Книга: Корона и плаха



Корона и плаха

Александр Бушков

Корона и плаха

© Бушков А.А., 2020

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2020

* * *

При беге в мешках побеждает не тот, кто лучше бегает, а тот, кто лучше бегает в мешке.

Х/ф «Круг».

«Наш шотландский племянник»

Смерть Елизаветы Тюдор была и смертью целой эпохи. Времени яркого, неоднозначного, бурного и буйного – не только для Англии, но и для всей Европы. Гораздо позже Денис Давыдов, блестящий гусар, гуляка, поэт и отважный партизан Отечественной войны 1812 года, напишет о новых временах:

Век был бурный, буйный век.

Но смешались шашки,

и полезли из щелей

мошки да букашки…

Именно так и обстояло в XVII в. по всей Европе. Понемногу уходили в прошлое пресловутые «шляхетские вольности». Какое-то время продолжался, по выражению Дюма, «разгул буйного дворянства». Однако эскапада д’Артаньяна с подвесками королевы, пусть и вымышленная, но крайне похожая на иные реальные выходки благородных донов, была бледным отголоском, агонией былого дворянского разгула. Понемногу на первый план выдвигались «денежные мешки», часто самого неблагородного происхождения, власть потихонечку переходила к ним. Знатные люди, жившие по прежним законам, частенько лишались головы на плахе – достаточно вспомнить времена кардинала Ришелье. Войны все чаще велись не из «рыцарства» (самый яркий пример – Столетняя), а уже по чисто экономическим поводам.

Знаменитости елизаветинских времен порой были отпетыми негодяями и законченными мерзавцами, но все поголовно были Личностями. Яркими, неоднозначными, ни в чем не признававшими середины. Убивали королей прямо-таки непринужденно, если грабили на морях, то серебро собирали тоннами, золото – бочонками, а самоцветы – сундуками. Пираты писали неплохие стихи, философские трактаты и исторические труды. Ученые книжники пускались с размахом во всевозможные авантюры, морочили головы королям и выманивали огромные деньги, обещая сделать золото из битых черепков…

Семнадцатый век стал в чем-то спокойнее, а в чем-то – гораздо скучнее…

Король Иаков Первый массовому читателю известен мало и, в общем, практически забыт. Его заслонили правления Елизаветы и Карла Первого (последний знаменит в первую очередь благодаря роману Дюма «Двадцать лет спустя»). Между тем Иаков – фигура примечательная, достойная отдельного рассказа.

Иные историки откровенно старались его унизить и принизить. Самый яркий пример – Чарлз Диккенс, прямо-таки безжалостный к королю. «„Наш племянник из Шотландии“ был уродлив, нескладен и дурковат, словом, не пригож и не умен. Язык у него едва умещался во рту, слабые ноги с трудом удерживали туловище, а глаза вращались в орбитах, будто у идиота. Был он коварный, завистливый, расточительный, ленивый, пьющий, сластолюбивый, нечистоплотный, трусливый, бранчливый и самый чванливый человек на свете».

Одним словом, тупой монстр. Полное впечатление, что Иаков и Диккенс были современниками и Иаков чем-то крепенько Диккенсу насолил – скажем, шулерски обыграл в карты на приличную сумму или злодейски совратил любимую племянницу. При всей моей любви к Диккенсу, коего читаю и перечитываю почти полсотни лет, должен сказать: на сей раз великий писатель оказался крайне несправедлив и пристрастен к своему герою. Крайне. Некоторые из приведенных им эпитетов к Иакову вполне приложимы, но некоторые истине не соответствуют.

Гораздо более объективен Дж. Р. Грин. «Под этой смешной внешностью скрывался человек с большими природными способностями, отличный ученый, с большим запасом остроумия, проницательности и находчивости. Его меткий юмор характеризует политические и богословские споры эпохи ловкими оборотами, каламбурами, эпиграммами, ироническими замечаниями, все еще сохраняющими свой вкус. (Грин писал свой труд в XIX в. – А.Б.) Он был очень начитан, особенно в богословских вопросах, и мило писал о самых различных предметах, начиная с предопределения и кончая табаком».

Правда, и Грин не удержался, подпустил шпильку: «Но вся его проницательность и ученость только делали его, по выражению Генриха Четвертого, „ученейшим дураком в христианстве“». Тоже довольно несправедливое замечание…

Хорошо написал об Иакове современный отечественный исследователь, автор многих интереснейших исторических книг В. Шамбаров: «Его твердая линия, взвешенная внешняя политика и жесткое управление не позволили стране откатиться в революционные и религиозные распри, обеспечили ей четверть века процветания, великолепный расцвет культуры». Вот это гораздо более объективно. Ну а безусловно положительный отзыв об Иакове сэра Уинстона Черчилля я приведу позже, когда для этого настанет время.

Безусловно, Иаков был не лишен откровенных чудачеств. Впрочем, в Англии о таком говорят гораздо более дипломатично: «Очень эксцентричный джентльмен, знаете ли…» Иаков, например, постоянно носил весьма своеобразный наряд – этакую мантию от шеи и до пяток, сделанную из нескольких слоев толстого сукна. Он всю жизнь опасался покушений на свою жизнь (каковых так и не последовало), а такая одежда могла с успехом задержать лезвие кинжала. Во многом походила на русский тегиляй, воинский доспех, употреблявшийся еще в XVII в., – длинный кафтан из такой же толстой ткани, простеганный, с ватной подкладкой. От пули он не защищал, но удерживал стрелы – луки тогда широко использовали крымцы, ногайцы и прочие воевавшие с русскими «басурманские» народы, да и сами русские. Эта боязнь покушений все же, мне думается, не имеет ничего общего с классической манией преследования, которую приписывают Иакову иные авторы. Кое-какие основания для таких мер предосторожности, безусловно, были: два предка короля, тоже шотландские короли и тоже Иаковы, были как раз зарезаны заговорщиками. Да и мать Иакова была казнена в Англии – что, безусловно, не прибавляло королю жизненного оптимизма…

Эксцентричность Иакова ярко проявилась в самом начале, во время его путешествия из Эдинбурга в Лондон, чтобы короноваться там английской короной. Между Эдинбургом и Лондоном – пятьсот с лишним километров, но это если считать по прямой, «полетом ворона». А тогдашние дороги по идеальной прямой не шли, так что, я прикидываю, стоит увеличить это расстояние километров до шестисот. В те времена, даже если не гнать лошадей, этот путь можно проделать за какие-то две недели.

Иаков ехал месяц, делая в день не более двадцати километров. Примерно так из одной столицы в другую добрался бы пешеход – будь он здоров и располагай достаточными деньгами, чтобы ночевать в уюте и хорошо питаться. Такое впечатление, что Иаков не любил спешки в подобных делах. По пути он приказал повесить воришку, пойманного местными жителями на месте преступления (иронический комментарий Диккенса: «Для пробы сил»). На пути произвел в рыцарское достоинство двести человек, а по другим источникам – целых триста (иронический комментарий Диккенса: «Всех, кто подвернулся ему под руку»). Добравшись до Лондона, он за три месяца возвел в рыцари еще семьсот человек, а в Палату лордов добавил 62 новых пэра, в большинстве шотландцев. Пожалуй, это была никакая не эксцентричность, а точный расчет: чужой в Англии, Иаков одним махом обзавелся немалым числом приверженцев, обязанных дворянством лично ему.

На престол Иаков взошел без малейших затруднений, что не всякому английскому королю (или королеве) удавалось. Его публично провозгласили королем уже через несколько часов после смерти Елизаветы. И знать, и простой народ, да абсолютно все отнеслись к этому совершенно спокойно. Вполне возможно, всем попросту осточертели прежние свары претендентов на трон, частенько выливавшиеся в гражданские войны, и захотелось стабильности.

Забегая вперед, скажу, что эта стабильность сохранялась во все время правления Иакова. Не случилось крупных смут, какие в прежние времена устраивали либо знатные особы, либо крестьяне, либо все вместе. В разных графствах произошло примерно семь крестьянских бунтов, но весьма локальных, подавленных быстро и без большой крови. Да еще в Лондоне в 1617 г. была шумная и принявшая широкий размах забастовка ремесленников, подмастерьев и учеников. Вызванная довольно-таки вескими причинами: рабочий день составлял 16 часов, а платили сущие гроши. Забастовку подавили жестко, зачинщиков, как водилось в те времена, повесили тут же – тогда еще не существовало ни профсоюзов, ни горластых племен правозащитников (вся эта роскошь появится гораздо позже). И это – всё. За двадцать два года правления Иакова Первого почти не было ни заговоров против него знати, ни попыток покушения – кроме одной-единственной истории, широко известной, но очень уж мутной (к ней мы вернемся позже).

Очень быстро после коронации Иаков подписал «договор о дружбе и сотрудничестве» с Испанией. Чем завершил тянувшуюся чуть ли не двадцать лет англо-испанскую войну, сводившуюся в основном к морским сражениям (но имели место и битвы на суше, в Нидерландах). По большому счету, Англии эта война была совершенно не нужна. У Испании были для войны достаточно веские причины: во-первых, претензии испанского короля на английский трон были признаны и поддержаны всем католическим миром с папой римским по главе. Во-вторых, завоевание Англии для Испании означало ликвидацию крупнейшего в Европе пиратского гнезда – крышуемые Елизаветой «морские собаки» причиняли Испании огромный ущерб.

И наоборот – у Англии не было мало-мальски серьезных причин для войны. Разве что ослабить, а то и вовсе, если удастся, полностью покончить с испанским владычеством в Нидерландах. Что ж, задача была частично выполнена: получая поддержку из Англии оружием и деньгами (а однажды и воинским контингентом), голландские повстанцы-гёзы в конце концов освободили от испанской власти десять из семнадцати нидерландских провинций, которые и объединились в Голландскую республику. Для Англии это был мимолетный тактический успех, но крупный стратегический проигрыш. Дело даже не в том, что семь провинций (нынешняя Бельгия) остались в составе испанской империи. В середине века Голландия стала главным соперником Англии в борьбе за морское могущество и крупнейшим конкурентом в торговле и захвате колоний. Англо-голландские войны (сводившиеся в основном к крупным морским битвам, хотя случались сражения и на суше) тянулись почти полвека и отняли у Англии немало жизней, сил и денег. Что называется, вырастили себе на голову…

Так что заключение мира с Испанией было нешуточной заслугой Иакова, обеспечившего этим стране мир на двадцать с лишним лет. За все время правления Иакова Англия вообще ни с кем не воевала, что делает Иакова едва ли не белой вороной в сравнении со многими его предшественниками и преемниками.

Единственное исключение – события 1619 г. в германском княжестве Пфальц. Тогда в который раз схватились меж собой лютеранские и католические князья. Зажгли чехи. Чехия тогда доживала последние годы в качестве независимого королевства (впрочем, чисто номинально – чешский королевский престол сохранился, но его обычно занимали императоры Священной Римской империи). Когда умер император Матиас и его преемником (а по совместительству и чешским королем) стал его двоюродный брат Фердинанд, чешские вельможи-протестанты заявили, что этого не признают, и избрали своим королем молодого курфюрста Пфальцского Фридриха (тоже протестанта, в отличие от католика Фердинанда). Началась долгая и кровавая заварушка – на помощь Фридриху пришли лютеранские германские князья, на помощь Фердинанду – закаленная в боях испанская армия. Военное счастье оказалось на стороне Католической лиги: Фридриха, не блиставшего талантами полководца, вдребезги разбили в знаменитой битве у Белой горы под Прагой (1620 г.), после чего Чехия окончательно потеряла статус королевства и без малого триста лет оставалась не более чем провинцией сначала Священной Римской империи, потом Австрийской (ставшей позже Австро-Венгерской). Фридрих бежал к единоверцам в Северную Германию, а Пфальц заняли испанцы.

Иаков принимал в событиях активное участие – чисто политическое. Причины вмешаться у него были по тем временам довольно веские – женой Фридриха была дочь Иакова Елизавета. Сначала Иаков долго и безуспешно уговаривал зятя оставить Чехию и вернуться в Пфальц. Фридрих наотрез отказался – гораздо престижнее быть чешским королем, чем курфюрстом маленького Пфальца. Ну и доигрался.

Однако и тогда на континент не отправился ни один солдат регулярной английской армии, и никакой материальной помощи из Англии не поступило. Иаков всего-навсего разрешил отправиться на войну сэру де Веру во главе небольшого отряда добровольцев-протестантов (иногда таких можно назвать «добровольцами» исключительно в кавычках, но на сей раз это были добровольцы без кавычек, идейные – отправились помочь единоверцам). Это единственный случай вооруженного вмешательства англичан в европейские дела – причем государство к этому не имело ни малейшего отношения. Кстати, английский отряд никакой роли в событиях не сыграл, вообще не принял участия в войне – он добрался в Чехию, когда военные действия уже закончились. Сэр де Вер, смущенно потоптавшись на месте, плюнул и велел отряду возвращаться домой: безнадежное дело – защищать того, кто оказался не способен сам себя защитить…

Иаков проявил себя неплохим государственником и в истории с монополиями, доставшимися ему в наследство от Елизаветы. Систему эту Иаков сохранил – с весьма существенными различиями. Елизавета раздавала монополии бесплатно, только, назовем вещи своими именами, любимчикам. Отчего не было ни малейшей выгоды ни ей, ни казне. Иаков же себя показал, употребляя современные термины, крепким хозяйственником. Монополии он продавал за деньги – и, кроме того, обставил все так, чтобы новоявленные монополисты приносили пользу государству. Монополии на изготовление стекла получали только те, кто при его производстве пользовался не дровами, а углем – дерево было гораздо более необходимо для строительства кораблей. Монополистами в производстве канители (золотой и серебряной нити, расшивать которой мужскую и женскую одежду было в большой моде у людей с достатком) становились исключительно те, кто использовал импортное «сырье» – английские запасы золота и серебра оставались целехонькими, что укрепляло экономику.

Особо следует отметить, что в правление Иакова практически не было чего-то хотя бы отдаленно похожего на массовые репрессии, которыми печально прославились Генрих Восьмой и Елизавета. Мятежников, правда, вешали, но их было не так уж много по сравнению с прошлыми временами, да и по всей Европе всевозможных бунтовщиков без церемоний тащили либо к виселице, либо на плаху. Если только не придумывали более мучительной казни. Во Франции в большой моде было разрывание человека четверкой лошадей – весьма популярное развлечение для широкой публики всех сословий. Когда Дюма описывает, как за хорошие деньги брали в аренду на время казни комнаты близлежащих домов, где окна выходили на лобное место, он пишет в точном соответствии с исторической правдой. В 1514 г. предводителя крупнейшего в истории Венгрии крестьянского восстания Дьёрдя Дожу сожгли заживо на железном, раскаленном докрасна троне…

Ни один из авторов, пишущих об Иакове, в том числе и те, кто к нему относится крайне неприязненно и старательно перечисляет все его реальные и вымышленные прегрешения, ни словечком не упомянет о каких бы то ни было репрессиях против «здоровых попрошаек». Они по-прежнему скитались по Англии в немалом количестве, но нет упоминаний ни об их казнях, ни о клеймении или членовредительстве. А это дает все основания думать, что репрессий не было вовсе.

Религиозную политику Иаков вел очень взвешенную. С малолетства его старательно воспитывали шотландские пуритане-кальвинисты, но, как мы увидим вскоре, Иаков их идеями нисколечко не проникся, совсем наоборот. Он старался поддерживать некий «баланс» сил, предоставляя льготы и англиканцам, и католикам (все еще составлявшим немаленький процент населения). А вот его отношение к пуританам… О нем подробнее позже.

Именно благодаря усилиям Иакова произошло одно из самых значительных культурных достижений в истории его правления (культура тогда была тесным образом переплетена с религией). Речь пойдет о новом переводе Библии, которую английские историки называют «замечательным памятником английской прозы».

И священники, и миряне тогда пользовались четырьмя переводами Библии: авторства Тиндаля и Ковердаля, «Женевской Библией», созданной при Елизавете «Епископской Библией». Царил сущий разнобой. Все эти переводы в некоторых местах имели значительные расхождения, а иные содержали отсебятину переводчиков, по-своему толковавших и Священное Писание, и церковное устройство. Разные церкви пользовались разными переводами, выбирая тот, который им больше нравился. Автором идеи создать новый, наиболее точный перевод Библии, которым могли бы пользоваться все церкви, был не Иаков, а ученый богослов доктор Джон Рейнольдс из оксфордского колледжа Тела Христова (пуританин, кстати. Иногда, пусть и редко, от пуритан случалась и польза). Однако он лишь подал идею, а претворил ее в жизнь Иаков со всей энергией. Уже через два месяца после предложения Рейнольдса были созданы шесть комитетов, по два в Оксфорде, Кембридже и Вестминстере, куда вошло около пятидесяти видных ученых и богословов, принадлежавших, уточню, к разным церквям. Канонический текст Библии (вероятнее всего, на древнегреческом, я не стал выяснять точно) разделили по числу комитетов на двенадцать частей. Причем перевод каждого комитета тщательно проверяли все остальные, а потом его утверждал «комитет двенадцати». Всякая отсебятина и собственные трактовки были категорически запрещены, разрешалось лишь давать примечания к непонятным «массовому читателю» древнееврейским и древнегреческим словам. По меркам того времени работа была завершена в рекордные сроки (и качественно) – три года на тщательное изучение канонических текстов, два года на перевод, еще девять месяцев изучавшийся в опять-таки специально для этого созданном Надзорном комитете. В 1611 г. королевская типография выпустила первый массовый тираж.



О дальнейшем лучше меня расскажет сэр Уинстон Черчилль. Ему и слово, не в первый раз и, думается, не в последний.

«Успех «Библии короля Якова» был триумфальным. Книги продавались дешево, всего за 5 шиллингов. «Авторизованная версия» превзошла все другие, созданные ранее, как в отношении красоты языка, так и точности перевода, настолько, что почти триста лет никто не поднимал вопроса о ее пересмотре. (Некоторые изменения были внесены только в 1870-х годах. – А.Б.) На переполненных кораблях, увозивших эмигрантов в Америку, не хватало места для багажа. Если искатели приключений и брали с собой книги, то это были пьесы Шекспира, «Путешествие пилигрима» Джона Буньяна[1] и, конечно, Библия, причем большинство отдавали предпочтение «Авторизованной версии» короля Якова Первого. Предполагается, что только на английском языке было издано около 90 миллионов экземпляров. Ее перевели более чем на семьсот шестьдесят языков (при всем моем уважении к сэру Уинстону как историку, лично мне кажется, что эта цифра изрядно преувеличена. – А.Б.). До сих пор «Авторизованная версия» остается самой популярной в Англии и Соединенных Штатах. Создание этого перевода можно считать величайшим достижением правления Якова, потому что именно он был его инициатором и покровителем. Ученые и богословы, непосредственно работавшие над этим шедевром, по большей части неизвестны. «Библия короля Якова» стала тем звеном, которое прочно связало между собой англоязычные народы».

Добавлю от себя: популярность Библии короля Иакова была такова, что иные авторы, поверхностно знающие историю, называют автором перевода как раз Иакова, хотя он был лишь «научным руководителем» проекта.

И еще о литературе. В очередной раз вынужден каяться в грубой исторической ошибке. Хотя меня извиняет то, что правление Иакова у нас практически забыто и до недавних пор описывалось крайне скупо. В предыдущей книге я написал, что Генрих Восьмой был единственным английским королем, написавшим книгу. И крупно ошибся. Королей таких было два. Второй – как раз Иаков. В отличие от Генриха, написавший не одну книгу, а довольно много – опять-таки в отличие от Генриха, без всякой посторонней помощи. Изрядная часть из них, как признают историки, – не более чем сиятельное графоманство, но есть и толковые.

Еще в молодости, будучи шотландским королем, Иаков написал книгу «Истинный закон свободной монархии», где теоретически обосновал то, что впоследствии получило название абсолютизма – полновластие монарха, не стесненного никакими законами и парламентами. «Хотя добрый король будет согласовывать свои действия с законом, но делает он это не по обязанности, а по своей воле и чтобы подавать пример подданным». По мнению Иакова, он мог быть полновластным монархом не просто по праву наследования, а по божественному праву. За несколько десятилетий до него те же взгляды на монарха, по божественному праву способного распоряжаться своими подданными как ему угодно, письменно сформулировал Иван Грозный (о чем Иаков наверняка не знал при всей своей учености). Как бы к этой теории ни относиться, она сыграла большую роль в жизни не только Англии, но и других европейских стран, включая Россию. В Англии же, после того как Иаков стал ее королем, теорию подхватили, углубили и развили другие книжники – полное впечатление, не из подхалимажа, а по убеждению. Дальше всех пошел юрист Кауэль: «Неограниченная власть ставит короля выше закона. Несмотря на присягу, он может изменять или отменять любой частный закон, кажущийся ему вредным для общего блага». Любопытно, что по особому решению Палаты лордов книга Кауэля была изъята и сожжена – и лордам ничего за это не было. Однако теория «божественного права королей» осталась влиятельным направлением общественной мысли. За несколько лет до смерти Иакова Оксфордский университет торжественно провозгласил: «Ни в каком случае подданные не имеют права пользоваться силой против своих государей или вести против них наступательную или оборонительную войну». Чуточку забегая вперед, скажу, что именно упрямое следование «теории божественного права» стоило головы сыну и преемнику Иакова Карлу Первому…

Иаков, ярый ненавистник курения, написал трактат «О вреде табака». Лично я, курильщик чуть ли не с полувековым стажем, с Иаковом категорически не соглашусь, но вынужден признать: трактат был книгой толковой. Другие были посвящены самым разным вопросам – например, Иаков исследовал проблему предопределенности человеческой судьбы. Несколько направлены против ведьм и вообще колдовства – что лежало в русле тогдашней общественной мысли.

Как я уже мимоходом упоминал, все это время Иаков оставался и королем Шотландии, что полностью устранило для Англии нависавшую над страной не одно столетие угрозу с Севера. Дело не ограничивалось тем, что прекратились войны между двумя странами, – Шотландия перестала служить базой для французов и отчасти испанцев, одно время там чувствовавших себя вольготно (опирались на буйных шотландских лордов, как католиков, так и тех, что предпочитали иностранное золото дракам за веру).

Все это время Шотландия оставалась суверенной и независимой, связанной с Англией лишь личной унией – союзом, опиравшимся исключительно на личность английского монарха. Иаков предлагал парламенту созыва 1604 г. проект объединения Шотландии и Англии в единое государство под названием… Великая Британия. Парламент весьма недальновидно этот проект отклонил, что при Карле Первом привело к серьезным политическим конфликтам между обеими странами и даже к войне. Единым государством обе державы станут лишь сто три года спустя…

Что еще? По приказу Иакова английский военный флот в короткие сроки полностью очистил Ла-Манш и Ирландское море от английских пиратов, до того вольготно там промышлявших, а заодно и от пиратов других европейских наций. Именно при нем началась колонизация англичанами Северной Америки, в отличие от любительских опытов Рэли, процесс очень серьезный. Началась она не по инициативе Иакова, но стала следствием некоторых его действий. Об этом будет отдельная глава.

Как писал Роберт Рождественский в одной из своих самых известных поэм: «Посмеялись? А теперь давай похмуримся».

Никак нельзя обойти вниманием тот печальный факт, что практически все свершения Иакова – масштабные, серьезные, принесшие немало пользы Англии – имели и свою неприглядную оборотную сторону. Одно счастливое исключение – Библия короля Иакова. Но вот все остальное… Все остальное сопровождалось довольно-таки грязными последствиями, которых Иаков – впрочем, как и, наверное, любой другой на его месте – просто-напросто не мог предвидеть.

Установленная Иаковом система монополий принесла немало пользы английской экономике. Вот только сама эта система… Елизавета монополии раздавала лично, исключительно по собственному хотению, ни с кем не советуясь и ни с кем не считаясь. При Иакове патенты на ту или иную монополию приносили на подпись королю высокие государственные чиновники. Вам нет нужды объяснять, как себя ведут иные высокие чины, от которых зависит распределение крайне хлебных госзаказов?

Ага, вот именно. Сам Иаков, как и Елизавета, никакой выгоды от раздачи монополий не имел, а вот занимавшие высокие посты лорды получали немалые взятки и откаты. Смело можно утверждать: по разгулу коррупции правление Иакова в английской истории держит печальный рекорд…

И если бы речь шла только о примитивных хапугах, если и оставивших след в истории, то исключительно по причине запредельного взяточничества…

Жил-поживал в Англии сэр Френсис Бэкон, ученый книжник, которого по заслугам считают одним из величайших ученых и мыслителей XVII в. Выдающийся философ, естествоиспытатель и писатель. Как философ выступал против схоластики и догматизма в науке. Свои взгляды на этот счет он подробно изложил в книге «Новый Органон», а философские – в трактатах «Опыты и наставления нравственные и политические» и «О достоинстве и приумножении наук». Как естествоиспытатель много занимался и физическими, и другими научными опытами как практик. Как писатель стал одним из первых футурологов и отцов-основателей научной фантастики. В незаконченном по причине смерти романе «Новая Атлантида» Бэкон описал вымышленный остров Бенсалем. Его жители летают по воздуху и плавают под водой с помощью неких аппаратов, умеют передавать звук и свет на любые расстояния (телевидение!), создают новые, крайне эффективные лекарства от многих болезней (при жизни Бэкона фармацевтика пребывала прямо-таки в первобытном состоянии), занимаются селекцией растений (тогдашняя наука к этому и близко не подошла) и даже стоят на пороге управления погодой (чему посвящен не один фантастический роман века двадцатого, в том числе и один, принадлежащий перу автора этих строк). Сама смерть Бэкона позволяет назвать его жертвой науки – без малейших натяжек или иронии. Помимо прочего, сэр Френсис изучал вопрос, имевший большое практическое значение – влияние холода на сохранность продуктов. Все опыты проводил самолично, без всяких помощников и лаборантов. Однажды набивал снегом свежевыпотрошенную птицу. Зима стояла морозная, одет Бэкон был легко, не по погоде, долго провозившись по колено в снегу, простудился, слег и уже не встал…

Однако у этой ярчайшей личности была и другая сторона, крайне неприглядная…

Бэкон был не только ученым и писателем, но и общественным деятелем, а потом – высоким государственным чиновником. Эту карьеру, как и научные занятия, он начал еще при Елизавете. Закончив Кембридж, несколько лет был юристом, затем стал членом Палаты общин. В парламенте энергично выступал в защиту как монополий, так и «божественного королевского права». При Иакове стал пэром Англии, лордом-канцлером королевства – и в качестве такового тоже имел прямое отношение к выдаче патентов на монополии. И, как все остальные, взятки брал немаленькие. За что в конце концов и угодил под суд Палаты лордов. Детали толком неизвестны, но одно не вызывает сомнений: процесс над Бэконом не имеет никакого отношения к борьбе с коррупцией, за чистоту рук. Просто-напросто случилась история, прекрасно нам знакомая: в борьбе за хлебные места грызлись властные группировки – и, накопав на соперников реальный компромат, пускали его в ход.

