике креолами звались чистокровные испанцы, родившиеся не в метрополии, а уже в колониях, то есть правнуки тех самых солдат Кортеса, не имевшие в жилах ни капли индейской крови. Каково? Чисто-кровнейшие испанцы требовали уничтожить мавзолей Кортеса как символ «позорной испанской колонизации»…

Шизофрения, конечно. В точности как у нас лет пятнадцать назад, когда главными борцами с коммунизмом оказались члены ЦК КПСС, а главным критиком КГБ — генерал означенного ведомства…

В общем, на день провозглашения независимости, 16 сентября, в 1823 г. назначили торжественное разрушение мавзолея и принародное сожжение останков Кортеса на главной площади. Хорошо еще, что среди министров нашелся один вменяемый человек, дон Аламан. С четырьмя помощниками он ночью, в глубочайшей тайне убрал из мавзолея урну с прахом Кортеса и замуровал ее в стену, где она благополучно и покоилась более ста двадцати лет, аж до 1947 года…

Годом ранее полковник колониальной армии, креол Августин Итурбиде (этакий мексиканский Калугин, такая же сволочь), решив, что он в принципе ничем не хуже Бонапарта, решил на полном серьезе стать императором. В первые годы революции он самым жесточайшим образом подавлял освободительное движение, но потом договорился с теми вожаками повстанцев, которых не успел перевешать, сочинил программу, где обещал всем без исключения чертову уйму благ, созвал армию и занял Мехико. После чего по примеру Бонапарта провозгласил себя императором Августином Первым.

Именно он отослал в крепость Росс ультимативное требование немедленно очистить территорию, каковое торжественно передал его посланник, особа духовного звания.

В Россе видывали лилипутов и покрупнее. Ссориться с духовной особой не стали, а по примеру прошлых лет начали с простодушным видом тянуть время, объясняя, что отпишут в Петербург, дождутся ответа оттуда, потому как люди они подневольные и такие дела без начальства решать не рискнут… Одним словом, заходите через полгодика, авось что-нибудь да определится.

Духовная особа заикнулась было о мерах принуждения — но, глядя на суровые лица аляскинских мужиков, поперхнулась и смиренно удалилась восвояси…

Избранная русскими тактика выжидания в очередной раз закончилась успехом. Мексиканской монархии не получилось. Император Августин I просидел на престоле менее года, а потом неблагодарные подданные его безжалостно свергли, заявив, что Мексике монархия совершенно ни к чему и нет никакого смысла менять испанского монарха на императора собственной выделки. Прихватив казну, император бежал в Европу, где ему отчего-то оказывали все почести, какие полагаются коронованной особе. Интересная деталь: в Европе он чуточку изменил свой монарший титул и звался теперь «Император Августин Первый и Последний». В чем оказался пророком." монархия в Мексике категорически не прижилась, когда через тридцать лет англичане с французами, нагрянув с армией, попытались вновь учредить в Мексике империю и посадить на трон младшего брата австрийского императора, горячие мексиканские парни новоиспеченного монарха цинично расстреляли.

Как допрежь того расстреляли и Итурбиде. Послонявшись с годик по Европе, он, должно быть, затосковал по трону и короне, вернулся в Мексику, собрал кое-какой отряд и попытался восстановиться на престоле. Мексиканцы его быстренько прикончили…

И в Мексике настал вовсе уж полный и законченный бардак. По необозримым просторам страны в превеликом множестве шатались со своими «армиями» всевозможные «президенты», «диктаторы» и «вожди нации». Тот, кому хватило денег навербовать сотню головорезов, мигом производили себя в полковники, а если удавалось собрать человек пятьсот, тут уж, дело ясное, не назвать себя генералом было просто стыдно. Посреди всей этой неразберихи Калифорния без особого шума фактически стала независимым государством, отложившись от далекой Мексики, чтобы не иметь ничего общего с тамошней неразберихой. Посреди всеобщего хаоса попросту не нашлось реальной организованной силы, которая смогла бы калифорнийскую самостийность пресечь, — ну кому бы пришло в голову тащиться через высокие горы и обширные пустыни завоевывать обратно далекий край, где и поживиться-то толком нечем? (До открытия калифорнийского золота оставалось еще четверть века, и никто не подозревал о таившихся в земле богатствах.)

Легко догадаться, что в таких условиях русские поселенцы уже могли не опасаться никого и ничего. Наоборот, это свежеиспеченная вольная Калифорния всерьез опасалась, что ее целиком займут битые жизнью подчиненные Баранова… Российско-Американской компании…

Тут в начале 1824 г. разразилось восстание индейцев, разрушивших несколько испанских миссий. Теперь русским пришлось срочно спасать «шишпанцев», снабжая их порохом и ружьями (конечно, не задаром, а по нормальной рыночной цене). Обитатели Росса не поддались на уговоры иных индейских вождей соединиться в братском союзе для полного уничтожения испанцев — справедливо полагая, что краснокожие, уничтожив испанцев, рано или поздно и за них самих примутся. А потому белым следовало держаться заодно…

Что интересно, во главе одного из индейских отрядов, действовавших против испанцев, оказался русский Прохор Егоров, беглый из Росса. В советские времена о нем писали часто и охотно, выставляя «борцом за права угнетенных индейцев».

В действительности означенный Прохор, никаких сомнений, был одним из тех отморозков, любителей совершенно вольной жизни, какие встречались среди абсолютно всех европейских народов, осваивавших заморские территории. Я уже писал, что уже среди солдат Кортеса нашлись буйные головушки, которые в поисках совершеннейшей свободы бежали к индейцам с аркебузами и лошадьми. Таких примеров масса, и «борьба за свободу угнетенных» тут совершенно ни при чем. Вольной волюшки хотелось, вот и все.

Между прочим, советские историки, не будь дураки, старательно умалчивали, что в конце концов Прохора Егорова пристукнули вовсе не испанцы, как следовало бы ожидать, а те самые «угнетенные» индейцы, за свободу которых он якобы боролся. То ли награбленное в испанских поселках не поделили, то ли очередь к пленной сеньорите. В общем, укокошили краснокожие своего белого приятеля…

Да, вот, кстати, к вопросу о беглых наших соотечественниках. Еще капитан-лейтенант Головнин, плывя в 1808 г. на Камчатку, в городе Кейптаун встретил субъекта, именовавшегося «Ганц-Русс» и выдававшего себя за француза. При ближайшем знакомстве очень быстро выяснилось, что никакой это не француз, а бывший нижегородский житель Ванька Степанов, неведомыми путями угодивший в Южную Африку. Правда, в отличие от Егорова, советская историческая наука означенного Ваньку не смогла произвести в воины-интернационалисты, поскольку за права негров он в Африке не боролся, а прозаически торговал курами, картофелем, зеленью и изюмом…

Оставим пока что Калифорнию (о которой мы узнаем еще много интересного) и обратим взор к еще более далеким и экзотическим краям — Гавайским островам.


3. На райских островах


С русскими гавайцы впервые познакомились в июне 1804 г., когда там останавливались «Надежда» и «Нева». В то время Гавайями уже давно правил король Камеамеа Первый, он же Камеамеа Великий. Иностранные авторы порой сравнивают его с Наполеоном и Петром I, но правильнее, думается мне, сопоставлять все же с Бисмарком. Бисмарк создал из множества немецких государств Германскую империю. Камеамеа точно так же объединил все Гавайские острова под своим единоличным правлением.

Сначала, к концу восемнадцатого столетия, там процветала система, больше всего напоминавшая европейский феодализм. Отличия были разве что в местном колорите, а вот схожесть — поразительная.

На каждом крупном острове имелся свой верховный правитель, примерно соответствовавший королю. Правителю подчинялись алии, нечто вроде европейских герцогов, каждый из них возглавлял крупную общину, которой диктаторски руководил. Чуточку ниже стояли благородные воины, ну а ниже всех, естественно, помещалось гавайское простонародье, которому никаких прав не полагалось.

Оторвитесь на минуту от чтения и посмотрите на приведенный в Приложении портрет короля Камеамеа, сделанный американским художником с натуры. И вы наверняка согласитесь, что человек был суровый, решительный, не склонный к сантиментам и гуманизму… Не зря главой своего «герцогства» он стал в двадцать лет, что само по себе примечательно.

Родился он в 1754 г. В 1778-м был свидетелем убийства Кука (сам вроде бы не участвовал). Именно этот визит европейцев, впервые в жизни увиденные европейские корабли и пушки произвели в голове молодого «герцога» некий переворот. Дали толчок. Натолкнули на конкретные мысли. Придали пассионарность, как выражался в подобных случаях Лев Гумилев (правда, этого предмета мы не будем касаться еще и оттого, что никто, кроме Гумилева, этой самой пассионарности не видел, и ее наличие никакая научная аппаратура зафиксировать не в состоянии).

Камеамеа сначала, справившись с конкурентами и верховным правителем, стал царить над всем островом Гавайи — а потом начал завоевывать и все остальные. В чем и преуспел. Кроме парочки северных островков, где доживал век один из бывших «королей», Камеамеа уже к концу XVIII века полностью контролировал Гавайский архипелаг.

В 1794 г. на Гавайи приплыл уже упоминавшийся английский капитан Джордж Ванкувер — и очень быстро убедил короля принять британскую «крышу». Камеамеа согласился без всякого сопротивления: мужик был умный и циничный, наверняка прекрасно соображал, что прожить вовсе без «крыши» не получится, что одними белыми можно преспокойно заслоняться от всех прочих.

Обрадованный Ванкувер торжественно поднял британский флаг и водрузил на пальме медную доску с соответствующей надписью. Гораздо меньше ему повезло в попытках ввести на Гавайях христианство. Камеамеа (наверняка ухмыляясь про себя) предложил капитану простой и эффективный способ доказать, что христианство превыше местного язычества: мол, пусть Ванкувер вместе с местным верховным жрецом поднимутся на самую высокую гору и бросятся вниз головой. Кто останется жив, веру того Камеамеа и признает истинной.

Ванкувер, естественно, отказался (чему, есть подозрения, и гавайский жрец был страшно рад). Сыграть во Владимира Крестителя ему не довелось.

Но самое интересное и поразительное — то, что Англия, вы не поверите, отказалась от Гавайев, когда в Лондоне выслушали отчет Ванкувера. Насколько я знаю, это единственный пример добровольного отказа британцев от обнаруженной их капитаном территории. Дело тут, разумеется, не в благородстве (сие английским лордам не свойственно), а в чисто практических причинах. Особой пользы в завладении Гавайями Англия для себя не видела, к тому же увязла по горло в войне с Наполеоном. Да и освоение Австралии требовало массу усилий, людей и средств. Так что Гавайи, лежавшие вдалеке от «сферы жизненных интересов» Британской империи, остались независимыми. Судьба медной доски капитана Ванкувера мне неизвестна — скорее всего, гавайские умельцы ее переплавили на разные поделки.

Забегая вперед, скажу, что созданная Камеамеа монархия не распалась с его смертью (что порой случалось в других местах), а осталась единым государством, сохранявшим независимость до конца девятнадцатого века, пока не стала штатом США (к слову, дворец гавайских королей был электрифицирован раньше, чем вашингтонский Белый дом).

К началу девятнадцатого столетия Камеамеа I прочно держал в руках все крупные острова, за исключением двух самых северных, свою армию вооружил ружьями, купил у американцев 15 одномачтовых судов и одно трехмачтовое, пригласил белых советников и судостроителей, развивал сельское хозяйство. Словом, мало уже походил на классический типаж «туземного царька».

О Баранове он узнал от общих знакомых, американских капитанов. Один из них, штурман Кларк, от мореплавания отошел, поселился с семьей на Гавайях, завел там хозяйство и стал у Камеамеа кем-то вроде консультанта (король как раз осуществлял обширную программу создания собственного флота, для чего разрешал подданным наниматься на иностранные суда, чтобы набрались европейского опыта). Через Кларка Баранов и получил известие, что Камеамеа хочет торговать с Русской Америкой: готов поставлять плоды хлебного дерева, зерно, канаты и свиней, а сам нуждается в холсте, железе и лесе для судостроения (на Гавайях появились собственные судоверфи).

В следующем, 1806 г., из Калифорнии на Гавайи по собственной инициативе плавал служащий Компании Сысой Слободчи-ков, обменял на меха продовольствие. Камеамеа принял его благосклонно и даже передал Баранову шлем и плащ из птичьих перьев — какие на Гавайях носили исключительно лица «благородного» сословия.

Еще через два года командир «Невы» лейтенант Гагенмей-стер (тот самый, что позже подписывал в Калифорнии договор с индейскими вождями), привез с Гавайев соль и сандаловое дерево. Тамошние места так ему понравились, что он предлагал купить на Гавайях землю — а то и захватить изрядные территории. По его мнению, достаточно было отправить десятка два русских с парой пушек, чтобы основать настоящую колонию.

Правление Компании к этой идее отнеслось одобрительно — но сам Баранов, соразмеряя силы, был против. Да и правительство отказало Гагенмейстеру в поддержке: дело явственно попахивало авантюрой. В результате Русская Америка и Гавайи поддерживали нерегулярные, хотя и постоянные торговые связи, тем дело на несколько лет и ограничилось.

Но потом на горизонте объявился незабвенный доктор Шеф-фер, который втравил русских уже в настоящую, полномасштабную авантюру, а заодно надолго сбил с толку иных современных исследователей. До сих пор в научно-популярных (и не особенно научных, но залихватски написанных) книгах попадается утверждение, будто в первой четверти XIX века некий «король всех Гавайев» перешел в русское подданство, но бездарная царская администрация упустила эту великолепную возможность завладеть архипелагом.

На самом деле ничего даже отдаленно похожего никогда не происходило. Тот, с кем Шеффер вел переговоры, вовсе не был королем всех Гавайев, поскольку таковым справедливо числился как раз Камеамеа I, а уж он-то с русскими никаких договоров о подданстве отроду не подписывал…

Но давайте по порядку. Баварец по происхождению Георг Шеффер, «доктор медицины, хирургии и повивального искусства», с 1809 г. состоял на службе в русской московской полиции, в качестве врача участвовал в кампаниях против Наполеона, а потом поступил на службу в Российско-Американскую компанию, опять-таки врачом. Именно его Баранов на свою голову и отправил на Гавайские острова, точнее говоря, на остров Кауаи, где потерпел кораблекрушение корабль Компании «Беринг» и, согласно поступившей к Баранову информации, местный правитель вознамерился завладеть грузом (который оценивался ни много ни мало в сто тысяч рублей).

Почему Баранов поручил именно Шефферу эту миссию, догадаться нетрудно: немец родом, учился в Европе, знает несколько языков — чем не кандидатура в чрезвычайные и полномочные послы? При дикой кадровой нехватке Шеффер смотрелся сушим кладом.

Русская Америка: слава и позор

Посмотрите на прилагаемую карту. На островах Кауаи и Ни-ихау пока что сидел король Каумуалии, формально независимый, а на деле державшийся исключительно благодаря тому, что у Камеамеа не доходили до него руки…

Положение усугубилось тем, что Баранов по обычной своей властности дал Шефферу не самые вегетарианские инструкции: если король Каумуалии будет артачиться, показать ему военную силу, а там, если обстановка позволит, и вовсе взять данный остров «под государя нашего». Шеффер отплыл на американском судне, а следом для возможной поддержки отправился корабль Компании «Открытие».

События воспоследовали бурные… Шеффер пришел от Гавайев в неописуемый восторг. В его распоряжении оказалось не только «Открытие», но и бриг Компании «Ильмена». И медика, отнюдь не по-баварски пылкого и темпераментного, что называется, понесло…

Переговоры с Камеамеа ему откровенно не удались: хитрый король (к тому же подзуживаемый американцами, которые видели в русских опасных конкурентов) на пышные фразы не скупился, но выдал лишь разрешение на устройство фактории, и не более того. В какие-либо другие межгосударственные отношения вступать не спешил, вполне вероятно, опасаясь попасть под очередную «крышу»…

Тогда Шеффер несолоно хлебавши отправился к Каумуалии — а уж тот мгновенно сообразил, что в лице бледнолицего пришельца судьба предоставляет ему нешуточный шанс подложить свинью сатрапу Камеамеа и вырваться из-под его тяжелой руки…

Пройдоха-королек и фантазер-доктор спелись моментально. И стали вместе строить планы один фантастичнее другого. Именно Каумуалии и подмахнул бумагу о переходе в российское подданство. И все бы ничего, но в своем надиктованном Шефферу послании императору Александру Каумуалии просил принять под российский скипетр не только те два острова, которые реально контролировал, но и еще несколько других — Каумуалии вроде бы имел на них какие-то «династические права», но в данный конкретный момент эти острова прочно держал Камеамеа… Словом, это было примерно так, как если бы году в 1910-м эмир бухарский мало того что подписал договор о переходе в английское подданство, но еще и передал бы англичанам на бумаге Оренбург. Можно представить, как остро отреагировали бы в Петербурге и как скоро вправили бы эмиру мозги посредством Туркестанского военного округа…

А Шеффера и Каумуалии несло уже на пару. Король обещал доктору пятьсот человек бравых воинов для военной экспедиции против Камеамеа, заранее разрешая строить на «спорных» островах крепости и военные порты. Шеффер, в свою очередь, договорился, что Каумуалии передаст Компании в собственность половину острова Оаху (напоминаю, реальным хозяином там был Камеамеа!), а также собирался завести многочисленные «фабрики». Оба фантазера упоенно делили шкуру неубитого медведя — а ведь медведь был живехонек, суров и полон сил…

Это-то и был «договор с королем всех Гавайев»! Вдобавок Шеффер оторвался от реальности настолько, что… присвоил Каумуалии звание российского морского офицера, о чем выдал собственноручно написанную бумагу. Кем он себя считал, уже решительно непонятно…

Авантюра раскручивалась. Шеффер заложил на Кауаи сразу три крепости и начал их строить с помощью людей короля. Принялся разбивать сады, строить фактории, собрался из крохотной гавани сделать большой порт. Восхищенный король в честь сподвижника переименовал Ганнарейскую долину в Шефферов-скую… Дело закипело.

Вот только умный Баранов, получив восторженные отчеты доктора, быстро сообразил, что это — чистейшей воды авантюра, не способная привести ни к чему хорошему. Шеффер тем временем на деньги Компании купил для другана-короля шхуну и дал американцам заказ на большой вооруженный корабль — оба твердо решили воевать против супостата Камеамеа со всем усердием.

До Камеамеа, конечно, быстро дошли слухи об этаких сюрпризах, и он рассвирепел не на шутку. Тут появился совершающий кругосветное путешествие русский бриг «Рюрик» под командованием О. Коцебу. Решив сгоряча, что это и есть первое судно той грозной эскадры, которой всех пугал неугомонный Шеффер, Камеамеа выслал к «Рюрику» свой спецназ — 400 отборных молодцов с современными ружьями…

Каких-либо столкновений, слава богу, не произошло. Коцебу встретился с Камеамеа, они оба друг другу понравились и быстро нашли общий язык. Коцебу убедил короля, что Шеффер, собственно говоря, никого не представляет и руководствуется лишь собственными фантазиями.

Дела Шеффера пошли из рук вон скверно. Камеамеа отобрал У Шеффера разрешение на устройство фактории на Оаху. Коцебу поддерживать отказался. Баранов слал грозные письма, объявляя, что никаких таких «вооруженных кораблей» он покупать не разрешает и вообще не намерен тратить деньги Компании на авантюры. Каумуалии получил от Камеамеа мягкое отеческое увещевание с просьбой прекратить глупости. Зная Камеамеа, есть все основания предполагать, что звучало оно примерно так: «Если не перестанешь дурковать, на пальме за ноги повешу!» Королек струхнул и от всех своих наполеоновских планов отказался.

Шеффер какое-то время не сдавался. Он собрал всех имевшихся в его распоряжении служащих Компании и закатил пылкую речь с призывом взяться за оружие и «показать, что русская честь не так дешево продается» (в устах этнического баварца, ставшего русским служащим всего семь лет назад, это, согласитесь, звучало чуточку комично). И отправил Баранову очередное пафосное послание, сообщив, что занимает остров Кауаи «именем нашего великого государя» и просит Аляску оказать срочную вооруженную помощь.

Баранов ему уже в открытую посоветовал не валять дурака и подобру-поздорову возвращаться на Кадьяк. Только тогда всеми покинутый доктор понял наконец, что все его планы рухнули. Но уплыть было не на чем, единственное судно Компании, каким Шеффер располагал, было в таком состоянии, что едва не пошло на дно на рейде Гонолулу.

Тут, к счастью, на Гавайи зашел американский корабль, капитана которого Шеффер когда-то лечил. Тот в благодарность и увез на Кадьяк Шеффера со всеми служащими Компании… Таков был печальный итог гавайской авантюры. Даже того груза, на спасение которого Шеффер и был послан, вернуть не удалось. Убытки Компании от всего этого цирка насчитывали двести тысяч рублей — именно столько Шеффер потратил без всякой пользы.

Провал этой авантюры у нас до сих пор списывают на «происки американцев». Безусловно, они приложили руку — конкуренция, знаете ли. Но не кто иной, как плававший с Коцебу естествоиспытатель и писатель А. Шамиссо, оценивавший события именно с русской стороны, тогда же писал, что главная причина — не в «завистливой бдительности» американцев или англичан, а в характере гавайцев — народа воинственного и находившегося под управлением крутого короля Камеамеа, не склонного подчиняться кому бы то ни было. Он и без подзуживания американцев пришел в ярость, когда Каумуалии с Шеффером без его согласия принялись распоряжаться островами, которые Камеамеа с таким трудом завоевывал…

Шеффер объявился в Петербурге, где начал бомбардировать своими прожектами высшие инстанции, в том числе императора. Однако в столице к тому времени уже разобрались в реальном положении дел и доктору резонно ответили: прочность заключенного с Каумуалии соглашения представляется весьма сомнительной…

Доктора снова несло! Он, напирая на свое участие в войнах с Бонапартием, предложил новый проект: захватить все Гавайские острова, для чего якобы достаточно двух-трех военных судов и некоторого количества солдат. Командовать этой операцией он брался сам: «Хотя я и не воинского звания, однако ж оружие мне довольно известно и притом имею столько опытности и мужества, чтобы отважить мою жизнь для блага человечества и пользы России».

Ну тут даже и отвечать не стали… Тем более что к тому времени на Гавайях произошли изменения: Камеамеа умер, а его сын Лиолио совершенно бескровно сверг Каумуалии с престола и отвез на остров Оаху, где бывший король жил почетным пленником. (Он даже женился на вдове Камеамеа, что его положения нисколечко не изменило.)

Российско-Американская компания, видя, что возмещения убытков от Шеффера не дождешься (откуда у него такие деньги?), махнула рукой, занесла двести тысяч в графу безвозвратных убытков, а Шеффера потихоньку уволили.

Самое примечательное, что упрямый баварец, в отличие от многих других авантюристов и фантазеров, не пропал! Он перебрался в Бразилию и сделал там неплохую карьеру при дворе бразильского императора, получив в конце жизни графский титул и несколько орденов.

Честно вам признаюсь: у меня совершенно нет желания ни смеяться над доктором Шеффером, ни награждать его какими-то обидными эпитетами. Фантазер, авантюрист, прожектер без малейшей связи с реальностью… Но дело-то в том, что он не для себя старался, а, судя по сохранившимся свидетельствам, искренне считал себя горячим патриотом новой родины, России, стремился присоединить «райские острова» не для собственной выгоды, а для блага державы. Другими словами, им двигали самые благородные чувства — а потому этот упрямый баварец заслуживает некоторого уважения… Мужик в принципе был неплохой, так что Бог ему судья…

Вторую — и последнюю — попытку присоединить к России Гавайские острова предпринял осенью того же 1819 г. уже не служащий Компании, а официальный консул Российской империи в Маниле Добелл. Побывав на Гавайях и ознакомившись с проектами Шеффера, он загорелся той же идеей. Предложил Петербургу еще более масштабную авантюру: отправить на Гавайи русскую военную эскадру с пятью тысячами солдат и моряков при трех сотнях казаков — и захватить Гавайи.

Представляю себе донских казаков, с гиканьем несущихся мимо гавайских вулканов… Затея Добелла вообще не рассматривалась всерьез, и никакого ответа он из инстанций не дождался.

России Гавайские острова были попросту не нужны. Не случайно даже англичане вопреки своему обыкновению именно от них отказались. Если Аляска для России могла принести немалую пользу как источник мехов и полезных ископаемых, а Калифорния — в качестве аляскинской «житницы» (и опять-таки тамошних природных богатств), то зачем, собственно, Гавайи? Никаких серьезных стратегических задач перед русским флотом в той части света попросту не было. Просто так, «шоб було»? Это не государственный подход.

Не случайно столь авторитетный знаток проблемы, как М. И. Муравьев, ставший после Баранова правителем Русской Америки, выражался совершенно недвусмысленно: «Я, право, не знаю, чем Сандвичевы острова нам могут быть полезны, а паче при нынешних обстоятельствах. Шеффер сыграл смешную комедию, за которую Компания очень дорого заплатила, и я не думаю, чтобы можно было возобновить ее; иметь же просто пристанище на пути и там запастись свежей провизией никакого препятствия нет и не будет».

Да и для регулярной торговли, по мнению Муравьева, не было условий: «Чтобы иметь торговлю с Сандвичевыми островами, сперва надо знать, что мы можем продавать им. И что можем брать в замену своих товаров? Торговля с Калифорнией для хлеба и доставки пушных товаров в Россию — вот статья, на что нужно обратить внимание и сим ограничиться».

Баранов в общем придерживался того же мнения. Не зря с 1807 по 1825 г. на Гавайях побывало всего 9 торговых кораблей Компании — этого было вполне достаточно.

Вот такова историческая правда, а не байки о «переходе Гавайев в российское подданство», не имеющие ничего общего с давними событиями…


4. Смерть исполина


Чтобы подробнее рассказать о Баранове, нужно еще упомянуть о том случае, когда смерть ему грозила не от индейских стрел, а со стороны своих же…

Зимой 1808 г. в Новоархангельске потихоньку сложился кружок недовольных суровым правителем. Баранов, конечно, был не ангел и за прегрешения и проступки карал жестоко. Правда, и «оттянуться» после окончания удачного сезона позволял. Механизм был давным-давно отработан. Весь «личный состав» делился на две партии. Одна несколько дней гулеванила, потребляя ром и водку ведрами, а другая, трезвехонькая, днем и ночью с оружием в руках длительно охраняла крепость. Когда первые, отгуляв свое, опохмелившись и отболев, оказывались способными держать оружие с надлежащей сноровкой, теперь уже их ставили на стены, а «вторая смена» принималась радостно откупоривать бутылки и резать селедочку…

Обиженных, разумеется, хватало — тем более что баранов-ские ближайшие помощники не в институте благородных девиц воспитывались и порой давали повод к ненависти. В общем, составился заговор. Возглавили его приказчик Наплавков, за какие-то прегрешения сосланный из Сибири в Америку, и его приятель Попов. Наплавков, отбывавший ссылку вначале на Камчатке, знал случившуюся там сорок лет назад историю: ссыльный поляк Беньовский в 1770 г., подобрав сообщников, захватил корабль и уплыл на нем в Юго-Восточную Азию, откуда перебрался во Францию. Дружки Наплавкова, кроме того, явно вздыхали о былых временах казачьей вольницы: Попова, не имевшего к казачеству никакого отношения, они провозгласили «хорунжим», а свои собрания устраивали на манер знаменитого «казачьего круга».

Вот только эта затея мало напоминала «борьбу с тиранией» — планы заговорщиков больше напоминали пиратские. Они намеревались убить самого Баранова, его сына и дочь, живших в доме правителя штурмана Васильева и американского капитана Кларка, а потом при необходимости перерезать всех, кто станет им противиться. Захватить судно, погрузить на него весь запас пушнины из крепости, взять аж тридцать «туземных девок» и уплыть куда-нибудь в Полинезию, где снега не бывает, а фрукты произрастают круглый год. С «классовой борьбой», таким образом, эти замыслы имеют мало общего.

Вот только сразу три заговорщика, очевидно, убоявшись грандиозности предприятия, потихонечку побежали к Баранову и все ему выдали. Правитель — как обычно, в кольчуге под кафтаном и с двумя пистолетами за поясом — нагрянул с вооруженными людьми на сходку заговорщиков, где те как раз сочинили на бумаге «смертельное обязательство», под которым всем следовало подписаться. Никто не решился сопротивляться, даже вооруженный саблей и пистолетом Наплавков. Баранов всех быстренько повязал, засадил в кандалы и отправил «на материк», где Наплавкова с Поповым законопатили в сибирскую каторгу, а прочих — в ссылку.

В 1816 г. Компания учредила собственные «деньги» для Русской Америки — разноцветные кусочки тюленьей кожи с печатью РАК, номиналом в 25 и 50 копеек, 1, 5 и 10 рублей. План этот в свое время предлагал еще Резанов.

Стоит рассказать и о монахе Германе, который когда-то принимал участие в бунте против Баранова. Со временем Герман опамятовался, никаких утопических прожектов более не строил. Он ушел на остров Еловый и построил там скит, где жил сначала один, а потом с «убогими и обиженными, сиротами и вдовами», которые стекались к нему отовсюду. Он завоевал всеобщее уважение праведной жизнью, а впоследствии был причислен к лику святых. Когда отец Герман умер в 1836 г., алеуты говорили, что в небе стоял огненный столб — по их верованиям, такое происходило, когда умирал «великий шаман».

Даже в наши дни православные Аляски ежегодно совершают паломничество на Еловый остров. Возле бывшего скита Германа построен небольшой монастырь «Новый Валаам»…

Итак, мы вновь в Русской Америке… Осенью 1818 г. «эра Баранова» подошла к концу. Баранов, состарившись, и сам давно уже просил его сменить. Преемником стал капитан-лейтенант Гагенмейстер. В Новоархангельске более восьми месяцев продолжалась передача дел — опись недвижимого имущества, товаров и капиталов.

Результаты оказались фантастическими. Совершенно нетипичными для Российской империи, издавна привыкшей к нечистоплотности на руку власть имущих.

Баранов, прослуживший в Русской Америке двадцать восемь лет, оказался бескорыстнейшим. Ворочавший миллионами правитель копейки не присвоил. «При сдаче дел все компанейское имущество, считавшееся налицо, найдено не только в совершеннейшем порядке, но даже в количестве, превышавшем значащееся по описям». Размеры нежданного превышения впечатляют, ожидали найти имущества на 4 800 000 рублей, а его обнаружилось на семь миллионов. Все недоброжелатели, много лет распространявшие слухи, что Баранов тишком обогащается, моментально прикусили языки…

Впечатляет?

Все, что Баранов зарабатывал, он жертвовал на школы, больницы и церкви, а причитающиеся ему паи (говоря по-современному, дивиденды) использовал, чтобы поддержать не только родственников, но и многочисленных друзей.

Современные историки категоричны: если бы вместо Баранова правителем был кто-то другой, слабее, Русская Америка могла потерпеть крах уже давно: потому что были годы (я имею в виду не календарные даты, а протяженность по времени), когда на Аляску просто-напросто не поступали товары для торговли с туземцами и платежа им. И ситуацию вытягивал Баранов, любыми способами — вплоть до того, что посылал алеутов ловить во множестве сусликов, из сусличьих шкурок шили одежду, а уже ее использовали на мену с «дикими» и зарплату… Наконец, другой человек мог бы и не справиться с воинственными тлинкитами. И АЛЯСКУ ПРИШЛОСЬ БЫ БРОСИТЬ???…

И тем не менее не Баранов ушел, а его «ушли». Уволили в отставку «для упреждения дальнейших беспорядков» — которые, в общем, случались в последние годы правления Баранова. Но все равно, с человеком, отдавшим Компании жизнь и энергию без остатка, могли бы и деликатнее…

Из Русской Америки его выпихнули — очередной печальный пример человеческой неблагодарности. Семидесятидвухлетний больной старик хотел одного — поселиться где-нибудь и спокойно доживать свой век. Знакомые американские капитаны (среди них хватало и неплохих парней, представлявших полную противоположность Барберу) звали в Нью-Йорк или Бостон. На острове Гавайи у Баранова были земельные участки, подаренные Камеамеа (единственная материальная ценность, какую он имел в жизни). Наконец, возле Новоархангельска бывшие подчиненные принялись обустраивать ему дом.

Но Гагенмейстер и объявившийся на Аляске Головнин буквально вытолкали Баранова в Россию, упирая, что выполняют инструкции Компании: Баранов обязан лично явиться в Петербург и представить дирекции финансовый отчет.

Баранов отплыл на корабле Гагенмейстера «Кутузов» (Гагенмейстер отнюдь не горел желанием взваливать на свои плечи тяжкий груз по управлению Русской Америкой и буквально через несколько дней «правления» уступил пост зятю Баранова лейтенанту Яновскому).

Интересная деталь: в толпе провожающих смирнехонько стоял и махал рукой тот самый тойон Котлеан, который в свое время попортил Баранову немало крови. Котлеан давно уже вел мирную обывательскую жизнь — возможно, дважды за короткий срок избежав виселицы (барберовской и барановской), пришел к выводу, что не стоит и далее бегать с томагавком по лесам… По некоторым свидетельствам, именно Котлеану Баранов подарил на память свою знаменитую кольчугу.

Когда приплыли на Яву, Баранов заболел. Более месяца пролежал в гостинице. Почувствовав себя лучше, объявил, что готов продолжать путь. 16 апреля 1819 г. он умер на корабле. Рядом до последнего момента находился герой баталий с индейцами лейтенант Подушкин. Это произошло в море, в Зондском проливе, неподалеку от Принцевых островов, Баранова похоронили в море. Могилы на суше у него нет. Памятника, впрочем, тоже.

Их было трое — Шелихов, Резанов, Баранов. Именно они создали Русскую Америку и жили ее заботами до своего последнего вздоха.

В сундучке Баранова обнаружилась лишь одежда, несколько безделушек и пара акций Компании. Это было все, что он накопил за долгую жизнь.

Король Камеамеа пережил его лишь на двадцать два дня.

В 1823 г. умер основатель Русской Калифорнии Иван Кусков. Уволенный со службы в 1821 г., он после этого прожил недолго. Так частенько случается: люди бурной судьбы, оказавшись на покое, форменным образом чахнут… Перефразируя Пастернака, можно сказать: их губило отсутствие бури. В штиль они просто-напросто не могли, не умели и не хотели жить.

Российский историк царских времен писал о Баранове: «С уходом этого великого человека кончился героический период деятельности на Тихом океане».

Позволю себе развить и дополнить эту мысль: кончился не просто героический период, а восемнадцатый век. Все эти люди были воспитаны именно восемнадцатым веком: причудливым столетием, сочетавшим романтику и зверство в самых неожиданных переплетениях. Все в этом столетии было ярким, исполненным размаха: битва и казни, заговоры и аферы, любовные романы и мирные свершения…

Вот вам английский пират Уильям Дампир — самый настоящий пират, можно бы сказать, патентованный… Был юнгой на торговом судне, солдатом, надсмотрщиком на плантации, лесорубом, потом подался на знаменитый остров Тортугу и под черным флагом топил и грабил кого попало. А вдобавок — восемнадцатый век! — писал книги, проводил океанографические, метеорологические, этнографические наблюдения, за что его приняли в Королевское научное общество, серьезное научное учреждение, куда кого попало не пускали…

И подобных живых парадоксов в восемнадцатом столетии не перечесть. Наши создатели Русской Америки — из их числа. Век девятнадцатый при всех его технических достижениях и научных открытиях все же будет начисто лишен этой шалой романтики, он, если угодно, весь какой-то канцелярский. Его преступления — серые, унылые, убого-кровавые, аферы — банальное воровство. Характеры потускнели, романтика куда-то пропала, все, чего ни коснись, стало гораздо скучнее…

Что интересно, вся троица — Шелихов, Резанов, Баранов — окончили жизнь вдали от Московии, скучного кусочка страны, начинавшего приобретать лишь этнографическое значение (алеутская жена Баранова, Анна Григорьевна Разказчикова, к слову, поселилась в ските старца Германа).

В одном им всем невероятно повезло: они ушли из жизни, так и не узнав, что самодержец всея Руси Александр Павлович в 1824 г. подпишет соглашение с США, а в 1825 г. с Англией — соглашения, столь явно вредившие Русской Америке, что перед их текстами и сегодня остолбеневаешь в тягостном недоумении…

5. Властитель слабый и лукавый…

На первый взгляд соглашения эти выглядели крайне благолепно: устанавливались точные границы сфер влияния, а торговые отношения вроде бы должны были принять самый что ни на есть цивилизованный характер. Вот то-то и оно, что — «вроде бы»!

Без торговли с американскими и английскими кораблями Русская Америка попросту не могла бы существовать. Другое дело, как организовать эту торговлю. Не было бы ничего плохого в том, отведи российские власти для торговли какой-то конкретный порт — скажем, Новоархангельск. Как это практиковали в своих заморских владениях прочие державы.

Перед иностранцами распахнули Русскую Америку, как пьяный сторож распахивает настежь ворота богатого склада!

Слава богу, англичане с американцами не получили права вести в водах Русской Америки промысел пушного зверя. Но вот все остальное…

Теперь и британцы, и янки могли ловить рыбу в русских водах, а кроме того, законнейшим образом торговать с туземными жителями Русской Америки. А это означало, что они отныне смогут в обход русских вывозить с Аляски драгоценные меха, подрывая тем самым русскую пушную торговлю. Предусматривалось, правда, что настрого запрещается поставлять туземцам спиртное, оружие (огнестрельное и холодное), а также поpox и боеприпасы. Но в том-то и потаенный вред, что теперь русским настрого запрещалось задерживать и обыскивать корабли даже тех капитанов, которые в нарушение соглашения привозили спиртное и ружья! Категорически запрещалось условиями соглашения. В это трудно поверить, но так и было.

Иными словами, Русская Америка была теперь отдана на добрую волю иностранных капитанов. Если они торговали честно — вывозили мех. Если контрабандой провозили ром и оружие — не было никакой возможности схватить мошенника за шиворот.

Так в соглашении и значилось: из торга исключаются «всякие спиртовые напитки, огнестрельное и белое (т. е. холодное. -А. Б.) оружие, порох и военные снаряды всякого рода». Но тут же оговаривалось, что это запрещение не может «служить предлогом или быть истолковано в том виде, что оно дает право корабли осматривать и задерживать, или товары захватывать, или, наконец, принимать какие-либо меры принуждения»…

Покойный Барбер наверняка плясал от радости возле жаро-венки, если только черти-надсмотрщики позволяли… Такой вольной волюшки шаставшие у русских берегов контрабандисты прошлых лет и в сладких фантазиях представить себе не могли!

Формально и русские, и американцы пользовались равными правами: «граждане Соединенных Штатов не могут приставать в тех местах, где находится российское селение, без позволения тамошнего правителя или начальника, а равным образом и российские подданные не могут приставать без позволения к селениям Соединенных Штатов на северо-западном берегу».

Фокус весь в том, что на «северо-западном берегу» (т. е. Тихоокеанском побережье Северной Америки) не было ни единого «американского селения»! И ни единого английского, кстати, тоже — только неподвластная ни Лондону, ни Вашингтону Калифорния, крепость Росс и селения индейцев, ни в чьем подданстве не состоящих. Это не «равные права», а шулерский трюк. На практике это означало, что американцы и англичане получают полный доступ в Русскую Америку, а русским благородно позволяется и дальше действовать в ничейных землях… Любому, знающему предмет не понаслышке, было ясно, что будет продолжаться не только контрабанда спиртного и оружия, но и хищнический промысел пушного зверя в русских водах — поскольку, напоминаю, всякие обыски, задержание кораблей и прочие проверки отныне категорически запрещались. Или кто-то полагает, что субъекты типа Барбера, узнав о подписании «цивилизованного» соглашения, устыдятся своего авантюризма и добровольно откажутся нарушать законы? Нет, серьезно, кто-то в такое поверит?

Англичане, вдобавок ко всему, получали еще больше преимуществ, чем янки, — они могли теперь свободно плавать по всем рекам, которые, впадая в Тихий океан, протекают по русской территории. Они вообще-то требовали еще и открыть Новоар-хангельск «на вечные времена», но это даже для Александра было чересчур, и соглашения с США и Великобританией были заключены на 10 лет.

Если бы английская разведка в свое время похитила Александра I где-нибудь в Париже и заменила хорошо подготовленным двойником-британцем, то и тогда, наверное, вред интересам России оказался бы гораздо меньшим…

Вина лежит исключительно на Александре. Иные наши национал-патриоты привычно вешают всех собак на министра иностранных дел Нессельроде, у которого не все безупречно с «пятым пунктом», но это, простите, чушь. Во-первых, Нессельроде тем и знаменит, что он всю свою долгую службу был не более чем безупречным исполнителем, начисто лишенным привычки своевольничать (не случайно, будучи во главе МИД все царствование Николая I, он не замечен ни в одном деянии, послужившем бы во вред государственным интересам России: Николай велел быть государственником, и министр старательно в этом направлении работал), во-вторых, именно Нессельроде постарался, чтобы крепость Росс не попала под какие-либо юридические крючки соглашения, а осталась за русскими. В-третьих, именно Нессельроде поначалу и намеревался открыть для торговли с англичанами и янки один только Новоархангельск — но те пожаловались государю императору, и он от маразматического своего ума решил наделить просителей еще более приятными привилегиями…

Именно что — маразматик плешивый. Меня, случается, частенько упрекают в использовании в отношении исторических деятелей прошлого совершенно ненаучных терминов и эпитетов. Но вот в данном конкретном случае я, видит бог, совершенно ни при чем. Не кто-нибудь, а биограф Александра I, его двоюродный внук, член императорской фамилии, великий князь Николай Михайлович, писал, что Александр с 182 J г. часто пребывал в состоянии как психоза, так и маразма… Убедительный источник, нет?

Разумеется, сразу же начались протесты — еще до официальной ратификации соглашений. Адмирал Мордвинов (с которым мы ближе познакомимся в следующей главе) как раз и предлагал открыть для иностранцев один только Новоархангельск, «с удержанием воспрещения иметь им непосредственный торг с дикими». Александр соизволил сказать о проекте Мордвинова несколько ласковых слов… в день подписания соглашения! Конечно, не приняв проект во внимание.

Директора Российско-Американской компании писали императору дельные вещи: «Предприимчивые граждане Соединенных Штатов, влекомые надеждой верных выгод, в самое короткое время покроют судами все места, доставляющие богатый промысел или посредством ловли, или посредством торговли». «Компания имеет полную причину опасаться, что не только в 10 лет, но гораздо в кратчайшее время иностранцы, при неисчислимых своих средствах и преимуществах, доведут ее до совершенного уничтожения».

Справедливо указывалось, что русские промышленники, живущие не сегодняшним днем, а будущим, на промыслах бьют только самцов, оставляя маток для размножения — «но американцы в чужих водах, куда допускаются на срочное время, не только не будут иметь причины соблюдать сию осторожность, но устремятс к совершенному искоренению зверей и того достигнут».

Все это было оставлено без внимания. Между прочим, Александр сам был акционером Русско-Американской компании, а значит, вдобавок ко всему, старательно гробил предприятие, приносившее доход в том числе ему и его семье… Шизофрения, как и было сказано.

Более того. В феврале 1825 г. Главное правление Компании, намеренное осваивать и континентальную часть Аляски, предписало начать строительство нескольких крепостей «по Медной реке от морского берега внутрь земли». То есть — обезопасить дорогу к богатым месторождениям меди.

Александр J отреагировал незамедлительно. Опять-таки в ущерб российским интересам: «С высочайшим повелением предписать Компании, чтобы она тотчас отменила построение крепостцов, а будет сделано уже распоряжение, послала бы об отмене нарочного, при том заметить Компании, что самое требование ее не соответствует ни обстоятельствам тамошнего края, ни же правилам, Компании предоставленным; сверх того, призвав директоров, сделать им строжайший выговор за неприличность касаемого предложения, так и выражений, с тем, чтобы они беспрекословно повиновались распоряжениям и видам правительства, не выходя из границ купеческого сословия».

Другими словами, Компанию целеустремленно и недвусмысленно не пускали в глубь материка, принуждая оставаться на узкой прибрежной полосе. Во всех прочих странах Европы, заинтересованных в заморских территориях, власти поступали как раз наоборот, лишь поощряя своих купцов, предпринимателей и путешественников хозяйственно прихватывать все, до чего только могут дотянуться…

Смешно, но уже после ратификации соглашения с британцами Александр через своих министров обратился к Англии со смиренной просьбой чуточку пересмотреть сухопутные границы в Америке меж русскими и британскими владениями — тогда, мол, «император усмотрел бы в принятии этого предложения доказательство особенного к нему расположения со стороны британского правительства».

Британское правительство недвусмысленно дало понять, что никакого такого особенного расположения к императору не испытывает — дело было сделано, к чему и далее улыбаться российскому придурку? Александр утерся.

И к берегам Русской Америки, как и следовало ожидать, потянулись неисчислимые американские и британские ловцы удачи, выменивая на ром и ружья драгоценные шкуры. Рома на Аляску хлынуло такое море разливанное, что индейцы оказались не в состоянии с ним справиться самостоятельно и принялись в большом количестве продавать «огненную воду» служащим Компании… Задерживать и досматривать суда контрабандистов Компания, напоминаю, была не вправе. Дошло до того, что на «индейских территориях» отличное английское ружье можно было приобрести дешевле, чем в самой Англии — такая там случилась «затоварка». Не без ехидства следует отметить, что раздобытые у англичан и американцев ружья воинственные тлинкиты частенько использовали против них же, а не только против русских. Были случаи, когда гибли американские и английские суда со всеми экипажами…

В 1835 г., когда истек срок действия соглашений, Николай I, заботившийся о пользе России, возобновлять их не стал. Но все эти десять лет, пока они действовали, вред Русской Америке причинялся нешуточный.

Легко догадаться, что в Российско-Американской компании к государю императору Александру Павловичу любви не питали ни малейшей. Как, впрочем, не питали ее и «капитаны» зарождающейся российской промышленности, чьи интересы Плешивый прямо-таки подкосил другими своими нововведениями в области экономики.

И вскоре, такое впечатление, была сделана попытка выйти все же из высочайше предписанных «границ купеческого сословия»…

Глава седьмая ДОМ НА МОЙКЕ

Даже не с советских времен, а еще со второй половины XIX века повелось, изучая движение декабристов, основной упор делать на «романтической» стороне дела — то есть заниматься в первую очередь «молодыми генералами», полковниками и прочими блестящими гвардейцами, за шампанским витийствовавшими о конституции, свободе и прочих красивых вещах.

Никакого умысла тут нет. Просто-напросто это было чертовски красиво: блестящие офицеры в великолепных мундирах, герои двенадцатого года (хотя, согласно строгой статистике, участников войны с Наполеоном среди офицеров-декабристов был ничтожный процент). Дуэли, пылкие романы, звон шпор и лязг сабель, белопенные фонтаны шампанского. Это по-настоящему завораживало, а потому ученые писали в первую очередь о бравых гвардейцах и о них же сочиняли талантливые стихи не самые бездарные поэты: «Генералы двадцатого года» Цветаевой, «Синие гусары» Николая Тихонова, романы Тынянова, кинофильм Мотыля.

И мало кто задумывался, что к 1825 г. в России, как и повсюду, во главе угла уже стояла скучная экономика. Это свержение Петра III еще было типичнейшим примером «романтики осьм-надцатого столетия»: император хотел избавиться от опостылевшей жены, а ей не хотелось стать уволенной из цариц, она подняла гвардию… Зато заговор с последующим убийством Павла I уже имеет в своей основе стопроцентную экономическую причину. Существовала группа дворян, тогдашних олигархов, которые получали приличные доходы от торговли с Англией. И когда император принял решения, которые серьезно били их по карману, обиженные и устроили переворот. На последнем перед мятежом ужине главари уже в открытую, без запинки произнося термины, говорили о вреде решений Павла для российской экономики. Под этим они, правда, понимали интересы собственной «могучей кучки», но это уже третьестепенные детали…

И уж тем более именно экономика, а не завлекательные идеи нахватавшихся в Европе революционных замашек молодых офицеров в] 825 г. руководила действиями тех, кто вывел 14 декабря войска на Сенатскую площадь. В своей последней книге о декабристах я эту тему особенно не развивал, но теперь для этого — самая пора. Поскольку углубленное знакомство с предметом убеждает: во-первых, декабристы четко делились на «гвардейских романтиков» и людей из частного бизнеса, которых мы далее в целях экономии места будем называть попросту «купцами». Во-вторых, именно с приходом в движение «купцов» от болтовни перешли к делу, в-третьих, именно «купцы» стали главной движущей силой попытки переворота, самой активной частью декабристов. Каковые тезисы я и постараюсь доказать без малейших натяжек и преувеличений, благо точной исторической информации предостаточно.

Уже во времена Екатерины русские «купцы» были народом достаточно развитым, книгочейским, знакомым с европейским опытом и всерьез задумавшимся об экономических интересах государства (достаточно упомянуть книги Посошкова и деятельность Рычкова). Более того: смею предположить, что толковый «купец» располагал гораздо более точными, подробными и полезными знаниями о зарубежных странах, чем книжный червь с профессорскими знаниями и целой полкой капитальных трудов за спиной.

В самом деле, что полезного мог знать, например, о Германии какой-нибудь профессор Российской Академии наук, всю сознательную жизнь посвятивший изучению древней латыни, франкских королей тысячелетней давности или философов Древней Эллады? Что в таком-то городе жил великий философ Кант, а в другом есть отличнейшая библиотека древних рукописей, а в третьем обитает доцент фон Пуффендорф, сочинивший блестящую книжицу о последних пяти годах правления короля Пи-пина Короткого…

Подобные знания применимы в узкой области, совершенно не связанной с повседневной жизнью, развитием промышленности и торговли, экономикой. Зато современник профессора, купец, торговец, промышленник, был обладателем массы знаний, имевших практическое значение: где прусские таможенные тарифы, направленные на защиту своей экономики, история британской торговли в Юго-Восточной Азии, деятельность бирж, финансовая политика Франции, оптовая торговля с Персией и Индией… Я не говорю, что ученый профессор бесполезен вОвсе — боже упаси. Я просто считаю, что «купцы» обладали огромными практическими знаниями, полезными для развития отечественной экономики.

Каковую государь император Александр Павлович развалил совершенно. Несколько сухих цифр: к концу его царствования государственный долг России увеличился на сто девяносто миллионов рублей и достиг шестиста миллионов. Плюс — долги Голландии на 46 миллионов. Плюс — внутренние долги на 146 миллионов рублей. И это при том, что государственный доход за 1823 г. составлял всего 126 миллионов. Страна, по сути, была банкротом — но об этом никто не знал, поскольку (задолго до многократно руганной советской власти!) министерство финансов безбожно фальсифицировало отчетность, умалчивая о долгах и убытках совершенно. На бумаге царила тишь, гладь да божья благодать, а в реальности…

Когда Россия присоединилась к «континентальной блокаде», устроенной Наполеоном против Англии, российская промышленность рванула вперед семимильными шагами. Когда с русского рынка исчез английский текстиль, только в Москве за четыре года число частных текстильно-прядильных фабрик увеличилось с одной до одиннадцати. Продукция частников оказалась столь качественной, что даже китайцы, с их немалыми достижениями в ткацком производстве, стали в больших количествах закупать русское сукно. Соответственно английская промышленность обвалилась в жуткий застой, возникла нешуточная безработица, начались голодные бунты, потребовавшие вмешательства регулярной армии с кавалерийскими частями и артиллерией…

Сами англичане, кстати, вот уже лет двести защищали собственного производителя высокими пошлинами на иностранную продукцию и прямыми запретами. Попробовал бы кто ввезти на Британские острова хоть метр сукна для продажи: повернули бы назад в первом же порту. Англичане и в международной торговле обезопасили свои интересы массой «эксклюзивных» договоров, и эту систему сумел поломать только американский президент Рузвельт в 1945 г. В воспоминаниях его сына, впервые изданных еще при Сталине и переизданных совсем недавно, это излагается весьма подробно, рекомендую…

Зато Александр во время очередного то ли психоза, то ли маразма забабахал указ 1819 г., который полностью отменил пошлины с любых ввозимых иностранных товаров, ударивший по отечественному производителю почище Мамаева набега. Только за два последующих года число фабричных рабочих в России сократилось на семь тысяч человек — при их общей численности в сто восемьдесят тысяч. Российские фабриканты и купцы разорялись прямо-таки в массовом порядке, знаменитым российским ярмаркам был нанесен страшный ущерб. Зато англичане, узнав об этакой благодати, устроили у себя массовые народные гуляния с музыкой, морем виски и цветами — вот ихняя экономика как раз получила возможность рвануть вперед…

Барон Штейнгель писал об итогах царствования Александра: «Государь, встреченный на престоле со всеобщим вожделением, с единодушною, искреннею, беспримерною радостью, сопровожден во гроб едва ли не всеобщим равнодушием… Правительство отличалось непостоянством, и в управлении государством не было никакого положительного плана».

Стоит ли удивляться, что там и сям стали всерьез строить планы не просто «лечения» государственного механизма, а слома старой системы правления? А ведь российские «купцы», сведущие в иностранных делах, прекрасно знали о европейских реформах, передавших власть как раз «купцам», а монархов превративших в чисто декоративные фигуры… Так могли ли они оказаться в стороне, прослышав о шумных сборищах блестящих гвардейцев?

Четко прослеживается многозначительный факт: долгие годы деятельность «гвардейских романтиков» сводилась исключительно к пустой говорильне. Гвардейцы сочиняли пухлые конституции и планы преобразования экономики — которые на деле оказывались детским лепетом, поскольку военные господа хорошо знали только собственное ремесло, а о реальном сельском хозяйстве и промышленности представления питали самые фантастические, с реальностью ничего общего не имевшие. Долгие годы все ограничивалось болтовней, тайные союзы возникали и распадались, масса народу, наболтавшись, уходили в частную жизнь, машина грохотала вхолостую…

А потом появились «купцы» — и все предприятие рвануло вперед с прытью необъезженного степного жеребца!

У «мотора» есть имя, фамилия и отчество — Кондратий Федорович Рылеев, дворянин, отставной офицер. Именно он придал декабристскому движению качественный вид — да, собственно говоря, именно он, без преувеличения, и поджег фитиль под той пороховой бочкой, что звалась «14-е декабря»…

Вплоть до самого последнего времени и ученые, и беллетристы о Рылееве не то чтобы лгали — просто-напросто говорили далеко не всю правду, рисуя совершенно искаженный образ. Рылеев представал этаким оторванным от жизни стихоплетом, витавшим исключительно в сферах поэзии и революции — и вовсе уж вскользь упоминалось, что он еще и «служил» в Российско-Американской компании. Именно так — «служил», и все тут. Ради подработки, поскольку был безземелен, крестьян и прочих доходов не имел. Не зная деталей, вполне можно было решить, что в Компании Рылеев занимал какую-то мелкую должностиш-ку этакого рядового писаря вроде гоголевского Башмачкина. Влиятельные знакомые, чтобы поддержать нищего непрактичного поэта, устроили ему должностишку…

Так вот, с действительностью эта усеченная картина не имеет ничего общего.

Выйдя в отставку, Рылеев начал с того, что служил «выборным от дворянства заседателем» в Петербургском уголовном суде. Иные исследователи, плохо ориентирующиеся в реалиях того времени, путают эту его должность с присяжными более позднего времени (каковых в александровские времена попросту не существовало) и советскими «народными заседателями», по сути, бесправным придатком к судьям, не игравшими никакого самостоятельного значения. На деле судебный заседатель того времени был серьезным чиновником, и должность эта была связана с важной работой, а вовсе не сводилась, как о том порой полагают, к просиживанию штанов за приличное жалованье.

Кроме того, Рылеев вместе с писателем Бестужевым-Марлин-ским издавал журнал «Полярная звезда». Это была вовсе не забава, как о том порой пишут, а процветающее коммерческое предприятие — журнал хорошо продавался и приносил стабильный доход.

В Северное общество декабристов Рылеев приходит только в 1823 г. — но уже в следующем становится одним из его «директоров», т. е. высших руководителей (неплохой взлет, верно?) И, что интересно, в том же 1824 г. поступает на работу в Российско-Американскую компанию. Что характерно, не на рядовую и даже не на «среднюю» должность. Смаху становится… «правителем канцелярии» Компании! То есть занимает один из ключевых постов.

Напоминаю, Российско-Американская компания была не благотворительным обществом, а серьезной корпорацией, нацеленной исключительно на получение прибыли. И возглавлявшие ее акулы тогдашнего капитализма были людьми деловыми, жесткими и абсолютно несентиментальными. Тогда еще не возникла необходимость в пиаре и создании ими даже филантропов-благотворителей. Так что и речи не может идти о стремлении директоров Компании благородно поддержать материально небогатого поэта. На подобные должности в крупных частных фирмах попадают исключительно люди, от которых ожидают серьезной работы. Да, верно, Рылеев попал в Компанию по протекции адмирала Мордвинова, который, говоря современным языком, был активнейшим лоббистом Компании в высших эшелонах власти (не за деньги, а «за идею»). Компания в нем была чертовски заинтересована — но если бы речь шла только о необходимости материально поддержать протеже адмирала, то, без сомнения, Рылееву и подыскали бы какую-нибудь хорошо оплачиваемую, но не связанную с реальными делами должностишку, как это делается и нынче (механизм был отработан уже тогда). Положили бы приличные деньги, дали роскошный кабинет — и забыли бы о бесполезном для крупного бизнеса поэте…

Но Рылееву именно что предложили один из ключевых в Компании постов — следовательно, видели в нем небесполезного виршеплета, а толкового менеджера, коего имеет смысл допускать к серьезным делам.

Таковым Рылеев, кстати, и оказался. На своем посту он не бумажки подмахивал, а всерьез занимался серьезными, масштабными проектами Компании. Именно он в числе прочих был разработчиком уже упоминавшейся идеи строительства на реке Медной ряда крепостей, занимался организационными и кадровыми вопросами, одним словом, был не декоративной фигурой, а настоящим менеджером. Документов об этом сохранилось предостаточно: Рылеев составляет обзоры экономической деятельности иностранных компаний в заморских территориях, ведет переговоры с Цензурным комитетом, пытаясь сделать так, чтобы Компания получила право «визировать» любые сообщения о ней в средствах массовой информации — и так далее, и так далее…

Интересные дела? Прямо-таки в одночасье, словно по взмаху волшебной палочки, происходит любопытнейшая метаморфоза: бесследно исчезает «непрактичный, оторванный от жизни поэт», а на его месте возникает жесткий, насквозь деловой человек с опытом чиновной службы и частного бизнеса, высокопоставленный менеджер крупной корпорации… Две большие разницы, как выражаются в Одессе.

Компания им крайне довольна: Рылеев получает жалованье в 1400 рублей ассигнациями в год (по тем временам — очень даже неплохо), вдобавок Компания предоставляет ему роскошную квартиру в центре Петербурга, которую содержит за свой счет. И уже через неполный год работы Рылеева в качестве правителя канцелярии премируют енотовой шубой стоимостью ни много ни мало 900 рублей (по современным меркам — нечто вроде шикарного «Мерседеса»). Какой уж тут бедствующий интеллигент, из милости усаженный скрипеть перышком.

Именно дом на Мойке, номер 72, где размещалось Главное правление Компании и жили высокопоставленные служащие, и стал самым настоящим штабом грядущего мятежа, где собирались руководители Северного общества. Мало того: Рылеев активнейшим образом начинает вовлекать в тайное общество множество примечательных людей, ничуть не похожих на «гвардейских романтиков». Это уже не витийствующие любители конституции и составители утопических, напрочь оторванных от реальности прожектов. Это гораздо серьезнее. «Круг Рылеева» — почти сплошь практики…

Чуть ли не перед самым восстанием к Рылееву присоединяется не раз поминавшийся барон Владимир Штейнгель — уже не восторженный юноша, а человек в солидных годах, как мы помним, служивший когда-то в Охотске, приятельствовавший с Резановым и не поступивший на службу в РАК исключительно из-за смерти командора. Кроме того, Штейнгель к тому времени — автор не только серьезных исторических книг, получивших всеобщее признание, но и один из самых видных тогдашних экономистов: достаточно упомянуть его «Патриотическое рассуждение московского коммерсанта о внешней российской торговле».

Через Рылеева прямо-таки валом ватт в Северное общество люди уже другого склада: не болтуны, а жесткие, порой циничные практики, которые во время мятежа будут, как мы увидим позже, действовать самым активным образом: поручик Панов, Каховский, Якубович, Оболенский, три брата Бестужевы. Именно Рылеев организует «филиал» Северного общества в Кронштадте: тут и адъютант начальника Морского штаба капитан-лейтенант Торсон, и офицеры Гвардейского Морского экипажа. Сплошь и рядом господа моряки прямо связаны с деятельностью РАК: одни служили на ее кораблях, как Михаил Кюхельбекер, брат знаменитого Вильгельма и Завалишин, другие имеют в Компании родственников, знакомых, приятелей. Возле Рылеева, формально к декабристам не принадлежа, маячат в тени на некотором отдалении и дослужившийся до серьезных чинов В. М. Головнин, и крупный чиновник Компании Орест Сомов, и многие, многие другие. Вроде Федора Глинки, который был не просто «адъютантом» главного воинского начальника Петербурга графа Милорадовича, но еще о чем значительно реже вспоминают, начальником тайной полиции графа, полагавшейся тому по должности…

Рылеев вовлек в организацию и Вильгельма Кюхельбекера — чья роль в событиях, право же, нуждается в пересмотре. И историки, и беллетристы вроде Тынянова буквально, простите за выражение, плешь проели, изображая этого человека юродивым, блаженненьким, растяпой, недотепой не от мира сего, этаким российским аналогом высокого блондина в черном ботинке.

Меж тем, если присмотреться не к внешнему облику, не к имевшей место внешней чудаковатости Вильгельма, а к его Действиям, то невозможно отделаться от впечатления, что перед нами совсем другой человек, ничуть не похожий на недотепу. 14 декабря Кюхельбекер от лица Рылеева выполняет роль связного с Гвардейским экипажем, Московским и Финляндским полками, мало того, пытается убить из пистолета великого князя Михаила — и срывается это не по растяпости Вильгельма, а исключительно оттого, что трое моряков из числа восставших решили, что это уж перебор, и выбили у Кюхельбекера оружие. Но и это еще не все: Вильгельм — единственный из членов Северного общества, который скрывался после разгрома мятежа всерьез. «Серьезные» люди в растерянности бросились по своим квартирам или пытались укрыться у друзей и знакомых (как Трубецкой, у австрийского посла), свято полагая, что уж там-то их искать не станут. А вот «недотепа» Вильгельм, переодевшись мужиком, скрылся из Петербурга, добрался аж до Варшавы, будучи в бегах чуть ли не месяц — да и попался исключительно оттого, что был чисто случайно опознан на улице верноподданным служакой, знавшим «Кюхлю» по Петербургу. Что-то не похоже все это на действия «блаженненького» хоть режьте, не похоже. Другое дело, что и он сам, и друзья с превеликим рвением выставляли его на следствии «юродивым» — тактика прекрасно известная и по уголовным, и по политическим делам…

(Кстати, в свое время Кюхельбекер служил опять-таки не в какой-нибудь заштатной конторе, а на серьезнейшем месте, в архиве Министерства иностранных дел, куда кого попало не брали. Его имя стоит рядом с пушкинским на серьезнейшей «подписке о неразглашении», которую брали в том ведомстве.)

Возле Рылеева появляется еще один серьезный человек — Гаврила Батеньков, еще один крупный экономист, инженер-строитель, в свое время работавший у крупного государственного деятеля Сперанского в Сибирском комитете, который занимался реорганизацией гражданской администрации в Сибири, и вообще всеми проектами, относящимися к Сибири (а значит, и к Русской Америке). Между прочим, Сперанского декабристы предназначали в состав будущего правительства России после своей победы.

Что интересно, перед Штейнгелем Рылеев поставил серьезную практическую задачу: привлекать в движение не гвардейцев, а как раз представителей торговых, промышленных, финансовых кругов. И Штейнгель старался… Позже, на следствии, он по вполне понятным причинам старался об этом умолчать — но есть косвенные данные. Подозрительно близки к Рылееву стали люди вроде крупного банкира Петра Северина, одного из директоров РАК, сторонника протекционистской политики, то есть защищающей отечественного производителя. Но об этой стороне дела как раз сохранилось крайне мало свидетельств — поскольку банкиры, предприниматели, «купцы», в отличие от гвардейских говорунов, как раз избегали (во все времена, в России ли, или за рубежом) оставлять письменные следы. Эти люди ни проектов, ни конституций не писали, предпочитая обсуждать все на словах…

Одним из доказательств крайней серьезности Рылеева служит еще и то, что он, опять-таки в отличие от «романтиков в эполетах», не касался совершенно будущих планов преобразования страны после победы мятежа. Это и есть признак крайней серьезности. По-настоящему умные люди прекрасно понимают, что будущее предусмотреть невозможно — а все усилия следует направить исключительно на захват власти. Там будет видно. Остальное приложится. Главное — взять власть, взять, взять…

Наполеон Бонапарт, разгоняя прежнее правительство и становясь единоличным диктатором, действовал в полном соответствии с этим простым правилом. Прекрасно известна его фраза: «Нужно завязать бой, а там видно будет». Точно так же действовал и Ленин, вне зависимости от нашего к нему отношения — гений победы. Ни малейшей попытки заниматься бесполезными умствованиями по поводу будущего обустройства, все усилия — на захват, захват, захват. Нужно поменять тактику и стра тегию? Разворачиваемся на сто восемьдесят градусов! Нужно для пользы дела перехватить лозунги у политических соперников? Да ради бога! Для пользы дела подружиться с чертом из пекла? Нет проблем, где там рогатый, зовите…

Цинично, конечно, но именно так и достигается победа. Я никого и ничего не оправдываю, просто напоминаю, что из многочисленных заговорщиков, решивших сломать старую систему, успеха достигали как раз те, кто не заморачивался будущим устройством общества, а все силы нацеливал на захват власти.

Именно таким был и Рылеев. Его рассуждения по поводу будущего устройства жизни были кратки, обтекаемы и туманны: «Временное революционное правительство» — и точка. В эту универсальную формулу можно при желании потом втиснуть что угодно…

И, наконец, Завалишин, принятый в Северное общество опять-таки Рылеевым. Вот это уже совсем интересно…

Трудами тех же историков и беллетристов «романтического» направления морской офицер Дмитрий Иринархович Завалишин сплошь и рядом предстает фигурой несерьезной, прожектером, авантюристом, мистификатором. Созданный им «Орден Восстановления» изображается чем-то несерьезным, опереточной затеей, очередным заскоком восторженного фантазера…

А меж тем действительность сложнее, интереснее и серьезнее. Завалишин всерьез намеревался присоединить к российским владениям всю Калифорнию. И шансы на успех у него были нешуточные…

В 1823 г. мичман Завалишин прибыл в Калифорнию на фрегате «Крейсер», совершавшем кругосветное путешествие под командованием М. П. Лазарева. Стоянка затянулась надолго. Завалишин, кстати, «крутил роман» с родственницей Кончиты Марией Меркадо — но эта романтическая деталь нас не должна интересовать на фоне всего остального.

Девятнадцатилетний мичман проявил незаурядный ум, наблюдательность и решимость. Калифорния в то время, как я уже упоминал, совершенно отложилась от Мексики, не способной повлиять на события. В самой Мексике творилось тогда черт-те что: только что выставили императора Августина Первого и Последнего, претенденты на верховную власть расталкивали друг друга, пытаясь вскарабкаться в Главное Кресло. Смешно, но генерал Санта-Ана за двадцать лет одиннадцать раз побывал президентом Мексики. Именно что побывал: его свергали, он, отсидевшись, собирал группу поддержки, которую иные циники именовали бандой, снова захватывал власть, его снова сбрасывали, он снова пытался… если бы не помер от усталости, наверняка и в двенадцатый раз попробовал бы вернуться к штурвалу…

В общем, Калифорния, собственно говоря, чем-то напоминала беззащитную юную красоточку, оказавшуюся в набитом пьяными гусарами кабаке. Любой достаточно целеустремленный претендент мог без труда… ну, вы поняли.

В Калифорнии тогда за право обустроить провинцию по своему усмотрению боролись две партии: «испанцы» и «мексиканцы». Вторые, представленные главным образом офицерами и чиновниками, собирались без затей вернуть Калифорнию «под Мексику». «Испанцы» были представлены главным образом католическими священниками, которые не собирались ни к кому присоединиться, зато боролись против всевозможных «либералов», «демократов» и прочих интеллигентных трепачей, которых для простоты всех подряд именовали «масонами».

Именно с ними (даром что православный) и завязал самые тесные отношения Завалишин, а святые отцы (даром что католики) проявили к молодому моряку самый живой интерес и самое дружеское расположение: как-никак он представлял респектабельную монархию, где «либералов» гоняли, как дворняжек с консервной банкой на хвосте…

Завалишин играл наверняка: напоминал священникам об английской угрозе и республиканской опасности. Чтобы избавиться от этих двух вполне реальных зол, они готовы были брататься и с православными…

Дело пошло всерьез: Завалишин с новыми калифорнийскими друзьями разработали план смещения тогдашнего губернатора (брата Кончиты, между прочим) и замены его близким к святым отцам комендантом Санта-Барбары Нориегой. После чего следовало обратиться к России с просьбой о покровительстве… а вот далее начиналась вторая часть программы, в которую Завалишин испанских сообщников уже не посвящал. Но разработал ее подробно: Россия должна была высадить войска, взять Калифорнию под полный контроль и обустраивать ее уже по своему разумению.

Завалишина именуют «мистификатором» и «авантюристом» по одной-единственной причине: переговоры с испанцами он вел не от себя лично, а от имени того самого «могущественного и сильного» Ордена Восстановления, в котором, якобы, кроме него состояла куча вельможных российских персон… Испанцы верили.

Согласен, доля авантюризма и мистификаторства в этом и впрямь была: девятнадцать лет — это девятнадцать лет, к тому же тогдашние обычаи как раз и приводили к тому, что всевозможные и тайные общества были крайне модны. И юные российские литераторы, и почтенные гамбургские купцы, устраивая совершенно безобидное общество по чтению поэзии или питью пива, начинали с того, что объявляли себя «тайным союзом», разрабатывали кучу ритуалов, паролей и декораций. Мода была такая, что поделаешь. Непременно должна была присутствовать театральность…

Но в том-то и дело, что Завалишин, даже не представляя никого и ничего, предлагал вполне толковые вещи, которые могли закончиться успехом!

Не всякая авантюра непременно заканчивается провалом. И не каждый авантюрист кончает дни в нищете. Примеров масса, но я приведу лишь один, колоритнейший…

Во времена американской революции в славном городе Париже обитал прусский барон, бывший штабной офицер Фридрих Вильгельм фон Штойбен, неизвестно за что отправленный в отставку. Как это частенько случалось с прусскими баронами, все его богатство заключалось лишь в пышном имени и «фонстве», и Фридрих Вильгельм перебивался в Париже с хлеба на квас.

Тут в прекрасной столице Франции объявились дипломаты молодой американской республики, искавшие в Европе любой помощи и любого содействия. Барон моментально усмотрел в этом великолепный шанс выбраться из нищеты. На последние деньги он сшил прусский генеральский мундир (хотя до генерала не дослужился, даже полковником не был), явился к американцам и, гордо приосанившись, сообщил: их бин генерал Штойбен, тайный посланник прусского короля Фридриха Великого, честь имею! Направлен его величеством, дабы оказать всю нужную помощь советом и консультацией. Бумаг, простите, при себе никаких не имею — вы ж понимаете, миссия секретная, какие тут могут быть верительные грамоты с печатями? Английские шпионы кругом!

Американцы поверили — и увезли барона с собой в Штаты, где все еще гремели бои с королевскими солдатами в красных мундирах…

Не торопитесь ухмыляться! Хотя Штойбен был генералом и самозваным, он все же, как всякий прусский офицер, военное дело знал неплохо. Начал командовать, руководить, консультировать и создавать с нуля боеспособные полки, получил уже настоящий американский генеральский чин и до сих пор числится среди героев борьбы за американскую независимость. В штате Огайо и посейчас есть город Штойбенвилл — хотя историки давным-давно выяснили, что барон был самозванцем и авантюристом. А какая разница? Самозванство нисколечко не мешало тому, что он потом всерьез сделал для американской армии.

А потому совершенно неважно, что Завалишин был самозванцем и мистификатором. Главное, испанцы ему верили всерьез — и с Россией готовы были сотрудничать всерьез. После высадки российского десанта и занятия Калифорнии уже никого, честное слово, не интересовало бы, что Орден Восстановления существовал исключительно в воображении мичмана.

Взять Калифорнию было бы легче легкого. Что блестяще продемонстрировал тогда же сам Завалишин. С «Крейсера», прельщенные райской землицей, сбежали несколько матросов — как некогда у Резанова. Главным образом это были музыканты — и командир Лазарев заподозрил, что тут приложили руку отцы-францисканцы, которые, как было доподлинно известно, как раз и нуждались в опытных музыкантах…

Лазарев и не подумал предпринимать каких-то дипломатических шагов, обращаться к официальным инстанциям — поскольку прекрасно знал опереточность этих самых инстанций. Он поручил Завалишину самолично и незамедлительно беглецов изловить. Своими силами. Завалишин засунул за пояс побольше пистолетов — чтобы жутче! — взял отряд вооруженных матросов с «Крейсера», и это воинство браво двинулось в поход по суверенной Калифорнии — без малейшего стеснения. А чего церемониться? Не в Европах, чай!

Пришли к францисканской миссии, вошли в ворота. Испанский караул под командованием сержанта заперся в караулке и сделал вид, что его там нет вовсе. Воинство Завалишина стало непринужденно грохотать прикладами в дверь главного здания. Вышел начальник миссии падре Фома, увидел такую картину, понурился и с грустной покорностью судьбе сказал: ну да, ну да, так я и думал, давно шепчутся, что вы, русские, хотели Калифорнию захватить… Вот и пришли, стало быть… Режьте меня, изверги! Желаю пострадать за святую католическую веру, мучеником стать! Ваша взяла, зверствуйте над бедным служителем Христовым…

Завалишин заверил, что вовсе не собирается делать падре свежеиспеченным мучеником, и Калифорнию никто не завоевывает — просто-напросто требуется чуток подмогнуть в поиске беглых… (Испанский караул в продолжение всего визита так и сидел у себя в караулке тихо, как мышь под метлой.)

Падре Фома уже прекрасно был знаком с Завалишиным — у них недавно случился богословский диспут. Православные, как известно, в существование чистилища не верят — в противоположность католикам. Вот и заспорили. Горячий падре в конце концов запер Завалишина и еще двух ю'ных мичманов (среди которых был и будущий адмирал герой Севастополя Нахимов) в комнате и заявил, что не выпустит, пока они вслух не признают существование чистилища. Мичманы признавать не стали — попросту выломали дверь, сделали падре ручкой и удалились.

В общем, кончилось все мирно: падре Фома и Завалишин попили кофею, после чего мичман увел свое войско на корабль. Беглых испанцев вскоре изловили и в полном составе представили Лазареву.

Так что взять Калифорнию было проще, чем… ну, придумайте сами какую-нибудь пристойную поговорку вместо той неприличной, что крутится у меня в голове.

То, что планы Завалишина были насквозь серьезными, ничего общего не имеющими с пустым прожектерством, показывают дальнейшие события. Подготовлявшийся мичманом заговор сорвался по простой причине: «Крейсер» снялся с якоря и уплыл в дальнейшее путешествие. Но Завалишин, вернувшись в Петербург, в ноябре 1824 г. подробно изложил в письме императору свои планы касательно Калифорнии.

Так вот, никто это письмо не выкинул в мусорную корзину. Для его рассмотрения собрался тайный неофициальный комитет под председательством не кого-нибудь, а графа Аракчеева. И состав подобрался серьезный: адмиралы Мордвинов и Шишков, министр иностранных дел Нессельроде.