Улики были не вымышленными, а реальными, вполне серьезными. Сам Бэкон вину свою признал (без всяких пыток, разумеется). Его слова остались в протоколах суда:

– Я признаю прямо и откровенно, что я виновен в подкупе, и отказываюсь от всякой защиты. Я прошу ваши лордства быть сострадательными к сломанному тростнику…

«Их лордства» приговорили Бэкона к заключению в Тауэр и к огромному денежному штрафу. Из Тауэра его вскоре выпустил Иаков, высоко ценивший Бэкона за его ученые занятия и парламентскую деятельность, а штраф отменил вовсе. Правда, Бэкона до конца жизни больше не допускали на госслужбу.

Что тут скажешь? Великие люди сплошь и рядом не лишены простых человеческих слабостей, увы. И выливается это в самые разные формы.

Великий немецкий философ Иммануил Кант в частной жизни был человеком чертовски неприятным, склочником и скандалистом. Однажды он после ссоры со своей служанкой столкнул ее с высокой лестницы. Бедная женщина поломалась так, что остаток жизни провела прикованной к постели. Суд обязал Канта выплачивать ей немаленькое ежегодное содержание. Сохранилось немало писем Канта друзьям, в которых он открытым текстом вопрошает: когда же наконец умрет эта старая стерва, из-за которой он вынужден нести немаленькие расходы?

Великий химик Лавуазье, кроме занятий чистой наукой, навсегда впечатавших его имя в историю химии, был еще и работавшим с большим размахом откупщиком. Откупщики, если кто-то не помнит, вносили в королевскую казну суммы, равные налогам с какой-нибудь области за год или два-три, а потом с помощью королевских солдат выколачивали эти денежки из простого народа, как легко догадаться, гораздо больше, чем заплатили королю, – иначе какой смысл огород городить? В народе их ненавидели, как мало кого другого. Именно за усердные труды на гнусно прославленной ниве откупа Лавуазье и угодил на гильотину во время революционного террора.

Ну а что касается отечественной истории, можно вспомнить светлейшего князя Григория Ляксандрыча Потемкина. Казнокрад был фантастический, казенные денежки смахивал в карман так, что вельможи Иакова, узнай они о том, выли бы от черной зависти. Однако Потемкин приложил огромные усилия для освоения и развития Новороссии и Крыма, за что в конце концов получил титул князя Таврического, а еще показал себя неплохим полководцем.

В общем, не будем к Бэкону слишком строги. Как гласит известное присловье, «любим мы его не за это»…

Религиозная политика Иакова, в самом деле взвешенная и гуманная, по большому счету привела лишь к очередным религиозным конфликтам и росту напряженности в стране. Сам Иаков этого, безусловно, не хотел, но, как говорил наш незабвенный бровастый премьер, хотели как лучше, а получилось как всегда…

Иаков сделал послабления католикам, до того форменным образом пребывавшим в подполье. Разрешил им служить мессы, в том числе и в Лондоне, при одном-единственном условии: чтобы мессы проходили не публично, а где-нибудь на окраине, с глаз подальше. Число обращавшихся в католичество несколько увеличилось.

Для англиканцев Иаков отменил введенные Елизаветой немаленькие штрафы за непосещение церкви. Последствия были примерно такими же, как в России в 1917 г., когда Временное правительство освободило военных действующей армии от обязательного хождения на молебны. Едва ли не моментально число посещавших церковные службы упало до десяти процентов…

В Англии процент «отказников» был гораздо меньше, но очень и очень многие, узнав об отмене штрафа, перестали ходить в церковь вообще. По королевству трудами в первую очередь пуритан поползли зловещие слухи: «клятые паписты», расплодившись, вот-вот с потрохами предадут отчизну испанскому королю, французским католикам, папе римскому, а то и всем вместе. Болтали даже, что сам король тайно принял католичество и вот-вот возглавит труды по продаже родины папистам.

Англиканские епископы, раздраженные и льготами католикам, и резким оттоком своих прихожан, насели на короля, как лайки на медведя, требуя оставить игры в веротерпимость и толерантность (таких словечек они не знали, но смысл был именно тот). Англиканский епископат являл собою нешуточную силу, с которой король никак не хотел ссориться. И шарахнулся в другую крайность: выслал из Лондона всех католических священников (обратим внимание: все-таки только выслал, ни одного человека не то что не казнил, но и не бросил за решетку). И льготы католикам отменил. Правда, англиканская церковь от этого выиграла немного: Иаков не стал восстанавливать штраф за непосещение храмов, и многие прихожане по-прежнему на службы не ходили…

С борьбой с пиратством тоже получилось как-то… нескладно. Нет, английские адмиралы королевский приказ выполнили добросовестно: Ирландское море и Ла-Манш от пиратов очистили совершенно. Часть пиратов удалось поймать и повесить без церемоний на нок-реях, но большая часть от правосудия ускользнула. И не подумала осесть на берегу и зарабатывать на хлеб честным трудом. Не те были мальчики. Вся эта разноплеменная орава просто-напросто подалась за Атлантику и обосновалась на островах Карибского моря, именно тогда и получившего право зваться флибустьерским. Известное стихотворение Павла Когана «Бригантина», ставшее впоследствии бардовской песней, так и начинается: «В флибустьерском дальнем море бригантина поднимает паруса». Флибустьерское море – это именно Карибское. Пиратская братия, этакий интернационал, более ста лет там форменным образом царствовала – имела не только свои береговые поселения, но даже свой город, даже два: знаменитые Тортуга на одноименном острове и Порт-Ройяль на Ямайке. Своя стройная система понятий, свои писаные контракты. Очень долго военные флоты нескольких держав, несмотря на отдельные успехи, ничего не могли с этой махновщиной поделать, ее разгромили только в начале XVIII в.

Разгул «берегового братства», как гордо именовали себя флибустьеры, по большому счету не причинял англичанам времен Иакова ни малейшей головной боли, поскольку никоим образом не задевал их интересов – английские колонии в Америке пребывали в зачаточном состоянии, морем ничего ценного не везли ни туда, ни оттуда. А плававшие с живым грузом «черного дерева» в испанские колонии английские работорговые корабли были вооружены до зубов, и команды состояли из натуральных головорезов – так что живо разделали бы любых флибустьеров. Главное, воды, омывавшие Британские острова, оказались от пиратов очищены. Так что англичане откровенно посмеивались, глядя, как «береговые братья» захватывают корабли клятых испанских папистов, а также чертовых лягушатников и ставших к тому времени ненавистными голландцев.



Вот только смеяться пришлось недолго…

Кто-то из знаменитых сказал: природа не терпит пустоты. А старая русская пословица гласит, что свято место пусто не бывает…

В Средиземном море столетие буквально владычествовали пираты мусульманские, базировавшиеся в портах североафриканских магометанских государств, в основном в Алжире, в Тунисе и ныне ливийском Триполи (кому тогда принадлежал Триполи, мне было лень выяснять, за что читатель, думаю, будет не в претензии). В точности как европейские короли, владетели этих государств охотно крышевали пиратов за процент с добычи. В точности как их христианские собратья по ремеслу, магометанские корсары не заморачивались религиозными делами, с одинаковым рвением захватывали как корабли «гяуров», так и единоверцев.

Всю эту публику (видимо, чтобы не плодить лишних терминов) скопом именовали «берберийскими пиратами». Как и христианские собратья, ребятки были законченными отморозками. И, в отличие от христианских собратьев, резвились в своем море гораздо дольше. Еще в середине XVIII в. устраивали набеги на побережья Италии, Франции и Испании, не только грабили, но и, подобно шотландцам (о которых наверняка и не слыхивали), старались захватить знатных пленников и пленниц, за которых можно было получить богатый выкуп. Нужно еще отметить, что среди них было немало европейских авантюристов, в погоне за птицей удачи сбежавших к «басурманам» и принявших ислам. Истребить этих отморозков и разгромить их базы удалось только в первой трети XIX в. усилиями военных эскадр нескольких европейских государств и США (Штатам они тоже изрядно напакостили – к тому времени американские торговые корабли в немалом количестве плавали в Средиземном море).

Закончу примером из истории собственной родины: в сибирской тайге медведи обитают каждый на своем, имеющем пусть и невидимые, но четко очерченные границы участке. Чужака изгоняют беспощадно. Однако если участок остается бесхозным после смерти хозяина от охотничьей пули или просто от старости, рано или поздно туда непременно придет другой медведь…

Роль медведя для данного случая сыграли берберийские корсары. Прослышав, что в Ирландском море и в Ла-Манше нежданно-негаданно возник острейший дефицит морских разбойников, они туда очень быстро нагрянули немаленькой оравой и развернулись по полной программе, так, что взвыла не только Англия, но и весь христианский мир – все страны, занимавшиеся морскими грузоперевозками. Что интересно, награбленное берберийцы не увозили на родину, за тридевять морей, а ради быстрой выгоды продавали тут же, на месте, по ценам ниже рыночных – английским и фламандским купцам. Те охотно покупали и, в свою очередь, продавали «басурманам» порох и оружие. Религиозными различиями обе стороны нисколечко не заморачивались – серьезный бизнес всегда был выше подобной лирики. Правда, магометанская вольница гуляла недолго, всего несколько лет. О том, кто с ней покончил и при каких обстоятельствах, будет рассказано в главе о пиратстве времен Иакова.

Теперь – о коррупции, взятках и откатах. Иаков имел к этому самое прямое отношение. Процент с продажи патентов на монополии он не брал (вроде бы не брал). Отыгрывался на другом – получая долю с принявшей широкий размах торговли титулами пэра Англии и довольно высокими государственными должностями. Продавцы, разумеется, не кричали на улицах подобно лоточникам: «А вот кому!» – и никаких объявлений не вывешивали – такие дела обставляются гораздо деликатнее. Просто-напросто всякий заинтересованный персонаж прекрасно знал: если занести такому-то лорду столько-то – станешь пэром Англии. Если занесешь другому лорду полстолька – получишь немаленький пост, на котором казнокрадством, взятками и откатами быстро отобьешь все расходы. Тарифы существовали твердые.

Давненько уже английские монархи деньги на жизнь получали всего из двух источников: доходы с королевских имений и доля с налогов (был еще и третий – выделяемые парламентом субсидии, но он оказался очень уж ненадежным: парламентарии частенько фордыбачили, в обмен на субсидии требовали тех или иных уступок). С королевскими имениями обстояло скверно – изрядную их часть Елизавета раздарила фаворитам. Оставались налоги. Вот тут Иаков оттянулся по полной – сплошь и рядом, нужно признать, с некоторым изяществом. Существовала практика, по которой король имеет право без согласия парламента брать пошлины лишь с торговли шерстью, кожами и оловом. Однако Иаков к этому отнесся с восхитительным пренебрежением. Его прикормленные судьи в два счета вынесли новое постановление: «Все пошлины суть следствие заграничной торговли, а все торговые дела и договоры с иностранными державами подлежат неограниченной власти короля; поэтому тот, кто имеет власть над причиной, господствует и над следствием». Ну а с решениями суда ничего не мог поделать и парламент. Опираясь на них, Иаков установил новые пошлины чуть ли не на все виды импорта и экспорта. А вдобавок распустил Левантскую торговую компанию (была и такая, торговала со странами Леванта, как тогда именовались мусульманские державы Восточного Средиземноморья). Причем не просто распустил – торговлю продолжали купцы-одиночки, но прежние пошлины, взимавшиеся Левантской компанией, король сохранил и перевел на себя.

В Англии тогда существовал так называемый «корабельный» налог, деньги от которого за вычетом королевской доли шли на строительство и содержание военных кораблей. Взимали его только в тех графствах, что граничили с морем. Иаков распространил этот налог на все без исключения графства, в том числе и чисто «сухопутные». Как и следовало ожидать, парламент возбудился. Иаков обе палаты ошарашил неожиданным заявлением (явно ухмыляясь про себя лукаво и цинично): он ничуть не самодурствует, а просто-напросто пускает в ход старый английский закон, по которому корабельный налог следует как раз собрать со всех графств, без различия на «морские» и «сухопутные». Полезли в архивы. Там и точно отыскался в пыльном углу именно такой закон. Он был крепенько забыт и не применялся лет сто, если не больше, но отменен не был, а следовательно, считался действующим. Крыть было нечем, и парламентарии уныло заткнулись.

Иаков (о чем он сам и понятия не имел) стал последним английским королем, который мог позволить себе роскошь не церемониться с парламентом. Он и не церемонился. Парламент созыва 1610 г. предложил королю так называемый «великий договор»: Иаков отказывается от некоторых устаревших феодальных прав вроде опеки над малолетними дворянскими сиротами и выдачей замуж сирот женского пола и безвозмездного изъятия у населения в чрезвычайных обстоятельствах разнообразных припасов. Парламент, в свою очередь, ему будет ежегодно выплачивать дополнительно 200 000 фунтов. Иаков, в принципе, был не против, для него-то сделка была крайне выгодной, но ее сорвала парламентская оппозиция. Разозленный Иаков пустил в ход крайне эффективное оружие, против которого у парламента попросту не было никакой защиты. Сохранялось право короля в любой момент распускать парламент и собирать новый, когда его величеству заблагорассудится. Так что Иаков совершенно законным образом парламент распустил (называя вещи своими именами – разогнал), а для пущей надежности четырех вожаков оппозиции законопатил в Тауэр. Правозащитников тогда и в проекте не было, так что кричать о вопиющем нарушении демократии было некому. Три года (1611–1614) Англия жила вовсе без парламента – и вы знаете, небо не упало на землю, а люди не начали есть друг друга. Страна жила в обычном ритме, особенно и не печалясь отсутствию парламента (я так думаю – если завтра Путин на неопределенный срок распустит Госдуму, всем, кроме кучки политически озабоченных крикунов, это будет до лампочки, а страна не погибнет. Наоборот, выйдет большая экономия денег – Госдума налогоплательщикам влетает в копеечку).

Оставшись без парламента, Иаков зря времени не терял. Широко пользовался прежними правами как опекун малолетних наследников и человек, по феодальному праву дававший согласие на выдачу замуж дворянских девушек-сирот. В первом случае доходы с имений сироток шли до их совершеннолетия в королевскую казну, а за разрешения на брак взималась немаленькая плата. Денег все равно не хватало, и Иаков обратился к старой практике, от которой в свое время отказался даже всемогущий Генрих Восьмой – добровольно-принудительным «займам» у подданных. Богатым землевладельцам бурным потоком хлынули письма от Королевского совета, открытым текстом требовавшие дать королю денег взаймы или прислать ценные подарки. Затея эта провалилась: прямой приказ выполнила небольшая часть адресатов, а большинство попросту промолчали и никак не отреагировали, прекрасно понимая, что данных «взаймы» денег никогда больше не увидят, а преподносить королю ценные подарки просто так… А собственно, с какой стати? Ну а силком конфисковывать что-то Иаков все же не решился – не те времена стояли на дворе.

В поисках денег Иаков сделал оставшееся уникальным в европейской истории изобретение. Изобрел новый дворянский титул – баронет. За тысячу фунтов золотом его мог приобрести любой желающий, будь он хоть дворянин, хоть галантерейщик наподобие незабвенного г-на Бонасье из «Трех мушкетеров». Деньги были серьезные – в то время батрак на ферме зарабатывал примерно пять фунтов в год, фунт стоила корова. В английском законодательстве на сей счет имелась большая прореха. Никто из прежних законодателей этакого казуса не предусмотрел. Не было закона, разрешающего королю изобретать новые дворянские титулы, но не было и закона, запрещавшего это делать. Что не запрещено, то разрешено. Так что баронетов Иаков наплодил изрядно. Если вам попадется английский баронет, знайте: его прапрадедушка, неизвестно каким коровам хвосты крутивший, попросту купил у короля титул, как мешок картошки.

(Маленькое геральдическое отступление. Очень легко отличить гербы баронетов от всех прочих английских дворянских – у баронетов, и только у них, в гербе присутствует «краденая рука»: серебряный щиток, на котором изображена красная кисть руки с растопыренными пальцами, причем ладонь – левая. Мне стало любопытно, но до происхождения и значения именно этого символа я так и не докопался, хотя добросовестно перелопатил несколько серьезных книг и энциклопедий по геральдике. Рука с мечом (черно-белая) часто увенчивает английские гербовые щиты и присутствует на гербах европейских дворян разных стран. И не только. Такая рука красовалась и на гербе Боснии времен австрийского владычества, и на польском королевском знамени XVII в.: вместо традиционного красного флага с белым орлом – красный флаг, на котором из облака выходит рука с турецкой саблей. Однако о «красной руке» баронетов я ничего не нашел. Лишь в самом капитальном труде «Геральдика» Джованни Санти-Мадзини мимолетно упоминается, что это как-то связано с Ирландией. Интересно, кстати, что в античности левая рука считалась менее «благородной», чем правая, символом неблагополучия, нечистой. У древних римлян она впоследствии считалась рукой воров – именно такая рука принадлежала покровительнице воров богине Латерне. В античные и древнеримские времена у всякой профессии, даже у воров-разбойников, был свой покровитель, бог или богиня. У древних язычников богов и богинь было как собак нерезаных.

В случае с баронетами Иаков заботился не только о пополнении кармана, но и снова проявил себя неплохим государственником. В то время англичане как раз начали планомерную колонизацию Ирландии, «отжимая» у ирландцев земли. Началось с провинции Ольстер (она и сегодня – единственная из ирландских областей, оставшаяся под властью британской короны). Земли в Ольстере Иаков в первую очередь раздавал баронетам, ставшим его опорой. На гербе графства Тирон и города Ландендерри (оба в Ольстере) изображена та самая красная рука. Ладонь, правда, правая. Так что красная рука баронетов действительно как-то связана с Ирландией.

Единственное бледное подобие изобретения Иаковом титула баронета можно отыскать в Европе в XVIII столетии. Граф Филипп Фердинанд, суверенный владетель аж трех из множества микроскопических германских государств, в дополнение к прежним орденам учредил три новых с крайне пышными названиями: «Орден Льва голштинско-лимбургского», «Орден соединенного родовитого дворянства», «Крест азиатского ордена, основанного султаном Али» – исключительно для того, чтобы за хорошие деньги награждать всех желающих. При чем тут совершенно неизвестный истории «султан Али», лично мне решительно непонятно. Однако желающие толпились в очереди, пихаясь локтями и оттаптывая друг другу ноги, – в том веке орден значил очень много, гораздо больше, чем в последующие столетия.

Вернемся к Иакову. Самая неприглядная страница истории его правления – разгул алчных королевских фаворитов, опять-таки беспрецедентный в английской истерии.

Первопроходцем тут был шотландец по происхождению, небогатый дворянин и королевский паж Роберт Карр. Он одно время оказывал огромное влияние на внутренние и внешние дела, стал виконтом Рочестером, а там и графом Сомерсетом, женился на Терезе Говард, разведенной леди Эссекс (история ее развода, которому покровительствовал сам король, довольно грязная, но я ее здесь приводить не буду, поскольку никакого отношения к нашей главной теме она не имеет). В конце концов Карр заигрался. Очень опасно затевать уголовные преступления, если у тебя много сильных и влиятельных врагов… В один прекрасный день оказалось, что Карр и прекрасная Тереза отравили известного поэта, сэра Томаса Овербери. Причем первую скрипку играла как раз Тереза, у которой были причины сэра Томаса люто ненавидеть: друг Карра, имевший на него большое влияние, Овербери отговаривал того от женитьбы на Терезе и даже высмеял ее в поэме «Жена». Все вскрылось при обстоятельствах, пожалуй что, мелодраматических: один из рядовых исполнителей, умирая и исповедуясь, признался в содеянном – как случалось со многими, не желавшими уходить на тот свет с грехами на душе. Кто-то написал донос. Донос лег на стол одному из могущественных врагов Карра. Быстренько арестовали всех названных умирающим сообщников, аптекарей, колдунов и колдуний. Те, не дожидаясь пыток, дали подробные и убедительные показания. «Сладкая парочка» предстала перед судом. Уже в ходе следствия выяснилось, что Тереза пыталась в свое время отравить и первого мужа, графа Эссекса, чтобы выйти замуж за фаворита.

Суд приговорил обоих к отсечению головы. Однако Иаков приговор смягчил: к фавориту, видимо, все еще питал симпатию, а трогать Говардов, родственников покойной королевы Екатерины Говард, не решился и король. Очень уж влиятельный был род: его представители занимали сильные позиции при дворе, половину высших государственных должностей (в том числе держали в руках Казначейство, Монетный двор, Адмиралтейство, армию). Несколько Говардов были комендантами военных портов, а целых девять – лордами-наместниками графств. Задираться с такими – себе дороже. Иаков ограничился тем, что несколько лет продержал парочку отравителей в Тауэре – как обычно, в весьма комфортабельных условиях (Тереза даже родила в тюрьме дочь). Потом их выпустили. Всю движимость и недвижимость, правда, конфисковали, за исключением домишки в провинции, где супруги и провели остаток долгой жизни.

Второй фаворит, сэр Филипп Герберт, промелькнул этаким метеором, успев разве что стать графом Монтгомери. На первый план надолго выдвинулся мелкий дворянчик из провинции Джордж Вильерс. Получил огромное влияние на государственные дела, стал сначала виконтом, а потом маркизом и герцогом Бекингемом. Ага, вот именно. Тот самый герцог Бекингем, знакомый нам по «Трем мушкетерам». Вот только Дюма изрядно польстил Бекингему, изобразив его романтическим кавалером, воздыхателем Анны Австрийской. Реальный Бекингем с этим образом не имеет ничего общего.

В истории не раз случалось, что королевские, царские и императорские фавориты в разных странах становились крупными государственными деятелями (в случае Англии за примерами далеко ходить не надо – еще был жив и занимал немаленькие посты сэр Уолтер Рэли). Однако Бекингем был тупой бездарностью и печально прославился лишь тем, что в четыре руки греб замки и поместья, высокие государственные должности и титулы, деньги и почести. Вот относительно него следует полностью согласиться с Чарлзом Диккенсом, написавшим: «невежда и выскочка, безмозглый проходимец, который мог похвастать разве что красотой и умением танцевать. Такой продувной бестии здесь (при дворе. – А.Б.) еще не видели».

Ну что же, еще граф Кларендон, видный английский политик и историк, писал: «Я думаю, ни в какой век и ни в какой стране никто никогда не достигал в такое короткое время таких почестей, власти и богатства, и не какими-нибудь достоинствами или талантами, а просто личной красотой и изяществом». В год смерти Бекингема Кларендону было 16 лет – достаточно серьезный возраст (особенно по меркам того времени), чтобы здраво оценивать людей и события.

Подавляющее большинство английских историков Бекингема не удостоили ни единым добрым словом. Случались и исключения, например, Черчилль, назвавший Бекингема «сообразительным и неординарным юношей». Неординарности в Бекингеме не было ни на грош, а вся его сообразительность служила исключительно для того, чтобы вымогать у короля все новые блага. Не понимая в морском деле, вообще в военном ни уха ни рыла, он добился поста первого лорда Адмиралтейства, то есть военно-морского министра. Чтобы освободить для любимчика кресло, Иаков отправил в отставку лорда Эффингема, того самого, что командовал английским флотом при разгроме Непобедимой Армады. Командовал, правда, чисто номинально, победу обеспечили «морские собаки» Дрейк, Фробишер и Хоукинс, но все равно человек был гораздо более родовитый и заслуженный, чем препустой юнец. На высоком посту Бекингем, как и следовало ожидать, ничем себя не зарекомендовал, разве что печально прославился откровенной гнусностью. Военные моряки при нем годами не получали жалованья – как видим, систематическая задержка зарплаты отнюдь не изобретение ельцинских времен. Деньги, без сомнения, шли в карман Бекингему – примерно так развлекался позже Григорий Орлов, беззастенчиво грабивший немаленькую казну артиллерийского ведомства, которым заведовал (правда, свою меру знал – воровал только половину). Как-то в Лондоне толпа оголодавших моряков остановила карету Бекингема и в голос потребовала выдать наконец жалованье. Бекингем велел телохранителям схватить самых горластых и без суда и следствия повесить на ближайших воротах – что и было исполнено. По всем юридическим меркам тогдашней Англии это был невероятный беспредел, но все дружно притворились, будто ничего не заметили.

Во дворце Бекингем появлялся в наряде, расшитом алмазами и жемчугами так, что из-под них не видно было шелка и бархата. Современники оценивали этот наряд в 80 000 фунтов стерлингов – по тем временам сумма умопомрачительная, которой хватило бы, чтобы построить и снарядить немаленькую эскадру военных кораблей. Поставить рядом с Бекингемом можно лишь Григория Потемкина, по торжественным дням щеголявшего в кафтане, сплошь расшитом бриллиантами (в те времена уже давно научились гранить алмазы, превращая их в бриллианты). Современники этот кафтан оценили в миллион рублей – опять-таки фантастическая по меркам XVIII в. сумма. Вот только Потемкин прославился государственными делами и военными подвигами, а Бекингем не сделал ничего полезного и на медный грош…

Вынужден с некоторой грустью уточнить, что среди множества придворных, прямо-таки пресмыкавшихся перед всемогущим юным фаворитом, оказался и сэр Френсис Бэкон. Именно по милости Бекингема он стал лордом-канцлером, пэром Англии, бароном Веруламским (некоторые авторы так его и именуют, Бэкон Веруламский, явно не подозревая, что это не фамилия и не прозвище от названия какой-то местности, а титул), а потом и виконтом Сент-Олбанским. Ну что поделать, не он первый и не он последний среди великих людей, гонявшихся за мирскими благами…

Бекингем продержался до самой смерти Иакова, перешел «по наследству» к его сыну Карлу Первому, к которому тоже вошел в милость. Наверняка еще долго грабастал бы сладкие пряники охапками и мешками, но случилось иначе. Конец его был печален, но только для него самого, а вся Англия, без преувеличений, лишь облегченно вздохнула, и на радостях было выпито немало. О том, как закончилась препустая жизнь жалкого и ничтожного человечка, я расскажу в главе о Карле Первом. А сейчас – обещанный подробный рассказ о двух серьезных заговорах, случавшихся в правление Иакова, – и оба провалились…

Зловещий шепот по углам

Душой первого стал наш старый знакомый, ни в чем не знавший удержу сэр Уолтер Рэли. Причины были чисто личными. Когда-то он и горбун Роберт Сесил, начальник английской секретной службы, слыли закадычными друзьями, но потом, как частенько с придворными бывает, стали заклятыми врагами. Сесил, немало способствовавший восшествию на престол Иакова, карьеру при нем сделал головокружительную: ведал иностранными делами, стал лордом-казначеем (главой Казначейства), лордом-хранителем Малой королевской печати, первым графом Солсбери (родоначальником фамилии), кавалером высшего английского ордена Подвязки… да всего не перечислить (нужно отметить, что Сесил, в отличие от Бекингема, все же был незаурядным государственным деятелем).

Рэли, к коронации Иакова не имевший никакого отношения, остался в прежних должностях и королевскими милостями был обделен. Тем обиднее ему было видеть стремительное возвышение Сесила. С лихой непринужденностью истого елизаветинца Рэли стал планировать заговор, чтобы с помощью вооруженного отряда захватить короля и заставить его вышибить Сесила в отставку. Я же говорю, елизаветинцы были напрочь лишены мелочности и все, что бы ни задумывали, планировали с размахом. Вот и теперь Рэли решил не ограничиваться пошлыми придворными интригами…

По каким-то своим причинам к нему присоединился лорд Кобхэм, личность, в общем, незначительная, оставшаяся в истории как раз благодаря участию в заговоре Рэли. К ним примкнули еще несколько человек. Что любопытно, в самом сердечном согласии в заговоре участвовали католические священники и знатные пуритане. Жизнь заставила – и те и другие были Иаковом недовольны из-за его политики в их отношении, отдававшей первенство англиканской церкви.

Кобхэм все дело и провалил. Вероятнее всего, он был несдержан на язык – и, как водится, какая-то добрая душа на него донесла куда следует (или, если пользоваться более возвышенными формулировками, исполнила свой гражданский долг). Кобхэма быстренько арестовали, и он заложил всех остальных. Всех и взяли.

Следаки Сесила, предвосхищая будущую практику ежовских костоломов из НКВД, состряпали «амальгаму» – внушительную смесь вымышленных и реальных обвинений. Надписали, что Рэли хотел вообще свергнуть Иакова и возвести на престол его законнорожденную племянницу, молодую леди Арабеллу Стюарт. Да вдобавок пришили вовсе уж несуразицу: якобы Рэли, всю жизнь бывший заклятым врагом испанцев, собирался поспособствовать испанцам в оккупации Англии.

Вздор, конечно. Леди Арабелла, веселая и остроумная голубоглазая красавица, и в самом деле устроила нечто вроде заговора, но исключительно, если можно так выразиться, в личных целях. История романтическая – и печальная. Арабелла по страстной любви стала любовницей придворного красавца Уильяма Сеймура, двенадцатью годами ее моложе. Это бы еще ничего, дело вполне житейское, но влюбленная парочка тайно обвенчалась, что отчего-то вызвало нешуточную ярость Иакова. Ее причины так и остались непонятными: своих планов касательно замужества племянницы у Иакова не было, а Сеймур, в конце концов, был не безродным бродягой с улицы: в силу генеалогии имел даже некоторые права на английский престол. Возможно, именно это и привело короля в ярость: появилась супружеская пара, имевшая права на престол и способная составить нешуточную конкуренцию его собственным сыновьям, – в таких случаях «живым знаменам» даже не надо искать сообщников, сами прибегут…

В конце концов Арабеллу посадили под домашний арест в доме некоего сэра Парри, а Сеймура проторенной дорожкой отправили в Тауэр. Оба решили бежать из Англии. Надежных друзей хватало, а тетка Арабеллы, графиня Шрусбери, выделила на это предприятие 20 000 фунтов.

Сеймур из Тауэра благополучно бежал – не по веревочной лестнице ночью, отнюдь. Переоделся в доставленный друзьями с воли наряд простого возчика, сел на облучок повозки, подогнанной в Тауэр опять же друзьями, и беспрепятственно выехал за ворота. А потом столь же благополучно уплыл во Францию. Похоже, в охране Тауэра тогда состояли изрядные лопухи…

Арабелле не повезло – ее, переодетую в мужской костюм, перехватили в Англии. По приказу короля посадили в Тауэр, где она через несколько лет сошла с ума и умерла. Вот и весь «заговор Арабеллы Стюарт» – история, согласитесь, романтическая и грустная…

От большинства надуманных обвинений сэр Уолтер Рэли на суде отбился, произнеся речь, которую даже его враги считали «блестящей».

Но вот обвинения реальные опровергнуть было трудновато… Всех проходивших по делу приговорили к смертной казни. Иаков и теперь крови особенно не жаждал: казнили только двух католических священников, остальным на эшафоте эффектно зачитали королевское помилование. Рэли надолго отправился в Тауэр, лорд Кобхэм просидел за решеткой тринадцать лет, что сталось с остальными, не знаю – они мне глубоко неинтересны, я и имен-то не стал выяснять.

Второй заговор, в отличие от многих получивший имя собственное – Пороховой, состоялся в следующем, 1605 г. Точнее, как и предшествующий, не состоялся…

Задуман он был со всем размахом, свойственным буйной елизаветинской эпохе. Ничего удивительного – все его участники как раз и были «птенцами гнезда Елизаветы», со дня смерти которой не прошло и двух лет. Заговор был чисто католическим. Возглавлял его знатный человек, сэр Кэтсби, но все лавры (если только уместно такое определение) достались непосредственному исполнителю, бывшему военному Гаю Фоксу. Вот уж где мелочности не было – совсем наоборот: заговорщики планировали ни много ни мало – взорвать парламент вместе со всеми его членами и королем, присутствовавшим на торжественном открытии очередной парламентской сессии.

Сняв дом в Вестминстере, неподалеку от здания парламента, заговорщики прокопали подземный ход в подвал и принесли туда тридцать шесть бочонков пороха. Власти, однако, что-то проведали, и Фокса схватили через несколько минут после наступления дня торжественного открытия парламента, 5 ноября 1605 года. А там перехватали и остальных – несколько, правда, были убиты при классической «попытке к бегству». Всех схваченных пытали и казнили. В Англии, где традиции, как неоднократно повторялось, очень любят, до наших дней соблюдается красивый ритуал – ежегодно в ночь с 4 на 5 октября подвалы парламента обходит процессия в костюмах времен Иакова, освещая себе дорогу фонарями со свечами, – как будто ищут порох. А День Гая Фокса, 5 ноября, стал в Великой Британии неофициальным, но шумно отмечающимся праздником. По всей стране таскают чучела Гая Фокса, которые потом торжественно жгут, как у нас на Масленицу кое-где до сих пор жгут чучела Зимы. Этим не ограничиваются. День Гая Фокса – нешуточная головная боль для английских пожарных и медиков: повсюду жгут костры, пускают фейерверки, а поскольку многие участники веселой потехи успевают изрядно принять на грудь, и пожары случаются, и пострадавших хватает. Мои знакомые несколько лет назад были в Лондоне как раз в День Гая Фокса. Это, говорят, почище, чем у нас под Новый год – и пьяных нисколечко не меньше.

В общем, история, достойная высокобюджетного блокбастера. Вот только…

Очень уж многие авторы, пишущие о Пороховом заговоре, считают, что это с самого начала была провокация конторы Сесила, преследовавшая две цели: во-первых, еще больше настроить общественное мнение против коварных католиков и заграничных иезуитов, во-вторых, лишний раз доказать королю и властям свою незаменимость. Я не буду здесь приводить их обширные и убедительные аргументы в защиту своей версии. Эту версию, возникшую среди английских историков еще в XIX в., в отечественной литературе наиболее подробно рассмотрел историк разведки Е.Б. Черняк. Его знаменитая книга «Пять столетий тайной войны» впервые вышла лет пятьдесят назад – и несколько раз переиздавалась уже в этом столетии. Любопытствующих к ней и отсылаю.

Кровавые паруса

Английские морские разбойники не перевелись и во времена Иакова – разве что полностью лишились прежней государственной поддержки и действовали теперь исключительно на свой страх и риск. Пожалуй, пристального рассмотрения заслуживают лишь две примечательные фигуры – остальные, честно говоря, мелочь.

Первый – это сэр Уолтер Рэли. В Тауэре он просидел тринадцать лет – опять-таки в самых комфортабельных условиях. Он написал немало стихов, несколько солидных исследований: «Обзор королевского военно-морского флота», «Трактат о кораблях», «Прерогативы парламента», «Правительственный совет». Закончил первую книгу задуманной им многотомной «Всемирной истории». И отправил Иакову несколько посланий на одну из своих любимых тем – о стране Эльдорадо, где улицы вымощены золотом, а золотыми слитками играют дети.

Иаков тоже поверил в Эльдорадо – в конце концов, чуть ли не половина мира тогда была совершенно не исследована европейцами (через сто с лишним лет Джонатан Свифт в романе «Путешествия Гулливера» поместит в Тихом океане острова лилипутов, великанов и разумных лошадей-гуингмов – многие районы океана оставались на картах огромными «белыми пятнами», и уличить Свифта в вымысле было технически невозможно).

Король выпустил Рэли на свободу и дал ему несколько кораблей – при неудаче он терял не так уж много, а при удаче несметные сокровища Золотой Страны оказались бы как нельзя более кстати.

Рэли, похоже, был последним, кто свято верил в существование Эльдорадо – по крайней мере, последним из знаменитостей. Однако, прекрасно зная прежние подвиги Рэли, Иаков перед отплытием взял с него честное слово, что он не будет нападать на испанцев, вообще не ступит ногой на испанские земли в обеих Америках. Рэли поклялся честным словом.

Экспедиция провалилась полностью. Прежняя удача от Рэли отвернулась. Из-за штормов ему не удалось даже войти в устье Ориноко, где он по старой памяти собирался искать Эльдорадо. В одной из схваток с индейцами погиб его старший сын. Эскадра Рэли ни с чем отправилась восвояси.

Как это так ни с чем?! – возопила буйная натура сэра Уолтера. Опять-таки по старой памяти он решил хоть чем-нибудь разжиться у «старых знакомых» – испанцев. И оказался в положении жившего несколькими десятилетиями раньше казацкого атамана Ивана Кольцо, о котором наверняка и не слышал…

Означенный атаман не один год пиратствовал на Волге, как и подобает пирату, грабил всех подряд, но особое внимание уделял персидским торговым кораблям – их по Волге плавало немало. Против персов он действовал по тайным инструкциям из Москвы, помогавшей Ивану деньгами, провиантом и оружием – в точности как Елизавета снабжала своих пиратов. Разница в том, что атаман Кольцо добычей с московским царем не делился. В ответ на сердитые послания персидского шаха Грозный отвечал в точности так, как Елизавета испанскому королю: это своевольничают нахальные одиночки, которые к короне никакого отношения не имеют, и корона не в состоянии на них как-либо воздействовать.

Потом большая политика, как ей часто свойственно, совершила резкий поворот на сто восемьдесят градусов – в точности как обстояло у Иакова с испанцами. Теперь государственные и политические соображения требовали от Москвы дружить с Персией. Ивана Кольцо его кураторы из русской разведки наверняка поставили об этом в известность, но вольный казак, не привыкший подчиняться кому бы то ни было, инструкциями из Центра пренебрег. Захватил богатый караван, с которым в Россию плыли не только купцы, но и персидские послы. Некоторых отпустил, но большинство, человек чуть ли не триста, преспокойно перерезал – а чего с басурманами церемониться?

Узнав об этом, Грозный осерчал. Ивана Кольцо объявили во всероссийский розыск уже как «вора», то есть государственного преступника (уголовные всем скопом именовались по-другому – «тати»). После поимки его неминуемо ждала плаха.

Вот так и Рэли по старой памяти решил напасть на испанцев. Некоторые смягчающие обстоятельства для него найти можно: почти все время правления Иакова Рэли провел за решеткой. Сведения о событиях в большом мире он, конечно, получал, но общую обстановку предоставлял себе плохо, и испанцы для него оставались врагом изначальным.

От кого-то Рэли услышал, что в маленьком испанском городке Сан-Тимотео (Святой Фома) есть золотой рудник. И повернул туда. Беззащитный городок он без труда взял штурмом, но грабить там оказалось особенно и нечего, а никакого золотого рудника там не было. Решив тряхнуть стариной, Рэли собрался перехватить в море очередной «золотой караван», но тут уж взбунтовались его капитаны, гораздо лучше представлявшие себе политическую обстановку и знавшие об обещании, взятом королем с Рэли. В государственные преступники никому не хотелось.

Рэли пришлось возвращаться домой. Дома страшно разгневался король Иаков. Дело было даже не в том, что Рэли вернулся с пустыми руками – его американские похождения ставили под удар мирные отношения с Испанией. Ну и нарушение честного дворянского слова по тем временам (как и в последующие столетия) выглядело очень неприглядно…

Рэли даже не пришлось судить – просто-напросто отыскали где-то в дальнем углу давешний смертный приговор и смахнули с него пыль. Рэли поднялся на эшафот при большом стечении публики. Говорили потом, что он сказал палачу, кивнув на топор:

– Лекарство острое, зато излечивает от всех болезней.

Может быть, это и не легенда – вполне в стиле сэра Уолтера.

Он был последним елизаветинцем из той блестящей плеяды ярких и разносторонних личностей, что всяк на свой манер гнули под себя изменчивый мир. В последующие столетия знаменитости, конечно же, появятся – дипломаты, военные, государственные деятели, творческие люди. Но вот таких, причудливо совмещавших в себе и нешуточные пороки, и немалые достижения во многих областях жизни, никогда больше не будет. Пират, поэт, прожектер, философ, писатель… Иногда кажется, что ему достаточно было бы просто увидеть Эльдорадо с его мощенными золотом улицами. В отличие от многих современников и собратьев по морскому разбою, Рэли не замечен в особом интересе к звонкой монете. Карьеру, подобно многим, делал с удовольствием, к должностям стремился, подаренные королевой поместья принимал, но вот деньги его как-то не особенно и занимали. А титулы не интересовали совершенно – он так и остался «просто» сэром, хотя без труда мог бы добиться от Елизаветы любого.

Обязательно нужно добавить, что в Тауэре Рэли устроил химическую лабораторию, где занимался опытами по опреснению морской воды (в чем, по-моему, был первопроходцем), а также создал сильнодействующий сердечный препарат.

Три вещи есть, не ведущие горя,

пока судьба их вместе не свела.

Но некий день их застигает в сборе,

и в этот день им не уйти от зла.

Те вещи: роща, поросль, подросток.

Из леса в бревнах виселиц мосты.

Из конопли веревки для захлесток.

Повеса ж и подросток – это ты.

Это стихи сэра Уолтера, написанные им в Тауэре и отправленные сыну, тому самому, который потом погибнет от индийской стрелы где-то возле устья Ориноко. И это всё о нем. «Прощай, и если навсегда, то навсегда прощай» (Шекспир).

Английский морской разбой при Иакове (а потом и при Карле Первом) переживал безусловный упадок. Отдельные морально нестойкие личности колобродили во Флибустьерском море, но исключительно на свой страх и риск, под вечной угрозой петли на нок-рее. «Морских собак», располагавших государственной «крышей», долго не было. Английское каперство расцветет пышным цветом только во второй половине столетия.

Завтра будут праздники, а пока – пляшет сердце по-за ребрами гопака…

И в правление Иакова объявился крайне колоритный персонаж, заслуживающий отдельного рассказа. Рядом с «морскими собаками» Елизаветы его все же никак нельзя поставить, но личность была яркая, елизаветинцы наверняка приняли бы за своего.

Знакомьтесь: Генри Мейнуэринг. Не дворянин (ни один источник не называет его сэром), но безусловно джентльмен из хорошей семьи – окончил юридический факультет Оксфорда. Однако юридическая карьера его, сразу ясно, ничуть не прельщала – и молодой дипломированный законник завербовался на военный флот, где как джентльмен быстро дослужился до офицерского чина. Но и там непоседливому молодому офицеру было скучно. Его явно вдохновляли елизаветинские «морские собаки» – и Генри решил последовать их примеру.

Кадры у него на такой случай были: в Плимуте, где он служил, Мейнуэринг неведомо каким образом заработал нешуточный авторитет у тамошних кабацких завсегдатаев, среди которых было немало моряков, дезертиров с военного флота, всегда готовых отправиться в море за добычей. «Мы не сделали скандала – нам вождя недоставало. Настоящих буйных мало, вот и нету вожаков». В данном случае энергичный и авторитетный вожак нашелся. Сколотил команду из отпетых личностей, и она начала вынюхивать по кабакам, не отыщется ли подходящее судно.

Таковое нашлось: двухмачтовый корабль из Антверпена – как раз и груженный оружием для берберийских корсаров, обосновавшихся под крышей тунисского бея. Команда состояла всего-навсего из 15 человек, вовсе не вооруженных. Когда половина команды сошла на берег, их якобы невзначай перехватили ребятки Мейнуэринга и в ближайшем кабаке напоили вусмерть. Голландцы не имели ничего против. Потом вся бандочка поднялась на борт и без всякого шума, не привлекая внимания, вырубила всех, кто был на корабле. Об их участи точных сведений нет, но, учитывая последующее поведение Мейнуэринга, можно предположить, что им не перерезали глотки, а бесчувственными побросали на набережной – или, что более вероятно, высадили где-нибудь на пустом берегу. Захватив корабль, орлы Мейнуэринга преспокойно снялись с якоря и подняли паруса. Никто и внимания не обратил – в большом порту никто особенно не приглядывается к соседям, в точности как постояльцы большого отеля.

Мейнуэринг взял курс на Тунис, куда и предназначался груз, справедливо рассудив, что ворон ворону глаз не выклюет. И не ошибся – берберийцы из города Мрамора (игравшего в Средиземноморье ту же роль, что в Карибском море Тортуга и Порт-Ройял) оказали «гяурам» как собратьям по ремеслу самый радушный прием. Груз купили за приличные деньги, приютили и накормили. Какое-то время Мейнуэринг в Марморе и базировался, совершив несколько удачных абордажей. Прослышав о перспективном молодом человеке, его звал на службу тунисский бей, а потом, в качестве капера, и испанский король.

Мейнуэринг эти предложения отверг – он себя всячески позиционировал «идейным корсаром» и патриотом. А может, и был таким, кто его знает. Он категорически запретил своему воинству (к тому времени у него было уже 8 кораблей) нападать на английские суда, основное внимание уделять «клятым папистам».

Потом подался к американским берегам – вероятнее всего, в Средиземном море, пусть и большом, но замкнутом берегами, ему опять-таки стало скучно. Других объяснений нет – в Средиземноморье пираты, кто бы они ни были, чувствовали себя вольготно.

В Америке Мейнуэринг сначала взялся крышевать Ньюфаундленд, в те времена никому не принадлежавший и служивший пристанищем рыбаков различных наций. Дипломированный юрист быстренько обложил всех налогом, как денежным, так и натуральным в виде части улова. И немного переусердствовал – не вытерпев непомерных поборов, изрядная часть рыбаков Ньюфаундленд покинула (причем многие сами подались в пираты). Мейнуэринг нисколечко не унывал, грабя имевшие неосторожность проплывать поблизости испанские и португальские галеоны. Причем бесчинствовать своим орлам не позволял. Рассказывали, что когда один пират вздумал издеваться над пленниками, Мейнуэринг без церемоний его вздернул на нок-рее.

Через какое-то время он снова поплыл в Мармор, но пристанища там не нашел – город недавно разграбили и сожгли почти дочиста английские же пираты. Мейнуэринг подался в другой порт, где познакомился с таким же образованным, мало того, благородного происхождения капитаном, Уолсингемом (не исключено, родственником того самого знаменитого сэра Френсиса). Уолсингему как раз надоело мирно возить грузы, и он задумался, как жить дальше, склоняясь к пиратству как более доходной профессии. Так что Уолсингем с превеликой охотой примкнул к социально близкому земляку, и оба отправились грабить испанцев. Те послали против англичан военную эскадру, но не особенно и большую – недооценили уроженцев Острова кошмаров. Обладая нешуточным перевесом в кораблях и пушках, Мейнуэринг испанцев без особого труда разбил.

Испанский король Филипп Третий, как когда-то его отец, отправил в Лондон резкую дипломатическую ноту, требуя приструнить пиратов. Резонно напомнил, что состояния войны между двумя странами нет, и пригрозил, что ответит адекватно.

Отношение к таким нотам при Иакове было совсем другим, нежели при Елизавете. Иаков всеми силами старался сохранить с Испанией мир, и очередная война ему никак не улыбалась. Через третьих лиц он отправил Мейнуэрингу письменный ультиматум: либо тот бросит разбойничать и вернется в Англию, где ему честным королевским словом гарантируется полная амнистия, либо его будет искать и ловить весь английский военный флот.

Мейнуэринг взвесил шансы на успех в случае, если он будет и дальше заниматься своим веселым ремеслом, точнее, полное отсутствие таковых – и, хозяйственно распродав знакомым пиратам свои корабли, с нажитым добром вернулся в Англию. Широкая общественность устроила ему торжественную встречу как идейному борцу с папизмом. Король слово сдержал, выписал Мейнуэрингу полную амнистию и из жгучего любопытства дал аудиенцию, где услышал много интересного. Он полагал, что пираты – это никем и ничем не управляемое дикое племя, все свободное время проводящее в буйствах и грабежах. Мейнуэринг говорил другое: «Хотя пираты в силу своего ремесла больше похожи на дьяволов, чем на ангелов, их сердца не столь окаменели, как это принято считать. Верно, что некоторые из них жестоки и беспощадны, но в еще большей степени они готовы оказывать помощь товарищам. Многие из них отличаются качествами, которых не устыдился бы ни один джентльмен. Пираты расплачиваются наличными и всегда честно выполняют соглашения, поэтому их радушно принимают во многих портах разных стран. Пираты оказывают помощь друг другу вне зависимости от национальности и религиозной принадлежности».

Иаков был крайне удивлен, узнав, что не только фламандские, но и английские купцы продают берберийцам оружие, порох и боеприпасы (спрашивается: куда смотрела хваленая английская секретная служба, давным-давно инфильтровавшая страну многочисленной агентурой? Не знала? Или знала, но не докладывала?). Мейнуэринг объяснил: «В коммерческих делах нет места патриотизму. Я всегда считал самыми гнусными пиратами тех купцов, которые под предлогом честной торговли скупают и перепродают награбленные товары».

Трудно с этим не согласиться. Тем более что сразу вспоминаются строки Иосифа Бродского, правда, написанные от лица не самого поэта, а его героя: «Но ворюги мне милей, чем кровопийцы». Пират, по крайней мере, нисколечко не скрывает, чем добывает средства к существованию. Гораздо отвратительнее выглядит респектабельный купец, который старательно изображает добропорядочного семьянина и ревностного прихожанина церкви – а сам исподтишка скупает у пиратов (в том числе и иноверцев) награбленное и продает им порох, оружие и боеприпасы…

Король назначил Мейнуэринга губернатором Лувра, где располагалось пять военных портов. Мейнуэринг привел в порядок изрядно обветшавшие укрепления. Устроив ревизию пороховым складам, он был не на шутку ошарашен: в бочках вместо пороха оказалась какая-то дрянь, больше всего напомнившая толченый уголь. Порох уплыл на сторону, вероятнее всего, через английских купцов опять-таки берберийцам. Новый губернатор шуток не шутил – военные интенданты в офицерских чинах немаленькой колонной уныло побрели на каторгу…

Мейнуэринг оказался не чужд изящной словесности – написал и посвятил королю солидный труд, где содержание ясно из заглавия: «Об истоках, обычаях и искоренении пиратства». Прочитав его, Иаков поручил именно Мейнуэрингу очистить «узкие моря» от пиратов. С поставленной задачей бывший «идейный корсар» справился блестяще. Ему помогали военные эскадры нескольких европейских государств, чьей морской торговле пираты изрядно вредили, но основные труды легли на плечи Мейнуэринга. Он удачно топил корабли и вешал захваченных в плен берберийцев, среди которых наверняка были его старые корешки из Мармора. В конце концов уцелевшие берберийцы, бормоча под нос разные нехорошие слова, дружненько подняли паруса и уплыли на историческую родину. Заодно Мейнуэринг украсил нок-реи своих кораблей и пиратами христианскими. С тех пор пираты в Ирландском море и Ла-Манше перевелись. Осталась только контрабанда между Англией и континентом, процветавшая чуть ли не двести лет. С контрабандой оказалось гораздо труднее справиться, чем с пиратством, – с ней и в наше время не покончили…

…За море синее

Во времена Иакова началась колонизация англичанами Северной Америки. Иаков вовсе не был ее инициатором – но, во-первых, этому процессу нисколечко не мешал, наоборот, а во-вторых, его религиозная политика как раз и дала кадры первых поселенцев.