Завалишин писал: «Приобретение ея (Калифорнии. -А. Б.) гаваней и дешевизна содержания позволяли содержать таким наблюдательный флот, который бы доставил России владычество над Тихим океаном и китайской торговлей, упрочило бы владение другими колониями, ограничило бы влияние Соединенных Штатов и Англии… Утвердясь в Америке, приобретением богатейшей провинции и прекрасных гаваней иметь влияние на судьбу ея и ограничить могущество Англии и Соединенных Штатов».

Ни утопии, ни авантюры тут нет ни на копейку. Ничего похожего на «гавайский проект». Это на Гавайях пришлось бы иметь дело с суровым королем, вовсе не склонным терять независимость — и многотысячным войском воинственных туземцев, совсем недавно переставшим практиковать людоедство (по крайне мере, открыто). Калифорнию было чрезвычайно легко забрать!

Проект Завалишина был отвергнут по одной-единственной причине: государь император Александр Павлович, как обычно, был то ли в психозе, то ли в маразме. И замахал ручками, как таракан лапками: ах, ах, вы меня шокируете! Какие ужасти вы предлагаете, господа! Захваты, территориальные приобретения… Что скажет цивилизованная Европа? Она ж лично обо мне дурно подумает!

И велел все похерить…

Зато адмирал Мордвинов лично отвез двадцатилетнего Завалишина в дом на Мойке, представив и Рылееву, и прочим руководителям Компании как человека умного и толкового! Вот в Компании к планам Завалишина отнеслись крайне серьезно: юного офицера пригласили участвовать в заседаниях правления. Узнав от него о начатых, но брошенных испанцами разработках серебряных руд в Калифорнии, директора РАК этим крайне заинтересовались.

Сохранился интереснейший документ, обнаруженный позже в бумагах Завалишина: «Записка о колонии Российско-Американской компании», именуемой Росс. Историки считают, что материалы для нее давал сам Завалишин, а вот стиль и лексика сугубо канцелярские, и это, таким образом, копия официальной бумаги РАК в высшие инстанции.

Кстати, и Гагенмейстер несколькими годами ранее предлагал расширить территории Росса путем прямого переселения туда русских земледельцев: «Купить, по крайней мере, до двадцати пяти семей крестьянских, которым за переселение в Америку дать свободу и обязать заняться земледелием около крепости Росс». Идеи Завалишина и Гагенмейстера отстаивал при дворе Мордвинов. Предлагалось, не покушаясь уж так и быть, на всю Калифорнию, переселить туда достаточное количество крестьян, которые стали бы вольными фермерами, с некоторыми обязанностями по отношению к Компании.

Как поступил Александр и с этим проектом, вряд ли стоит объяснять подробно. Отверг, конечно… Мало того, он воспротивился официальному переходу Завалишина (и Батенькова) на службу в Компанию все с той же мотивировкой: люди деятельные, как бы чего не вышло. Как бы Англия не обиделась…

Рылеев, кстати, опять-таки через Мордвинова передавал (уже в качестве чиновника Компании) предложения в инстанции о разработке в Калифорнии золота. К тому времени до знаменитой «золотой лихорадки» было еще далеко, но кое-какие сведения о наличии в тех краях драгоценного металла от индейцев уже просочились…

А теперь — о дне мятежа, то есть о 14 декабря. Здесь снова мы сталкиваемся с интереснейшей деталью: «гвардейские романтики», собственно говоря, ничего не делают. Выведя солдат на площадь, торчат там на морозе, в большинстве своем пьяные. Кто от нечего делать точит саблю о постамент Медного всадника, кто просто слоняется взад-вперед, кто потихоньку разбегается…

А вот «рылеевская команда» как раз действует активнейшим образом на протяжении дня! Все, кто тогда что-то делал, — ры-леевцы поголовно…

Кюхельбекер, выполнив функции связного, пытается застрелить великого князя Михаила. Каховский и Оболенский убивают генерала Милорадовича (правда, Каховский и Якубович струхнули и не выполнили данного Рылееву обещания прикончить и Николая I, но это уже детали). Поручик Панов со своими гренадерами врывается во двор Зимнего дворца, где находится все семейство Николая, как предполагают — во исполнение инструкции Рылеева намереваясь захватить царскую семью. Позже он будет от этого, понятное дело, открещиваться и уверять, будто чисто случайно там оказался, «перепутав улицы» — что для коренного петербуржца, согласитесь, странно. Сам Николай признавал впоследствии, что верные ему гвардейские саперы появились перед солдатами Панова, опередив их буквально на считанные минуты! Николай находился далеко от Зимнего, о судьбе семейства не знал совершенно и помочь ничем не смог бы…

Другими словами, есть сильное подозрение с учетом всего вышеизложенного, что событиями 14 декабря управлял как раз Рылеев, а не «декоративный» диктатор Трубецкой. Который, кстати, так и утверждал на следствии: что «истинным распорядителем всего был Рылеев, что он управлял всеми событиями и действиями».

Можно сказать, что Трубецкой (невеликой отваги субъект) хотел всего-навсего облегчить собственную участь и свалить вину на другого. Но с учетом того, что мы сегодня знаем, в эту версию верится слабо.

Ведь «рылеевцы», добейся они полного успеха, выполнив приказы Рылеева, как раз и привели бы к успеху! И никакого значения не имело бы, что Сенат уже присягнул Николаю — коли по планам Рылеева Николай был бы убит, а его семья взята в плен…

Именно люди Рылеева в Кронштадте как раз и должны были выполнять задуманное Северным обществом «изгнание» семьи Николая (а то и его самого, взятого в плен) за пределы России — на одном из военных кораблей. Зная практику российских дворцовых переворотов, есть подозрения, что этот корабль мог, отойдя на пару морских миль от берегов, либо сесть на камень, либо еще каким-нибудь случайным способом потонуть…

Небезынтересно также, что и в знаменитом, до сих пор не проясненном толком «деле Ростовцева» обнаружился след, ведущий прямехонько к «купцам»! Напоминаю: гвардейский офицер Яков Ростовцев незадолго до мятежа явился к Николаю и «сдал» ему заговор. Как писали много лет историки, «донес». Вот только «донос» получился какой-то странный, требующий заключения этого слова в кавычки. Ростовцев не назвал ни единой фамилии, не привел ни единого конкретного примера. Его поведение скорее всего похоже не на донос, а на простой шантаж: против вас, любезный, составился грандиозный заговор, в который вовлечено столько влиятельных сильных людей, что вам, сударь мой, лучше бы самому, пока не приключилось чего похуже, взять шинельку с вешалки и, отбросив всякие мысли о престоле, тихими шагами удалиться куда подальше…

О беседе с Николаем Ростовцев тут же сообщил коллегам по мятежу. Ему ничего не сделали. Рылеев, как-то очень уж театрально заламывая руки, кричал, что предателя следует истребить, но сам же первым отсоветовал применять к Ростовцеву какие бы то ни было репрессии, что, согласитесь, предельно странно, если речь и в самом деле идет о доносе. Потому исследователи в последнее время все громче говорят, что это был именно шантаж, с ведома самих вожаков мятежа — чтобы, избежав возни с выводом войск и прочих дешевых театральностей, выпихнуть Николая подальше от престола по-хорошему…

Особенную пикантность ситуации придает то, что Ростовцев, оказывается, по матери племянник Н. И. Кускова, купца первой гильдии, петербургского городского головы, одного из главных акционеров Русско-Американской компании. Перед своим визитом к Николаю Ростовцев обсуждал эту идею со своим зятем, мужем сестры, А. И. Сапожниковым. Сапожников, да будет вам известно — тоже первогильдейский купец, директор Государственного Коммерческого банка, а главное, один из директоров РАК. И, наконец, Якубович показывал на следствии, что и Рылеев, и его верный оруженосец Оболенский с самого начала были в курсе предстоящей «миссии Ростовцева». Интересное кино? Полное впечатление, что никто никого не предавал, — это они самому опасному претенденту на трон ультиматум выдвигали…

Хорошо. Предположим, мятеж увенчался успехом (к чему были все шансы). Николай убит, семья захвачена… Что потом? Неужели и впрямь та совершенно непродуманная, дурацкая, способная привести лишь к хаосу «вольная республика», о которой сочинили целые трактаты иные гвардейские романтики?

А это еще бабушка надвое сказала, знаете ли… Идеалисты из Северного общества сочиняли благостные конституции — а вот жесткий реалист с юга Павел Пестель, наоборот, составлял проект весьма крутенько управляемого полицейского государства. И тут самое время добавить, что Пестель, сын бывшего сибирского губернатора, был, как теперь говорится, «в формате» проблем Сибири и Русской Америки. Мало того, именно ему приписывается авторство рукописи «Открытие торговли морем вокруг мыса Доброй Надежды между Россией, Китаем, Японией, Филиппинскими островами и Камчаткой» — снова не политика, а чистой воды экономика. Снова, куда ни плюнь, попадешь если не в «купца», то в человека, к «купцам» безусловно близкого. Многовато случайностей…

И наконец… Приведу обширную цитату из книги вполне респектабельного, традиционного историка М. С. Сафонова. Я ее уже оглашал в одной из предыдущих книг, но она и здесь как нельзя более на месте.

Об императрице Марии Федоровне, вдовствующей, но не царствующей супруге покойного Павла: «При дворе у нее была своя — немецкая партия. Основу ее составляли родной брат вдовствующей императрицы Александр Вюртембергский, главноуправляющий ведомством путей сообщения, и Е. Ф. Канкрин, также германского происхождения, министр финансов. Сторонниками Марии Федоровны были председатель Государственного совета П. В. Лопухин и замещающий его на этом посту А. Б. Куракин. Мария Федоровна возглавляла ряд благотворительных учреждений и весьма успешно занималась коммерцией. Она была связана с финансово-вельможными кругами, объединенными интересами Российско-Американской компании (и была крупным акционером Компании. — А. Б.), которая стремилась направить русскую экспансию в Северную Америку, в Калифорнию, на Гаити, Сандвичевы (Гавайские) острова. Для осуществления своих грандиозных планов эти круги нуждались в своем монархе и желали видеть на престоле слабую женщину. Мария Федоровна была самой подходящей кандидатурой для них. В числе сторонников вдовы Павла был военный губернатор Петербурга М. А. Милорадо-вич, которому в те дни, по-видимому, уже мерещилась будущая роль Орлова, Потемкина или Платона Зубова».

Как говорится, открытым текстом. Единственное уточнение: не такой уж «слабой женщиной» была Мария Федоровна, женщина властная, решительная, волевая, в 1801 г., после убийства заговорщиками ее супруга, крайне резко настаивавшая, что править будет она, а не юный сыночек Александр — и отступившая лишь после недвусмысленных угроз заговорщиков, намекавших на новые трагические неожиданности.

Уж не потому ли люди Рылеева ликвидировали Милорадови-ча, чтобы среди победителей было поменьше посторонних, но крупных фигур? Факт, что Милорадович в дни мятежа вел себя предельно странно: открыто оттеснял Николая от престола, пугал штыками гвардии. Впрочем, так же «странно» вели себя и другие воинские начальники, чего-то откровенно выжидавшие…

Кстати, к тем самым «вельможно-финансовым кругам», группировавшимся вокруг вдовствующей императрицы, был близок и незадачливый «диктатор» восстания Сергей Трубецкой. Возле декабристов, опять-таки не примыкая к ним формально, маячили молодые Вилламов и Неледзинский-Мелецкий, сыновья личных секретарей Марии Федоровны. А совсем близко, в пределах прямой видимости — и адмирал Мордвинов, тоже акционер РАК, и сторонник реформ Сперанский, и популярнейший в армии генерал Ермолов…

Перед выступлением барон Штейнгель (в вопиющем несоответствии с планами «гвардейских романтиков») сочинял в присутствии Рылеева проект манифеста о грядущем «временном правлении». Ни о какой республике и прочих глупостях речь не шла. Предполагалось, что править будет либо Мария Федоровна, либо вдова Александра I Елизавета Алексеевна (женщина безвольная, слабая, годившаяся исключительно на роль марионетки). Именно так — то ли Мария Федоровна, то ли Елизавета Алексеевна. Сам Штейнгель благоразумно уничтожил манифест перед арестом и с простодушной улыбкой объяснял: это он так, в рассеянности на бумажке что-то чертил… А свидетели в показаниях путаются, называя то одну, то другую вдовствующую императрицу. Одно несомненно: ни о какой «республике» речь не шла — Штейнгель был человеком серьезным и стоял за конституционную монархию на английский манер…

В общем, уже не первый год говорят, что заговор декабристов гораздо сложнее «канонической» версии. Что «гвардейские романтики», весьма даже возможно, были наивными прожектерами, которых цинично использовали втемную гораздо более серьезные и прагматичные люди. Что впервые сделала попытку продавить свои интересы русская буржуазия, те самые «купцы».

Еще одно любопытное «совпадение»: планы «гвардейских романтиков» по освобождению крестьян без земли советские историки десять лет объявляли «дворянской ограниченностью». Так-то оно так, но любопытно, что подобный вариант… как нельзя лучше отвечал интересам российских предпринимателей вообще и Российско-Американской компании в частности.

Компания буквально задыхалась от «малолюдства». Дело даже не в крепостном праве, а в бюрократических особенностях тогдашнего российского бытия. Не только крепостные, но и «вольные» были буквальным образом приписаны к своим местам постоянного проживания, где должны были платить налоги, нести рекрутскую и прочие повинности. За исключением дворянства, все «податные сословия» могли передвигаться, по империи лишь с временным паспортом.

Тем, кто трудился на Компанию в Русской Америке, их выдавали на 7 лет. После окончания этого срока, независимо от планов и желаний самого работника, он обязан был вернуться в Россию. Второй раз наняться в РАК ему, быть может, и разрешат — но для этого необходимо, вернувшись к месту «прописки», начинать бюрократическую волокиту с самого начала… За соблюдением этого правила господа чиновники следили строжайше, и никакие аргументы Компании их не убеждали…

Меж тем появление огромного количества безземельных, а следовательно, не имеющих никаких средств к существованию людей создавало огромный кадровый резерв и для всей российской промышленности, и для РАК. Из этого множества крайне легко было бы навербовать тысячи так необходимых за морем работников…

Без сомнения, владельцы Компании, люди грамотные и в европейских делах ориентирующиеся, прекрасно знали об английском опыте. Напоминаю: в Англии власть имущие несколько сотен лет боролись с крестьянской общиной — за которую крестьяне, наоборот, держались когтями и зубами. Как и русская община, английская, организованная на тех же принципах «крестьянского мора», служила гарантом того, что обедневший, заболевший, немощный ее член худо-бедно просуществует на общинное вспомоществование. Добровольно от такой страховки никто отказываться не собирался — и потому в Англии насчитывается немало восстаний, имевших целью в первую очередь сохранение общины в прежнем состоянии.

Современник Ивана Грозного Генрих VIII подобного прозвища не носил, но за дело взялся гораздо круче своего русского венценосного коллеги. В Англии как раз замаячила весьма денежная перспектива стать поставщиком сукна для всей Европы. Для этого потребовалось во множестве организовать мануфактуры и завести огромные стада овец. Но пастбищ для них катастрофически не хватало: куда ни глянь — общинные земли…

И английскую общину в буквальном смысле сломали. Земли отобрали и устроили на них овечьи пастбища. Сотни тысяч людей, вмиг ставших нищими изгоями, поплелись в неизвестность — а на дорогах их хватали королевские приставы и без разговоров вешали «за бродяжничество». В петле оказалось восемьдесят две тысячи человек (именно столько, это не опечатка!), после чего уцелевшие поняли, что власть шутить не намерена — и, стиснув зубы, поплелись на мануфактуры вкалывать за ту скромную сумму, которую владелец левой пяткой назначит. Именно так и совершилась промышленная революция, которая вывела Англию в главные державы. Именно так, а вы что подумали? Никаких взаимовыгодных товарно-денежных отношений не было — сначала, за четыреста лет до сталинской коллективизации, крестьян согнали с земли, а потом они поневоле стали классическим пролетариатом, эксплуатируемым по полной…

Когда в 1828 г. Мария Федоровна умерла, ее сын Николай I сжег дневники, которые матушка вела полвека. Вероятнее всего, там как раз и содержались кое-какие опасные подробности декабрьского бунта, а то и не только его…

В рамках именно этой версии — по которой главными действующими лицами были не «романтики», а «купцы» — легко объясняется та ничем на первый взгляд вроде бы не мотивированная ненависть, которую декабристы испытывали к Николаю. Самое расхожее объяснение — они его не любили за «суровость», «крутой нрав». Но в том-то исторический факт, что Константин был не то что еще суровее, а вовсе уж самодур на грани патологии…

Тогда? А объяснение, сдается мне, весьма даже простое. Николай был предельно опасен как единственный претендент на престол, который и мог продолжить династию. Женат он был на прусской принцессе, уже имел сына, который согласно законам империи был законнейшим престолонаследником.

Все остальные, кого из них ни возведи на престол, продол-, жить династию ни за что не смогли бы: Мария Федоровна — преклонных лет, под семьдесят. Вдова Александра моложе, сорок шесть, но и она наверняка наследника на свет уже не произведет. Константин женат на особе «нецарских кровей». Самого его еще можно было провозгласить императором, но вот его дети на престол не имели никаких прав. Младший брат Александра и Николая, великий князь Михаил — бездетный, так что всякое может произойти (он, кстати, так и умер бездетным в пятьдесят один год). В общем, в случае воцарения любого (любой) из этой четверки, если смотреть в корень, получилось бы то же самое «временное революционное правление», о котором так обтекаемо и абстрактно упоминал Рылеев…

Слишком часто в показаниях на следствии мелькали эти фамилии — Мордвинов, Сперанский, Ермолов, граф Воронцов (гвардейский генерал, видный администратор). Но каких-либо подробностей мы не узнаем уже никогда. Вовсе не потому, что в отношении их следствие не велось. Как раз наоборот…

Дело в том, что следствий по делу декабристов было два. Одно касалось, так сказать, «общего потока» — и все его материалы оказались в полной сохранности. А вот второе, касавшееся тогдашних «персон», в число коих входили не только вышеперечисленные сановники, но и еще немало их коллег из тогдашнего истеблишмента… оказалось с самого начала выделено в особую, совершенно секретную часть. Об этом оставил убедительные свидетельства надежнейший свидетель и участник событий: делопроизводитель Следственной комиссии А. Д. Боровков. «Секретное» следствие «было проведено с такою тайною, что даже чиновники Комитета не знали; я сам собственноручно писал производство и хранил у себя отдельно, не вводя в общее дело».

Никаких подробностей Боровков благоразумно не привел — и вот это-то второе секретное дело исчезло до последней бумажки. Лично я в его нынешнем существовании не уверен совершенно — наверняка все было уничтожено тогда же Николаем, сидевшим на престоле весьма непрочно и прямо-таки вынужденным не копать особенно уж глубоко…

На версию о «купцах», игравших в событиях гораздо большую роль, чем считали историки и писатели чуть ли не две сотни лет, работают и явные странности в распределении наказаний. В первую очередь присутствие Рылеева в числе пятерых казненных.

Если он был «восторженным непрактичным поэтом», отчего с ним расправились так сурово? При том, что глава мятежа Трубецкой казнен не был. «Умышление на цареубийство», ставившееся Рылееву в вину? Но точно такой же пункт имеется в приговоре многим, кого отправили в Сибирь даже не пожизненно…

Отчего-то отделался сроком Оболенский, участвовавший в двух самых натуральных убийствах — Милорадовича и полковника Стюрлера. Хотя касательно него — единственный пример! — к Николаю приходила депутация от военных, требовавшая самого сурового приговора. Да и Щепин-Ростовский, рубивший верных Николаю офицеров направо и налево, получил крайне мягкий приговор. Как и Кюхельбекер, покушавшийся на жизнь члена императорской фамилии не теоретически, стихами и горлопан-ством, а как нельзя более практически.

(Между прочим, в приговоре Кюхельбекеру значится еще и загадочная «стрельба по генералу Воинову», касательно которой все историки и беллетристы хранят совершеннейшее молчание.)

Чуть ли не десяток офицеров не только «умышляли на цареубийство», но и «сами вызывались на совершение оного» — но их опять-таки в Сибирь отправили, а не на виселицу.

Наказание Рылееву — несоразмерное*. Как и участь Батенько-ва — формулировка его приговора стандартна, как у многих, но отчего-то его, единственного, не в каторгу отправили согласно приговору, а продержали все двадцать лет в крепости, в одиночном заключении.

Вполне возможно, мы до сих пор поняли не все поступки Николая.

Вполне возможно, он нарочито суровым приговором кое-кому из «купцов» недвусмысленно демонстрировал решимость вполне определенной группе людей, оставшейся на свободе…

В списке положенных декабристам наказаний среди формулировок не раз мелькает загадочное «знание цели», знание сокровенной «цели». Причем, что это была за сокровенная цель такая, сплошь и рядом понять решительно невозможно. Кое-где эта цель вроде бы названа — «изменение государственного порядка», а то и попросту «бунт». Но все же понятия четко разбиты на несколько категорий: «цель» с истолкованием ее сути, «цель» без всякого истолкования и, наконец, «сокровенная цель». «Сокровенную цель» без малейшей расшифровки навесили всего на двоих: некоего полковника Митькова и… Завалишина. Поневоле задумаешься.

Когда привезли на допрос помянутого чиновника Компании Ореста Сомова, Николай выдал открытым текстом:

— Из Компании, сударь? Хороша же у вас там собралась компания…

Мордвинов, кстати, был единственным из членов судебного присутствия, который выступал против смертной казни пятерым, за смягчение участи остальных…

И, к слову пришлось, еще Екатерина II в свое время прорабатывала план с помощью венесуэльца Миранды завладеть землями на берегах испанской Калифорнии. Была против экспансии на Аляску, но вот на Калифорнию целилась…

После поражения мятежа один из директоров Компании Иван Прокофьев лично сжег огромное количество бумаг из канцелярии. Его объяснения, что там «значились имена бунтовщиков», вполне убедительными не выглядят — можно допустить на правах гипотезы, что там, кроме простого упоминания имен, было и еще что-то опасное. Какой смысл, вообще-то, жечь бумаги с «упоминаниями», если хозяева этих имен живехоньки, сидят под арестом, и властям все равно известно о их причастности к делам Компании? Что-то тут не складывается, право слово…

Все улеглось. И в доме на Мойке появился Грибоедов — он изучал опыт Компании, потому что задумал организовать нечто схожее на Кавказе. Еще один поэт, похожий скорее на крупного менеджера. Но планы Грибоедова оборвались в Тегеране…

Глава восьмая НОВЫЕ ВРЕМЕНА — ДЕЛА И НАДЕЖДЫ

1. Приключения в «райском уголке»


Русские в Россе после Кускова перешли под начальство Павла Ивановича Шелихова, родственника «российского Колумба». Жизнь и работа продолжались, на полях и в мастерских трудились исправно. Вот только колония становилась откровенно убыточной: промысел котика сокращался из-за огромного количества разноплеменных браконьеров, действовавших в здешних ничейных водах, а поля были слишком маленькими. К 1830 г. доход составлял примерно четвертую часть годовых расходов…

Людей не хватало катастрофически! Все прежние планы Рылеева, Мордвинова, Завалишина об освоении Калифорнии «вольными землепашцами» пришлось оставить. Каких бы превосходных слов ни заслуживало царствование Николая I, но факт остается фактом: о заморских территориях государственная власть по недостатку средств не заботилась совершенно, занятая в первую очередь европейскими делами.

А потому отношения с индейцами перешли в новое состояние. Можно встретить печатные уверения, будто обитатели Росса с окрестными индейцами жили в совершеннейшем мире и согласии, этаком сердечном единении. Исторические детали — вещь упрямая. Некоторая идиллия и впрямь сохранялась — но до определенного времени. Потом, к началу тридцатых годов, нехватка рабочих рук заставила начальство Росса пойти на те же самые меры, за которые русские до того частенько порицали испанцев, насильно захватывавших себе работников. Русские действовали точно так же. В период жатвы регулярно происходила форменная охота на краснокожих. Сохранились подробные свидетельства, принадлежащие перу русских начальников: к индейцам за несколько дней до «уборочной кампании» посылали переводчиков с приглашением поработать. Если они отказывались идти добровольно, ночью на селение налетал конный отряд, палил в воздух, потом хватал побольше женщин и удалялся восвояси с пленницами. Мужья волей-неволей тащились следом и в обмен на освобождение супружниц должны были отработать на полях. Не красит это наших предков, ох не красит, но что ж поделать, если именно так и происходило. Слабым утешением может служить то, что эта многолетняя практика все же обходилась без вооруженных столкновений и человеческих жертв: тамошние индейцы вовсе не походили на лихих наездников, которые в голливудских вестернах с превеликим азартом занимаются исключительно тем, что день-деньской носятся на горячих конях по прерии, охотясь за скальпами бледнолицых. Народ был оседлый, безлошадный и смирный: ежегодные «осенние призывы» они с философской грустью воспринимали как неизбежное зло. Будь они обозлены на русских всерьез, крепость Росс давно бы уже подверглась нападению — в те же годы испанские миссии часто горели, как спичечные коробки…

С именем тогдашнего правителя Росса связана еще одна романтическая история, где снова, как во времена Резанова, фигурирует красавица и влюбленный кавалер — только на сей раз златовласая красавица была русской, а влюбленный — краснокожим…

Александр Гаврилович Ротчев был человеком незаурядным — писал стихи, переводил Шекспира, собрал в Россе большую библиотеку на нескольких языках (ну и на индейцев каждый год охотился, как это было только что описано, всякий раз возглавляя экспедиции). В свое время в Петербурге он женился на красавице княжне Елене Гагариной, как тогда выражались, «уводом» — без родительского согласия. Естественно, на приданое рассчитывать было нечего, и в поисках средств к существованию небогатый Ротчев поступил на службу в Российско-Американскую компанию.

Так вот, летом 1841 г. он с женой, двумя русскими учеными и несколькими промысловиками отправился в путешествие в глубь Калифорнии. Там их захватили в плен индейцы. Причина как раз и была самой что ни на есть романтической: местный вождь краснокожих в красавицу Елену давненько был влюблен без памяти. Вот и решил на ней жениться, а законного мужа, чтобы не портил идиллию, без затей прикончить.

Хорошо еще, что местные старейшины устроили затянувшееся на всю ночь обсуждение этой незатейливой идеи: резать русских или не резать, жениться вождю или оставить это дело? А утром прискакали в немалом количестве кем-то предупрежденные испанцы, окружили селение и предъявили влюбленному ультиматум: или он, охладив ведром холодной воды буйствующую плоть, всех отпускает, или благородные доны вместе с русскими из Росса устроят тут такое, что мало никому не покажется. Старейшины, зная, что испанцы в таких случаях церемониться не любят, заявили вождю, что ему следует поставить общественные интересы выше личных. Пленников пришлось отпустить… Чем не сюжет для романа или фильма? Кто бы взялся…

Самое интересное, что крепость Росс со всем ее разросшимся хозяйством, строго говоря, существовала в Калифорнии на «птичьих правах» — единственным зыбким обоснованием ее прав был тот самый документ, который некогда Гагенмейстер дал индейским вождям, чтобы оставили на нем отпечатки пальцев.

Правда, в тамошних условиях и такие права годились… Независимую Мексику трясло. Если во всех остальных новопро-возглашенных южноамериканских государствах все как-то быстро устаканилось, то в Мексике творилось такое, что и бардаком не могло быть названо, разве что из чистой вежливости. В течение 1832–1855 гг. президентство там тридцать шесть раз переходило из рук в руки. В среднем власть менялась каждые семь месяцев. Лично мне решительно непонятно, как в таких условиях мексиканцы не тронулись умом окончательно…

В отдаленной Калифорнии, отрезанной от остальной страны горами и пустынями, дело обстояло чуточку благопристойнее — там перевороты случались раз в несколько лет, что на общем фоне смотрелось прямо-таки сонным царством.

В 1836 г. молодой чиновник, носивший еще и чин сержанта, поддавшись общей тенденции, захотел в Бонапарты. Фамилия у него была интересная — Кастро. Солдат под рукой у него не имелось, а потому он собрал в Сан-Франциско сто двадцать отпетых головушек, позвал еще сорок охотников на бобров (выходцев из Северной Америки) и с этой невеликой кучкой народа в два счета захватил в городе Монтерей, тогдашней столице Калифорнии, единственную пушечную батарею. Законный губернатор взялся было протестовать. Воинство Кастро бабахнуло по стене его резиденции одним-единственным ядром — чего вполне хватило. Губернатор тут же вышел за ворота, отдал шпагу и заверил, что целиком и полностью на стороне новой власти, после чего Кастро произвел себя в диктаторы Калифорнии, а заодно и в генералы, что было, в общем, логично: приличному диктатору негоже ходить в сержантах, коллеги по ремеслу станут насмехаться, да и народ уважать не будет. Вот так легко и просто было захватить власть в Калифорнии…

Самое забавное, что самозваный генерал Кастро (которого в других источниках именуют еще Альварадо), после этого и в самом деле просидел в диктаторах целых шесть лет. Потом из Мексики прислали «настоящего» генерала, который прогнал Кастро, но просидел в правителях всего два года, пока его не сверг частным образом некий Пико — опять-таки с кучкой штатского вооруженного народа — и устроился в главном кресле на четыре года.

Правда, буквально пару часов в октябре 1842 г. столица Мон-терей побывала под американской оккупацией. Но это опять-таки была форменная комедия. Некий американский командор Джонс плыл на своем корабле близ Калифорнии. Отношения меж Мексикой и США к тому времени в очередной раз осложнились — а британцы, в то время владевшие нынешним американским штатом Орегон, грозили, что в стороне не останутся. Увидев в море британскую эскадру, Джонс решил: началось! Недолго думая, он пристал к Монтерею, высадил десант и без единого выстрела занял город. Калифорнийцы, привыкшие к таким забавам, пожали плечами и продолжали прежние занятия. Разобравшись через несколько часов, что никакой войны нет, Джонс очень вежливо извинился за необдуманную выходку, взял под козырек и уплыл восвояси. Таковы были калифорнийские будни. Все эти забавы, надо уточнить, крепость Росс нисколечко не затрагивали, русских никто не пытался утеснять, зная, что народ в крепости собрался не самый мирный и постоять за себя может…

В те же годы появилась возможность совершенно законным образом не только утвердить свои права в Калифорнии, но и значительно расширить колонию!

Молодая мексиканская республика, как ни удивительно, при столь оживленной внутренней жизни ухитрялась еще и вести внешнеполитическую деятельность. Она была крайне озабочена тем, чтобы получить международное признание. И русские дипломаты получили недвусмысленный сигнал: в случае, если Российская империя официально признает мексиканское государство, Мехико в благодарность официальнейшим образом не только признает русские права на Росс, но передаст России новые земли в Калифорнии.

Российский посланник в Вашингтоне Бодиско, ярый государственник, стал бомбардировать Петербург депешами: «Обе Калифорнии ускользают из рук слабеющего мексиканского правительства, которое за его признание Россией в свою очередь признало бы наши права на Бодегу и Росс, а возможно будет расположено расширить район нашей возникающей колонии».

Понимания при российском императорском дворе эта идея не встретила. Во-первых, Николай I по своим убеждениям был последовательным противником всяческого «республиканства» и никаких свежеиспеченных республик не признавал принципиально — таковы у него были жизненные и политические принципы, что поделать… Во-вторых, буквально в то же время сама Компания обратилась к правительству с ходатайством об упразднении своих владений в Калифорнии — как совершенно убыточных. Бодиско был против, но от него ничего не зависело…

Так что без малейшего принуждения Компания сама, добровольно, с превеликой охотой рассталась с калифорнийскими владениями. Росс был продан мексиканскому гражданину швейцарского происхождения Зуттеру (Саттер, Шуттер) за тридцать тысяч долларов — в сентябре 1841 г.

Зуттер — фигура интересная и трагическая. Он основал в Калифорнии обширные сельскохозяйственные плантации, которые назвал Новой Гельвецией («Гельвеция» — по латыни как раз и будет «Швейцария») и собирался завести «образцовое хозяйство»: пашни, скотоводство, фруктовые сады, лесопилки.

Но, прежде чем рассказать о трагической судьбе Зуттера, сделаем небольшое отступление, чтобы коснуться еще одной интересной и подзабытой темы: двух независимых республик, вошедших в состав США, Калифорнии и Техаса.

Калифорнийскую республику провозгласили летом 1846 г. в городе Сонома местные поселенцы, охотники, скотоводы и фермеры. Знамя республики было белым, с изображением медведя гризли и красной пятиконечной звездой. В советские времена об этом если и упоминали вскользь, то, как правило, сваливали все на «происки Вашингтона», возжелавшего-де оттяпать кусок суверенной Мексики.

На деле все было сложнее — и, если хотите, благороднее. Во главе новой республики стояли уважаемый фермер Уильям Айд и ученый, путешественник Джон Фримонт, офицер американской армии, военный топограф. В провозглашении Калифорнии участвовали и русские поселенцы, бывшие обитатели Росса — после его продажи промышленники в большинстве своем уплыли на Аляску, а «вольные поселенцы», землепашцы и мастеровые, наоборот, большей частью остались в Калифорнии.

Намерения были самые благие — предполагалось, что будущее государство будет «республикой свободных земледельцев» (Фримонт был горячим сторонником этой идеи). Вот только благие помыслы столкнулись с большой политикой, романтики не признающей. Время стояло самое неподходящее для идеалистов, мечтавших о сообществе вольных пахарей…

Вскоре началась война меж Мексикой и США — истины ради уточню, что началась она с нападения мексиканских отрядов на пограничные американские города. В Калифорнии высадились американские регулярные части. В их составе воевала против мексиканцев и «армия» независимой Калифорнии, под тем самым знаменем со звездой и медведем — «Калифорнийский батальон» под командованием Фримонта. Очевидец писал: «Закаленные пограничные жители, охотники, следопыты, разведчики, фермеры, бывшие матросы, наездники и скотоводы в широкополых шляпах с низкими тульями, в синих фланелевых рубашках или куртках из оленьей кожи — вот как выглядят солдаты Фримонта».

После окончания войны калифорнийцев «отблагодарили» совершенно неожиданным образом: батальон был распущен, республику «аннулировали», а командовавший американскими частями в том районе генерал Кирни арестовал Фримонта и отдал под суд за участие в «незаконном мятеже» — то есть за провозглашение Калифорнийской республики.

Судьи, надо отдать им должное, генерала не поддержали, справедливо заявив, что на территории США Фримонт, собственно говоря, мятежей не устраивал, а потому непонятно, за что его судить. Военные своей властью лишили Фримонта офицерского звания и уволили из армии. Флаг упрятали куда-то на склад, а фермерам велели возвращаться к привычным занятиям. Причина была проста: серьезные люди, тогдашние господа олигархи нацелились на райские калифорнийские земли, и самодеятельность фермеров и охотников, вздумавших жить своим умом, была не к месту…

С независимым Техасом обстояло несколько иначе. В отличие от Республики Звезды и Медведя, просуществовавшей несколько месяцев чисто формально, Техас десять лет был независимым, вполне самодостаточным государством, признанным США, Францией, Англией и Голландией. В 1836 г. тамошние поселенцы объявили Декларацию независимости, составленную по образцу американской. Мексика срочно направила на подавление регулярные войска. Техасские рейнджеры (первыми на континенте вооружившиеся некоторым количеством револьверов Кольта) эту регулярную армию в два счета расколотили и даже захватили в плен командующего генерала Санта-Анна — хотя всего мужского населения в Техасе было три тысячи триста человек.

Самое интересное, что поначалу США не хотели новую республику признавать, опасаясь обострения отношений с Мексикой. И президент Техаса Хьюстон прибегнул к форменному шантажу:, пригрозил, что если в Вашингтоне независимость Техаса не признают, Техас «обратится к другому другу» — прозрачный намек на Англию, не скрывавшую своего интереса к Техасу и обещавшую экономическую и политическую помощь. В Вашингтоне намек поняли и ломаться перестали.

Техас, самый большой штат США (если не считать Аляски), был независимой страной десять лет. А дальше… Дальше, увы, повторилась калифорнийская история: в страну помаленьку стали просачиваться плантаторы-рабовладельцы, прибирать к рукам власть и влияние, в конце концов Техас был присоединен к США в качестве рабовладельческого штата. Что некоторым его гражданам, оставшимся в меньшинстве, было не по нутру — в Техасе до сих пор существуют политические движения, борющиеся за независимость, и они сплошь и рядом не похожи на то скопище карикатурных идиотов, какое порой можно увидеть в голливудских боевиках, где их делает одной левой очередной Клинт Иствуд…

Итак, к 1848 г. и Техас, и Калифорния перестали быть независимыми…

И вот тут-то бабахнуло] В Калифорнии обнаружили золото — богатейшие россыпи!

Первооткрыватель известен доподлинно — плотник Джемс Маршалл, пришедший из США мормон. Золотые самородки он попросту нашел в… канаве, которую прорыл для спуска воды из пруда, на берегах которого строил мельницу.

И понеслось. Началась знаменитая «золотая лихорадка», старательно описанная в десятках приключенческих романов и фильмов.

Через горы и пустыни в Калифорнию хлынули десятки тысяч искателей удачи. На караваны нападали индейцы, попавший в снежную западню на перевалах отряд Доннера занялся, чтобы выжить, людоедством — но люди шли и шли. В Калифорнии моряки дезертировали с кораблей целыми экипажами во главе с капитанами, солдаты бежали из казарм, канцелярии обезлюдели, английская Компания Гудзонова залива, британский аналог РАК, моментально лишилась трети своих служащих — кинулись в Калифорнию мыть золото.

Многотысячные толпы, не признавая никакой такой «священно частной собственности», моментально форменным образом разгромили и разграбили хозяйство Зуттера, который, оставшись нищим, не смог расплатиться с РАК за Росс. Часть денег он, правда, отдал — но приказчик Компании, стервец, положил их в карман и дал тягу, пользуясь всеобщей неразберихой.

Люди прибывали тысячами — от городских бедняков до генерального прокурора Гавайского королевства, который, без сожалений оставив свой высокий пост, вместе с прочими по колено в ручье мыл золото. Столица Калифорнии Монтерей опустела, как после эпидемии чумы.

Состояния вмиг сколачивались фантастические — и столь же легко можно было расстаться с жизнью или просто вытянуть несчастный билетик в этой шалой лотерее. Попутно начались разработки богатейших калифорнийских серебряных жил. Один американский бедолага продал застолбленный им участок за шесть тысяч долларов, полагая, что совершил великолепную сделку. За последующие семь лет серебра в его бывшем владении извлекли на несколько миллионов долларов. Бедолага стреляться не стал, но за несколько месяцев тихонько уморил себя вискарем…

Калифорнийская золотая лихорадка сама по себе — увлекательнейшая тема, но рассматривать ее подробно мы не будем, поскольку это лежит за пределами нашего повествования. Все схлынуло через несколько лет, когда сняли сливки. Первооткрыватель калифорнийского золота Маршалл, особых капиталов не составивший, умер в сумасшедшем доме (позже ему поставили памятник). Зуттер много лет судился с американским правительством, требуя возмещения убытков, но, ничего не добившись, стал кем-то вроде городского сумасшедшего и в конце концов умер от инфаркта на ступеньках Конгресса, куда нес очередной ворох челобитных…

И вот тут-то Российско-Американская компания взвилась, сообразив, что потеряла. Николай I повелел «объявить Российско-Американской компании, что полезно бы оной заняться по примеру других частных лиц добыванием золота в Калифорнии».

В 1849 г. Компания послала в Калифорнию партию старателей: четыре русских и шесть тлинкитов под начальством поручика Корпуса горных инженеров Дорошина. За пару месяцев они добыли и доставили на Аляску шестьдесят два килограмма золота, за которое получила от казны более сорока пяти тысяч рублей, что в полтора раза превышало продажную цену Росса. В 1851 г. люди Компании добыли в Калифорнии золота еще на шестнадцать тысяч рублей. На том дело и кончилось.

Вообще-то винить в том, что русские отстранились от калифорнийского золота, следует не чью-то нераспорядительность или «козни бюрократии», а. менталитет работников Компании. Это в первую очередь были промысловики пушного зверя, и их специфическое мышление прямо-таки категорически сопротивлялось добыче золота. Подробное описание этой логики оставил Завалишин, хорошо разбиравшийся в проблеме, — когда уже в 1865 г. писал воспоминания о Калифорнии.

Сибирские охотники-зверопромышленники в свое время, копая для различных надобностей ямы, часто находили не просто крупицы золота, но и большие самородки. Однако, нисколько не поддаваясь алчности, всякий раз… закапывали найденное обратно, выбрасывали в воду, «промышленники давали друг другу страшное заклятие отнюдь не объявлять о том начальству и даже просто не рассказывать никому о том в собственной семье». Ходили слухи, что нарушителей клятвы, случалось, и убивали…

Причины просты: золото охотникам только мешало, отвлекая от основного занятия. Одни считали его «дьявольским наваждением, с помощью которого нечистый хотел отвлечь их от прямога и выгоднога промысла дорогога пушнога зверя». Другие опасались более материальных неудобств: устрой начальство золотой прииск, обязательно нагонит для работы ссыльнокаторжных, самих местных жителей привлечет, да еще нагрузит их, как водится, всевозможными повинностями: провизию поставляй, подводы давай, беглых каторжников лови… Наконец, поскольку по тогдашним законам все добытое золото принадлежало казне, боялись, что начальство, если принесешь ему найденное, решит, что добытчик часть утаил и затаскает по судам.

Одним словом, подальше от греха… Золото было не счастьем, а серьезным жизненным неудобством. А ведь именно сибиряки, проникшиеся подобными идеями, как раз и составляли большинство русских сотрудников Компании в Калифорнии. Потому дело там и не пошло. (А впоследствии, уже на рубеже девятнадцатого и двадцатого веков, когда в Сибири широко распространилась золотодобыча, месторождения, собственно говоря, не искали — проводники сплошь и рядом приводили геологов прямиком к давно известным россыпям, которые местное население много лет согласно своим взглядам на предмет обходило десятой дорогой…

Вольная Республика Звезды и Медведя очень быстро вошла в состав Соединенных Штатов, и только ее старый флаг до сих пор хранится где-то в музее. Русские, что печально, ушли из Калифорнии по своему собственному желанию — как ни прискорбно. Но именно так и обстояло, и винить кого-то постороннего тут нечего…


2. Холодное дыхание Севера


На Аляске, наоборот, долгое время обстояло совершенно иначе — Русская Америка лишь приумножила прежние достижения. После Баранова вплоть до заката ею управляли исключительно приглашенные Компанией на «контрактную службу» военно-морские офицеры — неплохие организаторы.

В 1827 г. в Петербурге скончался один из последних «людей осьмнадцатого столетия» Булдаков.

В 1835 г. Николай I наконец-то удовлетворил просьбу РАК о «пенсионном обеспечении» отработавших свое служащих. Теперь вольнонаемным русским «мещанам и крестьянам» разрешалось оставаться в Америке. Поселенцы освобождались от всех государственных платежей и налогов, а Компания снабжала их жильем, инструментом, скотом и семенами.

У берегов Русской Америки дымили пароходы. Первенцем стал в 1838 г. купленный в США «Суффолк», но уже через три месяца на собственной верфи в Новоархангельске заложили собственный «Николай I», корпус для которого выстроил опять-таки местный: корабельный мастер креол Осип Нецветов. Там же построили еще и «Мур», который потом продали в Калифорнии, а на вырученные деньги спустили на воду другой, гораздо больше, названный в честь Баранова. Новоархангельская верфь заработала настолько профессионально, что именно на ней англичане предпочли чинить свой пароход «Бивер». В отчете не без гордости упоминалось: «Таковое исправление иностранного судна в нашем порте, равняющееся почти постройке онаго вновь, может свидетельствовать о хорошем состоянии колониального Адмиралтейства».

А пароходы появлялись новые и новые… Как и школы для мальчиков и девочек. Учились там в первую очередь дети русских рабочих и креолы. Самых одаренных выпускников посылали в Санкт-Петербург, где они главным образом обучались в Училище торгового мореплавания на Адмиралтейских Ижор-ских заводах. Хотя некоторые, особо способные, закончили даже Технологический институт и Кронштадтское штурманское училище. Поскольку после окончания учебы «стипендиаты» Компании обязаны были отработать в Русской Америке 10 лет, Аляска постоянно получала хороших специалистов.

И, разумеется, продолжалась добыча пушнины и покупка ее у туземцев. Что интересно, уже тогда в полной мере использовались «природоохранные» технологии. Было настрого предписано, чтобы индейцы и эскимосы не охотились на беременных самок и молодняк — за принесенную в скупку шкурку «молоди» попросту ничего не платили. На Кадьяке на несколько лет вводили запрет на добычу каланов, тюленей и лис. И, более того, пушного зверя разводили, а потом выпускали в море, и в леса — каланов, лисиц и песцов. На некоторые острова завезли и выпустили даже чернобурых лисиц, раньше там не водившихся.

Вот только со временем вопреки предыдущей практике пришлось в меновой торговле с индейцами использовать и ром, и ружья — поскольку поблизости обосновалась английская Компания Гудзонова залива, охотно снабжавшая туземцев и тем и другим. Конкуренции ради приходилось и самим пускать в ход спиртное (ружья, интересная деталь, специально делались с красными прикладами, потому что именно такие индейцы любили и платили за них дороже).

В 1835–1840 гг. с юга, из английских владений, в Русскую Америку пришла оспа и несколько лет прямо-таки бушевала. Русских и креолов, имевших прививки, это не затронуло, а вот местные умирали тысячами. С «материка» срочно доставляли вакцины и ставили прививки всем: как «зависимым инородцам», так и вольным индейцам из глубины материка. Индейцы приезжали прививаться сами, со всеми чадами и домочадцами — а вот кадьякские алеуты, по каким-то своим заморочкам прививку отвергавшие категорически, умирали сотнями… Как водится, некоторые индейские племена объявили, что это зловредные русские наслали на них хворь. До больших столкновений дело не дошло, но все же было убито трое русских, якобы «распространявших заразу». Правда, другие племена рассерчали не на русских, а на своих краснокожих соседей — наколдовали заразу, ироды! И начались уже междоусобные столкновения. Меня, честно говоря, как-то не тянет списывать все эти инциденты на «дикость туземцев» — поскольку во вполне цивилизованной Франции в 1831 г., во времена эпидемии холеры, крестьяне отчего-то решили, что «хворь напускают» на них парижане, чтобы «завладеть землей», — и начали колошматить дубьем всякого, по их мнению, похожего на парижанина, отчего произошли серьезные беспорядки на обширной территории, подавляющиеся регулярной кавалерией…

Туземцы-то как раз цивилизовались помаленьку, по крайней мере внешне. Один из русских путешественников, попавший в жилище индейца из «вольных», дивился немало: в вигваме красовались русской работы стулья, скамейки, котлы, кружки, ножи и топоры, под потолком висела «люстра» из шести масляных ламп, а сам хозяин щеголял в смазанных сапогах, шароварах, русской косоворотке и картузе…

Вот только сплошь и рядом туземцы вели себя, как во времена Баранова, с дикарским простодушием то и дело хватались за томагавки или что там у них в данный момент было под рукой…

Краткая печальная хроника.

1836 г. На баркас, где находилось 9 человек, напали у побережья эскимосы, одного убили, всех остальных переранили. Русский отряд избежал гибели благодаря промысловику Курепано-ву: детина огромного роста схватил топор и, действуя на манер былинного Ильи Муромца, не просто разогнал нападавших, но еще и захватил их байдару, на которой русские и спаслись.

1839 г. Эскимосы вырезали возле низовья реки Юкон русскую артель, выменивавшую пушнину у местных жителей.

1848 г. На реке Медной индейцы атна уничтожили экспедицию Руфа Серебренникова, изучавшую внутренние районы Аляски.

1851 г. Опять-таки на Юконе погибли два сотрудника Компании и английский лейтенант с военного шлюпа. Правда, на сей раз акция индейцев была предпринята не против бледнолицых конкретно, а против индейского же селения — но всех, кто там был, уничтожили, не разбирая цвета кожи…

1855 г. Снова на Юконе. Нападение на русскую факторию — слава богу, без человеческих жертв.

А в начале пятидесятых воинственные тлинкиты в который раз начали против русских форменный джихад…

Началось — как частенько случалось впоследствии даже и в двадцатом столетии — с банальных драк на базаре Новоархан-гельска меж русскими и индейцами. Тогдашний правитель Ро-зенберг предъявил индейцам ультиматум: если будут и дальше безобразничать, он не то что их выставит, а вообще больше с ними торговать не будет.

На другой день индейцы ранним утречком предприняли настоящий штурм Новоархангельска: часть тлинкитов с ружьями засела у стены снаружи, а другие приставили заранее припасенные лестницы к башне с пушками и полезли ее завоевывать. Часовой поднял тревогу, выскочившие караульные без всяких церемоний скинули вниз первых трех, успевших взобраться на башню. Остальные отступили.

Начались мелкие провокации вроде нападений на рыбаков, расхищения их улова и попыток воспрепятствовать ловле. Появился вооруженный пароход «Николай I» и навел порядок. Тлинкиты, не унимаясь, продолжали проказничать. Это уже мало напоминало набеги разукрашенной орды Скаутлельта и Котлеа-на в былые времена: гордые краснокожие разоряли русские огороды, выломали стену у амбара и украли оттуда инструменты и несколько пудов соленой рыбы, а потом дважды делали подкоп под крепостную стену Новоархангельска и утащили из прачечной немало белья. Согласитесь, на «героические времена» Баранова это уже походит мало. Краснокожий ворюга, под свист русских улепетывающий с охапкой белья под мышкой или пучком свеженадерганной моркови, выглядит как-то совсем не романтично и героем приключенческого романа совершенно не смотрится. Положительно, измельчал гордый краснокожий — а какие красочные типажи попадались во времена Скаутлельта…

Вскоре под стеной Новоархангельска «местные» индейцы всерьез принялись резаться с «дикими» — дело было в какой-то старой кровной мести. «Дикие», потеряв всего двух, успели перерезать не менее сорока «местных». «Местные», жаждая реванша, стали устраивать у крепости маневры и тренировки с пальбой — от которой едва не пострадали жители Новоархангельска. «Дикие» обстреляли шлюпку с корвета «Оливуца», потом пароход «Баранов» и затеяли драки с часовыми.

Кончилось это нападением ста пятидесяти «диких» на небольшое поселение Компании верстах в двадцати от Новоархангельска. Один служащий Компании был убит, один ранен, остальные спаслись, но были ограблены до нитки.

Весной 1854 г. в Новоархангельск перебросили с «материка» 22 военных матроса и около сотни солдат сибирского полка — не столько из-за индейцев, сколько в связи с полыхавшей уже Крымской войной.

Тлинкиты снова предприняли попытку взять штурмом Новоархангельск. Началось форменное сражение — большой отряд вооруженных современными ружьями индейцев пытался ворваться в крепость, навстречу им вышли солдаты с тремя полевыми пушками… Позже чиновники Компании признавали, что дело обстояло крайне серьезно, и, если бы не этот отряд с пушками, крепость вполне могла быть взята…

Всего в этом бою погибли двое русских, еще четверо умерли от ран, кроме того, ранены были пятнадцать. Как водилось и в более цивилизованных армиях, свои потери индейцы категорически отказались обнародовать, сообщив, что они, мол, незначительные.

Многие обоснованно полагали, что произошло все от чрезмерной мягкости нынешних властей. В официальном донесении в Петербург так и писалось: «Причины эти заключаются в постепенно возраставшем своеволии дикарей, от слишком кроткого и снисходительного с ними обращения, которое они вероятно объясняли себе нашей слабостью в силах и положили возможным воспользоваться через то легким грабежом и добычею». Баранова на них, обормотов, не было…

По результатам сражения случилось первое и единственное в Русской Америке вручение боевых российских наград. Солдатский Георгиевский крест получил тяжело раненный в бою матрос Васильев, еще двое военных моряков, один солдат и служащий РАК были награждены Георгиевскими медалями «За храбрость», а прапорщик Алексей Баранов — орденом Св. Анны 4-й степени.

После этого произошло еще несколько мелких нападений на одиночные русские лодки, но постепенно воцарился мир — наверняка еще и потому, что в Новоархангельск дополнительно перебросили из Охотска сотню солдат. Больше индейцы воевать не пытались.

Нужно признать, что порой повод к неудовольствию давали и сами русские. В конце апреля 1838 г. из Новоархангельска бежали трое служащих Компании — двое русских и креол. Оба русских еще в прошлом году пытались сбежать к англичанам, но индейцы изловили и привезли обратно в крепость, где «дезертиров» как следует выпороли.

На сей раз эта теплая компания два месяца пробегала на воле. Сначала ни с того ни с сего застрелили двух плывших куда-то «диких» индейцев, потом вырезали две индейских семьи (11 человек, за исключением двух девушек, которых прихватили с собой). Потом ввязались в перестрелку с каким-то индейским отрядом, потеряли одного из своих — а оставшиеся двое, видя, что на воле становится жарковато, вернулись и сдались начальнику Дионисьевского редута. Туда же очень быстро прибыл отряд индейцев, чтобы согласно традициям кровной мести перерезать всех и все сжечь.

Кое-как удалось договориться — и потому, что в поддержку русских выступили окрестные индейские «кунаки», и оттого, что к берегу подошел бриг Компании. В полном соответствии с индейскими традициями пришлось отдать в виде «платы за кровь» товаров на 1200 руб., а обоих варнаков увезли судить на «материк».

В попытках как-то повлиять на воинственных тлинкитов решили с санкции императора учредить звание «Главного колош-ского вождя». Вот только подошли к делу формально, не собрав предварительно сведений о подлинной расстановке сил внутри индейских племен. Подыскали крещеного тлинкита Михаила Кухкана, устроили пышную церемонию провозглашения его «Главным вождем» — в новоархангельском соборе, в присутствии всего начальства Компании и индейских «аристократов». Кух-кану торжественно вручили царские дары: парчовый кафтан, кушак с бахромой и треуголку с перьями (обошлось все это более чем в тысячу рублей).

Вот только небогатый и малоавторитетный Кухкан и среди своей-то общины особого почета не имел — а остальные племена и вовсе относились к нему наплевательски. Так что затея с «Главным вождем» закончилась совершеннейшим провалом, да вдобавок принесла нешуточные денежные убытки…

А теперь о том, как при государе императоре Николае I обращались с заносчивыми конкурентами-британцами. История примечательная и поучительная, поскольку ничем не напоминает времена Плешивого, когда перед «цивилизованными европейцами» почтительно расшаркивались даже тогда, когда они были категорически не правы. Порядки завелись другие — никто теперь не собирался расстилаться мелким бесом перед первым попавшимся иностранным прохвостом…

Текла себе, журчала по Аляске река Стикин (она и посейчас на том же месте невозбранно протекает). Текла по британским землям, потом по русским и впадала себе мирно в Тихий океан. Возле ее устья, на своей законной территории, русские только что выстроили Дионисьевский редут — не особенно помпезное деревянное укрепление с двадцати двумя людьми в качестве гарнизона и небольшими пушками.

В июне 1834 г., у берега означенного редута стоял на якоре 14-пушечный бриг компании «Чичагов», тот самый, что четырьмя годами позже отгонял от редута «немирных» тлинкитов. Командовал ими Д. Зарембо, военно-морской лейтенант на службе Компании.

Тут в море объявилось и вскоре вошло в устье английское судно «Дриад», принадлежащее конкурентам, Компании Гудзо-нова залива. Англичане намеревались войти в реку, пройти по ней до «ничейных» земель и устроить там свою факторию.

Зарембо этому их историческому рейсу категорически воспрепятствовал. Разговор, правда, шел в основном «на пальцах» — никто из русских английского не знал, как и британцы русского, и объяснялись через тех, кто кое-как владел испанским. Но главная мысль лейтенанта была британцам понятна: хрен вы у меня по реке пойдете!

Силой англичане пробиваться не стали — у лейтенанта было 14 орудий на бриге, да и вооруженный пушками редут мог вступить в игру. У самих британцев с артиллерией обстояло скверно. Однако они заупрямились: хотим плыть, и все тут! Факторию хотим! Пушнину скупать желаем!

Зарембо отправил донесение тогдашнему главному правителю Русской Америки барону Врангелю, знаменитому мореплавателю. А к месту действия стали тем временем стягиваться «дикие» тлинкиты, неплохо снаряженные русскими и американскими ружьями. Потом англичане жаловались, что Зарембо, мол, специально натравливал на них воинственных краснокожих, которые их едва не перерезали. На самом деле науськивать краснокожих не было никакой нужды: они озлобились на англичан по собственному почину, из-за экономических мотивов. До того именно это племя держало дальше по Стикину всю монополию на торговлю пушниной с обитавшими в глубине материка племенами. С русскими они давно разграничили сферы влияния, а вот новые конкуренты в лице британцев им были решительно ни к чему. А потом индейские вожди с дикарской непринужденностью обратились к Зарембо: мол, командир, а чем вообще с этими бакланами торговать? Ща мы с них скальпы поснимаем, минута дела…

Зарембо подобную самодеятельность запретил. Тут вернулся посланный к Врангелю гонец — барон полностью поддерживал действия своего офицера. Индейцы, поигрывая ружьями, с нехорошим интересом присматривались к прическам англичан — и те, решив не дразнить судьбу, уплыли восвояси.

И подняли хай вселенский — настучали своему начальству, а уж оно обратилось к английскому правительству, жалуясь на злобных русских и требуя возмещения неких убытков, которых Компания Гудзонова залива по какой-то неведомой методике насчитала аж сто тридцать пять тысяч рублей.

Лондон взвился, как кот, которому наступили… ну, на хвост. Стал посылать такие ноты, что американский посол даже поторопился донести в Вашингтон: этот инцидент может стать поводом для русско-английской войны…

Во времена Александра, сомнений нет, униженно извинились бы и отсчитали требуемые деньги до копеечки. Но на престоле давно уже сидел не Александр, а его гораздо более умный и дельный младший брат…

Министр иностранных дел Нессельроде отправил Николаю послание, проникнутое здоровым, веселым цинизмом настоящего государственника. Формально, в силу юридического крючкотворства, писал он, англичане вообще-то правы: последний год действует соглашение 1825 г., по которому они плавать по Стикину вообще-то могут. Но, прибавлял он далее, если англичане и правы юридически, с практической-то стороны их действия нанесут ущерб русской экономике — а раз так, нужно тянуть время и ни в чем не признаваться…

Николай был с такой позицией полностью согласен. И Нессельроде, дипломат опытнейший, принялся со всей серьезностью дурить голову англичанам, цепляясь к малейшим деталям ситуации. Зарембо, писал министр в Лондон, вовсе англичанам не «препятствовал». Всего-навсего передал им письменный протест против плавания по реке. А это вовсе не означает «препятствовать». Вы не согласны, милорды? Тогда давайте подробнейшим образом обсудим понятие «препятствовать», чтобы прийти к единой формулировке. К тому же англичане собирались плыть не по реке в море, а из моря в реку, что опять-таки в договоре 1825 г. должным образом не отражено. Давайте тогда соберемся и уточним окончательно смысл понятия «плавание по реке»…

Одним словом, Карл Вильгельмович Нессельроде, посмеиваясь под нос, подобными крючкотворствами пудрил Лондону мозги ни много ни мало — четыре года. Утопил их в обширнейшей переписке. А там и ситуация изменилась, «гудзонцы», заинтересованные в налаживании добрососедских отношений с РАК, плюнули и больше ни о какой компенсации не заикались…

Вот, кстати, об отношениях меж РАК и КГЗ. Они и в самом деле наладились взаимовыгодным образом. В Лондоне подписали договор, по которому русские сдавали англичанам в аренду участок побережья вместе с Дионисьевским редутом за хорошую плату и регулярные поставки продовольствия — последнее для русских было крайне важно, учитывая скромные возможности Росса. РАК сосредоточилась на добыче калана и котика, а англичане — на речном бобре, так что и с этой стороны конфронтации не предвиделось.

Обе стороны договорились не поставлять более туземцам спиртное. На решимость главного «гудзонца» Симпсона и главного «аляскинца» Этолина повлиял трагический эпизод, которому они сами стали свидетелями: возле Новоархангельска захмелевший тлинкитский вождь убил индейца из другого племени, едва не началась взаимная резня, которую предотвратило лишь вмешательство русских…

Заняв Дионисьевский редут, англичане переименовали его в Форт-Стикин. Но на этом месте им категорически не везло. Честное слово, какой-то злой рок…

В апреле 1842-го обосновавшиеся в форте британские промышленники устроили вдали от начальства долгий загул с дракой, так увлеклись, что прикончили собственного коменданта. Прослышав о безначалии и пьянках, к форту нагрянули тлинкиты и всерьез собрались его захватить, а «персонал», соответственно, оскальпировать. Спасло британских пьянчуг только прибытие английского парохода и вооруженного пушками русского судна.

В июне 1846-го индейцы вновь осадили форт — с теми же намерениями. Пришел русский пароход с пушками, вразумил буянов. Англичане ныли потом, что это русские подначили краснокожих, но истинная причина оказалась гораздо прозаичнее и комичнее: один из влиятельных вождей «диких» страшно хотел первый раз в жизни покататься на пароходе — но англичане его на борт не пустили. Он разобиделся, ну и…

1847 г. Тлинкиты снова осадили Форт-Стикин — это у них уже, полное впечатление, превратилось в традицию. Приплыл на пароходе лейтенант Зарембо и краснокожих утихомирил.

1847 г. Вы будете смеяться, но тлинкиты… Правильно. Опять взяли форт в осаду и держали в кольце три месяца. Зарембо опять пришлось гнать пароход и спасать коллег по бизнесу.

В следующем году англичане решили плюнуть на невезучее место и вывезли всех своих людей из Форта-Стикин. Укрепление взяли «на сохранение» индейцы из дружественно настроенного к русским племени.

Теперь, отступив немного во времени, вернемся в 1838 год. Для Русской Америки он, увы, ознаменован серьезной утратой: прямо на улице в Петербурге упал и умер, не приходя в сознание, Кирилл Хлебников, один из директоров Российско-Американской компании.

Это был последний барановский сподвижник «героического времени». Человек яркий, заметный, интереснейший. Купец из Кунгура, более сорока лет он служил Компании. По его собственным подсчетам, за пятьдесят лет странствий прошел по морям сто пятнадцать тысяч миль. Как и Баранов, был грамотеем-самоучкой, изучил испанский язык, читал английских философов, составил словари наречий индейцев Аляски и Калифорнии, бывал на островах Океании, в Бразилии. Там, в музее Рио-де-Жанейро, кстати, он к удивлению своему увидел утварь и оружие с Кадьяка, над которым висела табличка: «Предметы быта африканских негров». Хлебников разыскал смотрителя, объяснил ему истинное положение дел — и подарил музею боевые панцири тлинкитов, маски, образцы горных пород из Русской Америки. Написал «Жизнеописание» Баранова. За год до смерти передал А. С. Пушкину свою рукопись «Введение в историческое обозрение российских владений в Америке», тут же прочитанную поэтом с превеликой охотой — в библиотеке Пушкина имелась и книга Шелихова, и «Описание землицы Камчатской» Крашенинникова.

Ушел последний великан восемнадцатого столетия…

А мы поговорим теперь о путешествиях россиян в глубь Аляски — об этом обязательно следует упомянуть.

Осенью 1832 г. Федор Колмаков в одиночку проплыл более двухсот километров по реке Кускоквим. Через год с несколькими помощниками в те же дикие, неисследованные места отправился штурман Андрей Глазунов, за три месяца прошедший более двух тысяч верст по рекам и сухопутью. Добрался до мест, где эскимосы русских еще не видывали вовсе и в простодушии своем полагали, что у русских зубы и ногти железные, выдыхают они огонь, а всякого туземца, попавшегося им на пути, съедают вместе с обуткой…

Но самое масштабное путешествие совершил Лаврентий Александрович Загоскин, за что-то разжалованный в матросы лейтенант флота, поступивший на службу в Компанию. Его экспедиция продолжалась около полутора лет. Опять-таки в одиночку пустившись в опаснейшие странствия, он проплыл и прошел по местам, где белых не видывали отроду более пяти тысяч верст. Открывал новые реки и горные вершины, собирал коллекции и вел геодезическую привязку, общался с индейцами, которых другие племена ославили людоедами — но никто его не съел, потому что это оказалось враньем. О своих странствиях он выпустил в Петербурге книгу «Путешествия и открытия в Северной Америке».

Я привожу только самые звонкие имена. В действительности отважных путешественников было гораздо больше — в том числе и убитый индейцами Руф Серебренников. Изучали они не только сушу, но и морские берега. Все эти походы обобщил главный правитель Русской Америки Тебеньков, составивший «Атлас северо-западных берегов Америки от Берингова пролива до мыса Корриэнтес и островов Алеутских с присовокуплением нескольких мест северо-восточного берега Азии». Этим атласом много лет пользовались потом и русские, и иностранные моряки. Между прочим, 39 листов карт для него гравировали не в Петербурге, а на месте, в Новоархангельске, и сделал это креол Кузьма Терентьев, которого за эту работу Николай I наградил золотой медалью на Аннинской ленте.

А потом Николай I всерьез озаботился окончательным присоединением к Российской империи бесхозного Сахалина.

Российско-Американская компания к тому времени уже прочно обосновалась и на Дальнем Востоке. Ее корабли возили из китайского Шанхая чай в Петербург — отчего за девять лет компания получила полтора миллиона прибыли (в серебряных рублях). Государство тоже внакладе не осталось, получив с Компании за эти годы более миллиона рублей таможенных пошлин.

В начале 1850-х знаменитый капитан Невельской изучал Амур и побережье с помощью кораблей РАК и ее байдарочных экспедиций. В 1850 г. уже при поддержке Невельского Компания основала в устье Амура селение Петровское.

А в 1853 г. по прямому указанию императора Невельской повел к Сахалину корабль Компании «Император Николай I» с воинской командой и работниками РАК. На берег высадились в заливе Анива — как когда-то Хвостов. И, как Хвостов, обнаружили японское селеньице. Построенное опять-таки на птичьих правах.

В кармане у начальствующего над служащими чиновника РАК лежал указ императора, которым он повелевал Компании немедленно занять остров Сахалин и «владеть им на тех же основаниях, как владеет она другими землями, упомянутыми в ее привилегиях».

Невельской, отправившись на берег к японцам, вежливо и дипломатично попросил уступить русским место для сооружения редута — поскольку землица эта, называя вещи своими именами, вовсе не является исконно японской территорией, а потому русским она, простите, нужнее… Японцы, посмотрев на щедро оснащенный пушками пароход, столь же вежливо согласились немедленно уступить место. Пока на берег еще высаживался десант, японцы еще крепились, но когда стали выгружать восемь орудий, подданные микадо уже не выдержали, сели в лодки, побросав все имущество, и уплыли в поисках лучшей доли. Справедливости ради нужно уточнить, что никто им вслед в два пальца не свистал и обидных жестов не показывал.

Поселение назвали «Муравьевским» в честь генерал-губернатора Восточной Сибири, немало сделавшего для присоединения к России Приамурья. Но уже в следующем году людей и пушки пришлось вывезти — грянула Крымская война…

Русская Америка от нее была ограждена знаменитым «пактом о нейтралитете», который заранее подписала с Компанией Гудзонова залива. Договор гласил: даже в случае открытых военных действий меж Россией и Великобританией компании обязуются не предпринимать каких-либо военных действий друг против друга.

Глава «гудзонцев» сэр Джон Симпсон пошел на это не из благородства. Никакой «классовой солидарностью» бизнесменов тут и не пахло. Англичане заботились в первую очередь о себе: военный потенциал РАК неизмеримо превосходил «гудзонский». У Русской Америки были и орудия в немалом количестве, и вооруженные пароходы — а «гудзонцы» могли этому противопоставить лишь небольшое количество людей с ружьями, и оттого прекрасно понимали: в случае войны «аляскинцы» раскатают «гудзонцев» как бог черепаху. Да и тлинкиты, прекрасно было известно, склонялись в возможной войне воевать именно на стороне русских — из-за того же отсутствия у британцев пушек и пароходов грабить британцев оказалось бы гораздо легче, чем русских…

«Гудзонцы», побуждаемые сугубо шкурными интересами, оказали на свое правительство нешуточный нажим, требуя «пакт о нейтралитете» утвердить. Правительство на это в конце концов пошло, правда, с оговорками. Лондон признавал, что договор касается только территориальных владений русских, но все русские суда в открытом море «могут подлежать захвату кораблями ее величества». А, кроме того, предупредили, что «берега и порты русских владений могут быть подвергнуты морской блокаде».

Соответственно, и русское правительство внесло в договор «право на захват судов упомянутой компании (то есть Гудзонской. -А. Б.) и конфискацию их грузов, а также на установление блокады ее берегов и портов». И правильно: какие тут, к черту, двойные стандарты, как с нами, так и мы…

Как ни удивительно, но англичане договор этот соблюдали в течение всей войны, ни разу не предприняв какой-либо агрессии против Русской Америки. А впрочем, умиляться тут нечему: «гудзонцы» выступали в роли заложников, неминуемо ответивших бы своим добром…

А вот в открытом море кораблям РАК приходилось порой проявлять чудеса изворотливости…

Кругосветный корабль Компании «Цесаревич» с пушниной и китайским чаем шел в Петербург — из Новоархангельска мимо мыса Доброй Надежды. Уже на острове Святой Елены капитан, датский шкипер на русской службе Иорьян, узнал, что меж Россией и англо-французско-турецко-сардинской коалицией началась война. К счастью, в порту острова не оказалось ни одного британского военного корабля.

Прекрасно понимая, что его невооруженное судно станет легкой добычей для первого же встречного корабля коалиции, Иорьян поначалу решил плыть в нейтральную Испанию и отстаиваться в ее портах — но это означало бы торчать на якоре неизвестно сколько, тратя на содержание судна и прокорм экипажа немалые казенные денежки. И хитрый датчанин придумал другой способ, правда чертовски рискованный…

В первом же кабаке он уселся пить с немецкими моряками с гамбургского судна — и сообщил им, что намерен, удалец этакий, прорываться через Ла-Манш. Немцы моментально разнесли известие о «сумасшедшем русском» по всем остальным забегаловкам, так что оно быстро достигло ушей британских агентов. Англичане срочно отправили в Ла-Манш четыре военных корабля — поджидать Иорьяна. А Иорьян тем временем обогнул Британские острова с севера, прошел Северным морем и направился к Гамбургу. За ним погнался оказавшийся поблизости английский фрегат, но Иорьян, подняв на корме флаг Российско-Американской компании, буквально под носом преследователя вошел в гавань нейтрального Гамбурга, чем сорвал аплодисменты у толпы наблюдавшей это увлекательное зрелище зевак. По ходатайству Компании император наградил Иорьяна Св. Анной 3-й степени, а его штурмана Офтер-дингера золотой медалью «За усердие» на Аннинской же ленте.

«Николай I» и «Камчатка» укрывались в Сан-Франциско — «Камчатка» чудом проскользнула мимо специально ее поджидавших английских крейсеров.

А вот кораблю РАК «Ситха» не повезло — его захватили французы у берегов Камчатки и продали у себя как законный военный приз…

Вообще, англичане с французами старательно оттягивались на дальневосточных владениях РАК, под договор о нейтралитете не попадавших. В июне 1855 г. британский военный пароход перехватил возле устья Амура бриг Компании «Охотск». На абордаж вышли пять британских шлюпок с вооруженными матросами. У командира «Охотска» Юзелиуса было всего 15 «штатских» матросов, так что о сопротивлении речи не шло. Но упрямый шкипер (финн по происхождению) все же оставлять врагу корабль не собирался: по его приказу команда с пассажирами уселась в шлюпки и поплыла к берегу, предварительно запалив бриг. На борту «Охотска» был груз пороха, а потому судно быстро взорвалось и затонуло, не принеся раскатавшим губы британцам ни пенни прибыли. Часть команды и пассажиров они все же взяли в плен, но другие во главе с Юзелиусом успели добраться до берега и скрыться в лесу. Николай I наградил Юзелиуса золотой медалью «За храбрость» на Георгиевской ленте.

В июне 1855 г. английский пароход «Барракуда» и два парусных фрегата нагрянули в порт Аян на побережье Охотского моря. Где не обнаружили ни людей, ни чего-либо достойного грабежа: служащие РАК заранее вывезли все имущество и эвакуировались сами. От злости британцы взорвали на местной верфи корпус и машину недостроенного железного парохода РАК, не имевшего никакого отношения к вооруженным силам. Они намеревались и пустой город разгромить по исконному обычаю британского рыцарства, но их удержали несколько капитанов американских китобойцев, стоявших в Аяне.

А в сентябре 1855 г. два фрегата, английский «Пиик» и французский «Сибилл», нагрянули к маленькой фактории на курильском острове Уруп и с ходу принялись палить из всех орудий, не принеся никакого вреда — солидные морские пушки не были приспособлены к качественному обстрелу столь жалких домишек, какие только и имелись на Урупе. Доблестные морячки высадили десант и трое суток охотились по всему островку за разбежавшимися приказчиками РАК и алеутами. Троих все же обнаружили и с превеликим триумфом взяли в плен, а селение старательно сожгли, предварительно ограбив все, что можно. Сперли не только бумаги Компании и пушнину со склада, но еще и вещи из квартиры управляющего — герои, блин… Дело в том, что совсем недавно англичанам с французами весьма качественно надавали по шее героические защитники Петропавловска-Камчатского. Имея немалое превосходство в людях и пушках, союзнички тем не менее вынуждены были отступить позорным образом. Вот и пакостили от обиды, где могли, отыгрываясь на крохотных поселках вроде урупского… И британец, и француз всегда обижаются, получив по морде от «славянских варваров». Унизительно им, видите ли…

Убытки РАК от вышеописанных художеств за время войны составили 132 820 руб. Но, поскольку не бывает худа без добра, их удалось компенсировать, и даже получить прибыль, распродав все залежавшиеся на складах в Новоархангельске товары — других-то не было, и неизвестно, когда будут.

А потом окончилась Крымская война, умер Николай I, и задули иные ветры… Вовсе уж ледяные.


3. «Синие», «черные» и русские эскадры


Сейчас мы, оставив ненадолго Америку Русскую, поговорим о другой Америке, американской — то бишь Соединенных Штатах. Рассмотрим событие, о котором у нас до сих пор принято писать в самых восторженных тонах: когда в США вспыхнула гражданская война, там базировались две эскадры русского военно-морского флота (адмирал Лесовский и адмирал Попов) — чтобы в случае вступления Англии в войну драться на стороне северян.

Корабли эти сыграли серьезную роль в том, что победил именно Север. Достаточно видный американский историк Т. Бейли писал прямо: «Осознание того, что Соединенные Штаты имели одного верного друга в Европе, который сдерживал их врагов, поддерживало падающий моральный дух Севера и (хотя это никогда нельзя будет доказать), возможно, сыграло определяющую роль в выборе между капитуляцией и продолжением войны до победного конца».

Из этой цитаты вытекают два тезиса: во-первых, кроме России, у Севера не было более союзников в Европе, во-вторых, при отсутствии у русских эскадр Север мог и проиграть…

А теперь зададимся вопросом: отвечала ли отправка русских эскадр на помощь Северу нашим геостратегическим интересам?

Пожалуй что, не совсем. Рискну предположить: не отвечала вовсе. «Симпатия», «дружба», «расположение» и прочие умилительные термины применимы лишь к отношениям между отдельно взятыми людьми. В отношениях меж державами, нравится это прекраснодушным интеллигентам или нет, должен, обязан соблюдаться совершенно иной принцип: руководствоваться нужно не эмоциями, а жестким, циничным расчетом (не имеющим ничего общего с конфронтацией и уж тем более вооруженным конфликтом). Проще говоря, следует в первую очередь не стонать в умилении: «Они ж наши друзья!», а просчитывать каждое решение с точки зрения государственных интересов, которые не имеют ничего общего с интересами отдельно взятых людей. Бросьте в меня камень, но так оно и обстояло в Европе на всем протяжении ее истории. Известное изречение английского премьера Пальмерстона затрепали до дыр, но имеет смысл повторять его вновь и вновь — для тупых:

«У Англии нет ни постоянных друзей, ни постоянных врагов — одни лишь постоянные интересы».