После того как Иаков под давлением англиканского епископата и пуритан отменил введенные было для католиков льготы, католики потянулись в эмиграцию, в первую очередь во Францию, где могли свою веру исповедовать спокойно.

Пуритане этому радовались недолго – вскоре и они попали под раздачу, в чем были виноваты сами: обнаглели и заигрались. Подали королю так называемую «петицию тысячи» – ее и в самом деле подписало около тысячи священников, в том числе и некоторое число англиканских. Требования были самые радикальные: полностью отменить в Англии англиканский епископат, а саму церковь упростить до предела: убрать «папистскую роскошь» и некоторые виды богослужений, опять-таки как «наследие папизма». И, наконец, распространить в Англии самую экстремистскую разновидность протестантизма – шотландское пресвитерианство.

Король был в гневе. Он прекрасно понимал, сколь могучей опорой для него служит англиканская церковь в нынешнем ее виде, – и чересчур рискованно было бы остаться один на один с горластой протестантской оравой, буйной, непредсказуемой и неуправляемой. Он высказал на людях очень здравую мысль: сегодня эти горлопаны принялись за епископов, а завтра, чего доброго, до короля доберутся (никто, в том числе и он сам, явно не предполагал, что эти слова окажутся зловещим пророчеством, которое сбудется через каких-то сорок лет…).

Что до шотландских пресвитериан, то воспитанный ими Иаков ни малейшей любви к своим духовным наставникам не питал и их идеологией нисколечко не проникся. Он воскликнул, опять-таки на людях:

– Шотландское пресвитерианство так же согласуется с монархией, как Господь с дьяволом! Всякие Томы, Уилли, Джеки и Дики будут собираться, чтобы от души порицать и меня, и мой Государственный совет? Пока я не обленился, даже не помышляйте об этом. – И закончил фразой, ставшей крылатой: – Нет епископа – нет короля!

Умный все же был человек – и, как мы помним, теоретик абсолютизма. Пуритан не казнили и не сажали, но с подачи короля английская секретная служба взялась их прессовать не по-детски, придираясь к любому пустяку и до предела осложняя жизнь. Теперь уже пуритане массами побежали на континент, в единоверную Голландию. Им нисколечко не препятствовали, наоборот, облегченно вздыхали: баба с возу – кобыле легче…

Вот и кадры появились – обездоленные люди, которым совершенно нечего было терять, а вот поискать удачу за морем они были готовы. Первые американские колонии, как мы помним, кончившие совершеннейшим провалом, сэр Уолтер Рэли, в чем-то откровенный романтик, обустраивал за свой счет. Теперь подключилась Ее Величество Экономика – как частенько случалось, скромненько притаившаяся за кулисами пышного театрального действа в виде тихонькой уборщицы. Купцы и финансисты всегда умели рассчитывать на три хода вперед. Европейская торговля несла большой ущерб из-за религиозных войн, а развитие промышленности до сих пор сковывалось устаревшими законами, идущими от феодальных времен. Деловые люди решили начать все с «чистого листа», справедливо предполагая, что в случае, если за океаном появятся обширные колонии, дела там пойдут гораздо лучше. К ним примкнули и многие мелкопоместные дворяне, уже прослышавшие, что американские земли крайне плодородны для сельского хозяйства и вдобавок совершенно бесхозные. Ну почти бесхозные – часть их населяли индейцы, во многих местах занимавшиеся не только охотой, но и земледелием. Но кто бы принимал в расчет «дикарей»?

Велосипед изобретать не пришлось – уже существовали Ост-Индская, Московитская и Левантская торговые компании (последнюю, правда, Иаков аннулировал и перевел ее доходы на себя, но сути дела это не меняло). В 1606 г. группа купцов получила у короля грамоту на создание Вирджинской торговой компании (название явно было взято у сидевшего в то время в Тауэре Рэли). Чуть позже возникнут ее «сестрички» – Лондонская и Плимутская компании.

В следующем, 1607 г. на побережье Чесапикского залива высадились первые поселенцы «новой волны». На трех кораблях прибыло, по одним источникам, 105 человек, по другим – 108. Колонию так и назвали – Вирджинией. Протестантов и католиков было примерно поровну, что повлияет на будущее колонии (названия всех колоний потом стали названиями штатов).

Дело не заладилось с самого начала. Еще и оттого, что среди поселенцев оказалось 45 «джентльменов», считавших всякий труд для себя унизительным, и только 12 землепашцев. Приплыли они в мае, а уже к осени половина (по другим источникам, даже три четверти) колонистов умерли от голода, малярии и индейских стрел – местные краснокожие были вовсе не такими миролюбивыми и кроткими, как те, что в свое время обитали на острове Роанок бок о бок с колонистами Рэли (Черчилль добавляет к причинам столь высокой смертности еще и холод, но, очень похоже, ошибается: ну какие на американском Юге, да еще летом, могли быть холода? Каких бы то ни было аномальных похолоданий попросту историками не отмечено).

Вполне вероятно, и оставшиеся в живых разделили бы судьбу умерших, но положение спас оказавшийся во главе колонии «капитан» Джон Смит, обладатель крайне экзотической даже по меркам того буйного столетия биографии. Сын простого крестьянина, в шестнадцать лет сбежал из дому – видимо, от беспросветной нищеты – и подался в Европу. Там воевал за всех, кто платил, – за голландцев против испанцев, за гугенотов против французских католиков, за венгров против турок. Попал к туркам в плен, и те хозяйственно продали его в рабство крымским татарам. Смит оттуда бежал, какое-то время прожил в Запорожской Сечи (где принимали всякого, лишь бы перекрестился и сказал, что в Бога верует), потом через Московию через всю Европу вернулся домой и примкнул к отплывавшим в Америку поселенцам. Еще на корабле составил заговор, намереваясь стать королем Вирджинии (что прекрасно документировано). Его там же, на корабле, посадили под замок, но по прибытии в Америку выпустили, решив, что разбрасываться людьми со столь богатым жизненным опытом грешно, – ну а что касаемо его монархических планов, достаточно держать под присмотром. И не прогадали – Джон Смит, проявив себя как толковый и крайне жесткий управленец, колонию форменным образом спас. Поскольку ни одно доброе дело не остается безнаказанным, после того как под руководством Смита дела пошли на лад, Совет колонии Смита форменным образом выпихнул исследовать примыкающие к Вирджинии необжитые земли. Смит ничуть не упирался – это было гораздо интереснее, нежели заниматься скучным администрированием. Он много плавал вдоль побережья и странствовал по суше, составил несколько подробных карт, по тем временам представлявшим большую ценность. С одними индейцами дрался, получив несколько ранений, с другими дружил – и ненароком закрутил бурный роман с дочкой индейского вождя, красавицей Покахонтас (эта история в США знаменита благодаря в первую очередь мультфильму, так и названному «Покахонтас». В конце концов, уже в пожилые годы, вернулся в Англию, купил поместьице и зажил спокойно – до поры до времени…

Вирджинские поселенцы за золотыми миражами не гнались, с самого начала сделав ставку на земледелие. Между тем в Европе собиралась в путь «вторая волна» поселенцев, уже состоявшая целиком из протестантов. Причины покинуть Голландию у них нашлись очень веские – во-первых, всерьез опасались новой испанско-голландской войны (она так и не состоялась, но страху на протестантов нагнала немало). Во-вторых, они под предводительством тридцатилетнего Уильяма Брэдфорда поголовно принадлежали к секте браунистов. Суперрадикальное течение, которому даже «классические» пуритане казались неполноценными верующими. Согласно браунистам, в «правильной» христианской церкви мог состоять отнюдь не всякий крещеный, а только «избранные». Кто избранный, а кто нет, определял лично сам гуру Брэдфорд. Естественно, прочие пуритане многочисленных «толков» к браунистам относились очень недоброжелательно. Вот браунисты и решили попытать счастья за Атлантикой, где им никто бы не мешал жить, а они были бы панами.

Денег, правда, у них не было, так что пришлось раздобыть их у той же Вирджинской компании. Разумеется, компания проезд оплатила не из филантропии: люди Брэдфорда в обмен обязались отработать на зарождавшихся к тому времени вирджинских плантациях семь лет. Прослышав о готовящемся предприятии, к Брэдфорду заявился и Джон Смит, которому явно надоела жизнь сельского помещика, и предложил свои услуги в качестве специалиста по Америке (каковым и был). Брэдфорд с негодованием отказал, выставив себя борцом за чистоту морали – мол, Смит, известный гуляка и ловелас, будет дурно влиять на высокоморальных браунистов. На самом деле Брэдфорд уже раздобыл все написанные Смитом книги об Америке и все составленные Смитом карты, так что сам Смит был ему совершенно ни к чему…

6 сентября 1620 г. из Европы отбыл самый знаменитый корабль американской истории «Мейфлауэр» (в переводе – «Боярышник»). Плыл он два месяца в условиях довольно жутковатых: нехватка провианта и воды, жестокие шторма. Однако все же добрался до Америки, где на берег сошли сто два человека – сорок один мужчина, девятнадцать женщин и сорок два ребенка. Вот только высадились они вовсе не в Вирджинии, куда плыли, а гораздо севернее, в нынешнем Массачусетском заливе, так что от Вирджинии их отделяло семьсот миль (американская миля, уточню, равна 1600 метрам). Такой уж у «Мейфлауэра» оказался штурман. Где этакое сокровище выкопал капитан, неизвестно. В те времена уже неплохо умели прокладывать курс по карте и компасу, но штурман шпарил наугад, тем курсом, который позже в Сибири называли «На два лаптя правее солнышка». Видимо, он не без резона полагал, что мимо Америки никак не проскочишь: очень уж протяженная, где-нибудь да пристанешь. Подобно известной в советские времена песне о героическом матросе Железняке, «он шел на Одессу, а вышел к Херсону»). (Что интересно, ни автор слов, ни большевистская цензура не задумались, каким идиотом бравого моряка выставляют – между Одессой и Херсоном по суше километров двести…)

Обнаружив, что он и его люди оказались в дикой глухомани, Брэдфорд самым беззастенчивым образом устроил спонсорам натуральнейшее кидалово. Отписал им, что более не считает себя связанным договором – он, дескать, честно собирался отработать семь лет в Вирджинии, но привезли поселенцев вовсе не в Вирджинию, а на ничейные земли. Определенная логика в этом была. Точнее, юридическая прореха в договоре – в самом деле, поселенцы оказались не в Вирджинии, до которой пришлось бы тащиться пешедралом добрых тысячу километров, с женщинами и малыми детьми, без еды…

У Вирджинской компании не было никакой возможности воздействовать на нарушителей контракта. Кроме одной-единственной – обрезать финансирование, что купцы с садистским удовольствием и проделали. Оставшись без помощи извне, колонисты все же выжили – благодаря и упорному труду (в трудолюбии пуританам не откажешь), и помощи местных индейцев, оказавшихся более мирными, чем их соплеменники в Вирджинии. Позже протестанты краснокожих «отблагодарят» на свой лад – пулями, отравой и настоящим геноцидом…

Поначалу колония едва не погибла из-за внутренних распрей – примерно половина поселенцев, севших на «Мейфлауэр» уже в Англии, была протестантами, но не пуританами. Они при поддержке все той же Вирджинской компании отправились к Иакову и смиренно попросили разрешения уплыть в Америку. Иаков задал один-единственный вопрос: как они намерены выживать за океаном?

– Рыбной ловлей, – ответили пуритане.

Иаков воскликнул:

– Пусть Господь возьмет мою душу, это почетное и славное занятие! Даже апостолы не гнушались им!

Вот уж чего не было в характере Иакова – так это простодушия. Он просто-напросто с превеликим удовольствием отделался при первой возможности от очередной группы протестантских горлопанов.

В Америке протестанты разных толков затеяли жаркий спор – кто будет руководить колонией, кто именно станет ее духовно окормлять. Ни одна из сторон уступать не хотела. Трудно сказать, к каким печальным последствиям могла бы привести эта свара, затянись она надолго – места и обстановка как-то не способствовали долгим дискуссиям на тему «Как нам обустроить Америку?». Что в конце концов поняли и митингующие. Перед лицом голодной смерти составили своего рода мирный договор: «Мы полагаем принимать для общего блага добродетельные, справедливые и равные для всех законы и постановления, которым мы все обещаем повиноваться». Договор подписал сорок один человек – все совершеннолетние мужчины. Какое-то время его старательно соблюдали, что и позволило выжить колонистам, основавшим нынешний город Плимут, названный в честь английского Плимута. Позже, когда в колониях станет гораздо многолюднее, договор бесцеремонно нарушат, «справедливых и равных для всех законов» не будет, а учрежденные окажутся не такими уж и добродетельными. Однако не будем забегать вперед…

Жители Плимута и окрестностей положили начало Новой Англии – это название охватывает несколько штатов и служит сегодня прямо-таки символом пуританского меркантилизма, чопорности, пуританских добродетелей (сплошь и рядом чисто внешних). Новая Англия стала сердцем американского Севера. Вирджиния соответственно – сердцем американского Юга. Между ними постепенно росли серьезные противоречия, которые в конце концов и привели к Гражданской войне 1861–1865 гг.

Но это, во-первых, уже чисто американская история, а во-вторых, об этой войне я уже написал толстую книгу, так что повторяться не буду. Упомяну лишь, что до смерти короля Иакова – и в первые годы правления Карла Первого – сколько-нибудь массовой колонизации Америки совершенно не велось. Она начнется позже, о чем будет рассказано особо – там происходило немало интересных вещей, от чисто юмористических до трагических (юмора гораздо меньше, а крови и грязи, как это у англичан водится, гораздо больше).

Нах Москау, милорды!

Именно в правление Иакова Первого, во времена русского Смутного времени, русская и английская истории причудливым образом переплелись – первый и последний раз таким вот образом…

Иван Грозный вел по отношению к англичанам довольно взвешенную политику и, уж безусловно, не позволял сесть себе на шею и ножки свесить. Никаких особых привилегий английским купцам не предоставлял, не пускал их в Сибирь, прекрасно понимая, что в этом случае вся меховая торговля окажется в руках лондонских «мужиков торговых», нацелившихся на устья Енисея и Лены.

После его смерти ситуация решительным образом изменилась. Царь Федор Иоаннович был человеком крайне мягким и слабовольным (хотя, безусловно, и не скудоумным дебилом, каким его порой выставляют до сих пор). «Могучий при слабом государе» имелся – всесильный Борис Годунов, фактический правитель, брат жены Федора Ирины. Вот он перед англичанами откровенно расстилался.

Елизавета старалась наладить ухудшившиеся в последние годы жизни Грозного русско-английские отношения, в первую очередь торговые. Именовала Годунова в своих посланиях «самым дорогим и любимым двоюродным братом», отправила к царице Ирине своих врачей (Ирина, очень похоже, страдала бесплодием). Елизавете все это не стоило ни гроша – ну, может быть, оплатила врачам проезд, что сомнительно, зная ее скупость. А вот Годунов предоставил англичанам нешуточные льготы: вообще освободил от торговых пошлин и дал другие привилегии. По подсчетам Карамзина (несмотря на все эмоции и выхлестывающий за любые пределы пафос в его «Истории государства Российского», в цифрах он точен), от такой щедрости страна теряла 20 000 рублей ежегодно – по тем временам деньги огромные.

Правда, даже Годунов не выдержал, когда Елизавета потребовала для своих купцов вовсе уж заоблачных привилегий: стала требовать, чтобы русские запретили у себя торговать не только другим иностранцам, но и английским купцам, не принадлежавшим к Московитской торговой компании (кто эту идею лоббировал в Лондоне, догадаться нетрудно). Из Москвы ушел недвусмысленный ответ: «Это дело нестаточное и ни в каких государствах не ведется… этим нелюбье свое объявляет Царскому Величеству и убытку Государевой Земли, хочет дорогу в нее затворить». Позже англичане всерьез вознамерились сделать Россию (или по крайней мере ее часть) английским протекторатом. Это были не фантазии, а подробные бизнес-планы, разработанные английскими купцами.

Многим сторонним наблюдателям тогда казалось, что России как суверенному государству пришел конец: отсутствие центральной власти, разноплеменные иностранные интервенты, «воровские» казаки, нахлынувшие пограбить в немалом количестве, самозванцы, причем некоторые из них с кое-какой военной силой… В 1612 г. двое представителей Московитской компании в России, Томас Смит и Джон Меррик, подали королю Иакову обширный и детально проработанный меморандум о состоянии русских дел и тех выгодах, какие представляет и русский рынок, и установление над Россией английского протектората. Никакой лирики, одна конкретика. Авторы меморандума подробно описали географию и экономику как Русского Севера, так и Волги до Каспийского моря – к тому времени английские путешественники (а по совместительству и разведчики) хорошо изучили те места.

Экспортируемые товары были перечислены подробно: «Лен, пенька, канаты, смола, деготь, сало, мачтовый лес (необходимый материал для нашего флота), меха всех сортов, воск, мед, бобровые шкуры для шапок, воловьи, коровьи и буйволовые кожи, поташ, льняное и конопляное масло, икра и так далее».

Икра и тогда была в Англии лакомством для богатых, смолу и многое другое можно было приобрести и на континенте. Однако мачтовый лес имелся только в России и был товаром стратегическим. Как и корабельные канаты и пенька, из которой делали в первую очередь канаты и всевозможный такелаж, сиречь корабельные снасти. А выгода русских купцов от торговли мехами была прямо-таки фантастическая – одна-единственная шкурка соболя высокого качества в Сибири стоила три копейки серебром, а в России продавалась за сто рублей (рубль тогда был, подобно английской марке, исключительно счетной единицей и составлял сто серебряных копеек). Иными словами, прибыль более чем в 3000 процентов! Понятно, перехватив этот выгодный бизнес, английские купцы озолотились бы.

Нужно еще уточнить, что в обмен англичане поставляли лишь сукно, олово и свинец – всё это при необходимости русские купцы могли приобрести и поближе.

Кроме мехов и прочих русских богатств, англичан еще интересовала Волга как крайне перспективный маршрут для торговли с Индией и Китаем. На море серьезнейшую конкуренцию составляли голландцы, чья Ост-Индская компания была тогда гораздо сильнее английской. Авторы меморандума рассмотрели и этот вариант: «Если бы у нас представилась возможность любыми средствами установить и наладить обеспеченную (это слово здесь употреблено в смысле «регулярную». – А.Б.) торговлю по этому пути, то она была бы не только более доходной и плодотворной для нашей страны, чем для любой иной, но, кроме того, в этом случае наше королевство превратилось бы в складочное место для вышеназванных восточных товаров, из которого они могли бы распространяться во Францию, Германию, Нидерланды и Данию. Таким образом, даже если бы не существовало иных важных доводов, кроме соображений пользы, то и для его величества, и для нашей страны имелось бы достаточно оснований, чтобы взять в свои руки защиту этого народа и протекторат над ним».

Как видим, вещи названы своими именами – «протекторат». А еще написано: «любыми средствами»…

Указывалось также, что в самой России есть влиятельные люди, способные поддержать английские планы: «Северные части этой империи, еще не тронутые войной, поддерживающие давно сношения с нашей нацией и благодаря долгому общению получившие вкус к нашей натуре и условиям жизни, особенно же привлекаемые великой мудростью и добротой его величества, гораздо больше желают отдаться в его руки, чем в чьи-либо иные».

Речь в первую очередь шла о русских боярах. Часть из них, нимало не озабочиваясь патриотизмом, государственными интересами и тому подобной, с их точки зрения, лирикой, вела себя самым предательским образом: ради реальных материальных благ служила второму самозванцу, водила шашни со шведами, впустила в Москву польско-литовское войско и готова была поддержать коронацию на русском престоле польского королевича Владислава. Одному из них, Василию Шуйскому, удалось даже пролезть в цари, но правил он недолго и бездарно и потому был свергнут, а для пущей надежности поляки увезли его к себе и насильно постригли в монахи. В таком поведении нет ничего специфически русского: в точности так вела себя порой знать других европейских стран, в том числе и самой Англии, усмотрев для себя немалые выгоды, наперебой валила на службу либо очередному претенденту на престол, либо иностранным интервентам.

Точных данных нет, но, кроме бояр, английские планы наверняка поддерживала и часть богатых купцов, для которых опять-таки на первом месте была звонкая монета – вспомним, что писал о своих купцах Мейнуэринг…

Военная сила имелась тут же, под рукой – занявший часть северных русских земель с Новгородом пятнадцатитысячный корпус генерала Якова Делагарди. Иногда отечественные авторы называют это воинство «шведскими интервентами», что не вполне согласуется с исторической правдой. Яков Делагарди и в самом деле был генералом шведской службы. Вот только в его отряде не было ни одного солдата шведской регулярной армии. Одни лишь наемники. Русские сами позвали Делагарди за хорошую плату повоевать с поляками и казаками, но Делагарди, осмотревшись на новом месте, повел собственную игру. Шведов в его корпусе было как раз меньше всего, большинство составляли подданные Иакова Первого – англичане и шотландцы. Больше всего было шотландцев – они в те времена в массовом порядке устремились в Европу, как по бедности, так и по религиозным причинам. И на жизнь зарабатывали почти исключительно военной службой, нанимаясь к любому, кто хорошо платил. Их брали охотно – вояками шотландцы были добрыми.

(Вот кстати. Коли уж зашла речь о русской истории и оказавшихся причастными к ней (особенно при Петре Первом) шотландцах, стоит сделать очередное отступление – на сей раз поэтическое. Принято считать, что великий наш поэт М.Ю. Лермонтов ведет родословную от некоего шотландца Томаса Лермонта, попавшего на русскую службу то ли в Смутные времена, то ли позже, при первых Романовых. А Томас, в свою очередь, происходит по прямой линии от знаменитого шотландского поэта Томаса Лермонта.

При ближайшем рассмотрении это выглядит красивой сказкой – и наверняка ею является. Во-первых, сведения о шотландце на русской службе Томасе Лермонте крайне скудные – если только есть вообще. Во-вторых, поэт Томас Лермонт, Бард из Эрсилдуна, автор многих стихотворных пророчеств и возлюбленный королевы фей, в конце концов так и ушедший за ней в страну фей, – личность, как и Робин Гуд, абсолютно легендарная, персонаж английских сказок и легенд (точнее, в первую очередь шотландских). Его реальное существование ничем совершенно не подкреплено. В-третьих, из воспоминаний современников Лермонтова прекрасно известно, почему его фамилия приняла именно такой вид. Первоначально она очень долго писалась «ЛермАнтов» – с буквой «а». От кого-то юный Мишель услышал легенду о Томасе Лермонте. Молодому поэту она страшно понравилась, он стал писаться ЛермОнтов через «о» (в те времена подобные вольности с фамилиями допускались) и уверять всех, что он и есть отдаленный потомок Барда из Эрсилдуна. Поэты частенько склонны к романтическим фантазиям, что поделать. Можно выдвинуть версию, что Лермантовы и в самом деле потомки некоего иностранца, но звавшегося не Лéрмонт, а Лермá. Довольно распространенная во Франции и в Испании, в том числе и у дворян, фамилия…)

Причем дело не ограничивалось теорией: Смит и Меррик уже успели провести предварительные переговоры и кое с кем из русских бояр (наверняка и с купцами), и с Делагарди, который, в принципе, был не против, в первую очередь оттого, что представлял в России не шведского короля, а собственные интересы. Планировалось сначала захватить и укрепить Архангельск, имевший огромное значение для морской торговли с Россией, занять Русский Север, а там, в зависимости от того, как пойдут дела, замахиваться и на большее.

Так что у авторов меморандума были серьезные основания писать: «Если бы ваше величество получили предложение суверенитета над той частью Московии, которая лежит между Архангельском и рекой Волгой, вместе с путем по этой реке до Каспийского или Персидского моря или, по крайней мере, управления и протектората над нею с установлением свободы и гарантий торговли – это было бы величайшим и счастливейшим предложением, которое когда-либо делалось какому-нибудь королю нашей страны с тех пор, как Колумб предложил Генриху Седьмому открытие Вест-Индии».

И ведь нисколечко не преувеличивали, стервецы, – предприятие и в самом деле планировалось грандиознейшее…

Иаков дал Джону Меррику все полномочия для ведения переговоров в России от его имени и выдал верительную грамоту, в которой написал: «Представления и предложения, клонящиеся ко благу и безопасности этой страны при нашем посредничестве и вмешательстве, ныне переданы нам. Мы немало тронуты, чувствуя нежное сострадание к бедствиям столь цветущей империи, к которой мы и наши августейшие предшественники всегда испытывали особое расположение».

Впервые был использован метод, который в дальнейшем британцы будут применять часто: красивыми словесами маскировать колониальные захваты. Сердиться за это ни на Иакова, ни на английских купцов не следует – они просто-напросто пытались использовать ситуацию к выгоде своей страны. Наоборот, учиться надо…

(Конечно, все заявления о «свободе торговли» – опять-таки исключительно для красного словца. Несомненно, получив контроль над Россией или по крайней мере над Севером, англичане не допустили бы туда не только иностранцев, но и своих земляков, не принадлежавших к Московитской компании, а сама компания стала бы монополистом, как впоследствии Ост-Индская в Индии.)

Трудно сказать, чем окончились бы эти планы, начни они претворяться в жизнь несколькими годами ранее, когда царили всеобщий хаос и неразбериха. Но время сработало против англичан. Плавания из Англии в Архангельск и обратно были долгими, порой капитаны, не уложившись в одну навигацию, останавливались на зимовку в Скандинавии.