В свое время генерал де Голль, стоя во главе Франции, провозгласил главным лозунгом системы национальной обороны «защиту по всем азимутам». Французские ядерные ракеты были нацелены на объекты не только в СССР, но и в Англии, Италии, Германии. Это вовсе не означало, что генерал питал в отношении итальянцев или англичан какие-то агрессивные планы или опасался агрессии с их стороны. Просто-напросто помнил, что у державы как таковой «друзей» нет — лишь временные союзники…

Еще не изгладилась из памяти восхитительная по своему идиотизму акция, когда американцам сдали систему подслушивания, установленную нашей разведкой в их посольстве в Москве. Как мне помнится, аналогичного шага наша перестроечная интеллигенция, к своему несказанному удивлению, так и не дождалась — американцы, конечно же, не идиоты…

А по всему (опуская многочисленные эффектные примеры вроде только что приведенного) следует «без гнева и беспристрастно» рассмотреть элементарный вопрос: быть может, как раз победа Юга отвечала стратегическим интересам России?

Предвижу возмущенные вопли отечественной образованщи-ны: как можно такое заявлять, если южане были, вот ужас, рабовладельцами, а прогрессивный и благородный Север, наоборот, как раз и развязал войну, чтобы уничтожить позорное рабство?

Признаюсь по секрету: у меня есть несколько «подопытных кроликов» среди знакомых — принадлежащих к той самой классической, патентованной совковой интеллигенции, которая… ну я о ней много писал и повторяться не намерен. Одним словом, я этих индивидуумов использую для проверки классических реакций на внешние раздражители, как биолог использует мор-ских свинок.

Что характерно, именно такой стандартный ответ я и услышал, начав развивать мысль о том, что для наших государственных интересов была бы гораздо нужнее победа Юга. Заходясь в благородном гневе (проистекающем, как водится, от дремучего невежества), мне ответствовали: южане были погаными рабовладельцами, а северяне — благородными защитниками негров…

А собственно, из чего это следует? Картина сия, упрощенная до предела, нисколько не соответствует реальности…

Если кто-то всерьез полагает, что гражданская война в США началась из-за освобождения негров, рекомендую с этой дурью расстаться.

Другим моим знакомым, с интеллигенцией себя решительно не связывающим, хватило одной-единственной фразы.

Южные штаты, где насчитывалось всего 35 % населения США, давали 80 % налоговых поступлений в федеральный бюджет.

Собственно говоря, этого вполне достаточно — но давайте все же развернуто и по порядку.

Начнем с наивного вопроса: почему в 1773 г. нескольким мятежным штатам можно было отложиться от Англии, а в 1861 г. нескольким мятежным штатам уже категорически нельзя было отложиться от США?

Потому что в 1773 г. мятежники были «правильные», благородные, а в 1861 г. — «подлые рабовладельцы»?

Ну-ну… Давайте с цифрами в руках.

Из пяти первых президентов США четверо были рабовладельцами, причем они продолжали владеть рабами, оставаясь во главе независимого государства. Из следующих тринадцати президентов рабовладельцами были восемь, причем четверо из них, став во главе страны рабов освободили, а другие четверо, придя в Белый дом, от своей живой собственности не отказались. Простая арифметика показывает: из первых восемнадцати президентов США восемь оставались рабовладельцами. Между прочим, первый президент США Джордж Вашингтон — как раз южанин из штата Вирджиния.

Так что заданный нами вопрос следует сформулировать несколько иначе: почему в 1773 г. одним плантаторам-рабовладельцам можно было отделяться от Англии, а в 1861 г. точно такие же плантаторы-рабовладельцы уже не имели права отделяться от США? Так почему? Сможет кто-нибудь внятно ответить?

Гражданская война, единственной целью которой было покончить с рабством, и в самом деле происходила в границах од-ного-единственного штата Канзас с 1854 по 1861 г. Именно там насмерть схлестнулись в Семилетней войне рабовладельцы и фермеры, чьей победой дело и закончилось. Канзас был объявлен штатом, в котором рабство отменено, «свободным», по тогдашней терминологии.

(Лично я подозреваю, что дело тут было не в благородстве души, а опять-таки в экономике: фермеры, полагавшиеся исключительно на собственный труд и руки чад с домочадцами, могли опасаться, что не выдержат конкуренции с плантаторами, которым рабские рабочие руки обходились гораздо дешевле. Но это — побочная тема.)

Между прочим, президент созданных южанами Конфедеративных Штатов Америки Д. Дэвис во время дискуссии о будущем рабства развивал крайне интересные мысли: он утверждал, что рабство на Севере не прижилось не в силу высоких моральных качеств тамошних жителей, а исключительно потому, что было экономически невыгодным из-за особенностей почв и климата Севера. Комментировать эти утверждения я не берусь — но мы обязаны все же принять их к сведению…

Вот кстати! А откуда вообще брались на Юге рабы в несметном количестве? Если кто-то полагает, что южные плантаторы сами устраивали экспедиции в Африку за рабами, вынужден разочаровать: судостроения на Юге практически не существовало, все водные перевозки всех без исключения товаров находились в руках северных судовладельцев…

Так вот, рабов на Юг поставляли с Севера. Сначала, до революции, этим занимались англичане, а после провозглашения независимости — северяне, приличные господа из Новой Англии (шести штатов, считающихся «колыбелью» США). Этим доходным бизнесом господа северяне занимались до самой гражданской войны. Именно на этих деньгах (а также на откровенном каперстве) и расцвела пышным цветом банковская система Севера…

В основе конфликта, переросшего в гражданскую войну, лежала не забота об угнетаемых чернокожих бедняжках, а голая — неинтеллигентно выражаясь, голимая — экономика.

Юг отправлял на экспорт 75 % всех мировых поставок хлопка. Север, несмотря на свою «промышленную развитость», о которой нам столько талдычили, в экспорте отставал значительно. Север экспортировал своей продукции на 47 миллионов долларов в год, а Юг — на 213 миллионов. Чуть ли не впятеро больше. И, повторю еще раз, Юг, где обитала всего-то треть населения страны, обеспечивал 80 % доходной части федерального бюджета.

Дальнейший вопрос будет вовсе уж детским: какая судьба ждала северные штаты в случае отделения Юга? Вот то-то и оно…

Ответ на этот вопрос вовсе не детский. Южные портовые города Чарльстон, Саванна и Нью-Орлеан в два счета превратились бы в сильных конкурентов Нью-Йорка, Бостона и Филадельфии. Хваленая «развитая промышленность» Севера очень быстро увяла бы: основным покупателем был как раз Юг, а не европейские страны (которые, в свою очередь, в обмен на южный хлопок и южное зерно доставили бы любое потребное количество промышленных изделий). Даже автор самого свежего (2004 г.) учебника истории США для вузов меланхолически роняет: «Экономически свободный и независимый Юг представлял собой серьезнейшую угрозу интересам Севера». Правда, продолжает ритуальной фразой о том, что Север-де — «гарант дальнейшего экономического прогресса американской нации».

Но ведь южане как раз и хотели освободиться от этакого «гаранта». Надоело им быть дойной коровой. Вот и все…

В случае победы Юга Северу, простите за очередное непарламентское определение, наступил бы кирдык. Еще и оттого, что даже если бы в случае сосуществования двух независимых государств, а не простого поглощения Севера Югом, Юг все равно перехватил бы у Севера контроль над Западом.

Западные территории — еще не штаты! — занимали тогда 39 % территории США, а обитало на них всего 600 тыс. человек. Именно на Западе залегали огромные запасы полезных ископаемых: свинец (Айдахо), медь (Аризона и Юта), серебро (Невада и Колорадо). Победивший Юг очень быстро все это прибрал бы. К тому же на стороне Юга был Техас, самый крупный (до включения в состав страны Аляски) штат, центр американского скотоводства. А населенная мормонами Юта тут и гадать нечего, поддержала бы именно южан — поскольку к северянам перетерпевшие от них массу гонений мормоны относились так скверно и были настроены к Вашингтону так недоброжелательно, что полноправным штатом Юту рискнули сделать только в… 1896 году!

Не случайно еще до начала гражданской войны северяне протащили через Конгресс так называемый «Закон Моррилла о тарифах», по которому налог с экспортера достиг 47 процентов — мера, недвусмысленно направленная против Юга, служившая для того, чтобы южане меньше продавали свой хлопок за границу за твердую валюту, а отдавали его северянам за «фантики» федерального казначейства (доллар тогда, хотя сейчас в это трудно поверить, на мировом финансовом рынке спросом как раз не пользовался, твердой валютой были английский фунт и французский франк, а также рубль и голландский гульден).

А вот почти девяносто процентов пороховых мастерских находились как раз на Севере, и принадлежали они сплошь частным лицам, как легко понять, озабоченных ростом прибылей. А продажа пороха шахтам и рудникам приносила гораздо меньше дохода, чем хорошая большая война…

Не зря южные штаты, едва объявив о своей независимости — до начала военных действий оставался один месяц — в первую очередь отменили «Закон Моррилла» и провозгласили Юг зоной свободной торговли. На что президент Линкольн — опять-таки до начала военных действий — ввел в действие план «Анаконда», морскую блокаду южных портов. Пушки загремели позже…

Прозвучавшие в этот период декларации южан, собственно, сводятся к простой фразе: надоело нам быть дойной коровой! Надоело, что с нас дерут три шкуры!

Между прочим, имелось если не юридическое обоснование права Конфедерации на отделение, то по крайней мере явная юридическая путаница. Предшественник Линкольна Бьюкенен в своем последнем на посту президента послании Конгрессу, с одной стороны, объявил, что штаты не имеют права на выход из федерации, но с другой — признал: Конгресс США не обладает правом заставить их остаться в союзе…

Первые выстрелы раздались 12 апреля 1861 г. Логично будет предположить: коли уж война началась из-за пребывающих в рабстве негров немедленно последует президентский указ о ликвидации рабства…

Именно так и рассуждал простодушный генерал Фримонт, командующий войсками северян в штате Миссури — объявил всех рабов, принадлежащих рабовладельцам мятежного Юга, свободными людьми…

За что президент Линкольн его сместил! Чтобы не умничал и не принимал всерьез официальную пропаганду…

Только в сентябре 1862 г. Линкольн издал… нет, не указ об освобождении рабов, а ультиматум южанам: если до 1 января 1863 г. мятежные штаты не одумаются и не вернутся в Союз, то все рабы на их территории будут объявлены свободными (а если вернутся, то, соответственно, будут владеть чернокожими и далее). Специально оговаривалось: рабы в тех штатах, что уже заняты войсками северян либо не примкнули к мятежникам, остаются рабами.

Что-то это не особенно похоже на благородную войну за искоренение рабства…

Ну, если вернуться в 1859 год… Именно тогда печально известный деятель Джон Браун, противник рабства, решил перейти от слов к делу: с кучкой единомышленников захватил армейский арсенал в городе Харперс-Ферри и стал скликать под свои знамена всех черных рабов для создания «армии свободы».

Ни один раб к нему не явился, а вся затея с самого начала обернулась трагически: первыми выстрелами палившие куда попало люди Брауна случайно прикончили как раз идущего по своим делам чернокожего раба… Так вот, когда дискутировали об участии Брауна (который через два дня был арестован и посажен), именно некий деятель республиканской партии, незадолго до того не прошедший на выборах в Конгресс, назвал действия Брауна актом «насилия, кровопролития и предательства» и высказался за смертную казнь Брауна. Звали этого политика Авраам Линкольн…

Что интересно, против вышеупомянутого ультиматума Линкольна выступили даже несколько северных штатов. Линкольн тем временем встретился с лидерами чернокожей общины Севера… но говорил не об освобождении рабов, а о том, что «принципиально невозможно» наступление такого времени, когда белые и черные будут обладать равными правами. И предлагал чернокожим уехать куда-нибудь туда, «где с ними обращаются получше». Такой вот борец…

Прокламация Линкольна об освобождении всех чернокожих рабов последовала только в январе 1863 г. Через год и восемь месяцев после начала войны, якобы затеянной исключительно ради вызволения рабов. По странному совпадению, сей исторический документ появился на свет аккурат в то время, когда южане несколько раз чувствительно накидали северянам и кое-где перенесли войну на территорию Севера. Между прочим, в те же самые дни антинегритянские погромы свирепствовали… не на Юге, а в Нью-Йорке.

Потом северная армия двинулась на юг, применяя тактику выжженной земли — умышленно, «с заранее обдуманным намерением» уничтожая все на своем пути. В серьезных книгах признается, что южные штаты Кентукки и Миссури были разрушены полностью. То есть люди там уцелели, но все было разрушено, от ферм и домишек до фабрик, мельниц, амбаров. Чтоб не бунтовали впредь…

Да, а каков же итог? Восемьсот тысяч человек погибли — в боях, от ран, по другим причинам. Потоки южного хлопка и зерна двинулись не за границу, а на Север. В семи южных штатах запретили иметь своих губернаторов, сенаторов, конгрессменов — на их место присылали «назначенцев» с Севера, получивших на Юге прозвище «мешочники» — оттого, что весь их багаж состоял из пустого мешка под мышкой…

Ну да, ну да… В 1866 г. был принят «Закон о гражданских правах», предоставивший чернокожим равные права с белыми и запретивший расовую дискриминацию — вот только прошло сто с лишним лет, прежде чем он реально заработал. Большинство негров вернулись на те же плантации, к прежним хозяевам — теперь, правда, в качестве вольнонаемных на жалованьи, но разница была не особенно велика…

Так что же прикрывали своими орудиями наши эскадры — благородную борьбу за права угнетенных или банальные попытки северных политиканов сохранить свою «крышу» над богатым Югом? Гораздо вероятнее — второе.

Кстати, существует и другая версия пребывания русских кораблей в США, о которой у нас упоминают крайне скупо. Находятся среди историков и такие циники, кто полагает, что две балтийские эскадры в США не демократию защищали, а себя спасали. Тогда как раз до предела обострились отношения России с Англией из-за поддержки последней польских повстанцев. Большая война не исключалась — а в этом случае русский флот, блокированный бы на Балтике, мог оказаться уничтоженным. Вот его и спасали, уведя в США. Версию эту я не комментирую и не оцениваю — просто довожу до сведения, что она существует…

Теперь — о геополитике, большой стратегии, мировой экономике и прочих серьезных вещах. В случае победы Юга достаточно легко в общих чертах нарисовать картину иных Соединенных Штатов. Поскольку благосостояние Юга зависело в первую очередь от хлопка, а занятая под хлопок земля имеет свойство истощаться, в поисках «целины» победивший Юг все свои усилия устремил бы на то, чтобы распространить влияние на перепективные в смысле хлопководства районы — то есть в сторону Мексики. Промышленность явственно захирела бы. Новые США непременно превратились бы в страну с аграрным уклоном, озабоченную совершенно иными проблемами, нежели Север.

Именно этот вариант принес бы России наибольшие выгоды, какие она неизбежно теряла с победой Севера.

Дело в том, что уже в 1823 г. появилась доктрина, чуть позже названная «доктриной Монро», упрощенно излагая, направленной на полную гегемонию США на континенте. Вначале доктрина Монро прямо сводилась к конкретной цели: «изгнание России из Америки». И госсекретарь США Адаме, не отделяя теорию от практики, прямо заявил российскому посланнику, что США «будут оспаривать право России на любое территориальное владение на нашем континенте».

А государь наш Александр Павлович в ответ прогнулся, подписал то соглашение, о котором я уже говорил, распахнувшее американцам ворота в Русскую Америку.

И туда ринулись американские китобои. К 1845 г. из 690 китобойных судов США 263 промышляли исключительно в водах, находящихся в юрисдикции Российско-Американской компании. А также — к северу и югу от Берингова пролива, в Охотском и Анадырском морях. И если б речь шла только о китах… Согласно тогдашнему международному праву территориальные воды считались лишь «на расстоянии пушечного выстрела от берега», то есть примерно три мили (а потому упреки наших национал-патриотов в адрес Нессельроде в том, что он «плохо боролся» за интересы России, лишены смысла: все без исключения страны могли считать своими лишь прибрежные полосы шириной не более трех миль…). Так что в море американцы имели право добывать, что хотели. Но они же этим не ограничивались…

Русский морской офицер В. Збышевский писал в своем отчете: «В Шантарских водах нынче американцы распоряжаются, если не так, как дома, то так, как в покоренной ими стране: жгут и рубят леса, бьют дичь и китов, торгуют с тунгусами мехами, оленями и оставляют после себя следы, напоминающие если не древних варваров, то по крайней мере татарские и запорожские поджоги».

Немного урезонить янкесов смог лишь посланник в Вашингтоне Бодиско, после жестких нот которого Вашингтон немного приструнил своих викингов…

А в 1861 г. государственным секретарем США стал Уильям Сьюард, творчески развивший и расширивший доктрину Монро. Он собирался «распространить американский флаг» на Гавайи, Кубу, Пуэрто-Рико, Доминиканскую республику, Вест-Индию, даже Гренландию и Исландию. А вдобавок — требовал обеспечения свободного доступа американских торговцев на Курилы, Алеутские острова, на Камчатку, в Сибирь. Чтобы, как легко догадаться, они в первую очередь заботились об Америке, а не занимались взаимовыгодными операциями. Собирался всерьез присоединить к США и Канаду.

Ему вторил сенатор от Калифорнии Гвин, носившийся с идеей «всемирной империи», центром которой должны были стать Соединенные Штаты. Он считал, что от русских следует отна-читъ Аляску, «прекрасную морскую и стратегическую базу», а Дальний Восток сделать исключительно «американской факторией», взяв в свои руки всю торговлю.

Планы этих господ, уточним, никаких военных действий против России не предусматривали — но разве от этого легче? К началу гражданской войны в США было прекрасно известно, что там существует сильная и влиятельная группировка, намеревающаяся серьезнейшим образом потеснить Россию экономически. Ясно было, что эти планы начнут претворяться в жизнь как раз в случае победы Севера. Так какого рожна в этой ситуации «премудрый» министр иностранных дел России Горчаков страстно поддерживал именно Север? Выгоднее для России как раз была бы победа Юга.

Вообще, получается интересно: высшие сановники Николая I были большей частью «инородцами». Нессельроде — сын португальца и крещеной еврейки. Министр финансов Канкрин — немецкого происхождения. Секретными службами заведовали сплошные Бенкендорфы и Дуббельты. Военно-морским министром первые шесть лет царствования Николая был и вовсе «натуральный» француз — не в России родившийся, а из Франции переманенный де Траверсе. И тем не менее в годы правления Николая Россия не отступала, не проигрывала, не позволяла вытирать об себя ноги, никому не давала спуску.

Но когда при Александре II вокруг престола замаячили сплошные Рюриковичи вроде князя Горчакова, абсолютно благонадежные по «пятому пункту» — хоть Илью Муромца с них пиши для фрески или лубка! — Россия отчего-то начала терпеть поражение за поражением. Внешне все вроде бы обстояло благополучно, а вот на деле…

Применительно к Александру II можно употребить те же слова, что благородный дон Румата подыскал для дона Рэбы.

«Что бы он ни задумал, все проваливалось».

Так оно и обстоит. Александр с превеликим шумом и помпой освободил крестьян — но после этого они оказались в таком положении, что полсотни лет спустя, воспользовавшись удобным моментом, с превеликим пылом обрушили Российскую империю, без всякой большевистской подначки желая вырваться из той ямы, куда их загнали.

Александр поигрывал в либеральные реформы и конституции — но кончилось все опять-таки провалом всех благих начинаний, расколом общества, появлением во множестве революционеров всех мастей и оттенков, в конце концов упокоивших бомбою и самого императора.

Александр угробил громадные деньги на русско-турецкую войну — и в результате положил не одну сотню тысяч человек. Война эта по причине совершенно бездарного ею командования даже не изучалась в Академии Генерального штаба — а желаемых политических целей Россия не достигла ни единой.

Александр, наконец, сломал жизнь сыну, вынудив того отказаться от любимой девушки, буквально навязал в жены «секонд хэнд» — датскую принцессу, первоначально предназначавшуюся в жены безвременно умершему старшему брату будущего Александра III. Ни малейшей пользы России от этого брака не случилось — вовсе даже наоборот…

Иногда создается впечатление, что Александр II только тем и занимался, что старательно истреблял все начинания, традиции и порядки своего великого отца, поступая по принципу: лишь бы наоборот.

И довольно быстро, буквально через пару лет после того, как он вступил на престол, всерьез заговорили в глубочайшей тайне о продаже на сторону Русской Америки…

Глава девятая ИДЕМ, ПО ВСЕМ ПРИМЕТАМ, В ПОСЛЕДНИЙ РЕЙС…

Для начала нужно упомянуть, что Русскую Америку уже однажды продавали, весной 1854 г. — но чисто фиктивно. Когда «пакт о нейтралитете» меж РАК и Компанией Гудзонова залива еще не был заключен, главное правление РАК через русского вице-консула в Сан-Франциско заключили с одной из калифорнийских компаний договор, по которому якобы продавали означенной фирме все имущество и владения Компании за 7 200 000 долларов (позже именно эта сумма мистическим образом всплывает в соглашении о реальной продаже). Все, как легко догадаться, было затеяно для того, чтобы в случае разбойничьего визита англичан или французов сунуть им под нос внушительную бумагу: здесь, мол, давно уже американские владения, так что проваливайте, господа хорошие…

Когда стало известно о «пакте», договор потихоньку аннулировали и, как обычно поступают с такими бумагами, изничтожили.

А потом продажей занялись уже всерьез…

Дата известна совершенно точно: 22 марта 1857 г. Именно она стоит под письмом из Ниццы великого князя Константина (брата императора) к князю Горчакову, в котором Константин просит министра поставить перед венценосным братцем вопрос о продаже Русской Америки. Обоснований было три: во-первых, «стесненное положение государственных финансов» требует срочно продать что-нибудь ненужное, а лучше Аляски и не сыскать; во-вторых, колонии эти «приносят весьма мало пользы»; и в-третьих, со временем усилившиеся Соединенные Штаты все равно у русских Америку когда-нибудь отнимут, так что лучше уж самим ее продать, пока есть возможность.

Горчаков (отчего-то и поныне кое-кем почитаемый за лучшего министра иностранных дел императорской России во все ее времена) ни малейших возражений не высказал. Передал письмо императору, а тот наложил резолюцию: «Эту мысль стоит сообразить».

Стали соображать. В консультанты позвали человека безусловно компетентного: адмирала Ф. П. Врангеля, нынешнего военно-морского министра, когда-то побывавшего и директором РАК, и правителем Русской Америки.

Адмирал, к сожалению, проявил себя не лучшим образом. Откровенно вилял, проявляя худшие качества не государственного мужа, а чиновного подхалима, заранее одобряющего все мудрые решения высшего начальства. Он робкими намеками уточнял, что Компания вообще-то приносит пользу и не может называться убыточной, но, с другой стороны… А впрочем, вот характерный образчик, принадлежащий его собственному перу.

«Если наше правительство в видах предусмотрительной осторожности и по своим политическим соображениям находит, с одной стороны, неудобным удержать владения России в Америке и на разбросанных островах Восточного океана за нами и тем лишит нас желательного поощрения к морским торговым предприятиям в дальние моря; а с другой — признает нужным или полезным уступить эти владения пр-ву Соед. Штатов Сев. Америки, то сделка эта могла бы быть основана на следующем расчете…»

Каково? Нет, точно, блестящий образчик холуйской эквилибристики.

Для пущего блеска к делу подключили еще парочку адмиралов из числа любителей браво рявкать «Одобрям-с!», а потом и российского посланника в Вашингтоне Стекля. Еще один эквилибрист — в начале гражданской войны в США высказывал абсолютно здравые мысли о том, что России следует остаться беспристрастным свидетелем «этих внутренних споров двух ветвей англосаксонской расы, от которых человечество только выиграет», поскольку внутренняя война в Штатах является «лучшей гарантией против честолюбивых замыслов и политического эгоизма этой расы». Золотые слова… Вот только очень скоро барон Стекль по неведомым причинам поменял ориентацию на сто восемьдесят градусов и стал уверять Петербург, будто «сохранение единства Союза соответствует нашим политическим интересам», что целостность США для России «важнее, чем для любого иностранного государства». Моряки называют такой маневр «поворот все вдруг». Мотивы мне решительно непонятны, причины неизвестны…

А вдобавок Стекль, неведомо с какого перепугу, стал стращать Петербург нашествием в Русскую Америку… мормонов. Якобы у него есть достовернейшая информация, что мормоны всем своим многотысячным коллективом собираются покинуть штат Юта (благодатнейшее место, райский климат, богатые угодья!) и зачем-то переселиться в холодные аляскинские края…

Александр II не отправил этот бред в мусорную корзину, а, наоборот, наложил резолюцию: «Это подтверждает мысль о необходимости решить вопрос о наших американских владениях». Ну хоть бы задумался: какого черта мормонам покидать идеальные для сельского хозяйства равнины Юты и скопом переселиться на Аляску ловить каланов и песцов?!

Начали зондировать почву в Вашингтоне. Но тут-то и разразилась гражданская война, Штатам в этих условиях было не до покупки Русской Америки. Тем временем главный инициатор продажи колоний великий князь Константин строчил во все инстанции объемистые меморандумы, ставя Российско-Американской компании всякое лыко в строку. Вот образчик высочайшей беллетристики: «Самовластное управление монополии имело еще последствием, что туземцы не получили ни малейшего убеждения в том, что над ними и самой компанией есть высший и праведный судья в лице русского государя, к которому последний из подданных может обращаться в крайних случаях с просьбой о защите и покровительстве». Отсюда делался вывод: раз так, колонии следует немедля продать…

Правда, совершенно непонятно: если вся беда в «тирании» Компании и установленных ею порядках, то почему непременно продавать Русскую Америку? Почему не устроить там нормальную губернию с чиновниками, гарнизоном, государственным финансированием и прочими атрибутами? Благо пример имелся: англичане только что «изъяли» Индию из монопольного владения Ост-Индской компании и превратили в «заморскую территорию», принадлежащую отныне государству: с чиновниками, гарнизоном, финансированием и прочими атрибутами…

Великий князь Константин этим простейшим вопросом отчего-то не задавался — зато написал, что Компания с ее монополией якобы стала виновником «гибели» частного торгового флота на Тихом океане. Тут уж не выдержал даже осторожный адмирал Врангель — направил в Государственный совет возражения на великокняжеский меморандум, где писал, что Компания не только не «убила» флот, наоборот, осуществляет связи с «Калифорнией, Сандвичевыми островами, Китаем и С.-Петербургом на русских исправно управляемых мореходных судах, и тем прежде заслужила общее одобрение даже со стороны иностранцев, имевших случай на этих судах плавать и видеть верфи и мастерские в Новоархангельске». Он же указывал, что все рассуждения об «убыточности» Компании истине не соответствуют.

Константин, сохраняя хорошую мину, поблагодарил адмирала за принципиальность — а сам пробил направление в Русскую Америку двух правительственных ревизоров. Ревизоры, некие Костливцев и Головин, опять-таки оказались людьми принципиальными, несмотря на ярко выраженный «заказ». Имевшие место недостатки и недочеты в работе Компании отметили, но в то же время подчеркнули, что РАК все же прибыльная контора, а кроме того, принимала участие в полезных государственных проектах: содействовала освоению Амура и Сахалина, экспедиции графа Путятина в Японию, во время Крымской войны уберегла русские колонии от разрушений и захвата неприятелем.

Пикантность в том, что оба ревизора принадлежали к военно-морскому министерству, которым управлял как раз Константин. После чего великий князь поступил незатейливо: никому не стал устраивать выволочку и открыто негодовать. Он просто-напросто не включил в очередной свой доклад для царя «неудобное» заключение ревизии… Как будто его и не было…

Одновременно Константин огласил еще одну причину, по которой Аляску необходимо продать: дескать, высвободятся средства и силы, благодаря которым можно будет развивать Дальний Восток, где «предстоит России будущность». Запомните этот аргумент, мы к нему вскоре вернемся…

В декабре 1866 г. у императора собрались участники «особого заседания» по продаже Русской Америки: Константин, Горчаков, Стекль, министр финансов Рейтерн и временный начальник военно-морского министерства Краббе. Практически единогласно приняли решение: продавать…

Голос протеста последовал один-единственный. Но его никто не услышал, а на заседание автора противоположного мнения не позвали — потому что не вышел летами и чинами…

Барон Федор Романович Остен-Сакен, тридцати четырех лет от роду, занимал тогда не особенно большую должность в Азиатском департаменте МИД, как раз и занимавшегося Русской Америкой. Должность небольшая, зато у занимавшего ее молодого человека было гораздо больше государственного мышления и практичного ума, чем у всех сановных участников «особого заседания»…

Остен-Сакен тогда же составил записку по начальству, где привел доводы сторонников продажи Аляски и выдвинул свои возражения. Доводов числилось три:

«1. Совершенная для России бесполезность этих колоний.

2. Опасения, что рано или поздно они будут у нас отняты.

3. Выгоды получить за них довольно значительную сумму денег».

А вот как молодой дипломат разносил эти доводы в пух и прах.

«По первому доводу: в состоянии ли мы в настоящее время составить себе определенное понятие о том, могут ли эти колонии быть полезны России или нет?… Из бесполезности Компании можно ли выводить заключение о бесполезности самой земли, которой она заведовала и о которой мы положительно ничего не знаем, за исключением отрывочных сведений, дошедших до нас большей частью через руки той же самой несостоятельной Компании».

Касательно опасений, что «усилившаяся Америка» рано или поздно отберет у России Аляску, Остен-Сакен справедливо указывал, что этого не произойдет просто-напросто из-за соперничества в тех регионах меж Англией и Америкой. Именно противоречия меж означенными державами, писал Остен-Сакен, все предшествующие десятилетия и позволили Компании с ее слабыми силами уцелеть близ «могучих соседей». «Пока существует нынешний порядок вещей в Северной Америке едва ли основательно опасаться захвата наших колоний другой державой».

Кстати, эта мысль Остен-Сакена блестяще подтвердилась позже, во времена гражданской войны в России: на оставшиеся временно как бы ничейными дальневосточные земли претендовали и Япония, и США — но едва во Владивостоке высадились японские войска, туда немедленно нагрянули и американские, и английские. Вся эта орава не столько с красными воевала, сколько бдительно следила друг за другом: как бы кто-нибудь один не укрепился… Ну а потом набравшиеся сил красные вышибли из Владивостока всех…

И, наконец, Остен-Сакен камня на камне не оставил от уверения, будто бы продажа Русской Америки принесет выгоды: «Если бы сумма, которую мы получим за наши колонии, была так значительна, что могла бы покрыть известную часть нашего государственного долга, то, конечно, приманка была бы сильная. Но несколько миллионов и даже десятков миллионов рублей едва ли имеют государственное значение в империи, имеющей около полумиллиарда ежегодного дохода и расхода и более чем полтора миллиарда долгу».

И заканчивал он так: «Что касается до положительных выгод, то действительно они принадлежат только будущему, но казалось бы, что нынешнее поколение имеет святую обязанность сохранить для будущих поколений каждый клочок земли, лежащей на берегу Океана, имеющего всемирное значение».

Никто из сановников записки Остен-Сакена не увидел, ее вообще не рассматривали! Остен-Сакен, искренне желая что-то изменить, передал ее заместителю директора Азиатского департамента для передачи директору — но она легла в архив. Нет свидетельств, что заместитель передавал ее директору, что вообще кто-то из облеченных властью хотя бы бегло пробежал документ…

А ведь Остен-Сакен был человеком незауряднейшим — стал впоследствии известным путешественником, ученым-географом, автором научных работ, почетным членом Императорского Русского географического общества и Петербургской Академии наук. Кстати, немецкие предки Остен-Сакена поселились в России лишь в первой четверти XVIII века — но «немчура» барон болел душой за будущее России сильнее, чем Рюриковичи и Горчаков…

И ничего уже нельзя было остановить. Машина закрутилась. Стекль договорился в Вашингтоне о продаже Русской Америки за 7 200 000 долларов…

Самое смешное, что в США нашлось немало людей, протестовавших против покупки! И некоторые видные политики, и журналисты, буквально навалились на государственного секретаря Сьюарда. Аляску называли «причудой Сьюарда», «морозильником Сьюарда» и даже только что изобретенным словечком «Мор-жеруссия» — Walrussia, от английских слов «walrus» — «морж» и «Россия».

Но Сьюард, надо отдать ему должное, был патриотом своей страны — и смотрел далеко вперед. Аляску он покупал впрок — как потенциальный источник полезных ископаемых, как стратегические территории. Нужно не произносить в его адрес разные нехорошие слова, а искренне завидовать американцам: их тогдашние лидеры были людьми дальновидными и просчитывали будущее на долгие десятилетия — а самодержец всероссийский, его брат и господа министры не видели дальше собственного носа, по-дурацки радуясь грошам.

Именно что — грошам. Полученная за Аляску сумма составляла всего-то два с половиной процента от годового бюджета Российской империи! Именно о призраке выгоды и писал Ос-тен-Сакен в записке, которую никто не соизволил даже прочесть…

Мало того. Ровнехонько сто шестьдесят пять тысяч из этой суммы в США и остались — именно столько Стекль роздал в качестве смазки…

В Нью-Йорке, как в любом крупном городе, по вечерам пошаливали мазурики. И однажды, после ставшего уже привычным вопля «Грабют!», в полицейский участок примчался американский гражданин мистер Уокер, адвокат российской миссии, и с ходу заявил, что его только что обчистили до нитки какие-то гопники. Полицейский, как любой его коллега в любой стране, нацелился перышком на протокол и поинтересовался, сколько взяли.

Услышав ответ, он наверняка опустил ручку. Карманы мистера Уокера грабители облегчили на шестнадцать тысяч долларов — в те времена на эти деньги можно было купить очень даже приличный каменный дом.

Естественно, встал вопрос, откуда дровишки. Согласитесь, не каждый, даже будучи высокооплачиваемым адвокатом, расхаживает вечером по городу с такими деньжищами в бумажнике…

Уокер заверил, что деньги он получил честно — за юридические услуги, оказанные русским дипломатам. Это была только часть вознаграждения — а всего он получил от Стекля двадцать пять тысяч баксов…

Падкая на сенсации буржуазная пресса моментально ухватилась за этот пикантный случай. Впрочем, некоторые редакторы не особенно усердствовали в раскопках: поскольку кое-какие газеты и в Вашингтоне, и в Калифорнии сами получили от Стекля энные суммы. И по какому-то странному совпадению разразились статьями в поддержку сделки насчет Русской Америки…

Естественно, мигом объявились те самые законченные циники, которые при любом скандале, неизвестно откуда вынырнув, принимаются чернить уважаемых людей. Заговорили, что члены Конгресса, ратифицировавшие соглашение о продаже, поступили так оттого, что… ну, вы понимаете? Несколько месяцев специальная комиссия Конгресса даже вела расследование по поводу обвинений в коррупции нескольких членов этого уважаемого собрания — но дело потихонечку свернули. Лишь в 1912 г. известный американский историк Даннинг раскопал в пыльных архивах собственноручную записку тогдашнего президента США Джексона, где президент поведал о своей беседе с госсекретарем, во время которой были названы все имена и точные суммы. Некоторые конгрессмены (в том числе и считавшийся «неподкупным» председатель комитета по иностранным делам Бэнкс) с очаровательным простодушием заявили Стеклю, что палата представителей ратифицирует договор о продаже и согласится выделить деньги из федерального бюджета лишь тогда, когда будет оказано «определенное влияние в пользу переговоров». Стекль оказался парнем понятливым и, не споря, полез в карман… Эти 165 тысяч «зеленых» как раз и пошли на «определенное влияние». Так что Россия получила за Аляску лишь 7 035 000 долларов.

До сих пор вокруг этой сделки кружат самые дурацкие байки. Уверяют, будто Русская Америка была «отдана в аренду на 99 лет». Увы, это была именно что продажа «на вечные времена»…

Гуляет еще побасенка, будто вся вышеозначенная сумма (в золоте) поплыла в Россию в трюме некоего парусника, который по дороге где-то потонул вместе с драгоценным грузом, и Российская империя ни копейки не получила — а значит, и договор о продаже будто бы недействителен. Опять-таки — ничего подобного. Те, кто эту сказку выдумал и распространил, запамятовали, что уже несколько лет существовали такие учреждения, как банки, и вместо денег по свету путешествовали бумаги. Никто никакого золота на корабле не отправлял, вообще не звенел наличными. Американское казначейство выдало русским платежное поручение на один из лондонских банков, где российские представители и получили все сполна.

Ну а поскольку еще Козьма Прутков говорил, что «односторонний специалист подобен флюсу», то в некоторых деталях этой истории откровенно лопухнулся не кто иной, как академик Бол-ховитинов, бестрепетной рукой начертавший: «Александр II наградил Стекля орденом Большого Орла».

В Российской империи такого ордена отродясь не существовало. Был орден Белого орла… Каковой и получил Стекль — вместо гораздо более уместной в данной ситуации «по моему частному мнению» добротно намыленной веревки…

В самой России в продажу Русской Америки сначала даже не хотели верить! Даже через несколько дней после получения сообщения из Вашингтона газета «Голос» называла его «невероятным слухом» и «злой шуткой над легковерием общества». А еще несколько дней, развивая тему, писал: «Лиха беда начало: сегодня слухи продают николаевскую дорогу, завтра — русские американские колонии; кто же поручится, что завтра не начнут продавать те же самые слухи Крым, Закавказье, Остзейские губернии? За охотниками дело не станет… Какой громадной ошибкой и нерасчетливостью была продажа нашей колонии Росс на берегу золотоносной Калифорнии; позволительно ли теперь совершить подобную ошибку? И неужели чувство народного самолюбия так мало заслуживает внимания, чтобы им можно было пожертвовать за какие-нибудь 5–6 миллионов долларов? Неужели трудами Шелихова, Баранова, Хлебникова и других самоотверженных людей должны воспользоваться иностранцы и собрать в свою пользу плоды их? Нет, решительно отказываемся верить этим нелепым слухам».

Кто же мог предполагать, что на престоле сидит ублюдок, без зазрения совести за гроши торгующий дедовскими и отцовскими приобретениями? Что окружают его такие же ублюдки, не способные просчитывать вперед более чем на один ход?

А когда все же стало понятно, что это не слухи, а жестокая реальность, американский консул Скайлер писал в Вашингтон: «Добровольная сдача части принадлежащей России территории была осуществлена вопреки мнению всех россиян, и огромная масса русских была недовольна решением правительства отдать Аляску».

Консул употребил как нельзя более подходящее слово: не «продать», а «отдать». Русскую Америку именно что отдали. Я не буду подробно суммировать цифры тех фантастических прибылей, что США извлекли из покупки. Об этом и без меня писали немало. Достаточно сказать, что прибыль по сравнению с мизерными расходами на покупку была именно фантастическая…

А в 1875 г. Александр II и окончательно впавший в маразм сиятельный князь Горчаков совершили еще одну гнусность, которую своим куриным умишком считали «дипломатическим успехом»…

В 1875 г. Россия и Япония подписали договор, по которому Япония отказывалась от претензий на Сахалин, а ей за это передавали четыре острова Курильской гряды.

Представьте, что у вас есть хулиган-сосед, который, встречая вас каждый день на лестнице, высказывает «претензии» на ваше новехонькое, на собственные деньги купленное пальто:

— Нравится мне твое пальто, доцент, спасу нет… Снять его с тебя, что ли?

А однажды приходит к вам и говорит:

— Слышь, я тут подумал… Ладно, не буду я с тебя пальто сы-мать, так и быть. Только ты мне за мое благородство отслюни пятьсот баксов…

Именно в роли такого соседа и предстала Япония. Претензии на Сахалин она могла питать какие угодно — а также и на озеро Байкал, Кунсткамеру и Останкинскую телебашню. Но это еще не означало, что Россия обязана японские претензии признавать!

Вспомните, как Николай I поступил с Амуром. И сравните с поступками его сыночка…

То, что японцы время от времени заплывали на Сахалин, вовсе не давало им права выдвигать «претензии». Отвечать следовало в духе купринского фельдфебеля, который, помнится, показывал ядреный кулак и грозно сопел:

— Вот объяви мне кто каку претензию! Я ему покажу претензию!

Но фельдфебеля не нашлось… И за отказ от надуманных «претензий» Япония получила вполне реальные Курильские острова — которые, к слову, были объявлены неотъемлемой частью Российской империи еще Екатериной II в именном указе от 22 декабря 1786 г. И первыми там появились русские поселения. Хвостов и Давыдов, кстати, плыли на остров Уруп не японцев пугать, а выяснить судьбу русского поселения, которое там было основано еще в 1795 г. людьми Шелихова, когда никаких японцев и близко не плавало…

А ведь еще в 1859 г. Муравьев-Амурский вел с японцами переговоры о Сахалине. И писал Горчакову следующее: «Принимая в соображение, что права японцев на Сахалин столь же неопределенны, как и наши, что остров этот по обоим названиям своим — Сахалин и Карафуто — ничего японского в себе не заключает, я не мог согласиться ни на какое его разделение между Японией и нами, и особенно в тех видах, что по слабости Японии всякое иностранное государство легко может овладеть той частью, которая признана будет японской, утвердиться в ней и нанести нам с тем существенный вред на все будущие времена, особенно в отношении Лаперузова пролива, который составляет ближайший и единственный выход для наших судов из Татарского пролива в Восточный океан».

Муравьев категорически не согласился устраивать с японцами какое бы то ни было «совместное владение» Сахалином и напомнил, что до появления на Сахалине первых японских рыбаков остров считался китайским, принадлежащим к району реки Амур — а весь этот район отошел к России по русско-китайскому Айгуньскому договору 1858 г. Так что Сахалин мог быть предметом спора исключительно меж Россией и Китаем — который от него официально отказался…

Японцы продолжали ныть что-то о своих «претензиях». Вот тут бы Муравьеву (командовавшему эскадрой из девяти военных кораблей) и проявить жестокость… Но у него была строжайшая инструкция Горчакова: решать вопрос исключительно мирными средствами. И переговоры были прерваны…

Если кого-то ход моих мыслей ужаснет (а порой с интеллигентами это бывает), советую вспомнить, как в те же годы вели себя европейцы у тех же самых берегов. В сентябре 1864 г. соединенная эскадра Великобритании, США, Франции и Голландии полностью разрушила береговые батареи местного князя на берегу Симоносекского пролива, а потом бомбардировала еще и близлежащий город. Мотивы? Во-первых, два года назад самураи убили далеко отсюда одного британца, а во-вторых, пора показать косоглазым их место… Так-то.

Японское слово «Карафуто» означает «земля китайских людей».

Но вернемся к Русской Америке. Можно ли подробно и обстоятельно ответить, почему все-таки Россия ее потеряла? Пожалуй…

Безусловно, не стоит сводить все к тупости и недальновидности императора Александра II и его министров — все гораздо сложнее.

Суть проблемы в том, что на примере многих европейских стран прекрасно известно: для удержания заморских колоний и эффективного их использования мало иметь только военный флот и желание. Необходимы еще людские ресурсы.

Почему именно Испания, а не кто-либо из ее европейских соперников, смогла захватить в Америке столь обширные территории? Да исключительно потому, что у нее по счастливому стечению обстоятельств нашелся необходимый кадровый резерв. И еще какой! Плавания Колумба совпали с окончанием длившейся чуть ли не семьсот лет войны за вытеснение с Пиренейского полуострова мавров-мусульман. Полуостров полностью перешел под власть христианских королей — и осталась не у дел многотысячная вольница, которая за годы войны совершенно разучилась заниматься каким бы то ни было мирным трудом — да и не желала возвращаться к прежним полузабытым ремеслам. Страна была переполнена бродившими в поисках пропитания «безработными» вояками, увешанными оружием по самые уши. Специально для борьбы с этими «махновцами» была создана специальная стража, знаменитая Сайта Эрмандада. Тут как нельзя более кстати пронесся слух об открытиях Колумба. И вся эта орава радостно кинулась за море… У тогдашней Англии такого «кадрового резерва» не имелось, и ей пришлось ограничиться пиратскими набегами на конкурентов. Но чуть позже, после тех самых людоедских реформ Генриха VIII, о которых я уже писал, и в Англии образовалось множество «лишних людей», которых начали отправлять за моря. И появилась «империя, над которой никогда не заходит солнце».

Франция, опять-таки не располагавшая необходимым «человеческим резервом», не удержала ни Канаду, ни индийские владения. Как и Голландия. Поначалу голландцы резво кинулись в Северную Америку (Нью-Йорк, если кто запамятовал — бывший голландский Новый Амстердам), но, трезво прикинув, ограничились Юго-Восточной Азией — потому что на большее не хватало людей…

Вся история Русской Америки, об Аляске идет речь или о Калифорнии — это цепь непрерывных жалоб на отсутствие должного количества людей. Грустный парадокс истории в том, что людей как раз в России хватало — но их намертво привязывала к «месту постоянного проживания» господствовавшая в империи система. Даже «вольные»: как я уже писал, могли передвигаться в пределах страны лишь с выданными на короткий срок паспортами. А были еще и крепостные…

И потому не будет сногсшибательным открытием заявить: в первую очередь освоению Русской Америки помешала именно крепостническая система. Парадокс номер два: именно Петр I, первым задумавший проникновение русских в Америку, стал инициатором превращения существовавших к тому времени отношений меж помещиком и крестьянином в самое настоящее рабство. В Европе «купцы» помаленьку становились истинными хозяевами своих стран, а венценосцы — чистой декорацией. Но российское рабство в сочетании с введенной Петром «кабалой» практически для всех сословий и послужило для Русской Америки разъедающим изнутри вирусом.

Не только рабство, но еще и российская система наследования. И в Англии, и в германских государствах, и во многих других странах действовал принцип «майората». В Англии, о дворянах ли шла речь, или о простых земледельцах, все после смерти владельца получал один наследник, как правило, старший сын. Ни поместья лордов, ни крестьянские наделы не дробились. Всем прочим сыновьям приходилось искать счастья на стороне — и значительная часть подобных несчастливцев отправлялась как раз в заморские владения британской короны.

В России испокон веков был в обиходе другой принцип: делить наследство на всех. С одной стороны, в этом была некая справедливость. С другой — это имело самые пагубные последствия для экономики. Петр I (одна из его немногих толковых идей, которые можно буквально по пальцам пересчитать) пытался указом 1714 г. ввести и в России единонаследие, но россиянам это новшество показалось жуткой несправедливостью, они уворачивались, как могли, ив 1736 г. этот указ официально отменила Анна Иоанновна. И началось! И дворяне, и крестьяне делили, делили, дробили, дробили… Пока не оставались буквально лоскутки. При Александре I дошло до того, что появились целые селения неимущих дворян. При Екатерине со всех концов Европейской России летели панические донесения местных администраций, сводящиеся к одному: «…больше земледельцев в работу годных, нежели земли, удобной к деланию».

Князь Щербатов писал о своей губернии: «По причине великого числа народа, населяющего сию губернию, многие деревни так безземельны остаются, что ни с каким прилежанием не могут себе на пропитание хлеба достать и для того принуждены другими работами оный сыскивать».

Перенаселение в Европейской России было дикое: в 1719 г. — 5,9 жителя на квадратный километр, в 1858 г. — 29,1. И все эти люди обязаны были оставаться на прежнем месте, перебиваясь с хлеба на лебеду. А Русская Америка в лучшие свои годы насчитывала не более 800 человек русских…

Пытаясь найти хоть какой-то выход, князь Голицын в 1767 г. предписал своим управляющим отнимать земли у своих богатых крестьян и делить меж бедными — что проблему перенаселенности и нехватки пашен отнюдь не решило.

Идиотизм Александра и его министров — вторичен. А первично как раз крепостное право, не давшее России развиваться нормально. Светлых умов, золотых рук и у нас было не меньше, чем в «передовых» странах — но им не давала развернуться система. Немыслимо представить, чтобы пьяный английский прапорщик бил стекла в доме английского директора Ост-Индской компании, правителя частной Индии, упирая на то, что так вести себя ему позволяет благородное происхождение. Повесить не повесили бы, но сгинул бы прапор среди городских бродяг. А о Баранове и хлыщах в эполетах я достаточно рассказывал.

Доля вины лежит и на «образованном слое», тех самых «властителях дум» — интеллектуалах, мыслителях, словом, тех, кто создает некую идеологию, указывает обществу ориентиры и цели.

Наши интеллектуалы так и не создали направления общественной мысли, нацелившего бы нацию на освоение Сибири и Русской Америки. Как мы помним, еще Кортес буквально сразу после завоевания Новой Испании всерьез разрабатывал целую идеологию, направленную на создание нового общества, а не просто устройства плантаций и золотых рудников. Во многих странах отнюдь не самые бездарные литераторы, мыслители, философы и поэты как раз и обеспечивали идейно и художественно заморскую экспансию — взять хотя бы Киплинга как самый яркий пример.

В России интеллектуалы вообще-то намечали цели — но насквозь дурацкие. Характер прямо-таки патологии приняло стремление, кровь из носу, лезть исключительно в Европу, Европу, Европу! Играть первую скрипку в европейских делах, тянуться-тянуться-тянуться, чтоб встать вровень с Европой, утереть нос европейцам.

Европа, Европа, Европа… После Ломоносова в сторону Сибири, такое впечатление, попросту не оборачивались, словно она наших интеллектуалов не интересовала совершенно. Ощущение, что для наших мыслителей земли за Уралом были только обузой, чем-то совершенно незначительным, недостойным приложения ума.

И «славянофилы», с пеной у рта призывавшие отстаивать хваленую «самобытность святой Руси», и «западники», считавшие, что следует брать пример именно с Европы, стояли спиной к Уралу. На многие десятилетия умами завладела совершенно безумная идея: захватить Стамбул, бывший христианский Константинополь, торжественно водрузить на бывшей Святой Софии христианский крест…

Самое грустное, что никто не задумывался: а что потом? Техническая возможность занять Константинополь была, скажем, в 1878 г., когда русские войска остановились на подступах к Босфору ввиду английского неодобрения. Предположим, мнением англичан пренебрегли бы, и…

И — что? Да просто-напросто Россия захватила бы город, где обитало ни много ни мало два миллиона мусульман. Водрузить крест на Святой Софии нетрудно. А дальше? Куда девать эти два миллиона турок, четыреста с лишним лет обитавших в Стамбуле? Выселить всех? А кем заменить? Рязанскими мужичками? Для чего? Словом, идея была завлекательная, но реализация ее на практике привела бы к обретению очередной головной боли. И, между прочим, еще не факт, что несколько сот тысяч обитавших в Турции православных греков встретили бы приход русских с восторгом: вряд ли Константинопольский патриарх согласился бы вступить кем-то вроде простого епископа под начало Русской православной церкви…

Самое трагическое в этой ситуации то, что никакого «развития Сибири и Дальнего Востока», обещанного великим князем Константином и прочими сановными продавцами Аляски, так и не произошло. Вплоть до краха монархии территории за Уралом оставались необжитыми, и никаких государственных программ помощи не появилось. До столыпинских реформ за Уралом обитало примерно девять процентов населения Российской империи (половина — русские, половина — «инородцы»). Да и реформы эти были начаты в тот момент, когда не существовало в мире силы, способной спасти сгнившую напрочь монархию — и помогли они, как мертвому припарки.

Дальний Восток находился, по сравнению с Сибирью, вовсе уж в неописуемом прозябании. В качестве достоверного исторического источника полезно использовать записки ездившего на Сахалин А. П. Чехова. Дошло до того, что за отсутствием должного финансирования во Владивостоке так и не появились городовые, вместо них по улицам ходили дозором солдаты местного гарнизона — ребята смелые, но совершенно не обученные полицейской службе со всей ее спецификой. Хотя уже в те времена во Владивостоке процветала наркоторговля, из Китая тянулись караваны с опиумом, а высокопоставленный полицейский чиновник, прибывший из столицы по этим делам, пропал без вести и не разыскан до сих пор…

Ничего нет удивительного, что именно в бездарное царствование Александра II начал идейно оформляться сибирский сепаратизм. Книга одного из его теоретиков, Н. Ядринцева, так и называлась в полном соответствии с реальностью: «Сибирь как колония». Ничего нет удивительного в том, что сразу после февральской революции, еще до большевиков, до Колчака Сибирь объявила о своей независимости и подняла бело-зеленый флаг. А значительная часть сибирских деловых кругов ориентировалась на США как «социально близких» — не на Москву же было опираться, использовавшую земли за Уралом исключительно как сырьевой придаток и место для каторжных и ссыльных…

Иногда можно встретиться с рассуждением, что Россия-де — не морская держава, а сугубо континентальная, и по этой причине, наряду с прочими промахами, не смогла удержать Русскую Америку.

Пожалуй, это ошибка. Русский военно-морской флот вполне успешно действовал во времена Анны Иоанновны, Екатерины II, Николая I. Другое дело, что следовало меньше думать о Балтике и Черном море и наладить на Дальнем Востоке настоящее военно-морское присутствие России. В свое время эту идею пытался втолковать Николаю II германский кайзер Вильгельм, упиравший на то, что будущее России — на Востоке. В отечественной историографии принято объяснять эти увещевания кайзера стремлением «избавиться от конкуренции России в Европе».

Вполне возможно, доля истины в этом есть. Но все равно, для России глупо, неразумно и непрактично было нырять с головой в европейские дела, когда ее как раз и могло сделать сверхдержавой грамотное освоение территорий за Уралом, постройка там заводов, прокладка железных дорог, устройство настоящих военно-морских баз на Дальнем Востоке, развитие тихоокеанского торгового флота. Когда грянула русско-японская война, ее течение показало, какой провальной была ставка на «европейское направление»: японцы за пару-тройку лет сумели построить в Корее целую сеть железных дорог, по которым перебрасывали и войска, и грузы из метрополии — зато русские грузы тряслись на телегах, а русские солдаты шлепали пешком за тысячу верст: из-за отсутствия баз на Дальнем Востоке пришлось гнать военные корабли через половину земного шара — чтобы они частью потонули, частью сдались при Цусиме… Нравится это кому-то или нет, но факт остается фактом: всерьез стала осваивать земли за Уралом лишь советская власть. Не самыми лучшими методами — но что оставалось делать, если господа Романовы вообще ничего не свершили?

Итак, Русская Америка была продана. За смешные деньги. Мало того, согласно договору американцам отходили и все архивы Русско-Американской компании, сберегавшиеся со времен Шелихова — бесценные исторические материалы…

Официальная церемония передачи колоний состоялась в Новоархангельске 6(18) октября 1867 г. Была ли «историческая виртуальность», по которой этого удалось бы избежать?

Пожалуй…

4 апреля 1866 г. в Александра II стрелял член тайного революционного кружка Каракозов. Человек, как явствует из материалов расследования, определенно с психическими отклонениями, но револьвер у него был самый настоящий. Сорвалось. То ли и в самом деле стрелка толкнул под руку оказавшийся рядом мещанин Комиссаров, то ли Каракозов владел оружием скверно. Не в том дело.

Окажись эти выстрелы меткими, не исключено, Русская Америка осталась бы русской. И уж, безусловно, не произошло бы кровопролитной, разорительной и напрасной русско-турецкой войны — потому что государь Александр III, надо отдать ему должное, совершенно не покупался на заклинания о «стенающих под турецким игом братьях-славянах» — а кроме того, абсолютно не склонен был во внешней политике исходить из «дружбы» иностранных держав и искать их «расположения». Известно его изречение, что друзей у России только двое, ее армия и флот. В этом он пошел в великого деда Николая I, жестокого прагматика.

В реальной истории Александр III, едва став императором, разогнал отцовских министров, едва ли не первым — маразматика Горчакова. Он мог так поступить и оказавшись самодержцем в 1866 году. Одним из приближенных к нему людей стал издатель «Московских ведомостей» Катков, а главным советником — Победоносцев. Эти люди образцом для подражания считали как раз времена Николая I. Так что в «параллельной Вселенной» Аляска могла и остаться русской…

В реальности ее, увы, продали. К чему это привело, лучше всего показывает отрывок из книги врача-полярника Старока-домского, изданной до революции…

«Особенно тревожным было положение на самом крае русской земли — на Чукотке и Камчатке. Здесь бесконтрольно бесчинствовали иноземные, главным образом американские, торговцы-хищники. Еще в середине прошлого века американские зверобои проникли в воды Берингова и Чукотского морей. Они беспощадно истребляли китов, моржей, котиков, завязывали грабительскую меновую торговлю с чукчами и эскимосами. После покупки у России Аляски эта новая американская колония стала базой контрабандной торговли с русским Дальним Востоком. Не было такой подлости, какую бы не использовали предприимчивые иноземцы, чтобы грабить коренное население. Они спаивали чукчей и камчадалов, выменивали драгоценную пушнину на безделушки, сбывали бросовые товары, совершали набеги на лежбища морского зверя, увозили женщин из стойбищ. Пользуясь беззащитностью далекой русской окраины, американские фирмы начали организовывать на чукотском берегу и даже в тундре свои торговые фактории, немногочисленных русских торговцев превращали в свою агентуру Вместе с тем, действуя через подставных лиц, аляскинским синдикатам удалось получить монопольное право на эксплуатацию горных богатств Чукотки. Сюда хлынули толпы золотоискателей и всякий сброд любителей легкой наживы. По существу, Чукотка и другие дальневосточные окраины были на грани захвата полного их иноземными хищниками и отторжения от России».

Как ты к большевикам ни относись, а именно они со всем вышеописанным и покончили.

Еще об американцах. Конечно, можно сколь угодно долго с пеной у рта проклинать того же Монро, автора получившей его имя доктрины. А можно посмотреть на проблему под другим углом: отдать дань уважения человеку, который строил планы процветания своей страны на десятки лет вперед — когда, между прочим, США были маленькой державочкой, прилепившейся к Атлантическому побережью. И Монро, и Сьюард, и Гвин умели заглядывать в будущее — в отличие от нашего Александра II и его министров: умели просчитывать на много ходов вперед, грамотно и деловито конструируя сверхдержаву. Не ругать их нужно, а завидовать американцам, чьи лидеры оказались на голову выше последних Романовых…

Русский флаг был спущен в Америке навсегда.

Глава десятая О ПАМЯТИ И БЕСПАМЯТСТВЕ

Чтобы проследить, как беднела отечественная историческая память, я не в первый уж раз выложил на стол три солидных издания.

1. Трехтомный «Настольный словарь для справок по всем отраслям знания». (Санкт-Петербург, 1864).

2. Трехтомный «Энциклопедический словарь» под редакцией доктора философии М. М. Филиппова, редактора журнала «Научное обозрение» (Москва, 1901).

3. Энциклопедический словарь Ф. Павленкова (Санкт-Петербург, 1910).

«Настольный словарь» о Шелихове: «Оказал большие услуги в распространении русского владычества и промышленности у северо-западных берегов Америки, упрочил за Россиею новооткрытые в 1788 г. штурманом его, Прибыловым, острова, названные именем последнего, о. Кадьяк, выстроил укрепления на Афгане и при Кенайской губе».

«Настольный словарь» о Баранове: «Коллежский советник, первый главный правитель русских северо-западных американских колоний, род. в 1746 г. в Каргополе, ум. 1819 на корабле близ Явы, вел торговлю в Вост. Сибири и, по приглашению Ше-лихова, 1790, отправился в Америку: 1796 — основал селение в Якутске (несомненная ошибка корректора, не в Якутске, аъЯку-тате. — А. Б.): 1799 — занял о. Ситху, часть берега Нового Альбиона и содействовал развитию промышленности и торговли се-веро-американских колоний до самого 1818-го».

Как видим, о заслугах еще помнили. Идем дальше.

Словарь 1901 г. о Шелихове: «С 1777 г. занимался исследованием Алеутских и Курильских островов и упрочил за Россией открытые его штурманом Прибыловым острова».

И это — все\ Да вдобавок Шелихова вместо его честного имени Григорий почему-то назвали Дмитрием… О Баранове ничего нет вообще. Упоминается только об «острове Баранова» у берегов Аляски — без уточнения, в чью честь остров назван…

Но венец интеллигентского беспамятства — толстенный словарь Павленкова. Либералом господин Павленков был изрядным, в молодости ненадолго в ссылку угодил за издание собрания сочинений Писарева — очередной бледной поганки российской словесности. И словарь составил под стать собственным мозго-блудствам…

Заметка о Шелихове один к одному повторяет ту, что напечатана в словаре 1901 г. — хорошо еще, что здесь Шелихов не Дмитрием назван, а именно что Григорием. Пять строчек мелким шрифтом. Зато на этой же странице вчетверо больше места отведено писателю и публицисту Шелгунову — помнит кто-нибудь такого? Но в том-то и суть, что означенный Шелгунов неоднократно «высылаем был по политическим делам из Петербурга», а значит, мятущейся интеллигентской натуре Павленкова был не в пример ближе, нежели Шелихов, которого самодержцы российские не то что не ссылали, а еще медалями награждали, серебряные шпаги дарили, в дворянство возводили…

Ровно столько же места, сколько великому Шелихову, Павленков отводит немецкому врачу Швенингеру, открывшему санаторий для лечения тучности и некоему Шевалье, «прославившемуся карикатурами из парижской жизни». Интересна постановка вопроса: французский рисовальщик карикатурами «прославился», а вот Шелихов всего лишь «занимался исследованиями». Пояснит кто-нибудь этого самого Шевалье, кроме узких специалистов?

Переходим к букве «Б». Черт знает какой шушеры на эту букву напихал в свою томину Павленков! Арман Барбес, французский революционер-социалист (ну еще бы!), померший аж в 1870 г. и наверняка забытый во времена Павленкова и в самой Франции. Некий германский артист Барнай. Столь же прочно забытый французский политик Бародэ, «в 1870 г. провозгласивший республику в Лионе» (судя по тому, что в серьезных исторических трудах об этой республике не упоминается, дело было то ли спьяну, то ли в период весеннего обострения). Батуев, «председатель Вятской земской управы». Французский писатель Бюлоз — помнит кто-нибудь? Еще один французский социалист с символической фамилией Базар. И наконец, французский писатель Бело, «автор множества порнографических романов»…

Баранова — нет! Ни человека, ни острова. Порнографический писака-лягушатник имеется. А вот Баранова нет…

И тем приятнее было натолкнуться на большую, обстоятельную статью об Александре Андреевиче Баранове в достаточно неожиданном издании — одном из томов «Военной энциклопедии», вышедшем в том же Петербурге в 1911 г. Вот там Баранову отдано должное — в самых превосходных тонах. Хотя энциклопедия эта, как явствует из названия, посвящена сугубо военным темам, предметам, людям и изобретениям. Но господа офицеры, составлявшие редколлегию, должно быть, считали, что деятельность Баранова на благо Русской Америки, его бои и походы позволяют числить его и по «военному ведомству». Честь им за это и хвала. Не исключено, в той энциклопедии появилась бы и статья о Шелихове — но она оборвалась на семнадцатом томе, на слове «Порох»: первая мировая, революция…

Беспамятство а-ля Павленков торжествовало и в двадцатом столетии. Есть отличные приключенческие романы о Русской Америке: «Юконский ворон» С. Маркова и «Последний год» М. Зуева-Ордынца — всего два. При богатейшем материале.

Трехтомник «История Русской Америки», вышедший к 200-летию основания РАК, выпущен тиражом… в две тысячи экземпляров. «Круглые даты», связанные с Русской Америкой и ее великими строителями, не отмечались вовсе. Если бы не Андрей Вознесенский и театр «Ленком», мало кто помнил бы и о Резанове…

Хорошо еще, что нашу историческую память хранят американцы. Иначе обстояло бы и вовсе скверно…

История у США короткая — а потому американцы сделали своей и историю тех мест, которые открывали и осваивали не они: Калифорнии, Луизианы, Русской Америки. Но какая разница, чем они руководствовались, если они, в отличие от нас, бережно хранят нашу память.

Старые русские постройки на Кадьяке и Ситхе бережно сохранены и находятся под постоянным присмотром. На острове Баранова отреставрирован православный храм времен Писарро российского. Улицы аляскинских городов носят имена российских первооткрывателей и создателей Русской Америки. В столице Аляски Джуно давным-давно устроен Русский музей. Крепость Росс еще в 1927 г. восстановлена в первоначальном виде Калифорнийским историческим обществом и охраняется властями штата как исторический памятник. В 1976 г., когда праздновалось 200-летие США, вместе с другими памятными знаками была выпущена и золотая медаль в память Ивана Кускова и основания им Росса. С надписями на английском и русском (см. Приложение). Такие дела…

Вот и все, пожалуй. За пределами этой книги поневоле остались десятки имен — казаков, офицеров, моряков, промышленников, оставивших след в истории Русской Америки. Я писал популярное изложение, а не сухую энциклопедию. Упоминал только самые звонкие имена, самые интересные события. Кто желает, пусть сделает лучше. Флаг в руки.

Главное, множество людей когда-то, не думая о славе и золоте, надрывали жилы в нечеловеческом труде для блага державы. Они не искали почестей — но и забывать их мы не вправе…

И что-то, как всегда, остается недосказанным. И мы не знаем что именно.

Красноярск, февраль 2006

СТИХИ

СЕРГЕЙ МАРКОВ

Дон Сысой, или Русские в Калифорнии

Гадаете — какого корня я?

Тобольский сам, а звать — Сысой.

Знать, не забыла, Калифорния,

как я пришел к тебе босой!

В байдаре с кожаной заплатою

я плыл с Аляски напрямик,

сломал весло, гребу лопатою,

а вместо паруса — совик.

Байдару прижимало к берегу,

в буруне било между скал.

Сколь ни проведывал Америку —

такого страху не знавал!

Промокли хлеб, табак и юкола,

ремень приходится глодать.

Весь почернел и стал как пугало,

родная не признает мать.

Возился долго я с посудиной,

но днище снова протекло.

Как вдруг со стороны полуденной

пришло надежное тепло.

Запел я, стал грести проворнее,

на берег вышел — еле жив.

Вокруг сияет Калифорния,

кипит серебряный залив.

Увидел я орлов парение,

и пар, встающий от дубрав,

почуял благорастворение

цветов и неизвестных трав.

Вокруг легли долины чистые,

лазурью светит небосвод,

и мнится: маки золотистые

звенят у Золотых ворот.

Здесь на утесе — быть селению,

где зеленеет высота,

пришла по моему счислению

тридцать восьмая широта.

Не привыкать нам строить заново

все на любом конце земли.

Две шхуны с острова Баранова

по следу моему пришли.

На берегу — припасы ворохом,

а посредине — плуг с косой,

«Единорог» да бочки с порохом,

трудись и не робей, Сысой!

А корабельный поп с иконою,

седою гривой шевеля,

везет жену мою законную

ко мне на шлюпке с корабля.

Не чаял встретиться с Феклушею,

она кричит: «Ты жив, здоров!»

В руках у ней пирог с горбушею,

при пироге орелный штоф.

«Живя меж: новыми народами,

не позабыл ли ты меня?

Житейским делом, огородами

Займемся с завтрашнего дня!»

И начались обзаведения,

чтоб жить в довольстве и тепле.

«ЗЕМЛЯ РОССИЙСКОГО ВЛАДЕНИЯ» —

пишу на мраморной скале.

Гишпанцы бродят за оградою,

свою высказывают стать.

Но я их милостью не радую,

им не даю озоровать.

От их пронырства и свирепости

я в жизни нашей вижу риск,

держу под выстрелами крепости

деревню их Святой Франциск.

Индейцы плачутся болезные,

гишпанцы им творят ущерб;

на всех ошейники железные,

на каждом — королевский герб.

У нас в Сибири с душегубами

и то такого не творят!

И нас же выставляют грубыми,

о нас с усмешкой говорят!

К нам зависть затаив исконную,

гишпанцы ластятся лисой,

Феклушу величают донною,

меня все кличут — дон Сысой!

Прошли мы дебри, выси горные

и берега привольных рек.

А было русских в Калифорнии

со мною двадцать человек…

ФРЕНСИС БРЕТ ГАРТ

Консепсьон де Аргельо


I

Средь холмов от моря близко —

крепость странная на вид.

Здесь обитель францисканцев

память о былом хранит.

Их патрон отцом вдруг крестным

городу чужому стал,

ангел ликом здесь чудесным

с ветвью золотой сиял.

Древние гербы, трофеи

безвозвратно сметены,

флаг чужой парит здесь, рея

над камнями старины,

Бреши и рубцы осады,

на стенах их много тут,

только на мгновенье взгляды

любопытных привлекут.

Нить чудесно-золотую

лишь любовь вплести могла

в ткань суровую, простую —

та любовь не умерла.

Лишь любовь та неизменно

оживляет и сейчас

эти сумрачные стены —

слушайте о ней рассказ.

II

Здесь когда-то граф Резанов,

русского царя посол,

возле амбразур у пушек

важную беседу вел.

О политике с властями

завязал он разговор,

обсуждая вместе с ними

о Союзе договор.

Там с испанским комендантом

дочь красавица была,

граф с ней говорил приватно

про сердечные дела.

Обсудили все условья,

пункт за пунктом, все подряд,

и закончилось Любовью

то, что начал дипломат.

Мирный договор удачный

граф с властями завершил,

как и свой любовный, брачный,

и на север поспешил.

Обрученные простились

на рассвете у скалы,

в путь чрез океан пустились

смело Русские Орлы.

III

Возле амбразур у пушек,

ожидали, в даль смотря,

что жених-посол вернется

к ним с ответом от царя.

День за днем дул с моря ветер,

в амбразуры, в щели скал,

день за днем, пустынно-светел,

Тихий океан сверкал.

Шли недели, и белела

дюн песчаных полоса,

ими недели, и темнела

даль, одетая в леса.

Но дожди вдруг ветер свежий

с юго-запада принес,

зацвело все побережье,

отгремели громы гроз.

Изменяется погода,

летом — сушь, дожди — весной,

расцветает все полгода,

а полгода — пыль да зной.

Только не приходят вести,

писем из чужой земли

коменданту и невесте

не привозят корабли.

Иногда она в печали

слышала безгласный зов,

«Он придет» — цветы шептали,

«никогда» — неслось с холмов.

Как живой он к ней являлся

в плеске тихом волн морских.

Если ж океан вздымался —

исчезал ее жених.

И она за ним стремилась,

и бледнела смуглость щек,

меж: ресниц слеза таилась,

а в глазах — немой упрек.

И дрожали с укоризной

губы, лепестков нежней,

и морщинкою капризной

хмурился излом бровей.

Подле пушек в амбразурах

комендант, суров и строг,

мудростью пословиц старых

дочку утешал, как мог.

Много их еще от предков

он хранил в душе своей,

камни самоцветов редких

нес поток его речей:

«Всадника ждать на стоянке —

надо терпеливым быть»,

«Обессилевшей служанке

трудно будет масло сбить».

«Тот, кто мед себе сбирает,

мух немало привлечет»,

«Мельника лишь время смелет»,

«Видит в темноте и крот».

«Сын алькальда не боится

наказанья и суда».

«Ведь у графа есть причины,

объяснит он сам тогда».

И пословицами густо пересыпанная речь,

изменив тон, начинала

по-кастильски плавно течь.

Снова «Конча», «Кончитита»

и «Кончита» без конца

стали звучно повторяться

в речи ласковой отца.

Так с пословицами, с лаской,

в ожиданъи и тоске,

вспыхнув, теплилась надежда

и мерцала вдалеке.

IV

Ежегодно кавалькады

появлялись с гор вдали,

пастухам они веселье,

радость девушкам несли.

Наступали дни пирушек,

сельских праздничных потех —

бой быков, стрельба и скачки,

шумный карнавал для всех.

Тщетно дочке коменданта

до полуночи с утра

распевали серенады

под гитару тенора.

Тщетно удальцы на скачках

ею брошенный платок,

с седел наклонясь, хватали

у мустангов из-под ног.

Тщетно праздничной отрадой

яркие плащи цвели,

исчезая с кавалькадой

в пыльном облаке вдали.

Барабан, шаг часового

слышен с крепостной стены,

комендант и дочка снова

одиноко жить должны.

Нерушим круг ежедневный

мелких дел, трудов, забот,

праздник с музыкой напевной

только раз в году цветет.

V

Сорок лет осаду форта

ветер океанский вел,

с тех пор, как на север гордо

русский отлетел орел.

Сорок лет твердыню форта

время рушило сильней,

крест Георгия у порта

поднял гордо Монтерей.

Цитадель вся расцветилась,

разукрашен пышно зал,

путешественник известный

сэр Джордж: Симпсон там блистал.

Много собралось народу

на торжественный банкет,

принимал все поздравленья

гость, английский баронет.

Отзву чачи речи, тосты,

и застольный шум притих.

Кто-то вслух неосторожно

вспомнил, как пропал жених.

Тут воскликнул сэр Джордж Симпсон:

«Нет, жених не виноват!

Он погиб, погиб, бедняга

сорок лет тому назад.

Умер по пути в Россию,

в скачке граф упал с конем.

А невеста, верно, замуж:

выипа, позабыв о нем.

А жива ль она?» Ответа

нет, толпа вся замерла.

Конча, в черное одета,

поднялась из-за стола.

Лишь под белым капюшоном

на него глядел в упор

Черным углем пережженным

скорбный и безумный взор.

«А жива ль она?»

В молчанье четко раздались слова

Кончи в черном одеяньи:

«Нет, сеньор, она мертва!»

ПРИЛОЖЕНИЯ

Приложение I

ОПИСАНИЕ ОСТРОВА КАДЬЯК

Из воспоминаний Ю. Ф. Лисянского

Кадьяк — один из самых больших островов, принадлежащих России в пятой части света 14°. Он довольно горист и окружен глубокими заливами, в которые впадает множество речек. На их берегах можно устраивать селения, другие же места покрыты скалами и почти вечным снегом. Этот остров состоит из сланца, лежащего наклонными слоями, и плотного серого камня. По словам жителей и по собственному опыту нашел, что климат острова не очень приятен. Воздух редко бывает чист, даже летом случается мало таких дней, которые можно бы было назвать теплыми. Погода совершенно зависит от ветров. Когда они дуют с севера, запада или юга, то и погода стоит ясная. В противном же случае сырость, дождь и туман следуют непрерывно друг за другом. Здешние зимы походят на нашу ненастную осень, но прошедшая зима, которую мы провели на Кадьяке, была исключением из этого общего положения. Довольно глубокий снег лежал с 22 декабря по 15 марта, и термометр Фаренгейта опускался иногда до нуля. Я нарочно мерял толщину льда на прудах, которая в марте оказалась равной 18 дюймам [0,45 м].

Тополь, ольха и береза растут на Кадьяке в небольшом количестве, а ель попадается только около северного мыса и гавани Св. Павла. До прибытия русских в эту страну, кроме петрушки, лука, горчицы и огуречной травы, никаких других растений не было. Теперь же разводят там картофель, репу, редьку, салат, чеснок и капусту. Впрочем, последние растения еще не вошли в общее употребление. Для их разведения требуется большой труд и преодоление многих препятствий, происходящих от климата. Влажный воздух и частые дожди много препятствуют хлебопашеству. Однако же в прошлом году Компанией здесь было посеяно немного ячменя, который местами весьма хорошо родился и совершенно доспел. Поэтому можно судить, что яровой хлеб на этом острове может расти с успехом.

Среди животных число природных обитателей острова не слишком велико. Они состоят из медведей, разных родов лисиц, горностаев, собак и мышей. Со времен же Шелехова на острове разведен рогатый скот, козы, свиньи и кошки. Я также имел удовольствие во время моего пребывания к вышеуказанным родам домашних животных прибавить английскую овцу и русского барана, от которых уже произошло потомство! Напротив того, там водится великое множество птиц, как-то: орлы, куропатки, кулики, разных родов журавли, топорки, гагары, речные и морские утки, вороны и сороки. Сперва не было там кур, но русские развели и их в большом количестве. Уток здесь множество разных родов. Некоторые из них отлетают весною, когда являются гуси и лебеди, которые местами остаются на целое лето. Сверх того, находятся еще три сорта небольших птичек, из которых темно-серые называются ненастными потому, что они своим пением предвещают скорую непогоду.

Кадьяк изобилует также белой и красной рыбой. К первому роду принадлежат палтус, треска, калага, бык, терпуг, камбала, гольцы, окуни, вахня, сельди и уйки, а ко второму: чевыча, семга, кижучь, хайко, красная горбуша и красные гольцы. Речки с мая по октябрь наполнены красной рыбой, так что ее в короткое время можно наловить руками несколько сотен. Иногда случается, что она стоит кучами от самого дна до поверхности воды, как будто бы в чану, и тогда дикие звери, а особенно медведи, питаются одними только их головами. Они заходят в воду и ловят рыбу лапами с удивительным проворством. Но всего забавнее видеть, когда эти животные, оторвав только мозговую часть головы, бросают остатки на берег. Близ кадьякских берегов водятся во множестве киты, касатки, нерпы и сивучи. Несколько лет назад попадались поблизости морские бобры, но теперь они отошли довольно далеко в море, а серые котики и совсем перевелись. Кроме этого, весной повсюду ловятся круглые раки.

Компания промышляет котиков на островах Св. Георгия и Св. Павла. Сперва эти животные водились там в большом количестве, но теперь несколько поубавились. Однако при хороших порядках недостатка в них быть никогда не может. Бывало такое время, что каждый промышленник убивал по 2000 котиков в год. Очень жаль, что на обоих этих островах нет хорошей гавани и суда принуждены бывают стоять на якорях в открытом море на плохом грунте. При крепком же морском ветре им непременно надо сниматься с якоря и лавировать. Говорят, что поверхность первого из островов очень высокая, а второго — низменная. Оба они имеют недостаток в пресной воде, птицей же изобилуют, а особенно так называемой ара, яйцами которой промышленники питаются все лето. Детей она выводит на утесах.

Число жителей острова, относительно его величины, весьма невелико, так как, по моим изысканиям, их не более 4000 человек.

Старики уверяют, что перед приходом русских на остров число жителей было вдвое больше. Следовательно, и тогда считалось их не свыше десяти тысяч душ. Шелехов в своем путешествии упоминает, что он на Кадьяке покорил русскому скипетру до 50 000 человек. Но это показание так же верно, как и то, будто бы на камне, находящемся против острова Салтхидака, он разбил 3000 и взял в плен более 1000 человек. На самом же деле, как я упомянул выше, там находилось не более 4000, считая в том числе женщин и детей.

Кадьякцы среднего роста, широколицые и широкоплечие. Цвет кожи имеют красновато-смуглый, а глаза, брови и волосы черные, последние жесткие, длинные и без всякой курчавости. Мужчины обыкновенно свои волосы или подстригают или распускают по плечам, а женщины, подрезав их около лба, вяжут назади в пучок. Одежду здешних жителей составляют парки и камлейки; первые шьются из шкур морских птиц или звериных кож, а последние из сивучьих, нерпичьих и медвежьих кишок или китовых перепонок. В прежние времена зажиточные островитяне украшали себя бобрами, выдрами и лисицами. Но теперь все это отдается Компании за табак и прочие европейские безделицы. Мужчины опоясывают себя повязкой с лоскутом спереди, которым прикрывается то, чего не позволяет обнаруживать стыдливость. Женщины носят нерпичий пояс шириной в три или четыре пальца. Головы они покрывают шапками из птичьих шкур или плетеными шляпами, выкрашенными сверху очень искусно и имеющими вид отреза плоского конуса. Ходят почти всегда босые, исключая весьма холодного времени, когда они надевают род сапог, сшитых из нерпичьей или другой кожи.

Кадьякцы весьма пристрастны к нарядам. Уши искалывают вокруг и убирают их бисером разных цветов. Женщины же унизывают им руки, ноги и шею. В прежние времена все они сквозь нижнюю часть носового хряща продевали кости или другие какие-либо вещи. Мужчины вкладывали камни или длинные кости в прорез под нижней губой, длиной около полдюйма, женщины же навешивали коральки или бисер сквозь проколотые там дырочки, в которые обыкновенно вставляли ряд небольших косточек, наподобие зубов. Нежный пол здесь так же привязан к щегольству и украшениям, как и в Европе. В старину они делали «тэту», или узоры на подбородке, грудях, спине и на прочих местах, но такой обычай уже выходит из употребления. Самой дорогой вещью они считают янтарь. Он для кадьякца гораздо драгоценнее, нежели для европейца бриллиант, и его носят в ушах вместо серег. Я подарил небольшой кусок янтаря тайон-скому сыну, который едва не сошел с ума от радости. Взяв эту драгоценность в руки, он вне себя кричал: «Теперь Савва (так его назвали при крещении) богат. Все знали Савву по храбрости и проворству, но ныне узнают его по янтарю». Мне после рассказывали, что он ездил в разные места острова нарочно, чтобы показать мой подарок.

Пища здешних жителей состоит из рыбы и всякого рода морских животных: сивучей, нерпы, ракушек и морских репок. Но китовый жир предпочитается всему. Как он, так и головы красной рыбы всегда употребляются сырые. Прочее же варится в глиняных горшках или жарится на палочках, воткнутых в землю подле огня. Во время голода, который на острове нередко случается зимой, а весной бывает почти всегда, обычным прибежищем жителей служат отмели, или лайды. Селение, у которого находится такое изобильное место, начитается у них самым лучшим.

Кадьякцы, до прибытия к ним русских, не имели никакой установленной веры, а признавали доброе и злое существа. Из них последнему, боясь его, приносили жертвы, говоря, что первое и без того никому никакого зла ее наносит. Теперь они почти все почитаются христианами. Но вся вера их состоит только в том, что они имеют по одной жене и крестятся, входя в дом россиянина. В остальном не имеют никакого понятия о наших догматах, а переходят в веру единственно из корысти, т. е. чтобы получить крест или другой какой-либо подарок. Я знал многих, которые трижды крестились, получая за то каждый раз рубаху или платок.

О первом заселении острова никто из них ничего основательного сказать не может, а каждый старик сплетает особую сказку по своему вкусу. Тайон Калпак, который почитается на острове умным человеком, рассказывал мне следующее: «К северу от Аляски жил тайон, дочь которого влюбилась в кобеля и с ним прижила пятерых детей. Из них двое были женского, а трое мужского рода. Отец, рассердись на свою дочь и улучив время, когда ее любовника не было дома, сослал ее на ближний остров. Кобель, придя домой и не видя своих, долго грустил, но напоследок, узнав о месте их пребывания, поплыл туда и на половине дороги утонул. По прошествии некоторого времени щенята подросли, а мать рассказала им причину своего заточения. Старик тайон, соскучась по своей дочери, приехал сам ее навестить, но не успел войти в дом, как был растерзан своими разъяренными внучатами. После этого печального приключения мать дала детям волю итти куда желают, почему одни отправились к северу, а другие через Аляску к югу. Последние прибыли на остров Кадьяк и размножили на нем людей. Мать же их возвратилась на свою родину». На мой вопрос, каким образом собаки могли попасть на Кадьяк, он отвечал, что остров сперва отделялся от Аляски только рекой, а настоящий пролив сделала чрезвычайно большая выдра, которая жила в Кенайском заливе и однажды вздумала пролезть между Кадьяком и материком.

Некто рассказывал мне историю о сотворении острова таким образом: «Ворон принес свет, а с неба слетел пузырь, в котором были заключены мужчина и женщина. Сперва они начали раздувать свою темницу, а потом растягивать ее руками и ногами, от чела составились горы. Мужчина, бросив на них волосы, произвел лес, в котором размножились звери, а женщина, испустив из себя воду, произвела море. Плюнув же в канавки и ямы, вырытые мужчиной, она превратила их в реки и озера. Вырвав один из своих зубов, она отдала его мужчине, а тот сделал из него ножик и начал резать деревья. Из щепок, бросаемых в воду, произошли рыбы. От душистого дерева (род кипариса) — горбуша, а от красного — кижуч. Мужчина и женщина со временем произвели детей. Первый сын играл некогда камнем, из которого образовался Кадьяк. Посадив на него человека с сукой, он отпихнул его на теперешнее место, где потом начали разводиться люди».

В прежние времена на Кадьяке было многоженство. Тайоны имели до 8 жен, а прочие по своему состоянию. Игатский тайон в бытность мою на острове держал у себя трех жен. У шаманов их было столько, сколько, как они уверяли своих соотечественников, им позволяло иметь сверхъестественное существо.

Сватовство или вступление в брак производится здесь следующим образом. Жених, услышав, что в таком-то месте находится хорошая девушка, отправляется туда с самыми дорогими подарками и начинает свататься. Если родители пожелают выдать за него свою дочь, то он одаривает их, покуда они не скажут «довольно». В противном же случае он уносит все назад. Мужья почти все живут у жениных родственников, хотя иногда ездят гостить и к своим. У своего тестя они служат вместо работников. По прошествии некоторого времени весь брачный обряд заканчивается тем, что молодой проводит ночь со своей молодой, а поутру, встав вместе со светом, он должен достать дров, изготовить баню и в ней обмыться с женой своей раньше всех. При свадьбах не бывает никаких увеселений, а если зятю удастся убить какое-либо животное, то тесть, из одного хвастовства, рассылает куски своим приятелям. Этот обычай водится во время изобилия, в противном же случае каждый житель бережет для себя все, что только может промыслить.

Кадьякцы бывают привязаны не столько к живым, сколько к своим умершим родственникам. Покойник одевается в самое лучшее платье, а потом кладется по большей части опять на то же место, где лежал во время своей болезни. Между тем, как копают яму, родственники и знакомые неутешно воют. После приготовления могилы, тело умершего завертывается в звериные кожи, а вместо гроба обтягивается лавтаками. Потом оно опускается в могилу, поверх которой кладутся бревна и камни. По совершении погребения дальние родственники уходят по домам, а ближние остаются и плачут до захода солнца. В прежние времена после смерти какого-либо из знатных жителей имели обыкновение убивать невольника, или калгу, как здесь их называют, и погребали его вместе с господином или госпожой. Теперь же тела даже самых богатых осыпаются только раздавленным бисером или янтарем, что, однако же, случается весьма редко. С умершими охотниками кладется их оружие, т. е. бобровые, нерпичьи и китовые стрелки. Наверху ставят решетки байдарок. Я видел длинные шесты, воткнутые над могилами, которые означали высокий род погребенной особы. Говорят, что кадьякцы чрезвычайно печалятся по покойникам и плачут при каждом о них упоминании. Стрижка волос на голове и марание лица сажей считается здесь знаком печали по умершим. Жена, лишившаяся мужа, оставляет свой дом и уходит в другое жилище, в котором и проводит известное время. То же самое делает и муж после смерти своей жены. После кончины детей мать садится на 10 или на 20 дней в особо построенный малый шалаш, о котором мною было упомянуто раньше.

Обряд, наблюдаемый здесь при рождении, довольно любопытен. Перед последним временем беременности строится весьма малый шалаш из прутьев и покрывается травой. Женщина, почувствовав приближение родов, тотчас в него удаляется. Роженица, по разрешении своем от бремени, считается нечистой и в своем заточении должна оставаться двадцать дней, хотя бы то было зимой. В продолжение этого времени родственники приносят ей пищу и питье, и все это подают не прямо из рук в руки, но на палочках. Как только кончится срок, то роженица, вместе со своим ребенком, омывается сперва на открытом воздухе, а потом в бане. При первом омовении у новорожденного прокалывают хрящ в носу и всовывают кусок круглого прутика. Делается также прорез под нижней губой или протыкается несколько дыр насквозь. Отец, после рождения ребенка, обыкновенно удаляется в другое селение, хотя и не надолго.

Я могу уверить, что в целом свете нет места, где бы жители были более неопрятны, как на этом острове, но при этом малейшая природная нечистота считается у кадьякцев за самую мерзость. Например, женщины в периодических обстоятельствах должны удалиться в шалаш, подобный родильному, и быть в нем до тех пор, пока не очистятся совершенно. Те же, с которыми это случилось еще в первый раз, принуждены бывают выдерживать там десятидневный карантин и, омывшись, возвратиться к родственникам. Их также кормят или с палочек, или бросают к ним пищу без посуды.

Во время моего проезда по острову мне самому случилось это видеть. Я даже мерил многие конурки, которые обыкновенно вырываются в земле на 2/3 аршина и так плохо покрыты, что с непривычки в дурную или холодную погоду должны быть вредны для здоровья.

Между разными болезнями, которым бывают подвержены ка-дьякцы, наиболее часты: венерические, простуда и чахотка. Средств, употребляемых для излечения недугов, три: шаманство, или колдовство, вырезывание больной части и кидание крови. Говорят, что в первой степени венерической болезни употребляется взвар из кореньев, когда же она бросится в нос, то прорезывают ноздри, а в других случаях прокалывают хрящ.

Воспитание детей у кадьякцев ничем не отличается от других подобных народов. Они с младенчества приучаются к стуже купанием в холодной воде и другими подобными способами. Нередко случается, что мать, желая унять раскричавшегося ребенка, погружает его зимою в море или реку и держит до тех пор, пока не уймутся слезы. В привычке к голоду они не имеют нужды ни в каком наставнике, а каждый сам время от времени привыкает его выносить. Нередко им случается, по недостатку в съестных припасах, оставаться несколько дней сряду без всякой пищи. Мужчины заблаговременно приучаются делать и бросать стрелки, строить байдарки, управлять ими и прочее. А девицы также с юных лет начинают шить, вязать разные шнурки и делать прочие вещи, свойственные их полу. Все здешние мужчины вообще занимаются рыболовством и промыслом как морских, так и наземных зверей. Одна только китовая ловля принадлежит особенным семействам и переходит от отца к тому сыну, который в этом промысле показал больше искусства и расторопности перед другими. Впрочем, китовую ловлю кадьякские жители еще не успели довести до того совершенства, в котором она находится у гренландцев и у других народов. Кадьякский промышленник нападает только на малых китов и, сидя в однолючной байдарке, бросает в него гарпун, древко которого при ударе отделяется от аспидного носка и остается на воде. Таким образом, кит, получив рану и имея в своем теле упомянутый аспидный носок или копье, уходит с ним в море и потом выбрасывается на берег, а иногда и совсем пропадает. Поэтому можно заключить, что никто из китовых промышленников не уверен в своей добыче.

Что же касается морских бобров, то разве сотый из них может спастись от своих гонителей. Они промышляются следующим образом. В море выезжает множество байдарок, и как только которая-нибудь из них подъедет к бобру, то охотник, бросив в него стрелку или не делая этого, гребет на место, где он нырнул и поднимает весло. Все прочие байдарки, увидев этот знак, бросаются в разные стороны, и около первой байдарки составляют круг сажен до 100 [метров 180] в поперечнике. Лишь только животное вынырнет из воды, как ближние байдарки бросают в него также свои стрелки, а самая ближайшая, став на месте, где нырнул бобер, опять поднимает весло. Другие располагаются так же, как и в первом случае. Охота продолжается таким образом до тех пор, пока бобер не утомится или потеряет силы от истечения крови из ран. Я слыхал от искусных промышленников, что иногда двадцать байдарок бьются с одним бобром половину дня. Бывают даже и такие животные, что своими лапами вырывают из себя стрелки, однако же, большей частью по прошествии нескольких часов делаются добычей охотников. По опытам известно, что бобер, нырнув в первый раз, остается в воде более четверти часа, но в последующие разы это время мало помалу уменьшается, и, наконец, бобер приходит в такое бессилие, что совсем не может погружаться в воду. Весьма жалкое зрелище представляется для человека чувствительного, когда промышленники гоняются за бобровой самкой, имеющей при себе малых детей. Материнская к ним привязанность должна бы тронуть каждого человека, но кадьякский житель не чувствует ни малейшей жалости. Он не пропустит ничего плавающего по морю, не бросив в него своей стрелки. Лишь только бедная самка увидит своих неприятелей, то, схватив бобренка в лапы, тотчас погружается вместе с ним в море, а так как он не может быть долго под водой, то, невзирая ни на какую опасность, она опять поднимается наверх. В это время промышленники пускают в нее стрелки, которыми она скоро и бывает ранена, стараясь укрыть своего маленького. Случается иногда, что при внезапном нападении бедное животное оставляет свое дитя, но в таких обстоятельствах оно неизбежно погибает, ибо покинутого бобренка можно весьма удобно изловить, а мать, слыша его голос, уже не в состоянии удалиться. Материнская привязанность влечет ее к своему детенышу Она тотчас подплывает к байдарке, стараясь освободить его, и тогда-то получает от промышленников многие раны и неминуемо погибает. Если у самки двое детей, то она старается спасти обоих, но в случае неудачи одного из них разрывает сама или оставляет на произвол судьбы, а другого защищает всеми способами. Кадьякцы, занимаясь этим промыслом с самых юных лет, делаются со временем великими в нем искусниками. В тихую погоду они узнают места, где нырнул бобер, по пузырям, остающимся на поверхности воды, в бурное же время бобры ныряют, по их наблюдению, всегда против ветра. Меня уверяли, что если бобер приметит где-нибудь не занятое байдарками место или промежуток между ними шире других, то он непременно туда устремится. Он старается высмотреть это место, высовываясь из воды до пояса, но, вместо спасения, подвергается неминуемой опасности. Убить бобра считается у промышленников большим торжеством. Оно обыкновенно выражается странным криком, после которого следует разбирательство, кому принадлежит добыча. Главное право на нее имеет тот, кто первый ранил пойманного зверя. Если несколько человек вдруг бросили в него свои стрелы, то правая сторона берет преимущество перед левой, а чем рана ближе к голове, тем важнее. Когда же несколько стрелок, у которых моуты оторваны, находится в обычных частях тела, то тот, у которого остаток длиннее, считается победителем. Хотя, как кажется, вышеупомянутых правил достаточно, но при всем том происходит множество споров между промышленниками, которые часто приходят к русским для решения.

Нерпа считается у кадьякцев первым промыслом после бобра. Ловят ее сетками, сделанными из жил, которые посредством грузил растягиваются в воде. Нерпу бьют сонную, но всего забавнее, когда заманивают ее к берегу. Охотник скрывается между камнями и, надев на голову шайку, сделанную из дерева наподобие нерпичьей морды, кричит голосом нерпы. Животное, надеясь найти себе товарища, подплывает к берегу и там лишается жизни.

Ловля птиц, называемых урилами, составляет третий промысел. Их ловят также жильной сеткой, которая внизу растягивается на шест, длиной в 2 сажени [3,7 м]. В верхние концы сетки продевается шнур сквозь ячеи, и прихватывается по концам вышеуказанного шеста. Поскольку эти птицы обыкновенно садятся на утесы, то охотник, подкрадываясь с собранной сетью и достигнув удобного возвышения, бросает ее прямо на птиц. Испугавшись, урилы стараются улететь и запутываются в сети. Тогда охотник, держа один конец шнурка, тянет другой к себе и собирает сетку в кошель, в котором иногда находится целое стадо птиц. Ширина сетки бывает обыкновенно сажени две с небольшим, а длина — до 12 сажен [22 м].

Рыба по кадьякским рекам ловится руками и кошелями на шестах, а иногда ее бьют вброд копьями. Но в море употребляются костяные уды разной величины, смотря по рыбе. На уду, вместо линя, привязывается морской лук, который бывает длиной сажен в 30 [метров 55], а в диаметре около дюйма. Растение это гораздо лучше жильных шнуров, так как последние слишком растягиваются, когда намокнут, и не так крепки.

Кадьякское оружие состоит из длинных пик, гарпунов и стрелок, которыми промышляются морские звери: киты, нерпы, касатки и бобры. Когда жители вели войну между собой, то вооружались большими луками, наподобие аляскинских, и стрелами с аспидными или медными носками. Но теперь редкие из них держат это оружие. Китовый гарпун имеет в длину около 10 футов [3 м] с аспидным копьем, сделанным наподобие ножа, острого с обеих сторон, который вставляется довольно слабо. Нерпичий не короче китового, с костяным носком или копьем, на котором нарезано несколько зубцов; к нему прикрепляется пузырь. Поэтому, хотя животное и потащит его, но погрузить в воду не может. Есть и еще особый род нерпичьих стрелок, которые довольно походят на бобровые и отличаются от касаточных только одними носками, ибо у последних они длиннее и вставляются в кость, которая при ударе выпадает. Наконечники указанных стрелок, не исключая нерпичьего гарпуна, привязываются к моутам, или жильным шнуркам, которые прикрепляются к древку. Они вставляются в концы, оправленные в кость, так что когда зверь ранен, то наконечник выходит из своего места, и, оставшись в теле, сматывает шнурок с древка, которое, упираясь непрестанно о поверхность воды, утомляет добычу, стремящуюся поминутно нырять. Стрелки бросаются правою или левою рукой с узких дощечек, которые следует держать указательным пальцем с одной стороны, а тремя меньшими — с другой, для чего вырезываются ямки. Стрелки кладутся оперенным концом в небольшой желобок, вырезанный посреди дощечки, и бросаются прямо с плеча.

Рабочие орудия состоят из небольшой шляхты, которую теперь делают из железа, а прежде она была аспидная, и из кривого неширокого ножика, вместо которого до прибытия русских употреблялась раковина. К ним можно присоединить ноздреватый камень, употребляемый для очистки работы, и зуб, посаженный в небольшой черенок. С этим бедным набором инструментов кадьякцы искусно отделывают свои вещи. Что же касается женщин, то в искусстве шить едва ли кто может превосходить их, кроме как на островах Лисьих. Я имею многие образцы их работы, которые сделали бы честь лучшим нашим швеям. Чем кадьякцы древнее, тем превосходнее работа, а особенно резьба из кости. Это ремесло, судя по куклам, находящимся у меня, было в хорошем состоянии, если принять во внимание, что оно принадлежало необразованным людям. Но ныне с трудом можно сыскать человека, который изобразил бы что-нибудь порядочное. Все шьется здесь жильными нитками, которые вы-делываются так тонко и чисто, что не уступят лучшему сученому шелку. Плетенки же из них или шнурки делаются с удивительным искусством. Оленья шерсть, козий волос, раздерганный стамед только на Кадьяке употребляется для украшения. До приезда русских женщины употребляли костяные иголки собственной своей работы, почему в каждом семействе находится небольшое орудие для проверчивания ушек. Женщины так бережливы, что если даже и теперь сломается железная игла, то просверливают ушки на остатках, покуда это можно делать.

На Кадьяке, подобно всему северо-западному берегу Америки, шаманство, или колдовство, находится в большом уважении. Шаманы учатся своему искусству с малолетства. Уверяют, что они имеют сношения с нечистым духом, по внушению которого могут предсказывать будущее. Они также считают, что некоторым детям положено судьбой быть земными шаманами и что они видят всегда свое назначение во сне. Хотя у каждого из этих обманщиков есть нечто особенное, но основное у всех одинаковое. В середине бараборы постилается нерпичья кожа или другого зверя, подле которой ставится сосуд с водой. Шаман выходит на вышеупомянутую подстилку и, скинув с себя обыкновенное платье, надевает камлейку задом наперед. Потом красит свое лицо и покрывает голову париком из человеческих волос с двумя перьями, похожими на рога. Напротив садится человек, который предлагает ему вопросы. Одевшись и выслушав просьбу, шаман начинает песню, к которой мало-помалу присоединяются зрители, и напоследок составляется хор, или, лучше сказать, шум. При этом шаман делает разные телодвижения и прыжки до тех пор, пока в беспамятстве не падает на землю. Потом он опять садится на кожу и начинает такие же неистовые движения. Так продолжается долгое время, наконец шаман объявляет ответ, полученный им от нечистого духа. Шаманы исполняют также и должность лекарей, но только в самых трудных болезнях. За это непременно надо их одарить, с тем, однако, чтобы больной выздоровел, в противном же случае отбирают подарки назад. Все их лечение больного состоит в вышеописанном бесновании.

После шаманов первое место занимают касеты, или мудрецы. Должность их состоит в обучении детей разным пляскам и в распоряжении увеселениями или играми, во время которых они занимают место надзирателей.

Закоснелые предрассудки произвели множество суеверий в здешнем народе. Ни одна плетенка не делается без помощи какого-либо счастливого корешка. Бедным считается тот промышленник, который не имеет при себе какого-нибудь счастливого знака. Самые важные из последних — морские орехи, которые во множестве валяются по берегам в жарких климатах, а здесь они весьма редки. Лишь только наступит весна, то китовые промышленники расходятся по горам собирать орлиные перья, медвежью шерсть, разные необыкновенные камешки, коренья, птичьи носки и прочее. Всего хуже обычай красть из могил мертвые тела, которые они содержат в потаенных пещерах и которым даже носят иногда пищу. Здесь введено в обычай, что отец перед своей смертью оставляет пещеру с мертвыми телами, как самое драгоценное наследие тому, кто делается его преемником в китовом промысле. Наследник, со своей стороны, старается всю жизнь умножать это сокровище, так что у некоторых набирается до двух десятков трупов. Впрочем, надо заметить, что здесь крадут тела только таких людей, которые показывали особенное искусство и расторопность. Китовые промышленники во время ловли, как уже сказано выше, считаются нечистыми, и никто не только не согласится с ним есть вместе, но и не позволит им прикасаться ни к какой вещи. Однако же при всем этом они пользуются особенным уважением, и другие островитяне называют их своими кормильцами.

Кадьякцы проводят свою жизнь в промыслах, празднествах и в голоде. В первых они упражняются летом, вторые начинаются в декабре и продолжаются до тех пор, пока хватит съестных припасов, а с того времени и до появления рыбы терпят большой голод и питаются только ракушками. Во время праздников они непрестанно пляшут и скачут, причем употребляются самые уродливые маски. Мне случалось видеть их забавы довольно часто, но без всякого удовольствия. Их увеселения обыкновенно начинаются женщинами, которые несколько минут качаются из стороны в сторону при пении присутствующих зрителей и звуков бубнов. Потом выходят, или, лучше сказать, выползают мужчины в масках и прыгают различным образом, и это заканчивается едой. Островитяне большие любители увеселений. Вообще же можно сказать, что все они весьма пристрастны к азартным играм, в которые проигрывают иногда все свое имущество. У них есть одна игра, называемая кружки, от которой многие разорились. В нее играют четыре человека, двое на двое. Они расстилают кожаные подстилки аршин на 5 [метрах в 3,5] одна от другой, на них кладут по небольшому костяному кружку, у которого на краю проведен тонкий ободок черного цвета, а в средине назначен центр. Каждый игрок берет по пяти деревянных шашек с меткой, означающей разные стороны игроков, и садится у подстилки, имея своего товарища напротив себя. Цель игры — выиграть четыре раза по 28; число замечается палочками. Игроки, стоя на коленях вытянувшись, опираются левой рукой о землю, а правой кидают шашки друг за другом, на кружки, с одной подстилки на другую. Если кто попадет в метку, то другой с той же стороны старается его сбить и поставить на это место свою шашку. Когда все шашки сойдут с рук у обеих сторон, тогда смотрят, как они лежат. За каждую шашку, коснувшуюся кружка, считают один; за ту, которая совершенно покроет кружок, — два, а та, которая коснется или пересечет черный обод его, — три. Таким образом, игра продолжается несколько часов сряду. Есть еще другая игра, называемая стопкой. Она состоит в следующем: вырезанный костяной или деревянный болванчик бросается вверх, и если ляжет на свое основание, то это значит 2; если на брюхо — 1, а на шею — 3. Окончание этой игры — дважды десять, что отмечается также палочками.

Кадьякцам надлежит отдать справедливость за изобретение байдарок, которые они строят из тонких жердей, прикрепленных к шпангоутам, или, лучше сказать, к обручам. Они обтягиваются так хорошо сшитыми нерпичьими кожами, что ни капли воды никогда не проходит внутрь. Теперь их три рода в употреблении, т. е. трехлючные, двухлючные и однолючные. До прихода русских были только два последние, а вместо первых строились байдары, или кожаные лодки, в каждую из которых помещалось до 70 человек. Все эти суда ходят на малых веслах, и не только особенно легки на ходу, но и весьма безопасны в море при самом крепком волнении. Надо только иметь затяжки, которые крепятся у люков и задергиваются на груди сидящего на байдаре. Я сам проехал в трехлючной байдарке около 400 верст [425 км] и могу сказать, что не имел у себя никогда лучшего гребного судна. В байдарке надо сидеть спокойно и чтобы гребцы не делали больших движений, в противном случае можно опрокинуться. Хотя кадьякцы в другом и не слишком проворны, но отменно искусны в управлении этих челнов, на которых они пускаются сквозь буруны и плавают без всякой опасности более тысячи верст. Правда, это бывает всегда подле берега, однако иногда в хорошую погоду ходят верст по 70 [около 75 км] без отдыха. Послать двухлючную байдарку к острову Уналашке или в Ситкинский пролив считается здесь обыкновенным делом. Когда на пути их захватывают штормы в открытом море, тогда по несколько байдарок соединяются вместе и дрейфуют спокойно до перемены погоды. В таком случае каждому гребцу нужно иметь камлейку, сшитую из крепких кишок, которая у рукавов и на голове у капюшона затягивается шнуром, так как волны во время бури часто плещут через байдарку. Сперва для меня было весьма неприятно чувствовать движение киля и членов байдарки, которые на каждом валу сгибаются и разгибаются, но потом, привыкнув, я много ими забавлялся.

Удивительно, что эти люди, сумевшие построить вышеописанные суда, оставили почти без всякого внимания самое главное и нужное в жизни, т. е. строение своих жилищ. Последние столь же просты и неудобны, насколько первые превосходны в своем роде. Здешняя барабора состоит из довольно большого четырехугольного продолговатого помещения, с квадратным отверстием фута в 3 [около метра] для входа и с одним окном на крыше, в которое выходит дым. Посередине вырывается небольшая яма, где разводится огонь для варки пищи, а по бокам отгораживаются досками небольшие места для разных домашних вещей. Это помещение служит двором, кухней и даже театром. В нем вешается рыба для сушки, делаются байдарки, чистят пищу и прочее. Хуже всего то, что живущие никогда его не очищают, а только изредка настилают на пол свежую траву. К главному помещению пристраиваются еще небольшие боковые строения, называемые жупанами. Каждый из них внутри имеет свой вход, или, лучше сказать, лазейку, в которую можно пройти не иначе как нагнувшись и ползя на животе до тех пор, пока можно будет мало-помалу подняться на ноги. Наверху в самой крыше жупанов делается небольшое окно для света, которое, вместо оконницы, обтягивается сшитыми вместе кишками или пузырями. Вдоль стен, отступив от них на 3 фута [1 м], кладутся нетолстые брусья, отделяющие места для сна и сиденья; они же служат и вместо изголовья. Это отделение содержится довольно чисто, потому что устилается соломой или звериными кожами. Жупаны здесь нужны больше для зимы, так как, ввиду их малых размеров, бывают всегда теплы от многолюдия. В самое же холодное время они нагреваются горячими камнями. Они употребляются также иногда вместо бань.

Постройка барабор самая простая. Для этого вырывают четырехугольную яму футов до 2 [около 0,6 м] глубиной и по углам вкапывают столбы вышиной футов около 4 [немного более 1 м], на которые кладут перекладины и довольно высокую крышу на стропилах. Стены обиваются стоячими досками снаружи. Крыша устилается довольно толстым слоем травы, а бока обмазываются землей, так что все строение с внешней стороны походит на какую-то кучу.

Вообще можно сказать, что кадьякцы не имеют ни малейшей склонности к соблюдению чистоты. Они не сделают лишнего шага ни для какой нужды. Мочатся обыкновенно у дверей в кадушки, множество которых стоит всегда наготове. Эту жидкость они употребляют для мытья тела и платья, а также и для выделки птичьих шкурок. Правда, как мужчины, так и женщины большие охотники до бань, но они ходят в них только потеть, если же у кого голова слишком грязна, то он моет ее мочой. Впрочем, платье надевают прежнее, как бы оно ни было запачкано.

Кадьяк и окружающие его острова управляются чиновниками Компании. Все природные жители находятся в ведении Ка-дьякской конторы. О других местах, принадлежащих Компании, я не могу сказать с такой подробностью, как о Кадьяке, на котором я прожил около года. Все кадьякцы считаются теперь русскими подданными. Компания при их помощи не только запасает себе и своим служащим, которых насчитывает до тысячи человек, съестные припасы на целую зиму, но и употребляет их на другие работы. Из них составляются партии для ловли морских бобров, они промышляют лисиц, нерп, птиц и еврашек, одним словом, они такие работники, каких в других местах невозможно найти.

Кадьякцы исполняют приказания Компании с величайшим послушанием и бывают довольны тем, что она за их труды заблагорассудит положить. Кроме бисера, табака и других европейских мелочей, им платится за промысел птичьими, еврашечьи-ми и тарбаганьими парками. Этот торг самый выгодный для Компании, так как не стоит почти никаких издержек. Материал, из которого женщины шьют разное платье, добывается самими обывателями по наряду и отдается в кладовые, откуда потом они сами же его и покупают. В награду за свои труды швеи получают только иголки, которые остаются у них от работы, а тайонши нередко по пачке табаку. Однако же должен признаться, что этот столь прибыльный для Компании торг может со временем обратиться в величайший вред для жителей. Каждое лето они уезжают от своих жилищ на тысячу верст в малых кожаных лодках, и таким образом, на весьма долгое время разлучаются со своими женами и детьми, которые не в состоянии достать для своего пропитания пищу. К этому надо прибавить еще и то, что в пути кадьякцы нередко встречаются с неприятелями и лишаются жизни. Те же, которые остаются летом на острове, вместо своей общинной работы, принуждены бывают работать на Компанию. Даже и самые старые не освобождены от этой повинности. Они ловят морских птиц, и каждый из них обязан наловить их столько, чтобы довольно было для семи парок. Такие порядки крайне не нравятся здешним жителям, которые высказывают к старости великое уважение. Меня уверяли, что многие старики, удрученные летами, выбиваются из сил, гоняясь за добычей по утесистым скалам, и делаются жертвой корыстолюбия других. Хотя и можно отдать справедливость нынешнему правителю Баранову и его помощникам, которые, оставив прежние обычаи, обходятся с кадьякскими обывателями снисходительно, однако, при всем том, если вышеуказанные причины не будут совсем устранены, они непрестанно будут уменьшать число жителей Кадьяка.

Чтобы предотвратить совершенное уничтожение этих весьма выгодных промыслов, надлежит, по моему мнению, сделать, по крайней мере, следующее: 1) все вещи (кроме дорогих), нужные для одежды местных жителей и почти ничего не стоящие Компании, продавать гораздо дешевле принадлежащим ей людям, без которых она даже не может существовать; 2) ввести в употребление железные орудия, без которых нельзя ничего сделать, не потеряв напрасно много времени; 3) не посылать партий на байдарках в отдаленный путь, а отправлять их на парусных судах до места ловли и на тех же судах привозить их обратно; 4) оставлять половину молодых людей дома и не употреблять стариков на тяжелые и не соответствующие их возрасту работы, ибо преждевременная их смерть нередко влечет за собой разорение целого семейства. Если такие мероприятия будут приняты и приведены в действие, то можно ожидать, что приезжий не будет иметь мучительного неудовольствия встретиться ни с одним жителем, скитающимся без всякой одежды, что сейчас случается особенно часто и даже среди таких людей, которые в прежние времена были зажиточные и весьма богаты.

Хотя около Кадьяка не трудно сыскать множество прекрасных гаваней, однако компанейские суда пользуются сейчас только двумя: Трех Святителей, которая, по моим наблюдениям, лежит на северной широте 57°05"59" и в западной долготе 153°14"30", и Св. Павла, лежащей под 57°46"36" с. ш. и 152°08"30" з. д. Первая из них — та самая, в которой остановился Шелехов при первом своем прибытии на Кадьяк. Она лежит на запад-северо-запад от южного мыса острова Салтхидака и образована косой, выдающейся к северо-западу от южной конечности небольшого залива. Говорят, что до землетрясения, случившегося в 1788 году, местность вокруг этой гавани была гораздо выше. Теперь же она покрывается до гор равноденственными приливами, грунт везде — ил и самый мелкий черный песок, а общая глубина от 4 1/2 до 10 сажен [от 8 до 18 м]. Вход в эту гавань, а также и выход из нее весьма удобны, — она закрыта от всех ветров. Вторая же гавань не представляет ничего особенного. Она состоит из узкого пролива, в который можно войти не иначе, как сделав множество перемен в курсе. Правда, северный проход в нее прямой, но часто бывает покрыт туманом. Выход же из нее довольно удобен, так как при южных и юго-западных ветрах погода большей частью стоит ясная, о чем было упомянуто раньше. Обойдя остров Каменный (который надо оставлять на значительном от себя расстоянии, потому что от его северного мыса идет довольно длинный риф), следует проявить немалую осторожность, ибо по обеим сторонам прохода также лежит много подводных камней, между которыми кораблю негде повернуться, а всего хуже то, что грунт по северную сторону батареи весьма нехорош. Компания отдала этому месту преимущество при заселении только потому, что там растет множество елового леса, которого совсем нет в других местах острова. Впрочем, оно невыгодно для судов, во-первых, потому, что противные ветры могут задерживать суда слишком долго, во-вторых, здесь на якоре неудобно стоять в зимнее время, ибо иногда бывают весьма сильные ветры. Чтобы иметь лучший и удобнейший вход в гавань Св. Павла, надлежит пройти сперва перпендикулярно к Чиниатскому мысу, а потом держать на камень, который я назвал Горбуном и который надо проходить по правую сторону, так как близ островов Пустого и Лесного видны все опасные места и там в случае безветрия можно останавливаться на верпе на 60 саженях [109 м], где грунт — ил. При противных же ветрах или непостоянной погоде я советовал бы держаться в море, не входя в Чиниатский залив.

ОПИСАНИЕ ОСТРОВОВ СИТКИНСКИХ

Ю. Ф. Лисянский

Август 1805 года. Хотя здешний западный берег был известен нам со времени капитана Чирикова, но никто не знал, принадлежит ли он к материку или к островам. Это сомнение решено уже капитаном Ванкувером, который открыл пролив Чатома. Но так как обстоятельства не позволили этому славному мореплавателю войти в исследование подробностей, то он и довольствовался только общим положением, как то явствует из его карт. Нынешние же наши изыскания показывают, что среди множества Ситкинских островов находятся четыре главных: Якобиев, Крузов, Баранова и Чичагова. Последний назван так мной по фамилии покойного адмирала Василия Яковлевича Чичагова, под начальством которого я имел честь служить во всю прошедшую войну против шведов. Не имея обстоятельных сведений о проливе, отделяющем первый из упомянутых островов, я ничего не могу сказать, кроме того, что по нему проходило однажды небольшое компанейское судно. Что же касается других проливов — Невского и Пагубного, то они довольно глубоки и начинаются губой Клокачева. Первый идет в залив Ситкинский, а последний в пролив Чатома, как можно видеть из приложенной при этом карты. Первое наше поселение здесь было основано в 1800 году коллежским советником Барановым, с согласия самих жителей, и существовало до 1802 года, когда они, воспользовавшись неосторожностью наших поселенцев, происшедшей от излишней к ним доверчивости, разорили и разграбили его, пролив кровь многих невинных. Обстоятельное известие об этом несчастном происшествии сообщил мне компанейский промышленник, который тогда был взят в плен, а после нашел случай спастись.

Баранов, отправляясь на Кадьяк, оставил вместо себя начальника, который, а также и все прочие, был в столь тесной дружбе с ситкинскими жителями, что они нередко гостили по неделе друг у друга. Несмотря на это, ситкинцы, узнав, что наши почти все разъехались на промыслы для заготовки съестных припасов на зиму, собравшись в количестве до 600 человек, приступили к крепости. Некоторые прокрались сквозь лес, а другие на больших лодках проливами. Все они были снабжены огнестрельным оружием. Оставшиеся русские, не испугавшись такого внезапного нападения, произвели по ним пушечную стрельбу, но отразить их не могли, и ситкинцы, вследствие перевеса своих сил, подошли напоследок под самые стены укрепления. В числе их находились три матроса из Американских Соединенных Штатов. Оставив свои суда, они сперва поступили на службу в Компанию, а потом перешли к нашим неприятелям. Эти вероломные бросали зажженные смоляные пыжи на кровлю верхнего строения, зная, что там хранился порох и сера. Все здание в три часа превратилось в пепел. При этом нападающие успели вытаскать до 2000 бобров, которые были заготовлены для вывоза. Свой приступ они начали около полудня, а к вечеру не только все защищавшиеся были преданы смерти, но и сами строения истреблены так, что почти не осталось никаких знаков их прежнего существования. Ситкинцы, исполнив первое свое намерение, тотчас разъехались по разным местам, где только надеялись найти русских или кадьякцев, и, перебив некоторых, не малое число взяли в плен, особенно женщин, которые тогда собирали ягоды на поле. При этом двое русских кончили жизнь в самых жестоких мучениях. Баранов, узнав об этом поступке, тотчас начал готовиться наказать вероломных. Но поскольку многие его суда были в разъезде, то он был принужден отложить свое мщение до удобного случая. Выше уже мной описано, каким образом русские основали здесь свое второе поселение. При этом они поступили не только без всякой жестокости против своих неприятелей, но и показали слишком большую умеренность в наказании, какое заслуживали ситкинцы.

Нынешнее наше селение называется Новоархангельским. Оно несравненно выгоднее прежнего. Местоположение его и при самом небольшом укреплении будет неприступным, а суда, под прикрытием пушек, могут стоять безопасно. Баранов мог воспользоваться этим местом и при первом поселении. Но так как там жили сами ситкинцы, то он не хотел их обидеть, а довольствовался тем, что ему было уступлено. Хотя не прошло еще и года, как это место заселено нами, однако оно имеет не только довольно большое число хороших зданий, но и множество огородов, в которых растут картофель, репа, капуста и салат. Разным образом начинает развиваться и скотоводство. Из Кадьяка привезено немного рогатого скота, свиней и кур. Вульф, шкипер американского купеческого корабля, зашедшего сюда весной, оставил английскую овцу с бараном и трех калифорнийских коз, так что в короткое время наши американские селения не будут иметь ни в чем нужды, если продолжится управление Баранова или его преемник проявит надлежащее внимание. Леса великое изобилие, и, при достаточном числе рабочих и железных материалов, можно будет построить большой флот, не выезжая из залива.

Новоархангельск, по моему мнению, должен быть главным портом Российско-Американской компании, потому что, исключая вышеупомянутые выгоды, он находится в центре самых важных промыслов. В окружности его водится такое множество бобров, что если не воспрепятствуют иностранные суда, то каждый год можно будет их вывозить, по крайней мере, тысяч до восьми; теперь же, поскольку здесь беспрестанно торгуют граждане Американских Соединенных Штатов, то вывоз должно полагать до трех тысяч. Кроме этого, ситкинские деревья могут приносить не малую выгоду, когда наши суда будут чаще ходить в Кантон.

Ситкинские острова названы мной по имени на них живущего народа, который называет себя ситкаханами, или ситкинца-ми. Все эти острова покрыты лесом, который, большей частью, состоит из душистого дерева, ели и лиственицы. На них растут также сосна, ольха и другие деревья, но не в столь большом количестве, как первые. Между прочим, есть род яблони, листья которой совершенно подобны яблоневым, но плод походит на мелкие, желтоватые вишни и на вкус кисловат. Ягод там повсюду великое множество. Кроме тех, которые находятся на Кадьяке, растут еще черная смородина, черника, так называемая красная ягода, клубника и особый род малины. Эти места не уступят также никаким другим по количеству рыбы. Кроме разных родов красной рыбы, водится весьма много палтусов, весом около 6 пудов [96 кг] и более, которые часто попадаются на уду. Сельдь также приходит к берегам во множестве. Нельзя это сказать о животных вообще, исключая речного бобра и выдры, а также морского бобра, котика, нерпы и сивуча, которых здесь чрезвычайное множество. Птиц здесь меньше, нежели на Кадьяке. Но породы все те же, кроме сороки сизоватого цвета с хохлом и двух видов сероватых птичек, из которых одни немного побольше колибри.

Климат на этих островах таков, что, по моим наблюдениям, на них могут расти с желаемым успехом почти все огородные и садовые овощи и фрукты, а также и яровой хлеб. Лето бывает довольно теплое и продолжается до половины или до исхода августа. Зима же, по словам самих жителей, походит на нашу осень, хотя иногда снег лежит в долинах несколько дней сряду.

Число местных жителей простирается до 800 человек мужского пола, из которых около 100 живет на острове Якобия, а остальные на острове Чичагова в проливе Чатома. Последние переселились с места, которое мы теперь занимаем. Они среднего роста, на вид кажутся моложавыми, проворны и остроумны. Волосы у них черные, жесткие и прямые, губы несколько толстоватые, лицо круглое, тело смуглое. Но многие, а особенно женщины, не уступили бы цветом лица европейцам, если бы не пачкали себя разными красками, которые довольно сильно портят их кожу. Раскрашивание лица считается здесь главным щегольством.

Кроме того, они накидывают на плечи четырехугольный лоскут сукна или лосины, а головы пудрят орлиным пухом. Иногда случалось мне видеть на некоторых жителях нечто похожее на нижнее платье, или, лучше сказать, на рукава, висящие до половины икр, а также короткие полукафтаны. Военные их наряды состоят из толстых, вдвое согнутых лосиных кож, которые застегиваются спереди шеи, или полукафтана (куяка), с железными полосами, пришитыми одна подле другой поперек груди, чтобы ее невозможно было пробить пулей. Последние привозятся теперь на судах Американских Соединенных Штатов и меняются, на бобров. Говорят, что тарбаганьи и еврашечьи парки употребляются в холодное время, но, по-видимому, сукно более всего в обычае. Зажиточные окутываются также в белые одеяла из шерсти здешних диких баранов. Они обыкновенно вышиваются четырехугольными фигурами с кистями черного и желтого цвета вокруг. Иногда их внутреннюю часть украшают бобровым пухом.

Хотя ситкинцы и храбры, но никогда открыто не сражаются, а стараются напасть на неприятеля врасплох и тщательно скрывают свои действия. Со своими пленниками они поступают жестоко, предают их мучительной смерти или изнуряют тяжкими работами, особенно европейцев. Если кто-нибудь из последних попадется к ним в руки, то нет мучения, которому бы не предали этого несчастного. В этом бесчеловечном деле участвуют самые престарелые люди и дети. Один режет тело попавшегося в плен, другой рвет или жжет, третий рубит руку, ногу, или сдирает волосы. Последнее делается как с мертвыми, так и с измученными пленниками, и совершается шаманами, которые, сперва обрезывают вокруг черепа кожу, а потом, взяв за волосы, сдергивают ее. После этого головы несчастных жертв отрубаются и бросаются на поле или выставляются напоказ. Этими волосами ситкинцы украшаются во время игр.

Ситкинцы с некоторого времени употребляют уже огнестрельное оружие и имеют даже небольшие пушки, которые они покупают у приезжающих к ним жителей Американских Соединенных Штатов. Что же касается прежнего их вооружения (копий и стрел), то его теперь здесь можно видеть лишь изредка.

Обыкновенно пищу ситкинцев в летнее время составляют: свежая рыба, нерпы, бобры, сивучи и ягоды разных родов, а зимой — вяленая рыба и жир морских животных. Они заготовляют также большое количество икры, а особенно из сельдей. Когда последние появятся у берегов, то все мужчины и женщины ловят их еловыми ветками, а после сушат, развесив по берегу на деревьях. Потом кладут их в большие корзины или вырывают в земле ямы и держат для зимы. К этому можно прибавить одно морское растение, которое собирается с камней и накладывается в коробки, а также род коврижек из лиственичной перепонки, покрывающей дерево под корой, которая соскабливается и сушится в виде четырехугольников, толщиной около дюйма [2,5 см]. Пищу приготовляют в чугунных, жестяных и медных европейских котлах. Рыбу же и прочее жарят, по примеру кадьякцев, на палочках у огня. Приготовленная к употреблению пища кладется в деревянные чашки или корытца. Кроме этого, имеются ложки из дерева или из рога диких баранов, продолговатые и чрезвычайно большие. Зажиточные островитяне держат много европейской посуды.

Ситкинские жилища обширны и имеют четырехугольный вид. Они обносятся колотыми досками, покрываются крышами, по примеру европейских, с той только разницей, что доски или кора, которой иногда покрываются дома, вверху не сходятся, а между ними оставляется продолговатое отверстие, по крайней мере, фута в два [полметра] шириной для выпуска дыма. Окон никаких и нигде нет, а только низкие двери, в которые человеку можно пролезть не иначе, как нагнувшись. Посредине выкапывается широкая четырехугольная яма, глубиной около на [0,7 м], в которой раскладывается огонь. Стороны ее у богатых вкладываются также досками. Место между ямой и стеной занимается под жилье, над которым делаются невысокие нары, или широкие полки, для поклажи разных вещей, как-то: съестных припасов, одежды и прочего. А поскольку каждое такое жилище населяют родственные семьи, они иногда отделяются между собой занавесками или чем-нибудь другим.

Здешние лодки делаются из легкого дерева, называемого чагой, которое растет южнее Ситки и иногда выбрасывается поблизости волнами. Хотя лодки эти однодеревки, однако же некоторые из них могут вмещать до 60 человек. Я видел несколько таких лодок, длиной около 45 футов [13,5 м], обыкновенные же имеют около 30 футов [9 м]. Посредине их вставляются тонкие перекладины, служащие для распора. Они удивительно ходкие, хотя весла у них невелики. Самые меньшие употребляются для промыслов, а большие — для перевоза семей или во время войны.

Обычаи ситкинцев во многом сходны с кадьякскими, так что описание их было бы только излишним повторением. К играм ситкинцы, как кажется, привержены еще более, нежели кадьяк-цы, ибо пляшут и поют беспрестанно.

Большие различия замечаются в обрядах погребения. Тела мертвых здесь сжигаются, а кости кладутся в ящики с пеплом и ставятся обыкновенно у берега на столбах, которые раскрашиваются или вырезываются разными фигурами. Говорят, что после смерти тайона или какого-либо почтенного человека лишают жизни в честь умершего и сжигают с ним вместе одного из принадлежавших ему слуг, которые достаются здесь или покупкой, или пленением в военное время. Такой же бесчеловечный обычай наблюдается и при постройке нового дома какой-либо важной особы, но в последнем случае тела убитых просто зарываются в землю. Убитые на войне также превращаются в пепел, кроме голов, которые отрезываются и хранятся особо в коробках. Обыкновение сжигать изрезанные тела умерших пошло, как сказывают, от предрассудка, что будто бы, вырезав из них особый кусок и держа его при себе, можно вредить, кому угодно. Одни только тела шаманов предаются погребению целыми, потому что ситкинцы считают их исполненными силой нечистого духа, и поэтому будто бы они несгораемы.

Самым большим искусством или ремеслом здешних жителей может считаться резьба и рисунки. Судя по множеству масок и виденных мной других резных и разрисованных вещей, следует заключить, что каждый ситкинец — художник в области упомянутых искусств. Здесь не увидишь ни одной игрушки, даже самой простой, ни одного орудия и никакой посуды, на которых бы не было множества разных изображений, а особенно на коробках и сундуках, крышки которых обкладываются, сверх того, ракушками, похожими на зубы. Привычка каждый день раскрашивать себе лицо сделала, по моему мнению, всех жителей живописцами или малярами. Наиболее употребительные краски следующие: черная, темно-красная и зелено-голубая. Хотя они, должно думать, разводятся на рыбьем клею, однако же так крепки, что не линяют и не сходят от дождя. Искусству ситкинцев в разных ремеслах также можно отдать должную справедливость. Их лодки заслуживают особенного внимания. Говорят, будто бы искусство шить у них мало известно. Но мне самому случалось видеть платья, довольно хорошо, искусно и чисто сшитые.

Ситкинские жители в промыслах не могут равняться с нашими байдарочными промышленниками. Они бьют из ружей морских зверей, большей частью сонных. Впрочем, такой род охоты для них выгоден, потому что морские бобры не переводятся.

В тех же местах, где поживут наши охотники, число бобров приметным образом уменьшается, а напоследок они и совсем пропадают. Примером тому служит берег от Кенайского залива до прохода Креста, где теперь нельзя добыть и сотни этих зверей.

Все, сказанное мной выше, касается не только ситкинцев, но и всех нам известных народов от Якутата до 57° с. ш., которые именуются колюшами, или колошами. Хотя они живут в разных местах, независимо друг от друга, но говорят на одном языке и связаны между собой взаимными узами родства. Число их по проливам простирается вообще до 10 000 человек. Они разделяются на разные роды, из коих главные: медвежий, орлиный, вороний, касаткин и волчий. Последний называется также кок-вонтанеким и имеет разные преимущества перед другими. Он считается самым храбрым и искусным в военном деле. Утверждают, что люди, составляющие этот род, нимало не боятся смерти. Если кто-либо из них попадется в плен, то победители поступают с ним весьма ласково и даже возвращают ему свободу. Вышеуказанные роды так смешаны между собой, что в каждом селении можно их найти всех понемногу. Однако же каждый из них живет в особом доме, над которым вырезано фамильное животное, служащее вместо герба. Они никогда не воюют между собой, но при случае должны друг другу помогать, как бы далеко они друг от друга ни находились.

У колошей нет никаких обрядов богослужения. Они утверждают, что на небе или на другом свете есть существо, которое создало все, и ниспосылает разные болезни на людей, когда на них разгневается. Дьявол, по их мнению, весьма зол и посредством шаманов делает всякие пакости на земле.

Права наследства их идут от дяди к племяннику, исключая тайонство или начальничество, которое почти всегда переходит к сильнейшему или тому, который имеет у себя больше родственников. Хотя здешние тайоны и управляют своими подчиненными, однако же, власть их довольно ограничена. Даже и в небольших селениях их бывает иногда до пяти.

Я было и забыл упомянуть о следующем, весьма странном обычае. У колошенских женщин, как только начнутся периодические недомогания, прорезывается нижняя губа, в которую вкладывается деревянный овал, выделанный наподобие ложки. Этот прорез увеличивается вместе с летами, так что напоследок губа оттягивается более 2 вершков [почти на 9 см] вперед и около 3 вершков [13 см] по сторонам лица, отчего самая первая красавица делается ужасным чудовищем. Такое безобразие, как оно ни отвратительно, находится здесь в большом уважении, а поэтому знатные женщины должны иметь губы насколько возможно больше и длиннее.

Приложение 2

ОПИСАНИЕ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ГЕДЕОНА НА КАДЬЯКЕ

(Из записок иеромонаха Гедеона)

Партии. По повелению правителя приготовляется со всех жил лучшая часть американцев для бобрового промысла в первых числах апреля с южной стороны Кадьяка и прилежащих ей островов. Каждый тоен с назначенным числом байдарок высылается от байдарщика в Павловскую Гавань, а оттуда отправляется к американскому берегу. С северной же стороны Кадьяка и с Аляски высылается другая часть партии, под управлением особенного байдарщика, которая соединяется с первою на устье Кенайской губы в Александровской крепости, где берется еще некоторое число байдарок с промышленниками бобров из тамошних обитателей; потом дополняется оная партия в путеследовании от байдарщика из Воскресенской и с Нучека ближними и дальними чугачами. На Нучеке производится всей партии главный смотр. Иные байдарки за ветхостию, а американцы за слабостью здоровья оставляются для промысла около Нучека. Оттуда партовщик с полною уже партиею, которая прежде состояла до 800 байдарок, в 1799 году — около 500, а в 1804-м — до 300, простирается вдоль берегов Америки, достигая своего для промысла предмета.


Бобровый промысел. В ночное время и за погодами байдарщики поставляют для себя палатки, американцы же укрываются под своими байдарками; по утрам очередно. отряжаются тоены с командою доставать на партовщиков и на свою партию корм, как-то: рыбу, выкидную китовину, птиц и что попадет; а в случае недостатка американцы питаются ракушками, морскими ежами, байдарками [вид моллюска] и морскою капустою. Когда главнопартовщик найдет довольное количество бобров, тогда, при воспоследовавшей на море тишине, вся партия разделяется по [принадлежности к] своим жилам, и каждое особо производит бобровый промысел. Зверь сей не может долго пробыть в воде по причине переводу дыхания, почему очень удобно его промышлять во время тишины моря. Сперва дает он большую понырку, а потом, ослабев, дает одна другой меньше; в которую же сторону ныряет, показывают то пускаемые изо рта его пузырьки. [Первая партия]. Промышляют их по большей части в заливах за островом Барановым, где ныне стоит порт Ново-Архангельск, самое дальнее заведение компании на американском берегу (Ситха). Бобровые кожи по просушке берутся в компанию. По возвращении в начале сентября и позже на Кадьяк вся партия распускается по своим жилам. Тех только молодых, кои ездили в сотоварищах, не имея своих байдарок, берут в лисий промысел, и находятся они в нем до весны; выдается им из компании по птичьей парке, если у кого собственной нет, но вычитают из промысла их по 5 лисиц или выдр. Кои промышлят сверх вычитаемого числа за парку, тем платят табаком, для одного только вида. А хозяева байдарок по повелению изготовляются к будущей партии, для которой промышляют нерпичьи лавтаки. Кто же не может оных промыслить достаточно (на одну байдарку выходит 10 лавтаков), тот берет их из компании под бобры.


Вторая партия из кадьякских жителей, до 150 байдарок, отряжается для бобрового промысла в западную сторону, к Унге. Она посылается с первых чисел марта под смотрением промышленного из старовояжных на остров Тугидок, около которого и производится промысел до июня месяца. С первых чисел июня по причине нередко случающегося на море безветрия новые байдарки и здоровые промышленники отправляются на остров Укамок, где также производится бобрам лов; потом переезжают на Семиду, с оной на Сутхум и, наконец, на Аляску. С половины июля промысел у оных оканчивается. Распускаются для себя промышлять птиц на парки и лавтаки на байдарки. Одежду имеют по большей части от того, что достанется за бобры. В половине сентября они возвращаются на Кадьяк.


Третий, малый отряд для бобрового промысла состоит из аляскинцев и жителей северной стороны Кадьяка. В сей отряд помещаются те, у коих байдарки ненадежны ехать в Ситху, также старики и немощные; промышляют бобров подле берегов южной стороны Аляски, между Кенайскою губою и Сутхумом.


4-й отряд для бобрового промысла установлен с 1797 года. Оный состоит, [в числе] около 50 байдарок, из кадьякских жителей; они промышляют около островов Еврашечьих, Афогнак, Шуяк и Перегребных и по Кенайской губе. В сем отряде находятся только те, кои первые начали ездить в колошенкую партию, т. е. в Ситху или за остров Баранова, и потому для отличности употребляются поблизости к Кадьяку.


Птичий промысел. Из оставшегося числа обитателей кадьякских мужского полу компания еще набирает престарелых мужиков и ребят до 100 человек. Ребята берутся от 12 до 15 лет, а старики те только увольняются, кои уже ходить не могут. Учиня таковой набор, отправляются на южную сторону Аляски по немощи не в байдарках, но в компанейских байдарах для промыслу птиц, морскими топорками называемых. По приезде рассылаются они по два и по три человека на прилежащие к Аляске небольшие островки и отпрядыши. Налагается от компании каждому добыть птиц на семь парок. В каждую парку выходит 35 птиц. Ловят их силками на высоких утесах и острых камнях. К тем камням, на которые взлесть никак невозможно, подставляют лестницы, откуда нередко падают и вредят последнее свое здоровье, а иные вовсе лишаются жизни. В продолжение промысла питаются той птицы мясом, а кожу с перьями сушат. С половины июля оный компанейский промысел оканчивается, потому что птица, высидя детей, уже от своих гнезд отлетает. Тогда-то сим трудникам позволяется на себя промышлять до половины сентября.


По возвращении партовщик, отобрав у них вышеупомянутый оброк птиц, привозит в Павловскую Гавань и отдает компанейскому старосте с распискою. Потом раздается оная птица каюркам, при артелях находящимся, и всем кадьякским женщинам выделывать и шить из нее парки, которые продаются за бобры их же родственникам, т. е. отец отправляется для промысла птиц, а сын — для промысла бобров; или меньший брат — для промысла птиц, а больший — для промысла бобров. У всех оных отобрав птицу, их же женами или матерями выделав и сшив парки, отдают им самим и другим за бобры. По возвращении из сей партии проворные берутся промышлять лисиц или выдр. Если кто сверх положенного оброка не добыл себе птицы на парку, тому выдает компания из его же добычи, но за то должен он промыслить 5 лисиц или выдр. Кто же для компанейского вышеупомянутого оброка не поймает птицы, тот дополняет недостаток или на другой год, или займом у других. В случае смерти за таковые долги выплачивают родственники.


Работа жен. Жены всех кадьякских обитателей по отъезде мужей в разные партии принуждены копать сарану с таким разбором: должны накопать каждая по 4 ишката — жены и дочери тех, кои ездят в партию в сотоварищах, не имея собственных своих байдарок; а которых мужья собственные имеют свои байдарки, тех жены по 2 ишката, дочери ж по 4 на каждую. Когда поспеют ягоды, то в запас для зимы компания заставляет брать, полагая на каждую по одному ишкату брусницы и по другому шикши. А прочие роды ягод, как-то: малина, черница, голубица, морошка и княженика собираемы бывают, смотря по урожаю, сколько приказано будет от байдарщика. Кои из них не могут выполнить положенного оброку или за слабостью здоровья, или за грудными детьми, те покупают у подруг своих и вносят в компанию. По окончании ягодного сбора, который в последних числах сентября совершенно решается, наступает им другая работа: возвращаются к тому времени птичники. И, получивши компания от них промысел, раздает по всем жилам (как выше упомянуто) алеутским женам и дочерям выделывать и шить парки. Засим сыскивается им еще другая работа, т. е. из китовых, сивучьих, нерпичьих и медвежьих [кишок] шить камлеи и делать из жил плетешки для нерпичьих сеток, также из китовых жил сучить нитки. Таким-то образом почти во весь круглый год они занимаются компанейскими работами! Когда на Кадьяке [было] получено известие, что в 1803 году отправлена имеет быть экспедиция кругом света, тогда начали платить иголками, бисером и другими мелочами, да и то на некоторых только близких к Павловской Гавани жилах, для одного вида.


Компания с 1792 года запретила всем обитателям, в занятии ее состоящим, шить парки из бобров и лисиц и отдала строжайшее приказание, что если кто будет носить таковое платье, то станут с того сдирать и брать в компанию бесценно. Сие в самом деле случалось. Почему [потому] все жители вообще начали носить птичьи парки, которые прежде употребляли одни только бедные и калги (пленники).


В 1798-м компания запретила жителям кадьякским на острове Укамок (Чирикова) промышлять еврашек, которых они там ловили для себя довольное число. Парки сего зверька у них в великом уважении. Для промысла оных зверьков того ж года отправила компания с разных кадьякских жил до 25 человек, кроме жен, детей и 15 каюрок, под командою одного старовояжного русского промышленника, возложа оброку на каждого из оных по 10 парок, которые и продаются от компании алеутам за бобры. Жены же их и каюрки посланы для шитья парок из сих зверьков. Зимою мужчины промышляют еще нерп, коих в одну зиму доставляется в компанию иногда более ста; во время же погодливое смотрят около острова выкидных бобров на берегу. Кожи сих зверьков отдаются в компанию, а трудящиеся пользуются мясом. С весны они начинают промышлять птиц, урилами называемых, из коих доставляется в компанию каждогодно до 200 парок. Летом они находятся в промысле птиц топорков вместе с прочими птичниками. А на острове остается только женский пол для собирания ягод и копания сараны под защитою тех старичков, кои сами ходить не могут. В зимнее время, когда китовых выкидов не случится, претерпевают там великий голод, питаются одними кореньями, ракушками и морскою капустою. Ибо речек на сем острове хотя и находится много, но рыба в оные не идет, а приходит годом в осене [осенью] в одну только речку, да и то в малом количестве, что самое во время прохождения употребляется в пищу. Промышляют еще еврашек на Семиде.


Китовый промысел. Оставляются каждогодно компаниею промышлять китов из самых лучших кадьякцев до 30 человек около Кадьяка и Афогнака; рассылаются они по разным бухтам от 2 до 4 [человек], смотря по удобности мест. Стрельцы, выезжая в однолючных байдарках, выбирают китов годовых, потому что мясо их и тух [жир? внутренние части?] бывают мягче и приятнее. Заметив такового кита, приближаются к нему расстоянием не более трех сажен, стараясь вонзить стрелку под боковое перо, ласт по сдешнему называемое, и поспешают от него увернуться как можно осторожнее, для того чтобы кит, дав понырку, не раздавил стрельца или волною, от него идущею, не опрокинуло бы его байдарку. Если не попадет в боковое перо, то бросает стрелку под задний ласт или хвост. По получении раны кит уходит ко дну. Когда стрелка пала метко, тогда кит в третьи сутки непременно всплывает мертвый; когда стрелка поранила немного далее бокового пера к хвосту, тогда он всплывает мертвый в 5-й или 6-й день; если ж стрелка пущена под задний ласт или хвост, то не ранее как в 8-й и 9-й день. Промышленник, увидев такового мертваго кита, тотчас дает знать о том ближней артели байдарщику, который посылает в байдаре людей для того, чтоб, вытащив его на берег, изрезать на малые части и привезти в артель.


И чей окажется по стрелке, тому положено от компании за работу взять меньшую половину кита, но в самом деле сие редко выполняется. Сделано же таковое положение для одного только виду. Ласты, т. е. боковое перо и хвост, брюховая часть и все, что почитается за самое лучшее в ките, берут в компанию, да и часть жилы [сухожилий] отдается промышленнику такая, которая едва годится на употребление. Иной из них в лето застреливает китов по 8, редко случается по 10. Кто промыслит более четырех — положенного оброку, — тому платится от компании товаром рублей на пять.


Из числа 70 семей с Лисьих островов, завезенных 1786 года, осталось до 30 человек, кои в летнее время употребляются в промысел птиц на Перегребных островах и от устья Кенайской губы около матерой [земли], до Воскресенской гавани и Чугач[ского залива] и по прилежащим островкам. Они производят сей промысел совокупно также с кенайцами и чугачами. Налагается им от компании оброк по 10 парок. Сверх того должны уже промышлять на себя, жен и детей. Кто для себя не успеет промыслить, тому из компании выдается парка, за которую по вышеупомянутому установлению вычитается из зимнего его промысла пять лисиц или выдр, не считая того, что каждое лето в компанию без всякой платы доставляет таковые по 10 парок, из коих за каждую компания получает бобра. Кто же из них сверх упомянутых пяти зверей промыслит более, тому от компании платится столько, сколько по произволу своему дадут. Жены их употребляются подобно каюркам.


1801 год компания выгоняла алеутов в Ситхинскую партию для бобрового промысла следующим образом. Наделав прежде колодок на ноги и накладных рогаток на шею, изготовя для молодых розги, для тридцатилетних линки, а для стариков палки, отправлена была байдара с пушкою и ружьями. На западном мысе Кадьяка по выходе на берег промышленные русские стали во фрунт с заряженными ружьями, говоря: "Ну! Если не едете в партию, сказывайте (наводя курки), стрелять станем". При таковом страхе кто может обнаружить свое неудовольствие? По приходе к острову Ситхинок выпалили из пушки и, стоя с заряженными ружьями, расклали подле жил розги, линки, колодки и рогатки, говоря: "Кто не хочет ехать в партию, тот пусть себе избирает любое". В сие время некто начал отговариваться, вдруг его схватили, обложили железными кандалами, секли до тех пор, пока захрипел и едва мог сказать: «Еду».


Того же года в первых числах мая один из стариков, собранных для птичьей партии, выслан был такой, который, не могши доползти до ночлега на сто саженей расстоянием, ночевал с женою на берегу. Поутру позванили, лучше сказать, отнесен для свидетельствования болезни в правительский дом, где ему сказано: "Хотя-де ты ходить не можешь, но можешь там караулить, чтоб собаки не съели байдару".


В 1798 году из числа Ситхинской партии потонуло до 20 человек, немало также померло в дороге и в путеследовании. В 1799-м из числа той же партии по причине голода, от [съеденных] ракушек, померло 140 человек и во время путеследования 40 человек. 1800 года в партии на Тугидоке во время сильной [не] погоды от промышленного Лопатина были высланы в море, невзирая на их просьбы, и потонули 32 байдарки, т. е. 64 человека. 1805 года в птичью партию убагуикский житель выслан был очень больной, о котором просил я правительского помощника г-на Баннера следующим письмом:


М-вый г-дрь Иван Иванович!


Острова Ситхинок жила Убагуика Николай Чунагонак Кривой болен опасно горлом, от которого провалилась рана уже на затылке, нижняя губа отгнила, еще раны на ногах, в груди хрип и потому говорит немо. Такового-то несчастного страдальца выслал Артамонов в партию для промысла птиц. Посудите сами, м-вый г-дрь, какой он ловец в столь жалостном положении и какую он принесет прибыль компании? Сжальтесь, пожалуйста, над сим расслабленным, прикажите лучше отослать его в целительную купель, т. е. кажим. Он человек молодой, по излечении будет компании полезен. А таковым сострадательным поступком сделаете честь человечеству и меня чувствительно одолжите, не презрев моего прошения. Твердо уповая на великодушие ваше, с истинным моим к вам почтением имею честь быть в проч.


Подпись 1805-го, июня 8 Дня.


Сего же года в последних числах октября при возвращении партии из Ситхи потонуло до 300 человек.


По причине вышеописанных отяготительных компанейских работ алеуты по всем жилам в зимнее время претерпевают великий голод; съедают нерпичьи пузыри, в коих хранят жир и кислую икру красной рыбы, лавтаки, мауты и прочие из жил сделанные вещи за неимением ракушек и морской капусты, когда лайда покроется льдом. Сострадательный человек едва может удержаться от слез, увидев в таковом положении сих несчастных, кои более похожи на мертвецов, нежели на живых людей. По отъезде мужей в партию жены с малолетними детьми, дряхлыми стариками и старухами, как за неимением байдарок, так и за наложенными от компании на лето оброками относительно чистки рыбы, копания сараны и собирания ягод не могут и не имеют времени запасти для себя нужного на зиму корма; и потому часто случается, что многие умирают от голода. Все сие не есть ли отяготительнее и разорительное ясака, который с 1794 года не собирается? И есть ли знак ласкового и дружеского обращения? Слова "ласковое и дружеское обращение" всегда обращают первое место на губах и бумагах компании, а не на самом деле.


1805 года имел я счастие послать вашему Священству [митрополиту Амвросию] с г-ном лейтенантом Арбузовым и кавалером Повалишиным следующие донесения.


Святейший архипастырь!..


Нареченным епископом Кадьякским Иоасафом здесь оставлены из числа духовных четыре человека: при священнослужении иеромонах Афанасии, ризничьим иеродиакон Нектарий, при экономической должности монахи Герман и Иоасаф — люди, соответствующие своему званию. Все они по мере сил своих старались о учении здешнего народа; собственными трудами развели огороды, с коих в иной год получали до осьмидесяти четвериков картофеля, репы и редьки тоже в довольном количестве. Из картофеля делали муку, репу, изрубив на мелкие части, квасили, недостаток соли пополняя морскою водою, и употребляли чрез всю зиму и лето вместо капусты. Остающимися избытками своих трудов вспомоществуя бедным жителям и по должности проповедников имея ласковое обращение, впечатлели в умах американцев доброе о себе мнение. Прошлого 1804 года посеяли на унавоженной земле для опыта 4 фунта ячменя, сняли полтора пуда. Земля на тех только местах способна к плодородию, где были прежде алеутские жила, коих по всему Кадьяку и прилежащих к нему островах очень довольно.


21 ноября от лица Российско-Американской компании учинено празднество о благополучном взятии колюжской Ситхинской крепости на острове Баранова и о занятии тех мест к скиптру Российской державы; по окончании литургии принесено благодарственное моление ко Всещедрому Богу о здравии е.и. в-ва и всего августейшего дома. Накануне того дня отправлена панихида о убитых при взятии крепости, коих всех числом до 10 человек, т. е. 3 матроса с корабля Нева, 3 русских промышленных и 4 кадьякских алеута. Ранены: правитель Баранов, лейтенант Повалишин, подлекарь, подштурман, квартирмейстер, 8 матросов, 1 канонир и 7 промышленных.


В прочее время от досугов своих занимался сочинением и оказыванием проповедей на господские праздники, высокоторжественные и некоторые воскресные дни, упражнялся в переводах Бурдалу и Блера с французского на российский язык; приуготовил учителем для кадьякского училища иеродиакона Нектария, который имеет великую охоту и способность к наукам, особенно к механике. До приезда моего он сам без руководства других выучил грамматику российскую; таким же образом выучился сам делать и часы стенные. Я ему показал первоначальные основания прочих наук: арифметики, истории и географии, обучается еще и французскому языку.


А 1805 года открыл Кадьякское училище, разделив на два класса. В первом 30 [учеников] обучаются словесному чтению, письму, правилам для учащихся и краткому катехизису. Во втором 20 — грамматике российской, арифметике, священной и светской историям и географии. Кроме наук не забыты и предметы, относящиеся до хозяйственной части: занимаются вместо отдыха, как приуготовлять огороды, садить и сеять овощи, полоть, собирать нужные травы, коренья и удить рыбу. Есть отделение для сапожного и башмачного искусств.


Для сего малого возрастающего Российско-Американского вертограда необходимо нужно благотворительное окропление свыше; почему Америко-Кадьякская церковь, обратив умиленный свой взор к российскому сиону, благоговейно взывает тебе: Святейший архипастырь! Восстани севере и юже и повей в вертограде сем, да потекут ароматы твоя для большей пользы новопросвещаемого сего края.


Аз же, уповая на неизреченное милосердие твое, дерзаю и сие изрещи: аще воззову в день скорби моея, услыши мя, и изыми мя, не забуди мене до конца.


Вашего Святейшего и проч. 1805 года, июня 1 дня, Кадьяк.


Великодушный митрополит! (секретно)


После достоверного известия о несчастном разбитии компанейского судна Феникс, на коем отправился из Охотска Преосвященный епископ кадьякский Иоасаф, происходило с оставшимся здесь духовенством следующее.


Кроме внушения алеутам многих укоризненных нелепостей, кои только могли быть выдуманы со стороны компании к посрамлению чести духовных, из зависти по причине великой любви младенчествующего народа к своим просветителям правитель Баранов, проразумевая из того умаление своей власти над изнуренными от разных работ и налогов компанейских американцами, 1800 года июля 14 дня присланным к эконому духовной миссии монаху Герману письмом запрещал духовным иметь обращение с американцами и велел отгонять всех тех, кои по долгу проповедников приласканы были.


В силу высочайшего манифеста, в 1796 году состоявшегося, народ кадьякский за дальними от компании посылками и за другими ее недосугами еще не был приведен к присяге в верности российскому престолу; для того иеромонах Афанасий 1801 года генваря 1 дня просил на то позволения у Баранова, за что самое иеромонах оный был обруган и выгнан вон с запрещением, чтоб и впредь не ходил. Потом собралось с некоторых жил со своими тоенами человек до двадцати просить Баранова, дабы он их освободил от дальних разъездов Ситхинской партии, обещеваясь производить промыслы около своих жил, но были прогнаны при жестоких угрозах, да и приказано быть всем готовым на весну в поход; чем они, безмерно огорчась, с отчаянием осмелились объявить духовной миссии, что они в партию ехать не хотят потому, что у них там многие родственники померли и иные жила опустели; а если Баранов будет за то их убивать, то они привезли с собою новые парки, прося духовных, чтоб они в сих новых парках после похоронили и были свидетелями тому невинному убийству. Что видя, духовные и при собрании г-д офицеров, штурмана Талина и переводчика духовной миссии Прянишникова, со ужасом то слушая, старались уговаривать их в великодушном перенесении всех тягостных приключений, уверяли притом высокомонаршими милостями; и, едва утешивши, предложили о присяге в верности государю, на что они охотно согласились и обещались во всем слушаться. Посему они в сопровождении теми офицерами в церковь были к присяге иеромонахом Афанасием приведены. По выходе из церкви, когда начали только садиться в свои байдарки, помощник правителя Баранова Кусков с своими промышленными, схватя одного из них, знакомого тоена, отвел в компанейскую казарму и, оковав железами, посадил в темный чулан, где не только окна, но скважины были забиты. Да и за другими ездили с ружьями в погоню на байдаре, но никого не поймали.