Джон Меррик вернулся с королевской грамотой уже, собственно говоря, в другую страну: нижегородское ополчение Минина и Пожарского вышибло поляков из Москвы, на царский престол возвели Михаила Романова (причем всеми делами заправлял его отец митрополит Филарет, нисколько не уступавший в уме и энергии кардиналу Ришелье). Делагарди со своими людьми, видя такое дело, отступил нах фатерланд, бояре и купцы, на которых англичане могли рассчитывать, толпились у трона юного царя, наперебой выпрашивая милости. Грандиозное, без всякой иронии, предприятие провалилось, не начавшись. Через триста с лишним лет англичане попытаются его повторить в части Русского Севера, но, как справедливо заметил Карл Маркс, история если и повторяется, то в виде фарса (правда, фарс оказался кровавым, разговор о нем будет в свое время).

Ну а Иаков… За Иаковом в конце концов пришла Та, Что Приходит За Всеми Людьми, как говаривали в старину арабы…

Плаха и корона

Властитель слабый и лукавый…

В первые годы правления молодого короля Карла Первого вдоволь порезвился доставшийся Карлу в наследство от отца герцог Бекингем. Карл оказался человеком слабохарактерным, твердость он проявлял исключительно в борьбе с парламентом, а во всем остальном полностью полагался на всесильного временщика, и тот развлекался как хотел – в первую очередь к собственной выгоде. (К слову, освобождением из Тауэра сэр Уолтер Рэли обязан не только заинтересовавшему короля проекту поисков Эльдорадо, но и вульгарной взятке – его родичи сунули Бекингему 1200 фунтов, цену приличного поместья, и он денежки отработал честно, похлопотал.)

Бекингем немало покуролесил в Париже, куда отправился сватать за Карла принцессу Генриетту Марию. Без особых церемоний пытался затащить юную красавицу в постель. Диккенс это описал кратко, но выразительно: «Бекингем, пользуясь случаем, имел нахальство приударить за юной королевой Франции да еще негодовал, когда кардинал Ришелье, французский министр, указал ему его место». Впрочем, не исключено, что под «юной королевой» подразумевается не Генриетта Мария, а Анна Австрийская. Какие-то шашни с Бекингемом, историки не сомневаются, у нее, безусловно, были – хотя наверняка не столь романтические, как они описаны у Дюма. Не зря король Людовик Тринадцатый впоследствии отказался принять Бекингема в качестве посла (хотя и в том, что Бекингем все же, простите за вульгарность, подбивал клинья к Генриетте, никто не сомневается). Когда Генриетта стала английской королевой, Бекингем самым хамским образом держался и с ней, и со вдовствующей королевой. Однажды Генриетта, привыкшая на родине к другому обращению, прилюдно заявила Бекингему, что с коронованными особами так дерзко не обращаются, Бекингем преспокойно ответил:

– У нас иным королевам и головы рубили!

Молодой королеве пришлось это проглотить…

Бекингем тем временем неведомо с какого перепугу возомнил себя великим полководцем. Спланировал очередное нападение английской военной эскадры на богатый испанский Кадис, куда раз в год приходили «золотые караваны» из Америки. Планировщик из него оказался никудышный, и англичане были испанцами жестоко биты.

Во второй раз Бекингем уже лично командовал эскадрой. Французские гугеноты тогда удерживали в своих руках стратегически важный город-крепость Ла-Рошель, который осаждал кардинал Ришелье. Англия и до того подсобляла единоверцам оружием и деньгами, а теперь решила вмешаться и военной силой. Бекингем высадил десант на французском острове Ре, лежавшем неподалеку от Ла-Рошели, откуда было бы очень удобно Ла-Рошель снабжать всем необходимым. На острове располагалась французская крепость Сен-Мартен, которая сдаваться англичанам не собиралась. У одного из современных авторов я прочитал забавную вещь: Бекингему-де «почти удалось» взять крепость. Вот только в реальной жизни действует пословица: «Чуть-чуть не считается». Ценятся не попытки, а факт. Позже вермахту тоже «почти удалось» взять Москву, но в итоге немцам пришлось оттуда форменным образом драпать, бросая тяжелое вооружение и технику, и, если бы этот драп не остановил самыми жесткими мерами Гитлер, еще неизвестно, чем бы все кончилось….

Французские военные корабли доставили в Сен-Мартен подкрепление да вдобавок дали короткий, но жестокий бой английской эскадре, чувствительно ее растрепав. Вернувшийся с позором Бекингем привел назад только менее трех тысяч из отправившихся с ним в поход 6800 солдат и моряков, что отнюдь не прибавило ему любви и популярности – его и без того ненавидела практически вся Англия.

Вскоре в результате свободного народного волеизъявления отдал концы один из двух главных подручных Бекингема по грязным делам, знаменитый астролог, ученый доктор Лэм, известный многим как торговец ядами, мошенник, совершивший несколько уголовных преступлений. Всякий раз его отмазывал от суда и следствия всемогущий герцог, а вот от гнева лондонцев не уберег…

Простой народ, не искушенный в ученых материях вроде астрологии, полагал доктора колдуном и чернокнижником. Как-то, когда доктор Лэм возвращался из театра (он был человеком культурным, театр любил), его стала преследовать орава уличных мальчишек с криками:

– Колдун! Колдун!

Доктору бы поскорее унести ноги, а он, разозлившись, подозвал нескольких слонявшихся тут же матросов, сунул им денежку и попросил надавать малолетним хулиганам подзатыльников. Те охотно взялись за дело. За мальчишек вступилась собравшаяся толпа в несколько сотен человек, быстренько набила матросам морды и взялась за Лэма. Он попытался укрыться в ближайшей таверне, но хозяин его выгнал, не без оснований боясь, что толпа разнесет его заведение по кирпичику. Добрые лондонцы отколошматили астролога-уголовничка так, что он преставился в тот же вечер.

На радостях пили и гулеванили всю ночь, крича на улицах:

– Дьявол издох! Дьявол издох!

В то же время кто-то сорвал со стены и бросил на пол портрет Бекингема, висевший не где-нибудь, а в здании Суда Королевской Скамьи, высшего уголовного суда Англии, куда простой народ доступа не имел…

Король Карл, науськиваемый Бекингемом, был в ярости. Однако зачинщиков не нашли, как ни искали – никто их не выдал. Единственное, на что был способен Карл – лишить жителей района старинных привилегий, – дело происходило в Сити, а этот немаленький квартал с давних пор пользовался гораздо большими привилегиями, чем другие районы. В ответ на воротах Сити появилась надпись, возвещавшая, что следующим будет Бекингем.

Так оно вскоре и оказалось… Интересно, что доктор Лэм, явно пытавшийся покрепче привязать к себе покровителя, долго и старательно впаривал Бекингему, будто по воле звезд их судьбы таинственным образом связаны и вскоре после смерти одного умрет и другой. Как к предсказаниям ни относись, но так и вышло. Бекингема – тут Дюма точен – заколол кинжалом морской офицер Джон Фельтон, разве что не действующий, как у Дюма, а отставной. И никакой коварной Миледи и близко не было. У Фельтона вообще-то были и личные причины – герцог его обошел очередным чином и вытолкнул в отставку, не заплатив причитавшегося жалованья. Но главную роль играли все же причины идейные: Фельтон был пуританином, а пуритане герцога ненавидели особенно, справедливо считая несчастьем для Англии. В том, что Фельтоном двигала в первую очередь идея, убеждает его поведение: в поднявшейся многолюдной сумятице он мог без труда скрыться, но он вышел вперед и заявил: да, это я убил чуму и холеру двуногую!

Король, подозревая, что за Фельтоном кроется большой заговор, приказал его пытать, чтобы выведать имена сообщников. Тут показал зубы Суд Королевской Скамьи: не только это запретил, но и приказал уничтожить вообще все орудия пыток. Поделать с ним король ничего не мог.

Фельтон стал прямо-таки национальным героем. По всем английским тавернам пили за его здоровье – не только простой народ, но и студенты Оксфорда. Поэты сочиняли в его честь оды и хвалебные гимны. Когда Фельтона везли под конвоем из Портсмута, где он убил Бекингема, в Лондон, приветствовать его сбегались толпы народа. Помилуй король Фельтона, он заслужил бы народную любовь, которая ему впоследствии ох как пригодилась бы. Не помиловал. Фельтона судили – правда, не как заговорщика, а как убийцу, – но все равно приговорили к отсечению головы. В глазах англичан, особенно пуритан, он стал мучеником, пострадавшим за народ.

А Карл Первый семимильными шагами двигался к гибели…

«Кавалеры» и «круглоголовые»

Англичане своего короля еще в бытность его принцем прозвали Малютка Карл – он и в самом деле был невелик ростом, всего-то 150 см. Однако прозвище в полной мере относится не только к его росту, но и к его делам.

Внешнюю политику он вел как-то… даже слова верного не подберешь. Почти что и не вел по-настоящему. Вся его внешняя политика, по сути, свелась к двум – недолгим, правда – военным кампаниям против Испании и Франции. Да к шотландским делам, опять-таки неудачным, о которых будет рассказано ниже.

А вся политика внутренняя свелась к сбору старых налогов и введению новых. Вот это – единственное занятие, в которое Карл вложил немало энергии, достойной лучшего применения, и проявил нешуточную изобретательность.

По сложившейся практике новые налоги вступали в силу лишь после одобрения их парламентом. Того же Карл ждал и от парламента созыва 1628 г. Однако Палата общин форменным образом взбунтовалась. И приняла три новых закона. Первым «врагами королевства» объявлялись те, кто попытался бы ввести в английской церкви элементы католического богослужения. (Палата общин состояла в основном из пуритан, а они были встревожены слухами, что король под влиянием супруги-католички собирается сблизить англиканскую церковь с католической.) Второй зачислял во враги королевства всех, кто давал королю совет вводить новые налоги и пошлины в обход парламента. Третий: любой, кто соглашался платить неутвержденные парламентом налоги и пошлины, становился «предателем английских свобод» (вот тут и вспомнили о Великой хартии вольностей, отыскав ее с превеликим трудом где-то в дальнем пыльном углу, куда еще не добрались архивные мыши и стрескать не успели).

Первый закон Карла не особенно и задевал, он нисколько не собирался что-то менять в англиканской церкви. А вот два других рассердили не на шутку – полностью шли вразрез с его замыслами. В марте 1629 г. Карл парламент распустил и не созывал новый одиннадцать лет.

Оставшись без парламентского надзора, он и развернулся по полной. Нужно уточнить, что роспуск парламента поддерживала часть крупного дворянства, а вот простонародье бежало в Америку, уже за свой счет, на собственный страх и риск…

Карл ввел новые налоги о таможенных сборах – теперь пошлину брали в зависимости от водоизмещения корабля и веса груза, причем не только с иностранцев, но и с английских судовладельцев. Вновь ввели отмененный парламентом в последние годы правления Иакова «корабельный» налог – не только с «сухопутных» графств, но и с дворянства. Вновь были введены монополии, тоже отмененные в свое время парламентом, – и значительно расширены. Теперь появились монополии не только на вино, но и на мыло, на соль, на почти все предметы домашнего обихода вроде посуды и ложек-вилок. Причем полагалось не только отдавать крупную сумму за патент на ту или иную монополию, но и ежегодно платить налог с прибыли. По всей стране разъезжали королевские комиссары, уговаривая народ «добровольно» дать взаймы королю. Карл вновь сделал запретными королевские леса, а под шумок отобрал некоторые у их законных владельцев.

Втихомолку – можно сказать, из-под полы – люди короля по его поручению торговали дворянскими титулами и государственными должностями. Карл по примеру отца пошел еще дальше. Новых дворянских титулов он не изобретал, но придумал кое-что другое, опять-таки уникальное в английской и вообще в европейской истории. Людей стали делать дворянами насильно. Высмотрев богача из «простых», король возводил его в рыцарское достоинство, за что новоявленный сэр должен был заплатить солидную сумму. А для тех, кто отказывался от этакой чести, нежданно-негаданно свалившейся на голову, ввели крупные денежные штрафы.

Снова заработал старый закон, запрещавший строить в Лондоне новые дома. Вообще-то его поддерживали многие незаинтересованные люди: население столицы при Карле достигло 200 000 человек, сгрудившихся на небольшой территории. Отсюда – грязь, антисанитария, болезни, рост преступности. Вот только для короля это стало еще одним способом зарабатывать деньги. К самовольным застройщикам – а их было немало – являлись люди короля и ставили вопрос ребром: или деньги на бочку, или дом снесут подчистую. И платили. И сносили…

Ну и по мелочам: Карл опять-таки пользовался доходами с имений дворянских и просто богатых сирот, чьим опекуном считался. При продаже земель уполномоченные короля по его приказу безбожно задирали цены. Налоги либо собирали с помощью солдат, либо передавали их сбор откупщикам, опять-таки использовавшим военную силу на широкую ногу.

И все же со сбором денег обстояло плоховато. Особенно крепко протестовали против «добровольных» займов – не бунтовали, а просто-напросто отказывались платить. В Корнуолле, когда туда нагрянули королевские комиссары и стали агитировать за займ, многие отказались выкладывать денежки. Поделать с ними ничего было нельзя – власти все же не могли перевернуть крестьян вверх ногами и вытрясать деньги из карманов, как когда-то Лиса Алиса и Кот Базилио поступили с Буратино. Один из земледельцев, грамотный и определенно зажиточный, оставил об этом воспоминания: «Одних склонили к этому громкими словами и угрозами, других убеждениями. У меня тоже чуть было не выманили денег, но, зная, с кем имеешь дело, я во время разговора с ними крепко держал руки в карманах».

Многие отказывались платить налоги, особенно таможенные и корабельный, ссылаясь на то, что без одобрения парламента они незаконны. С юридической точки зрения они были совершенно правы, но власти этим не заморачивались. Людей простого звания за неоплату насильно определяли в матросы или солдаты, купцов и дворян штрафовали, а то и сажали за решетку. Крупного предпринимателя сэра Чемберса, отказавшегося платить новые таможенные пошлины, оштрафовали на 2000 фунтов, а потом посадили. Причем все было проделано по закону: в тюрьму купца и дворянина отправили не по королевскому произволу, а в строгом соответствии с законами – «двенадцать присяжных его сословия»… В качестве присяжных выступили члены Суда по делам казначейства, совершенно «карманной» конторы при короле. Этот же суд объявил налоги, введенные королем без одобрения парламента, совершенно законными. Судьи с простодушным цинизмом объявили: король по определению не может совершить ничего незаконного. Широкие массы налогоплательщиков это нисколечко не убедило, и бегство от налогов стало в Англии прямо-таки национальным видом спорта. Причем сопротивление было пассивным, но действенным.

Теперь самое время поговорить об американских делах. За время правления Карла число колонистов в Америке увеличилось резко – с нескольких сотен человек до примерно четырнадцати тысяч. Никакой заслуги Карла и его администрации в этом не было – как раз наоборот, слово «заслуги» можно употреблять исключительно в ироническом смысле. Главными спонсорами «новой волны» переселенцев были как раз оппозиционные Карлу крупные торговцы (среди которых имелись не только купцы, но и дворяне, и благородные лорды). А основная масса искателей счастья как раз и состояла из тех, кому налоговая политика короля встала поперек горла, и они рассчитывали обрести за морем больше воли (и расчеты оказались верными). Среди них были и католики (лорд Балтимор, основавший город, получивший его имя), но больше все-таки оказалось протестантов, недовольных не только налогами, но и господством англиканской церкви. Образовалось пять крупных поселений: Вирджиния, Массачусетс, Плимут, Коннектикут и Род-Айленд. Вирджиния формально числилась под прямым управлением короны (в лице одного из комитетов Тайного совета), а фактически всем заправляли крупные землевладельцы. К тому времени кто-то из колонистов едва ли не чисто случайно посадил табак, принесший богатый урожай. Стали возникать крупные табачные плантации, в дальнейшем вместе с хлопком и кукурузой составившие основу экономики американского Юга. Остальные колонии практически не подчинялись королю, а средств воздействия на них не было никаких, чересчур накладно было бы отправлять туда войска и содержать их.

Коннектикут и Род-Айленд отпочковались от Массачусетса – по двум разным причинам. В Коннектикут часть массачусетцев ушла в поисках новых плодородных земель, с которыми на «исторической родине» дело обстояло не лучшим образом. Род-Айленд появился на свет по идейным, смело можно сказать, побуждениям. Роджер Уильямс, ученый богослов из Кембриджа, выступал против неформального главы англиканской церкви, архиепископа Кентерберийского Лоуда (к слову, в свое время наряду с доктором Лэмом одним из двух ближайших подручных герцога Бекингема). Задираться с Лоудом было смертельно опасно, что архиепископ не раз доказывал на практике. Опасаясь если не за свою жизнь, то за свободу и здоровье (Лоуд, как мы увидим вскоре, членовредительствовать любил), Уильямс перебрался в Массачусетс, но не ужился и там. В Массачусетсе железной рукой правили кальвинисты, подавляя любое несогласие, а Уильямс был горячим сторонником религиозных свобод. Кальвинисты собрались было отправить его в Англию на церковный суд, но, предупрежденный друзьями, Уильямс бежал в совершеннейшую глушь, где с примкнувшими к нему единомышленниками заложил город Провиденс, будущую столицу колонии Род-Айленд, в которой ввел совершеннейшую веротерпимость для всех христиан любого вероисповедания и толка. Симпатичный был человек, сторонник свобод не на словах, а на деле. Правда, свободы свободами, а бизнес бизнесом – очень долго основой экономики Род-Айленда было производство виски и торговля таковым (к этому бизнесу лично я опять-таки отношусь со всей симпатией, как и к вирджинскому табаку, до сих пор считающемуся одним из лучших наряду с турецким).

Одним словом, колонисты жили вольными казаками, что крайне раздражало как короля, так и архиепископа Лоуда. В результате война за независимость колоний едва не разразилась за без малого сто лет до того, как случилась в реальности. В 1635 г. король решил отправить в Америку крупную эскадру, чтобы вооруженной силой построить колонистов и привести к общему знаменателю. Прослышав об этом, колонисты стали спешно строить форты и блокгаузы, твердо решив не сдаваться. Пушек у них фактически не было, но всевозможного огнестрела имелось в избытке, к тому же поселенцы набили руку в схватках с индейцами и воевать готовились всерьез. Кровь не пролилась по весьма прозаической, но веской причине: королю вечно не хватало денег, не нашлось их и на снаряжение эскадры с десантом. Колонии на четверть века оказались предоставлены сами себе (что их нисколечко не огорчало, наоборот), пока за них не взялся ставший диктатором Англии Оливер Кромвель…

Вернемся в Англию. После одиннадцати с лишним лет самовластного правления Карлу все же пришлось созвать парламент – собранных с помощью незаконных налогов денег катастрофически не хватало, в первую очередь для войны с Шотландией, вспыхнувшей исключительно из-за очередных недальновидных шагов короля (к которым его побуждал архиепископ Лоуд).

Лоуд замыслил грандиозное, но с самого начала обреченное на провал предприятие – перестроить шотландскую церковь по англиканскому образцу, поставить и там епископов, а в богослужение широко ввести англиканскую обрядность. Не самый умный проект для страны, где большинство составляли не просто протестанты – их крайнее течение в лице пуритан-пресвитерианцев. Для них англиканские обряды были «наследием клятого папизма», а епископы – антихристовыми слугами. Церковными делами в Шотландии руководило так называемое Общее Собрание, где были представлены все пресвитерианские приходы и общины. Иаков, сначала как шотландский король, а потом монарх двух государств, пользовался там одной-единственной привилегией – присутствовать на заседаниях без какого бы то ни было решающего голоса.

Мощная оппозиция Лоуду возникла в самой Англии. Видный юрист Принн выпустил книгу «Бич актеров», в которой обобщил пуританские претензии к англиканству. И, увы, довел их до полного абсурда – выступал против театров, которые называл «храмами дьявола», актеров («слуг Сатаны»), охотничьих забав, Майских деревьев, музыки вообще, украшения домов на Рождество елками (язычество, как и Майские деревья!), игры в карты и, наконец, по непонятным мне причинам – против париков у мужчин и женщин. Священник Лейтон (кстати, шотландец родом) публично называл епископов и прелатов «пустозвонами», «кровожадными людьми», сам епископат – «порождением суетного человеческого ума» и «установлением антихриста», а королеву Генриетту – «дочерью Хетта» (одного из самых неприглядных библейских персонажей, этакого главгада). Священник Бэстик в одной из проповедей высказался об англиканской церкви смачно: «Ад разверзся, и к нам явился черт в камилавках и клобуках, ризах и стихарях». Его единомышленник, запрещенный к служению Бёртон, призывал всех «добрых христиан» противиться епископам как душегубителям, порождению звериному, слугам антихриста».

Легко представить, как к этакой пропаганде отнесся англиканский епископат. Да и многие, от знатных до простолюдинов, этим идеям противились – из-за любви к театру, пляскам у Майских деревьев, карточной игре…

Архиепископ Лоуд был упрямым, решительным и жестоким. Принна лишили ученой степени, выставили к позорному столбу и приговорили к пожизненному заключению. Лейтона тоже выставили к позорному столбу, били плетьми, поставили на щеку клеймо, отрезали одно ухо и порвали одну ноздрю. Так же поступили и с его сторонником, судебным поверенным Мирном – поставили к столбу, предварительно оштрафовав на тысячу фунтов, отрезали сначала одно ухо, потом второе. Бэстика тоже оштрафовали на тысячу. Всех упекли в тюрьму пожизненно. Лоуд ввел жесткую цензуру пуританской печати – появились во множестве анонимные памфлеты против англиканской церкви. Вскоре учредил так называемый «Статут о воскресном дне». Всякий, неважно, мужчина или женщина, какого бы вероисповедания ни придерживался, обязан был посещать воскресное англиканское богослужение. Нарушителей штрафовали.

В Шотландии пресвитериане не собирались сдаваться так просто. Они заключили соглашение, известное под названием ковенант (его сторонников стали называть ковенантерами). Ковенант объявил, что ни малейших изменений в своей церковной практике не допустит, а против любых попыток их установить будет драться любыми средствами. Это были не пустые слова – вскоре шотландская армия вторглась в Англию под знаменами, на которых было написано «За Христову корону и ковенант». Навстречу выступили войска короля Карла.

В прежние времена англичане гораздо чаще били шотландцев, чем получали от них люлей. Теперь вышло наоборот. Солдаты Карла дрались без особого запала – были злы на долгие задержки жалованья, к тому же среди них оказалось немало протестантов, втайне сочувствовавших ковенантерам. Что гораздо важнее, шотландским войском командовал фельдмаршал Лесли, прошедший неплохую школу в Тридцатилетней войне под начальством шведского короля Густава-Адольфа, одного из лучших полководцев XVII в. В этой войне участвовали на стороне протестантов немало шотландцев – и они, получившие немалый опыт, поспешили на родину, узнав о тамошних событиях.

Ситуация сложилась уникальная: между собой воевали два королевства, имевшие над собой общего монарха. После первого же сражения у города Тайна английское войско попросту разбежалось. Современник и свидетель этого драпа писал: «Никогда еще столь многие не бежали от столь немногих с меньшим беспорядком». Шотландцы быстро заняли несколько северных и северо-западных английских графств, где и располагались английские угольные месторождения.

Впрочем, шотландцы вели себя очень умно. Они объявили, что пришли не как оккупанты, а явились защищать «права и свободы англичан». Лесли и его генералы и в самом деле поддерживали тесную связь с парламентской оппозицией и английскими пуританами. Демонстративно следили, чтобы доставка угля в Лондон из занятых ими областей не прерывалась ни на день. Однако требовали не только удовлетворить требования ковенанта о неприкосновенности пресвитерианской веры, но и оплачивать содержание шотландской армии в Англии, пока их требования не будут выполнены. Сначала выкатили кругленькую сумму в сорок тысяч фунтов ежемесячно. Потом после долгих переговоров снизили ее до двадцати пяти с половиной тысяч, но все равно деньги были солидные, и у короля Карла их попросту не имелось.

Вот и пришлось Карлу скрепя сердце собирать парламент. В Англии он получил прозвище Короткого – потому что работал чуть меньше месяца (по другим источникам, вообще несколько дней). Вместо того чтобы выделить субсидии, парламент принялся обсуждать все многочисленные прегрешения, которые король совершил за долгие годы, что правил без парламента. Ничем другим заниматься не хотели – и Карл парламент распустил.

Пользы от этого не получилось никакой. Шотландцы продвинулись еще дальше. Тут уж не выдержали члены Палаты лордов, пэры Англии – потребовали от короля созвать новый парламент. Дело тут было не в тяге к демократическим свободам – у части пэров как раз и были в собственности угольные месторождения и поместья на занятой шотландцами территории.

Забастовка пэров – это уже посерьезнее, чем, например, недавно прошедшие в Лондоне крупные бунты подмастерьев… Карл вынужден был уступить. Начались выборы депутатов парламента. В дальнейшем я, говоря о выборах, буду иметь в виду только нижнюю палату, Палату общин. Члены верхней палаты, Палаты лордов, не избирались, а назначались королем (каковое положение сохранилось и сейчас, разве что, в отличие от старых времен, членство в Палате лордов не наследственное, а пожизненное). Выборы проходили уже не в первый раз, кое-где участвовали даже четыре-пять кандидатов. Правда, избирательные права имели, по самым оптимистическим подсчетам, процентов пятнадцать населения, так что «всенародно избранным» парламент стал только в XX веке.

Итоги выборов оказались для короля малоутешительными. В состав нового парламента вошли 294 из 493 членов Короткого парламента – три пятых, настроенные к королю крайне оппозиционно. А из «новичков» опять-таки многие оказались оппозиционерами. Так что сторонников короля в новом парламенте было менее трети.

В противоположность Короткому этот парламент прозвали Долгим, и по заслугам – он просуществовал без роспуска и перевыборов рекордное для Англии время – девятнадцать лет и три месяца.