После сего происшествия Баранов хотел, так же схватя, посадить другого тоена, крестника архиерейского, который по дружбе приехал к духовным. Что самое приметя, думали они его проводить ночью, но, опасаясь, сперва иеромонах Афанасий велел вынести свою байдарку, сам пошел к оной и хотел только проехать некоторое расстояние; вдруг промышленные по приказанию правителя Баранова, остановив байдарку, схватили иеромонаха, сам же Баранов в самой великой запальчивости начал ругать, называя беглым господским человеком, а духовных всех и двух вышеупомянутых офицеров — бунтовщиками. При таковом неприятном происшествии монах Герман просил Баранова объявить порядочно без всяких ругательств причину своего неудовольствия. Правитель же с криком говорил: "Вот! вы нашли какую-то присягу, развратили всех американцев". Смиренный старец ответствовал: "Высочайший манифест публикован всем; и что если незаконно духовною миссиею сделано, то лучше бы представить в правительство, где все законно могло быть рассмотрено". Но Баранов, не внимая ему, кричал: "Какой вам манифест? Какой вам суд?" И в самом пылком жару гнева разнообразно грозил, чтоб никто к ним не ходил, да и они никуда выйти не могли. Почему тогда в великом находились страхе и только ожидали, что промышленные по приказанию Баранова или потащут куда, или начнут бить. И едва осмелились с берега идти в свой дом, около коего потом немалое время видали промышленных с ружьями. По таковой причине не смели свободно выходить даже в церковь, а в своем доме отправляли все церковные службы более года, а сверх того, и по сумнению в верности ради запрещения присяги.


Когда же наставало время собираться в партию для промысла бобров, тогда Кусков вооружил байдару не только ружьями, но и пушкою, ездил на жила к тем, кои были приведены к присяге, а для большей славы приказано было партовщику Кандакову ехать впереди, который, подъезжая с непристойным ругательством и разными насмешками в укоризну духовных, кричал громогласно: "Встречайте, попы едут да Осип (так называли переводчика) приводить вас к присяге!" И когда на берег от байдары выносили руль, в то время кричали все: "Вот вам крест — прикладывайтесь!" Да и какие делали островитянам озлобления, насилия и бесчинства, о том стыдно и упоминать.


Баранов наложил злодеянию сему личину, что будто американцы по наущению духовных и вышеупомянутых офицеров взбунтовались и хотели всех побить русских, чего будто бы опасаясь, в том своем походе Кусков набрал аманатов. После сего Баранов всеми мерами старался притеснять духовных как в заготовлении кормовых припасов, так и в других для жизни потребных вещах.


1802 года на Святую Пасху присланный от Баранова пьяный промышленный Чернов с великою грубостию приказывал именем Баранова иеродиакону Нектарию отпереть колокольню. Иеродиакон не хотел им отдать ключа потому, что церковь одним замком заперта, да и колокол большой разбит; то вышеупомянутый промышленный с азартом грозил вытащить его насильно или выломать у колокольни окна. Между тем переводчик Прянишников по болезни своей просил запискою иеромонаха и иеродиакона осенить дом его Святым крестом. Когда они лишь только пришли, то, вдруг прибежав, Баранов с своими промышленными в самом сильном жару гнева срамно кричал, ругал, грозил иеромонаха, посадя в байдарку, отправить в неизвестное место, иеродиакона, с великим азартом схватя за грудь, хотел повесить на колокольню. Чего он устрашась, принужден был отдать церковный ключ. При всех таковых дерзостях промышленные в надежде на своего правителя говаривали: "До Бога высоко, а до царя далеко, только б был здоров наш начальник".


По вышеописанным всем обстоятельствам уже как американцы не смели явно ходить к духовным, так и духовные опасались иметь с ними по должности своей обращение, в коем они находили удобный случай внушать им христианское учение. Успех духовной миссии не соответствует предполагаемому чаянию. Ибо земляки наши, обязавшиеся служить в компании, по большей части испорченных нравов, как сам здешний правитель беспрестанно в разговорах аттестует их народом с Камы да с Волги; а американцы отягчены беспрерывными работами и так раздражены, что везде, где только начинают заводить заселение, навлекают на себя ненависть [других племен]. Даже у отдаленных окрестных народов имя русских сделалось ненавистным. Женщины еще в утробе, а иногда и после, убивают младенцев для того, чтобы избавить их от мучения компании. Текущего года зимою на жилах острова Шалитока матери от 8 до 10 лет ребят нарочито не стали кормить и голодом уморили, чтоб не были работниками русских [т. е. компании].


Правитель, опасаясь о отвержении присяги и о утеснении духовных доносов от приезжающих на судах компанейских офицеров, старался загладить свои поступки и посему принужденным себя нашел прислать манифест и конверты, принадлежащие духовной миссии, кои прежде были удерживаемы, при сообщении, в коем просил привести всех к присяге. 1802 года 15 сентября начали производить в церкви священные службы. А Баранов начал оказывать им свое благоволение: сперва прислал два фунта чаю и 4 [фунта] сахару, потом бочку китового жира, бочку китовины и бочку ягод шикши с жиром, которая в северных странах России известна под именем вороницы, но от народа не употребляется в пищу. Спустя же несколько времени прислана бумага, в коей определила здешняя контора за поминовение убитых в Ситхе, на счет участия их [в промыслах] получать какими угодно вещами на 500 рублей; напоследок из той же конторы прислана еще бумага, в которой от усердия некоторых промышленных и правителя при разделе положено по произволению, кому сколько рассудилось, более трех тысяч рублей с разделением из оных большей части на церковь, а меньшей на братию. На счет таковой суммы брали они для себя нужные вещи из компанейской лавки по самой высокой цене, как-то: пуд табаку — 75 рублей, фунт сахару — 3 рубля 60 копеек, фунт чаю — 8 и 6 рублей, пуд сухарей пшеничных — 20 рублей, штоф водки — 25 рублей и для домашней надобности пеньковые веревки самого худого разбора на вес — по одному рублю фунт.


Духовные живут в одном доме, данном от компании, в тесном месте, между домом правительским и общею компанейскою банею; пропитание имеют по большей части от трудов своих; кроме обрабатывания огородов собирают разные ягоды и грибы, ловят рыбу, а отчасти получают из компании. Все таковые труды производят с помощью приласканных американцев, коих компания старалась всеми силами отогнать. Духовные носят платье и обувь из оставшегося после Преосвященного епископа Иоасафа имущества, также имеют и хлеб, коего сперва было привезено с собою от Шелихова 250 пудов аржаного, 20 пудов пщеничного для просвир, 20 пудов разных круп; до выезда Преосвященного на счет суммы, на кадьякский архиерейский дом положенной, прислано было 150 пудов аржаного.


Иеродиакон Нектарий, 36 лет, монах Иоасаф, 32 лет, крайнее имеют желание выехать в Россию, на что с воздыханием сердечным просят…


Иеромонах [Афанасий], 50 лет, монах Герман, 48 лет, любители пустыни, имеют желание остаться в Америке, но по причине вплоть со светскими данного им дома, где невозможно им избежать от молвы, безмерных соблазнов и всяких безобразных и бесчеловечных от русских частию между собою, но много более с американцами чинимых поступков, также за дальностию доставления дров и других нужных для дома вещей и по неспособности и тесноте самого места весьма скучают. Но намерение их в том состоит, чтоб, удалясь на какое-нибудь расстояние от тех бурных мест, иметь тихое себе пребывание, особую вблизи церковь, и если ни с какой стороны, т. е. казенной или партикулярной, невозможно будет иметь в пропитании своем и во всех нужных вещах подкрепления, то по крайней мере в надежде на собственные труды избрать для строения — к лесу и для приуготовления рыб — к речке близкое и к распространению огородов способное место [50].


Святейший архипастырь! Услышь и мой вопль. Не отврати лица твоего, высокомилостивый отец, от отрока малого — единого от Святительского твоего дома, яко скорблю; скоро-скоро услыши мя; изведи из темницы душу мою исповедатися имени твоему.


Подпись. Июня 2-го дня 1805 года, Кадьяк.


Высокопреосвященнейший Владыко!


Запечатлев глубоко в сердце моем святительские вашего Высокопреосвященства наставления, старался везде поступать сообразно оным; но неравны характеры людей, с коими, по несчастию моему, досталось мне на корабле Неве провести время нашего странствования почти чрез целый год. Капитан Ю.Ф. Лисянский и мичман В.Н. Берх — люди нрава беспокойного, много мне причиняли обид, от коих лекарством моим было великодушное терпение. Прохожу и теперь молчанием многократное воспрещение в воскресные дни и господские праздники отправлять службу Божию, на море единственную утеху Бога ведающих; стыжусь упоминать о разных язвительных насмешках насчет религии. Сын нежинского протоиерея Лисянского, кажется родившийся и воспитанный в самых недрах религии, часто изволил пить за столом вино тенерифское, произнося ко мне сии слова: "Батюшка! За здоровье Божьей Матери". В бытность нашу на острове Св. Екатерины, в Бразилии, всеми мерами под видом угодливости ко мне старался он поссорить и меня с его превосходительством Н.П. Резановым. На пути от бурного мыса Горн к острову Св. Пасхи, 25 марта 1804 года, опять восстала на меня, убогого старца, грозная буря от капитана: хотел в каюте забить, заколотить за то только, что я сидел на шканцах в то время, когда он прохаживался по палубе, но любовь других офицеров за меня вступилась и защитила. На островах Маркизских отдал команде приказ не спускать меня с корабля на берег за то, что я вечером по приезде моем с корабля Надежды не пришел в капитанскую каюту и не сказал ему лично о моем приезде, хотя, впрочем, г-ну вахтенному офицеру то ведомо было. Без терпения не жизнь; потому и я все таковые неприятности сносил великодушно; в островах Сандвичевских уже не сходил на берег. В Кадьяке капитан не мог делать мне подобные первым насилия, но внушал в должности правителя [Кадьяка] губернскому секретарю [И. И. Баннеру] то, что я сюда прислан вместо наказания; старался всеми силами взять двух мальчиков, приуготовляемых духовною миссиею для церкви, хотя и других в Кадьякском училище очень довольно; потом склонил контору просить меня сообщением о присылке мальчиков; я по законной необходимости учинил отказ, коего копия при сем прилагается. Из всех прежних обстоятельств довольно была видна его ненависть к религии и ко всей духовной части. Что самое он еще доказал тем, что во время своего выхода из здешней гавани увез одного из лучших мальчиков, такого, который был обучен и мог уже отправлять дьячковую должность. Прилагается также сообщение в духовную миссию о препоручении мне храма Божия и всех дел духовных и еще копия с данной мне бумаги е. пр-вом Николаем Петровичем г-ном Резановым. Святейший архипастырь! От одного источника текут горькие и сладкие воды. Аз же, крепко уповая на неизреченное милосердие твое, паки и паки вопию: изведи из темницы душу мою исповедатися имени твоему.


Подпись. Дата не обозначена. По-видимому, 1805 г


От Кадьякской конторы в Кадьякскую духовную миссию.


Е. пр-во г-н действительный камергер и разных орденов кавалер Николай Петрович Резанов от 23-го числа декабря 1803 года за № 175 — его высокоблагородию г-ну коллежскому советнику и Правителю Российско-Американских областей Александру Андреевичу Баранову предписать благоволил: в рассуждении неприятных слухов в потере Феникса сколь ни желательно, чтоб были несправедливы, но подтверждаются уже неполучением по сие время о нем сведения. По сему положению испросил е. пр-во для распространения христианского православия духовную особу, избранного в сие звание иеромонаха Гедеона, которого по прибытии сюда рекомендует сего достойного мужа. Если к сердечному прискорбию уже лишились Преосвященного Иоасафа, то препоручить Храм Божий и все дела духовные его преподобию. А посему духовная кадьякская миссия благоволит о сем быть известна и по соизволению е. пр-ва чинить непременное исполнение.


Генваря 23-го дня 1805 года.


В должности правителя губернский секретарь Иван Баннер.


От соборного иеромонаха Гедеона в Кадьякскую контору.


Е. и. в-ва один из великих предметов есть вера, церковь и проповедь в здешнем месте, о чем самой компании небезызвестно. Почему бывший здесь Преосвященный Иоасаф, по причине наитруднейших доставлений в сей отдаленный край духовенства, за самонужнейшее дело почел приуготовлять для священно- и церковнослужительских должностей из здешних малолетних, коих и оставил при письменном своем наставлении.


Притом как здешняя церковь не имеет по должностям дьячковской и пономарской служителей, то и я, по долгу моему желая видеть церковь оную в приличном ей благоустроении к большему христианскому удовольствию и назиданию прихожан, необходимо нужным нахожу [оставить] для нее как требуемых незаконно оною конторою мальчиков Куликалова и Прянишникова, равно и других находящихся при духовной миссии, кои уже приучены к церковным чиноположениям и прочим для священных служб пособиям.


Кроме того, известно самой конторе ожидание великой особы, высочайшею монаршею волею уполномоченного Образователя здешних стран, действительного камергера и кавалера Николая Петровича Резанова; то до приезду е. пр-ва оставить все касающееся до духовной части.


Того ради вышеозначенных мальчиков к начальнику компанейского судна Невы г-ну капитан-лейтенанту и кавалеру Лисянскому прислать не смею.


Марта 11-го дня 1805 года. Соборный иеромонах Гедеона.


1805-го в марте открыл Кадьякское училище, разделив на два класса. В первом тридцать обучались словесному чтению и письму; во втором 20 — катехизису и грамматике.


Того же года июля 28-го дня Кадьяк обрадован был приездом е. пр-ва г-на Резанова.


7 августа получена мною от е. пр-ва бумага следующего содержания.


Пр-бный отец Гедеон, м-вый г-дрь мой!


Приводя в устроение все части Американского края, из первых моих обязанностей поставляю вникнуть в настоящее состояние пребывающей здесь духовной миссии и положить прочные меры к отвращению нужд тех благочестивых мужей, кои, удаляясь мирских попечений, грядут во Имя Господне просвещать и образовать невежествующее человечество. Отдавая с достодолжным моим почтением всю принадлежащую ревностным успехам их справедливость и вам яко главному их путеводцу свидетельствуя искреннейшую мою признательность, покорнейше прошу в. пр-бие уведомить меня, что ежегодно нужно для содержания духовенства и благолепия Храма Божия, и доставить мне удовольствие преподать к тому зависящие от меня способы в удостоверение того непреложного почтения, с коим я всем почтенным отцам и в. пр-бию готов навсегда быть покорнейшим слугою. Николай Резанов.


7 августа 1805 г. Павловская Гавань.


На что сперва ответствовано сим:


В. пр-во, м-вый г-дрь!


Приемля с полною благодарностью ревностное в. пр-ва попечение о содержании здешней духовной миссии, необходимо нужным нахожу следующее.


1) Строение домов и принадлежности к оным, как-то: пилы, железо на топоры, заступы, мотыги, лопатки для земледелия, гвоздья, пенька, смола, парусина для лодок, стекла, деревянная и медная посуда, кастрюли, чайники, веревки и прядено для неводов и сетей, сальные свечи и писчая бумага.


2) Провизия должна быть получаема вещами в натуре по примеру морского попа на каждого человека со исключением мяса и пива, а с прибавлением чаю и сахара.


3) По приличию сану платья и обуви по две пары зимнего и летнего и по пяти рубашек с портами в каждый год на каждого человека, также крепы на клобуки и плису на камылавки и муфты.


4) В пособии домовых работ и необходимостей, взамену платы усердствующим американцам, также к большим успехам образования и просвещения для приласкивания их потребно табаку, сукна, китайки, даб, стамеда, холста, бисера, иголок и крестов.


Все сие отвергнуто с негодованием, почему я принужденным себя нашел ответствовать е. пр-ву так: в. пр-во, м-вый г-дрь! Приемля с полною благодарностию бдительное в. пр-ва расположение о ежегодно нужном содержа нии духовенства, отцы здешней духовной миссии иеромонах Афанасий, монахи Герман и Иоасаф объявили мне, что они совершенно предоставляют благоволению вашему положить свои меры к отвращению каждогодных их нужд относительно пищи, одежды и всех домашних надобностей, а относительно благолепия храма имеют честь сказать, что оно зависит от усердия благодетелей и боголюбцев. Необходимы для церкви: мука на просвиры, вино, ладан, свечи и деревянное масло; необходимее же всего унять в церкви течь. С истинным моим к вам почтением имею честь быть и проч.


Августа 9-го дня 1805 года. Копия


Того ж дня получил я еще от е. пр-ва следующую бумагу.


Видев здесь отличные труды духовной миссии отцов, в земледелии упражняющихся, покорнейше прошу в. пр-бие доставить мне сведение, какому хлебу и когда делаемы ими были опыты и какие огородные овощи и в каком количестве у них произрастают, приобща притом вкратце практические сих трудолюбцев примечания, дабы при всеподданнейшем моем е. и. в-ву донесении о сей столь нужной хозяйственной в Америке части мог я сим благочестивым мужам отдать всю достодолжную им справедливость. С совершенным почтением пребываю в. пр-бия м-вого г-даря моего покорнейший слуга Николай Резанов.


1805-го года 9 августа. Павловская Гавань. Копия.


Ответ:


В. пр-во, м-вый г-дрь!


Отцы здешней миссии начали производить опыты по части земледелия еще с 1795 года, сеяв морковь, лук, горчицу, мак, репу, табак, садив картофель, редьку, свеклу, брюкву, капусту, огурцы, арбузы, тыквы, дыни, горох огородный, кукуруцу, которая в России называется огородною пшеничкою, подсолнечник и иные огородные цветы. Из всех оных овощей плодами обрадовали трудников только картофель, редька и репа, а прочих хотя всход и появился, но вскорости все исчезло. В 1796 году, оставив прежние огороды по неудобности земли к урожаю, делали опыты на других местах, употребив при том старание о удобрении земли навозом. Кроме посредственного урожаю картофеля, репы и редьки была серая капуста без вилков и брюква. В 1797 году еще делаемы были опыты на старом алеутском жиле, где даже родилась свекла, хотя небольшой величины; репа была довольна крупна — самая большая до 10 фунтов; картофеля и редьки был самый лучший урожай. В 1802 году узнали самым опытом, что морская капуста очень способствует к удобрению земли; в том же году садили чеснок, который, по замечанию, родиться может. 1804 года сеяли на удобренной навозом земле 4 фунта ячменя; сняли полтора пуда. Сего 1805 года апреля 25-го дня посеяли 10 фунтов ячменя и 10 фунтов пшеницы в одно время на разных землях, т. е. на удобренной навозом, на простой и на старом алеутском жиле; соломою и колосом хорош тот хлеб, который посеян на навозной земле и на старом алеутском жиле. Ячмень начал колоситься ранее, и потому подает надежду к скорейшему созрению; а пшеница гораздо позже и потому к вызреванию мало дает надежды. Время откроет, каков воспоследует успех от сих начатков. С истинным почтением имею честь быть и проч.


Августа 10-го дня. Павловская Гавань.


15 августа Российско-Американское [Кадьякское] училище в числе 50 учеников имело удовольствие показать плоды свои на публичном экзамене в присутствии Попечительнаго образователя российско-американских областей Николая Петровича г-на Резанова и любезных посетителей как г-д морских обер-офицеров и некоторой неизвестной духовной особы, равно кадьякского новоучреждаемого гражданства почетных людей. Отличившиеся за прилежание, успехи в науках и благопримерное поведение ученики лично награждены от щедрой е. пр-ва руки.


20-го августа г-н Резанов отправился к острову Баранова, в порт Ново-Архангельск (в Ситху).


Откуда 29 сентября получил я от е. пр-ва следующее письмо.


Пр-бный отец Гедеон, м-вый г-дрь мой!


Достигнув по благости Божией Ново-Архангельского порта минувшего августа 26-го поутру, нашел я здесь с соседством [т. е. индейцами тлинкитами] не весьма еще мирную жизнь. Партию [с промыслов] ожидаем с часу на час, но она не возвратилась еще. Мы живем на кекуре, имея всегда вооруженных людей и заряженные пушки, а потому почел нужным предварить вас, что в рассуждении присылки сюда для проповеди Слова Божия подвиг сей для здешняго края невозможен, а когда можно будет, то Александр Андреевич [Баранов] известит вас. Я прошу объявить духовным отцам миссии, чтобы подвизались они во славу Триипостасного Бога в пределах кадьякских, где уже начали внимать Святому Имени Его; впрочем, помещение здесь крайне нужно, а кормы еще нужнее. Мы живем весьма скучно; дожди каждый день проливные, и как ни нужны работы, но от них отбивает. Между тем устроятся здесь верфь, эленги для двух судов очищены, лес помаленьку валим и в скором времени поставим с Божию помощью на стапели военный бриг о 16 и тендер о 8 пушках, которым чертежи и сметы уже кончены.


Я поручаю содействию вашему успехи школы, которая столь же близка моему попечению; прошу вас также внушать, чтоб сохранялось повиновение к начальству и американцы безропотно исполняли повинности их, доколе не улучшим мы края сего, ибо иначе все может разрушиться, и ежели не будет в партовщики достаточного числа людей, то ножи, под которыми мы ведем здесь жизнь свою, употребятся ко вторичному россиян истреблению. Удивительно, что за варварские здесь народы; страх теперь обуздал их, но злоба осталась, и с пленниками нашими, как слышим, производят неописанные бесчеловечия. Я располагаюсь здесь пробыть зиму, а думаю, что Александр Андреевич к вам будет. Затем поручая себя в продолжение ваших ко мне благорасположении всегда с совершенным почтением. В. пр-бия покорнейший слуга Николай Резанов.


Сентября 11-го, 1805 года. Остров Баранов, Порт Ново-Архангельск.


24 октября получил я еще следующее письмо.


Пр-ный отец Гедеон, м-вый г-дрь мой!


Изъявленное вами желание видеть порт Ново-Архангельск, приятный в бытность мою в Кадьяке вызов ваш разделять со мною труды на пользу Отечества и собственное мое нелестное к достоинствам вашим почтение — все сие совокупно обязывает меня, ежели письмо сие найдет вас в прежних расположениях, предложить вам участие в предпринимаемой мною секретной сего же года экспедиции. Купленный у бостонцев в компанию трехмачтовый, обшитый медью корабль Юнона под начальством г-на лейтенанта Хвостова отправился в Трехсвятительскую гавань за кормами, с тем, чтоб как можно поспешнее возвратиться, а потому как он ни часу мешкать не должен и не может, то покорнейше прошу вас, буде предложение мое будет вам угодно, поспешить немедленно в байдаре в помянутую гавань, без малейшей кому-нибудь огласки и закрыв надобностью моею в вас на Ситхе, доставить тогда скорее удовольствие увидеться с вами пребывающему с совершенным почтением вам, м-вому г-дарю моему, покорнейшим слугою Николай Резанов.


Октябрь 4-го дня 1805 г. Ново-Архангельск.


В походной церкви нет нужды, ибо в сыром здешнем климате, где строение еще без печей, она сгниет без пользы, а возьмите один только образ для корабля, чтоб иногда совершить молебствие. Впрочем повторяю еще, что прибытие ваше зависит совершенно от воли вашей.


На что е. пр-ву 1806 года апреля 14-го дня ответствовано сим.


В. пр-во, м-вый г-дрь!


Удостоен быть очевидцем ревностных в. пр-ва о благе отечественном трудов и, сладостно воспоминая таковой образ мыслей ваших, лестною почел мою обязанность сопутствовать вам на корабле Юноне в секретной вашей экспедиции. Но, к крайнему моему сожалению, стечение обстоятельств положило преграду таковому исполнению.


По получении приятного вашего письма 24 октября минувшего года Иван Иванович г-н Баннер не согласился меня отправить в старую гавань и посланному от меня монаху Иоасафу с гневом сказал: "Ехать ему туда нет ни байдары, ни людей, а судно Елисавета готово здесь к выходу, то пусть на нем и едет". Почему я принудил себя следовать к острову Баранова на означенном судне Елисавете.


Из гавани вышли 26-го числа того же месяца. К несчастию, встретил нас жестокий противный ветер; прошедши юго-западный мыс Лесного островка, стали на якоре. 28-го вечером совершенно уже вступили в настоящий путь; два удара на отмели Горбуновой, понесенные нашим судном, не воспрепятствовали продолжению нашего плавания. 9 ноября самым жестоким штормом принесены были в ночное время к земле близ Ледяного пролива Входа Креста, от коей едва отошли, быв подвержены очевидной гибели. Несколько раз видели Льтуйские горы, кои поразительным своим видом более умножали горесть о неблагополучном нашем плавании. Переменная погода: то стужа, то слякоть, то противные жестокие ветры, то туманы томили нас унылым чаянием увидеть порт Ново-Архангельск. Опасность опасности преследовала. 23-го ночью еще были принесены к Окойску — краю горести; по пролитии с сокрушенным сердцем молении помилованы Всемогущим; того же дня видели на короткое время Якутатскую бухту, хотя и держались около трех суток.


1 декабря увидели гору Св. Лазаря и чрез целую ночь в недальнем расстоянии веселыми глазами взирали на нее, но утром с крайним прискорбием оставили оный Ново-Архангельский колосс по причине жестокого противного ветра. Забыв сие, еще трижды питали себя томною надеждою быть на острове Баранова, т. е. 3-го, 6-го и 7-го числа сколько близко подходили к вышеупомянутой горе, столько удаляли нас с оной противные ветры, кои потом очень усилились. Вот несчастие! Люди обносились, появились больные, от частой слякоти не успевали просушивать платья, вода приходила к умалению, потом наступила стужа, еще горестнее, замерзали паруса, кои разволочивали гоншпугами, а руки и зубы уже не помогали, от желанного берега удалены. Что начать? Итак, 10 декабря принуждены были спуститься к Кадьяку, который 18-го и увидели с полуночи. Кажется, очень близко к нему находились, начали отлавироваться, но течением принесены были к берегу Тонкого мыса в небольшом расстоянии от острова Угак, где после сильного удара о камень в 6-м часу: утра положили якорь. 19-го ветр с половины дня усилился, якорь не удержали, гибель предстояла неизбежная, начали облегчать мачты, потом (слеза на глазах, ох, в сердце) срубили грот-мачту. Какой ужас! И теперь мятутся мои чувства! Наконец, при столь жестоком волнении, что песком от клокочущей стихии ослепляло нас, выброшено судно на берег уже [за]темно. С дрожащими членами от мокроты и холода и с теплыми слезами благодарности ко Всевышнему все сошли с судна благополучно — и тем решилась наша участь. Все плавание наше было горестно. Позднее время, сильные противные ветра, переменная погода, один мореход без помощника, упорность или лучше сказать необузданность промышленных, слабость здоровья морехода, который, в сим жалком положении силясь выходить на берег, вприбавок к нашему несчастию упал и расшиб правую руку — все сие совокупно немалою было преградою к достижению желаемого предмета. Что же принадлежит до хорошего порядка, бережливости и попечительности в сохранении груза и кормовых припасов, чему я очевидный свидетель, то делает великую честь достоинствам г-на Карпинского. Жалко только, что люди приказания его исполняли с понуждением, а по разбитии судна явные оказывали знаки непослушания; и если бы каюры не были при сем случае, то большая часть компанейского имущества погибла. Без его присутствия работа не производилась от нравственной упругости промышленных, почему принужден он [был] находиться во все время выгрузки неотступно, будучи сам нездоров.


На третий день по разбитии принудил меня холод удалиться в Игатскую артель, в которую, надев торбаса, пошел пешком в сопровождении трех алеутов. Дорога была весьма беспокойна и затруднительна по причине большого снега, частых высоких хребтов и крутых утесов. На хребты поднимались посредством толстых палок, которые, вонзив в снег и отоптав себе дорогу, подвигали далее наискось крутизны, а при спуске помогали друг другу поясами. За противною погодою пробыл я две недели в оной артели и по свершении священных треб 6 генваря текущего года отправился оттуда в байдарке и едва-едва успел пристать к месту разбитого судна. Настали сильные штормы, жестокие морозы и необыкновенные пурги или метелицы, кои еще недели удержали меня на сем пустом берегу. 14-го возвратился в Павловскую Гавань, где претерпел не менее прежнего беспокойства.


Желая умножить в училище пользу и успехи, соответствующие ревностному в. пр-ва попечению, положил в намерение назначить учителя для обучения арифметике, географии и рисовальному искусству, который бы обучал сим предметам в училище, потому более, что иеродиакон Нектарий отказывался от преподавания арифметики, да и занят [был] другими предметами, что самое его затрудняет и успехам от того выходит препятствие. Г-н Борисов с великим усердием и охотою вызвался принять на себя сей труд из любви к пользе здешнего юношества. Способность его в обучении принятых им двух мальчиков и надлежащий порядок были мне к тому поводом и порукою чаянных успехов. О таковом моем намерении известил я контору, предоставляя в. пр-ву определение и утверждение оного. Но контора весьма обидно для меня отозвалась, неприлично напоминая мою должность, грубо предписывая свои правила и укоряя самовольством, выводила из такового моего благонамеренного к общей пользе избрания нелепые мнения о каких-то неприятностях начальству. Притом от некоторых из конторских проявляются следы расстройки духовных: иеромонаха Афанасия и иеродиакона Нектария, кои мне оказали после несчастного разбития судна великие грубости, да и самые начальствующие подают к тому повод. И потому нетерпеливо желал бы увидеться еще с вами на Кадьяке, как вы мне изволили прежде обещать, и увидеть облегчение моей участи. Чувствую в здравии своем великую слабость, особливо от ушиба правого бока, случившегося мне при разбитии судна. Перед ненастьем ноги пухнут, грудь закладывает, в голове бывает великое кружение, а ушибленное место немеет.


[Подпись]. Апреля 14-го дня 1806 года. Павловская Гавань. Копия


1807 года 21 апреля Российско-Американское училище имело приятный случай дать второй публичный экзамен в присутствии г-на [главного] правителя, коллежского советника Александра Андреевича Баранова и иностранных морских г-д капитанов и прочих посетителей. За успехи учеников правитель благодарил меня следующим письмом.


В. пр-бие, м-вый г-дрь отец Гедеон!


Во изъявление моей признательности за положенные начала образования здешних областей собранного в училище Кадьякском юношества, руководством вашим впечатленные, приемля то с чувствами сердечными тем наипаче, что в продолжение начальства моего устрояется желаемое издавна к общему благу во славу Отечества просвещение и благоустройство в здешних диких, отдаленных, но единому российскому скиптру принадлежащих пределах, честь имею служить от собственных избытков моих в. пр-бию пятьсот рублей и еще двести рублей на тех первой статьи школьников, кои более имеют способностей во изучении преподаваемых от вас в науках правил и могут других обучать тому, поколику сами достигли в сведениях. Поручаю награду сию вам же соразмерно способностям разделить тем [ученикам] вещами, какие рассудите и есть в наличности, от лавки на счет мой, о чем и приказчику сообщается, равно и в. пр-бию отпускать, ежели здесь заблагорассудите получать вещами. Но буде не нужно [вещами можете получить] и деньгами от Охотской или Иркутской кон-тор, когда рассудите по предметам вашим выбывать отсель; на счет же мой оный также в таковом случае поручится открытое вам сообщение. На таковый же предмет награды отличающимся в науках школьникам г-н акционер Василий Иванович Малахов от лавки же ассигнует в ваше распоряжение сто рублей. Пребываю, впрочем, с должным почтением моим в. пр-бия покорным слугою Александр Баранов.


23 апреля 1807 года. Кадьяк. Павловская Гавань.


12 мая пришло из Ситхи вновь построенное душнаго дерева, или американского кипариса, судно Ситха, и 15-го уведомил я правителя о возвращении моем в Россию.


В. в-дне, м-вый г-дрь!


По предметам моим имею необходимость отправиться в Охотск на судне Ситха; то покорнейше прошу вас, м-вый г-дрь, приказать изготовить для меня место и снабдить как меня на означенное путешествие провизиею и прочими нужными потребами, так и будущих при мне двух больших учеников: Прокопия Лаврова и Парамона Чумовицкого, чему здесь прилагается реестр. Относительно же нужных по духовной части дел сообщить в. бл-дию не умедлю, пребывая с совершенным почтением и проч.


На другой день правитель, объясни мне многие затруднения и дорогое содержание в доставлении вышеупомянутых учеников, между прочим, просил открыть на то волю е. пр-ва г-на Резанова. На таковое его объяснение ответствовано сим.


В. в-дие, м-вый г-дрь!


Объяснение в. в-дия я имел честь получить. Прописываемые в оном советы как плоды долговременной опытности вашей тем более любезны моему сердцу, что острое и дальновидное ума вашего зрение ограждает меня в столь дальнем путеследовании осторожностию к большему моему спокойствию. Почему я, пользуясь сим важным напутствием, сознаю себя обязанным ко всегдашнему вам, м-вый г-дрь мой, благодарению. Воля же е. пр-ва Попечительного образователя здешних областей Николая Петровича г-на Резанова в части сей такова: он изволил в сношении ко мне прописывать, что по высочайшей воле е. и. в-ва был возложен как на него, так и на меня лестный подвиг к лучшему усовершенствованию края сего. Посему во многих советах, и письменных и словесных, с особливым почтением к духовному званию призывал меня быть ревностным при исполнении важных его в том усовершенствовании предприятий поборником. А я, оправдывая столь великое е. пр-ва обо мне мнение, с своей стороны со всевозможным усердием старался распространить общие выгоды, между коими за нужное почитал, чтоб чрез большее просвещение в Санкт-Петербурге учеников сих оказать мою услугу Отечеству, сделав их полезными для края сего и для большей чести благодеющей им Российско-Американской компании. Открыв вам и волю е. пр-ва, и образ моих мыслей, имею честь быть с совершенным почтением и проч.


Майя 16-го дня 1807 года.


17-го уведомил я г-на Правителя о препоручении начальства духовной миссии преподобному отцу Герману.


В. в-дие, м-вый г-дрь мой!


Небезызвестно, думаю я, в. в-дию, что весьма прискорбно было слышать Попечительному образователю Российско-Американских областей, как он сам изволил выражать в своем ко мне отношении, что разврат и буйство допущены в Кадьяке послаблением начальства и что он к строгим мерам приступить должен, чтобы искоренить навсегда зло сие, также с сожалением уведомляет и почти невероятным поставляет, что и между духовными посеялись личные неудовольствия. Дошли до него верные слухи, что иеродиакон Нектарий не повиновался моему начальству, равно и иеромонах Афанасий. Безначалие везде вредно, да и республика ни в какой части е. и. в-ву не угодна. А как из прежде бывших предписаний епископа кадьякского Иоасафа ясно видно, что иеромонах Афанасий, яко не имеющий нужных к начальствованию способностей и по неосновательности своего рассудка и по малограмотству, был подчинен иеродиакону Нектарию, так что не велено ему даже "до островка отлучаться из гавани, разве прогуляться в лес, кольми паче в объезды ни под каким видом, а за ослушание и дерзость приказано наказывать разнообразно, как-то: поклонами, постом и другим образом, как рассудится; до буйств не допущать, как случалось многажды и здесь, то, приковав, на цепи до тех пор держать, пока, исправившись, в погрешности просить будет извинения". Что самое иеромонах Афанасий подтвердил своим упрямым, своенравным поведением и в мое здесь пребывание.


Смотрению же монаха Германа от бывшего епископа как вверены были весь дом, имущество и экономия, равно поручены были его попечению и оставшиеся здесь духовные, велено поступать с ними по его рассуждению, решительно отказывать в их прихотях и располагать всем особенно предоставлено его воле сообразно обстоятельствам, какие встретиться могут. По таковым причинам и я при настоящем моем отъезде в С.-Петербург, с особливым почтением обращая взор мой к великим достоинствам и редким ума и сердца качествам сего просвещенного, опытного, трудолюбивого и пречестнейшего отца в полном уверении, что от ревности, бдительности и проницательности ничего упущено не будет, с вожделением и совершенным удовольствием поручаю ему начальство здешней духовной миссии, к коему да благоволите вы, м-вый г-дрь, что только надлежать имеет до духовной части, относиться и делать ему всевозможное пособие к пресечению каких-либо могущих случиться неблагопристойностей. О таковом моем нелицеприемном избрании не премину я по долгу моему донести Святейшего правительствующего Синода первенствующему члену, Высокопреосвященнейшему митрополиту и кавалеру Амвросию; а более, признаюсь вам искренно, меня в оном избрании утешает и ободряет, что я о сем кротости, тихости и смиренномудрия преисполненном и миролюбивом старце весьма часто имел удовольствие слышать великую похвалу и от. в. в-дия, как мужа опытного, достойного великой чести, — мужа, проведшего век свой в похвале по причине многих трудов для пользы Отечества. Сия-то похвала важнее для него прочих похвал.


Подпись. 17 мая 1807 года. Копия


18 майя нужная для путеследования моего провизия г-ном Правителем ко мне прислана, а 19-го просил я его о нижеследующем.


В. в-дие, м-вый г-дрь мой!


Е. пр-во в сношении ко мне упомянул, что он, по высочайшей воле государя императора приступая к образованию Американского края, имел нужду знать, сколько в котором месте жителей. Но, как сам изволил выражать, "в конторе Кадьякской не нашел верной переписи народа, кроме сведений, в 1800 году полученных"; для того просил меня о числе родившихся и браком сочетавшихся ежегодно сообщать ведомости в Кадьякское правление компании. Вашему же в-дию известно, что духовная миссия не имеет письмоводителей; в таковом случае при крещении и бракосочетании благоволите вы, м-вый г-дрь, иеромонаху Афанасию от конторы вашей делать вспоможение. Относительно бракосочетания тех россиян, кои здесь остаться пожелают или имеющих быть здешними гражданами, от меня начальнику Америко-Кадьякского духовенства его преподобию отцу Герману предписано быть имеет. Что же касается до умерших, то духовной миссии сведения иметь невозможно. С истинным почтением имею быть и проч.


[Далее приложена копия еще одного письма Гедеона А.А. Баранову].


В. в-дие, м-вый г-дрь мой!


Волею е. и. в-ва, по словам е. пр-ва, возложенный на нас с ним купно известный в. в-дию подвиг, равно и его на меня в поборничестве моем упование, принуждают меня напомянуть вам, м-вый г-дрь мой, образ Попечительного образователя мыслей к большему исполнению высочайшей воли. Напомянуть, что образование края сего занимало все душевные и телесные его силы (чему я сам очевидный свидетель) и множества частей, в составе сем находящихся, развлекали [разъединяли, противоречили] их иногда так, что он сам терялся в способах. "Ибо в жительствующих здесь россиянах образ мыслей, — изволил он в одном ко мне сношении открыть, — доселе на несовместных человечеству правилах существовал". "Развращенные умы, — продолжал в другом сношении, — ездят поныне в Америку обогащаться только для того, чтоб, возвратясь, рассыпать, как прах, в несколько дней то, что многими годами на слезах чужих стяжали. Столь отчаянные люди уважат ли ближнего? Удалясь они навсегда семейственной жизни, не имеют в глазах доброго примера. Потому бедные американцы к стыду России приносятся в жертву распутству их. Промышленные суть такой народ, которого большая часть из них по сие время и для отечества и для Америки, можно сказать, к единому вреду существовала. Почему е. пр-во просил меня искренно в отсутствие его напрягать умы всех к положенным им в основание трем началам: 1 — земледелию, 2 — просвещению и 3 — разумножению народа, посредством которых мыслит он скорее облагодетельствовать край сей.


А хотя я, поборником названный, был теми же чувствами одушевлен и как волею человеколюбивейшего монарха, так и более законом Царя царствующих, и им же сильнии пишут правду, к человеколюбию обязанный, имел по мере сил моих старание во всем оном тяжком бремени подвига делать вспоможение. Однако е. пр-во, придавая еще большую к общеполезным трудам силу, не упустил в одном ко мне сношении просить и всех находящихся здесь духовных мужей таким же образом приложить ревностное их старание поспешествовать великим сим предметам, да и лично, а более при своем отсюда отъезде к вашему острову просил преподобного отца Германа по воле государя императора о крае сем особенное иметь попечение.


Уже я имел честь сообщить вам, м-вый г-дрь мой, что по отъезде моем сему трудолюбивому старцу поручено начальство здешней духовной миссии, а теперь во исполнение той же всевысочайшей воли и благотворной о здешних областях Попечительного образователя ревности от меня предписано ему и в рассуждении трех вышеупомянутых начал, основание которых еще до прибытия е. пр-ва на Кадьяк под бдительным руководством отца Германа с желаемым успехом произведено.


1 — касательно земледелия во многие годы на различных землях делаемы были разных семян опыты и с большим успехом разведены огороды.


2 — касательно просвещения е. пр-во изволил признать необходимость водворения "хотя несколько семейств, которые бы добрым примером благонравия и хозяйственной жизни смягчили дикость жителей и дали бы тем первый шаг к просвещению". Ласковым же отца Германа обращением по долгу проповедника в диконравном народе некоторые из американцев к трудолюбию, дружественной связи и хозяйственной жизни приучены и за таковое их к нему послушание лично от уполномоченной Особы награждены. На все то с великим вниманием взирая благосклонным оком, Попечительный образователь не только сам изволил уважить неожидаемое таковых начал основание, но еще просил меня доставить ему о опытах, успехах и замечаниях сведение для того, дабы еще и при всеподданнейшем е. и. в-ву донесении его о сей столь нужной хозяйственной в Америке части за отличные в земледелии труды и упражнения отцов духовной миссии мог отдать всю достодолжную им и главному их путеводцу справедливость.


К сему второму началу также принадлежит и заведенное мною Российско-Американское училище. Небезызвестно в. в-дию, что оно по приезде моем на Кадьяк с 1805 года марта 20-го дня свое основание получило из остатка, почти издыхающего, прежде бывшей кадьякской школы. Того же года к 15 августа оно возросло до 50 человек, с каковым числом показало оно плоды свои на публичном экзамене в присутствии Попечительного образователя г-на Резанова и прочих посетителей. Отличившиеся ученики личного удостоены награждения от е. пр-ва. Вскорости по отбытии г-на Резанова к острову вашему, в порт Ново-Архангельск, возросло оно с отрядом учеников школы практического земледелия до 80 человек разных племен. По прибытии вашем на Кадьяк 1806 года с октября при благотворном вашем о бедных сиротах попечении уже нечувствительно умножилось оно до 100 человек, в числе которых даже обучались и колюжских народов аманаты, принявшие охотно и добровольно нашу греко-российскую православную веру 23 ноября того же 1806 года, которых аманатов имена суть сии: 1. Никострат Лькайна, 25 лет, 2. Никтополион Тыгике, 19 лет, 3. Нирс Шукка, 19 лет, 4. Наркис Ельке, 18 и 5. Неон Каш-кинат, 17 лет. В таком вышеупомянутом числе учеников имел я приятный случай произвести и второй публичный экзамен 1807 года 21 апреля в вожделенном присутствии в. в-дия как главного попечителя благотворных в Америке заведений и почтенного вашего сотрудника отца Германа и прочих посетителей: духовных мужей, равно иностранных морских капитанов и почетных кадьякского новоучрежденного общества граждан.


Благодетельное ваше сообщение от 23 апреля и благородное примеру вашему подражание г-на акционера Василия Ивановича Малахова к пользе края в полной мере доказали мне те великия чувствия, коими преисполнена была душа ваша при обозрении сих плодов юношества. Теперь приятно вам сообщить, что из воспитанников Российско-Американского училища заступили уже учительские места; начат по особому е. пр-ва предписанию быть собираем словарь алеутского язык под руководством старшего ученика переводчика Парамона Чумовицкого, да и грамматике того же языка основание положено, которого ученика яко способнейшего к сим предметам по совету вашему я оставлю здесь под особым надзиранием здешнего духовного начальника отца Германа. Вы же, м-вый г-дрь мой, с своей стороны покорно о том прошу, не отлучайте его от Российско-Американского училища. В осеннее время по малости здесь кормовых припасов может он отлучиться на целую зиму для общей пользы с особым отрядом учеников в Алитакскую артель к крестному своему отцу и благодетелю почетному байдарщику Тимофею Леонтьевичу Чумовицкому, а весною к 1 майя должен представить свой отряд к публичному экзамену и паки продолжать дело свое до осени в селении Павловской Гавани, т. е. исправлять словарь, заниматься переводами при духовном начальнике миссии. Малолетний ученик грамматики Алексей Котельников оставлен при учителе Иване Кадьякском и при товарище его Христофоре Прянишникове; все они поручены от меня под непосредственный призор благочестием украшенного мужа отца Германа для научения страху Божию яко началу премудрости истинной.


3) Относительно 3-го начала, т. е. разумножения народа, по той же все высочайшей воле духовным советами своими о сбережении народа чинить вспоможение Кадьякскому правлению компании.


При окончании сего прошу вас как особенного здешнего края любителя духовному начальнику отцу Герману по двум вышеописанным началам для общей пользы делать всевозможную помощь, а по третьему благоволите в отсутствие ваше предписать, кому от вас поручено быть имеет светское начальство, дабы в случаях необходимых советы во исполнение вышеупомянутой образователя воли принимать не отрицаться.


С истинным почтением имею честь быть и проч.


Майя 26-го дня 1807 года


[Затем приводится еще одно письмо Гедеона А.А. Баранову].


В. в-дие, м-вый г-дрь мой!


Е. пр-во ревностный Попечитель здешнего края [Н.П. Резанов], обращая благотворный свой взор во все подробности, изволил писать ко мне тако: "Приводя во устроение всю часть Американского края, из первых моих обязанностей поставляю вникнуть в настоящее состояние пребывающей здесь духовной миссии и положить прочные меры к отвращению нужд отцов ее". Осыпая многими лестными похвалами усердие их, продолжал: "Отдавая с достодолжным почтением всю принадлежащую ревностным успехам их справедливость и главному их путеводцу свидетельствуя искреннейшую свою признательность", просил меня уведомить о ежегодно нужном содержании духовенства и благолепия Храма Божия для того, чтоб он мог преподать к тому зависящие от него способы. А по получении ответа изволил уверять, что каждогоднее содержание по их требованию имеет быть выполняемо от Главного правителя Российско-Американских областей, о чем предпишется Кадьякскому правлению компании. Того ради, в. в-дие, покорнейше прошу сим (как сам высоко-уполномоченный изволил назвать) "благочестивым мужам, кои, удалясь мирских попечений, грядут во Имя Господне просвещать и образовать невежествующее человечество", относительно пищи, одежды и всех домашних надобностей по обещанию е. пр-ва отпускать, дабы мог я со известною в оном надеждою по долгу моему донести Святейшего Синода первенствующему члену Высокопреосвященнейшему митрополиту и кавалеру Амвросию.


С истинным почтением имею честь быть и проч.


Майя 27-го дня 1807 года.


[И следующее письмо Гедеона А. А. Баранову].


В. в-дие, м-вый г-дрь!


Помощию Всевышнего по возвращении моем в Санкт-Петербург необходимо нужно донести мне по долгу моему Святейшего Синода члену Высокопреосвященнейшему митрополиту и кавалеру Амвросию как о бедственных приключениях разбития судна, на коем находился бывший здесь епископ Иоасаф, равно и о выкидах признаков судовых и других каких-либо из имуществ: где, сколько, когда, какие именно найдены были? То благоволите, в. в-дие, дать мне о сем подробное сведение. А я с истинным почтением имею честь быть и проч.


Майя 27-го дня 1807 года.


На последние два мои отношения получил я в ответ от г-на правителя Баранова следующее.


Бывшему при Кадьякской духовной миссии Александро-Невской лавры соборному иеромонаху Гедеону от правителя Баранова


М-вый г-дрь мой!


На сообщение ваше от 27 числа сего майя, мне доставленное, честь имею объяснить. На первое — касательно разбития компанейского фрегата Феникса и на оном потери бывшего Преосвященного Иоасафа со всею его свитою и судовым экипажем.


Помянутое судно отправилось из Охотска в осень 1799 года прямо сюда, на Кадьяк, а видели его 28-го числа октября того году недалеко от Уналашки, против острова Умнак, русские и алеуты тамошние; но где оно разбилось, и по сих пор не получено никаких верных сведений. Причиною ж несчастию сему полагают бывшие при отправление их в Охотске ту, что там свирепствовало тогда смертоносное поветрие кашля, кровавых поносов и горячки; много народу померло, а может быть, из следующих при сем транспорте более 70 человек промышленных некоторые заражены были теми же болезнями и распространили на прочих. И статься могло, что и мореход коллежский асессор г-н Щильц от той же [болезни] скончался, а другого не было, а потому и судно, может быть, без управления осталось в беспрепятственном действии стихии волн и ветров. Однако ж, видимо, было вблизи Уналашки под парусами при сильной погоде к Кадьяку путь направляемым.


Выкиды судовые показались здесь, на Кадьяке, и в окружных местах в конце майя и в начале июня последующего уже 1800 года, из коих месяцев в первом возвратился я из-под Ситхи по прозимовке там. Выкидывало судовые доски, бимсы, бушприт и брамшпиль; на Тугидоке — тунтай берестяной с маслом; на Шуяке, Укамоке и по разным местам даже и около Уналашки — восковые свечи и несколько порожних и с напитками, смешанными с рассолом, фляг, каковую и около мыса Св. Илии нашли же партовщики, а на острове Сюкли, в Чугатской губе, — 2 оболочки кожаные с больших книг и тоже несколько восковых свеч средних и малых, кои, сколько получено, и отданы были в церковь здешнюю. В том же 1800 году осенью найден под Ситхою того судна руль, а далее недалеко от острова Румянцева, в бухте две того же судна мачты, около 56° северной широты; но более никаких выкидов неизвестно и верных слухов о месте разбития не перенято. Сказывал только один из американских капитанов, Иосиф Океин, якобы слышал от других, будто около бухты Бокорело, или Бобровой, где приставал прежней Беринговой экспедиции капитан Чириков, видели у тамошних диких народов в 1801 году платье целое и в лоскутьях, подбитое лисьими мехами, какового народы те не имеют, ни торгующие пришельцы не доставляют, то и полагают быть российскому. Но правда ли то, за верное утвердить не можно.


На 2-е, относящееся к удовольственному содержанию остающихся при миссии трех духовных особ.


В первобытное прошедшее по сие время духовной миссии отцам, поскольку позволяли избытки и обстоятельства, компанейских продуктов и прочего ни в чем отказываемо не было, и впредь за удовольствие поставляю подкреплять во всех надобностях, в чем последуют недостатки их, а в компании состоит то в наличности. Притом же и сама компания в долгу еще состоит духовной миссии взятыми е. пр-вом 40 сумами ржаного провианта и на довольную сумму прежде полученных заимообразно же товарных вещей. И хотя теперь не находится в наличности ни фунта первого, но довольно есть сарачинского пшена, коим и замениться пуд за пуд есть возможность. Из товарных же вещей, какие есть и впредь поступят, также беспрепятственно отпущаться будет по их требованиям. А между тем по обнадеживанию е. пр-ва ожидать должно и решительного о духовной миссии ограниченного штатом и о прочем в известность введенного положения. Но прошу покорно сделать также разрешения: по требованиям ли только начальствующего отца Германа производить отпуски или каждому из них порознь, и также для поверки отчетов старосты и приказчика нужно в конторе иметь и со стороны духовной в получаемом свидетельство. Пребываю с должным почтением моим в. пр-бия покорным слугою Александр Баранов.


Майя 28-го дня 1807 года. О. Кадьяк


На что г-ну правителю ответствовано сим.


В. в-дие, м-вый г-дрь мой! Желаете вы, м-вый г-дрь мой, знать, [что] на оставшихся здесь духовных производить отпуска по требованиям ли только начальствующего или каждого порознь? На сие имею честь сказать вам кратко: по правилам порядка должны быть производимы отпуски на одно лицо — начальствующего отца Германа, а письменное его требование или записка может служить доказательным свидетельством в поверке отчетов старосты и приказчика. С непременным и истинным моим почтением во всю жизнь пребуду и есьмь и проч.


29-го дня 1807 года, Павловская Гавань.


1 июня поручено от меня отцу Герману следующее.


Пр-ный отец Герман! По благодетельному ко мне сообщению е. в-дня Александра Андреевича Баранова от 23 апреля сего года поручаю вам получить для награды определенную на воспитанников Российско-Американского училища, отличившихся как примерными в науках успехами, так в благоповедении примерном и показавших довольные способности в обучении других учеников при бывшем экзамене 21 того же месяца, сумму триста рублей, разделив их следующим образом: Ивану Кадьякскому девяносто рублей, Парамону Чумовицкому девяносто рублей, Христофору Прянишникову восемьдесят рублей и Алексею Котельникову сорок рублей. С истинным почтением имею честь быть и проч.


11-го отдано начальствующему отцу Герману следующее постановление.


Пр-бный отец Герман!


Отправляясь теперь в С.-Петербург по долгу моему, непременно нужным признал поручить вам начальство Америко-Кадьякской духовной миссии, о чем я уже уведомил е. в-дне г-на коллежского советника и Главного правителя здешних областей Александра Андреевича Баранова. Вам же, сверх личных моих с вами объяснений, к лучшему устроению и на письме объявить мои мысли обязанностию почитаю.


1) Зная ваши достоинства и благодетельную о пользе здешнего края ревность, лестною почитаю себя надеждою, что не оставите вы опытными своими наставлениями вкоренить в сердца россиян и американцев правила благочестия, христианские добродетели и дружественную между обоими племенами связь. Известно вам, что духовных есть первый долг показывать образ христианской святости в житии своем; то я не сомневаюсь, что вы употребите должное им к тому руководство; особенно в. пр-бию предлежит, да всяк в должности, в какую он призван, пребывать радетельно, честно и благоугодно.


2) Во всей здешней церкви находится великая течь, о чем прежде от меня была уведомлена Кадьякская контора; то ваш долг еще настоять теперь о перекрытии ее. Ризница, утварь и книги, для отправления службы Божией необходимые, от вас зависит поручить смотрению или иеромонаха Афанасия, или монаха Иоасафа, и о тщательном всего того сбережении особое имейте попечение.


3) По приезде моем с удовольствием приметил я в экономии вашей редкую умеренность и примерное хозяйство, как верные способы к сохранению хлеба, за который даже е. пр-во [Н.П. Резанов] отдал вам истинную благодарность, был одолжен сорока суммами для подкрепления его плавания; то я и оставляю излишним напоминать вам о наблюдении подобного прежнему хозяйства как в оставшемся хлебе, равно и в прочем имуществе, будучи совершенно уверен, что вы не опустите всего того, что только по сему предмету может зависеть от ревности вашей.


4) Е. пр-во [Н.П. Резанов] сообщил мне, "чтоб впредь до воспоследования е. и. в-ва воли не сочетать браком иных, кроме тех, кои здесь остаться пожелают, и в таком случае брать с них подписки, засвидетельствованные правителем, и с поручительством трех человек из тех, которые объявили себя навсегда здешними гражданами. О чем уже заведенный в конторе порядок и впредь продолжайте. Относительно доставления ежегодной народной переписи в контору о рождении, бракосочетании и умерших американцев выполнить невозможно, во-первых, потому, что народ компаниек", как мужской, так и женский пол, от своих жил рассылается в разные далечайшие стороны, не давая о том духовной миссии никакого сведения; во-вторых, духовная миссия имеет только одного иеромонаха, которому также от церкви и гавани отлучиться далеко невозможно; напоследок, оставшиеся по жилам люди распоряжаются компанейскими байдарщиками, от коих также духовные никакого о рождении и умерших сведения не получают. Поелику ж духовная миссия не имеет у себя писарей, то в случае крещения и бракосочетания для записки требовать вам от конторы вспоможение, о чем от меня уже сообщено е. в-дню здешнему правителю.


5) По прибытии моем на Неве в дикообразный и удаленный сей край первое воззрение как на суровость климата, так и на нагую грубость природы сотрясало все мои чувства ужасом; но когда увидел вожделенные плоды ревностных ваших успехов в ласковом с американцами обращении и в производимыми чрез них земледелии и хозяйственной экономии, тогда неожидаемая таковая случайность наполнила дух сладким спокойствием. Да и е. пр-во [Н.П. Резанов] по приезде своем, с подобным взирая удовольствием на таковые ваши в диковидной сей стране произведения, к большему еще поощрению лично при вас наградил приласканных вами американцев за их к вам послушание в трудолюбии. Потом для образования края сего признал за лучшее во основание положить три начала: 1 — земледелие, 2 — просвещение, 3 — разумножение народа — и просил меня напрягать к тому всех умы, чтоб скорее можно облагодетельствовать край сей. То и я с моей стороны при отъезде моем вам, как оные начала уже положившим, напоминаю иметь еще наибольшее о том попечение, почитая излишним о сих подробностях объяснять вам, яко довольно в том опытном. Помощь же в оном можете получать от компании, о чем от е. пр-ва [Н.П. Резанова] уже конторе предписано, а от меня сообщено его в-дню Александру Андреевичу Баранову.


6) С удовольствием поручаю особенному в. пр-бия попечению заведенное мною Российско-Американское училище. В первом отделении дети должны обучаться чтению, письму и краткому катехизису; во втором — грамматике, арифметике, священной и светской историям и географии. Кроме наук не забывайте предметы, относящиеся к хозяйственной части, занимайте вместо отдыха, как приуготовлять огороды, садить и сеять овощи, полоть, собирать нужные травы, коренья и удить рыбу. Установленный в училище порядок должен быть и впредь сохраняем; наставление там от меня оставлено. Учителем признан Иван Кадьякский, товарищем его Христофор Прянишников и помощником при них Алексей Котельников. Парамону Чумовицкому при вспомоществовании других вверено собирание словаря алеутского языка и сокращенное начертание грамматики того же языка; он должен быть и переводчиком при вас. Также за отрядом учеников земледелия имейте должное смотрение и прилежание. Зависящие к тому способы компания имеет долг доставлять вам. Более всего потщитесь напоить юные сердца их правилами веры, страха Божия и всей нравственности; за преступления наказывайте. Любовь ваша ко всему благому не дозволяет мне сумневаться, что все сие от вас наилучшим образом исполнено быть имеет.


7) Содержание ваше, по уверению е. пр-ва (как и вам известно), представлено попечению здешнего правителя, о чем и я с моей стороны просил его. Для лучшего же порядка требования ваши должны быть на одно ваше лицо.


8) Паче всего старайтесь сохранить между братствующими мир, тишину и согласие. Я надеюсь, что монах Иоасаф, яко ваш духовный сын, не пренебрежет ваших наставлений, но иеромонах Афанасий, конечно, будет вам тяжел, ибо при прежде бывшем здесь начальнике оказывал он многие грубости; то я повелеваю вам силою сего предписания наказывать по вашему рассуждению. Из предписания при отправлении в Якутат видно, что он был подчинен иеродиакону Нектарию и ведено его наказывать поклонами, постом и другим образом, как рассудится. В таковой крайности я предоставляю вашему рассмотрению, истинно уверен будучи, что вы, яко опытный и искусный духовный врач, сохраните во всем должную меру. Я же с моей стороны прошу и молю Всевышнего даров дателя да ниспошлет вам силу и крепость, во еже творите и деяти о благоволении его и проч.


Июня 11-го дня 1807 года

ОПИСАНИЕ ПУТЕШЕСТВИЯ ГЕДЕОНА ОТ КАДЬЯКА ДО ИРКУТСКА

(из записок иеромонаха Гедеона)

Того же дня в 3-м часу пополуночи вышли из Павловской Гавани. Г-н правитель с духовными отцами проводил меня до Лесного островка, а помощник его, губернский секретарь Баннер, сопутствовал мне на Ситке до Уналашки. Выход нам был неудачен: настал противный ветр с туманом и дождем и около Кадьяка продержал нас до 17-го числа, которого в 5-м часу пополудни скрылся от глаз наших Кадьяк. 23-го и 24-го терпели жестокий шторм; 29-го увидели Уналашку; в начале 7-го часа пополудни положили якорь в Барбосской [Бобровской?] бухте. Откуда на другой день поутру пришли пешком на алеутское жило, Имагня называемое. Дорога была неприятна по причине неровных и болотистых мест. С Имагни приехали в байдаре к селению Согласия, где находится главное здание Российско-Американской компании.

Во время однонедельного там моего пребывания кроме надлежащего сделанного мною наставления Святым миром помазано детей обоих племен [т. е. русских и алеутов] мужеского пола 91, женского 50; браком сочетано: русских 5, алеутских 35 пар. Жители острова Уналашка, равно как и прочих островов всей Алеутской гряды, весьма привержены к вере. Знают и благоговейно почитают все праздники, с крайнею охотою и любовью слушают внушаемые наставления и оные самым делом исполняют. Они очень понятны [понятливы], трудолюбивы, кротки, усердны и честны; юрты их чище и приборнее кадьякских; некоторые имеют свои и огороды, в которых родится только картофель и репа. На острове Умнак построена часовня во имя святителя Николая старанием грамотного тоена Ивана Глотова, который сам и отправляет там утренние молитвы и часы в воскресные и праздничные дни. Оная часовня от Уналашкинской конторы снабдена нужными книгами и другими потребностями, для благолепия ее относящимися.

7 июля оставили Уналашку. При противных ветрах чрез три недели, прошед острова Лисьи, Андреановския и Крысьи, приблизились к островам, Ближними называемым; 14 августа увидели камчатскую землю; 21-го вошли в Третий Курильский пролив; ввечеру с сильным дождем настал жестокий от юго-востока шторм, который принес наше судно почти к самому берегу, где единым только провидением спасены. После сего, лавируя при противных ветрах более недели у Первого Курильского пролива, силились еще пройти его, но позднее время, малое количество провизии, воды и дров, также противные ветры принудили поворотить к Камчатке, в Петропавловскую гавань, которую 4 сентября по ошибке одного промышленного прошли мимо. Вечером сделалась тишина, в это время находились мы в недальнем расстоянии от берега; опасаясь быть принесенными к оному сильным течением и волнением, стали на дреке, утром вдруг ветр скрепчал; дрек поднять не могли, а отрубили его прочь. Таким образом едва успели мы избавиться от этой опасности, как большая еще нас ожидала. Небо помрачилось, густой туман скрыл от глаз наших верхи гор и самый даже берег, крепкий ветр прижимал к земле, не имели никакого вида к спасению. Неустрашимый дух нашего морехода англичанина Барбера, с самой юности проведшего жизнь свою в беспрестанном хождении на море, начал терять свою бодрость. Целый день Ситха наша боролась с волнами. К счастию, сквозь густой туман открылась небольшая бухта, в которую пошли между крутыми утесами с острыми каменьями при сильном волнении на 6 саженях глубины; тут-то билось у каждого из нас сердце. Грунт ненадежен, глубина убавлялась, жестокий ветр превратился в страшную бурю. Что делать? Бросили якорь, спустили стенги, дожидались через всю ночь смерти. 6-го числа с восходом солнечным озарил луч надежды и наши темные души; ветр началстихать, а в полдень совершенно утих. 7-го числа вечером вышли из оной бухты и опять направили путь свой к Петропавловской гавани, в которой 12-го в 6-м часу пополудни стали на якорь.

23 октября отнесся я к г-ну Правителю Камчатской области И. Петровскому следующим образом.

В. пр-во! М-вый г-дрь!

При отправлении моем из Санкт-Петербурга в экспедицию кругом света между прочим поручено мне от Святейшего Синода члена Высокопреосвященного митрополита и кавалера Амвросия обозреть камчатские церкви и духовенство; для сего намерен я отправиться зимним путем, во-первых, в Нижнекамчатск, а потом в другие места, судя по возможности; то со всем достодолжным особе вашей уважением и обращаюсь теперь к вам, м-вый г-дрь, с покорною моею просьбою о сделании мне в означенном путеследовании возможного начальнического вашего пособия. Предоставляя будущему времени лично рекомендовать себя в. пр-ву, с истинным почтением имею честь быть и проч.

На что 12 декабря получил я от е. пр-ва следующий ответ.

Священнейший отец Гедеон!

По отзыву в. пр-бия ко мне от 23-го исшедшего октября, который и сердцу и душе моей был приятен, сделав распоряжение мое о благоуспешном вашем сюда прибытии, с нетерпеливостью ожидаю иметь удовольствие лично принять чрез вас Святое благословение и с сими чувствами имею честь быть к в. пр-бию усерднейший слуга Иван Петровский.

Нижнекамчатск, 17 ноября 1807 года.

30 генваря 1808 года отправился я из Петропавловской гавани вокруг Камчатки в нарте, запряженной 12 собаками. До Нижнекамчатска сопутствовал мне Российско-Американской компании комиссионер иркутский купец Петр Ильич Мясников, а из Нижнекамчатска тамошнего баталиона командир г-н подполковник Семен Яковлевич Сибиряков и протоиерей Никифор Никифорович. Объезд мой продолжался около двух месяцев.

Во всей Камчатской области состоит 8 церквей. В городе Нижнекамчатске две, обе деревянные: 1-я — Успения Пресвятыя Богородицы, заложена в 1793-м, освящена в 1796 году ноября 12-го дня, 10 саженей 2 аршин длины, 9 аршин 10 верхов ширины и 7 V4 аршина высоты, прочная, теплая, и потому отправляются в ней службы Божий только зимою, 2-я — Святителя и чудотворца Николая, заложена 1759 года; освящена 22 майя 1761 года, длины 7 сажен 2 верхов, ширины 3 сажен 13 верхов и высоты 4 сажен 13 верхов; ветха, но службу Божию отправлять безопасно. Обе сии церкви снабжены весьма достаточным благолепием: 28 риз, 12 подризников, 16 стихарей, 13 епитрахилей, 4 набедренника, 5 поясов, 8 орарей, 12 поручей, 8 воздухов; довольно книг и церковной казны 628 руб. 14 копеек.

3-я — в Болыперецком остроге церковь Успения Пресвятыя Богородицы, деревянная, заложена в 1783-м, освящена 2 генваря 1784 года. Вышины 6 V2 аршин, ширины 10 аршин, длины 9 саженей, ветха; в ней совершать службу Божию очень опасно; а вместо оной сооружается новая; благолепия достаточно: сосуды серебряные под золотом, 16 богатых риз, 4 подризника, 7 стихарей, 7 эпитрахилей, 12 пар воздухов, 12 пелен к образам, 10 пар поручей, 3 пояса, 5 орарей и 2 завесы; довольно книг, церковной казны 966 руб. 38 копеек.

4-я — в Верхнекамчатском остроге церковь Богоявления Господня, деревянная, заложена 1747 года, освящена 1748-го. По причине ее ветхости службы Божий в ней не отправляются с августа 1805 года. Образа и книги ветхи, [имеется] 12 риз, 4 подризника, 3 епитрахили, 14 пар поручней, 27 пелен, 13 воздухов, 7 пар покровцов, 2 завесы и церковной казны 702 рубля.

5-я — в Петропавловской гавани церковь Рождества Пресвятыя Богородицы, была выстроена и освящена 1 сентября 1748 года в Паратунском остроге, но вместо оной строится теперь в Петропавловской гавани новая; благолепия мало: 6 риз, 3 подризника, 2 пояса, 2 епитрахили, 4 пары поручей, 6 воздухов; книг очень мало. Церковных денег 714 рублей, по расписке — 545 руб. 20 копеек.

6-я — в Тигильской крепости церковь Рождества Христова, заложена 1764-го, выстроена и освящена 1766 года февраля 12-го дня; в ней отправлять службу Божию безопасно, благолепием снабжена достаточно: 2 сосуда серебряных под золотом; 20 риз, 8 подризников, 15 епитрахилей, 4 пояса, 18 поручей, 5 стихарей, 11 пелен; церковных денег 514 руб. 11 коп.

7-я — в Ключевском селении церковь Живоначальныя Троицы, деревянная, заложена 1783-го, выстроена и освящена 1784 года октября 2-го дня; в ней отправлять службу Божию можно; имеется 11 риз, 4 подризника, 6 епитрахилей, 12 поручей, 3 пояса, 7 воздухов, 2 пары покровов, 3 налойных пелены, 16 пелен к святым образам; книг довольно, церковных денег 285 рублей 47 копеек.

8-я — в Ичинском остроге церковь Вознесения Господня, деревянная, заложена 1800 года, выстроена и освящена 1801 года декабря 30-го дня, длины 8 сажен, ширины 7 аршин 10 верхов, высоты 5 аршин и 2 V2 верха; украшена порядочно: сосуды дорогие, 11 риз, 4 подризника, 6 епитрахилей, 3 пояса, 7 поручей, 4 воздуха, 5 налойных пелен, 4 пелены к святым образам, церковных денег 991 руб. 78 копеек.

Все священно- и церковнослужители Камчатской области в знании своих должностей искусны, поведения порядочного, по тамошней дороговизне жизненных припасов достатка небольшого; пропитание имеют от заготовления рыбы и малой части скотоводства.

Камчадалы к церквам очень усердны, но по причине дальнего расстояния церквей от их острожков и частого занятия своими промыслами редко посещают оные. Священники в отдаленных острожках исправляют Св. требы по большей частью зимою, ибо летом весьма труден переезд в ботах по речкам.

28 июня 1808 г. перешел я на судно Марии, принадлежащее Российско-Американской компании; 30-го в 2 часа пополудни снялись с якорей и вышли из Авачинской губы; к несчастию, при выходе нашем из сей бухты нечаянно упал матрос за борт и утонул. Плавание наше две недели продолжалось благополучно; 15 июля терпели шторм, 19-го ввели наше судно в реку Охоту.

В Охотске пробыл я по причине дождливого времени до 17 августа. Сего числа оставил я Охотск; до самого Якутска ехал я верхом с двумя из якутов проводниками. Дорога была самая беспокойная и трудная по причине многих гор, густого леса, частых топей и рек.

В Якутск приехал я 20 сентября и остановился квартирою в доме [Российско-] Американской компании, часто посещал Якутский монастырь. Духовная якутская школа находится без призрения, учеников мало, да и успехов немного, что можно видеть из ведомости; в 1801, 1802, 1803 и 1804 годах существовала оная в лучшем виде и устройстве.

В сем городе прожил я два месяца и 4 дня, дожидаясь порядочного зимнего пути по реке Лене, 26 ноября выехал из него на почтовых лошадях; 23 декабря, [1808 г. ] нигде не останавливаясь, прибыл благополучно в Иркутск.

По принятии архимандритом Аполлосом в Вознесенском монастыре настоятельской должности старанием его с 1807 года сделано следующее: заведена общая трапеза, а дабы оная навсегда могла остаться, то ежегодная от рыбных ловель доставлена сумма по 300 рублей и на устроение монастыря выговорено также от тех же ловель по 500 рублей каждогодне; расписано 2 церкви, что не стоит ни копейки монастырю. За неимением порядочной ризницы посредством сборной книги сшито 24 ризы самой богатой парчи, 12 стихарей и 8 подризников; сделано 5 риз серебряных с позолотою на местные образа и 10 вызолоченных кивотов; выстроены каменная кухня с покоем, кладовыми и погребами, внутри и снаружи обштукатурена и снабжена приличной мебелью, сделаны колокольные часы с менуэтом: "Кто крепко на Бога уповает"; испрошен монастырю военный караул; и, наконец, в бытностью мою у сего архи-мандрита 27 декабря упросил он благотворительного купца Чупалова выстроить для монахов еще каменные новые кельи.

ОПИСАНИЕ О. КАДЬЯК И ЭТНОГРАФИЧЕСКИЕ СВЕДЕНИЯ О ЕГО КОРЕННОМ НАСЕЛЕНИИ

(из записок иеромонаха Гедеона)

2-го по выходе моем на берег первым и священнейшим почел долгом принесть в Америко-Кадьякской церкви Подателю всех благ искреннее благодарение о благополучном совершении нашего плавания около половины Света. Слабо перо мое к объяснению тех душевных излияний, кои вполне ощущал я, услышав, что в Новом Свете — стране, столь удаленной от России, стране еще дикой — благоговейно прославляется имя Триипостасного Бога и превознесенное паче всякого имени на земле живых имя всеавгустейшего его помазанника Александра Первого.

Русская Америка: слава и позор

6-го перешел с корабля в покои духовной миссии, а по осмотре всей церковной утвари, ризницы, книг и домашней экономии, 26-го, отправился с компанейским переводчиком в двух трехлючных байдарках для проповеди Слова Божия вокруг всего Кадьяка, также и на прилежащие к нему острова: Угак, Шалидак, Аяхталик, Ситхинок и Тугидок. Быв на всех алеутских жилах, старался по мере способности моей внушать новопросвященным то, что необходимо-нужно для веры, добродетелей гражданских и жизни хозяйственной. Всеми мерами старался вникать в прежние их предрассудки, кои неприметно раскрывая дружелюбными советами, показывая им очевидную гнусность и вред, от вкоренения их происходящие, и таким образом доводил их к правилам истинного богопочитания. Судя наружно, кажется, слушали меня охотно; случалось нередко, что более 8 часов просиживали не вставая и не отходя прочь. Везде принимали ласково, кроме рыбы потчевали сараною с китовым жиром и ягодами: малиною, шикшею, княженикою и черницею с китовым же жиром. Я дарил их табаком, бисером, иголками, стамедом, яманиной, т. е. длинною козлиною шерстью.


21 августа в проливе, отделяющем Аяхталик от Кадьяка, скорбию наполнено было мое сердце. Ибо после тишины и тумана настал сильный и жестокий ветр при противном течении; гребцы устали, погода усилилась, волнением беспрерывно нас покрывало, у гребцов из носа лилась кровь от большого напряжения сил, явная предстояла гибель, ежеминутно ожидали от свирепости волн опрокинутия или разодрания байдарок; но с крайним изнурением сил, слава Богу, едва добились до пустого берега, где пробыли трое суток; благодарили Промышлителя всячески, что в пище, т. е. юколе и китовине, недостатка не имели.

Во все время моего объезда, т. е. в два месяца и 5 дней, крестил обоего пола 503 души от одного до 10 лет, в том числе 22 души сорокалетних, 38 пар обвенчал.

В Павловской Гавани все строения из елового леса. На берегу, близ которого на якорях стоят суда, такелажная с другими большими для поклажи горницами. Напротив оной на горе новый правительский дом с библиотекою, а от него в виде продолговатого четвероугольника восемь разных семейственных домов. Против правительского дома при самой оконечности мыса стоят церковь и колокольня с ветхими крышами. Пред самым входом в церковь по правую сторону — общая компанейская поварня, а по левую — сарай для байдар и разных поделок, позади сарая — кладовые для кормов и балаган, т. е. на столбах сарай, в котором пол из жердей для свободного проходу воздуха; в нем хранится юкола и качемаз. В кладовых содержат китовое, сивучье и нерпячье мясо, жир китовый и сивучий, сарану и ягоды, шикшу, брусницу, морошку. Все оные кормовые припасы привозятся из артелей.

Против церкви, за ручьем, на возвышенном месте, прежде бывшая деревянная полуциркулем крепость, коей третья часть за ветхостию уже отломана, а остались только покои для конторы, казармы для промышленных, магазин для пушных товаров, лавка с погребами и немного в отдалении кузница с слесарнею. Все оное строение ветхо. Засим под горою старый правительский дом, где теперь находится Российско-американское училище, ветхие покои для духовной миссии, общая компанейская баня, круглый кажим, где живут каюры и больные, и новый скотский дом. От сего последнего в недальнем расстоянии находятся дом правительского помощника и гостиные покои.


Кроме оного селения на Кадьяке находятся следующие артели:

1) Сапожникова, близ Павловской Гавани, в коей построена одна деревянная казарма для русских, скотский двор, балаган и алеутские юрты. Здесь содержится более коров, нежели в других артелях. С великим трудом и неудовольствием сеют немного ячменя и овса. Соху таскают алеуты вместо быков. И юколы заготовляют до 30 000 [штук].

2) На южной стороне Кадьяка — Игатская артель в бухте того ж имени. В ней все строения из тополевого и ольхового леса. Дом для байдарщика и русских промышленных, кормовая барабара (кладовая), поварня для китового жира, кухня, баня, анбар, новый скотник, алеутский кажим, сарай и два лабаза, т. е. столбы с перекладинами, на коих для сушки развешивают рыбу. От артели в расстоянии трех верст на устье озера — забор [запруда], сарай 8 саженей длины с тремя лабазами и земляная юрта. Здесь заготовляется до 60 000 юколы. С 10 апреля гольцы идут из озера в море; красная подходит к забору 23 апреля и ранее, хайка и горбуша приходят с моря в половине июня. Из сих трех последних рыб приуготовляется юкола посредством женщин, кои своими американскими ножами, наподобие наших сечек, сперва разрезывают пополам рыбу, потом, отняв голову, вынимают всю хребтовую кость и таковые пластинки весят для сушки на лабазы, а с оных относят высушенные в балаган. Кижуч, из рода лососей, приходит к запору в половине сентября и ранее; из него также приготовляют юколу и качемаз, в коем хребтовая кость не вырезывается.


3) Артель в Трехсвятительской гавани. В ней строения из тополевого и ольхового леса; покои для байдарщика и приезжающих, казарма для десяти семей, кузница, поварня, три барабары (кладовые) на 15 сажен длины. В первой хранится жир и производится резка китовины. Части свежего кита, сперва изрезав на малые кусочки, кладут в большие кади и дают отстояться без прибавки воды 10 дней, а с водою 20 дней, потом вытапливают жир умеренным огнем в больших котлах около 20 ведер, прибавляя в каждый котел по 8 ведер воды. Если же кит долго пробудет в море и начнет портиться от солнечного жара и морского воздуха, то, изрезав, такого кита не кладут в кади, а скорее в котел, прибавляют более воды и вытапливают самым легким огнем. А сивучий и нерпичий жир вытапливают, не прибавляя воды. В хороший лов запасается до 50 бочек китового жира. Брюховые части свежего кита особенно парят в котлах и, для предохранения намазав икрою с вареною кислицею, кладут их в кади. Таковая китовина называется павлиною и заготовляется оной здесь для одних русских более 200 пудов. Провесною называется та, которую режут прутьями из ластов свежего кита и из брюховых частей и ластов пробывшего долго в море. Оную китовину употребляют для каюров и каюрок. В средней барабаре (кладовой) — юкола, коей в хорошее время заготовляется до 90 000. В третьей — 4 чана ягод шикши с китовым жиром, из коих выходит более 30 бочек. Между второю и третьею барабарами сделан сусек или ларь (закром) для сараны, коей собирается в урожай более 600 ведер. Ее копают в июне, потом, отварив, толкут и, высушив, кладут в вышеупомянутый закром. Таковая сарана, водою разведенная, называется бурдуком. Близ барабар скотник, сарай для сена, байдар, байдарок и юрта для каюров.

4) Артель Алитакская на западной стороне Кадьяка. Она построена на горе подле небольшой речки следующим образом; одна для байдарщика горница из досок, кругом окладенная дерном, другая подле нее с двумя урунами для русских промышленных, сени, поварня и кладовая; немного подалее — поварня для жира, китовины и сараны, две большие барабары для кормовых припасов. В 1-й — две большие кади сараны, 15 бочек шикши с жиром и две кади павлиной китовины; во второй хранится китовый жир в 25 сивучьих пузырях, около 150 ведер; сарай для разных поделок, скотник, свинарник, сенник и балаган с юколою, коей здесь заготовляется до 70 000, и под горою еще сарай для байдарок и байдар.

5) Карлукская артель на северной стороне Кадьяка. На горе подле речки Карлук крепость обнесена небольшим земельным валом, с морской стороны 27 сажен, а с прочих трех — около 50. В ней строение следующее: довольно чистая и светлая казарма из досок, кругом окладенная дерном; 7 сажен длины и 4 ширины с 11 урунами для русских промышленных, покои для байдарщика и наверху две летние горницы, сени, поварня, балаган 8 саженей длины и 4 ширины. Здесь юколы в доброе лето припасают до 300 000; две барабары, одна — для кормовых припасов, из коих сараны 200 ишкатов, шикши 30 бочек 25-ведерных, три кади китового жира и две бочки морошки, а другая — для поклажи разных вещей; погреб для сбережения картофеля и репьг; летняя поварня, баня и сарай для разных поделок, будка или караульня. За крепостию в недальнем расстоянии от ворот — скотник, сенник, свинарник 3 саженей [длины и ширины], квадратный кажим с большою юртою 3 саженей длины и 4 ширины для каюров, коих при одной здешней артели состоит налицо 20, а каюрок — 18 и для чистки рыбы 25 женщин с разных жил. Под горою сарай для байдар и байдарок.

Кроме сих кадьякских артелей находятся еще на острове Афогнаке две с подобными постройками и заведениями; на Лесном островке — одна, где юкола не заготовляется, потому что нет ни одной речки. На сем островке делают кирпичи и вываривают соль. При каждой артели кроме скотоводства имеют огороды, в которых садят только картофель и сеют репу. Некоторые из тоенов кадьякских по приезде г-на Резанова построили себе по одной русской горнице — без печей. Хотя все ему обещались строиться по примеру русских, однако они не имеют к тому довольных сил и способов. Обыкновенное ж их строение состоит в следующем: прихожая, или сени, по-алеутски чиклюак, в 12 аршин длины, 8 ширины и 2 высоты, обставлена досками с продолговатым отверстием для входа; потом на поставленных по углам стойках начинаются по три со всех четырех сторон перекладины, очень отлого положенные клеткою, и на них еще по три покруче, так, что наверху остается отверстие немного более аршина; снаружи покрыто травою и насыпано землею. По сторонам с малым круглым в прихожую отверстием (как только можно человеку пролезть) приделаны небольшие квадратные отделения подобной постройки с одним на боку окошечком и присыпаны землею. В сих-то отделениях они спят, работают и парятся, наносив туда накаленных в прихожей каменьев. Внутри оных по сторонам вместо украшения повешены стрелки, для памяти промышленных зверей грудные позвонки или уринные пузырьки и бобровые головки; а нанизу лежат разных величин блюдца, чашечки, ложки и калужки, т. е. продолговатая посуда для воды. В прихожей хранятся в особенном отгородке кормовые припасы, как-то: юкола, красной рыбы икра, ягоды с жиром и сарана, только всего в очень малом количестве.

У богатого и семейного тоена в 8 и 10 аршин бывает квадратный кажим; в 21/2 аршина вышины обставлен он толстыми неотесанными досками со входом в прихожую; по углам утверждены толстые стойки, с которых отлого начинается квадратным уменьшением склонение сводов, числом до 6-ти перекладин, расстоянием немного менее аршина одна от другой, клеткою положенных таким образом, что наверху остается один квадратный люк, покрытый сивучьими или нерпичьими кишками, от которого во всем кажиме очень светло бывает; снаружи покрыт травою и присыпан землею. Внутри по всем сторонам сделаны лавки для гостей. Таковых кажимов видел я только три на всем Кадьяке. В них-то бывают игрушки.


Тоены учреждены по приезде г. Шелихова на Кадьяк, а до него на каждом жиле начальствовал анаюгак — хозяин. Он непременно должен был иметь собственный кажим. Сие достоинство было наследственно для детей и для ближних его сродников, как-то: сын, брат, дядя, племянник и зять постепенно заступали его место. Анаюгак назначал по себе наследника еще заблаговременно до своей смерти; для сего созывал всех в кажим, куда сам приводил и назначаемого, нарядив его в лучшее платье. Тут пред всеми объявлял его своим наследником, который непременно должен потчевать и угостить всех собравшихся. В это время женщины не бывают, а те девицы, коим дано имя мужское и содержаны были вместо сына, имели право находиться в собрании. За таковый их вход в кажим отец каждогодне обязан дарить анаюгаку втрое больше, нежели другие дарят за мужчину. По окончании собрания и угощения на игрушку приходят все женщины, уже вечером. Власть анаюгака состояла в том, что отлучающийся должен объявить причину своей надобности и что он делал еще показания относительно посылок, а наказывать других ничем не мог, разве за собственную свою обиду, управлял только своим семейством, воспитанниками и калгами (пленниками); на войну склонял советами и подарками; при собраниях занимал первое место и давал разные наставления. В присутствии его наблюдалось глубокое молчание — и малый ребенок не должен ходить. Вот отличительная примета его чести!


Богатым между алеутами тот почитался, кто кроме одетаго семейства имел только для себя одну бобровую, 5 еврашечьих, 5 тарбаганьих или оленьих, 5 урильих и 5 топорковых парок, двадцативесельную байдару, три байдарки, много лавтаков, т. е. сивучьих и нерпичьих кож, у которых шерсть по выпарении снята, довольно китовины, два сивучьих пузыря китового жира, две калуги для воды, 5 калюках (из дерева согнутых наподобие лукошка) шикши с жиром и столько же сараны, сивучий пузырь икры красной рыбы, 10 больших связок юколы, также несколько палтусиной и тресковой. За всем сим, выключая разные стрелки и прочие домашние орудия, для каждого необходимые, должны у него находиться еще служащие к украшению следующие вещи: 1-е — 4 и более янтарей, которые находили они сами на острове Укамок, и светло-беловатый ценили, да и теперь ценят дороже желтого; 2-е — аиминак (сукли), т. е. тонкие косточки, червяку подобные, в длину более и менее полутора вершков; 3-е — куикак, т. е. тонкие пластинки в вершок длины и ширины, вырезанные из самой средины перламутровой ракушки; и 4-е — довольное количество различных бисеров.

На войне употребляли щиты кубахкинак из деревянных, толщиною менее полвершка, шириною в вершок и длиною на спине в 3 1/2, а напереди в 2 четверти, крепко между собою жильными нитками связанных дощечек, к которым еще прикрепляется нагрудник хакаать из тоненьких палочек в 1 четверть длины, так искусно и прочно между собою теми же нитками переплетенных, что копье сильного ратника удерживать мог. Бывали также щиты, подобные нагруднику: ими прикрывали одно только туловище. Сверх сих щитов надевали еще плащ улихтать, таким же образом из длинных дощечек сделанный, смотря по росту человека. Ошейником служила жильная сетка, коею, крепко скрутив, обвертывали шею. Шапку имели из топольного дерева или из толстой звериной кожи. Вымарав краскою все лицо, выходили на войну, держа в правой руке костяное копье, а в левой лук. Колчан со стрелами повешен также на левой стороне. Лук бывает сделан в 2 аршина длины из американского кипариса, который иначе называется душным деревом. У стрелок древко бывает длиною в 3 четверти и более, с наконечником оленьей кости, при трех в одну четверть насечках и с каменным или медным на нем копьецом в полтора вершка.

С таковым снарядом в летнее время смелые и предприимчивые по сделанному прежде позыву съезжались на жило к главному начинщику или своему воеводе. По собрании достаточного числа таковых ратников входят они в кажим и садятся на лавках по распоряжению предводителя, как хозяина кажима; сам же он садится на полу близ входа. Потом жена его с самым скромным видом приносит в калуге воды, присядет на минуту подле мужа и вдруг выходит для того, что женщины не должны быть при таковых собраниях. А мальчики из родных или калги (пленники) подают воду пить по старшинству каждому гостю. Засим опять жена при помощи других женщин ближней родни приносит в больших четвероугольных и круглых мисках толкуши, т. е. 1) растертой и перебитой с водою и жиром сараны, 2) с жиром растолченной красной рыбы икры и 3) шикши с жиром; потом подают вареное сивучье и нерпичье мясо и сырую изрезанную палтусину, которую едят для того, чтобы не отрыгалось жиром.

В продолжение такого пиршества никто не смеет говорить, кроме стариков, и строгий во всем наблюдается порядок. Кто даже в собрании протянет ногу, тот повинен заплатить штраф. По окончании обеда жена еще приносит воды, а ближние родные вносят изготовленные на сей случай подарки и кладут их на полу среди кажима. Тут встает один только — сам воевода (первый их анаюгак), берет в руки побрякушки, т. е. небольшие обручики с привязанными вокруг их красными носками морской птицы, топорком называемой, и начинает плясать; в ту же самую минуту родные его бьют в бубны, т. е. большие с ручкою обручи, обтянутые тонкою кожею, и поют, воспоминая дела своих праотцов и отцов, славно воевавших. По окончании таковой военной песни хозяин из своих рук дарит гостей по старшинству: анаюгаков (тоенов) — бобрами или еврашечьими парками, стариков — лавтаками или урильими парками, молодых — некоторых янтарями, а прочих суклями или бисером и просит извинения в том, что мало одарил, обнадеживая большею добычею, каковую они имеют получить у неприятелей. На другой день изготовляются к отъезду без всякой церемонии; жены провожают их, сидя на берегу. Мужчины расстаются с ними очень хладнокровно: ни один из них не выронит ни одной капли слезы и даже не вздохнет, что почлось бы знаком трусости и не воина; садясь в байдару, едва удостоит одним словом сквозь зубы: фаяй — прощай.

Отправлялись для такого похода в 30 байдарах в каждой по 20 человек (иногда более или менее), северные жители вместе с западными против аляскинцев, а южные с восточными против кенайцев или чугач. От острова Шуяк в два дня переезжали в Кенайскую губу, стараясь нападать на сонных: стариков и взрослых убивали, жен молодых и девиц и подростков брали в плен, малолетних оставляли с старухами, и все нужныя вещи обирали в добычу. Когда побежденный тоен пожалеет детей и жен, то при посредстве других жил [селений] получает мир. Победители никогда в том не отказывали, давали с обеих сторон в аманаты из знатных и по согласию выменивали пленников. Аманатов содержали у себя отлично, одевали самым лучшим платьем, оказывали им великую учтивость, постилали для принятий их бобров и дарили лучшими вещами, когда они приходили в гости.

Во время неприятельского нападения кадьякские жители защищались не оружием своим, а побегом на большие, высокие или почти неприступные приморские камни, на коих они еще прежде приготовляли себе жилище и, запасшись всем, для себя и семейства нужным, выдерживали долговременную осаду или с великою выгодою отбивали нападающих. У которых жил не было близко таковых камней, те уходили в горы и там спасались.

Осенью по заготовлении кормовых припасов алеуты обыкновенно исправляют свои зимники; для прикрытия их траву рвут руками и обсыпают землею; заготовляют также траву и на зиму для постели в своих спальнях. В обделывании кажима все помогают хозяину, который по окончании работы угощает того ж вечера трудящихся подобным вышеупомянутому обрядом. Женщины исключены из сей работы.

Желающий сделать игрушку [празднество] созывает всех соседей своих в кажим. Когда они сядут на лавках, а он, принеся толкушу, поставит на средине и станет у дверей, тогда все начинают петь, похваляя его сродников. По окончании таковой песни садится на полу и объявляет всем, кого он намерен позвать на игрушку, какой ему сделает подарок и когда за ним пошлет. После сего, встав, дарит хозяина кажима и того старика, который во время игрушки своими разговорами должен забавлять гостей, а особливо когда по окончании одной пляски и песни, еще другая не так скоро начинается. Наконец, сам подносит толкушу каждому по старшинству. Едят учтиво, понемногу, чтоб каждому досталось. За таковое угощение поблагодарив его, расходятся по домам.

Игрушки их обыкновенно продолжаются в конце осени и в начале зимы до тех пор, пока у них находятся кормовые припасы. Делают их по причине разных обстоятельств и случаев: иной отправляет игрушку, желая с кем познакомиться и свести теснее дружбу, которая за велико между ними почитается; другой по причине женитьбы; третий из благодарности к одолжившему чем-нибудь; четвертый из обыкновения; пятый для щегольства пред другими, что он богат и довольно у него корму и проч. Производятся они в кажиме, а на котором жиле нет его, в алеутской прихожей или в большом отделении, где спят. Сходятся все — мужчины, женщины, девицы и малые.

Мужчины в кажиме сидят на лавках, а женщины — под лавками на полу, каждая под своим мужем. Старики бьют в бубны и начинают песни в честь своих праотцов и отцов, вспоминая, что у них байдары бывали, бобры бывали и проч. За ними все поют, а мужчины в своих нарядных шапочках и узорчатых колпаках, нарочито для таковых случаев сделанных, в то же время пляшут поодиночке с побрякушками в руках, то подпрыгивая, то приседая, то уклоняясь во все стороны — размахивая побрякушками в такт; в таковых движениях представляют разные свои промыслы, например, как китовый промышленник колет стрелою кита и от него увертывается, как гоняют бобра и проч. Потом, скинув нарядные колпаки, надевают странные личины разных видов и разные маски и в оных так же под песни пляшут с побрякушками или поодиночке или по два, тоже представляя.

Женщины и девицы всегда танцуют одни, без мужчин, важно став в прямую линию одна подле другой плотно, то приседая тихо, мало, почти неприметно и подобным образом выправляясь, то склоняясь на правую и на левую стороны. Они при начале своей пляски сперва выставляют вперед левую руку согнувши пальцы, держат ее в таковом положении до тех пор, пока поют без речей; когда же те, которые бьют в бубны и продолжают песню в честь своих умерших, чуть упомянут имя и смерть своего сродника, тогда они вдруг стройно оборачивают ладонью к земле. Во время их пляски веселые старики различным образом стараются довести их до того, чтоб другия из них рассмеялись, для того что, по их обыкновению, тот отец или муж непременно обязан платить штраф в пользу старых или бедных, чья дочь или жена хотя чуть улыбнулась во время пляски. И мне отец подарил лавтак, а муж — кожу нерпичью за нарушение дочерью и женою такового их древнего предания, а я отдал сии вещи в пользу бедных, за что получил от всех приседящих стариков великую похвалу и благодарность. Таковые игрушки продолжаются чрез всю ночь почти до самой зари. По окончании делающий игрушку дарит парками, янтарем и суклями или тем, чем богат, того, кого звал в гости, также хозяина кажима, говоруна и кого еще заблагорассудит. Расходятся без всяких обрядов, но скромно, без шума, молча.

Вот песня, двоюродною сестрою острова Ситхинока жила Убагунк тоена Афанасия, 63-летнею старухою Василисою Кунуан сочиненная по случаю смерти ее брата:

Что я плачу, смерть эта везде,

Амчй хви кеннёгли; тугу мання нууг-найток,

Что я кручинюсь, смерть эта везде,

Амчй хви палюнёгли; тугу мання нууг-найток,

Что я чернюсь, смерть эта по всем местам,

Амчй, хви иканёгли; тугу мання шундок,

Самое имя собственное [т. е. кужиктагмют] от смерти не изъято.

Иканкутлю кужиктагмют тугум нунытей.

Кужиктагмют, по их мнению, такие жители, далее которых уже нет никого на свете. Под сим разумеют отдаленных лисьевских алеутов. Вот еще старинная их песня, сообщенная мне аехталикским тоеном Алексеем Икуйк:

Дедушку исправно ищу,

Апака кашкакля ивахпагйка,

У дедушки байдары бывали, Аминака ищу,

Апака аншакля; Аминак ивахпагака,

Дедушку исправно ищу, у Агнака бобры бывали,

Апака кашкакля ивахпагака, Агнак ахнякля,

Дедушка Кигиляк — промышленник,

Апака Кигиляк нахщагля,

Дедушка Ухатаяк крикивал.

Апака Ухатаяк катлиакля.

Сию песню кадьякцы очень любят и на игрушках часто ее поют с крайнею жалостию. Ибо в ней упоминается:

1) что прежде у них байдары бывали, а теперь редкий тоен имеет и трехлючную байдарку;

2) что у них бобры бывали и носили бобровые парки, а теперь с великим трудом иной едва успевает добыть и топорковую парку, которую прежде носили их калги, и

3) что прежний их анаюгак по приезде с байдарами к жилу или при встрече гостей чуть только закричит громко, то вдруг выбегало великое множество народа и выносило на себе байдару и байдарки, а теперь весьма многие жила совсем опустели, хотя, впрочем, повальных болезней не было.

На другой день игрушки в 9-м и 10-м часу пополуночи опять все собираются в кажим и бывает угощение толкушами и ягодами с жиром от женщин с подобными вышеописанными распоряжениями, скромностию и порядком. За таковую игрушку тот, для кого она была сделана, непременно должен отблагодарить таковою же игрушкою хотя на другой год или далее.

Когда женщине приходило время родить, тогда, призвав бабушку, отводили ее в особую, немного поодаль сделанную юрточку. Там по разрешении женщины от бремени бабушка холодною водою обмывает младенца и, перевязав пупок, уходит домой. Имя давали новорожденному по согласию мужа и жены в честь деда, или отца, или ближнего сродника, или приятеля, когда младенец был мужского пола; а младенцу женского пола в честь бабки, или матери, или сродницы, или подруги. По исходе 5 дней для пожилой родильницы, а для молодой по исходе 10 дней топят баню, чтобы обмыть ее с младенцем, и из бани прямо уже переводят в обыкновенную ее спальню. Когда женщина лежит в вышеупомянутой юрточке, в то время никто из мужчин не должен туда входить. Относительно такового отлучения родильницы от жилища сделано мною должное тоенам наставление потому, что в холодное время или зимою мать с младенцем удобно может получить повреждение в здоровье.

Русская Америка: слава и позор

Воспитание детей в том состоит, чтобы не допустить до плача не только младенца, но даже и семилетняго ребенка; по сему можно заключить, что отцы и матери весьма нежно любят детей. Они никогда ничем телесно не наказывают как малолетних, равно и взрослых, а только советуют. Когда ж приметят неисправление, тогда выговаривают и стыдят при собрании стариков. Если и сие последнее средство не подействует, то, презирая его, все почитают дураком или диким. Теперь отцы и матери приучают уже малых кланяться другим и молиться Богу. Девочки с 6 лет начинают работать: сучат ниточки, вяжут плетеночки (маутки) с довольным искусством и порядочною чистотою. Мальчики с 7 лет вместо забавы занимаются деланием стрелок, байдарочек, веселочек, часто на берегу бросают стрелки, а чрез то приучаются заблаговременно к будущим промыслам, помогают на реках в заготовлении кормовых припасов; с 14 лет приучают их ездить в байдарках, в тихое время удить рыбу и по бухтам стрелками гонять птиц; с 16 лет берут с собою отцы и родные в партию для промысла бобров. Женятся в то время, когда они собственными своими промыслами заготовят для себя и будущей своей жены нужное одеяние и свадебные подарки. Жених старается по большей части выбирать ту невесту, которая бы умела шить байдарку, парки и камлейки, хотя бы она была и гораздо старее жениха.

Сын просит прежде у отца позволение жениться, объявляя имя невесты. Отец иногда одобряет таковое его намерение, иногда назначает по своему выбору другую. Если сын на то согласен, то посылает он близкого своего сродника объявить о сем невестину отцу. Получив же желаемый ответ, на другой день жених сам приходит ночью к невесте, ложится подле ее во всей одежде; поутру, встав, идет за дровами, накаливает в прихожей каменья для бани, где моется вместе с невестою. По выходе из бани родные принесут жениховы подарки, которые прежде состояли в бобровых, еврашечьих, тарбаганьих и урильих парках, калгах, янтарях и суклях. Ими дарит тестя и прочих его сродников. На третий день приходит сын с своею женою к отцу, который, подарив ее паркою, камлейкою, суклями и бисером, потчует толкушею и при прощании скажет своему сыну: люби свою жену. После сего новобрачный с молодою опять возвращается к своему тестю, у которого живет столько времени, сколько пожелает. Новобрачные должны хранить целомудрие до 5 дней. Осенью, если богат, делает молодой игрушку. Сей обряд наблюдали еще до крещения. Иные с малолетства назначали жениху невесту, и это происходило только между самыми искренними друзьями.

Мужья с женами обходятся очень ласково, в присутствии других не смеют даже друг другу выговаривать и показать суровый вид, иначе с обеих сторон причтено будет к несносной обиде. Когда жена приметит, что муж не соответствует ее любви, то, рассердясь по причине ревности, бросается ему в лицо и ногтями царапает его; виновный муж сидит, повеся голову, не отваживаясь поднять руки своей на правосудную мстительницу. Теперь случается нередко, что муж наказывает жену, усмотрев ее непорядочную жизнь, а прежде сего мужья воздерживались от наказания жен по той причине, что сии последний угрожали побегом в утесы, лишением себя жизни или утоплением в воде. Сие самое действительно оные выполняли.

Случалось также нередко, что если кто, изобличив жену свою в неверности, не видел нималого ее исправления, то, отгоняя ее от себя, давал тот [знак] другим на замечание о ее неверности, отрезывая конец носа, а сердитый откусывал зубами. Жена ж, приметив и изобличив неверность своего мужа, имела право свободно его оставить, отойти к другому. У иных проворных и рукодельных баб бывали половинщики, кои жили между собою дружно и мирно.

Женщин и девиц отлучали и теперь отлучают от жилищ в особливую юрточку, когда только приметят немощь, ежемесячно свойственную их полу, и подают им туда пищу в особых посудинах и воду в особой калужке.

От колотья в груди лекарством служит алеутам малая морская рыба — бык каюлюк, которую одну отдельно употребляют в пищу до самого выздоровления; до и после также воздерживаются от других жирных снедей. Причину колотья приписывают внутренним созревающим чирьям, кои, по мнению их, происходят от нечистоты женщин. По прорвании таких чирьев приступают к другому лекарству. Наскоблив корня растения чикиналяхпак и хорошо отварив, дают пить поутру и вечером. Таковый отвар очень противен и так горек, что другой не может снести его употребления. В это время едят треску и другую нежирную рыбу.

При самом первом появлении наружных чирьев разрезывают своими ножами больное место и до созревания их для того не допускают, что они тогда бывают опаснее.

Когда болят печенки, тогда против их в пахах, где чувствуют боль, также разрезывают тело и по выпущении дурной крови засыпают пухом.

Если человек опухнет и покажутся на всем теле желваки, то прорезывают до кости пяты; во время тошноты, случающейся от многого истечения крови, кладут между пахами холодные камни, а унимают кровь истертою в порошок еловою гнилушкою. Когда пятки начнут подживать, тогда прорезывают и снимают на верхушке головы кожу в полтора вершка длины и более полвершка ширины. При сем случае очень много выходит крови, которую унимают или тем же порошком, или от палтуса сырым мясом, или глиною. Когда страждущий каменною болезнию от несносной боли сделается без чувств, в то время иногда вынимали камни — только малые, — разрезывая обыкновенными своими ножами оконечность тайного уда.

В случае застарелой глазной болезни производят иногда страшную операцию: выточенною из медвежьей кости толщиной в соломину палочкою прокалывают с обеих сторон начиная немного повыше оконечности бровей, так, чтоб она прошла, минуя глазное яблоко, до самой переносицы. В продолжение такой ужасной операции кладут страдальцу в рот еловаго дерева сук для того, чтоб от нестерпимой боли не откусил языка. После чего ничем не прикладывают и не обвязывают.

От головной болезни пониже темя прорезывают кожу до кости с той стороны, где более чувствуют боли, и по довольном истечении крови присыпают пухом.

Подняв иглою жилу и прорезав своим ножом, пускают кровь от головной болезни из той руки, в которой стороне чувствуют боль, из-под языка — от кашля и горла, от живота — из ног и из руки. Примечают дурную кровь по цвету, а унимают растертою гнилушкою; судят также по цвету крови о жизни и смерти человека.

Чинкак — коренья петрушки, — испарив, употребляют с жиром в пищу, а столокши, горячими припаривают опухоль.

Атунат — кислица толченая и отваренная — служит рвотным, а иногда и слабительным лекарством.

Чавыхят — чистяк (касички); отвар его кореньев бывает самым лучшим слабительным; сей корень едят и сырым с великою пользою от запора, который часто случается от неумеренного употребления малины.

Таганак — кутагарник горький. Этот корень, истолокши, парят на раскаленных каменьях и потом прикладывают к опухшему месту.

Кюйюхатъ. Одни дробные его корешки, приготовляя, подобно таганаку, употребляют от опухоли, но с большею пользой, нежели первый.

Амаютъ. Отвар истолченных его кореньев пьют поутру и вечером от венерической болезни, а особливо когда болит горло. В это время не едят целый день, а отварами припаривают больное место. Сии последние две травы обыкновенно растут на ровных песчаных местах приморского берега.

Шулялюнак — кровоочистительная трава, похожа листьями на наш подбел, растет на северной стороне острова Кадьяк, близ Карлукской артели. Коренья ее близко подходят к продаваемому в лавках декокту. Отварив их в закупоренном сосуде, алеуты пользуются от венерической болезни. Выпив немного сего отвару, дают жевать сырой корень черноголовника мжулингок (который не мокнет), а слюну глотать, хотя она горька и едка.

Вообще во всех болезнях наблюдают великую диету. Даже малые дети, заметив у себя на теле пупырышек, непринужденно воздерживаются от еды, а особливо от жирного.

Если кто из алеутов умрет, то, кроме малых детей, созывают всех родных и знакомых, кои, собравшись, садятся вокруг умершего, плачут, приговаривая над мужчиною, что он уже не будет промышлять зверей, делать игрушки, есть толкуши, китовины, ездить на войну и проч. Над женщиною или девицею — что она не будет носить парок, янтарей, суклей, бисера, танцевать на игрушках, шить байдарки и есть китовины, сараны и ягод с жиром, как-то: морошки, княженики и малины (это их лакомство) и проч. После сего копают яму в довольном расстоянии от жилищ, гроб делают в могиле клеткою из дров, когда случается — кладут их туда во всей любимой одежде и украшении, прикрывают лавтаками, складывают каменьями, потом засыпают землею и сверх могилы некоторые ставят наискось длинные лесины. Зимою зарывают в спальнях.

После 5 дней остригают себе волосы в знак печали и по зорям ходят полгода и более на могилу, где плачут, поя жалобные песни, подобные следующей.

Собственные их имена: Акнак, Аминак, Ухитаяк, Кигиляк и проч. Имена лисьевских островитян: Акнак, Кашаюкснок, Кашилюк, Кинашадак.

Имена кенайских жителей: Калчача, Ништату, Кахтак, Унинука…

К каждому из сих имен прибавляют следующие два стиха: Акнак как человек умер, оживет, Акнак каю шухка тугум агмй, — унуякля. Полно плакать, свет этот небессмертен. Тавань кеннёгли; тля уна накшильгвидок.

Сими словами шестидесятилетний старик Никифор Шиппй, житель алитатский, на утренней заре оплакивал смерть сына своего в бытность мою на том жиле. Стон его, или, лучше сказать, унылый рев, почти у всех соседей отнимал сон.

Кадьякцы с соседями живут мирно и дружелюбно, в нуждах друг другу помогают и во время недостатка охотно ссужают один другого кормовыми припасами. Для приезжающих нарочито оставляют рыбу, положив ее среди прихожей, в то время, когда все уходят на работу: женщины для копания сараны и собирания ягод, а мужчины для промысла нерп и прочих зверей; в обхождении наблюдают великую скромность и учтивость; осуждают также того, кто не встретит и не проводит другого. Если кто к кому обратится спиною, то сие почитают знаком неучтивости, а занявшийся работою просит извинения. Когда хозяин поставит гостю толкушу или ягоды с жиром, то должен непременно прежде сам откушать. Жена не должна к мужу протягивать ноги, хотя бы и вместе сидели, а отворотясь, свободна от сего закона. Кто приезжает в гости, тот обязан с собою привезть корму в гостинец хозяину; равномерно и хозяин в напутствие снабжает гостя кормом, да и те остатки, чем был потчеван, должен взять с собою, в противном случае почитается пренебрежением и неучтивостью. За обиду вменяют, если приходящий начнет непристойно поступать и с другими ссориться; такового не толчком, а более стыдом выгоняют вон.

Кто несправедливо назовет другого бедным, непроворным, ленивым и непромышленником, того обиженный вызывает вон, при свидетелях рассказывает свою обиду другим и, наконец, удовольствуется тем отмщением, что при посторонних выругает и наплюет в глаза. У них никаких нет особенных для ругательства слов. В самом великом жару гнева скромный кадьячанин с важным видом скажет: "Твой отец не имел байдарки, а я не носил нерпичьей парки".

За воровство телесно не наказывали, а по отнятии украденной вещи стыдили при всех и упрекали вором; случалось, что у того, который не признается и не отдаст добровольно украденной им вещи, отнимали силою и для большего стыда в пример другим снимали с него парку. Калгов же (пленников) за воровство наказывали палочными побоями, а за большую вину ломали руки и ноги.

Ревностный промышленник, ночью часто выходя, смотрит на облака, примечает погоду и, судя по своим наблюдениям, выезжает для промысла очень рано. Жена, любя и почитая своего мужа, не употребляет пищи до тех пор, пока он возвратится. При посторонних муж обедает прежде, потом жена в особенных своих посудинах, без посторонних же часто едят вместе, ничего не говоря. Во время обеда дети не должны ходить. Женщины, принимаясь приготовлять какую-нибудь пищу, непременно должны умыть прежде руки. Женин долг принесть воды для мужа в особой его калуге.

Ловить бобров выезжают в море за 6 и 8 верст разными отделами; в каждом отделе находится от 8 до 15 двухлючных байдарок. Первый, увидев бобра, делает знак другим, подняв вверх весло; прочие стараются окружить то место расстоянием, как можно стрелкою попасть в зверя. Одни только сидящие в передних люках бросают стрелки наперерыв друг перед другом, а сидящие в задних люках управляют байдарками. Бобр тому достается, кто первее поранит его; иногда вдруг ранят двумя стрелками, в таком случае тот получает бобра, чья стрелка поранила зверя подле головы или повыше другого стрелка. Если же ровно попадут стрелки, то бобр принадлежит тому, кто, прежде начиная стрелять, кричал: ку-ку-ко! Это делает для того, чтоб другие видели, что он первый начинает бросать стрелку. Непроворный бобр ослабевает от 5 ран, а проворный получает до 10.

Нерп ловят сделанною из сего зверя чучелою (илишуак), которую, надув, поставляют на лайде, т. е. на отмелом прибрежном месте, кое во время морского прилива бывает покрыто водою, а во время отлива сухо, там, где выходят сии звери. Ловец, сидя за сею чучелою в деревянной, подобной нерпичьей голове шапке, кричит, подражая хрипловатому голосу сего зверя: yвa. По мере приближения зверя к чучеле, бросает в него стрелу на мауте [гарпун] 10 сажен и, вытянув на берег, добивает поленом-дрегалкой пикхудак.

Их промышляют еще сеткою из жильных ниток 30 сажен длины, 3 ширины с привязанными к ней сверху поплавками, а снизу малыми камнями. Ловец, проезжая в байдарке, старается весьма тихо растянуть такую сетку чрез всю бухточку в то время, когда спят сии звери или на самом берегу, или на высоких прибрежных камнях; потом кричит из всего горла. Зверь, испугавшись, бросается в воду и попадает в сеть.

Северные и западные обитатели Кадьяка производили торг меною по большей части с аляскинскими американцами, а южные и восточные — с кенайскими и чугачскими. Первые у аляскинцев выменивали на сукли и янтарь, рога для стрелок, оленьи парки и длинную оленью от груди шерсть, которую кадьякские женщины употребляют для вышивания разных на парках и камлейках узоров и на тех колпаках и шапочках, в которых мужчины танцуют только на игрушках. Оленей иногда и сами стреляли, подкрадываясь к ним против ветра, равно как к медведям и нерпам, потому что сии звери имеют острое обоняние. Последние [т. е. западные обитатели] на еврашечьи парки выменивали у кенайцев тарбаганьи парки, а у чугач — сукли и ложки. От ситхинских жителей получали пластинки перламутровых ракушек. Часто также менялись и теперь меняются между собою, особливо если кому другому вещь понравится. А теперь за упромышленные звериные кожи, коих они в своих руках, кроме лавтаков, никогда не имеют, получают из русских товаров то, что им дадут. Русские товары по большей части выходят на русских промышленных; а кадьячане еще при отправлении в партию в долг под бобров забирают то лавтаками для байдар, то топорковыми парками, то кишечными камлейками, так что редкий остается не должным компании по окончании в партии промысла.

Кадьякские американцы роста среднего, собою редкие статны, по большей части сутуловаты, лицо имеют немного широкое, смуглое, иные румяно-белое, нос посредственный, глаза и волосы черные, брови густые, уши широкие, губы несколько толстые и зубы белые. У мужчин и женщин около всей почти окружности обоих ушей проняты дырочки, в которых носят бисера, сукли, вышеупомянутые пластинки, корольки, а богатые еще по два янтаря. У стариков нижняя губа и [носовой] хрящ прорезаны. Прежде сего у каждой женщины борода была вытутована, а у иных на теле еще две широкие полосы чрез оба плеча накрест также разными вытатованы узорами. Это почиталось отменным знаком щегольства и отличия. Таковые полосы имели самые богатые и знатные мужчины [женщины?]. Сию татовку производили, подняв острием иглы немного кожи так, чтоб кровь выступила, и вдруг намазывали чернилою из елового угля, коб, смешавшись с кровью, представляет на теле темно-синий цвет. У женщин на нижней губе пронято до 5 и 6 дырочек, из которых в каждой повешена ниточка бисера в полчетверти длины, а под носом в пронятый хрящ вкладывали тонкий кривой зуб некоторого зверя; уши унизаны бисером, суклями, а у богатых еще двумя янтарями, кои у редких находятся; на шее, на руках и на ногах носят из разноцветного бисера ожерелья в вершок ширины, а другие на руках и на ногах по пяти железных или медных колец. На игрушках, особливо когда потчуют толкушек", и в другое радостное время расписывают или просто намазывают лицо красною и другою какою-нибудь краскою, кроме черной, коею мараются во время печали. Да и мужчины для тех же причин мажут лицо, а особливо при возвращении из промысла, подъезжая к жилам.

Народ кадьякский, по преданию старых людей, перешел на Кадьяк с Аляски. Предки их жили прежде на северной стороне Аляски близ большой реки Квигнак. У них анаюгак (хозяин) был именем Атлювату. Он имел одну только любимую дочь, которая без вести пропала. Для поиска ее, взяв свою команду и согласив с собою другого анаюгака, по имени Якунака, ходили довольное время по разным местам; приблизившись же к южной стороне Аляски, увидели землю и назвали ее Кигихтак, что, собственно, на их языке значит «остров». Сим именем назывался Кадьяк до самого прибытия русских. Потом Атлювату и Якунак захотели полюбопытствовать и, увидев там свои выгоды, согласили прочих со всеми семействами переселиться на Кигихтак. Сходство языка аляскинского с кадьякским довольно подтверждает справедливость такового события.

О сотворении мира имели следующее понятие: был некто Кашшихилюк (мудрец или хитрец). В то время не было ни дня, ни ночи. Он начал дуть соломиною, отчего постепенно выходила из воды земля и неприметно расширялась; потом, когда он еще не переставал так же дуть, открылось небо, явилось солнце, а после вечера показались звезды и взошел месяц; наконец, увидели зверей и людей.

О круглости земли заключали из следующего происшествия: предки их послали две байдарки, в которых для такового пути поехали молодые, назад возвратились уже стариками, а конца земли не нашли; следовательно, у земли, утверждают, нет конца, а потому она и кругла.

Шаманства их походили на детские забавы. Шаман, иногда голый, иногда нарядясь или намараясь самым странным образом, прыгает, ломается, ревет из всего горла, упоминая имя злого духа, бегает вокруг жилища и в таком чрезмерном движении до того себя доводит, что глаза нальются кровью и от усталости упадет почти без чувств на землю. В это время рассказывает он различные бредни. Иногда при таковых случаях употреблял разные обманы, например отгадывал другим то, что прежде у кого видел сам или знал посредством своих учеников. Если кто-нибудь требовал того, что ему невозможно сделать, то и в сем случае отклонял обманом или чем-нибудь удивительным, например уверяя, что он весь изойдет кровью, когда только примется за такое дело. Для сего нарочито заготовляли кожаные пузыри, наполненные кровью, и носили с собою. В сие состояние отцы и матери назначали детей своих еще при рождении, давая им имя женское и обучая тому рукоделию, которое только прилично оному полу, а напоследок поручали известному шаману. По таковой причине все шаманы их были неженаты и бороды имели вытотованные.

О шаманстве подробно узнать мне было невозможно потому, что многие из старых шаманов померли во время бывшей в июне месяце 1804 года на всем Кадьяке болезни, а другие скрывали. В бытность мою на Игатском жиле один шаман притворился, что будто бы у него отнялся язык от испугу страшного во сне видения.

Вышеупомянутая болезнь случилась пред самым нашим на Кадьяк приездом по приходе с калифорнских берегов америко-бостонского судна «Океин», на коем находились кадьякские американцы для промысла бобров. Сперва болела голова до двух недель, по уменьшении головной боли следовал насморк с кашлем; потом закладывало все уши и производилось в грудях колотье; наконец, лишался человек позыву на пищу и ослабевал. Кроме шаманов, умерших было очень мало.

Китовые промышленники прежде тайно выкапывали недавно зарытые умерших тела, уносили в хребты гор и вытапливали жир для намазывания тех стрелок, коими кололи китов. Для того же предмета собирали и червей от мертвых тел и, тайно высушив, привязывали к тем же стрелкам.

Смирного, несердитого, веселый и ласковый вид имеющего почитали добрым человеком.

Между двоюродными братьями сохранялась самая искренняя дружба и всякая тайна чистосердечно друг другу была открываема.

О сохранении здоровья правила их следующие: кои хотят здорово и долго жить, те должны, во-первых, есть не досыта, во-вторых, зари не просыпать, в-третьих, от жен воздерживаться и, наконец, быть по большей части в движении.

Все знают, что они от неумерного употребления бань преждевременно стареют, теряют зрение и слабеют, но по привычке от сего трудно им отвыкать. Молодые теперь поступают в сем умереннее.

Кадьякцы по большей части молчаливы, а в ответах скоры, замысловаты и шутливы. Один на вопрос мой, где сыскивает лекарство от болезней, вдруг ответствовал: "Во мне, в жене, в воде и на берегу". Увидев на высоком утесе великое множество чаек, спросил я у другого, может ли он пересчитать сих птиц. Он ответствовал: "Я бы их пересчитал, если бы они каждогодно не клали яиц".

Жителей на Кадьяке и на прилежащих к нему островах было 4830 душ обоего полу во время моего объезда 1804 года.

Каюры. Каюрами называются те алеуты, кои для разных работ по артелям и в гаванях берутся по произволу компании с разных жил. Они в половине марта по приказанию байдарщика утверждают на речках запоры для промысла рыбы, приготовляют лабазы для сушки оной и начинают неводить в тех местах, где по бухтам рыба появится. Когда же рыба пойдет в речки, тогда уже неводить перестают, а отпирают в запоре ворота, где поставляют садки. По наполнении оных рыбою запирают ворота для того, чтоб она вверх не проходила. Ибо рыба оная назад в море никогда не возвращается, но всегда силится пробраться на самый преснец воды. Каюры рубят дрова, носят на плечах лес, где близко, а из отдаленных мест возят на байдарах, косят сено; во время осени рассылаются по одиночкам промышлять в компанию кляпцами лисиц; зимою доставляют корм в главную квартиру или [Павловскую] Гавань. Иные употребляются для варения соли, делания кирпичей и собирания еловой смолы и прочие работы, какие б в компании ни случились, исполняют. В награду за все сие выдается им от компании одежда, т. е. птичья парка, рубаха с портками и для зимы лавтак на торбаса; иным сверх сего суконный курт с шароварами.

Жены их и каюрки, т. е. работницы безмужние, употребляются для заготовления юколы, копают сарану, папоротное коренье на квас, рвут крапиву, выделывают из нее прядено на сети и невода, собирают разные ягоды, режут китов, топят из жирных частей китовых жиры, выделывают птичьи кожи, кусая зубами и высасывая ртом жир, шьют из них парки; из китовых, сивучьих, нерпичьих и медвежьих кишок шьют камлейки, кои обыкновенно употребляются от дождя, и к весне шьют компанейские байдары и байдарки. Таковым работницам выдаются от компании через целый год за труды на каждую одна птичья парка, рубаха и торбаса.

Приложение 3

ДОНЕСЕНИЕ Н. П. РЕЗАНОВА МИНИСТРУ КОММЕРЦИИ ГРАФУ Н. П. РУМЯНЦЕВУ О ПЛАВАНИИ В КАЛИФОРНИЮ И ПОЛОЖЕНИИ В РУССКИХ КОЛОНИЯХ. НОВО-АРХАНГЕЛЬСК, 17 июня 1806 г

Его сиятельству г-ну министру коммерции.

Секретно.

Северо-Западный берег Америки, порт Ново-Архангельск,

июня 17 дня 1806 года.

Милостивый государь граф Николай Петрович!

Ваше сиятельство, из последних донесений моих к вам, милостивому государю, и главному правлению компании довольно уже известны о гибельном положении, в каковом нашел я Российско-Американские области; известны о голоде, который терпели мы всю зиму при всем том, что еще мало-мальски поддержала людей купленная «Юноною» провизия; сведомы и о болезнях, в несчастнейшее положение весь край повергших, и столько же о решимости, с которого принужденным нашелся я предпринять путешествие в Новую Калифорнию, пустясь с неопытными и цинготными людьми в море на риск с тем, чтоб или — спасти область, или — погибнуть. Теперь, с помощью Божьею, соверша трудное сие по обстоятельствам нашим путешествие, столь же приятно мне дать Вашему Сиятельству отчет в сем первом шаге россиян в сию землю.

Вышед февраля 25 дня на купленном мною у бостонцев судне «Юнона» в путь мой, в скором времени начал экипаж мой валиться. Скорбут обессилил людей, и едва уже половина могла управлять парусами. Скорбное положение наше принуждало нас к релашу. Я имел и без того в виду осмотр реки Коломбии, о которой довольно дал я главному правлению на замечание и потому, избегая повторений, ссылаюсь на последние бумаги мои. Мы пришли на вид устья ее марта 14 числа, но противный ветер принудил удалиться. Держа курс к югу, возвратились мы на другой день и думали войти, как обсервация показала нам другую широту, и мы увидели, что сильным течением снесло нас близ 60-миль и что были мы против Гавр де Грея, которого северная часть берега с видом устья Коломбии весьма сходствовала. Ветер от берега позволил нам лечь на якорь, и мы послали байдарку, в которой доктор Лангсдорф проехал в гавань. Лот показал ему на убылой воде глубину входа на баре от 4 до 5 сажень, и по словам его, он отнюдь не так непроходим, каким его описывают, а может быть с того времени и течением промыло его: Он видел на конце губы множество дымов и потому заключил о жителях; отстой сами по себе хороши и довольно защищены от ветров, грунт песчаный. Я повторяю здесь Вашему Сиятельству слова доктора, но берега видел он довольно пологие, песчаные и поросшие лесом. В ночь, пользуясь ветром, удалились мы от берегов, и наконец противные и жестокие ветры держали нас в море. Больные день ото дня умножались, и один сделался уже жертвою странствий наших. Начиная с меня, скорбут не пощадил никого и из офицеров, и мы, искав войти в реку Коломбию, как единую для Калифорнии гавань, чтобы освежиться, приближались к ней марта 20 числа к вечеру и бросили якорь. На другой день думали мы входить, но жестокое течение и покрытый превысокими бурунами фарватер затруднял вход наш. Индейцы зажгли на высотах огни, которыми ко входу приглашали нас, но как видно слишком свежий ветер препятствовал им быть нашими проводниками. Наконец, пустились мы искать себе убежища и зашли в такие толчеи, что едва уже на четырех саженях успели бросить якорь и удержаться. Здесь видел я опыт искусства лейтенанта Хвостова, ибо должно отдать справедливость, что одного его решимостью спаслись мы и столько уже удачно вышли из мест, каменными грядами окруженных; свежий норд, а паче болезнь людей принудила нас воспользоваться первым, и мы, благодаря Бога, получа с лунациею продолжительно благоприятствовавший нам ветер, хотя с бледными и полумертвыми лицами, достигли к ночи марта 24-го числа губы св. Франциска и за туманом ожидая утра, бросили якорь.

На другой день ветер и течение дали нам способ войти в порт, и мы им воспользовались. Зная подозрительный характер Гишпанского правительства, счел я за лишнее обослаться, чтоб просить о позволении, ибо в случае отказа, должно было погибнуть в море, и так разочтясь, что ярда два-три менее, нежели отказ их сделают нам разницы, решился я идти, прямо в ворота мимо крепости, ибо таково было положение наше. Наполня все паруса, пустились мы в гавань. По приближении к крепости, увидели мы великое в ней движение солдат и когда с нею поравнялись, то один с рупером вопрошал, что за судно? — Российское, говорили мы. Нам кричали не однажды тотчас бросить якорь, но мы отвечали… а между тем, будто суетясь, проходили крепость и, удалясь в порт на пушечный от нее выстрел, исполнили уже там волю их.

Вскоре человек двадцать верхами и в числе их комендант и один миссионер требовали судна, но мы были посмелее, ибо конница сия была под картечным нашим выстрелом. Я послал мичмана Давыдова сказать, что я тот самый, о котором, надеюсь я известны они от своего правительства, что шел я в Монтерей, но жестокие бури, в равноденствие повредившие судно наше, принудили меня взять убежище в первом порте и что, исправлюсь я в путь мой. Ответ был, что от Короля прислано уже об оказании мне помощи повеление, что комендант просит в президию обедать и что все, что мне угодно, с точностью будет выполнено. Благодарность принудила меня съехать на берег, где встречен я был доном Луизом де Аргуелло, сыном коменданта, и по отсутствию отца его место занимавшим. Нам поданы были верховые лошади, но как президия не более одной версты отстала от берега, то в сопровождении коменданта и миссионера отца Жозе де Ураи пошли мы туда пешками, где любезное его семейство осыпало нас вежливостями, угостило обедом, и мы, пробыв до вечера, возвратились на корабль, а между тем прислана была уже говядина, зелень, хлеб, молоко, и люди наши, того же дня подкрепя изнуренные силы свои, почувствовали равное с нами удовольствие.

Дон Луиз с особливою вежливостью сказал мне, что обязан он о приходе нашем послать к губернатору курьера и потому принуждённым находился спросить, где суда «Надежда» и «Нева», о которых предварены они, я отвечал, что обратил их в Россию, и что, получа от Государя Императора начальство над всеми американскими областями, прошедшего года обозревал их, зимовал в Норфолк-Зунде и, наконец решился видеться с губернатором Новой Калифорнии, чтобы поговорить с ним, как с начальником соседственной земли об обоюдных пользах.

Не подумайте, милостивый государь, что из честолюбия, но единственно, чтоб вперить в гишпанцах весть к северным областям нашим и дать лучший ход делу своему объявил я себя главным их начальником. Польза Отечества того требовала, Впрочем, кажется и тут не погрешил я ни мало, когда в самом деле имею я главное начальство как по воле Государя, так и доверенности всех акционеров, не употребя ещё во зло оной, но жертвуя собой всякий час на пользу общую. С тем же курьером послал я к губернатору письмо, в котором, благодаря его за первоначальные знаки гостеприимства, извещал, что, исправя судно, не замедлю отправиться в Монтерей.

На другой день звали меня миссионеры в Св. Франциско обедать. Миссия была от президио час езды. Я был о них с моими офицерами. Мы коснулись торговли, и сильное желание их к тому весьма приметно было. В своем месте буду я иметь честь объяснить Вашему Сиятельству положение всех миссий, президий, избытков и недостатков провинции сей, а теперь позвольте занять вас, милостивый государь, может быть и мелочными обстоятельствами, для того, чтоб показать вам, каким неприметным для них образом достиг я меты моей, в каких критических был я положениях и какие употребил к тому средства. Мы возвратились из Миссии, и я оба обеда как коменданту, таки миссионерам послал знатные подарки, употребляя всюду щедрость, чтоб закрыть от гишпанцев ту бедность нашу и недостатки, о которых бостонские суда во вред наш предварили их. Мне совершенно удалось сие, ибо не было, наконец, ни одного человека, который не получил бы чего-нибудь ему нужного, и повсеместное удовольствие обратило к нам сердца всех жителей так, что добрые о россиянах слухи привлекали издалека миссионеров, а ближние предложили уже и сами услуги свои снабдить меня хлебным грузом.

Приметя в скором времени возможность получить хлеб из сего порта, решился я сухим путем съездить в Монтерей, который был в 80 милях. Я послал к губернатору курьера с письмом, в котором, объясняя, что как исправление судна может быть задержит меня здесь долгое, время, то прошу я позволить к нему направиться. Ответ был наполненный вежливостями, что он до сего беспокойства не допустит меня и на другой же день сам предпримет путь сей, уверяя, что подтверждены от него повеления во всем мне способствовать и в то же время прислал коменданта, от лица его поздравить меня с приездом. Я почувствовал подозрительность Гишпанского правительства, препятствующую повсюду иностранцам знакомиться с внутренностью земель их и примечал слабые их силы.

Между тем, прекрасный климат Калифорнии, богатство хлеба, сравнение избытков ее с нашими недостатками и голодная опять впереди перспектива были повсечасно предметами разговоров у людей наших. Мы заметили наклонность их совсем здесь остаться, и взяли меры свои. На третий день прихода нашего трое бостонцев и один прусак при покупке судна «Юноны», в службу компании в матросы поступившие, объявили мне о желании остаться здесь. Я сказал им, что поговорю с комендантом, и когда тот отказал, то велел я их свести на один голый остров, где они во все время пребывания нашего до самого отплытия содержались. Между тем, поставили мы на берегу пикет, учредили раунды, а гишпанцы дали конные объезды и так, хотя и все меры употреблены были, но двое из лучших и более других береженых людей Михайло Кальянин и Петр Полканов, пошед на речку мыть платье, бежали и пропали без вести. В последствии времени гишпанское правительство дало однако ж мне слово выслать их чрез Вера-Круц в Россию, и я прошу наказать их и обратить навсегда в Америку. Без строгого с ними, изменниками, примера, с людьми сообразить нельзя будет.

В ожидании губернатора, проводили мы каждый день в доме гостеприимных Аргуелло и довольно коротко ознакомились. Из прекрасных сестер коменданта донна Консепсия слывет красотою Калифорнии, и так, Ваше Сиятельство, согласится изволите, что за страдания наши мы довольно награждены были и время свое проводили весело: Простите, милостивый государь, что в столь серьезном письме моем вмешал я нечто романтическое. Может быть, и с лишком должен я быть искренен. между тем беспрестанные в пользу нашу из порта известия в Монтерей, расположили уже ко мне искренно и самого губернатора, который, к счастью нашему, с самых молодых лет есть первый друг дома сему.

Наконец, апреля 7го числа приехал и Дон-Жозе-де Ариллаго, губернатор обоих Калифорний. Крепость салютовала ему 9ю пушками, и, позади нашего судна скрытая за мысом батарея открыла тем же числом огонь свой.

Сколь гишпанцы ни слабы, но со времени Ванкувера артиллерии у них прибавлено. В последствии времени, осмотрели мы тайно батарею сию, на ней пять 12-ти футовых медных пушек, а в крепости, говорят, у них семь орудий, но более или менее не известно, потому что ни сам я никогда не был на ней, и другим не позволил быть, чтоб совершенно отдалить подозрение. Я послал тотчас офицера поздравить его с приездом и получил благодарный ответ с изъяснением, что болен он ногою, что устал с дороги, но что в скором времени надеется со мною увидеться. И, действительно, покрытый сединою старик сей чрезвычайно утомлен был верховою ездою, ибо другой нет во всей Калифорнии.

На другой день ожидал я его самого или по малой мере присылки от него офицера, приметив в президио великое движение солдат, и время склонялось к полудню, как приехали два миссионера на судно сказать мне, что приехавший с губернатором комендант старик Дон-Жозе-де Аргуелло просит меня обедать. Я благодарил его за ласку и отвечал миссионерам, что вежливость требует, чтоб был я у него с благодарностью за повседневные ласки семейства его, но как теперь в доме его губернатор, с которым я в отношениях политических, то чтоб извинил он меня, буре отсрочу я исполнение моих обязанностей. Один из миссионеров, отец Педро, с которым мы весьма коротко познакомились, говорил мне: "Вы не так меня поняли, вас столько же велел просить и губернатор, все уже в президии, оделись в нарядные мундиры, чтоб достойно принять вас". Я дал ему почувствовать, что можно 6ы прислать офицера, но веселый Педро отвечал: "Неужто святые отцы хуже офицеров? Мы живём в Америке и, ей-ей, кроме искренности ничего не знаем". Может быть, подумал я, что этикет сей считается уже исполненным у них присылкою несколько дней тому назад коменданта и так, чтоб не портить дела, решился я ехать. Верховые лошади приведены были, и мы отправились. Поотстав с отцом Педро, спросил я его: есть ли им позволение хлеб продать? чего, говорил он, я скажу вам за тайну: губернатор пред самым отъездом своим получил из Мексики, что мы коли не есть, то в скором времени в войне с вами. Какой вздор, рассмеявшись сказал я, в таком случае, пришел ли бы я сюда? И мы тоже говорили, отвечал он. Из сего объяснилось уже, что они более боялись нас, нежели мы их, и. что подозревали не с другим ли мы пришли намерением, полагая, может быть, вскоре приход и тех двух судов, которых ожидали они. Между тем, под видом забытого платка, послал я записку на судно, чтоб людей на берег не спущать, и спокойно продолжал путь мой. Мы въезжали в президио, офицеры встретили нас за воротами, пикет сделал на караул, и губернатор в нарядном мундире нас на двор встретить вышел. Проезжая площадь и приметя веселые лица гишпанских красавиц, исчезло мое подозрение, ибо в противном случае конечно 6ы отдалили их.

Оприветствовавшись с Губернатором и благодаря Г. Аргуелло за ласки семейства ею, чистосердечно изъяснился я им, что господа миссионеры звали меня от их имени, что, не зная, в каких святые отцы здесь отношениях, не рассудил я мешкать и, поставя всякий этикет ниже тех польз, которые привлекли меня в край сей, желал я нетерпеливо с начальником ознакомиться. Губернатор довольно хорошо говорил по-французски, он смешался и извинялся скоростью: миссионеров. Правда, говорил он, что хотел я иметь честь звать вас, но не смел, не предваря вас моим приездом, ибо хотя и все в Калифорнии подчинено мне, но правая нога моя, на которую едва приступал он, вышла у меня из повиновения и в сем-то недоумении моем миссионеры, пользовавшиеся уже благосклонностью вашею, взялись предварить вас, но вместо того комиссию мою исполнили они совсем иначе. В таком случае, сказал я, еще более благодарен я миссионерам, что они скорее нас сблизили. Открытый характер губернатора, взаимные во время стола вежливости и короткость моя в доме Аргуелло скоро родили в нас искреннее обращение. Приехавший с ним монтерейский комендант Дон Жозе Нурриега, один артиллерийский офицер и несколько кадет упреждали меня всякими вежливостями, и мы того же дня с главного частью калифорнийского начальства весьма коротко ознакомились. Я спросил у губернатора свидания по делам моим, он назначил на завтра, но я убедил его не отсрочивать, и так, того же вечера и занялись мы.

Не удивляйтесь, сказал я, моей нетерпеливости. Вы из писем моих, надеюсь, уже приметили, сколь время мне дорого. Объясняя ему о себе, продолжал я, что приход мой имеет предметом благо Американских областей, обеим державам принадлежащих, и, войдя в материю, дал ему почувствовать все недостатки Калифорнии и нужду наших селений, которые лишь взаимного торговлею отвращены быть могут, что ею единого утвердится навсегда союз между обоими Дворами дружбы, что колонии процветать будут и что берега наши, составляя взаимную между собою связь, всегда обеими Державами равно будут защищаемы и никто уже между ими водвориться не отважится. Далее объяснил я ему, что принадлежности Католического Величества в Новом Свете столь обширны, что нет возможности защищать их, что видя слабые силы их, рано или поздно будут они жертвою предприимчивости и что, может быть, война в Европе спасет их, что буде по давнему на россиян подозрению Двора их, мыслят они, что хотим мы сами в местах их водвориться, то уверяю его, что ежели б отдали они нам Калифорнию, то и тогда по дороговизне содержания ее не может она нам приносить тех польз, каких мы столько же, как и они сами, от взаимной торговли ожидать можем. Истребите фальшивую эту идею, говорил я ему, владения Монарха моего в севере заключают неисчерпаемые источники богатств в мягкой рухляди, которая по умножающейся в ней надобности и самой роскоши северных народов, никогда не позволит оставить мест, нас обогащающих, и которые по пространству их и веками обработаны быть не могут. Итак, положение России и собственные пользы ее должны удостоверить в том, что южные части Америки не нужны ей, ибо в противном случае, согласитесь вы, что столь сильная держава не пропустила бы видов своих, и вы нисколько не могли бы ей воспрепятствовать. Я искренно скажу вам, что нужен нам хлеб, который получать можем мы из Кантона, но как Калифорния к нам ближе и имеет в нем избытки, которых сбывать не может, то приехал я поговорить с вами, как начальником мест сих, уверяя, что можем мы предварительно постановить меры и послал на благорассмотрение и утверждение Дворов наших. Вот истинная причина приезда моего, и я покорнейше прошу вас решить скорее предложение мое, дабы не потерял я напрасно времени.

Губернатор слушал меня, как приметно мне было, с большим удовольствием. Мы предварены уже, сказал он, о доверенности к вам Монарха вашего в рассуждении Америки и столько же известны и о поручении вами всех видов торговых, а потому крайне приятно мне лично узнать вас, но мое положение совсем другое, и я по многим обстоятельствам столь скоро и решительно отвечать не могу вам, между тем, позвольте мне опросить вас, давно ли имеете вы из Европы письма? Десять месяцев, отвечал я и при этом солгал, ибо к счастию моему успел я до приезда его посредством миссионеров укомплектовать себя новейшими политическими сведениями. Знаете ли вы, сказал он, что у вас война с Пруссиею? Может быть, отвечал я, по причине покупки Померании. Но последние сведения мною из Европы за пять с половиною месяцев полученные, показывают, что не таковы уже искренние сношения России с Францией, а потому и с другими союзными с ней Державами? И то может быть, сказал я, но угрозы Европейских кабинетов не везде за наличную монету принимать должно. Вы согласитесь, что мы с вами теперь в таком отдаленном углу мира, что тогда сведаем о войне, когда может быть, в то же время и мир заключен будет. Правда, сказал он, но вы это слишком холодно принимаете! Люди, как мы, на все опасности себя посвятившие, не должны много уважать слухами. Я обращал его опять на прежний разговор, и он просил дать ему время помыслить до завтра, а между тем, с вежливостью сказал мне, что хотя он о характере моем не сомневается, но формалитет требует, чтоб доставил я ему бумаги, меня уполномочивающие, дабы представить об них Вице-Рою. Охотно, охотно, сказал я, и так мы завтрашнего утра займемся с вами посерьезнее.

На другой день, имея в доме Аргуелло связи, знал я от слова до слова все, что по отъезде моем у них говорено было. Чистосердечное объяснение мое ему нравилось, он отдавал справедливость заключениям моим о недостатках земли их, советовался с миссионерами, которые, между тем, все на моей стороне были, открывал им неприятные положения Европейских кабинетов наших и признавался, что ничего не желал 6ы он так, как каким бы нибудь образом сбыть скорее таких гостей, за которых он и в благосклонном и неблагосклонном приеме по подозрительности Правительства, пострадать может. Между тем, весь вечер занимались они записыванием разговоров моих.

Наконец, являюсь я. Губернатор принимает меня с вежливостью, и я тотчас занял его предметом моим, вручил ему листы разных Держав, которые у меня вдвойне были, говоря, что Гишпанский отдал я кораблям, в Россию обращенным, не предполагав тогда быть в Калифорнии. Он списал только копию с листа французского Двора и кредитивы компании и все возвратил мне. Вчерашний разговор наш, говорил он, слишком для меня интересен. Я признаюсь вам, что от всего сердца желал бы успеха, но не скрою от вас, что ожидай всякий час совершенного между 'нами разрыва, как и приступить к проекту вашему, недоумеваю и искренне скажу вам, что крайне б мне желательно, чтобы вы до получения ожидаемого мной курьера, поспешили дружески с нами расстаться. Я удивляюсь вашей торопливости, вы имеете о приеме меня предписания, но ежели получите другие, то, как пришел я с благовидным намерением, кажется мне, права народные дают вам способ всегда расстаться со мной приятным образом, назнача только мне время, в которое мне выйти можно. О! В этом можете вы быть уверены. Итак, удалим, сказал я, сии неприятные идеи, когда по сие время ничто не препятствует заниматься нам тем, что пользы обоих держав составляют. Вы желаете здесь купить груз хлеба, но скажете, на что такое количество, ибо для морской провизии нет вам такой надобности? Я вам тотчас объясню причины мои, первое, что судно требует починки и выгрузке балласта, то желательно б мне вместо последнего нагрузиться хлебом, что и самой хлеб желал бы я купить для того, чтоб, развезя понемногу по всем занятиям нашим в Америке, также и в Камчатку, узнать, сходны ли будут цены и отобрав надобности каждого места, определить в генеральном плане все потребное количество знать уже теперь столь подробно, до какой степени и какими избытками Калифорния снабжать может, впрочем, вы сами признаетесь, что тысяч пять пудов грузу не есть по себе предмет торговли. Я согласен в том, сказал он, но я слышал, что вы привезли и товары. Никаких, отвечал я, а есть несколько у корабельного комиссара моего, которые позволил я ему взять с собою, и не скрою от вас, что на то конец, чтоб с позволения вашего иметь мену его. Все, что могу я сделать вам в угодность, отвечал губернатор, есть чтоб позволить вам купить хлеб на пиастры, но в рассуждение торговли вы меня простите, что по строгим предписаниям правительства не могу я на то согласиться и в рассуждение первого сколь для меня не затруднительно, прошу вас, не объяснял предметов ваших, дать мне ноту вашего требования, в которой покорнейше прошу коротко сказать о всем вашем из Петербурга плавании. Сожалею, сказал я, что не решаетесь вы на последнее, веши, как говорят жители, весьма для них нужные, и я желал бы, чтоб комиссар мой сбыл их и для того, чтоб получить чрез то более на судне места, впрочем, платить за хлеб миссионерам, комиссару ли для меня все равно, жаль только того, что первые приходом моим не удовлетворят своих надобностей, но и его, к общему удовольствию, нам легко согласить можно. Миссионеры привезут хлеб, я заплачу пиастры, возьму от них квитанции, вы представите их Вице-Рою в подлинниках, а куда святые отцы употребят деньги, кажется, столько же и вам, как и мне заботиться не о чем. Нет, сказал он, это тоже торговля и, прожив до 60 лет, без укориз, не могу взять того на совесть мою. Но ведь не корыстолюбие, а тоже желание польз соотчичам нашем к некоторому нарушений правил обзывает. Вы ведите здесь лучше надобности края, нежели их из Мадрида видят, и так я истинно тут и греха не вижу, а особливо, с улыбкой сказал я, когда все святейшие колена преклонить за вас. О! Я очень вижу, что она уже прежде за вас преклонила их, засмеявшись, отвечал мне губернатор, но шутке в сторону, продолжал он, вы не можете себе представить, до какой степени запрещена здесь торговля, и я скажу вам пример: лет пять тому назад зимовало здесь бостонское судно, оно задолжало е, не имея наличных денег, решился я взять в уплату нужные товары, но прежде отнесся к Вице-Рою и получил в ответ, что на сей раз очень хорошо, а впредь никогда, ибо надеется иностранным судам повод посещать наше порты. Чтоб уверить вас, сказал я, что далек я желать вам что-либо предосудительное, я оставляю разговор сей и прошу вас только обнадежить меня, могу ли я получить нужное мне количество хлеба? Вы его получите. Итак, чтобы не терять времени, прикажу я судну разоружиться. Я при нем же послал на корабль повеление и, обрадовавшись началу, преставил времени довершить и торговые опыты мои, в исполнении которых весьма уверен был.

На другой день подал я ноту, но дней с пять прошло, и не зерна не было еще доставлено. Между тем, слухи о войне нашей с французами день ото дня становились подозрительнее, к тому ж ожидали они из Санкт-Блаза фрегат для крейсерства. Я сведал, что часть Монтерейского гарнизона поставлена в миссии Санта-Клары, на день езды от порта отстоящей. Наклонность людей наших изменить нам, и побег в то же время двух человек делал еще более критическим положение наше, между тем, уважение к особе моей ни мало не терялось, всегда имел я драгун в почесть мою, гишпанский пикет выходил к ружью. Губернатор всякий день встречал и провожал меня, и повсеместные вежливости удалили от меня всякое подозрение.

День ото дня, однако ж, хотя и неприемлемым для губернатор образом, ласки ко мне дома Аргуелло сближали его со мной искренне. Он извинялся, что не был еще на корабле моем. Оставим пустые этикеты, сказал я, знаю образ правительства вашего и уверен, что по сердцу своему, давно вы уже у меня были бы, но зато я всякий день с вами. Вы приучили меня к себе, говорил Дон Жозе де Ариллага, и я вам ручаюсь, что доброе семейство друга моего де Аргуелло столь же дорого ценит удовольствие видеть вас в доме своем, сколь признательно оно к благотворениям вашим.

Здесь должен я Вашему Сиятельству сделать исповедь частных приключений моих. Видя положение мое неулучшающееся, ожидая со дня на день больших неприятностей и на собственных людей своих ни малой надежды не имея, решился я на серьезный тон переменить мои вежливости. Ежедневно куртизуя гишпанскую красавицу, приметил я предприимчивый характер ее, честолюбие неограниченное, которое при пятнадцатилетнем возрасте уже только одной ей из всего семейства делало отчизну ее неприятного. Всегда в шутках отзывалась она об ней: "Прекрасная земля, теплый климат. Хлеба и скота много, и больше ничего". Я представлял ей российский посуровее и притом во всем изобильный, она готова была жить в нем, и, наконец, нечувствительно поселил я в ней нетерпеливость услышать от меня что-либо посерьезнее до того, что лишь предложил ей руку, то и получил согласие. Предложение мое сразило воспитанных в фанатизме родителей ее, разность религий и впереди разлука с дочерью были для них громовым ударом. Они прибегли к миссионерам, те не знали, как решиться, возили бедную Консепсию в церковь, исповедовали ее, убеждали к отказу, но решимость ее, наконец, всех успокоила. Святые отцы оставили разрешению Римского Престола, и я, ежели не мог окончить женитьбы моей, то сделал на то кондиционный акт и принудил помолвить нас, на то соглашено с тем, чтоб до разрешения Папы было сие тайного. С того времени, поставя себя коменданту на вид близкого родственника, управлял уже я портом Католического Величества так, как того требовали и пользы мои, и губернатор, крайне удивился-изумился, увидев, что весьма не в пору уверял он меня в искренних расположениях дома сего и что и сам он, так сказать в гостях у меня очутился.

Тридцатилетняя его и примерная с комендантом дружба обязывала его во всем с ним советоваться. Всякая полученная им бумага проходила через руки Аргуелло и, следовательно, чрез мои. Но в скором времени губернатор сметился, сделал мне ту же доверенность и, наконец, никакая уже почти ни малейших от меня не заключала секретов. Я болтал час от часу более по-гишпански, был с утра до вечера в доме Аргуелло, и офицеры их, приметя, что я ополугишпанился, предваряли меня наперерыв всеми сведениями так, что никакой уже грозный курьер их для меня страшен не был.

Между тем, удивился я, что миссионеры не везут хлеба, и дал заметить губернатору мое неудовольствие. Он чистосердечно открыл мне, что святые отцы, ожидая курьера, думают, что всем грузом судна даром воспользуются и для того медлят. Я столь же искренне отвечал ему, что он тому причиною, что держит гарнизон в Санта-Кларе? И что когда прикажешь ему возвратиться в Монтерей, то слухи сами по себе исчезнут. Губернатор удивился, что и скрытые распоряжения его мне известны и, отыгрываясь шутками, послал тотчас повеление отряду возвратиться, а миссиям подтвердить, чтоб желающие ставить хлеб, везли его, иначе другие обязан он будет принять меры и в то же время по просьбе моей приказал в Пуебла инвалидов, где у меня посредством братьев Консепсии хлеб заготовлен был, идти первому транспорту. Сколь скоро сей двинулся, то миссии наперерыв привозить начали и в таком количестве, что просил уже я остановить возку, ибо за помещением балласта, артиллерии и товарного груза не могло судно мое принять более 4.500 пуд, в числе которых получил я сала и масла 470 и соли и других вещей 100 пуд.

Расчет наш был на пиастры, а цены в Калифорний, от правительства постановленные, были мне известны, и так на основании их произвел я покупку мою безошибочно. Я скажу о них в своем месте, но мне хотелось непременно произвесть опыт торговли. Я убеждал всячески губернатора, обещая ему от Государя моего благоволение. Долго колебался старик сей, как однажды решился просить у меня искреннего совета, как бы исполнить ему желание мое и в то же время всякое отдалить подозрение. Весьма легко, сказал я, пусть миссионер и жители подадут вам просьбы, вы отнесетесь ко мне, нарядите офицеров ваших освидетельствовать доброту товаров и узнать цены, которые поставлю я, как можно согласнее с выгодами жителей, когда при том прикажете мне показать подлинные фактуры, по которым они у вас из Мексики получаются, и тогда платеж пиастров переведя, для комиссара моего, от которого получа товары, разделите вы жителям по числу их требований. Сие произведено было в действо, товары удостоены, перевод сделан, имени моего не было в торговле совсем, кроме того, что на генеральном счете купленных ими товаров подписал я, что товары сии принадлежат комиссару Панаеву, и что в удовлетворение нужд жителей Калифорнии и в угодность Гишпанского правительства продать ему позволил что осталось у них актом в торговой канцелярии.

Вот, Милостивый Государь, начальный опыт торговли с Калифорнией, как выгодно может она производиться по малой мере на миллион рублей. Американские наши области не будут иметь недостатка. Камчатка и Охотск могут снабжаться хлебами другими припасами, якуты ныне возкою хлеба отягощенные, получат спокойствие, казна уменьшит издержки на продовольствие воинских чинов употребляемые, Иркутск облегчится в дороговизне хлеба, когда знатная пропорция для отдаленных областей ежегодно вывозимая, обратится уже в собственную его пользу, таможни дадут новый доход Короне, внутренняя в России промышленность получит чувствительное ободрение, когда на счет одной Калифорнийской торговли должны умножится фабрики и между тем приспорятся способы обратить чрез Сибирь торговлю Индии, что с добрым и обдуманным началом, поверьте, Ваше Сиятельство, что в весьма не долгом времени совершиться может. Довольно писал я в последнем донесении моем главному правлению о способах и водворении здесь торговли на степень достоинству Империи приличную, и я здесь на них ссылаюсь и столь же опять чистосердечно скажу, что рано еще нам или лучше сказать, не выгодно обращать чрез Кантон суда в Россию. Прежде мыслил бы я усилить Ново-Архангельск, посылать из него суда в Кантон и обращать их в Сибирь и Америку, где скорее вернее и оборотливее будут рейсы их. Из Петербурга уже отправляют суда с нужными товарами не иначе, как чтоб они здесь оставались. Тогда подкрепится Америка, усилится флотилия ее. Сибирь оживет торговлею, и когда уже не будет возможности сбывать всех товаров, время само собой покажет ту эпоху, в которую полезно будет предпринять торговлю кругосветную, иначе же, признаюсь вам, все будет пустой лишь блеск, а пользы ни малой. Но простите, милостивый государь, что я опять заумствовался и отбился от материи. Я обязан Вашему Сиятельству дать верную о Калифорнийской торговле идею, и начну изъяснением мер, весов и монеты Калифорнии и потом далее.