Деньги для шотландцев парламент выделил – в первую очередь из-за ущемленных оккупацией интересов тех самых шахто– и землевладельцев. Шотландцы ушли довольными, с потяжелевшими карманами. А парламент принялся буквально штамповать новые законы – все как один направленные на максимально возможное ослабление королевской власти. Первым делом приняли «Трехгодичный акт» – по этому закону парламентские выборы теперь предстояло проводить раз в три года, независимо от королевской воли. Сбор «корабельного налога» запретили. Ликвидировали самые сильные государственные учреждения, на которые мог опираться король, – Звездную Палату (верховный суд по политическим и уголовным делам), Высокую комиссию – своего рода высший церковный суд, имевший в подчинении местные церковные суды по всей Англии. Систему эту учредил архиепископ Лоуд, чтобы прихожан, не посещающих воскресные богослужения, кроме штрафов, еще и сажали на три месяца в тюрьму, а при вторичном нарушении навсегда изгоняли из Англии под угрозой смертной казни в случае возвращения. Эти суды, называвшиеся еще «суды архидьяконов», создали самую настоящую сеть тайных агентов, выискивавших нарушителей. Под суд можно было попасть и за пение молитв «насмешливо» – с неподобающей, по мнению церковников, интонацией, невосторженно как-то… И наконец, особо злостных «неходильщиков» отлучали от церкви, а всем остальным под угрозой суда запрещали вступать с ними в какие бы то ни было торговые сделки. Известен случай, когда подручные Лоуда отлучили от церкви женщину всего-навсего за то, что она пришла на похороны своего отлученного мужа…

Одновременно парламент создал новые управленческие структуры, которые с самого начала рассчитывал взять в свои руки: комитеты по делам религии, торговли, рассмотрению всевозможных жалоб от населения, по делам судебных ведомств, а также Ирландии. Впоследствии многие комитеты стали министерствами. Реформа была обширная, почти начисто ломавшая старую систему управления.

От дел канцелярских перешли к конкретным персонам. Парламент добился заключения в Тауэр, а потом и казни видного государственного деятеля при Карле графа Страффорда. Человек был незаурядный и, в отличие от Бекингема, порядочный и совершенно бескорыстный (в истории встречаются, пусть и очень редко, и такие фавориты – можно вспомнить Ивана Шувалова при Елизавете, категорически отказавшегося от любых материальных благ и титулов). Потом в Тауэр отправили архиепископа Лоуда и устроили форменный погром высшим государственным чиновникам. На континент бежали государственный секретарь сэр Френсис Уайндбек, лорд-хранитель Большой королевской печати сэр Джон Финч и еще несколько высших управленцев. Одного из судей, судившего священников-вольнодумцев, посадили в тюрьму, а всех сидевших там религиозных диссидентов торжественно выпустили. И наконец, стали составлять по всем графствам списки «предателей» – королевских чиновников, собиравших незаконные налоги. И вывели из Палаты лордов всех епископов.

Король смотрел на все это с бессильной злобой. Против Долгого парламента он был бессилен: Лондон оказался на грани мятежа, у королевского дворца собирались многолюдные толпы, поддерживавшие решения парламента (оружия у них еще не было, но вскоре появится и оно). Стало ясно: выступи король против одного-единственного постановления парламента – и вспыхнет всеобщее возмущение с непредсказуемыми последствиями…

Так что Карл вынужден был подписать смертный приговор своему многолетнему любимцу Страффорду (нужно уточнить, не вдаваясь в детали, что суд над Страффордом был едва ли не фикцией, проходил с многочисленными нарушениями закона, а обвинение в государственной измене было не подкреплено никакими доказательствами. Оппозиция просто-напросто хотела убрать своего самого сильного противника и в средствах не стеснялась). Страффорда казнили в апреле 1641 г. Правда, король попытался его освободить – послал в Тауэр двести солдат с приказом об освобождении Страффорда, но комендант крепости Брэдшо их внутрь не пустил и приказу подчиниться отказался (он сам был шотландским пресвитерианином). Если посланцев короля с его личным приказом не пускают в главную королевскую крепость – дальше ехать некуда. Король пытался сместить Брэдшо и назначить на его место своего человека, но и этому воспротивился набравший нешуточную силу парламент…

Через четыре года после казни Страффорда потерял голову на плахе и архиепископ Лоуд – уже во времена Республики. В отличие от Страффорда, мне его нисколечко не жаль… Тиран и фанатик, своими действиями и репрессиями лишь приблизивший крах королевской власти…

Дальнейшее напоминает лихо закрученный боевик. В парламенте начался раздор между Палатой лордов и Палатой общин: лорды требовали убрать с улиц митингующие толпы, а Палата общин отказывала, видя в немаленьких толпах шумных лондонцев свою надежную опору. Видимо, королю и его сторонникам этот раздор прибавил решимости: в Палату общин пришел королевский прокурор и от имени короля потребовал ареста пятерых вожаков оппозиции. Палата общин сделать это отказалась, и прокурор отступил ни с чем – при нем была только горсточка стражников.

Тогда в парламент нагрянул сам король, уже во главе четырехсот солдат – чем нарушил старую традицию, запрещавшую монарху посещать Палату общин (традиция соблюдается и сегодня). Оказалось, что птички упорхнули: пятеро главных оппозиционеров уже укрылись в лондонском Сити, где их охраняли многочисленные горожане, вооружившиеся всем, что оказалось под рукой. Палата общин на всякий случай перенесла заседания из Вестминстера в Сити.

Король обосновался в одном из загородных замков и принялся собирать новую армию (старая была распущена указом того же парламента). Лорд-канцлер привез ему туда Большую королевскую печать, но парламент, узнав об этом, просто-напросто изготовил копию и стал ею заверять свои указы. Карл отправился в Лондон, чтобы со своими соратниками занять городской арсенал, но в столицу его просто-напросто не пустили. Тут уж никаких недомолвок не осталось, о примирении и каком-то компромиссе, обе стороны прекрасно понимали, не могло быть и речи.

Король собрал армию, а парламент – народное ополчение, многочисленное и вооруженное, в том числе и пушками из Лондонского арсенала. Обе стороны теперь располагали нешуточной вооруженной силой. Если вспомнить знаменитое присловье Чехова – висящее на сцене в первом акте ружье обязательно должно выстрелить в последнем, – можно сказать, что ситуация зашла даже дальше: на сцене висели целых два ружья.

Они и выстрелили. Началась гражданская война 1642–1646 годов.

Подробно я на ней останавливаться не буду – как заметил еще Диккенс, основательный рассказ о ней занял бы не одну толстую книгу. Они и написаны. А потому – в самых общих чертах.

Тех, кто воевал за короля, их противники прозвали «кавалерами» – за роскошную одежду и волосы до плеч по тогдашней дворянской моде. А сами были прозваны «круглоголовыми» – пуритане не только одевались очень скромно, в одежду темных тонов, но и стриглись коротко (говорили, что это прозвище придумала королева Генриетта Мария).

Нужно отметить, что не было никакого такого «классового расслоения». В войске парламента было немало и благородных лордов, и дворян, а у Карла немало самого простого народа. Дело в который раз было в религиозных разногласиях. В парламентском войске заправляли не просто пуритане – крайне радикальное их течение, известное как индепенденты. Они выступали против какого бы то ни было централизованного руководства церковью, стояли за то, чтобы всякая община или приход были совершенно автономными. Против этого были и англиканцы, и пресвитериане, придерживавшиеся противоположных взглядов – разве что у пресвитериан «общее руководство» осуществлял не епископат, а поминавшееся уже Общее Собрание. Так что расстановка была гораздо сложнее, нежели примитивное «знать против народа»…

В рядах обоих противников было немало иностранцев – на помощь Карлу пришли роялисты из Шотландии и Ирландии (в большинстве своем католики), на помощь парламенту – шотландские пресвитериане.

Поначалу успех сопутствовал «кавалерам» – многие из них, особенно дворяне и бывшие солдаты, были отличными наездниками и оружием владели хорошо. Большинство парламентского войска, наоборот, составляли вчерашние горожане и крестьяне, в жизни не ездившие верхом и взявшие в руки мушкеты и мечи впервые в жизни. У «кавалеров» царило строгое единоначалие, у «круглоголовых» – этакая митинговая демократия наподобие того, как это обстояло в Красной армии в первый год ее существования.

Первое крупное сражение гражданской войны (23 октября 1642 г. при Эджхилле) с разгромным счетом выиграли «кавалеры». Парламентское войско частью просто-напросто разбежалось. Для короля был нешуточный шанс победить после этого же сражения – если бы «кавалеры» преследовали бегущего противника и заняли совершенно неготовый к обороне Лондон. Однако король то ли своим разумением, то ли по чьему-то совету этого не сделал и обосновался в Оксфорде.

В следующем году парламентское войско изрядно окрепло. Огромную роль в этом сыграл член Палаты общин Оливер Кромвель, ставший хорошим организатором и полководцем – во времена гражданских войн такое частенько случается, на первый план выдвигаются люди, до этого не имевшие никакого отношения к военным делам. Примеров предостаточно во многих странах.

Сначала Кромвель сформировал новые отряды ополчения и командовал ими, а потом стал командиром кавалерийского полка, который прилежно обучал военному делу. Кавалеристы Кромвеля прекрасно себя показали в битве при Марстон-Муре, за что получили другое прозвище: «железнобокие». Кромвель их обмундировал по всем правилам тяжелой кавалерии – куртки из толстой кожи с надетыми поверх кирасами и железные шлемы, тяжелые палаши. Плюс – железная дисциплина. Считают, что это прозвище пустил в оборот противник Кромвеля, племянник короля принц Руперт.

Очень быстро парламентская армия перестала быть таковой. Армия, окрепшая и одержавшая несколько побед, стала вслух роптать против того, чтобы руководили «штафирки» – члены Палаты общин, и в самом деле ничего не смыслившие в военном деле, часто отдавали самые дурацкие приказы. В конце концов парламент принял решение, названное «Ордононас о самоотречении», по которому члены обеих палат лишались каких бы то ни было постов в армии и больше не смогли влиять на военные дела. Разумеется, это было проделано добровольно и с песней – ну а то, что у парламента не было ни единого штыка, а у генералов их было в избытке, чистой воды совпадение. И снова подключилась религиозная рознь: в парламенте держали верх пресвитериане, в армии – индепенденты.

Исключение сделали (или их заставили это сделать) только для Кромвеля, ставшего начальником всей кавалерии. А главнокомандующим армией назначили Томаса Ферфакса – между прочим, лорда.

Освободившись от парламента, армия провела серьезную реорганизацию. Ввели строгую разбивку на подразделения, установили срок службы и размер жалованья, регулярные занятия военным делом и железную дисциплину. Теперь уже «круглоголовые» одерживали победу за победой. В конце концов Карл, оставшийся практически без войск, бежал в Шотландию, рассчитывая найти поддержку там и как шотландец родом, и как шотландский король.

Народ и знать к нему относились в общем дружелюбно, но правившие бал пресвитерианские церковники держались другого мнения. Карла они Англии не выдали – продали за кругленькую сумму в 400 000 фунтов. Чисто шотландская специфика, ага.

В Англии Карла решили судить – не парламент, а армия. Парламент как раз в этом смысле был очень ненадежен: Палата лордов (состоявшая тогда всего из 16 человек) с самого начала устранилась от «следствия», а большинство членов Палаты общин стояли за то, чтобы заключить с Карлом своего рода «мирный договор» и оставить его королем.

Тогда армия решила проблему по-своему, с армейской простотой. С конным полком и полком пехоты в парламент явились полковники Рич и Прайд, большей части парламентариев объявили, что те могут отправляться по домам, а парламентская демократия временно приостанавливается. Парламентарии подчинились – самоубийц среди них не было. Многих из оставшихся Прайд арестовал, оставив в Палате общин всего пятьдесят человек из нескольких сотен. Этот «урезанный» парламент и принял два указа: первым провозгласил себя верховной властью в стране, а вторым предавал короля суду. Бравые полковники, присутствующие здесь же, одобрительно кивали и поглаживали рукояти шпаг…

Для суда создали особую комиссию из ста тридцати пяти человек. Парламентариев там было меньше всего – большую часть составляли армейские офицеры в чинах, юристы и видные горожане. Надо полагать, людей подобрали надежных, проверенных, но тем не менее половина из них на первое заседание не явилась. Председателем суда стал лондонский юрист Джон Брэдшоу – тут же на всякий случай надевший шляпу, изнутри выложенную стальными пластинами.

Задача стояла сложная. Просто-напросто не существовало законов, позволявших бы судить короля, да и «комиссия 135» была насквозь незаконной. К тому же все помнили старый закон: «…двенадцать человек его сословия».

Однако в который раз восторжествовал принцип: если нельзя, но очень хочется, то можно. Уцелевшие остатки Палаты общин спешно объявили: «…что источником всякой законной власти служит, после Бога, народ; что общины Англии, собранные в парламенте, избранные народом и предоставляющие его, пользуются высшей властью в стране и что все постановленное и объявленное общинами как закон имеет силу такового для всех членов нации, хотя бы в этом не принимали участия и на это не давали согласия король и Палата пэров».

Красиво, в общем. Если забыть, что принимали это решение огрызки парламента, полсотни человек из около пяти сотен…

Ни один английский юрист не взялся сформулировать обвинительное заключение. Черчилль: «Некий голландский правовед Исаак Дорослау, давно живший в Англии, состряпал распоряжение о созыве суда, язык которого не имел ничего общего с английской юридической практикой и был больше похож на распоряжение римского Сената, санкционировавшего свержение тирана преторианской гвардией».

Как уже говорилось, половина членов «суда» на заседание не явилась. Брэдшоу взял список и устроил перекличку. Тут разыгралась сцена, заимствованная потом Александром Дюма для романа «Двадцать лет спустя». Когда прозвучало имя Ферфакса, с трибуны для зрителей раздался звонкий женский голос:

– Ферфакс слишком умен, чтобы прийти сюда!

Брэдшоу, притворившись, что ничего не слышал, довел перекличку до конца и объявил заседание открытым, добавив, что «суд над Карлом Стюартом есть отголосок желания всего народа».

– Даже не десятой его доли! – раздался тот же голос.

Это была молодая жена Ферфакса. Брэдшоу заявил, что тишину в зале он сейчас наведет вполне демократическим способом: позовет солдат и прикажет стрелять по трибуне для зрителей. Ну тут уж все замолчали. Ввели короля. Отвечать на заданные вопросы он не стал, твердо сказав:

– По древнейшим государственным установлениям Англии и Шотландии дворян судит Палата пэров; равного судят равные; и я, первый дворянин королевства, требую над собою суда правильного, законного, а не комиссии, созванной неизвестно кем и неведомо откуда!

Комиссия это пропустила мимо ушей. К слову, Ферфакс, вполне вероятно, в судилище участвовать не стал не по особому благородству души, а из соображений насквозь практических: он еще до суда говорил Кромвелю и другим сподвижникам, что суд и даже казнь короля проблемы не решат: молодой наследник престола принц Уэльский Карл сейчас в Голландии, вне досягаемости, и его права на трон не в состоянии отменить никакой парламент…

Через пять дней, 27 января 1649 г., Брэдшоу прочитал приговор: «Общины Англии на собрании своем в парламенте созвали уголовный суд над Карлом Стюартом, королем английским, который в оный суд трижды был призываем. В первый раз ему был читан обвинительный акт от имени английского народа, объявлявший Карла виновным в государственной измене и прочих преступлениях и злодеяниях. По прочтении акта Карлу Стюарту было дано право говорить в свою защиту, но он отказался. За таковые измену и преступления суд постановил, чтобы означенный Карл Стюарт как тиран, изменник и враг общественного спокойствия был предан смерти через обезглавливание».

Карл просил последнего слова, но ему отказали. Четыре бывших члена парламента, все лорды, потребовали отменить казнь, ссылаясь на древний закон, по которому всякая погрешность в государственных делах должна считаться виной не короля, а его министров. Обращение лордов проигнорировали. Сохранить жизнь Карлу просили послы и единоверных Голландии с Шотландией, и католической Франции. Их тоже не стали слушать. Даже карманные вроде бы члены судилища единодушия не проявили: некоторые из них отказались подписывать смертный приговор. Часть из них Кромвелю удалось уломать, но некоторые на уговоры не поддались.

Карлу Первому отрубили голову 30 января 1649 г. Впервые в английской истории палач и его помощник были в масках, а по некоторым источникам, еще и переодеты матросами, с приклеенными усами и бородами. Предосторожность не лишняя: вскоре Исаак Дорислоу был убит шотландскими роялистами – у него дома, за обеденным столом…

Наступили новые времена – кровавые и печальные, с какой стороны ни посмотри…

Полет черного воронья

Не то чума, не то веселье на корабле…

Всем принялся рулить Оливер Кромвель, ставший главнокомандующим армией и фактически диктатором Англии. Подобно многим деятелям французской революции и большевистским вожакам, он не был пролетарием от сохи и даже представителем «третьего сословия». Наоборот, дворянин довольно старой фамилии, по линии дяди потомок знаменитого Томаса Кромвеля, который был канцлером при Генрихе Восьмом (и лишился головы, разгневав короля). Уже в двадцать девять лет был избран членом парламента – сначала Короткого, а потом Долгого. Да, образование он получил на юридическом факультете Кембриджа. Так что определение «пивовар», которое запустили в оборот его противники, а потом подхватили и некоторые авторы последующих времен, к нему никак не подходит. Другое дело, что среди его генералов и офицеров хватало людей самого простого происхождения и рода занятий – от торговцев до бочаров и тележных мастеров.

Еще до казни короля победители снесли несколько его статуй, чем положили начало печальной традиции, не раз себя показавшей как в Старом, так и в Новом Свете. Традиция эта дожила до наших дней: на Украине старательно сносили памятники Ленину, как-то подзабыв о том, что именно Ленин прирезал нынешней Украине огромные территории, до того считавшиеся истинно русскими. В США крушат монументы главнокомандующему армией южан в Гражданскую генералу Ли – в рамках политкорретности и толерантности.

Опять-таки до казни Карла Палату лордов ликвидировали вообще как «ненужную и опасную». Двух пэров, воевавших на стороне короля, захватив в плен, расстреляли без суда и следствия.

Прошло всего лишь несколько лет, и военную хунту (а как ее иначе называть?) перестал устраивать и послушный Долгий парламент. В 1653 г. Кромвель явился на его заседание (парламент, между прочим, возглавлял не кто иной, как Джон Брэдшоу, вроде бы свой человек, проверенный) и крикнул с трибуны:

– Ваш час настал! Господь покончил с вами! Я положу конец вашей болтовне!

Парламентарии принялись было шуметь и протестовать, но в зал заседаний по команде Кромвеля нагрянуло три десятка мушкетеров и быстро помогли народным избранникам очистить помещение.

Правда, назначили новые парламентские выборы. Однако права голоса были лишены католики и «ненадежные» – так именовались те, кто воевал в гражданскую на стороне Карла либо просто был замечен в «непозволительном образе мыслей», то есть роялистских убеждениях.

Этот парламент, прозванный англичанами «Охвостьем», просуществовал недолго, вскоре разогнали и его. Новый порядок назвал «военной диктатурой» не кто иной, как Черчилль. Разгон и Долгого парламента, и Охвостья особого возмущения в народе не вызвал: огораживания продолжались, а кроме того, был введен новый налог – на недвижимость, относившийся ко всем, от крестьян до крупных землевладельцев.

Группа юристов и дворян-джентри подала Кромвелю петицию, в которой просили его стать королем, короноваться по всем правилам. Кромвель, судя по всему, был не прочь, но как человек благоразумный решил сначала обкатать эту идею на армии, которая могла так же легко его сместить, как вознесла на самый верх. Армии идея категорически не понравилась – против высказались и генералы, и офицеры, и широкие солдатские массы. В открытую говорили: не для того мы уничтожали монархию, чтобы заполучить нового короля, пусть и «из своих». Кромвелю пришлось удовольствоваться титулом «Лорд-протектор Англии, Шотландии и Ирландии» – те же яйца, только в профиль, разницы между королем и военным диктатором на практике нет никакой.

В Англии, на первый взгляд, воцарилась религиозная свобода – повальная и разгульная. Протестанты начали дробиться на превеликое множество сект и секточек, крупных и мелких. Лютеране и новолютеране, баптисты и анабаптисты, методисты, индепенденты, пресвитериаре, эрастианцы, браунисты, квакеры, конгрегационалисты, искатели, антиномиане, адамиты, ковенантеры, коммонеры… Впечатляет? А ведь я далеко не всех перечислил, покопаться как следует, можно было бы набрать еще пригоршню. Но кому это нужно?

Между собой эти секты сплошь и рядом воевали не на шутку – правда, не холодным или огнестрельным оружием, ограничиваясь кулачными боями, кольями из заборов и булыжниками. Отец-основатель методистов Джон Уэсли вспоминал позже, как действовали против его единомышленников пуритане: «Какой-то здоровенный парень несколько раз замахнулся здоровенной дубиной… Два года назад кирпич, брошенный в меня… Год спустя камень угодил в переносицу… Нас выгнали… Некоторые пытались сбить меня с ног…» Пуритане совершенно открыто частенько вывешивали печатные объявления: тогда-то и там-то состоится погром методистского молельного дома, желающим собраться там-то и тогда-то, дубины и кирпичи просят приносить свои.

Но главным источником головной боли были, пожалуй, квакеры. Дело даже не в том, что первое время они еще не проповедовали непротивление злу насилием, а частенько буянили в питейных заведениях, полагая их рассадником зла, – тогда все так делали. Причины в другом. Когда-то Джон Болл и его последователи выступали против дворян как класса, опираясь на Библию, в которой ничего не говорится о делении людей на дворян и простолюдинов. Теперь ту же тактику применили квакеры, ссылаясь на то, что в Ветхом Завете нет ни словечка о налогах, госчиновниках и обязанности служить в армии.

Налоги они отказывались платить, как и идти в армию, не признавали ни судей, ни всех других гражданских чиновников, вопрошая: по какому такому праву один свободный человек берется распоряжаться другими свободными людьми? Несколько сотен квакеров оказалось за решеткой. Оставшиеся на воле практически поголовно переселились в Америку, где основали провинцию Пеннсильвания (названную по имени их лидера Пенна. Пеннсильвания в буквальном переводе означает «лесная страна Пенна», от латинского «silvanus» – «лесной».). Пеннсильвания стала второй после Род-Айленда провинцией, где была провозглашена полная веротерпимость.

Самой экзотической сектой, безусловно, следует признать адамитов, которые довели библейские поучения до полного и законченного абсурда. Отказались не только от какого бы то ни было имущества, но и от одежды, поскольку ни праотец Адам, ни праматерь Ева одежды не носили. Здесь присутствовала крупная логическая неувязка – Адам и Ева не носили одежды только во время беспечального бытия в Райском саду Эдеме, а изгнанные оттуда, очень скоро одеждой озаботились. Адамиты обитали не в Эдеме, а на грешной земле. Однако эта неувязка адамитов ничуть не смущала, они, и мужчины и женщины, болтались по Англии совершенно голыми и, что печально, таскали с собой детей. Где и как они ухитрялись раздобыть пропитание, лично мне совершенно непонятно. Власти их не преследовали – адамитов было немного, около тысячи, и широкие массы к ним примыкать как-то не спешили. Конец получился печальным. Где-нибудь в теплых странах вроде Аравии или Индии можно ходить голым круглый год, а в Англии зимы бывают суровыми. Морозную зиму 1648/49 г. не пережил ни один адамит, включая детей…

Победившие пуритане занялись «искоренением порока» с невероятным размахом, захватившим все стороны жизни. Все театры закрыли вообще. Предлогом послужило как раз то, что женские роли исполняли одетые в женские платья юноши, – пуритане в данном случае ссылались на авторитет библейского пророка Моисея, категорически запрещавшего людям одеваться в одежду противоположного пола, что, по его мнению, было признаком языческой ереси и противоестественного разврата (в свое время одним из главных обвинений Жанны д’Арк в ереси как раз и было то, что она носила мужскую одежду – а как бы еще она смогла надевать доспехи?). Рассуждая строго логически, следовало бы просто-напросто поручить играть женские роли женщинам, тем и ограничиться, но пуританам театр был ненавистен сам по себе как «бесовская потеха».

По всей Англии срубили Майские деревья как «пережиток язычества» (а танцы вокруг них были объявлены «распущенностью»). Запретили играть в какие бы то ни было азартные игры и заключать пари. Устроили задолго до Горбачева антиалкогольную кампанию, закрыв множество таверн и пивных (хорошо хоть не все), развивая борьбу за нравственность, приняли закон, по которому супружеская измена каралась смертной казнью. Преследовали ношение женщинами яркой одежды и даже цветных лент в волосах. Пытались даже провести закон о полном запрете украшений для мужчин и женщин, но не получилось.

Преступлением считалось и каралось штрафом употребление бранных слов и «суетные» клятвы. Существовал твердый тариф: герцог платил тридцать шиллингов, барон – двадцать, помещик – десять, простолюдин – три. Известен случай, когда некоего простолюдина оштрафовали за восклицание «Бог мне свидетель!», а другого – за слова «Клянусь моей жизнью». Церковные праздники англиканцев отменили как «предрассудки», а вместо них ввели ежемесячные постные дни. Очень активно боролись с роскошными ужинами на Рождество – по Лондону просто-напросто во множестве ходили солдаты, имевшие право беспрепятственно входить в любой дом, от богатого до бедного, и забирать из кухонь и печей «роскошные» кушанья (интересно, куда их девали? Крепко подозреваю, не выбрасывали в мусорные ямы, а лопали сами).

Запретили все тогдашние виды спорта, в том числе скачки и борьбу. С травлей медведей и петушиными боями покончили просто и эффективно – медведей перестреляли, бойцовым петухам свернули шеи. Вслед за театром обрушились на другие виды искусства, запретили всякую музыку, кроме военной, уничтожали картины – по прикидкам историков, так погибли два полотна Леонардо да Винчи и немало работ европейских знаменитых художников. Каким-то чудом уцелел парадный портрет Карла Первого кисти Ван Дейка – вы его можете увидеть на обложке этой книги.