Всякого рода хлеб продается в ней фанегами. Прикидывая на российской вес, содержит она по тяжести хлеба иногда 3 пуда 30 фунтов, 3 пуда 25 фунтов, но никогда не менее трех с половиною пуд.

Аробесть вес, содержащей российских 24 фунта.

Квартилла есть мера для жидких веществ. Она кажется мерою в бутылку.

Вара есть аршин, превышающей российской пятью дюймами.

Пиастр разделяется в Европе на 20, но в Америке на 8 реалов.

Цены, произведениям Калифорнии от гишпанского правительства постановленные:

1 фанега пшеницы 2 пиастра

1 " гороху гарванца 3»

1 " " простого 1 3/4»

1 " бобов фриголь 2 1/2»

1 " бобов крупных 1 3/4»

1 " ячменю 1 1/2»

1 " кукурузы или маису 1 1/2»

1 " семян конопляного 2 1/2»

1 ароб масла 2 пиастра

1 " сала 2»

1 " горчичного семени 1/2»

1 " перцу стручкового 1 1/2»

1 " шерсти мытой 3

1 " " немытой1 1/2»

1 " муки белой флор 2

1 " " крупичатой 2 разбора 1 1/2»

1бык 4

1 лошадь от 4 до 15 пиастров по доброте

1 баран 2»

1 курица 1/2»

1 овчина нестриженая 1/2»

1 " стриженая 3/4»

1 кожа воловья 1/4»

1 " оленья ровдуг красной 1 3/4

1 " " замши белой 1 1/2»

1 сарабе лучшая мексиканская 7 и 8 пиастров

1 " обыкновенная 4

Сверх того полагается на флеэт или провоз на каждую вьючную лошадь по 1, а на фанегу по полупиастру.

Я объяснюсь здесь Вашему Сиятельству о всех частях в подробности.

Пшеница. Полагая пиастр в 1 рубль 80 копеек, а четверть в 7 3/4 пуд, обойдется Компании она с раструскою в 10 рублей. Исчисля содержание судов, страх и приказчиков, может Компания продавать в Камчатке за 20 рублей, где частной человек, также как и в Америке, менее 8 рублей пуда ржаной муки и следовательно менее 60 рублей четверти, да, лучше сказать, нужного ему количества никогда и получить не может, и где сама казна с нуждою, изнурением якутов, издержками на суда и гибелью в сырых магазинах получает ныне ржаную муку не менее 30 рублей и почасту затхлую, будет в пользу казны от каждой четверти по 10 рублей, кроме тех выгод, что хлеб в Иркутске будет тогда в изобилии и с таможен казна доход получит. Говоря здесь о сем первом жизненном продовольствии, может Новая Калифорния давать ежегодно разного хлеба до 100 000 фанег или до 50 000 четвертей. Итак, вот уже одна сия статья составит торговли до одного миллиона рублей, а понижением цен облегчит жителей и разольет изобилие.

Масла и сала обойдется Компании пуд 6 рублей 75 копеек. В Камчатку привозят масла весьма мало и более дурное, нежели хорошее, и продается не менее 40 рублей, а часто и дороже, но в Америке и совсем нет. В Охотске от 21 и до 26 рублей пуд. Ежели продать его вдвое, то есть 13 рублей 50 копеек пуд, жители облегчатся в нуждах их, и столько же и Охотск воспользоваться может, а потому обоих сих статей ежегодной расход до 4000 пуд составит 54 000 рублей.

Муки крупичатой полагая ароб в 1 1/2 пиастра, обойдется пуд в5 рублей 25 копеек, но как Компании, так и жителям сходнее будет получать пшеницу зерном и, пользуясь примолом, завести свои мельницы, то и оставляю я статью сию.

Семя конопляное для Компании весьма нужно. Морская часть для сбережения судов требует ежегодного крашения, но масла нет. Тогда может Компания сама делать его и в привозе оного избегнет надобности. Может быть, и горчичное семя подспорит в том, буде удастся опыт.

Пенька также начала приготовляться у них. Губернатор сказывал мне, что прошедшего года первый сделан опыт и он отправил в Санкт-Блаз 700 аробов. Миссионеры обещали, ежели будет требование, заняться сею промышленностью. Для Компании весьма бы удобно получать ее, а имев всегда свежие семена, и у себя делать опыты, ибо конопель и в северных местах растет. Прискорбно мне, что не нашел я семян, ибо все были засеяны.

Овчины самые лучшие по? пиастру или 90 копеек. Полагая в шубу 8 овчин, будет она стоить 7 рублей 20 копеек, но ныне возятся в Америку шубы самого последнего разбора из вятских овчин по 20 рублей. Продавая из лучшей волны по 15 рублей, можно быть уверену, что ежегодно в северных местах наших 10 000 овчин разойдется, и вот опять статья на 20 000 рублей.

Шерсть овечья мытая, подобная шелку, обходится покупкою пуд 9 рублей. По безлюдству областей наших не могу я теперь определить употребления ее и оставляю это вперед, когда по плану моему будут некогда люди составлять первый предмет попечения Компании и из американцев не одни на счет человечества бобры, но с выгодами и благосостоянием их сопряженные извлекаться будут пользы. Между тем взял я ныне шерсти сей 25 аробов на тот конец, чтоб предполагаемой мною для воспитанниц женского пола дом получил себе пользу прядением шерсти и вязанием из нее чулок и колпаков, которые мягкостью своею несомненно доставят воспитанницам выгоды. Опыт сей и тому подобные должны по плану моему окупать содержание дома и способствовать благотворительным видам. Честь имею приложить здесь Вашему Сиятельству образец шерсти.

Рогатый скот можно получать из Калифорнии, но он развелся уже и у нас. Ежели будут хозяйственные правила, то можно ожидать и от своего успеха, но в нынешнем положении нет в том и надежды. Между тем можно получать из Калифорнии солонину и сушеную говядину, которой ароб там 1 пиастр стоит, а для морской провизии весьма хорошей припас составляет.

Лошади для Америки совершенно необходимы. Они заменят множество людей и облегчат бедных каюр, которые ныне бревна из лесу до воды и из нее на берег до места таскают на плечах своих, так, как и все другие тяжести. Но для сего нужно устроить особые суда, и тогда разведением сего животного все заведения Америки превеликое получат подкрепление. Рогатого скота, лошадей и овец в Калифорнии невероятное изобилие. В подтверждение сего скажу я Вашему Сиятельству два анекдота, в короткое пребывание мое случившиеся. Миссионеры жаловались, что табуны лошадей до того размножились, что портят пашни. Губернатор приказал несколько нарядить драгун для истребления их и показал мне ордер, которым предписывает убить их нынешнего лета от 8 до 10 тысяч, и когда изъявил ж ему удивление своё, то отвечал он мне: не дивитесь, чтоб хранить равновесие, должно бы убить их по малой мере до 1000, но безлюдность лишает меня способов. Другой случай:

Не достало в миссии Санкт-Жозеф мешков для отвоза ко мне хлеба. Миссионеры велели тотчас поймать лошадей и до 70 убили их только для того, чтоб снять с них на мешки кожу. Вот до какой степени изобилие всего нужного и, так сказать, под оком у областей наших.

Овцы у них редкие и столько же размножились. Я взял с собою 4 барана и 2 овцы и привез их в Ситку. Мягкая волна их в суровости климата, может быть, переродится, но не менее того надеюсь развести породу их.

Кожи по множеству скота, в Калифорнии убиваемого, большею частью в землю зарываются. Я опять обращусь к размножению в областях наших людства, и тогда, получа воловью кожу за 45 копеек, можно делать из нее в Америке юфть и возить в Кантон и Индию. Кож можно ежегодно в порте Св. Франциско из трех только миссий получать до 10 000, но из всей Калифорнии и вывесть не можно. Статья сия дать может редкой ход, и когда торговля сия будет основана, то едва ли и всех этих не будет прибыльнее?

Сарабе называются две шерстяные ткани в 2 1/2 аршина ширины и в 1 1/2 аршина длины, сшитые на плечах вместе, которые вместо епанчи надевают на голову, и обыкновенно бывают полосатые. Они прочны, мягки, теплы и для употребления весьма способны. Лучшие привозятся из Мексики двойные и продаются в Калифорнии от 7 до 8 пиастров, но обыкновенные в Калифорнии делаемые столько же мягки и прочны, но только ярких цветов не имеют и продаются по 4 пиастра. Сарабе для Компании составит нарочитую отрасль торговли, ибо нет сомнения, чтоб калоши и другие американские народы не выменивали их предпочтительно тонкому сукну, которого берут на накидку не менее трех аршин.

Одеяла шерстяные и весьма мягкие продаются в Калифорнии по 10 и по 12 реалов. Я взял их 25 для больницы и уверен, что когда за негодной коровий ковер тюменской платят люди по 7 рублей, то отдав им за 5, будет совершенная для них милость, ибо получат вещь весьма для них полезную и прочную, потому что одеяла сии моются.

Разные шерстяные ткани, в Калифорнии делаемые, продаются от 3 до 4 реалов вара. Хотя они и не слишком искусно сделаны, но можно полагать, что в северных местах их на подбой одежды употреблять будут.

Вино виноградное. В Санкта-Кларе уже делается красное, во многом подобное донскому, но гораздо лучше. Квартилла стоит полпиастра, но нынешнего года начали делать в миссии Санкт-Жозеф вино превосходнее санкта-кларскаго. Виноградные лозы разводятся в миссиях в великом множестве и с особливым успехом. Есть надежда, что сады их в скором времени будут снабжать вином в изобилии. Статья сия, хотя в торговле не может быть слишком важною, но послужит к удовольствию жителей отдаленных мест, где всякой готов иногда последнее отдать, чтоб удовлетворить вкус свой; словом: где есть прихотливые лакомства, в те места охотнее и достойных людей привлечешь. Апельсины, фиги, яблоки и разные, как свежие, так и сушеные фрукты может также наша Америка получать из Калифорнии.

Бобры, главной ныне предмет Компании составляющие, в Калифорнии в великом множестве. По собранным мною сведениям, может Компания получать из одного порта Св. Франциско от 2 до 3 тысяч. Губа изобилует ими столько же, как и берега морские. Миссионеры употребляют неофитов своих на сей промысел и, не имея других способов сбывать их, ждали бостонских судов, которые ежегодно по берегам смуглируют и торгуют с ними контрабандою, но ныне и сих средств лишены они. и бобры им никакой пользы приносить не могут, а от того перестали уже они заниматься сим промыслом до того, что во все шестинедельное мое пребывание приказчик Панаев купил только пять бобров по 7 пиастров. О причинах, сей промысел затрудняющих, буду иметь честь донести Вашему Сиятельству в другом месте.

Медведей, коз диких, серн у них великое множество, лисиц, также и род тигров, которых они львами (Leo) называют, но все сии пушные звери никуда не годятся, и ость самая мерзкая, также как и цвет их. Последнего животного доставлю я чучелу. Видно лучшие земные животные упрочены природою Северу!

Вот, милостивый государь, сколь велики в Калифорнии для торговли источники, сколь важные обещают они выгоды и Компании, и жителям северных мест понижением цен на необходимые первой потребности припасы. Хотя продажные цены определил я несравненно ниже нынешних, но и они не должны быть непременными и год от году приметно понижаться будут. Первые только два года полагаю я их такими для того, чтоб дать Компании обзавестись судами и устроить повсюду нужные магазины и пакгаузы, но на третий год цены должны уже непременно понизиться и притом с великими и тогда для Компании выгодами. Благодетельной торговле сей изложу здесь способы. Первое: Компания, обзаведясь судами, может делать ими в Калифорнию в год, коли не три или два с половиною, то непременно два рейса, ибо полагая два месяца на плавание туда и обратно, месяц на нагрузку и выгрузку, и придав четвертой на противные ветры и встречающиеся в судне починки, может тогда судно и три рейса сделать, разумея хорошие суда, а не те, которые ныне лишь счет наполняют; следовательно, годовое содержание судов и приказчиков разделяться будет тогда на три или, положим, и на два груза, итак провоз сам по себе тогда выйдет дешевле. Второе: расчеты делал я на пиастры, но в мене товаров выдут они совсем другие, например: железа пуд купится в Петербурге 2 рубля 25 копеек, на провоз и за страх полагая 50 процентов, чего выше уже быть не может, сойдется Компании в Америку пуд 3 рубля 37 1/2 копеек. В Калифорнии продается пуд 4 пиастра и 1 реал или 7 рублей 42 1/2 копеек — итак вот уже на 3 рубля 37 1/2 копеек чистой прибыли более ста процентов. Теперь отдав 2 1/2 пуда за 10 пиастров и 2 1/2 реала и получа на них 4 фанеги с долями пшеницы или 14 пуд и 25 фунтов, что составит две четверти менее 15 фунтами, и, продав в северных областях Сибири четверть по 20 рублей, выручится 39 рублей, итак пуд железа уйдет уже с лишком в 15 рублях. Точно такие же и в других товарах извлеченные уже из опытов выгоды удостоверят Ваше Сиятельство, что не может в целом свете полезнее для нас быть торговли калифорнской.

Простите, милостивый государь, плодовитости письма моего. Сколь ни старался я сократить его, но интересность материи нечувствительно меня завлекает, итак хоть подосадуйте, но осудите себя терпению.

Сукна, стамеды, миткаль, фламское полотно, равендук, холсты, затрапезы, скатертное, пестрядь, выбойки, чулки, платки шелковые, бумажные и выбойчатые, московские тафты, шляпы, дабы, фланелевые юбки, ленты, иголки, булавки, ножи павловские, ножницы, бритвы, железо, котлы чугунные, разные железные инструменты, разная стеклянная и деревянная посуда, замки, гвозди, есть то, чем Россия изобилует, а Калифорния нуждается. Можно возить к ним с великою выгодою часы, серьги, кольца, пряжки, кисеи, кисейные платки, ситцы, и полуситцы и тому подобные вещи, а из фарфора шоколадные чашки, коими нуждаются, и в числе мелочного товара будут первым.

Наконец, объясню я Вашему Сиятельству произведенные мною опыты в подтверждение того, сколь сильно ободрится внутренняя промышленность в Отечестве нашем и что многие статьи и чрез Охотск доставляться могут. Чтоб вернее показать выгоды, оставлю я транспорт морем и возьму теперь многотрудный Сибирью провоз масштабом своим.

Полотно фламское получают они из Мексики кусок за 31 пиастр и 3 реала.

Полагая кусок фламского полотна покупкою в Ирбити… 20 рублей

Провозу от Ирбити до Охотска с пуда по 11 рублей, весу в куске 25 фунтов… 7

На комиссионеров расходы и провоз до Америки полагая с куска… 3

Обойдется кусок 30 рублей или 16 2/3 пиастров

Фламское полотно купили у нас в Калифорнии за 31 пиастр или 55 рублей 80 копеек, следовательно, на чистые деньги барыша 25 рублей 80 копеек. Но как денег в Калифорнии не можно положить в свободном ныне обращении более 20 тысяч пиастров, то должно менять на произведения, итак на 31 пиастр можно купить пшеницы более 12 фанег или 5 четвертей 2 пуда. Полагая четверть продать в 20 рублей, получится 105 рублей 30 копеек. На провоз хлеба, содержание приказчиков и магазинов определить с четверти по 1 рублю, выйдет 5 рублей 15 копеек, а всего 35 рублей 15 копеек. Выходит, что от одного куска фламского полотна получит Компания за расходами чистой прибыли 70 рублей.

Равендук продан за 25 пиастров или 45 рублей кусок. Весу в нем те же 25 фунтов. Расчисля все на провоз и приказчиков издержки, получено на чистые деньги выигрышу от куска сто процентов, но меною на произведения более трехсот получится.

Холсты продались низовские по 2 1/2, лысковские по 2, ивановские по 1 1/2 лальские по 1 реалу аршин. При всем том, что не слишком еще добротны были, итак легкой товар сей великую прибыль обещает. Холсты заменяет у них получаемая из Мексики манта или род толстого белого миткаля в аршин шириною. Платят они за вару по 3 1/2 реала.

Сукны масловые проданы алое по 3, а синее по 2 пиастра аршин. По фактурам их получаемое из Мексики стоит им синего вара 1 пиастр 7 реалов, алое 2 пиастра 1 реал. Мексиканское сукно не имеет подобной европейскому ворсы, но весьма носко и цвета не теряет.

Пестрядь александрийскую купили штуку по 3 пиастра. Я отдал им дешевле для того, чтоб ввесть товар сей в употребление у них. Цены после повысятся.

Фланель травчатую аршин по 5 1/4 реалов или 1 рубль 18 копеек, в мене на произведения довольно было бы и его выгодно, но другие статьи более пользы приносить могут.

Чулки: валеные мужские по 1 1/2, женские по 1, нитяные и полосатые по 1, а пеньковые по три пиастра пару.

Платки: бумажные по 2, 1 1/2 и 1 пиастру; платки девятка по 1 пиастру, малые по 6 реалов, холщевые 2 реала.

Игол немецких тысяча по 4 пиастра. Из Мексики получают они от 3 до 5 пиастров тысячу.

Сапоги юфтевые шитые купили по 5 пиастров пару.

Гребни: за дюжину платили по 1 1/2 пиастра. Гребни у нас были роговые и притом последней руки. По мексиканским фактурам их ставят им гребни костяные, смотря по величине, от 3 до 5 реалов каждой.

Шильев тысячу купили у нас за 20 пиастров.

Стамету за аршин платили по 1 пиастру.

Шляпы с узеньким галуном платили по 4 пиастра.

Бритвы: платили за простые и, ближе сказать, последнего разбора по 1 пиастру за каждую. Из Барселоны получают они по 8 пиастров дюжину.

Ножи перочинные дюжину по 4 пиастра,

" складные дюжину по 2 пиастра,

" одноручные каждой по 2 реала.

Ножниц маленьких дюжину по 3 пиастра.

Замки большие… по 1 пиастру

" средние… по 1 пиастру

" малые… по 6 реалов

репчатые средние…по 2 реала

долоты большие и малые по 1 пиастру

пилы поперечные по 15 пиастров

" трегранки по 2 реала

буравчиков дюжину по 2 пиастра

ложек железных дюжину по 2 пиастра

пуговиц светлых партище по 4 реала

Топоры покупали по 1 1/2 пиастра большие. По сей же цене получают они топоры чрез Мексику из Европы.

Тики, дебуреты, чешуйка продались по 4 реала или 90 копеек аршин. Выбойки: ивановская по 5, а каретниковская по 5? аршин.

Дабы торговые, хотя и постановлены от Охотской канторы ценою 3 рубли каждая, но я велел отдать по 1 пиастру. Причины, к тому меня побудившие, были: 1-е, что получают они из Мексики не дороже; 2-е, чтоб упрочить себе вперед торговлю товаром сим; и 3-е, что Компания и по сей цене с барышом продавать может. Я опять объясню расчетом, что даба стоит.

Полагая дабу покупкою 90

Провозу на нее до Охотска 18

Обходится 108 копеек.

Дабы, не знаю как ныне, но прежде выменивались от 60 до 90 копеек. Бакла называется 50 даб, в них весу 2 пуда 10 фунтов, итак провоз на каждую не велик, но с чего в Охотске поставляется в три рубли, так как и все товары вдруг неумеренное возвышение цен получают, сего никто не знает, итак, по моему расчету, весьма сходно отдать ее за 1 пиастр или 1 рубль 80 копеек, а особливо когда в мене с лишком за 3 рубли уходит и притом когда торговлею с Кантоном еще дешевле покупкою обходиться будут.

Сверх того спрашивали калифорнцы:

Фанз, но у нас не было. В фактурах их видел я, что из Мексики ставят им кусок в 15 вар ценою за 15 пиастров. Легкой — товар сей весьма удобно и столько же прибыльно возить нам из Кяхты.

Платков толковых? — Мы также не имели. В фактурах их самой малой руки поставлен им по 1 пиастру и 1 реалу или в 1 рубли. Я препроводил один платок в Главное правление, и вы изволите по нем заключить, какое московским нашим фабрикам от здешней торговли поощрение будет.

Лент? — Но у нас не было. По мексиканским фактурам атласных односторонних вара ставится им 3 реала, и во вкусе у них полосатые. Черные шелковые с глянцем в вершок шириною вара 1 реал. Мужчины пуками в косах носят.

Пуговиц мундирных желтых? — Получают из Мексики большие по 2 1/2, а малые 1 1/2 реала.

Стеклянной посуды столовой, также штофов, бутылей и бутылок? — Я угадывал, писав Главному правлению, сколь полезно бы учредить в Америке стеклянные заводы. Суда, за хлебом ходящие, могли бы снабдить стеклом всю Калифорнию.

Здесь скажу я Вашему Сиятельству, до какой степени мексиканцы дерут кожу с них. Аргуэлло показал мне граненые с золотом стаканы шесть один в другой вкладывающиеся с футляром, что у нас в Петербурге под названием цесарских известны и которые купил я пред отъездом для японской миссии по 1 рублю 50 копеек. Я спросил цену. — Семь пиастров, отвечал он и показал фактуру, а когда вызвался я доставить им за 3 1/2 пиастра, то готовы бы они деньги вперед отдать.

Бочонки, кадки, ведра и всякая деревянная посуда может великую приносить пользу. Я привез ее с собою, и они охотно давали за ведро по полупиастру, но я всю ее подарил королевскому гарнизону. Лесом они изобилуют, но мастеровых не имеют, итак купорное при Ново-Архангельском адмиралтействе мастерство могло бы содержать себя или по малой мере составить в областном правлении экономию.

Колеса также неимоверной доход составят. У них все возится на вьючных, а хотя и есть телеги о четырех колесах у них, каретами называемые, но жалко видеть, какая мука с ними. Восемь рослых быков едва 50 пуд везут, да и пустую пара насилу с места стащит. Колеса их из одной неправильно округленной штуки дерева, надетой на рычаг, на котором едва вертится она, и тяжесть телеги тяжесть груза превосходит. Я уверен, что дрожки наши им понравятся, ежели только одни им привести со всею упряжью. Но в Старой Мексике неимоверная роскошь на всё столько же, как и на экипажи. Губернатор сказывал мне, что в столице Новой Гишпании можно положить карет до пяти тысяч. Компания наша одними моржовыми ремнями, бесполезно ныне пропадающими, могла бы составить нарочитую отрасль торговли, доставляя их в Калифорнию, откуда отвозили бы их в Санкт-Блаз ежегодно приходящие оттуда две корветы и всегда без груза возвращающиеся. Смею Ваше Сиятельство уверить, что, начав торговлю с Калифорниею, доберемся мы и до Мексики.

Для торга с Калифорниею нужно сказать и о одежде женщин. Юбки ситцевые и выбойчатые с широкою внизу, вершков в шесть, каймою, как некогда и у нас нашивали, у них в превеликом вкусе. Надобно, чтоб верх юбки был вдоль полосатой из ярких колеров или в мелких цветах, а бордюр другого цвета, или и того же, но с гирландами. Все они также носят род шали, ревазо называемой, которою с головы на себя накидывая, ею обертываются. Они длиною 3 1/2, а шириною 1 1/2 аршина; на концах с каемкою или бахромкою и обыкновенно полосатые, синие, голубые, оранжевые и других ярких цветов, но всегда с белым. Каждая полоса более полувершка шириною. Шелковые, бумажные и холщевые равно разберутся, ибо все гишпанки, смотря по состоянию, без сего наряда не бывают, да по жаркости климата нельзя и придумать лучше. Они кроме рубашки ничего под ревазою не носят, а мастерски в нее обертываясь, всегда кажутся одеты и весьма опрятно, а притом и голова их защищена от солнечного зноя. Товар сей возить весьма удобно и прибыльно.

Черные, но притом добротные тавты и атласы великой расход иметь будут. Это есть тот наряд, в котором все гишпанки приобщаются. Итак, кто только может, имеет уже черное платье и белой вуаль кисейной.

Я донесу Вашему Сиятельству, о каком количестве железных инструментов просили меня три миссии Санкта-Клары, Санкта-Жозе и Санкт-Франциско доставлять им ежегодно. Из сего заключить изволите, какой во всей Калифорнии расход быть может.

Ножниц для стрижки овец в 5 1/2 вершков…1200.

Орал в пол-аршина… 300.

Серпов 500.

Ножей одноручных… 5000.

Чесалок из проволоки пар 300.

Топоров 360.

Лопаток 500.

Замков внутренних разной величины 200.

Пил больших… 12.

" средних…12.

" малых…24.

Котлов разной величины, но больших… 20.

Сверх того петель, коловоротов, буравов, шильев, молотков, клещей, наковален и гвоздей от 10 дюймов и до мелких. Сими последними до такой степени нуждаются они, что кровли их, где требуется укрепление гвоздей, связываются сыромятными ремнями, которые не однажды переменять обязаны.

Изъясня Вашему Сиятельству все предметы торговли и нужды Калифорнии или по малой мере сколько мне короткое пребывание мое приметить их позволило, обращу теперь вас, милостивого государя, на политическое состояние и правление провинции сея. Оно, конечно, известно вам, но последние мои сведения хотя для сравнения пригодятся.

Калифорния разделяется на Старую и Новую. Старая заключает весь полуостров от мыса Св. Луки до порта Санкт-Диего и сама по себе гориста, знойна и неплодородна. Новая Калифорния начинается от порта Санкт-Диего и простирается по сие время до порта Санкт-Франциско, ибо далее к северу гишпанцы еще не водворились. Изобилие уже имел я честь объяснять Вашему Сиятельству, говоря о избытках ее, которыми однакож Старая Калифорния не пользуется, а удовлетворяет нужды свои из Санкт-Блаза и земли Лас Сонорес, лежащей за багрянымморем или заливом Калифорнским (mer vermeille) и до того плодородной, что обыкновенной урожай хлеба от 70 до 100 зерен, а иногда и до 130 производит, как меня все бывшие в ней гишпанцы в том уверяли, и видев здешней край, легко тому верить можно.

Управление обоих Калифорний поручено было одному губернатору, но сего года по просьбе дон Жозе де Ариллаги будет там особой, и оба они зависят от вице-роя Новой Гишпании, имеющего пребывание свое в Мексике. В правлении обряд военной и никаких судов и расправ нет. Жалованья губернатору в год 4000 пиастров. Ныне в Новой Гишпании вицероем дон Жозе де Итурригарай, генерал-поручик, получивший за службу место сие, с ним сопряжены великие выгоды и одного жалованья в год 60 000 пиастров. Вице-рои обыкновенно назначаются на два с половиною года, бывают и по 20 лет, но по истечении всякого срока правительство предоставляет себе право отозвать его.

Новая Калифорния разделяется на пять президий: Монтерей, Санкт-Франциско, Санкт-Диего, Санкта-Барбара и Лоретто, лежащее на берегу Багряного моря. В первых трех порты.

Президио есть место, где военные чины имеют казармы свои и из которого подведомственной ему округ управляется. Каждое имеет гарнизон свой или роту и часть артиллерии. Монтерейская рота состоит из 1 капитана, 1 поручика, 2 прапорщиков, 2 кадет, 2 сержантов, 8 капралов и 86 драгун, 1 артиллерийского офицера, 1 сержанта, 2 капралов и 12 канонир. В прочих президиях, также как и в порте Св. Франциско, роты числом менее и состоят из 1 капитана, 1 поручика, 1 прапорщика, 1 кадета, 2 сержантов, 6 капралов и 48 драгун, 1 артиллерийского сержанта, 2 капралов и 6 канонир. Итак, вся военная сила Новой Калифорнии и 400 человек не составляет. В пособие ей стараются они внутренность земли заселять инвалидами, называя такие селения Pueblo de los Invalidos. В двух милях от Санкта-Клары есть такое селение, семей из 30-ти состоящее, и в ведомстве каждого президий стараются о заселении слобод сих. Им дают в помощь американцев, и казна не щадит издержек, чтоб привлекать из Мексики и даже из самой Европы жителей. Губернатор сказывал мне, что в Америке доходы с земледелия в пользу духовенства распределены следующим образом. Из урожая выделяется пять частей епископам, четыре духовенству и причту, а десятая часть остается в собственность земледельца; но король, поощряя людей к переселению, берет с инвалидов только десятину, в все девять частей оставляя в пользу их, платит за них духовенству деньгами. Между тем в Лоретто переселилось множество из Мексики, и там кроме гарнизона довольно людно. Прекрасной климат, обильная земля Лас Сонорес, по другую сторону залива лежащая, и близкое сообщение с Мексикою привлекает жителей. Дороги из Лоретто к Санкт-Диего идут по страшным хребтам гор и весьма затруднительны, а потому гишпанцы стараются гораздо севернее искать сообщения с Санкта-Фе, которое есть столицею Новой Мексики и от порта Св. Франциско не более 200 миль лежит. Делав во внутренность земли беспрестанные поиски, прошедшего года отделились гишпанцы миль на сто и, встретя диких, узнали от них, что за два дни езды точно таких же видели дикие людей и в одинаковых мундирах, сказав, что дорога туда добрая, а потому заключили они, да и весьма справедливо, что дикие им о гарнизоне Санкта-Фе говорили. Известие сие подало вице-рою повод предписать, чтоб ныне же под начальством расторопного офицера сделать для открытия сообщения сего экспедицию. Дон Луиз де Аргуелло назначен начальником; ему даны сержант, кадет, 20 человек драгун и один миссионер, которые на другой день отъезда моего предпримут путь сей. Инструкция, ему данная, заключает обозрение земель, народов и всего более сообщение с Новою Мексикою. Луиз должен стараться проехать в Санкта-Фе, и когда сие удастся ему, то от тамошнего вице-роя получит взаимные пособия к устроению дороги и учреждению на пути миссии, чтоб на случай прохода войск повсюду заведены были селения, хлебопашество и устроены магазины, тогда Новая Калифорния всегда будет иметь нужные ей военными силами подкрепления.

Вот, милостивый государь, сколько правительство при всем фанатизме своем печется о приведении в благоустройство областей своих. Правда, что все меры их еще слабы, но по малой мере есть начало, есть законы, есть порядок, правление, дисциплина, и уже одною наружностью удостоверится каждой, что земли сии суть принадлежностью просвещенной державы, но несчастная параллель наших заведений, к стыду Отечества, представляет единый позор нашему времени, но — больно описывать, что происходит здесь. Простите, милостивый государь, я говорил о президиях, итак, скорее обращусь к ним. Содержание гарнизона состоит в одном жалованье. Капитан получает в год 1500, поручик 500, прапорщик 300, сержант 250, капрал 225, кадеты и рядовые по 217? пиастров. Мундир, пищу, карабин, саблю, ланцу, пистолеты, лошадь, и не одну, а восемь, и седло, всякой рядовой все сие от себя иметь должен, и казна ничего уже более не дает, кроме пороху. Каждое президио дает миссиям ведомства своего по 2 драгуна, которые живут в них и при выезде миссионеров их конвоируют, а потому посудите, как президии ослабляются.

Президио в рассуждении строения есть квадрат, из которого каждой бок имеет сажень до 60-ти. В нем двое ворот. Против главных фас содержит в средине церковь, а по сторонам казармы; в правом боку покои коменданта, офицеров, канцелярия и лавка, а в прочих фасах казармы и магазины. Строение из необожженного кирпича и покрыто травою. Стекол ни у кого нет, и потому весьма мало окон, чтоб в холодное время иметь более от ветров защиты. Стеклянной завод ежели будет устроен у нас, то посредством Калифорнии в первый год окупится.

Я описываю Вашему Сиятельству президио порта Св. Франциско, но как слышал я, и все другие немногим чем лучше. Оно лежит более версты от крепости и под горою. О крепости скажу вам, что она кроме небольшого земляного вала, за которым стоят 12 и 24 фунтовые пушки, ничего другого не имеет. Сделав в одной от нее мили десант в 50-ти человеках с двумя полковыми орудиями, весьма легко сим портом овладеть можно. Взяв президио, число людей в крепости, для единого вида стоящее, не может столь тяжелою артиллериею действовать, а притом живущие в президии семейства их еще скорее к сдаче принудят. У них теперь война с Англиею, которая, ежели б Калифорния что-либо другое кроме хлеба и скота заключала, не преминула б ею воспользоваться, и думаю, что пиастры, в великом изобилии в Хили обращающиеся, скорее привлекут туда неприятеля. Сверх того северной берег входа в порт Св. Франциско не укреплен ни мало, когда сам он по себе вдвое выше южного и одна взвезенная на него пушка может командовать всею на противном берегу лежащею крепостью.

Я еще повторю здесь, милостивый государь, что берега Нового Альбиона, как я и сам проходил их, никем не заняты. Порт Бодега, о котором пишет Ванкувер, также не занят гишпанцами; словом: далее порта Св. Франциско они не водворились. По другую сторону обширной губы, которая миль более 70 внутрь вошла, ни одного гишпанца нет. В порте не имеют они ни одной лотки, хотя лесов довольно, и могли бы они готовые суда получать из Санкт-Блаза, где у них адмиралтейство, но, видно, политические причины по слабости сил их запрещают им иметь их. Земля на другой стороне, как и сами гишпанцы мне признавались, францисканской плодороднее. Лейтенант Хвостов ездил туда под видом поиска беглецов наших и привез мне множество лаврового листу; леса прекрасные; он видел дуб, каштаны, которых и плоды привез, и многие другие неизвестные деревья, также и растущую пшеницу, которой, как видно, некогда или для опытов брошено или завезено дикими, которые, бежав из миссии, иногда на травяных лотках переправляются.

Диких коз множество, также и быков; амфибий и рыб изобилие. Диких или индейцев великие людства; они гораздо смирнее северных. Г-н Хвостов нашел четырех, рыбу в каменьях промышляющих; он обласкал их, и бездельные подарки решили их тотчас за ними следовать. Они приехали к кораблю с травяной лодке своей и у нас ночевали. Птичья накидка была их одеждою, а пища, которую они с собою имели, состояла из мелко растертых семян и кореньев и довольно вкусна и питательна. Я велел их одеть и отдал губернатору.

Кажется мне, нет благоприятнее нынешних обстоятельств к исполнению того проекта моего, о котором писал я, чтоб вдруг податься нам в южную сторону. Англия, конечно, не согласится позволить нам занимать те земли, которыми она пользуется и на которые права ее по конвенции 790 года суть с гишпанцами о6щие. Впрочем, можно бы и без всяких вопросов приступить к делу, но для последующих времен было бы безопаснее, когда б воля сей державы каким бы нибудь актом была ознаменована.

Первое заселение сделать мыслил бы я в проливе Жан-де-Фука в порте Дисковери в 49°, где, как говорит Ванкувер, земля великое плодородие обещает и где притом бобровый и черных медведей промысел. Высадя в сем месте 50 человек, в то же время занять Гавр де Грей 50-ю и реку Коломбию 100 человеками и, обласкав диких и сделав селения, когда последние два места по близости их друг другу способствовать могут, можно неприметно подвинуться еще южнее и сделаться самому порту Св. Франциско соседями, а выгодное положение северного берега непременно порт сей общим сделает. Из частных людей едва ли кто подобное мне удовольствие почувствовал, когда б живучи с роднёю с глазу на глаз, мог бы я тогда всякой день с нее видеться.

Но шутки в сторону, милостивый государь, ежели исходатайствуете торговлю с Калифорниею, то на счет оной сможет компания завести хлебные магазины, а в предполагаемых южных колониях, обласкав диких, не долго по многолюдству их в то же время развести и свое хлебопашество и скотоводство и, устроя торговлю с Кантоном, можно там селить и китайцев. Ваше Сиятельство, может быть здесь на счет дальних затей моих посмеяться изволите, но я упорно стою в том, что предложения мои суть дело весьма и весьма сбыточное и были 6ы люди и способы, то без всяких важных для казны пожертвований весь этот край навсегда России упрочится может и тогда то, когда все обстоятельства угодно только рассмотреть и вникнуть в связь их, согласиться сами изволите, что торговля знаменитые и исполинские шаги делать будет. Все обширные планы на бумаге смешными кажутся, но когда верно вычтены, то производством своим обращают удивление. Сим только единым образом, а не мелочною торговлею достигли торговые дела величия их. Ежели б ранее мыслило Правительство о сей части света, ежели б уважало ее как должно, ежели б беспрерывно следовало прозорливым видам Петра Великого при малых тогда способах Берингову экспедицию для чего-нибудь начертавшего, то утвердительно сказать можно, что Новая Калифорния никогда бы не была гишпанскою принадлежностию, ибо с 1760 года только обратили они внимание свое и предприимчивостью одних миссионеров сей лучший кряж земли навсегда себе упрочили. Теперь остается еще не занятый интервал, столько же выгодный и весьма нужный нам, и так ежели его пропустим, то что скажет потомство? Я, с моей стороны, кажется мне, не буду пред налоем у него.

Предполагать должно, что гишпанцы как ни фанатики, но полезут далее, и сколь ни отдалял я от них подозрение на нас, во едва ли правительство их поверит ласковым словам моим. Столько же уверен я в успехе занятий сих, как и в том, что ежели во дни Александра Первого не будут уважены пользы сии, то никогда уже не должны ми ожидать их, да и время пропущено будет, и тогда само по себе выйдет, что россияне при всей сродной национальному характеру их предприимчивости и преодолению трудностей должны, уступая обстоятельствам, погрузиться в недеятельность и, наконец, погаснет дух к важному и величественному. Словом, мы уподобимся огниву, об который до устали рук стуча насилу искры добьёшься, да и то пустой, которого ничего не зажжёшь, но когда был в нем огонь, тогда не пользовались.

Бога ради, милостивый государь, войдите патриотически в обстоятельства здешнего края, обещающие Отечеству обширные выгоды торговлею, которой Ваше Сиятельство единственным у Престола ходатаем и представьте Государю Императору виды в поздних веках бессмертие оставляющие. Королева Елисавета в Англии виновницею нынешних сил ее и имя ее в народе священно, но имя Монарха нашего более благословляться будет, когда в счастливые дни его свергнут россияне рабство чуждым народам и от великих дел своих обильные плоды вкушать будут. В последних донесениях моих компании довольно объяснял я, что опыты мои будут ничто иное, как подтверждение тех предположений, в которых сама природа во всех отношениях ее столь верно и давно приглашает нас, и путешествие мое в Калифорнию, кажется, не только оправдало их, но должно столько же удовлетворить Ваше Сиятельстве, что и в других частях, из которых излил я, ничего нет химерического.

Губернатор, как имел уже я честь объяснить Вашему Сиятельству, сделавшись неожиданно искренним моим другом, не скрывал уж от меня ничего, уверен будучи, что имел я способ знать все чрез Г. Аргуелло. Он искренне признался мне, что Двор их никого так не опасался, как России, что Шелиховские водворения давали им повод ожидать дальней предприимчивости, но что последние двадцать дет совершенно их успокоили. Пожалуйста, говорил я, отдалите навсегда подозрения Двора вашего и объясните бывший с вами о сем предмете разговор мой. Не просите меня, сказал он, собственное мое удовольствие есть сообщить Вице-Рою столь приятные и искренние уверения ваши, которые тем более помогут сблизить торговлю, располагайте мною на общую пользу нашему попечению народов, и вы увидите, с каким сердечным участием готов я содействовать нам. И, действительно, всякий день имел я новые опыты дружбы их, все было в совершенных повелениях моих, гарнизон беспрестанно был в разъезде, понуждая скорее к возке хлеба, люди их наливали нам воду, словом, все наперерыв угождало, и я не имел никаких уже затруднений, занимался одними распоряжениями и несмотря ни мало на военные слухи, давал гишпанцам праздники и обеды и приятным для них образом занимал всегда тех, которые от командировок моих в президии оставались. Губернатор в доказательство искренности и с слабыми ногами танцевал у меня, и мы не щадили пороху ни на судне, ни на крепости, гишпанские гитары смешивались с русскими песельниками, и при всех недостатках моих, калифорнцы, думаю, долго приход одаривших их русских вспоминать будут, ибо признаюсь Вашему Сиятельству, что не щадил я ничего, чтоб вперить в сей части света должное к российской нации уважение.

Часто говаривали мы с губернатором о торговле. Я удивлялся, что Калифорния до такой степени нуждается, когда она столь близкие к удовлетворению нужд имеет способы. Мне кажется, говорил я, при малом поощрении торговли все ваши недостатки здесь отвращены б были. Не дивитесь, отвечал он, торговля была у нас в небрежении, но нынче правительство хотя и открывает глаза на часть сию, но видит ее еще в тумане. Разность сильных у Двора голосов и вмешавшиеся частные интересы не дают способов согласить всего к общей пользе. Правда, что торговля полупила великое покровительство, класс людей, в ней упражняющихся, до того ныне уважен, что Король, вопреки дворянских прав, дал многим достоинство маркизов, чего никогда в Гишпании не бывало. Караказская компания также совсем было упала, но три года тому назад крепили ее неслыханным образом, директория ее теперь в Мадриде, и вдруг внесено пятнадцать миллионов пиастров, в числе которых сам Король в шесть тысячах акциях на полтора миллиона участвует, дан судам ее королевский флаг и право требовать тех офицеров и служителей из военного флота на, кто нужны ей. Она производит торговлю в Ост и Вест-Индию, но бедная Калифорния забыта. Прискорбно мне сказать вам, но это сущая правда, что Правительство наше слишком вяло и потому ничем верной идеи иметь не хочет. Когда компания хотела подать торговлею помощь, то частные люди, издревле в Маниле отправление галлиона в Акапулько содержание протестовали, как нарушение прав своих и тотчас выходили, что король запретил ей касаться западных берегов Америки.

Манильцы присылают галлион свой, из которого часть китайских товаров хотя и до нас доходит, но мы имеем дело с мексиканцами, которые посредством ходящих ежегодно из Санкт-Блаза. двух вдоль берегов наших военных корвет, доставляют нам по неумеренным ценам наши надобности, и мы отдаем наперед пиастры, чтоб только выслали на будущий год то, что нужно нам, и без чего обойтись не можем.

Оборотя его раз на Филиппинские острова, спрашивал я, с какими нациями они торг ведут и правда ли, что манильцы для перевода пиастров своих в Европу отдают их из двух или трех процентов. Манил, отвечал он, у нас порто франко, что ж принадлежит до денег, то может быть это прежде было и станется, что алчность англичан и других, в Индии торгующих народов, повысили в пользу манильцев цены, но я от одного из наших Санктблазских офицеров достоверно знаю, что англичане платили им не менее 25 процентов, и поверьте, что и это обогащало их, когда они на купленные на чужие деньги в Кантоне, Бенгалах и других местах товары более 200 процентов получали, но теперь, думаю я, бостонцы воспользуются разрывом с нами дружбы их, ибо по объявлении Англии войны, тотчас возобновили они прежние просьбы о дозволении им торговать в американских областях наших. Правительство отказало им, но когда министр Соединенных Штатов из Мадрида с неудовольствием выехал, то критическое, как видно, положение Двора нашего принудило вслед его послать удовлетворительный отзыв, которым даны им на восточном берегу четыре порта, а именно: Буенос Айрес, Вера-Круц, Каракас и Карфагена, а имев от Франции уступленную им провинцию Нового Орлеана и поблизости Новой Мексики Пенсаколу, они уже начали и без того с нею торговлю так, что Санкта-Фе уже товарами пользоваться начинает. Быв в наших водах сам свидетелем предприимчивости республики сей, не дивился успехам ее, она цветет торговлею, познала цену ее, да и кто не знает ее ныне, кроме нас только, которые за таковую недогадливость платим нашими кошельками и тогда, так сказать, весь мир на добыче, мы одни лишь юколою забавляться осуждаемся.

Я искренно скажу вам, продолжал губернатор, что нужно только чтоб император ваш сильнее настоял, то скоро исполнено будет, в противном случае медленность правительства нашего тоску наведет. Бостонцы пример вам: долгое время I безутешно просили они, но решительный вопрос их убеди согласиться, и те же министры, несколько лет на то не соглашавшиеся, нашли тут, что оно крайне полезно и что по военным обстоятельствам торговля с нейтрального Державою всегда безопасней из Америки в Европу перевод пиастров доставить.

Будьте уверены, сказал я, что когда Монарх мой изволит только за благо признать проект мой, то я считаю его уже исполненным, но нужно, чтобы вы с своей стороны сделал столь же сильное вашему Вице-Рою представление. Непременно, отвечал он, я вам скажу план мой, три миссии подали мне уже просьбы свои, но возвратясь в Монтерей, получу я от прочих и все их в подлинном представлю Вице-Рою при моем заключении, в котором объясню все те пользы, которые столь справедливо проникли вы и которые дополню еще тем, что чувствует сердце мое, когда будут отвращены нужды тех областей, для которых я всю жизнь посвятил. Между тем прошу я и вас подкрепить меня и Вице-Рою письмом вашим. Весьма охотно, отвечал я и в другой же день вручил ему. И все сие время посредством миссионеров и друзей его старался я всячески вводить старика более к энтузиастам, чтоб с сильнейшими убеждениями шло представление его. Ежедневные ему внушения обращали уже и самого его часто из его истерию. Весьма много благодарен я вашему приходу, сказал он мне однажды. Способ возобновить неоднократные мои о необходимости торговли представления, которые во отдаленности места некогда уважены были, а иногда еще и огорчал меня, когда приятели мои извещали о сем неприятном ответе министра: "Уже эта Калифорния проклятая земля, от которой ничего нет кроме хлопот и убытку", как будто бы я виною был бесполезных в ней убеждений? Скажите, спросил я, что стоит в год её содержание? Не менее полумиллиона пиастров. А доходу у нее? Ни реала. Но вы говорили некогда о десятинном хлебе? Он собирается только с инвалидов, но и тот хранится в пользу миссии на случай неурожая их, и потому имеют они при магазинах своих приставов; словом, Король содержит гарнизоны, военные суда, миссии обязан давать на создание и украшение церквей, ибо весь предмет его есть распространять православие, делать людей благополучными, и потому как истинный защитник веры жертвует он религии всеми его выгодами. Слыша такой панегирик, едва не лопнул я со смеху. Его весьма похвально и душеспасительно, с набожным видом отвечал я ему, но к несчастью нашему видим мы разврат нравов до того, что уже целые народы есть цели истинного блаженства неведущие и в таком заблуждении блага предпочитающие вечности, то от таких извергов рода человеческого самые восхитительные для сердца намерения ваши и горячие мольбы пастырей ваших ни религии, ни себя самих защитить не в силах. Вы правы, сказал он, несколько раз просил я умножать военные силы, но когда ограниченность ваша в севере нас успокоила, то от представлений моих одними обещаниями отыгрываются. Ныне однако ж наглость бостонцев поразбудила нас, и сего года обещали мне выслать военный фрегат, чтоб унять суда Американских Штатов, которые беспрестанно смуглируют по берегам нашим и потаенную торговлю производят, но с того еще мало, они оставляют нам иногда человек по десяти и пятнадцати совершенных разбойников, которые по малолюдству гарнизонов наших наводят нам беспокойство и развращают нравы. Высаживают с ними и женщин и всеми наглостями ищут средств у нас водвориться.

Некогда говорил я о бостонском капитане Океине, сказал мне раз губернатор, он привез к нам в 1803 году с Уналашки человек 40 островитян и с байдарками производил целую зиму боевой промысел и куда скрылся неизвестно. Вы меня крайне одолжите, когда повторите сие обстоятельство, которое может быть должно я буду объяснить Вице-Рою. Здесь долгом поставляю известить Ваше Сиятельство о сем происшествии. Капитан Океин, прошед с судном своего имени на Кадьяк, сделал с г. Барановым контракт, чтоб дал он ему 40 байдарок из полу промышленных бобров на новом острове, обещая, ежели где случится пристать в таких местах, где будут припасы, то позволить приказчику покупать их в пользу компании, в них не участвуя и получа людей, высадил их прямо в Калифорнию. Обманул ли Океин г. Баранова или тот должен был воспользоваться обманом его, оставляю судить: Вашему Сиятельству, дополня, что тогда умирали с голоду и что несколько бочек привезенной Океаном муки подкрепили их. Ныне такой же контракт заготовлялся с Вульфом, на который не мог я решиться и, купя у него судно, сделал то же без всякого нарекания и в большом количестве, но гишпанцам дал я следующий оборот делу сему. Очень рад, сказал я, что вы напомнили мне о сем происшествии. Бостонцы нам более вашего вреда делают. У вас высаживают они людей, а у нас увозят их. Кроме производимой ими в наших водах торговли этот бездельник, о котором говорите вы, захватя на промысел отделившуюся партию наших американцев, увез кадьякцев до 40 человек и с семействами их, на другой год такого же разбора молодец капитан Барбер привез нам из них 26 человек на Кадьяк, говоря, что он их из плена на Шарлотских островах выкупил и не отдавал их иначе, как за 10.000 рублей, которые мы из человеколюбия заплатить принуждены были, но куда других девал он их, мы и теперь неизвестны.

Возвращенные показали, что были они в разных местах на разных судах, но у кого именно и где приставали, того по невежеству их, не могли мы добиться у них. Я смею уверить вас, что сей и тому подобные поступки их научили нас быть осторожнее, и что и мы также берем меры отвадить гостей сих, по множеству проливов в водах наших лишают нас решительных способов. А я, сказал он, отвечаю вам, что у меня ныне сделаны такие распоряжения, что кажется они скоро отважены будут. Я учредил конные по берегу объезды, и где только с высоты приметят в горизонте судно, то дав знать в ближайшее президио, а между тем не ущупают из виду курс его и сколь скоро на берег бот спущен, то уверен я, что схвачен будет, И действительно, дней через пять показал мне губернатор полученный из порта Санкт-Диего рапорт, что Англо-Американский бригантин «Пикоок» во 408 тонн о 6 пушках и 4 фальконетах, на нем капитан Кимбель подошел к берегу, высадил бот с четырьмя человеками, который захвачен, а судно удалилось. Взяты штурман бостонец Томас Кильвеин, второй контр-мастер Жан Пьер из Бордо и два матроса. Они показали, что вышли из Бостона в сентябре 1805 года и февраля 12 дня прямо пришли в Сандвичевы, что на судне всего экипажа осталось 14 человек, что груз их состоял в военных снарядах и разных товарах, с которыми шли они в Российско-Американские владения для мены рухляди, и что вышли на берег только освежиться. На другой день нашли на берегу письмо к штурману, в котором капитан уверял его, что он несколько дней у берегов угодить будет и чтоб бегством спасался он. Но между тем они уже закованы и в Санкт-Блаз отвезены будут. Я поздравил губернатора с счастливым успехом распоряжений его, и доброму сему старику весьма приятно было.

Наконец, получены из Мексики депеши, которых, каковы грозны не были, ни мало уже я не опасался. С ними присланы были газеты, в которых помещено, что Наполеон разбил германцев наголову что войска наши возвращены и одна статья весьма неприятная от 10 октября 1805 года из Гамбурга, что в Петербурге столь неожиданная произошла революция, что не смеют и упоминать об ней, не получа решительных подтверждений. Новость сия сразила меня, и сколь ни старался скрыть скорбь мою, но она была примечена. Гишпанцы все единогласно говорили, что нельзя ожидать, чтоб касалась она особы такого Государя, который не только своим, но и всеми любим народами, ибо все газеты характеруют доброе сердце и заставляют завидовать счастью его подданных, Столь беспристрастная похвала, сколь часто ни слушал ее от чужестранцев, была для меня особливою приятностью, но на сей раз лишь более раздирало мое сердце. Боже мой! думал я сам с собою, что сделалось в отечестве моем? Я не мог быть спокоен, и как губернатор ни показывал мне письмо Вице-Роя, то считал я, что последующий номер газеты утаен от меня, однако ж как ничего не было для меня открыто, то скоро получил я его в свои руки. Он описывает ему в подробности отчаянного сражения соединенного их флота с английским, посылает к нему и номера газет и дополняет выпискою из полученных из Франции писем, что Наполеон взял Вену и принудил Римского Императора в Моравию удалиться и заключил на счет союзников его одною шуткою. Более ничего не нашел я, и слова газетеров, кажется, такой тайны не стоили.

Я спрашивал губернатора, как часто получают они из Европы сведения? Официально получаем предписания всякий месяц, один раз с нарочно учрежденными для сего из Кадикса пакетботами, но посредством торговли новости получаются чаще, и из Мексики сверх обыкновенных курьеров при всяком интересном получении во все места нарочные отправляются. Я позавидовал порядку сему и подумал, что бедные наши принадлежности не в новом, но точно как бы в том свете находятся. Распространением торговли можем и мы два раза в год получать сведения. Но в военное время буде пакетбот наш взят будет, говорил я, то и депеши ваши в руках неприятеля? Никогда, сказал он, чемодан с письмами всегда связан с свинцовою тяжестью и в случае нападения бросается в море, а с будущим судном они опять получаются, ибо в военное время не только депеши, но даже и все письма вдвойне и втpoйне посылаются. Ежели угодно писать вам в Европу, промолвил он, то можете быть уверену, что письма ваши верно дойдут до назначений своих. Я воспользовался вызовом его и послал Его Императорскому Величеству донесение, с которого, равно как и с письма моего Вице-Рою, честь имею приложить здесь Вашему Сиятельству копии.

Однажды обратил я материю на бобровой промысел. Скажите, спросил я губернатора, почему не пользуетесь вы бобрами, когда ими и губа здешняя и все берега изобилуют? — Мы не можем, отвечал он, производить торга сего, и этот товар верно вас дождется. Лет десять тому назад подан был королю проект сделать из сего важной доход отправлением их в Кантон; он был опробован, и я получил повеление платить за каждой по девяти пиастров. Несколько тысяч было набито их и в Санкт-Блаз, а оттуда в Кантон отправлено, но дурная ли выделка их, или неумение обращаться с ними, или жаркость климата нашего была тому виною, только все бобры подопрели и корона кроме бесполезных убытков ничего не получила. Несколько раз после того предпринимали и частные люди, только также никто счета не нашел и торг сей совершенно оставлен. Всякой год приходящие на судах из Санкт-Блаза офицеры берут их по нескольку, выменивая на разные вещи и за такой бесценок, чтоб не жаль было им, ежели половина истребится, но и то ничего незначащее количество, ибо что добывали жители, то отдавалось бостонцам, но когда год от году строже стало подтверждаться им запрещение потаенной торговли, то и вовсе промыслом сим заниматься перестали, разве на чепрак себе кто или на опушку капота добыть захочет. Бобры их хотя несколько и уступят нашим в цвете, но однако ж довольно хороши и пушны. Они не моют их, шерсть вся в жиру, итак неудивительно, ежели они портятся, а особливо в столь жарком и сыром климате, каков Санкт-Блаз, в 22° широты лежащей. Можно быть уверену, что при позволении торга компания наша у них легко тысяч шесть, семь в год не дороже 7, а много 10 пиастров в трех портах получит, а меною на товары они и в половину цены сей обойдутся.

Но я обещал Вашему Сиятельству сказать о миссиях. Я видел миссию Св-го Франциско, и как губернатор, так и все гишпанцы уверяли меня, что, видев одну, можно сказать, что и все видел, с тою только разницею, что по числу неофитов своих одни более имеют строении и заведении, а другие менее. Миссия, в которой был я, походит на маленькой городок, но зато тридцать лет как строится. Главное строение есть покои миссионеров, к которым с одного боку примкнута обширная церковь со всеми ее принадлежностями. Здание сие саженях на 70 длиннику и 20 поперечнику со многими в середине отделениями или кругом обстроенными дворами. В одном живут мальчики, в другом девки, в третьем сальной завод, инде ткацкие и другие хозяйственные принадлежности. Против сего строения площадь, и за нею в параллель миссии 16 корпусов по два в ряд, сажень по 25 каждой, в которых живут женатые американцы и каждое семейство особой покой имеет. Вдоль всех сих строений поставлено с боков по длинному корпусу, в которых кухни, кузницы, мастерские, магазины и другие службы. Все строение произведено из необожженного кирпича и покрыто черепицею. Чистота в улицах беспримерная. К строениям сим примыкают огороды, а за ними обширные поля, всю миссию окружающие, которые возделываются неофитами. Их там 1200, в миссии Санкта-Клары 1800, а в миссии Санкт-Жозеф 800, но во всей Новой Калифорнии крещеных американцев не с большим 26 000 человек. Сие знаю от губернатора.

Кормят они американцев в день по три раза, поутру, в полдень и при захождении солнца. В двенадцать часов ударил колокол, неофиты возвращались с полей сотнями, и я просил миссионеров доставить мне удовольствие видеть кормление их. Когда все собрались, то пришли миссионеры и прочли три молитвы, которые неофиты, стоя на коленях, повторяли. Вынесли весьма чистые котлы с очень вкусною и питательною похлебкою из говядины с горохом и зеленью. Каждой американец подходил с травяным котелком своим, в которой вливали холостым по одному большому ковшу с куском говядины, а женатым по два. Сверх того дают им пшеницу, из которой делают они сами муку и едят поджаренную. Миссионеры смотрят за больными и отправляют должность лекарей и аптекарей.

Коснувшись лекарей, скажу вам, милостивый государь, что во всей Калифорнии один только в Монтерей, и губернатор признавался мне, что полезнее б было, ежели б совсем его не было, ибо затрудняет лишь миссионеров, которые его знающее. Жалованья положено по штату 300 пиастров, итак искусного и с знаниями человека за такую плату и ожидать не можно. Здесь напомню я опять о нашем крае, которой еще в горшем положении, ибо у нас совершенно уже ничего нет.

Неофиты все у них наги, имеют из шерсти вытканные опояски, а сверху шерстяной сарабе, которого по теплоте климата для них и довольно. Все поля их орошаются проведенными из источников каналами и потому никогда они засухи не боятся. Почва земли в Санкт-Франциске есть смесь с песком и изо всей Калифорнии худшая, и потому иные поля более 12 раз не дают, но другие 20 и 30 раз, но в миссиях Санкта-Клары и Санкт-Жозеф в 30, 40, 50 и даже в 70 и 80 раз, и таковые урожаи и в других миссиях обыкновенны. Отец Жозе де Уриа в прошлом годе в миссии Санкт-Жозеф посеял 150 аробов и снял 12 тысяч. Не слыхав никогда о подобных урожаях, не смел бы я поверить, ежели б не удостоверяли меня в том жители и не подтвердил того губернатор.

Фруктовые деревья, как-то: фиги, персики, мемериллы и другие в миссии Санкт-Франциско по причине пронзительных северных ветров из гор, которыми миссия окружается, никогда не разведутся. Есть несколько, которые видели мы уже в сильном цвете, но огорожены они каменными заборами и требуют великого присмотра. В миссии Санкт-Жозеф и Санкта-Клары, на день только езды отстоящих, и во внутренности земли уже такие предосторожности не нужны. Там винограду и фруктов всяких бездна, кроме апельсинов, которые начинаются в Санкта-Барбаре. Последние ели мы в порте Св. Франциско, и они довольно вкусны. Яблоки санкта-кларские также приятного вкуса.

Индейцы или американцы их довольно рослы, цветом смуглы, но слабы и вялы и должны уступить нашим северным обитателям. Обычаи их, пляска, образ жизни с нашими сходствуют. Всякое племя из них своим знаком татуировано. Одежды у них птичьи и травяные; домашняя утварь — плетеная из кореньев; оружие — лук и стрелы с яшмовыми остриями; пища — сырая рыба, ракушки, толченые семена и коренья; украшения — из перьев, костей и раковин. Они, также как и наши, расписывают себе рожи и носят на голове перяные каски, а в ушах и иные и в носу раковины и округленные косточки. Лотки их из нескольких длинных пуков травы, вместе связанных, и хотя у них морских львов или сиучей, также и нерп обильнее нашего, но они ими не пользуются и байдар не имеют. И так в понятии их, искусстве рукоделия, проворстве и самой силе должны они уступить нашим северным. Из наших можно иметь хороших воинов, но из тамошних — никогда.

Шатаясь, милостивый государь, по свету не для собственного удовольствия, но для блага отечества, опять обращусь я к областям своим и поставлю Вашему Сиятельству беспристрастную параллель в тамошнем и нашем с американцами обращении. Сильные издержки короны и попечение правительства, как ни слабо оно, дают Калифорнии великие способы. Все миссионеры люди просвещенные и не наши святые отцы, которые едва не из безграмотных крестьян делаются пастырями душ наших. Довольно писал я в донесениях моих, в каких миссия наша была здесь упражнениях, и кажется ввел ее в правила, но нужно, чтоб и характеры духовных отвечали тому. В Калифорнии миссионеры, конча в европейской или мексиканской коллегиях курс наук своих и по экзамену удостоясь в звание сие, отправляются в назначения свои на казенном иждивении. Жалованья получают францисканцы 400, а доминиканцы по 300 пиастров в год.

Они в великом уважении, но достоинствами и поведением их его заслуживают. Над всем духовенством есть живущей в Монтереи супериор, обязанный за все миссии отчетом архиепископу Мексики. Ныне супериором отец Эстефан де Тапис. Миссионеры по прошествии 10 лет свободны возвращаться в Европу, где дают им по рекомендации начальства духовные места или плебенды пред другими предпочтительно, но, привыкнув и обзаведясь хозяйством, они в Калифорнии добровольно жизнь оканчивают; доказательство, что свобода человека во всяком состоянии государству пользу приносит. Строения их довольно хороши, чистота беспримерная, попечения о неофитах чрезвычайные, пища индейцам редкая, одежда теплая и словом: всякой чужестранец, видев тамошние селения и наши, скажет, что там призрение, а у нас угнетение человечеству; но — это будет слишком строго, и я никогда не соглашусь, хотя более всех чувствую разврат в Америке нашей. Так-то иногда два путешествователя об одном и том же месте совсем разное повествуют, и между тем оба правы, потому что из разных точек ума на предмет свой взирали. Поверхностной блеск прельстил г. Ванкувера. Зная достоинства мужа сего и прочтя его, вот уже воображение приготовлено; любопытство рождает нетерпеливость; счастливая наружность награждает вдруг ожидание приятностью, итак, может ли уже быть сильнее впечатления сего? Первой день я и сам был в восторге и остался бы в предубеждении сем на целой век мой, ежели б не имел я надобности входить подробнее, но разбирая все беспристрастно и сравнивая возможности их с нашими, нашел я, что не все еще то золото что светит. Итак, в самом безалаберном правлении областей наших найду я еще многое, что мне лучше тамошнего кажется, и буде правительство займется ими, то в скором времени селения наши при всей суровости климата над каждым путешественником счастливее калифорнским произведут впечатления и притом к истинной славе и чести отечества. Позвольте Вашему Сиятельству объяснить параллель мою.

1-е. Климат их сам по себе дает великие пред нами преимущества, когда в марте мы уже свежие бобы и землянику нашли. Бывают у них зимою легкие утренние морозы, но к полудню не менее уже теплоты 8 градусов, итак, какая чувствительная разница! Но северных, как нас, жителей суровость нашего климата устрашать не может. Нужно только развесть хозяйства, устроить порядок, произвесть все опыты, а то, что не удастся, заменит торговля.

2-е. В рассуждении миссионеров сказал уже я выше, но когда наше духовенство отправляться будет из людей просвещенных и благонравных и с такою же в возвращении их свободою и наградою за труды их, а притом будут присылаться белые священники, а не монахи-безженцы, весьма не у места здесь девственность проповедующие, то можно быть уверену, что хозяйственная жизнь их, добрые семейственные примеры, трудолюбие и умные советы сделают из диких настоящих христиан и доставят полезных граждан краю. Впрочем, распространением православия в Америке, кажется, по сие время ни гишпанцы, ни мы похвалиться не можем. Наши американцы выучены правильно крест класть, калифорнские наизусть три священные стишка знают, но успехи в религии у обоих народов одинаковы. Истинная мораль ее забыта, итак — что пользы? Но дав священству к образованию истинных христиан полное наставление, можно в то же время поручить им и земледелие, снабдя такими предписаниями, чтоб вели они его тихими, но верными шагами, приохочивая людей ласкою и не упущая никогда из виду свободы человека. Тогда, когда будут земледельцы находить собственные свои выгоды, промышленность сия приохотит их, успехи будут надежнее и столько же частному из них каждого, как и общему всего края благу споспешествовать будут.

2-е. В рассуждении миссионеров сказал уже я выше, но когда наше духовенство отправляться будет из людей просвещенных и благонравных и с такою же в возвращении их свободою и наградою за труды их, а притом будут присылаться белые священники, а не монахи-безженцы, весьма не у места здесь девственность проповедующие, то можно быть уверену, что хозяйственная жизнь их, добрые семейственные примеры, трудолюбие и умные советы сделают из диких настоящих христиан и доставят полезных граждан краю. Впрочем, распространением православия в Америке, кажется, по сие время ни гишпанцы, ни мы похвалиться не можем. Наши американцы выучены правильно крест класть, калифорнские наизусть три священные стишка знают, но успехи в религии у обоих народов одинаковы. Истинная мораль ее забыта, итак — что пользы? Но дав священству к образованию истинных христиан полное наставление, можно в то же время поручить им и земледелие, снабдя такими предписаниями, чтоб вели они его тихими, но верными шагами, приохочивая людей ласкою и не упущая никогда из виду свободы человека. Тогда, когда будут земледельцы находить собственные свои выгоды, промышленность сия приохотит их, успехи будут надежнее и столько же частному из них каждого, как и общему всего края благу споспешествовать будут.


2-е. В рассуждении миссионеров сказал уже я выше, но когда наше духовенство отправляться будет из людей просвещенных и благонравных и с такою же в возвращении их свободою и наградою за труды их, а притом будут присылаться белые священники, а не монахи-безженцы, весьма не у места здесь девственность проповедующие, то можно быть уверену, что хозяйственная жизнь их, добрые семейственные примеры, трудолюбие и умные советы сделают из диких настоящих христиан и доставят полезных граждан краю. Впрочем, распространением православия в Америке, кажется, по сие время ни гишпанцы, ни мы похвалиться не можем. Наши американцы выучены правильно крест класть, калифорнские наизусть три священные стишка знают, но успехи в религии у обоих народов одинаковы. Истинная мораль ее забыта, итак — что пользы? Но дав священству к образованию истинных христиан полное наставление, можно в то же время поручить им и земледелие, снабдя такими предписаниями, чтоб вели они его тихими, но верными шагами, приохочивая людей ласкою и не упущая никогда из виду свободы человека. Тогда, когда будут земледельцы находить собственные свои выгоды, промышленность сия приохотит их, успехи будут надежнее и столько же частному из них каждого, как и общему всего края благу споспешествовать будут.


Миссионеры в Калифорнии, напротив того, имеют неофитов своих совершенными невольниками. Правда, что их хорошо содержат, поят, кормят, берегут и смотрят за ними как нельзя более, и вот наружность, которая в глаза мечется! Но я признаюсь Вашему Сиятельству, что другим смотрю на нее образом и в моральном смысле лишь чистой и приборной скотной двор вижу, в котором расчетистый хозяин их так же, как быков, лелеет. Они не имеют ни малейших выгод от трудов своих; чувствуют, что на целой век на единообразное осуждены упражнение; тоска снедает их сердце, они бегут, оставляя жен и детей, но паки приводятся и так должны терпеливо сносить участь свою. И это еще хвалится? Это называется делать людей благополучными? Этому призрению человечества удивляются? Боже мой! Какие ложные заключения, когда попрано право человека, забыты преимущества его, сила и ум ближнего его в скота обращает, дух навсегда убит, и он при всех врожденных в нем порывах душевных сил не может никогда возвыситься и — поневоле должен пресмыкаться!

Из наших американцев одни каюры отягощены работами, но к облечению их сделал я постановление и представил Правлению Компании. Впрочем, все американцы пользуются совершенною свободою; нужды их удовлетворяет сама природа; они ходят на звериной промысел по доброй воле своей для того, чтоб продав Компании зверя, утешить прихоть свою. Человек везде подобен обезьяне; ему всего того хочется, что у другого видит. В американцах разлился род роскоши, они любят сукно, шелковые платки и тому подобное; это рождает в них промышленность. Каждой ищет все средства добыть зверя, и когда выменял вещь, для щегольства ему нужную, то рад без памяти и следовательно утешен столько же, сколько и мы в просвещенном нашем состоянии, достигнув предмета, утешаемся. Он тотчас одевается как русской для того, что чувствует превосходство нации, к ним водворившейся; подражает ему, потому что возвышается дух его; он гордится своею удачею и между тем сближается характером. Теперь вопрошаю, которой из обоих американских народов счастливее? — Дайте нашим американцам хорошие примеры и тогда другой вопрос: какая впереди для обоих народов перспектива?

3-е. Строение у них в глаза бросается, но время и число рук, на то употребленное, необъятно. Наши строения произведены, может быть, не иначе, как употребляя в год сто человек, рублены из леса и притом под ружейными выстрелами. В рассуждении строения сделал я особые предписания, которые изъяснил подробно в донесениях моих, и когда последуют им, то опять уверен, что заведения наши скоро сравняются, а когда разведем лошадей и пильной завод устроится, то в течении пяти лет калифорнские превзойти могут.

4-е. Чистота беспримерная. В сем должно отдать им справедливость, но возьмите же во уважение 1200 человек, в одном месте спокойно живущих, из которых всегда отделить есть кого, и опять и климат. Малолюдство наше, однакож, не извиняет нас, и при хорошем порядке сию часть полиции устроить недолго.

5-е. Призрение человечества. Оставляя ложную систему благополучия неофитов в сторону, благонравие миссионеров и собственные пользы их влекут к тому, ибо потеряв неофита, теряют они работника и следовательно доход свой. У нас, напротив того, один предмет бобры, а человечество забыто было. Но таково положение самой Компании, таково внимание правительства и таковы ограниченны ее способы. Русские пришельцы состоят из буйных и развратных людей, из полупая на четыре года собою и своими силами жертвующих. Смотрители Компании также — пайщики. Предмет их рухлядь, а не американцы, с которыми по прошествии времени они в век не увидятся и никаким за них отчетом не обязаны. Ежели б в числе чиновников Компании не доставила судьба здешнему краю Александр Андреевича Баранова, которого бескорыстие и решимость не обуздывала промышленных, то давно б такие чудеса вышли, каких представить себе не можно. Они сорвали б американцам головы и потом и своими поквитались. Но теперь чудес можно ожидать впереди еще лучше, когда есть чиновники, которые, не зная никакого повиновения, потонее и получше расположатся, но также на настоящее лишь время, ибо впереди не умея обсуживать, будут теми же жертвами, а Россия — без областей. В Калифорнии губернатор и коменданты президии объезжают округи свои и посылают к вице-рою годовые отчеты; но у нас при первом еще государе на меня первого в отправлении сюда жребий пал, и до приезда моего в Америку ни правительство, ни сама Компания ни малейших не имели сведений. Но истребите паи, устройте штаты, организуйте Компанию как политическое тело во всех частях ее, тогда и здесь, подобно другим самодержавным компаниям, все пойдет в порядке своем; человечество в попечении правления уже первым, а не последним предметом будет; выгоды акционеров усугубятся; законы охранят безопасность всех и каждого; край получит должную защиту, торговля силу, а преобразователи закоренелой и пагубной системы, кроме бесценного в душе их удовольствия, заслужат справедливо в потомстве имя друзей человечества.

6-е. Одежда неофитов состоит из одного сарабе и шерстяной опояски, которые сами ткут они, но у них овец бездна; такая же бездна и другого скота, но ни на одном, однакож, я сапогов не видел. У нас, напротив того, американцы одеты и обуты; иные имеют суконные и фризовые капоты и сюртуки, горловые шаровары и торбаса, дабинные рубашки и исподнее платье, а бедные вместо сукна еврашечьи и птичьи парки, которыми компания при всех недостатках в долг под промысел снабжает их, и в сем случае наши одеты лучше, несмотря, что скотоводства не имеем.

7-е. Пища. Что хороша она, то правда, но между тем какие бы избытки скотоводства в нашей Америке быть ни могли, я никогда бы ее не позволил. Неофиты их, кроме повальных болезней, как то ныне был сарампион, о котором я ниже скажу, мрут ежегодно, и причина тому несродность к пище, которая сколь ни вкуснее прежней, но к той они привыкли и в ней воспитаны. Губернатор искренно признался мне, что в древней Калифорнии все индейцы вымерли, миссии опустели и что и здесь того же ожидать надлежит, ибо, по замечанию его, со времени учреждения в Новой Калифорнии миссий две пятых части индейцев уже истребилось, кроме того, что ныне от одного сарампиона, как видел я в рапортах его, более 3000 человек умерло. Сарампион есть род жара, в котором человек четыре или пять дней? тоску чувствует и в то же время сыпь показывается, которая проходит, но спустя две недели открываются жестокие кровавые поносы, нередко смерть за собою влекущие. Болезнь сия не была там известна и завезена к ним из Мексики. Но древняя Калифорния и без сарампиона опустела. Итак, мыслю я, что наших американцев всегда должно содержать на юколе, рыбе, китовине, жирах, бурдуке, ягодах и тому подобном, не отходя ни мало от сродной им пищи, гнилости соков препятствующей, да и самое юношество не иначе воспитывать. Но я примолвлю еще о калифорнских и наших к пропитанию способах. Быки у них дикие в изобилии и ходят стадами, и так накинув аркан, вот и пища готова; но у нас юколу, китовой жир, ягоды, сарану и прочее с великими трудами припасать должно; следовательно, и ныне в прокормлении наших американцев осуждены мы на большие труды и попечение, и я посмотрел бы хозяйства калифорнских миссионеров в нашем севере! Мне удалось снискать дружбу из них отца Мартина де Ландаета, которой в 1791 году послан был в Ноотку-Зунд и зимовал там. При всех данных от правительства способах, что отправлены были суда с хлебом, припасами, скотом, семенами и что даже и прихотливыми вещами снабжены они были, он ни в чем не успел, говоря мне точно сими словами, что это климат чертям, а не людям жить, и по возвращении их гишпанцы такие изъяснили невозможности, что двор их навсегда оставил покушения к северу. И действительно, переселяющимся из жаркого пояса нельзя перенесть его, но родившимся в севере россиянам, кроме того, что сами по себе к преодолению всяких трудностей они сродны, климат Америки нашей весьма мягким покажется. Скучны и несносны только проливные осенью и до генваря дожди, но стужа умеренная. В нынешнюю зимовку мою генваря до 7-го всегда было теплоты 2, 4 и 6 градусов, перепадал снег и на другой день сходил, но 7-го числа сделался первой мороз и неделю только стоял от 12 до 16 1/2 градусов, выпал снег и лежал до майя месяца, но февраля до 25-го числа, в которое вышел я в море, было стужи 4, 5 и 6 градусов по утрам, а к полудню меньше, и часто термометр не только на точке замерзания был, но иногда и градус другой, третей теплоты показывал. При умеренной стуже сей от высокости гор, снегом покрытых, в конце февраля были ежедневно раз по 5 и 6 в сутки порывистые с вихрем сильные грады, которые почасту работы прерывали. Впрочем, с самого генваря время было прекрасное, и как весна, так и лето сопровождались беспрерывно благополучною погодою.

Вот, милостивый государь, все Вашему Сиятельству сравнения мои по шестинедельной бытности в Калифорнии, замечания о земле сей. Простите, ежели где-нибудь может быть слишком обнажил я чувства мои и припишите слабости, человеку свойственной. Видя вещи здесь так, как их видеть должно, не магу я говорить равнодушно, когда они мне таких трудов и пожертвования сил стоят, что смею Ваше Сиятельство уверить, что едва ли сыщется человек, чтоб вперёд на них отважился. Довольно входил я в нравы как природных жителей, так и пришлых гостей к ним. Приноравливаясь к обоим, расположил я и преобразование края, показал средства к истреблению зол, постыдных веку нашему, говорил о торговле, хозяйстве, промышленности, отвращении недостатков, устроении порядка, законов, взысканий, призрении человечества, изъяснил, какие плоды отдаленным областям Сибири от здешнего благоустройства предстоят, не оставил ни одного предмета, словом: начертал весь приступ к организации торгового деля политическим, боролся и здесь с предрассудками, убедил очевидностью, исписал, хотя и не красным, но может быть от души и сердца идущим слогам стопы бумаги здесь, послал столько же в главное управление и ежели все это не стоит уважения? — Ежели обсуживание мною вещей в настоящем и будущем с дурной и хорошей стороны видах их не заслужит внимания, то горько мне будет недоверие к трудам моим и ещё более чувствовать, что несчастные следствия заставят уважить тогда, когда невозвратно время потеряно.