Потом «восстановились» и театр, и живопись, а вот музыке повезло гораздо меньше. В Англии к концу XIX в. большое развитие получила оперетта, а что до серьезных жанров, у англичан так и не появилось композиторов, которых можно поставить рядом с Вивальди и Моцартом, Гайдном и Верди, Чайковским и Рубинштейном. Вполне возможно, в этом виновата как раз пуританская «культурная революция».

Под запретом оказались танцы. В субботу дозволялись лишь прогулки в церковь, хождение по улицам «просто так» запрещалось и каралось штрафом. Штрафовали и тех, кто шел послушать проповедь не в свой приход, а в соседний.

Ничего удивительного, что многие, независимо от религиозных взглядов, резко отрицательно относились к запретам на развлечения. Даже те, кто в свое время выступал против монархии, втихомолку вздыхали о «старых добрых временах» и шептались: придет в конце концов новый король и вековые традиции и обычаи восстановит…

Всеобщей ненависти к пуританскому террору прибавлял и разгром, учиненный пуританами англиканской церкви. Полностью отменить епископат все же не решались, опасаясь всенародного возмущения – очень уж много прихожан было у англиканской церкви. Однако с «папистской роскошью» боролись на всю катушку, изымая из церквей все, что подходило под то определение.

Интересно, что свидетелем этого погрома стал и наш соотечественник, записавший свои впечатления под названием «Роспись городу Лундану и всей Английской земли». Это первая книга об Англии, написанная на русском языке русским для русских. В 1646 г. русского дипломатического курьера в Лондон сопровождал переводчик Федор Архипов, и ставший автором «Росписи». Он считается москвичом, но есть сильные подозрения, что родом с Русского Севера – в Архангельск тогда приходило много английских торговых кораблей, и многие поморы для пользы дела освоили английский, как раньше, опять-таки по житейским надобностям – норвежский.

«А на дворе – полати высокие, а на полатях – копья, а на многие копьях многие человеческие головы, кои казнят за веру и измену, кои с королем вместе. А вера у них недобра, посту никогда не бывает и поститься не знают (это написано о пуританах еще до введения ими «постных дней». – А.Б.). А при короле, сказывают, что вера была лутче, король веровал папежскую веру, и они де королевскую веру выводят. А при нас деялось у них на Светлой неделе в четверток, у ково были папежские веры иконы, и они собрали те иконы из всего государства и свозили на одно место, на улицу Чипсайд, блиско нашево двора. А при короле был на том месте крест большой, и после короля сломили. И свозили на то место много икони, крестов золотых и серебряных, и служилых людей приставили всех, и как парламент, из черни[2] поехали домой, и велели те иконы исколоть и зажечь служилым людям. И служивые тотчас приступили и стали иконам наругатися, как искололи все, и склали на огонь, и сожгли. И заповедали во всем государстве, чтоб в тое веру нихто не веровал, а хто станет веровати и найдут иконы, и тому казнь жестокая».

Архипов все же плохо знал английские реалии и кое в чем напутал. «Папежская», то есть католическая вера, давным-давно была загнана в подполье и никаких церквей в Лондоне не имела – как и по всей стране. Уничтоженные иконы и кресты принадлежали как раз англиканской церкви. Эту «веру» не запретили, но запретили и мирянам держать дома иконы и кресты. За нарушение и в самом деле карали жестоко, вплоть до смертной казни – «а на копьях многия человеческие головы, кои казнят за веру»…

Запрету подверглись и поэзия, и народные песни-баллады. Для менестрелей, бродячих певцов – а заодно и циркачей – настали черные времена…

Народу от всего этого стало только хуже. Еще и оттого, что с них, как и при монархии, драли новые налоги, а крупные земельные владения остались в неприкосновенности. Разве что многие поменяли хозяев – армейская верхушка наперебой прихватизировала королевские и епископские земли. Отбирали поместья и у католиков, и у «ненадежных» – им, правда, оставляли треть, но за выкуп.

В результате революции сливки сняли немногие – новые олигархи, ставшие крупными землевладельцами, и богатые предприниматели, в чьих интересах Кромвель принял новые законы о торговле, о которых чуть погодя. Всем остальным досталась дырка от бублика – да вдобавок пуританская «культурная революция» загнала всех в жесткие рамки, где шаг вправо-влево считался побегом. Попробуйте представить, что это вы живете в стране, где за роман на стороне могут поставить к стенке, за лишнюю кружку пива или карточную игру оштрафуют на приличные деньги, как и за танцы и слушанье музыки. Прониклись? То-то и оно…

Все, кому это не нравилось, голосовали в первую очередь ногами – из Англии эмигрировали сорок тысяч католиков и как минимум не меньшее число протестантов. Многие из них в поисках как обеспеченной жизни, так и свобод отправились в Америку. Как и Карл Первый, Кромвель своей внутренней политикой, сам того не желая, косвенным образом поспособствовал резкому увеличению числа английских поселенцев в Америке.

Монархию он ликвидировал, но менять общественное устройство не собирался. Наоборот, публично выступал за сохранение прежнего сословного деления, что многим не нравилось. «На гражданке» крупных мятежей не произошло – лишь несколько относительно мелких, быстро подавленных. А вот в армии…

Когда в 1646 г. «кавалеры» проиграли последнюю большую битву гражданской войны у местечка Стоу-на-Уорлде и «круглоголовые» с обнаженными палашами окружили командующего армией роялистов Эстли, он, сидя на барабане, насмешливо бросил:

– Ну что ж, ребята, вы сделали свое дело и можете теперь веселиться, пока не перегрызетесь между собой!

Как в воду смотрел благородный лорд. Веселились совсем недолго, а потом началась грызня…

Волнения в армии, единственной опоре Кромвеля, начались еще до казни короля. Парламент не только задерживал жалованье солдатам, но и отказался выплачивать пособия получившим на поле боя увечья инвалидам и пенсии вдовам.

Большинство солдат были людьми думающими, грамотными, читавшими если не толстые книги, то многочисленные печатные памфлеты. И свою точку зрения на то, «как нам обустроить Англию», имели. В кавалерийских полках начались самые настоящие митинги. Для участия в них каждый полк избрал двух делегатов, которые назывались привычным для нас словом «агитаторы». После чего уже вся армия двинулась на Лондон. В знак того, что это совершенно мирный марш, солдаты прикололи на шляпы оливковые ветви, уже тогда считавшиеся символом мира. В столицу они вошли беспрепятственно – сопротивляться им было попросту некому.

Претензии к парламенту были выдвинуты конкретные: религиозные свободы всем без исключения христианам (включая, вот ужас, католиков!), введение пособий по бедности, болезни и в случае потери семьей кормильца и, наконец, всеобщее избирательное право для всего мужского населения (что будет осуществлено только через 290 лет). Один из предводителей «агитаторов» полковник Рейнсборо (человек самого простого происхождения) говорил: «Я искренне полагаю, что ни один гражданин Англии, даже беднейший из бедных, в строгом смысле слова не имеет обязательств перед правительством, которое он для себя не выбирал». И добавлял: солдаты сражались против роялистов не для того, чтобы вновь надеть на себя ярмо, вновь отдать себя в рабство землевладельцам и богачам.

Тем временем под Лондоном форменным образом взбунтовался пехотный полк. Во время военного парада солдаты, приколов к шляпам листки с программой «агитаторов», самовольно вышли из строя и промаршировали перед командирами, скандируя: «Справедливость! Права солдат! Свобода!» Усмирять их бросился сам Кромвель, верхом на коне и с палашом в руке. Четырнадцать зачинщиков отдали под военно-полевой суд, но еще до того одного из них расстреляли на месте, без суда и следствия.

Неизвестно, чем бы все это кончилось, но тут вторглись шотландцы, и армия, прекратив митинговать, выступила против внешнего супостата…

После казни короля спокойнее не стало. Еще со времен «похода на Лондон» в армии большое влияние получили так называемые «левеллеры», или «уравнители». Их программа очень нравилась широким массам, потому что предполагала установить полное равенство всех людей независимо от происхождения и уничтожения сословных различий и дворянских привилегий. В чем-то напоминала программу Уота Тайлера, разве что была гораздо менее радикальной.

С установлением Республики левеллеры потребовали принять их программу, именовавшуюся «народное соглашение». Кромвель отправил их лидеров в Тауэр, а петицию об их немедленном освобождении, под которой стояло не менее 10 000 подписей, проигнорировал. Те полки, что считались самыми ненадежными, где влияние левеллеров было наиболее сильным, он собирался отправить в Ирландию на подавление очередного восстания. Солдаты устроили натуральную демонстрацию протеста. Зачинщиков тут же отдали под военно-полевой суд, а одного из них расстреляли на церковном дворе.

Взбунтовались и полторы тысячи солдат в Банбери и Солсбери. Кромвель немедленно туда помчался во главе кавалерийского отряда. Один из главарей мятежа, капитан Томпсон, пытался организовать сопротивление, и «железнобокие» его зарубили. Трех капралов расстреляли по приговору военно-полевого суда.

Кромвель в сжатые сроки провел в армии настоящую чистку, изгнав всех инакомыслящих, в первую очередь сторонников левеллеров. Это оценили по достоинству, так сказать, с двух сторон: Оксфордский университет, где большим влиянием пользовались «засевшие» католики, присвоил звание почетных докторов Оксфорда Кромвелю и полковнику Ферфаксу (тому самому), а лондонские богатеи, протестанты и противники монархии закатили обоим пышный банкет и преподнесли по массивному золотому блюду. Левеллеры со своей уравнительной программой не на шутку пугали и тех, и этих…

Левеллеры потеряли всякое влияние и оказались из политической жизни устранены. Однако вскоре возникла новая головная боль: движение далеко не столь многочисленное, совершенно мирное по применявшимся методам, но крайне интересное по взглядам и убеждениям…

Появились так называемые «диггеры», в буквальном переводе – «копатели» (от английского слова to dig – «копать»). Их вождем и идейным вдохновителем был Джералд Уинстенли, о котором нынче известно очень мало, даже дата рождения указана лишь приблизительная. Достоверно установлено лишь, что он был сыном небогатого торговца, пытался сам заняться коммерцией (мануфактурный цех), но прогорел и зарабатывал на жизнь, став пастухом в графстве Суррей.

Пастух, правда, был непростой. Безусловно, он где-то получил неплохое образование, пусть и не университетское, но не сводившееся к простому умению читать и писать. Написал целую серию памфлетов, в которых подробно излагал свои религиозные и политические взгляды. Религиозные лежат за пределами нашего повествования, а вот к политическим стоит присмотреться пристально.

Левеллеры (подобно многим нынешним отечественным демократам) были прямо-таки зациклены на одной-единственной идее – всеобщих избирательных прав и праве каждого быть избранным как в парламент, так и в те или иные органы власти. Уинстенли был с этим категорически не согласен, резонно утверждая, что и в этом случае богатые останутся хозяевами земли, а бедняки будут по-прежнему гнуть на них спину. При самых совершенных законах никогда не будет равенства между тем, кто владеет землей, и тем, кто ее за плату обрабатывает.

«Беднейший из бедняков обладает точно таким же правом на землю, как и богатейший из богачей». «Истинная свобода кроется в том, откуда человек добывает себе пропитание, т. е. в пользовании землей».

В точности как позже русские крестьяне, Уинстенли считал, что земля – божья. Правда, в отличие и от тех крестьян, и от большевиков он не считал, что землю следует отобрать у богачей и разделить между бедными. Был убежден, что это только увеличит число собственников, а собственность и есть главное зло. По Уинстенли, земля должна стать общей, все будут работать на ней сообща, деньги и торговля исчезнут – трудящиеся будут приносить произведенное ими на склады и обмениваться меж собой. Все органы власти должны быть выборными, а все наказания – сведенными к воспитательным мерам. Никакой армии – только народная милиция для поддержания порядка. Парламент переизбирается каждый год, правом голоса обладают все совершеннолетние мужчины, царит полная свобода вероисповедания, всячески поощряются наука и изобретательство, все мальчики и девочки имеют право на образование.

Материальной базой для замышлявшихся коммун должны были стать те земли, что вообще-то принадлежат либо помещику, либо крестьянской общине, но долго не обрабатывались и пришли в запустение. По подсчетам Уинстенли, таких в Англии было немало.

От теории перешли к практике, решив создать «первую ласточку», которая послужит примером и привлечет многочисленных последователей. В апреле 1649 г. на пустыре у деревушки в графстве Суррей обосновалось около десятка семей диггеров, на скорую руку возвели дома, загон для скота и стали распахивать целину. Через несколько недель число «коммунаров» возросло до сотни, к ним даже присоединились некоторые местные жители.

Однако «многочисленных последователей» так и не дождались. Подобные коммуны появились только в шести других провинциях Англии, столь же немногочисленные.

Очень быстро коммуны стали жестко прессовать местные крупные помещики. Причем действовали хитро, выставив вперед не своих наемников, а местных крестьян-фригольдеров, нашептывали им, что пришельцы, окрепнув и увеличившись числом, в конце концов оттяпают себе все общинные земли. Подобная агитация имела большой успех: во всем мире ничто так не злит крестьянина, как угроза потерять землю. В конце концов около сотни фригольдеров ворвались в поселок Уинстенли, сожгли несколько домов, вытоптали посевы, нескольких «копателей» избили. Те ни малейшего сопротивления не оказали – тоже были сторонниками непротивления злу насилием.

После этого на поселок несколько раз налетали уже солдаты регулярной армии, уничтожая и сжигая все, что под руку подвернулось. Так обстояло и с остальными коммунами – где власти посылали солдат на погромы, где старались местные жители. Очень быстро коммуны распались. О дальнейшей судьбе диггеров сведений почти нет. Известно лишь, что Уинстенли с группой единомышленников на какое-то время нашел приют в поместье сочувствовавшей его идеям леди Элеоноры Дэвис, но что с ним и его сподвижниками было потом, история умалчивает.

Эту историю следовало упомянуть по весьма существенной причине – в течение двух с половиной последующих столетий идея сельскохозяйственной коммуны получила широкое распространение в Европе (и кое-где в Америке), появились крупные теоретики, коммуны возникли во Франции, в Англии, в России и в Новом Свете. Везде закончились неудачей, хотя отдельные поселения просуществовали не один год. Когда в XIX в. в Европе была создана теория научного социализма (не путать с теориями Маркса-Энгельса-Ленина!), именно работы Уинстенли частично послужили ее основой.

Казнь короля Карла Первого возмутила всю коронованную Европу независимо от вероисповедания монархов. Королей не раз свергали, а то и убивали, но подобные предприятия считались привилегией исключительно знатных господ. Впервые в европейской истории монарха осмелилось судить и приговорить к смерти «простонародье»… Из монаршей классовой солидарности к европейским владетелям примкнул и русский царь Алексей Михайлович, отправивший резкую ноту англичанам, которые «своего короля Каролуса до смерти убили». Дипломатические отношения он с Англией сохранил, но торговые прекратил совершенно – и это положение сохранялось чуть ли не полсотни лет. Московитская торговая компания приказала долго жить. Никак нельзя сказать, что кромвелевская Англия оказалась в международной изоляции, но отношения между ней и многими европейскими странами обострились.

В первую очередь – с единоверной Голландией, с которой начались и продолжались до конца XVII в. серьезные войны.

В одной из исторических работ (причем довольно серьезной, что печально) причина этих войн объясняется крайне романтически, совершенно в духе Дюма: дескать, принц Оранский, штатгальтер (правитель) Голландии, был женат на английской принцессе, дочери Карла Первого, и английские пуритане этим возмутились, уж так возмутились, что пошли на Голландию войной.

Принц Оранский и в самом деле был женат на дочери Карла, но серьезные войны из-за подобной лирики никогда не возникают. Причины были чисто экономическими. Англия в то время располагала лишь пародией на колонии – небольшими поселениями в Америке. А вот Голландия была третьей колониальной державой после Испании и Португалии и самым крупным английским конкурентом в морской торговле и добыче заморских богатств. Торговый флот всей Европы насчитывал тогда примерно 25 000 кораблей. Из них 15 000 принадлежали крохотной Голландии. Конкуренцией в грузоперевозках дело не ограничилось. Голландцы форменным образом вышибли англичан с Островов Пряностей – Молуккских островов, полностью взяв добычу драгоценных приправ в свои руки, а по прибыльности это ничуть не уступало золотым или алмазным рудникам. Попутно голландцы чувствительно прищемили и португальцев – те долго добывали в Индии и на островах Индийского океана копру, пряности и драгоценные камни. Вышибли и португальцев, у которых на индийском побережье остались лишь крохотные колонии (правда, просуществовавшие до середины XX в.). Стали осваивать Индонезию, которую позже захватили целиком. Одним словом, Голландия стала в Индийском океане державой номер один.

В Европе голландцы чисто экономическими методами буквально задушили могущественную некогда Ганзу, распавшуюся и переставшую существовать. Захватили две трети морских грузоперевозок на Балтике. Какая тут английская принцесса, в игре были огромные деньги, тут уж не до романтики…

Именно при Кромвеле Англия сделала первые шаги на пути не просто в колониальные хищники – по той дороге, которая сделает Великую Британию хищником номер один. Теоретическое обоснование имелось: та самая идея Англии как «Нового Израиля», при Кромвеле доработанная и широко распространившаяся. Теперь богоизбранный народ был один – англичане, и точка.

Еще не накопив достаточно сил, англичане стали вести себя крайне спесиво: потребовали, чтобы корабли других стран (в первую очередь голландские) при встрече с английскими отдавали им салют. Считая это унижением для себя (не побирушки, в конце концов), голландцы категорически отказались. Накал страстей был таким, что кто-то убил в Гааге английского посланника.

Сначала война была чисто экономической. Английский парламент принял так называемый «Акт о навигации», согласно которому иностранные корабли могли ввозить в Англию только те товары, что произведены в их стране, а все остальные имеют право возить только английские суда. Удар по голландской морской торговле был сокрушительный. Вдобавок Кромвель отдал приказ, чтобы английские корабли силой принуждали отдавать салют тех, кто делать это не торопился.

Началась «горячая» война, длившаяся около двух лет и проходившая исключительно на море. В детали вдаваться не стоит, скажу лишь, что после трех крупных морских сражений победа осталась за Англией. Голландцы вынуждены были, стиснув зубы, первыми салютовать английским кораблям.

Но кроме этой, чисто моральной победы Англия получила и весьма значительные материальные выгоды…

Именно при Кромвеле и началась колониальная экспансия. Еще при Иакове, в 1627 г., англичане захватили у испанцев Ямайку, которую потерявшим былую мощь испанцам так и не удалось отвоевать назад. Однако это был единичный успех, который англичане развивать не стали, ограничились тем, что устроили на Ямайке плантации сахарного тростника, куда в массовом порядке завозили черных рабов.

Кромвель как раз и возвел колониальные захваты в систему. Англичане захватили испанский Барбадос и несколько островов Вест-Индии поменьше, тогда еще необитаемых. Военно-морские силы Испании вновь оказались бессильны, испанцы решили отыграться на суше. Война проходила во Фландрии, причем на помощь англичанам пришли французы – в который раз политические интересы оказались выше религиозных разногласий. Побежденные испанцы так и не смогли себе вернуть острова Карибского моря, да вдобавок Кромвель добился, чтобы Англии передали прибрежную крепость Дюнкерк – тот самый Дюнкерк, что потом станет прямо-таки символом национального позора англичан во Вторую мировую. Впервые за долгие, долгие годы у Англии вновь появились владения во Франции – правда, ненадолго.

После захвата Ямайки Кромвель обратил самое пристальное внимание на американские дела. Колонии, до которых во время гражданской войны и сопутствующих смут, войн с Испанией и Голландией у Лондона просто-напросто не доходили руки, жили не просто вольно, а крайне вольно, на четверть века оставшись без малейшего контроля со стороны метрополии. Кто что хотел, то и делал. Одни, как квакеры и священник Уильямс, основывали новые колонии и вводили там собственные законы (как уже говорилось, крайне веротерпимые). Другие старались исключительно ради своих собственных интересов – правда, и вреда от них не было ни малейшего.

Еще в первые годы правления Карла Первого, в 1628 г., лихой делец Томас Мортон основал на ничейных землях, где-то между Бостоном и Плимутом, этакое суверенное государство – Республику Веселой Горы. Держава, правда, была крохотная, состояла из одного-единственного поселка, но никому на свете не подчинялась. Мортон, по натуре авантюрист и любитель пожить весело, не собирался гнуть спину на огороде или ловить рыбу. Он стал скупать у индейцев пушнину и продавать им оружие и выпивку. Главным образом выпивку – поселок не зря именовался Веселой Горой. Чего-чего, а веселья хватало. Мортон соорудил несколько самогонных аппаратов – дело в принципе нехитрое – и принялся гнать виски, то ли из кукурузы, то ли из яблок, то ли из всего вместе. Оборудовал, наверное, первый в американской истории салун, куда индейцы валом валили. Для удовлетворения культурных потребностей никаких молельных домов заводить не стал – установил Майское дерево, вокруг которого уже не в праздник, а что ни день «республиканцы» Нортона отплясывали с краснокожими красотками с пониженной социальной ответственностью (крепко подозреваю, выпивкой и плясками дело не ограничивалось). Индейцы претензий не предъявляли – среди веселых скво замужних не было, а значит, не нашлось и ревнивых мужей. К тому же сами индейцы «огненную воду» гнать не умели, так что мортоновский салун для них оказался крайне полезным, и между белыми и краснокожими царила форменная идиллия.

На которую крайне неодобрительно взирали обитавшие неподалеку пуритане – их злило и Майское дерево, и забавы с индейскими красотками, и полное отсутствие молельного дома. Поначалу они посылали Мортону письменные увещевания, требуя покончить с разгульной жизнью, покаяться и стать полезным членом пуританского общества. В ответных письмах Мортон их по матушке не посылал, но категорически отказывался подчиниться: не без резона напоминал, что Республика Веселой Горы обитает на бесхозных землях, а если хозяева и имеются в лице индейцев, то они нот протеста не шлют и ничего против республики не имеют.

В конце концов разозленные пуритане – голубями мира они никогда не были – решили республику воевать. Послали туда вооруженный отряд. Едва не разразилась первая в истории Америки гражданская война против первого в означенной истории сепаратиста. Однако кончилось все комедией. Прослышав заранее, что на него идут войной, Мортон со своими республиканцами забаррикадировался в одном из домов, разложил на столах палаши, мушкеты и боеприпасы. В ожидании противника решили подкрепиться виски. Противник запаздывал, пилось весело – и когда пуритане наконец добрались до места, все республиканское воинство во главе с Мортоном валялось под столом. Их без малейшего труда повязали. Единственной пролитой кровью оказалось несколько капель – кто-то из мортоновцев спьяну порезал ладонь о собственный меч.

Мортона посадили на первый же направлявшийся в Англию корабль, старательно описав все его прегрешения и рассчитывая, что в Англии его засудят. Однако судьи никакого состава преступления не нашли – на английской территории Мортон никаких правонарушений не совершал и потому был отпущен с миром. Своим гонителям он отомстил не без изящества – несомненно, обладая литературным даром, написал и издал в Амстердаме книгу о своем республиканском прошлом, остроумную и язвительную сатиру на пуритан Новой Англии. Сегодня эта книга считается ценным источником по ранней американской истории.

Не усидев дома, подобно очень и очень многим авантюристам, Мортон в 1643 г. вернулся под чужим именем в Америку и на том же месте воссоздал Республику Веселой Горы. Вот только она просуществовала совсем недолго – времена настали другие, чего Мортон не учел. Очень быстро нагрянул пуританский карательный отряд, поселок спалили дотла, а Мортона в Англию отправили на сей раз в кандалах. Дома правили бал пуритане (что Мортон должен был прекрасно знать) – и основатель Республики Веселой Горы умер в тюрьме. Лично мне его по-человечески жаль – он не сделал ровным счетом ничего плохого, в отличие от американских пуритан…

Чуть погодя в колониях разыгрались уже гораздо более серьезные события. Впервые в американской истории за сто с лишним лет до Гражданской войны самым решительным образом размежевались Север и Юг – когда туда дошли известия о парламентской революции и казни короля. На Севере, в Новой Англии, обитали в основном простолюдины-пуритане, духовные братья тех, кто устроил революцию и казнил короля. Так что и то и другое они встретили прямо-таки восторженно. На Юге, в Вирджинии, жило много и католиков, и протестантских дворян-роялистов, бежавших в Америку как раз от революции и гражданской войны…

На некоторое время прервались все торговые отношения меж Севером и Югом. Некоторые американские историки всерьез полагают, что между ними могла начаться война. Однако не состоялась она по чисто техническим причинам – противников разделяла добрая тысяча километров глуши и бездорожья. Кончилось все тем, что Юг – и некоторые острова Вест-Индии – присягнул обосновавшемуся в Голландии принцу Уэльскому Карлу, провозгласившему себя королем. Кромвель послал военный фрегат с десантом на борту, и поскольку силы были очень уж неравны, южане сдались без боя…

С тех пор Кромвель пристально следил за американскими делами. И внес немалый вклад в освоение колоний – вот только вклад этот был насквозь гнусным. До Кромвеля в колонии люди отправлялись совершенно добровольно. Кромвель стал создателем системы белого рабства, просуществовавшего сто двадцать лет, до самой американской революции. После подавления очередного ирландского восстания распорядились отправить в Америку 20 000 закованных в кандалы ирландцев – и настоящих мятежников, и тех, кто просто попался под горячую руку. Там их продали в рабство на плантации, главным образом на Ямайке, Барбадосе и других принадлежавших Англии Вест-Индских островах – для работы на плантациях Юга белые рабы не годились, они массово умирали в не подходящем для них климате.

При Кромвеле укрепила свои опорные пункты в Индии английская Ост-Индская компания – будущий завоеватель всей страны.