Извините, милостивый государь, что в письме моем вмешал я множество различных материй по мере того, как встречались они, и что столько же может быть некстати поместил я частные мои приключения. Приводить каждую и писать особые Вашему Сиятельству письма, истинно не имею времени, а потому искренне описываю здесь цепь всех происшествий в том виде, в каковом случились они. Ежели судьбе будет угодно окончание романа моего, к которому отнюдь не по пылкой страсти в моих летах уже места не имеющей, но совсем из других побуждений и может быть столько же и по остаткам тех еще во мне чувств, которые некогда делали счастье жизни моей, сделал по уважению обстоятельств, отдаленности и обязанностей своих весьма осторожное и кондициональное начало, в таком случае могу я новую показать услугу Отечеству личным обозрением гавани Вера-Круца, Мексики и таким проездом чрез всю внутренность Америки, каковым по подозрительности Гишпанского Правительства едва ли кто подробно мне воспользоваться может, привесть вам о всей торговле их, избытках, недостатках и прочем полные замечания; могу извлечь новые для соотчичей моих выгоды и, ознакомясь с Вице-Роем, попытать с восточной стороны Америки портов судам нашим, авось либо россиян во дни попечительного о них Государя откроют и из Петербурга торговлю теми избытками природы и произведениями промышленности нашей, которыми иностранцы на счет наш пользуются, могу в то же время кинуть лаз на торговлю Американских Штатов, побывав в них и соглася торговые их с нашею компанию виды. Вот, милостивый государь, новые вам жертва человека совсем себя на пользу ближнего посвятившего и ничего более в жизни не желающего, как только того, чтоб силы его отвечали усердию.

Но я обязан донести Вашему Сиятельству столько же о плавании нашем из Калифорнии, как и о всех здешних обстоятельствах.

Мы вышли из порта Св. Франциско мая 10-го числа в шесть часов пополудни. Губернатор и все наши приятели выехали в крепость проводить нас. Мы салютовали ей 7-ю, но отвечали нам 9-ю выстрелами. Вышед, пустились мы в долготу и, перевалив 10 градусов, нашли благополучный ветр, которым дошли до острова Кайган. Здесь 10 дней держали нас штили. B это время лопнуло у нас множество вант, и мы, разрубя кабельтов, едва успели скрепить их стоперами, как сделался жестокий ветр, в который, конечно, все наши мачты слететь бы должны были. B губу Норфолк-Зунд пришли мы июня 8-го числа, стреляли крепости, но медленные ответы и притом, не встретя байдарки и не видав нигде человека, пришли мы в сомнение, ибо свежо в памяти нашей было, что мы почти всех на смертном одре оставили. Имев добрых 10 пушек, начали мы уже приготовляться к военным действиям, как в ночи пришли байдары, и мы, успокоясь благополучным существованием Ново-Архангельска, буксировались ночью в гавань, и 9 числа поутру бросили в порте якорь.

Обратное плавание наше довольно было счастливо, кроме болезней. Появились у нас горячка и жестокая сыпь, приставшая от сарампиона, последняя и меня не пощадила, но, благодаря Бога, все мы оправились и пришли сюда благополучно. По сие время имел я честь писать Вашему Сиятельству все обстоятельства в том виде, в каковом до возвращения моего чувствовал их, теперь дополню их здешними происшествиями.

По отбытии моем скорбут свирепствовал как здесь, так и на Кадьяке. Умерло русских 17 человек. В порте Ново-Архангельске 60 человек было недвижимых. Американцы наши так же были одержимы сею болезнею и много умерло. К счастью марта 22-го числа подошла сельдь, люди, получа свежую пищу, начали ею оправляться и теперь только 6- человек опасных, да пять человек на костылях бродящих, которых стараемся подкрепить зеленями и хлебного пищею. Во время сельди пожаловали сюда для ловли их колоши числом более, тысячи человек, некоторые были с ружьями, осторожности против них были удвоены, между тем жили они апреля по 1е число, в которое пришло из Бостона трехмачтовое судно «Океин», на нем капитан Венчин, старый г. Баранову приятель. Он, приметя критическое положение, отказал колошам с собою в торговле и дал им почувствовать дружеские с правителем сношения, принудил чрез то всех скорее разъехаться по проливам. Благодаря Бога, что в самое малолюдство не отважились они сделать решительного покушения. Они боятся крепко г. Баранова, и истинно одно имя его весь край в страхе держит. Но я должен сказать Вашему Сиятельству, что он далее мая будущего года ни за что не остается и убедительно просит меня Главное Правление известить о том. Жаль и крайне жаль лишаться сего достойного человека, за которым и все лучшие люди не упустят выехать. Колоши после того то и дело, что гостят здесь человек по 10 и 15 попеременно, смотрясь пристально на укрепления наши. Между тем, слухи пронеслись, что Чилхатские и Хуцновские народы хотят соединиться с ситкинцами и овладеть портом. Г. Баранов обнес возвышение свое стоячим из бревен тыном, в котором поделаны для пушек амбразуры и ухо востро держит. Правда, что крепость наша теперь более на остров походит, но для колош эта предосторожность достаточна, потому что как смело ни решались, не отважились на гору броситься. На эленге не иначе ходят, как с заряженными ружьями, так как и в лес для рубки бревен и жжения уголья и для работ берутся равные предосторожности. Колоши ласкаются, начали часто и всюду ездить, но извергам сим нельзя ни в чем верить. Нет народа вероломнее.

Судно «Александр» пришло сюда из Кадьяка апреля 26-го числа и привезло множество неприятных вестей.

Якутат взят в октябре дикими, крепость сожжена, люди все наголову побиты, кроме 8 человек, 2 женщин и З мальчиков, которые тогда не быв в крепости, а на покосе, спаслись бегством теперь в плену у Угалахмутов, требующих знатный выкуп, который с Кадьяка послан будет. Злодейство сие произведено общe с собственными кагорами, которых по-видимому подкупили колоши, на Акое живущие.

Из Кинайской губы так же и из Чугачской с Нучека получены известия, что чугачьцы и медновцы грозятся истребить русских. Кинайцы начали уже показывать холодность в обхождении, жалуясь, что табаком мало потчуют их. Малахов и Тепи в обоих сих укреплениях начальствующие, просят помощи. Им послано с Кадьяка 10 человек, а более отделить не можно, но что это? — лишь умножение жертвы.

На Кадьяке в свозе кормов и промыслов люди терпели величайшие бедствия и многие от бури перетонули. Повсюду нужно строить для перевоза морские боты, они подороже байдар стоят, но когда человечество уважаться будет, то кажется и сие замечание будет принято.

Правда, что крепость наша теперь более на острог походит, но для калош эта предосторожность достаточна, потому что, как бы смело ни решились, не отважатся на гору броситься. На эленг не иначе ходят как с заряженными ружьями, так, как и в лес для рубки бревен и жженья уголья, и для всех работ берутся равные предосторожности. Калоши ласкаются, начали часто и всюду ездить, но извергам сим нельзя ни в чем верить. Нет народа вероломнее!

Судно «Александр» пришло сюда из Кадьяка апреля 26 числа и привезло множество неприятных вестей.

Якутат взят в октябре дикими, крепость сожжена, люди все наголову побиты, кроме 8 человек, 2 женщин и 3 мальчиков, которые тогда не быв в крепости, а на покосе, спаслись бегством и теперь в плену у угаляхмутов, требующих за них выкупу, которой с Кадьяка послан будет. Злодейство сие произведено обще с собственными каюрами, которых, по-видимому, подкупили калоши, на Акое живущие.

Из Кинайской губы, также и из Чугачьской с Нучека, получены известия, что чугачцы и медновцы грозятся истребить русских. Кинайцы начали уже показывать холодность в обхождении, жалуясь, что табаком мало потчуют их. Малахов и Ренин, в обоих сих укреплениях начальствующие, просят помощи. Им послано с Кадьяка 10 человек, а более отделить не можно, но что это? — Лишь умножение жертвы!

На Кадьяке в свозе кормов и промыслов люди терпели величайшие бедствия и многие от бури перетонули. Повсюду нужно устроить для перевоза морские боты; они подороже бай-дар стоят, но когда человечество уважаться будет, то кажется и замечание будет принято.

Из возвращавшейся отсюда осенью на Кадьяк с промышленным Демененковым партии более 300 лучших кадьякцев и с ним погибло бурею. Вот следствия неустройства! Теперь от оставших жен и детей вопль и рыдания по всему острову. Я всепокорнейше прошу Ваше Сиятельство предложить Комитету Компании, чтоб занялись всеми моими донесениями. Ноября от 6-го числа писанное покажет вам, милостивому государю, что я все сии несчастья предвидел. Там изволите найти замечания мои о промыслах, каюрах, судах и прочих предметах. Пророчества мои, к несчастью, скоро сбываться начали, но они и все сбудутся, буде не возьмет Компания деятельных мер, которые подробно изложил я в каждом донесении моем.

Здесь кстати осмелюсь сказать Вашему Сиятельству, что истреблением людей мы без всякого фанатизма не менее гишпанцев отличались. По собранным мною сведениям, из 390 человек, в нынешнее четырехлетие паи или силы всего Северозападного берега Америки составляющих, убито, умерло, перетонуло 71 человек, двое бежали у нас в Калифорнии, итак, всего осталось к защите 317 человек, в том числе больных и увечных множество. Сколько погибло американцев, одному Богу известно! Я думаю, что по такой организации Компании на пять бобров верно по человеку положить можно. Стоит ли заняться сим краем, предоставляю решить доброму вашему сердцу, но мое изорвалось уже здесь от глупой чувствительности.

О судне "Св. Елизаветы" писал я Главному правлению, что, послано будучи в здешней пролив навстречу партии сентября 2-го числа, вынесло его в море и оно очутилось на Кадьяке. Оттуда было оно октября 26-го сюда с кормами отправлено, подходило к здешним местам, но опять жестокие ветры помчали его на Кадьяк, где оно близь Угака на мыс брошено и декабря 18 разбилось до основания. Люди, благодаря Бога, все спаслись до одного. Отец Гедеон, ко мне на сем судне отправившейся, разделил сии бедствия. Командир судна был г. Карпинской. Знав суда и порядок здешней, я не смею много винить его. У него вышли неудовольствия с кадьякским правителем Баннером, и оба они неправы. На г. Карпинскаго протестовал бывшей у него штурманской ученик Бубнов в том, что не принял он советов его и оттого вынесло их в море. Г-н Карпинской не хотел иметь его, и Кадьякская кантора оставила его в Павловской гавани. Он просил другого, но она не дала. Я читал бумажную войну их, но между тем судно разбито и резолюции мои не помогут. Ежели прочитать изволите описание мое судов здешних, то мне кажется радоваться надобно, что «Елизавета» так счастливо погибла, и слава Богу, что груз, ей некогда вверенной, достиг до Охотска.

Ваше Сиятельство изволите видеть, сколь неприятны на Кадьяке обстоятельства от одной невозвратной потери такого числа островитян, но там еще и другие беспокойства. Когда слухи пронеслись, что чугачцы и калоши хотят пуститься в Кадьяк и овладеть Павловскою гаванью, то лишенный чинов дворянин Борисов, как сказывал правителю Баранову пришедшей на судне «Александр» штурман Петров, хотел сменить правителя Баннера, обратить церковь в крепость и, словом, такие чудеса творить, что с ним совладеть не можно. Отправляя ныне судно "Св. Марии" в Охотск с моими депешами, предписал я зайти на Кадьяк за промыслом и вывесть г. Борисова в Россию, но буде не будет он повиноваться, то без всяких околичностей заковав его, выслать как преступника. Нравственность сего человека видна из дел, по которым судим он был, как-то в насиловании родной его матери и тому подобных безделицах. Ума в нем с избытком, но весь обращен ко вреду ближнего. Все во флоте знают его по многим анекдотам. Раз не был он удостоен к производству, потому что в аттестате из снисхождения было написано: "Поведения изрядного", и когда адмирал Круз сказал ему, что это всё равно что скверного, то имел он дерзость тут же протестовать на адмирала, что он преступник по первому пункту и порицает Матерь Божию, когда и той не нашли к похвале лучше слова как "изрядной и преблагословенной". Множество подобных постыдных происшествий, как-то: разбитие в воинской комиссии зерцала и другие, обращает он себе в славу. Ныне определясь в Компанию в мореходы, увез он из Иркутска чью-то девку со сносом вещей, за ним была погоня, но он дорогою обвенчался и сюда отправился. На судне также великие были от него беспокойства. Отсюда по просьбе г. Баранова выслал я его на Кадьяк для зимовки. Он вызывался мне обучать мальчиков навигации, но я отказал ему и дал знать правителю, чтоб этот образователь нравственности от школы удален был, и чтоб с первым транспортом вывесть его как язву. Теперь он всех перессорил, между духовными посеял раздор, всё расстраивает, приласкался к доброму отцу Гедеону, которой, не жив в свете, не умеет проникать в людей и за него распинается. Бухгалтер Кожин также пишет ко мне жалобу, и я, знав характеры каждого, должен для общего спокойствия заниматься здесь беспрерывными вздорами. Признаюсь Вашему Сиятельству, что горько мне, приобыкнув к серьезным упражнениям, видеть себя осужденным разбирать в то же время мелочи и за них еще более рисковать честью. Может быть, и теперь будут винить меня, что строго велел я поступить с лишенным чинов, но не лишенным дворянского достоинства; правда, но я личного оскорбления не имею, а отвращение могущего от него быть вреда меня к сей строгости обязывает. Служить на одном с ним судне никто не хочет; поверить ему начальства не можно, потому что уйдет он в острова Сандвичевы или куда-либо в другое место и никогда не возвратится, ибо люди наши, быв каждой до тысячи рублей и более должны Компании и по недостатку промыслов не имея к выплате надежды, готовы всегда воспользоваться предприимчивостью и еще свои к тому советы подать; здесь же держать его для Компании бесполезно и столько же опасно для общего спокойствия, итак, крайность принудила меня преступить те границы умеренности, которые столь строго предписал я себе.

Тендер «Авось» нашел я неспущенным. Болезнь людей остановила здесь все работы. Приступя к ним со всею деятельностью, только что не живу я на эленге и думаю 1-го июля спускать на воду, а к 15 опять пущусь странствовать. Предметы мои Уруп, Сахалин и что встретится. Беру я два судна «Юнону» и «Авось Морскую часть поручаю г. Хвостову, которой так удачно и деятельно исполнил калифорнскую экспедицию, что не могу я довольно выхвалить расторопности, искусства и трудов его. Лейтенантов Карпинского написал я на «Юнону» в помощь г. Хвостову, Машина на судно «Св. Марии» в Охотск, и на том же судне и г. Сукина возвращаю в Россию.

Г-н Сукин приступал к г. Баранову о посылке его для поиска островов. Чтоб отделаться от него, принужден тот был дать ему судно «Ростислав», но зимовавшей здесь бостонский капитан Вульф, «Юнону» нам продавший, просил отдать ему, что он сам им управлять будет с бременцом Подгашем в Россию возвращается. Я согласился на то, знав, что Вульф, видев наших офицеров, бежит всякого с ними неудовольствия. Стыдно столь неприятное заключение иностранных, но между тем они правы. Доктор мой также пожелал возвращаться в Россию на «Ростиславе», зимовка их здесь с Вульфом подружила и я весьма рад был, что в экспедиции моей не будет ни одного иностранца свидетелем; но я из опыта скажу Вашему Сиятельству, что никогда их посылать не должно; доброе обхождение с ними делает их капризиозными, я довольно испытал сих ученых попугаев; не знав общежития, не умеют они никогда судить о следствиях поступков своих, а тем менее управлять собою. Пришедшей суда (сюда) на судне «Океин» капитан Венчип предложил в отсутствии моем г. Баранову судно свое, а от него требовал байдарок, чтоб из полу промышлять бобров в Калифорнии. Зная мое суждение, Александр Андреевич не согласился, но как по малолюдству нашему здесь без прикрытия судов нельзя разослать по проливам партии, то принужденным нашелся для подкрепления Компании, выгод зашедших сюда полупайщиков и самых американцев, к нам приверженных, производить промысла на берегах Нового Альбиона, для чего дал ему сто человек кадьякцев и 50 байдарок под начальством Слободчикова, которой расторопностью и добрым поведением его мне известен. Ему даны трое русских проворных ребят и бостонец Жонес, в службе Компании для перевода находящейся. Контракт заключен с довольными осторожностями, чтоб начать промысла с 46° и именно от реки Коломбии идти к югу до порта Св. Франциско, не касаясь отнюдь гишпанских владений. Капитан Венчип должен прикрывать партию вооруженным баркасом, и брат егодолжен всегда при партии находиться. Буде же пожелает он идти в Калифорнию, то идти ему, Венчипу, одному, а партию оставить на берегах Нового Альбиона и с ними брата своего с 8-ю или 6-ю вооруженными матросами. Контракт заключен на 10 месяцев, но по непредвидимым в пользу промыслов обстоятельствам можно ему, Венчипу, удержать людей и еще на четыре месяца и по прошествии термина доставить ему сюда всю партию обратно. Слободчикову дана инструкция стараться обласкивать народы, для чего и товаров отпущено с ним на 16 000 рублей, а между тем замечать места к водворению. Итак, вот, милостивый государь, как здесь эти вещи и без важных способов делаются. Они вышли майя 15, и россияне теперь уже на берегах Нового Альбиона. Ежели судно «Океин» пойдет в Калифорнию, то будет жертвою фрегата, буде выслан он, но наши между тем остаются там невозвратно. Итак, буде бы только подкрепили вы из Петербурга двумя судами с 50 человеками для высадки, то первое заселение сделано, и берега сии стали бы год от году России упрочиваться, а плодородие земли и мягкость климата вдруг вознаградили бы все издержки. По обилию смирных жителей могли бы мы тотчас завести свои миссии. Я уверен, что для Государя всё равно, римско- ли католические или греко-католические будут новые его подданные. Отец Грубер, с которым часто я по сим материям говаривал, был бы и в сем проекте великою помощью, а чтоб руководствовать этому великому исполнению опытными знаниями, я приготовил уже миссионеров из самой Калифорнии. Лучший из них отец Жозе де Уриа дал мне слово, и я, пользуясь фанатизмом гишпанцев и угождая им набожностью, под видом надобности капеллана жене моей, сделал это так, что губернатор и всё семейство Аргуелло упрашивало его на то, чего сам он добиваться был должен. От светского и духовного начальств предварительно уже писано к вице-рою и архиепископу мексиканским о увольнении его. Предприимчивый отец Педро также дал мне слово, когда исполнится срок его обязанностей.

Капитан Венчип сказывал Г. Баранову, что прошедшей осенью человек из Соединенных Штатов отправлены материком на Коломбию для заселения, но мы скорее бы всех могли занять Американские Штаты подбирают свои права на берег сей, полагая, что вершина реки Коломбии в их земли вышла, но хам образом могут они простирать принадлежности свои и все те земли, где не встретят европейских селений. Но думаю, что приостановятся они, возвратятся, потому что гишпанцы, дав им ныне четыре порта на восточной стороне Америки, ввели в торговый трактат, чтоб им западных берегов Америки не касаться. Это случилось после выхода Венчипа из Бостона и американским судам сие неизвестно.

Здесь в проливах наших гуляют и обторговывают теперь и бостонские суда, а именно капитан Гиль на браке «Лера», капитан Портер (брат убитого на судне "Гамильтон"). Капитан Броун на судне «Ванкувер» и капитан Гибиц на судне «Перл», в Кайганах так же сколько известно нам, судов для торга придет, как-то: «Медаль», «Газард», «Пикоок» и другие. Когда избавимся мы гостей сих и как ежели не будем помышлять о прочном устроении флотилии на той? Я говорил о том в донесениях моих главному правлению и Вашему Сиятельству на них ссылаюсь. Тем изволите найти и причины, по которым нахожу я полезным входить с правительством Американских Штатов ни в какие о здешних берегах переговоры. Усилите край здешний? они сами по себе оставят, сожалеть буду, ежели Министерство не вошло в это.

Судно «Пикоок», о котором писал я, отправлено от океана к г. Баранову с товарами и на тот конец, что продаёт он ему судно и тогда весь экипаж в службу компании поступает. Г. Свифт так же велел ему сказать, что удержался выслать обещанный им знатный груз, получа сведения, что «Надежда» и «Нева» укомплектовали его, но между тем выслал судно «Гавард», которое с «Пикооком» обошло мыс Горн, разлучилось.

Зовут г. Баранова, как Свифт, так и другие его приятели в Бостоне и сие просить позволения в будущем году отправиться на судах американских, и оттуда уже может быть и в Петербург придет. Я жду «Пикоока» и надеюсь купить его.

Сколь ни стараюсь я сократить письмо мое, но кажется будет на совести, ежели умолчу о чем-нибудь интересном и так осуждаю себя лучшее неудовольствию Вашего Сиятельства, но в то же время исполню пред вами долг мой, король Сандвичевых островов Тооме-Оме-о предложил г. Баранову дружбу свою. Это покажется Вашему Сиятельству довольно странно, но прежде объясню я царю диких, а потом и то, как случилось это. Капитан Венчип сказывал, что Тооме-Оме-о ласками привлекает изо всех мест европейцев, которые начали всюду селиться на островах его, разводить хлебопашество и скотоводство, с большими успехами поселенцам дает свободу покидать земли его, когда им угодно, подданных своих отпускает на иностранных судах без платы, лишь бы опытными возвращались матросами, купил до 15 одномачтовых судов, выписал из Бостона корабельного мастера, заводит Адмиралтейство, а ныне купил у американцев трехмачтовое судно. Штурман Кларк у Венчипа на судне, так же два года, кок поселился на Сандвичевых и имеет там жену, детей и разные заведения. Он бывал несколько раз в здешних местах, был обласкан Александром Андреевичем и, знав нужды здешнего края, столь много наговорил королю своему, что тот послал его трактовать о торговле, и буде позволено будет, то как переход сей невелик, Тооме-Оме-о сам хочет быть в Ново-Архангельске, положить основание торгу, он обещает возить сюда произведения свои в плодах хлебного дерева, кокосах, игнаме, таре, древесных верёвках, свиньях и хлебе, когда будет у него достаточно, а получать отсюда тики, холсты, железо и лес для кораблестроения. Будущий год положил основание странному торгу сему, но жаль, что г. Баранова не удержим здесь.

Выстроенное г. Барановым самим им здесь судно «Ермак» в промен за судно «Юкона» ушедшее в Сандвичевы острова в 12 дня несмотря на позднее осеннее время. Корабельщик Моорфильд пишет к Вульфу, товарищу своему, что из маленьких судов мало ему подобных знает и сколько доволен, что идет на нем в Кадьяк и оттуда в Бостон кругом мыса Доброй Надежды. Строитель рад без памяти удаче своей. Другое им же самим выстроенное судно «Ростислав» идет теперь в Охотск. Сколь не выхваливают его г. Вульф и штурман Погаш, но я не смел вверить ему всех депешей моих. Моорфильд пишет, что из его экипажа семь человек бостонцев сделались на Сандвичевых гражданами.

При всех встретивших меня неудовольствиях из бездны неприятных вестей мною полученных, нашел я некоторую отраду в том, что убеждения мои каждого к хозяйственной жизни имели некоторое действие. При всей слабости людей и болезни их, нашел я здесь вдвое больше огородов, засеянных овощами и картофелем, которого достал у бостонцев: Александр Андреевич и все принялись чрезвычайно. И тем более удостоверяюсь, что образование областей здешних в том порядке, в каком быть должно, отвратит всякие недостатки.

Простите, милостивый государь, что, не имея времени писать главному правлению особо, должен я всепокорнейше просить Ваше Сиятельство прочесть Комитету письмо мое и дать ему с него копию, поколику заключает оно все нужные для него сведения и служит продолжением донесений моих. Ежели вверяются ему тайны государственные, то и мои, как частного человека вверены быть могут. Я ожидаю от гг. членов столько себе снисхождения, что пожертвование судьбою моею не будет подвержено огласке. Впрочем, буде не заслужил я и сего трудами моими, то оставляю воле каждого, быв сам в себе спокоен, что столько же всюду старался я соблюсть пользу Отечества, сколько уверен и в том, что не сделал еще ни одного шага, противного чести или предосудительного для моих соотчичей.

Прилагаемое краткое донесение Его Императорскому Величеству всепокорнейше прошу поднесть. Содержание его из копии под литерою Б. усмотреть изволите.

С совершенным почтением и преданностью имею быть навсегда

Вашего Сиятельства Милостивого Государя

всепокорнейший слуга Николай Резанов

Ваше Сиятельство, конечно, посмеяться изволит, буде скажу Вам, что благосостоянием здесь нашим, мы многим прекрасному полу обязаны. Приезжали человек 14 рослых и отборных колошей и сущих с виду разбойников в боту, они объехали губу и все водворения наши, и, наконец, пристали и в селение. Приезд их с буйными и громогласными песнями и строгое замечание всех мест, строений, а особливо крепости, сами по себе слишком подозрительны, как живущая у нас колошенка предупредила г. Баранова, что она слышала, что на нас напасть покушаются. Здесь всю крепость тотчас обнесли тыном и столько же огородились под горою, лес был готов, и так в четыре дни и работа кончилось. Чрез неделю приехал уже при мне тайон, так называемый Жирной в 12 человеках, который считался нам приверженным. Он говорил здесь речь, что лишась многих родственников, сердце его подавлялось горестью, но находит теперь отраду, что прекрасное место родины его процветает и так величественно украшается. Краснобай сей просился в крепость, но не был впущен. Погостя три дни, уехал он обратно. Сегодня опять к нам гости, и с ними приехали несколько женщин, родственниц девкам нашим. Их угостили, подпоили, и они сказывали, что Чилхатские, Хупповские и Акойские народы соединились с ситкинцами числом до 3000, чтоб сделать на нас нападение, и посылали тайона осмотреть и заметить еще силы наши, и когда тот возвратился с известием о новых предосторожностях, то старшины и предводители разных народов передрались между собой от досады, что пропустили удобное время и разъехались по проливам, но правда ли последнее, мы верить не смеем. Нападение расположено было сделать днем, потому что люди наши развлечены работами. Они положили в одно время ударить в три пункта: в лес на рабочих, на эленге отрезать мастеровых и сжечь судно и в то же время третьему отряду броситься на ботах и овладеть крепостью. Ночью посылали они лесом людей, которые влезли на деревья, смотрели, не оплошны ли наши часовые, но слышны беспрестанные сигналы уверили их в осторожности. Теперь не очень здесь смеем погуливать, а я всех менее, чтоб не быть в плену у них, ибо очень они знают лицо мое. Хотя эленг не более 300 сажень от крепости, но у нас всегда заряжены с собою ружья, по горе поставлены часовые, а на эленге должны теперь поставить пушку, чтобы не сожгли ночью судна. Вот каково дело иметь с вооруженными дикими? А всем сим вредом мы бостонцам обязаны. Они до того снабдили их ружьями и порохом, что и сами на трехмачтовой судне с 8 пушками уже в одиночку ходить не смеют и теперь за нами в проливе Чатом два судна Американских Штатов ходят друг за другом неразлучно. Я просил главное правление о присылке сюда мортир и повторяю Вашему Сиятельству просьбу мою. Одна бомба, к ним брошенная, понизила бы гордость народов сих, которые выстроя из мачтового в три ряда лесу крепости и имея лучшие ружья и фалконеры, считают себя непобедимыми.

СЕКРЕТНЫЕ ИНСТРУКЦИИ НИКОЛАЯ РЕЗАНОВА ГРИГОРИЮ БАРАНОВУ

Ново-Архангельск. 20 июля 1806 года

Изполняя высочайшее Государем Императором мне поручение в обозрении областей скипетру Его Величества в Америке принадлежащих, полагаю, коли Богу угодно будет по окончании последней Инструкции моей возвращаться по прежнему со всеподданейшими донесениями, и так оставля весь край по прежнему в полное управление ваше, ставлю себе обязанностию изъясниться с Вами, в каком виде заметил я его, какия усилия признаю необходимыми к приведению его в цветущее состояние, изъвлечению из его существенных польз Империи, и в то же время оторащению в нем недостатков.

Также и копия к донесению сего предполагаю средства хотя веема коротко, но коснусь здесь многих предметов для того, чтоб на смертной обоих нас с вами случай видели преемники наши, что было о благоустройстве помышляемо, и при получении коих способов, не спустила прекость во исполнение те предположения, к которым на сей раз мы достаточных сил не имеется. Без-корыстной для потомства труд наш и шероховатой путь, которым проходить я должен, налагают на меня сию обязанность.


I


Людство ныне россиян в Америке столь ничтожно, что не тол-ко простирания далее не даст. Способов нет и поныне за каждыя места удерживать возможности. Правила, на которых Компания основана, не отвечала нынешним сего края объстоятельствам. Число паев все силы ея здесь составляющих само по себе уже недостаточно. Умножать их также средства нет, поскольку старых и в безопасных местах бывших промысла изсякли, а вновь открывающиеся по зверству и суровости жителей требуют большего людства к защите их, и так следует необходимо и неопущая времени, или зделанной к ползою Компании в самой Ея организации перемену, или передать всю, когда средний путь потерялся. Предупреждая состоящие в виду от нынешних правил Компании падение ея, не нахожу к излечению из гибельнаго положения сего средств, как по окончании нынешнего четырехлетия кончить как к поместить всех на жалованье. Я сочинял и представлял Главному Правлению штаты, с которых вам копии прилагаю, донеся оному, что не дожидал в месте, решительную к исполнению сего бумагу вам оставляю. Итак, по окончании нынешняго периода призвал я Бога в помощь, поручаю вам приступать к преобразованию сему, соглашая людей на новыя положения, и убеждая к тому не надежностью промыслов к собственными их ползами, а притом некоторых из них отличных в мастерствах, как-то: плотничном и других людей можете поощрять наградой денгами, на счет сумм от неполнаго комплекса остающихся, доколе особых для екстраординарных по Америке расходов не будут асигнова-ны, назначая по благоусмотрению вашему награды так, чтобы не послужили оне поводом к умножению для протчих жалованья, и быть уверену, что Главное Правление несомненно утвердит всякое предположение ваше, ибо вам известны — как труды и способности каждаго, так и полза от них получаемая.


II


О вреде сем писал я об том толко Главному Правлению, и представил, чтобы не иначе, как по свидетельствовании медицинских чинов и удостоению их люди в Америку посылаемы были.

Хлебоедов там, где прокормление и делнаго человека труда и забот стоят.


III


Подвинувшись занятиями к народам огнестрельным орудием снабженным и умеющим искусно оным действовать, нахожу необходимым все заведения наши обезопасить войсковым гарнизоном. Жестокие примеры неоднократного изтребления дикими соотчичей наших служит истинне сей доказательством. Артиллерия должна быть всюду в исправности, и в числе надобностям края соответственном.

Из прилагаемаго при сем в конце штата Американскому гарнизону мною, Главному Правлению, предоставленнаго, увидите все, в каком числе расположился первоначальной к образованию здесь сил военных. Оне будут наполняться, сколко из воспитанников училища, столько же и из разных здешних народов, из которых разными способами и ласкою искиство правления вашего конечно извлечет ползу сию, а в последствии времени, когда прочное основание гарнизонам положено будет, то по мере надобности будут они сами собою умножаться. В разсуждении артиллерии представил я на первой раз выслать вам 12 шести фунтовых и 45 трех фунтовых, а всего 57 пушек и 4 мортиры с приличным числом военных снарядов, которыя со всяким из Петербурга транспортом должны высылаться к вам. Так же пороху же годно 250, и свинцу до 600 пуд.


IV


Недостаток по общинности плавания и нуждам края судов, дурное построение их, не ползу, а единую гибель наносящую, не имут морских служителей и неустройство от неповиновения вступивших в службу.

Компании морских офицеров единый теперь вред ей приносят, и так необходимо следует морскую часть организовать так, чтоб во всех отношениях ея, ответствовала она как спокойствию областей, так к ползе от ея ожидаемой.

Судов теперь, как сами видите, кроме одной «Юноны» нет, ибо и лутшее судо «Св. Марии» в числе надежных поставить не можно. На здешних же еленгах, доколе не усилится край, людям успеха быть не может, хотя и зделал я штат верфи и изчисленое постройки здесь судов, которые конечно при всех расходах, в половину против Охотцких обойдутся. Но до получения нужнаго числа людей труды мои остаются не действительными, и так чтоб совсем не остановать без нужных сообщений и транспортов край сей, поручаю вам покупать суда у Американских Штатов, хотя бы и с некоторою по критическому положению Компании передачею, о чем донес я Главному Правлению.

А вам на сей конец оставляю я переводом на лице ваше кредитов моих, извещая при том, что уведомлен я от Компании, что три банкира, а имянно: Г. Гоппе и комп. в Амстердаме, Г. Гар-ман и комп. и господин Баринг и комп. — оба последние в Лондоне, доставили уже Главному Правлению отзывы свои, что они платеж по векселям моим акцептуют.

В разсуждении числе судов, офицеров и стурманов, и матро-зов полагаю я зделать особые штаты, и всякое судно должно быть единожды навсегда людми укомплектовано. Я надеюсь, что общество волонтеров уважит представления мои к благу же их клонящиеся и потому, возвратясь в Санкт-Петербург, льщу себя надеждой, что первыя суда в настоящем их виде высланы будут. А между тем приступим там к набору матрозов, которыя особливыми партиями сюда отправлятся должны, и во время пребывания их в портах будут употреблятся в портовых по морской части работы и помогать в скорейшем построении морских казарм. Но доколе часть сия усовершенствуется, нужно постановить о кондициях в штатное положение поступающих, чтоб до укомплектования матросами всех судов, они по-прежнему заменяли их, дабы не остановить вовсе транспортов. Для должна-го порядка, полагаю я, на первой раз в Ново-Архангельске, а по времени и в других гаванях капитана над портом, которой к ус-пешнейшему исполнению распоряжений ваших управляя морской частию, будет наблюдать за поведением офицеров и служителей, рассматривать журналы плавания их, взыскивать упущения, иметь в смотрении своем морские магазины, снабжать суда требующимися вещьми без излишества и хозяйства, всякым образом употреблять людей в работы, чтоб с ползою для Компании проводили они в портах время и сохраняя строгой по въве-ренной ему порядок, должен во всем вам за него отьветство-вать.

Ежели устроится со временем здесь верфь, то и она со всеми принадлежностями должна поступать в ведомство капитана над портом, которой как за успехи работ ея, так и упущение оных обязан будет столь же строгим вашему начальству ответом. Словом, чиновник сей будет величайшею вам помощью и удалит многия неудовольствия.


V


Высылка из Охотска ненужных вещей с постановлением неимоверно высоких цен увеличивает капиталы Компании не тол-ко без всякой ползы, но в подрыв собственнаго кредита ея, а недоставление необходимейшего краю сему въвергает его в бедственное положение. Присылаемые теперь к удовлетворению зашедших сюда людей товары сколько гнилостию и не-годностию их, столко и несоразмерно дорогими ценами отягощают тех, кои поневоле ими удовлетворяются, обязаны и в тоже время подвергают Компанию нареканию и безславию, когда, так сказать, наглым образом притесняется всякой, въступив-шей в службу ея.

По возвращении моем не оставлю я обозреть все на пути ле-жащия канторы и снабдить их новыми правилами, определю каждой вещи соразмерную в продаже цену исчислением покупки ея, провоза и коммерческих и страховых процентов, и вы увидите с будущим транспортом, до какой степени здесь цены понижены будут. За доброту их будут ответствовать канторы, ком-мисионеры и прикащики Компании, полагая к тому правилом, чтобы обрасцы доставляемы были как в Главное Правление, так и к вам за печатьми кантор и рукоприкладством прикащиков, в добротном виде товары получивших, а в жидких веществах на том же порядке пробы.

Здесь полагаю я учредить тогда особую лавку, где всякой покупатель имеет право выбирать из всех товаров то, что щитает себе лутче и полезнее, ибо платит за то приобретение трудами, его денги, а лавочные сиделцы Компании должны безпрекос-ловно и вежливо удовлетворить требование покупателя. Я уверен, что понижение цен, конечно, покажет каждому более от жалованья выгоде, нежели от паев им ныне ожидаемых. Доставление необходимых для края вещей и жизненных припасов, поставлю я первою обязанностию кантор, также порох, ружья, и другая не на продажу идущия статьи будут выставляемы во что обошлись себе с наложением одних провозных и страховых процентов, и надеюсь в исполнении всего удостоверить вас с первым транспортом.


VI


Потребное для промысловых производств количества товаров должно ежегодно к вам доставляться, иначе в самом существе торговли не будет прочнаго основания.

Доселе Главным Правлением не были никогда исчислены надобности края, и от того самого вкралось в Сибирския канторы злоупотребление. Получа ныне от вас сведение о всех надобностях, представил я Главному Правлению, которое конечно удовлетворение оных законом поставит и сообразно транспорту их и число судов должно определять будет.


VII


Недостаток хлебных припасов подвергает людей болезням, голоду и самой смерти. Охотск не в силах снабдевать Америку нужным количеством хлеба. Следователно, необходимость влечет к обширной торговле, которая из разных мест доставит источники.

Произведенной мной опыт торговли в Калифорнии и согласие тамошних жителей поставили уже в вид надежные и неиз-черпаемые източники, которые по возвращении моем постараюсь я представлением Правительству выгод от торга сего при-весть в действительное исполнение. Второй опыт ныне мною к японским берегам предпринимаемой, ежели Бог благословит успехом, принудить может быть к торговле державу сию, иногда одно пшено, каким Япония изобилует, составит безбедное уже здешнему краю прокормление. Между тем, надеюсь я оттуда открыть исполнительных людей к засежению Америки, и на сей конец, ежели удастся мне их ныне же сколко-нибудь выслать, поручаю вам въведя в штатное положение веры их, старат-ся обостроить их, дать землю в собственность и обласкать так, чтоб почувствовав свои выгоды были они на предыдущее время к подговору соотчичей своих лутчими орудиями.

Третий источник полагаю Фолитинские острова, где порто-франко и куда зделав первой опыт можно в изобилном привозе хлеба быть уверенну. Четвертым и самым надежнейшим средством полагаю берега Новаго Албиона, на которые не оставлю я обратить все возможное внимание правительства, чтоб водворением наших высылных туда возникло и учреждением миссии воспользоватся несчетным числом индейцов тамошних обитателей и развести хлебопашество, которое по доброте земель в одну каковом с Калифорниею изобилию успехами награждать будет.

Между тем и Пятое средство буде преж сказанныя, есть получение из Бостона нужнаго количества хлеба, которой всегда в половину Охотских цен обойдется. При том и Шестое поставлю в вид привозом из Кантона на которой части припасов. Когда суда отсюда в Китай и обратно к берегам Америки плавания свои совершать будут, я не сомневаюсь, что ежели Правительство даст нужные пособия, то постоят многими ресурсами из которых ежели один удастся, Америка конечно ничем нуждатся не будет.


VIII


Области здешния приобретены торговлею, но заключая народы, требуют оне политическаго преобразования, ибо в нынешнем хаосе участь обитателей ежегодно стесняется, а не улутчи-вается. Для сего нужно гражданскую часть разделять с торговок», и установить порядок, душу добраго правления составляющей, определить правила, по которым народы управляться должны, и в тоже время зближаться с ползами Правительством от приобретения здешних мест предположенными. Итак для сего необходимо нужно организовать в Америке управление не тол-ко же для верности, устроить всюду бухгалтерию, а при том, снабдив Правителя Плахом, по которому за благо признано будет к предназначенной цели громаду сию, получить от его ежегодные о успехах отчеты, и по мере примечаемых неудобств и недостатков облегчать первых доставлением в свое время пособий, а последних отвращать и предупреждать заблаговремянно. Сие быдет долгом Главного Правления, но к исполнению сего потребны здесь разные чиновники письмоводители.

Из сего видите вы, что к образованию Америки предполагаются такия правила, которыя политическому делу приличествуют. Я надеюсь, что Главное Правление займется сочинением особливаго учреждения для областей здешних. Из штатов усмотрите также, что начальственное Правление назначается в порте Ново-Архангельске, а в прочих местах подчиненныя оному канторы, и так принаравливаясь к будущему управлению, будете вы исподволь приготовлятся, чтоб по получении решительных предписаний могли принести сию обширную часть в ея действия; училище из воспитанников доставит вам бухгалтеров и писарей, а из определенной на канцелярские расходы суммы можете пока снабжатся бумагою от бостонцев.

В разсуждении также писмоводцев и других чинов, доставлены вам будут из России, а обряды канцелярского порядка и бухгалтерии в предь до настоящаго утверждения уже Кадьяк-ской канторе даны от меня.


IX


Никакое место без гражданства упрочиваться не может. На нынешнем положении Компании все люди суть времянныя, и подвижная жизнь каждаго лишает к обзаведению способов, а от того, пока не будет в областях коренных жителей, никогда не достигнут оне цветущаго состояния.

Довольно писал я о сем Главному Правлению, по сочиненным мною штатам все мастеровые и к портам принадлежащие люди будут неподвижны в местах своих, кроме тех, которыя в промысла назначаются, следователно будут гражданами, а особливо когда даны им будут земли в вечное и потомственное владение, с платежом по прошествии некоторых льготных лет под земельных денег. Сперва заведут они огороды, а потом, по времени выстроят и домы, к чему должно их некоторыми пособиями от Компании приохочивать, и тогда, имея свою собственность и устроя ея, будут находить в том свое удовольствие, а имев оседлость и сами не выедут. Ныне объявившие желание остатся здесь, должны получить от Компании пособие хотя половиною штат-наго им жалованья, ибо других к пропитанию не имеют способов. И в той же мере употреблять три дни в неделю труды свои на работы компанейския, а осталные на заведение домов и хозяйства своего, а когда достаточное число граждан получите, то предначертанные мною расправы приведете в их действие.


X


Где толко есть соращение людства, там уже открывается и промышленность, но здесь никогда ее быть не может, потому что нет денег, цену трудов означающих, а от того во всяком погасает охота к трудолюбию и укореняется невык к недеятельности.

Я объяснил Главному Правлению важной недостаток сей, и сверх обещанных билетов, изпрашивал выбить особую для здеш-няго края монету. Кроме пользы Компании, облегчением в продаже товаров ея, выдачею жалованья служащим и другим, от монеты посовей, уверен я, что всякая промышленность умножатся будет, ибо цена трудами каждаго сама собой определится, мастерства и ремесла получат ободрение, огороды будут занимать каждаго, когда труды награждения могут и всякой — скорее решится об семьянится и завестись домом, а чрез то люди краю упрочиваться будут. Я уверен, что будь толко денги, родятся тотчас базары — рыба, птица, овощи, ягоды — все на них появиться и всякой по мере избытков своих удовлетворение каждый находить будет. Роскошные и прихотливые люди умножат издержки свои, и чем более пустят в оборот денег, тем полезнее для Компании, сильно поощрится промышленность и разольется изобилие.

Самые каюры и каюрески в свободное время их получат способы улутчивать состояние свое, помогая в обстройке частным людям в разведении огорода и тому подобном, будут мыть платье, шить, ходить за ягодами, приготовлять их въпрок, и трудами своими находить средства к удовлетворению нужд и даже прихотей своих. Приходящие сюда на зимовку иностранныя суда будут также данниками трудов жителей. Словом: теперь все мертво, но тогда единым обращением монеты весь край оживится.


XI


Нравственность, а паче воздержание от пьянства, влекущая каждаго в пороки и преступления, должно быть в особом внимании правительства.

Сколь мало ни обещает доброй нравственности народ на отчаянную жизнь сюда отвежьшейся, но я ни могу ничего инаго сказать, кроме похвалы ему, ибо Бог прекословно повинуется и внимает советам в трезвом образе, никогда ни малейшаго не видал я буйства, и так удаление от пьянства удалит его от всех пороков. Но как в провдещенном народе подгул первым удовольствием почитается, то по окончании рабочих дней и трудов, строго возбранять сего не нахожу нужды, лишь бы между собою ссор и драк не было, и половина людей всегда в трезвом образе и готова к обороне была, в протчем когда прилежать будут к хозяйству, то менше будет и пьянство: времени и новой образ жизни доставляя новое удовольствие родить и новой образ мыслей, которой нечувствительно людей в собственную их обрадует ползу Нужно толко, чтобы определенные от Компании чиновники поведением своим давали хорошие примеры. Я не могу не заметить здесь, что американских и русских живущия пристрастились к водке, причиною тому сначала принуждение теми, которых воле угождать решились они, а частыя угождения сии рано дают привычку, которая по невежеству наконец в страсть обращается. Но не скажу я, чтобы американцы внимали полезным советам.

Пример тому жившая у меня калошанка. Она столь внимательна была убеждениям моим, что не только в 9 месяцов моей здесь бытности капли водки в рот не брала, но даже удалялась тех содруг своих, которыя скрытным от меня образом сему пороку предавались. Приходившие к ней американки называли ее скупою, что воткою не потчует их. Но когда увидели, что она у них пить ее отказывалась, сперва смеялись над нею, но потом привыкли к сему, и наконец те, которыми не овладела еще страсть сия, старались уже подражать ей и взаимныя угощения и посещения их уже и без водки обходились. Следователно, от нас самих зависит, к добру или ко злу вести народ сей. Видя пиющих водку американок, желают ее и американцы, и так не пагубен ли пример сей? Всему же злу причиною праздность женщин, которых многие из русских взяв как кукол держат. Но когда бы приучали их к разнаго рода домоводству, разведению огородов и тому подобному, то и сами бы более ползы имели, а оне мало помалу бы хозяев образованней. Много также способствует пороку сему и неимение никаких веселостей молодости — лет их соответственных. Я нахожу нужным в праздичные дни учредить здесь караводы, пляски, разные игры.

И когда оснуются училища, то одно юношество умножит люд-ство, и тогда начальство должно по очереди достойных и надежных людей наряжать, чтоб забавы к общему удовольствию производились с благопристойностью. Невинныя удовольствия сии влекут нечувствително и возмужалых от пороков, привлекать будут жителей и к ползам края, великую помощь дадут. На сей то предмет более всего полагаю я при гарнизоне — музыку. Все американские народы пристрастны к пляске и веселости, будут лутчими к привлеканию их в общежитие средством. Покойной, но здесь не умирающий гражданин Шелихов, среди дал-новидных начал его не упустил и сего способа. По смерти его Компания, к сожалению, кроме промыслов, ни в какие не входила виды, и от того и сама давно бы уже рушилась, когда б не нашла в особе вашей столь же ревностнаго и деятельнаго основателя ея последователя.


XII


Личная безопасность каждаго и спокойное владение его собственностью есть предмет благоугодной высочайшей Его Им-ператорскаго Величества воле. Я нахожу нужным постановить строгим правилом, чтобы люди, взявшие американок на содержание свое, обращались с ними ласково, и отнюдь не отваживались наказывать, а тем менее увечить сих невинных людей, иногда по несмысленности или по незнанию правил общежития.

В проступок впадающих, в случае неудовольствия на них, должны приносить к вам жалобы, или, как свободных людей, отпу-щать их на свое содержание, под опасением, в противном случае, законного взыскания. Принадлежащие же им или данное им в собственность, никогда не должно быть у них отъемлемо, и Правление Компании обязало все к охранению имущества их подавать способы тогда, когда оне быв порабощены столько несчастливы, что угла своего не имеют.


XIII


Заборы служащих и долги их превосходят всякия меры, должно теперь старатся изыскивать средства к получению оных.

Таким был доселе в Компании обряд на неумеренной алчности к прибыткам существовавший. Люди, надеясь на промысла, старались забирать сколко можно, Компания под те же мнимыя промысла старалась также задолжать их сколко можно. Положение сие из древле въведено в Сибири морскими компанейщи-ками, и хотя и тогда не к чести их было основано, но по малой мере у хозяев ращет вернее был, когда богатство промыслов возвращало им заборы рухлядью по контрактам, умеренною ценою выставляемою. С того времени все обстоятельства переменились, но Компания не хватиться, продолжает давать людям товары свои безпределно, для чего? Для того, что доселе так ва-живалось.

Спросите, для чего пондравились так, и по се время существующим, когда промысла изсякли, и Компания уже не частному принадлежит человеку, но зделалась общественною? Для чего строить паковныя суда, от которых гибель вместо ползы? Для чего посылают негодныя и гнилыя вещи в Америку и пятерныя выставляют цены, а не высылают необходимаго? Для чего определенные от Компании столь нагло плутуют? Наконец, для чего плутов не наказывают?

Ответ будет тот же, для того, что доселе так вживалось. Но ручаюсь, что приезд мой зделает во всем перемену, и ответ сей уже места иметь не будет. Я обращусь к заборам, которые как Компании, так и служащим ей в совершенную тягость и убыток, люди, не имея возможности выплатится, должны поневоле страдать здесь. Компания также одолжается, пустыя имеет в счету у себя каких капиталы, которые с смертию каждаго единые убытки доставляют, ибо пропадает в заборе невозвратно. Офицерству и чиновникам также даются всего сколко б не потребовали, не спрашивая, имеют ли право и заслужили ли они? Те забирают вперед за год и за два, предаются пьянству, распудствуют, выходят из повиновения, делают вред, оставляют службу. И тогда при всех заборах, Компания из человечества до возвращения их в Россию еще на необходимое содержание давать им обязана.

Истинно прискорбно смотреть на хаос сей. Я представил о сем Главному Правлению, и думаю, что строгия постановлены будут меры, но и здесь таковыя же требуются, когда также многая быв должны со всем тем забираются безпределно, как-то: правитель Банкер, прикащик Шелехов и другия, и следователно от земещения ими постов своих, Компания не возвращения долгов, но умножения оных и болшего убытка ожидать должна. Начальству вашему предоставляю ограничить таковых и долги с них взыскивать. А, между тем, сколько на всех здесь и частно на каждом забору доставить с разделением онаго по годно в Главное Правление ведомость, а в предохранение общества от убытков, дать повсеместныя от себя предписания, ибо таковые неограниченные заборы людми, никакого состояния не имеющими, есть наглое похищение общественного имущества к употребление во зло доверия. Я не знаю, можно ли поступок сей от воровства отличить, и следовательно, изъять его от суждения законов воровство наказующих.


XIV


Училища обоего пола воспитанников составляют впереди ис-тинныя силы области, и потому требуют деятелнаго и строгаго об них попечения.

Кроме приятного сиротствующему юношеству благотворения изъяснения уже я о ползах от заведении сих предстоящих, а по возвращении моем не оставлю снабдить вас штатами. Между тем, на основании прежних предписаний моих, поручаю высылать в Иркутск по несколку воспитанников с каждым транспортом.


XV


Страждущее человечество не имеет к призрению способов, люди, подвергшись болезни, часто без помощи безвременно умирают, а от того порядочной человек не скоро отважится пустится в такое место, где всякой час может быть безполезной своей предприимчивости жертвою.

Здесь должны быть медицинские чины и гошпитали. Я предварительно представил о том Главному Правлению, и по возвращении моем первой себе обязанностию поставлю приведение в порядок сей части исходатайствовать. Между тем, обращу я на участь престарелых россиян, а паче каюр в Нереди никакого уже успокоения немощам их не имеющим, человечество за труды их требует устроить для них богодельню, для которой заблаговременно составлять, особую сумму определя за получен-наго во услужение американца или американки ежегодно, какую-нибудь в ползу богоделни сей плату. Умножение по штатам чиновников и офицерства даст к тому способы, и я лишь к будущему исполнению на вкус вам поставил.


XVI


Строения по мере получаемых усклей должны производится прямыми линиями по плану, чтоб благообразным видом привлекали жителей, а служащим в Компании спокойное доставляли помещение.

Из преобразования Компании предвидите вы какое число строений потребно здесь будет. К облегчению для акционеров дороговизны к лутчему в постройке успеху писал я вам, что фахверо-выя и способите и прочите, а особливо буде в глину с рубленой травою перемятою, вы еще часть извести примешайте. Между тем представил я Главному Правлению о присылке сюда колес, полозьев и 48 пил для Пиленаго завода, устроение котораго будет во всех занятиях Компании болшим облегчением, когда тея всюду на идущих в пусте судах отправлятся может, я думаю, что по неуверенности еше неселяющих здешния места народов, лутче всего подобна Калифорнийским президиям строится, для всяка-го отделения особыми кварталами, сажен в 25 каждой с одними или двумя воротами, и помещая всегда в заднем фасе компанейские магазины, которые по множеству разных вещей для самаго порядка пространных требуют размещений, и тогда людство в том же квартале живущее будет и магазинам защитою.

По прибытии гарнизона должен он занимать посты свои, а сверхь того, в каждом квартале может из живущих в нем по очереди собственной свой караул отправлять. При военных казармах должен быть особой Цейгауз для оружий и военных припасов, но порох должен хранится в безопасном месте и нарочной для него погреб устроен быть. Знаю, что всему уже у вас есть начало, но сие толко преемникам вашим на вид поставляю.


XVII


Наконец, заключу я замечания мои религиею, сею утешительницею людей благомыслящих, она столко же требует многих по-собей.

Я представил Главному Правлению о высылке иконостаса и колоколов для предполагаемого здесь строения храма Божия, во имя Святого Архангела Михаила, также и о присылке белых священников семей, ответственною их жизнию более ползы приносящих.

Многия другая части, как-то: земледелие, скотоводство и прот-чее, сколь не важны оне, прохожу я на сей раз в молчании, потому что не у места будет говорить об них, когда по малолюдству все угрожается гибелью.

В отличие приверженных к России американцов, оставляю вам сверх прежних для раздачи им 10 больших и 129 малых серебреных медалей; можете вы награждать ими россиян. Отличные услуги отечеству показавших донося о всяком таковом награждении Главному Правлению, а при том и о поведении слу-жащаго в Компании офицерства, без всякаго лицеприятия, доставлять в Главное Правление журналныя записки и уведомлять о всех произшествиях. Наконец, поручаю вам не щадить ничего для сохранения человечества, снабдевать людей в нуждах их хлебною пищею, подтверждая здесь, что таковыми на ползу ближняго издержками никто из акционеров но толко не потяго-тится, но всякой за столь спасительное употребление капитала вам отлично благодарен будет.

Изъясня вам еще на сей раз мысли мои и видя в каком я предположении мои ко благу Компании и областей ея Главному Правлению представил, оставляю искуству с которым столь долгое время в здешним крае управляет, приводит всю к желаемой точке. Не скрою от вас, что гордился бы я случаем разделить с вами труд сей, но обстоятельства к ползам же Отечества влекущие меня в Столицу Я буду делать то, что судьбою мне предоставлено, и охотно еще ныне собою пожертвую, чтобы доставить вам новое к зиме подкрепление.

И так желаю вам от всего сердца моего подвизатися ко благу общему и увенчать новыми успехами редкую службу вашу, которую лично повергну я престолу Справедливейшаго Государя, и ожидаю ей вновь монаршего благословения.

На подлинном подписано: Николай Резанов

№ 574

Июля 20 дня J 806 года

Северо-Западный берег Америки

Порт Ново-Архангельск

ПОСЛЕДНЕЕ ПИСЬМО НИКОЛАЯ РЕЗАНОВА

Письмо это было адресовано свояку Резанова (муж сестры жены), одному из директоров Российско-Американской компании Михаилу Матвеевичу Булдакову.

«От генваря [января] 24 дня 1807. Получено с курьером 6-го марта 1807 года.

Наконец я в Иркутске! Лишь увидел город сей, то и залился слезами. Милый, бесценный друг мой живет в сердце моем одинаково! Я день, взявшись за перо, лью слезы. Сегодня день свадьбы моей, живо смотрю я на картину прежнего счастья моего, смотрю на все и плачу. Ты прольешь тоже слезу здесь, что делать, друг мой, пролей ее, отдай приятную эту дань ей; она тебя любила искренне, ты ее тоже. Я увижу ее прежде тебя, скажу ей. Силы мои меня оставляют. Я день ото дня хуже и слабее. Не знаю, могу ли дотащиться до вас. Разочтусь с собою со временем, и буде нет, но не могу умирать на дороге, и возьму лучше здесь место, в Знаменском, близ отца ее. Письмо матушки и детей, сегодня же с курьером полученное, растравило все раны мои, они ждут меня к новому году, но не знают, что может быть, и век не увижусь.

Матушка описывает, что граф Н. П. (министр коммерции Николай Петрович Румянцев) столько к ней милостив, что посылает наведываться о сиротах моих; у меня текут опять слезы, и благодарность извлекла их. Матушка пеняет, что я причиною, что граф на меня в неудовольствии, но что обещает столько же быть ко мне благосклонным, как прежде, и что всякого мне добра желает. Сожалею, что старушка огорчается, жалею, что граф не снизошел моей слабости. Но я не виню графа, потому что нет ему пользы вредить мне, впрочем, слава богу, все кончилось. Все получили награды, и один только я ничего не желаю потому, что не о том мыслю и ничего не удобен чувствовать. Видно, полно писать, я некстати слезлив сегодня.

Генваря 26 дня.

Не мог я онагдысь кончить письма моего, моральные страдания мои растравили еще более мою физику, все эти дни я приметно слабеть начал. Между тем у меня беспрестанно люди, а на них и смерть красна. Генерал-губернатор всякий день у меня бывает, иногда раза по два, и вечера проводит. Дружба сего честного человека и доброго услаждает меня.

Не знаю, будет ли у вас принят план мой, я не щадил для него жизни. Горжусь им столько, что ничего, кроме признательности потомства, не желаю. Патриотизм заставил меня изнурить все силы мои; я плавал по морям, как утка; страдал от холода, голода, в то же время от обиды и еще вдвое от сердечных ран моих. Славный урок! Он меня, как кремень, ко всему обил, я сделался равнодушен; и хотя жил с дикими, но признаюсь, что не погасло мое самолюбие. Я увидел, что одна счастливая жизнь моя ведет уже целые народы к счастью их, что могу на них разливать себя. Испытал, что одна строка, мною подписанная, облегчает судьбы их и доставляет мне такое удовольствие, какого никогда я себе вообразить не мог. А все это вообще говорит мне, что и я в мире не безделка, и нечувствительно возродило во мне гордость духа. Но гордость ту, чтоб в самом себе находить награды, а не от Монарха получать их.

Приехав в Якутск, видел я благодарность сотчичей моих, весь город за рекою встретил меня, и наперерыв угощали. Здесь, в Иркутске, еще более видел ласки их, меня задавили поздравлениями. Я из благодарности, хотя без удовольствия, но таскался всюду, и из той же благодарности дал я и городу в доме училища на 300 человек обед, бал и ужин, который мне 2 т. руб. стоил.

Из Томска получил нарочного, что город приготовил мне дом со всею прислугою, здесь также наперерыв иметь старались меня, и г-н Ситников, уступя мне прекрасный дом свой, барски меблированный, дает мне стол, экипаж и ни до малейшей не допускает издержки. Остается мне пожелать только того, чтобы мой труд Монарху угоден был, верь, что мне собственно ничего не нужно. Не огорчайся, мой друг, что описывая в настоящем виде Компанию, не пощадил я ни мало дурного производство ее, ты нисколько не виновен в том, но мне слишком дорого стоит труд мой, чтобы я в чем-либо закрыл истину.

Как добрый купец вникал я в торговлю вашу, я не думал быть им, но государю было угодно меня в купцы пожаловать, и я все силы употребил, чтоб в полном виде достичь звания сего. Много желал бы писать к тебе, но истинно сил нет. Еще 23 приготовил бумаги, но по сей день эстафета не отправлена. А затем и к родным не пишу. Пусть письмо это общим будет.

Прости, любезный друг Михайло Матвеевич, до свидания, верь, что искренне любит тебя преданный тебе брат твой Н. Р.

P.S. Из калифорнийского донесения моего не сочти, мой друг, меня ветренницей. Любовь моя у вас в Невском под куском мрамора, а здесь следствие энтузиазма и новая жертва Отечеству. Контепсия мила, как ангел, прекрасна, добра сердцем, любит меня; я люблю ее, и плачу о том, что нет ей места в сердце моем, здесь я, друг мой, как грешник на духу, каюсь, но ты, как пастырь мой, СОХРАНИ тайну».

ВЫПИСКА ИЗ МЕТРИЧЕСКОЙ КНИГИ СОБОРНОЙ ВОСКРЕСЕНСКОЙ ЦЕРКВИ г. КРАСНОЯРСКА О СМЕРТИ Н. П. РЕЗАНОВА

14 марта 1807 г.

14 Марта Генерал-майор и кавалер Николай Петров Резанов 40 лет От горячки. Исповедан и приобщен. Погребен при соборной церкви.

Священник Иван Слопцов

ГАКК, ф. 559, on. 1, д. 1, л. 48, 53об. Подлинник.

Комментарии

В воспоминаниях потомственного красноярца И. Ф. Парфентьева есть любопытные подробности о пребывании Н. П. Резанова в нашем городе: «…Он помер в доме Родюкова и теперь находящемся на том же месте. Земле он был предан в течение двух недель, потому что живописцы снимали с него портреты

Это здание, позже перешедшее по наследству врачу Можарову, по описанию того же И. Ф. Парфентьева, находилось на Старобазарной площади, на углу против казенной палаты. На этом месте, по определению архитектора Е. В. Ямщиковой и архивиста Т. И. Баженовой, ныне находится современный жилой дом с филиалом картинной галереи на первом этаже (пр. Мира, 10).

для отправки в Петербург. На… памятник от Американской К0, я слыхал, ассигновано было в начале 30-х годов 100 тыс. ассигнациями в память незабвенных заслуг адмирала, оказанных отечеству, и что деньги сии поступили в распоряжение председателя губернского правления Ивана Ивановича Галкина. Стоит ли этой ценности памятник, я судить не могу, представляя это потомству»

Похоронили Н. П. Резанова в ограде Воскресенского собора и, судя по свидетельству И. Ф. Парфентьева, на самом почетном месте — непосредственно у окна престольной абсиды по восточной стене здания собора на Стрелке (в 40 м от центра северной стены концертного зала). Интересно, что красноярцы в начале 60-х гг. XIX века не позволили епископу Никодиму перенести памятник, якобы мешавший богослужению и сохранению благочестия около храма: «Епископ Никодим заметил,…что находящийся в соборной ограде памятник адмиралу Резанову неуместен, так как во время священнодействия любопытные зрители, стоя в шапках, как раз перед окном, курят табак, разговаривают и громко хохочут. Мы (И. Ф. Парфентьев и депутат городской думы Яковлев) на это ответили…, что памятник без высочайшего повеления убрать нельзя и неудобите ли будет окно против престола заложить наглухо, что впоследствии преосвященным и разрешено было. Во всех церквях окна, выходящие на восток, заложены кирпичом, так как свету от боковых окон довольно достаточно».

Первоначально на могиле Н. П. Резанова, судя по свидетельству П. А. Словцова, установили скромный кирпичный памятник с чугунной надгробной плитой, а в 1831 году его заменили памятником в виде коринфской вазы на гранитном постаменте. На чугунной круглой плите памятника, окаймленной лавровым венком, шла литая надпись: «Лета 1831 — го августа 16-го дня воздвигнуть иждивениемъ Российско-Американской компании в ознаменование незабвенных заслуг, оказанных ей Действитель-нымъ камергеромъ Николаемъ Петровичемъ Резановымъ, который, возвращаясь изъ Америки в Россию, скончался въ городе Красноярске 1 — го марта 1807-го года, а погребен 13-го числа того же месяца». Этот первый в истории Красноярска мемориальный памятник на могиле участника первой российской кругосветной экспедиции, дипломата, писателя и крупного организатора русского освоения Северной Америки начала XIX в., был снесен в 1936 году при переоборудовании здания собора под аэроклуб.

БИБЛИОГРАФИЯ

/. Алдан-Семенов А. Черский. М.: МГ, 1962.

2. Алексеевский равелин. Л.: Лениздат, 1990.

3. Алъперович М. Франсиско де Миранда в России. М.: Наука, 1986

4. Аптекер Г. Колониальная эра. М.: Изд. иностр. лит-ры, 1961.

5. Аржаных О. Тайна командора. Красноярск, 2000.

6. Архангельский А. Александр I. М.: МГ, 2005.

7. Батеньков Г. Сочинения и письма, т. 1. Иркутск. 1989

8. Безъязыкое Л. Ослушники государевы. Красноярск: Буква, 2003.

9. Берг Л. С. Великие русские путешественники. М.: ГИДЛ, 1950.

10. Бойко С. Шарль Перро. М.: МГ, 2005.

11. Брюханов В. Мифы и правда о восстании декабристов. М.: Яуза, 2005.

12. Бутаков А., Тизенгаузен А. Опиумные войны. М.: ACT, 2002.

13. Бутов С. Исповедь моряков-декабристов. М.: Звонница-МГ, 2003.

14. Берн Ж. Мореплаватели XVIII века. М.: Терра, 1993.

15. Верхотуров Д. Покорение Сибири: мифы и реальность. М.: Олма-пресс, 2005.

16. Висковатов А. Краткий исторический обзор морских походов русских и мореходства вообще до исхода XVII столетия. Спб., 1994.

17. Владимиров В. Путешествие в далекое и близкое. М.: Сов. Россия, 1963.

18. Военная энциклопедия, т. IV Спб.: Т-во Сытина, 1911.

19. Волков Е., Конюченко А. Русские императоры XIX века. Аркаим, 2003.

20. Географы и путешественники. 300 биографий. М., 2001.

21. Давыдов М. Оппозиция Его Величества. М.: Зебра, 2005.

22. Декабристы в воспоминаниях современников. Изд-во МГУ, 1988.

23. Декабристы рассказывают… М.: МГ, 1975.

24. Доценко В. Мифы и легенды российского флота. Спб.: Полигон, 2002.

25. Дюверже К. Кортес. М.: МГ, 2005.

26. Ермакова Л. Вести о Япан-острове в стародавней России. М.: Языки славянской культуры, 2005.

27. Зиман Л. Экономические районы США. М.: Географгиз, 1959.

28. Иванян Э. История США. М.: Дрофа, 2004.

29. История Латинской Америки. М.: Альтернатива, 2003.

30. История Русской Америки. ТТ. 1–3. М.: Международные отношения, 1999.

31. Итс Р. Цветок лотоса. М.: Географгиз, 1962.

32. Иосифова Б. Декабристы. М.: Прогресс, 1983.

33. Капитан флота Головнин. Записки о приключениях в плену у японцев. М: Захаров, 2004.

34. Катан А. Путешествия в историю Французы в Индии. М: Наука, 1979.

35. Келли Д. Порох. М.: Колибри, 2005

36. Командор. Страницы жизни и деятельности Резанова. Красноярск, 1995.

37. Коршунов Ю. Россия, какой она не стала. Спб.: Нева, 2004.

38. Кремлев С. Русская Америка: открыть и продать! М.: Яуза, 2005.

39. Кремлев С. Россия и Япония: стравить! М.: Яуза, 2005.

40. Крете Л. Повседневная жизнь Калифорнии во времена «золотой лихорадки». М.: МГ, 2004.

41. Магидович В. Эпоха великих открытий. М.: Центрополиграф, 2003.

42. Магидович В. Географические открытия и исследования XVII–XVIII веков. М: Центрполиграф, 2004.

43. Малаховский К. В Новом Альбионе. М.: Наука, 1990.

44. Мань К. Гражданская война в США. М.: Аст, 2000.

45. Морозова Л., Демкин А. Дворцовые тайны. М.: Аст. — пресс, 2005.

46. Марков С. Вечные следы. М.: МГ, 1973.

47. Марков С. Избранные произведения, ТТ. 1–2. М.: Худ. лит., 1990.

48. Марков С. Избранное, Т. 1. М: Худ. лит., 1980.

49. Молодяков В. Япония и Россия: поверх барьеров. М.: ACT, 2005.

50. Монархи Европы. Судьбы династий. М.: Терра, 1997.

51. На полюс! М.: МГ, 1937.

52. Невский В. Первое путешествие россиян вокруг света. М.: Географ-гиз, 1951.

53. Никитин Н. Освоение Сибири в XVII веке. М.: Просвещение, 1990.

54. Панов А. Морская сила России. М.: Эксмо, 2005.

55. ПринцеваГ., БастареваЛ. Декабристы в Петербурге. Л.: Лениздат, 1975.

56. Раевский В. Материалы о жизни и революционной деятельности. Иркутск, 1983.

57. Репин Л. Сквозь ярость бурь. М.: Дет. Лит., 1983.

58. Россия в Калифорнии. Русские документы о колонии Росс и российско-калифорнийских связях. Т. 1. М.: Наука, 2005.

59. Русские открытия в Антарктике. М.: Географгиз, 1953.

60. Русские дуэлянты. Аркаим, 2003.

61. Сенкевич Ю., Шумилов А. В поисках неведомых земель. М.: Вече, 2005.

62. Симбирцев И. Третье отделение. М.: Центрполиграф, 2006.

63. Скрынников Р. Далекий век. Л.: Лениздат, 1989.

64. Станюкович К. Вокруг света на «Коршуне». Одесса: Маяк, 1980.

65. Сто великих путешественников. М.: Вече, 2003.

66. Сто великих географических открытий. М.: Вече, 2000.

67. Суворин А. Русско-японская война и русская революция. М.: Алгоритм, 2005.

68. Тайны веков. М: МГ, 1978.

69. Тайные страницы истории. М.: Аст, 2000.

70. Федорченко В. Дворянские роды, прославившие отечество. Красноярск: Бонус, 2004.

71. ФирсовИ. Лисянский М.: МГ, 2002.

72. Ханке X. Люди, корабли, океаны. Судостроение, 1976.

73. Харви Р. Освободители. М.: ACT, 2004.

74. Хемминг Д. Завоевание империи инков. М.: Центрполиграф, 2003.

75. Чиж. К неведомым берегам. М.: МГ, 1972.

76. Чекуров М. Загадочные экспедиции. М.: Наука, 1991.

77. Чекуров М. Неизвестные страницы истории. М.: Книжная находка, 2003.

78. Чепурнов Н. Российские наградные медали в истории географических открытий в восточном океане. Челябинск, 2001.

79. М. дю Шатне. Жан Батист де Траверсе, министр флота российского. М.: Наука, 2003.

80. Шишов А. Разгром Японии и самурайская угроза. М.: Алгоритм, 2005.

81. Широкорад А. Адмиралы и корсары Екатерины Великой. М.: Вече, 2006.

82. Широкорад А. Россия и Китай: конфликты и сотрудничество. М.: Вече, 2004.

83. Шепелев Л. Титулы, мундиры и ордена Российской империи. М.: Центрполиграф, 2005.

84. Штейнгелъ В. Сочинения и письма. ТТ. 1–2. Иркутск, 1992.

85. Щербаков А. Декабристы: заговор против России. Спб.: Нева, 2005.

86. Настольный словарь для справок и по всем отраслям знания, ТТ. 1–3. Спб.: Типография Безобразова и компании, 1864.

87. Энциклопедический словарь, ТТ. 1–3. М.: Типография Сойкина, 1901.

88. Энциклопедический словарь Ф. Павленкова. Спб., 1913.

89. М. Gritzner. Handbuch der Ritter-und Verdienstorden. Leipzig. 1893.

ИЛЛЮСТРАЦИИ

Русская Америка: слава и позор

В. И. Беринг (1681–1741)

Русская Америка: слава и позор

С. П. Крашенинников (1711–1755)

Русская Америка: слава и позор

А. А. Баранов (1746–1819)

Русская Америка: слава и позор

И. А. Кусков (1765–1823)

Русская Америка: слава и позор

Г. И. Шелихов (1747–1795)

Русская Америка: слава и позор

Герб Шелиховых

Русская Америка: слава и позор

Н.П.Резанов (1764–1807)

Русская Америка: слава и позор

Кончита

Русская Америка: слава и позор

Ожидание Кончиты. Худ. А. Соколов. 1972

Русская Америка: слава и позор

Ю. Ф. Лисянский (1773–1837)

Русская Америка: слава и позор

Доктор Г. Шеффер (1779–1836)

Русская Америка: слава и позор

Г. И. Давыдов (1784–1809)

Русская Америка: слава и позор

О. Е.Коцебу(1788–1846)

Русская Америка: слава и позор

Д. И. Завалишин (1804–1892)

Русская Америка: слава и позор

Г. И. Невельской (1813–1876)

Русская Америка: слава и позор

Император Павел I (1754–1801)

Русская Америка: слава и позор

Маршруты экспедиций В. Беринга и А. Чирикова (1728–1729)

Русская Америка: слава и позор

Карта Аляски

Русская Америка: слава и позор

Вид на Форт Росс

Русская Америка: слава и позор

Церковь Форта Росс

Русская Америка: слава и позор

Церковный колокол в Форте Росс

Русская Америка: слава и позор

Новоархангельск. Сер. 1860-х гг. Худ. Ф. Уимпер

Русская Америка: слава и позор

Русские корабли прибыли в Ситку торговать. Гавань Ситки. Худ. Ф. К. Киттлиц. (1826–1829)

Русская Америка: слава и позор

Тлинкиты

Русская Америка: слава и позор

Ткачиха из племени тлинкитов за работой

Русская Америка: слава и позор

Эскимосы Аляски

Русская Америка: слава и позор

Тлинкитский шаман

Русская Америка: слава и позор

Коренные жители Северной Калифорнии. 1818

Русская Америка: слава и позор

Котлеан, тойон острова Ситха со своей женой (слева)

Русская Америка: слава и позор

Эскимос

Русская Америка: слава и позор

Тлинкитская хотничья маска, украшенная фигурками из слоновой кости. 1843

Русская Америка: слава и позор

Атрибуты жизнедеятельности тлинкитов. Медная ложка. XIX в.

Русская Америка: слава и позор

Верхняя одежда у тлинкитов, сшитая из кишок тюленя с меховой окантовкой. 1842

Русская Америка: слава и позор

Кожаная сумка

Русская Америка: слава и позор

Деревянная дубина. XIX–XX вв.

Русская Америка: слава и позор

Шляпа из еловых корней

Русская Америка: слава и позор

Курительная трубка

Русская Америка: слава и позор

Корзинка, сплетенная из еловых корней и травы. Сер. XIX в.

Русская Америка: слава и позор

Деревянная маска ястреба. XIX в.

Русская Америка: слава и позор

Элементы украшения

Русская Америка: слава и позор

Медали, врученные Шелихову и Голикову

Русская Америка: слава и позор

Медаль, врученная А. А. Баранову

Русская Америка: слава и позор

Медаль, отчеканенная в США в 1976 г.

Русская Америка: слава и позор

Медаль, врученная Ивану Кускову

Русская Америка: слава и позор

Медаль, вручавшаяся туземным старшинам в знак принятия их в российское подданство

Русская Америка: слава и позор

Камеамеа I

Русская Америка: слава и позор

Орден Камеамеа I (Большой Крест)

Русская Америка: слава и позор

Орден Камеамеа I. (Звезда Большого Креста)

Русская Америка: слава и позор

Орден Калакауае (Большой офицерский)

Русская Америка: слава и позор

Орден Капиолани (Командорский Крест)

Русская Америка: слава и позор

Орден Гавайской Короны (Звезда)

Русская Америка: слава и позор

Орден Капиолани (Звезда)

Русская Америка: слава и позор

Орден «Звезда Океании»


на главную | моя полка | | Русская Америка: слава и позор |     цвет текста   цвет фона   размер шрифта   сохранить книгу

Текст книги загружен, загружаются изображения
Всего проголосовало: 34
Средний рейтинг 4.7 из 5



Оцените эту книгу