Кромвель после 355 лет существования «черты оседлости», совпадавшей с границами Англии, пустил в Англию евреев. Разумеется, не из симпатии к ним – таковой англичане никогда не испытывали, особенно теперь, когда отобрали у евреев роль «богоизбранного народа» и натянули на себя, как краденый кафтан. Кромвелю просто-напросто понадобились толковые финансисты, а на голландских больше нельзя было рассчитывать из-за напряженных отношений между двумя странами. Чистой воды утилитарные соображения. Через сто лет так же будет поступать прусский король Фридрих Великий: евреев пригласит как финансистов, чехов – как умелых строителей плотин и прочей мелиорации, французов – как лучших в Европе сборщиков налогов, а сельскохозяйственные земли будет раздавать желающим любой национальности, лишь бы работали (и ухитрится совершить нечто прежде невиданное в европейской истории – посадит на землю цыган).

Интересно, что историческая виртуальность, та самая «развилка во времени» существовала для обоих главных персонажей драмы – и для Карла Первого, и для Оливера Кромвеля…

На английском престоле Карл оказался, можно сказать, по трагической случайности. Он был младшим сыном Иакова. Принцем Уэльским, наследником престола, был его старший брат, принц Генрих. По характеру братья оказались полной противоположностью друг другу. Карл проводил время в гулянках и пирушках (в чем ему постоянно сопутствовал герцог Бекингем). Генрих сидел над книгами. По воспоминаниям современников, юноша тихий и благовоспитанный, пользовавшийся в Англии всеобщей любовью. Вот только Генрих простудился, играя в теннис, простуда перешла в гнойную лихорадку, и принц умер неполных девятнадцати лет от роду. Очень трудно предсказать, как проходило бы его правление, стань королем он. Но нельзя исключать, что не случилось бы ни конфронтации с парламентом, ни гражданской войны, ни пуританской «культурной революции», ни крови и грязи кромвелевской республики.

Точно так же виртуальность имеется и для Кромвеля. В свое время он и его дальний родственник, влиятельный член парламента Джон Хемден, решили навсегда покинуть Англию, обосноваться в американских колониях, завести там плантации и жить мирно. Однако они отказались платить тот самый налог с каждого, навсегда уезжающего из Англии, введенный королем без санкции парламента. Без свидетельства об уплате этого налога из Англии не выпускали. Хемдена и Кромвеля, уже поднявшихся было на корабль, ссадили на берег.

Опять-таки трудно сказать, чем закончились бы революция и гражданская война, не окажись во главе столь яркой и деятельной личности, как Кромвель. Карл точно так же ввязался бы в конфронтацию с парламентом, но неизвестно, нашелся бы в отсутствие Кромвеля равный ему государственный деятель…

Объективности ради следует уточнить: если принц Генрих, точнее, его печальная история ранней смерти отлично документирована, то история Хемдена и Кромвеля с их неудачной попыткой отправиться в Америку – расхожая легенда, подтверждения в писаной истории не имеющая. Но все равно закручено лихо…

Что еще? При Кромвеле была введена жесточайшая цензура любой печатной продукции, организованная так, что советские цензоры обзавидовались бы – особенно если им рассказать, что тогдашние диссиденты, авторы «неудобных» памфлетов или книг запросто могли оказаться у позорного столба, не говоря уж о темнице с крысами – это уж само собой подразумевалось…

Английский морской разбой при Кромвеле откровенно захирел. В Карибском море среди прочих беззастенчиво разбойничали и английские пираты, но особых лавров не снискали. Докатились до того, что стали брать на абордаж корабли, везущие какао-бобы. Какао стоило не гроши, но можно представить, как хохотали бы, узнав о столь жалкой добыче, Дрейк и Рэли, Кавендиш и Фробишер…

Как курьез можно упомянуть о двух английских купцах, Эдмунде Тэрнере и Джордже Кэрью. Во время англо-голландских морских войн они получили на родине каперские свидетельства, разрешавшие им захватывать голландские корабли, пока не возместят свой ущерб от захваченных голландцами их торговых судов. Сумма в документах того времени указана точно: 151 612 фунтов. А курьез в том, что в свидетельстве была приписка: если с Голландией будет заключен мир, но купцы не успеют возместить свои убытки, могут продолжать…

В деятельности каперов появилось нечто новое: теперь они частенько руководствовались не вульгарной выгодой, а политическими пристрастиями. Джон Макнелл, ярый роялист, парламент не любил крепко. Еще и оттого, что сам от него пострадал. Когда король уже покинул Лондон, в доме Макнелла как-то собралась выпить веселая компания и, набравшись изрядно, принялась материть парламент последними словами. Кто-то настучал. Всех оштрафовали за идейно невыдержанную болтовню, а капитан как хозяин дома еще и провел некоторое время за решеткой. В 1644 г. на одном из островов Индийского океана он вдрызг напоил и оставил на берегу тех своих матросиков, кто стоял за парламент, а с остальными ушел в море и объявил, что намерен пиратствовать «во славу короля», против «парламентских псов». При чем тут парламент, совершенно непонятно – у парламента не было собственных торговых кораблей, так что Макнелл грабил кого попало. С кое-какой добычей он вернулся в Англию, передал ее королевским комиссарам и толкнул пафосную речь, заверяя, что будет служить трону до конца и своими руками изрубит в куски некоторых особо ему ненавистных членов парламента. Дальнейшая его судьба неизвестна. С уверенностью можно сказать одно: никого из парламентариев он так и не изрубил.

Случалось и наоборот. В том же 1644 г. капитан торгового судна Ричард Ингл, ярый сторонник парламента, наговорил в Мериленде немало непочтительных слов в адрес короля. Кончиться это для него могло плохо – губернатор Мериленда был роялистом, и роялистов в Мериленде обитало немало. Ингл вовремя сбежал в Англию, а через год вернулся на корабле с многозначительным названием «Преобразование». И, размахивая каперской грамотой, выданной революционным парламентом, заявил, что посчитается за все хорошее с «подлыми аристократами». Для затравки он ограбил судно не имевших никакого отношения к войне короля с парламентом голландцев, но потом и в самом деле прошел вдоль побережья, «идейно» грабя и разоряя и плантации богатых роялистов, и католических священников…

Кромвель умер на шестидесятом году жизни. Хоронили пышно, гробницу украсили статуей в королевской мантии и королевской короне. Простояла эта гробница недолго…

Весельчак в короне

Закат

Как не раз случалось в истории, со смертью Кромвеля созданная им система, державшаяся, по сути, на одном-единственном незаурядном человеке, с треском обрушилась.

Стать королем Кромвелю не удалось, но он добился того, чтобы его титул лорда-протектора стал наследственным. Так что новым лордом-протектором автоматически стал сын Кромвеля Ричард. Как опять-таки показывает нам история, сплошь и рядом в таких случаях преемник не то что не повторяет предшественника – выглядит абсолютно бесцветной фигурой.

Яркий пример из отечественной истории – сын гетмана Богдана Хмельницкого Юрась. После смерти отца (как к нему ни относись, а личностью Богдан-Зиновий был незаурядной, поистине исторической персоной) часть полковников протолкнула на вакантный пост Юрася. Однако, будучи личностью жалкой и ничтожной, гетманства он вскоре лишился, форменным образом бродяжничал, совершил несколько чисто уголовных преступлений и всем надоел хуже горькой редьки. В конце концов заигрался – ему попалась на глаза собиравшаяся замуж красавица еврейка, и Юрась ее без всяких церемоний изнасиловал. Воспользовавшись этим как удобным предлогом, турки на берегу какой-то речки без суда и следствия его придушили – шелковым шнурком, как у них было в обычае, когда речь заходила о важных персонах.

Судьба Ричарда Кромвеля была не столь печальной, и ничего преступного он не совершил. Он ровным счетом ничего не совершил. Был человечком ничем не примечательным, заурядным, не одаренным ровным счетом никакими способностями. Папа его протолкнул в члены верхней палаты парламента, нового, своего, где верхняя палата состояла уже не из лордов, и большая часть парламентариев назначалась самим Кромвелем – по примеру средневековых королей, которые как раз и назначали сначала всех парламентариев. Ничем себя Ричард в парламенте не проявил – смирненько протирал штаны, и только.

Авторитета ни в армейской верхушке, ни в парламенте, ни вообще в стране у него не было ни малейшего. Так что очень быстро на него ополчились и парламент, и военная хунта. На своем посту Ричард продержался полтора года и, будучи человеком не великого ума, но безусловно благоразумным, решил не искушать судьбу и подал в отставку. На всякий случай – могли и прикончить либо военные, либо затаившиеся роялисты – уехал во Францию, прожил там двадцать лет, потом вернулся в Англию. Никто его не тронул, Ричард еще тридцать два года прожил провинциальным сельским джентльменом и умер в почтенном возрасте, восьмидесяти шести лет от роду. Благоразумный все же был человек, ничего хорошего не сделал, но и ничего плохого…

И парламент, и пуританская диктатура осточертели, без преувеличений, всей Англии. Очень и очень многие, даже придерживавшиеся раньше республиканских убеждений, заговорили о том, что наилучшим выходом будет восстановить монархию. Кандидатуру долго искать не пришлось, кандидат обитал поблизости, за Ла-Маншем. Молодой принц Уэльский Карл, он же законный король Шотландский. Еще в 1651 г. шотландцы, увидев удобный случай стать совершенно независимыми от англичан, предложили ему корону. С одним-единственным, но крайне существенным условием – Карл должен был признать Ковенант.

Еще бы он не признал! Париж стоит мессы. Карл с превеликим энтузиазмом заявил: конечно же, он такой ковенантер, что ковенантистее и не бывает! Не верите – обыщите. Образованные шотландцы короновали его по всем правилам, собрали войско и отправились как следует накидать англичанам – напоминаю, пуритане для пресвитериан были еретиками даже похуже папистов.

Вот только «железнобокие» Кромвеля им самим накидали по первое число. Шотландцы потеряли убитыми две тысячи человек, а десять тысяч пленных Кромвель по сложившейся уже практике отправил в цепях в Вест-Индию для продажи в рабство. Англичане заняли Эдинбург, Карлу пришлось бежать. Он вновь собрал войско, к которому примкнуло немало ирландцев, ненавидевших Кромвеля за устроенную им в Ирландии резню (подробнее о ней – в отдельной главе, посвященной истории Ирландии, точнее, многовековых английских зверств на ирландской земле). Кромвель и на этот раз разбил противника. Дальнейшая судьба Карла – не исторический анекдот, а быль, достойная приключенческого романа или фильма. Он бежал, переодетый простолюдином, и вместе с единственным спутником, полковником-католиком, целый день просидел в густой кроне высокого дуба, который после воцарения Карла роялисты назвали Королевским. Дубы живут долго, при другом обороте дела Королевский Дуб и в наши времена показывали бы туристам, как показывают несколько вековых дубов, посаженных когда-то людьми, которые везли из замка Беркли в Глостер тело короля Эдуарда Второго. Дуб, однако, срубили – не противники Карла, а именно что роялисты, расколовшие его буквально на щепочки, каковые разобрали в качестве сувениров. А заодно собрали все листья и желуди. Мой знакомый видел в доме одного джентльмена один такой желудь, бережно хранившийся в стеклянной витринке – очень может быть, настоящий, с Королевского Дуба.

Последующие девять лет Карл прожил в изгнании на континенте. Сначала обитал во Франции при королевском дворе, но потом его форменным образом выжил оттуда всемогущий первый министр кардинал Мазарини, из соображений высокой политики друживший с Кромвелем. Карл обосновался в Кёльне, в то время жуткой дыре, ставшем, однако, «пересадочной станцией» на пути Карла к английскому престолу.

Не раз случалось, что именно видные деятели «старого режима» проводят решительные реформы, полностью уничтожающие всякие следы этого режима. Так произошло и в данном случае. Фактическим правителем Англии был командующий армией генерал Монк. Видя, что Кромвель не жилец и пора думать о будущем, Монк еще за два года до смерти лорда-протектора завязал тайную переписку с Карлом, открытым текстом предлагая ему корону. А после того как подал в отставку Ричард Кромвель, собрал новый парламент, единогласно проголосовавший за восстановление монархии. Все было по закону – лорд-мэр Лондона Томас Адамс привез Карлу, в то время обосновавшемуся уже в Гааге, официальный документ, в котором парламент провозглашал Карла королем Англии, Шотландии и Ирландии. Карл, которого англичане давно прозвали Заморским Королем, стал королем настоящим.

29 мая 1660 г., в день своего тридцатилетия, Карл въехал в Лондон под грохот пушек и звон колоколов. Можно сказать, Англия приняла его восторженно. Случился один-единственный небольшой мятеж, возглавлявшийся неким Вернером, по отзывам современников, «полоумным фанатиком», вещавшим, что вскоре сам Христос сойдет с неба, чтобы встать во главе противников монархии. Христос с небес, разумеется, не сошел, мятеж подавили быстро. О судьбе Вернера у меня сведений нет, но вряд ли его кормили сладкими пряниками…

И на престоле прочно утвердился Карл, вскоре получивший новое прозвище – Веселый Король. Какового вполне заслуживал.

Шерше ля фам!

Правление многих английских монархов заслуживает определения «уникальное» – с непременным добавлением «по разгулу». Времена Елизаветы – уникальный разгул английского морского пиратства, крышевавшегося государством. Времена Кромвеля – уникальный разгул «культурной революции». Времена Карла Второго – уникальный разгул королевского кобеляжа. Как писали Стругацкие о другом персонаже, бабником он был фантастическим, чем подавал пример не только придворным, но и многим англичанам, особо не обремененным «облико морале». О короле и его бабах расскажу более-менее подробно. В первую очередь оттого, что подвернулся удобный случай откровенно отдохнуть от английских грязи и крови, в которых мне пришлось бултыхаться на протяжении двух с половиной книг. Что может быть безобиднее, чем повествование о развеселых гулянках и ветреных королевских любовницах?

Люди высокоморальные могут эту главу пропустить, вообще с негодованием вышвырнуть книгу в окно. Любой читатель, заплативший за книгу кровные денежки, вправе поступать с ней как угодно – хоть в тисненый золотом сафьян переплести, хоть унести в туалет для более прозаического употребления. (Маленькое интернет-отступление. Однажды на моем сайте появился невероятно высокоморальный персонаж и с ходу объявил оральный секс смертным грехом, ссылаясь на писания отцов церкви. Ему возразили: список семи смертных грехов всем известен, и орального секса среди них не числится. И попросили, как это в инете водится, дать ссылочку на тех самых отцов церкви. Никаких ссылок персонаж не дал (и не мудрено – таких не существует). Зато громогласно заявил: вот лично он за полтора года свою невесту пальцем не тронул, не говоря уж об излишествах нехороших разных. Кто-то из особо циничных юзеров задал вопрос: а уверен ли ревнитель высокой морали, что в результате такого его образа действий (точнее, полного отсутствия всяких действий) невеста не ищет маленьких радостей на стороне? Ревнитель оскорбился, громогласно проклял всех без исключения и навсегда исчез в неизвестности.))))

Рекорд Карла касательно подвигов по женской части побил лишь несколько десятилетий спустя саксонский курфюрст и польский король Август Первый Сильный, не пропускавший ничего, что шевелится, – без разделения на знатных дам и последних простолюдинок. Историки насчитали триста его внебрачных детей и честно признались, что были еще, несомненно, многие другие, но от зоркого взгляда ученых мужей как-то ускользнули. В качестве вишенки на торте Август сделал любовницей родную дочь, против чего ветреная барышня ничего не имела.

Однако за редчайшим исключением любовницы Августа из числа знатных дам были особами непроходимо скучными. Кроме разве что графини Коссель, героини одноименного романа и фильма. Зато фаворитки Карла – это песня!

Еще в восемнадцать лет, живя в Гааге, юный принц бегал за юбками, как гончая за зайцами. Закрутил звонкий роман с некоей Люси Уолтерс, любовницей другого английского эмигранта, полковника Синди. Узнав об этом и явно не питая к подруге никаких чувств, полковник великодушно уступил ее принцу, и тот тратил на красотку чуть ли не всю скромную субсидию, которую ему выдавал на жизнь дядя, штатгальтер Вильгельм Оранский. Ну а оказавшись на престоле и выговорив себе за серьезные политические уступки парламенту ежегодное содержание в 1 200 000 фунтов, король развернулся на всю катушку.

Очень долго фавориткой короля была леди Барбара, супружница сэра Кастльмена (в большом сексе с пятнадцати лет). Муженек на ее шашни с королем закрывал глаза, за что стал бароном, а потом и графом, а сама Барбара получила титул герцогини. Барбара, судя по всему, страдала нимфоманией, а если по-простонародному – бешенством матки. Чуть ли не каждый день, одевшись поскромнее, шаталась по самым низкопробным лондонским притонам, высматривала красавчиков самого простого звания и вешалась им на шею. Тогдашние жиголо слетались, как мухи на мед – шлюха была исключительно красивая, да вдобавок щедро платила чистым золотом.

(Карл не мог не знать об этих забавах – у него была хорошая тайная полиция. Но стоически терпел – видимо, привязался к блудливой красавице не на шутку.)

Один из историков нравов XIX в. писал о королевском дворе: «Трудно было найти двор изящнее, легкомысленнее, богаче интригами и красавицами. Между знатнейшими красавицами особенно заметны были графиня Кастльмен, впоследствии герцогиня Кливленд, графиня Честерфилд, графиня Шрусбери, графиня Мидлтон, девица Гамильтон, вышедшая за графа Грамона, и мисс Франциска Стюарт, любимая королем. Все эти блестящие леди могли смело соперничать с первейшими красавицами Версальского двора, принятыми ими за образец».

Все помянутые дамы – происхождения благородного. Однако король не гнушался и красавицами попроще. В первую очередь – актрисами. При нем возродился запрещенный пуританами театр, женские роли стали исполнять женщины. Самыми известными актрисами того времени были Нелл Гвин и Молль Дэвис – и обе попали в гарем Веселого Короля. Обе были происхождения самого низкого. Нелл Гвин в юности торговала на улицах то ли рыбой, то ли апельсинами, потом стала уличной певичкой, пела по дешевым тавернам. Двое актеров, Гарт и Лейси, ее как-то увидели, разглядели актерские задатки, и она попала в театр, где быстро стала звездой. Тут ее заприметил лорд Дорсет и взял в содержанки, но Карл красавицу форменным образом перекупил: лорду устроил теплое местечко в английском посольстве в Париже, а Нелл назначил содержание в 500 фунтов – и уже четыре года спустя увеличил его до 60 000. Фавориткой она оставалась до самой смерти Карла, что парадоксальным образом пошло на пользу английскому театру как таковому: Карл поднял незавидный в прошлом статус актерок – зачислил их на государственную службу и приравнял к придворным.

(С этим связана трагикомическая история. Как-то в парламенте принялись обсуждать, не брать ли с актеров особый налог. Эту идею отвергли, заявив, что актеры «служат на потеху королю». Один из парламентариев, некий сэр Ковентри, явно оппозиционно настроенный, громко уточнил с места: кто именно служит королю на потеху, актеры или актрисы? Дошло до короля, и тот обиделся. Другой бы на его месте самое малое засадил бы наглеца в Тауэр, но Карл, в общем, был не кровожаден и не тиранствовал. Но и обиду спускать не хотел. Несколько его приближенных, знатных повес, ночью напали на сэра Ковентри и отрезали бедолаге нос…)

С Нелл Гвин однажды приключилась забавная история. Ее карету как-то остановила толпа лондонцев, настроенных недоброжелательно: кто-то пустил слух, что в карете едет очередная королевская любовница, француженка-католичка, намеренная уговорить Карла сделать главенствующей религией католичество (была такая, о ней чуть позже – правда, молва ей приписала несуществующий грех). Нелли, девушка остроумная, высунулась в окно и крикнула:

– Люди добрые! Я не католическая шлюха, я протестантская шлюха!

Лондонцы расхохотались и расступились.

Молли Дэвис, тоже из самых что ни на есть простых, сначала была любовницей герцога Бекингема (сына того самого Бекингема), тоже великодушно уступившего ее Карлу.

Упомянутая Франциска Стюарт была особой своеобразной и, как бы поделикатнее выразиться, весьма любвеобильной. В красавицу были влюблены и Карл, и его родной брат герцог Йоркский, и двоюродный брат короля герцог Ричмонд. Чтобы никого не обидеть, Франциска спала со всеми тремя – ну конечно, не одновременно. В ее любовниках числились герцог Бекингем и придворные повесы Мондевилл, Карлингтон и Дигби. Дигби втрескался в эту очаровательную шлюху настолько, что из-за нее покончил с собой.

О мисс Стюарт один из историков писал: «Это шаловливое дитя, когда речь заходила о ее прелестях, без церемоний обнажала грудь, ноги и т. д., а под веселый час даже и вся совершенно раздевалась, показывая себя присутствующим в виде Венеры Медицейской».

Со всеми этими дамами (и многими другими) король крутил любовь одновременно. Иногда в прямом смысле. О царивших в королевском дворце нравах и развлечениях наглядно свидетельствует одна история. Как-то ночью в самом трогательном единении Барбара Кастльмен, Нелл Гвин, Франциска Стюарт, Молли Дэвис и еще несколько их подружек из королевского гарема разыграли веселое представление – пародию на свадебный обряд. Барбара изображала жениха, Франциска – невесту, остальные красотки – священников и свидетелей. Зрителями выступали король и группа его обычных сподвижников по веселым забавам. Церемонию провели по всем правилам, «новобрачных» уложили в постель. Дальнейшее современники и свидетели описывают скупо. Вино лилось рекой, король распевал под гитару непристойные песни, фаворитки плясали совершенно голыми. Чем все кончилось, историки умалчивают, но догадаться нетрудно. Вот примерно так Веселый Король и развлекался без малого четверть века.

Однажды в любовном многоугольнике с участием короля, Франциски Стюарт и еще нескольких знатных персон случился сбой. Король застукал Франциску в постели с герцогом Ричмондом. Не на шутку осерчал, закатал двоюродного братца в Тауэр, но через три недели смилостивился и выпустил. Ричмонд и Франциска уехали в Кент, где тайно и обвенчались, причем, что интересно, предварительно Франциска вернула королю все подаренные им бриллианты. Потом, правда, новоявленная герцогиня Ричмонд с королем помирилась и снова прописалась в его постели, попутно меняя любовников как перчатки (Карл и Ричмонд на это взирали грустно-философски). Она пережила и законного мужа, и короля и умерла то ли в 1700, то ли в 1701 году, оставив огромное состояние.

Теперь – о француженке-католичке. Это – Луиза де Керуаль, бретонская дворянка старинного рода, уходившего корнями в седую древность. Неплохую школу сексуального воспитания молодая красавица прошла при веселом дворе Генриетты, герцогини Орлеанской, родной сестры Карла. Генриетта, в который раз простите за вульгарность, ее братцу и подложила. Луиза оставалась при короле до самой его смерти. Историки почти единодушно считают ее информатором французской разведки и французской агентессой влияния – на основании довольно веских улик. Кое-какие внешнеполитические решения Карла, весьма выгодные для Франции, были приняты не без влияния Луизы.

Фаворитки Карла ее терпеть не могли и одно время безуспешно пытались оттеснить, однако ничего не получилось. Король сделал ее герцогиней Портсмутской и драгоценными подарками осыпал много лет.

Больше всего негодовала Нелл Гвин. Знаменитая французская писательница госпожа де Севинье, современница событий, писала о Нелл, явно располагая точной информацией от добрых знакомых при английском дворе: «Она молода, хороша собой, смела, развратна и нрава веселого; танцует, поет и на театре представляет не без таланта, у нее есть сын, и она домогается, чтобы его признали». Вот ее отзывы о герцогине: «Эта барышня корчит из себя знатную особу, говорит, что все французские вельможи ей родня, чуть который из них умирает, она облачается в траур. Пусть будет так! Но если она знатная госпожа, зачем же она хочет быть потаскушкой? Ей бы следовало со стыда умереть! Я ей не пример, это уж мое такое ремесло, и я за другое не хватаюсь: король меня содержит, и я ему принадлежу, имею от него сына, желаю, чтобы король его признал, и он его признает, потому что любит меня не менее своей Портсмут!»

Положительно, мисс Нелл была не только красавицей и хорошей актрисой, но и умницей…

Интересно, что сама Нелл Гвин не то что не получила какого-нибудь титула, но даже дворянского достоинства. Хотя, безусловно, могла и то и другое заполучить без труда. Видимо, в отличие от многих, знала свое место в этой жизни. Не зря же сказала: «Это уж такое мое ремесло, и я за другое не хватаюсь». Другое дело – ее сын от короля. Как она и рассчитывала, Карл его признал «незаконным сыном» (была и такая формулировка) и сделал первым герцогом Сент-Олбанским. Вообще со многими своими побочными отпрысками король не скупился на титулы: сына от Люси Уолтерс тоже признал как «незаконного», дал ему титул графа Оркнейского, потом герцога Монмута и приблизил ко двору. Заодно наградил и орденом Подвязки. Сын от Луизы стал даже дважды герцогом, Ричмондом и Ленноксом, и ему было разрешено употреблять королевский герб в качестве своего. Многие его фаворитки с подачи короля вышли замуж за знатных господ, а дочь короля от Молли Дэвис, Мария, не без участия Карла была выдана за графа Девентуотера.

За все галантные похождения придворные дали королю прозвище Старина Роули – так звали жеребца в королевской конюшне, обладавшего особенными мужскими достоинствами. Когда об этом узнал Карл, ничуть не оскорбился, наоборот: стал сам себя так именовать. Когда он вечерней порой стучался в опочивальню очередной придворной красотки нетяжелого поведения, на вопрос «Кто там?» браво отвечал:

– Это я, милая, Старина Роули!

Нужно уточнить: разгульная жизнь Карла, вы удивитесь, имела под собой идейное обоснование, теоретическую базу. Еще в молодости, живя во Франции, Карл стал одним из видных либертенов – поклонников французского философа Гассенди. Философия Гассенди была проста: в своем поведении человек должен в первую очередь руководствоваться принципом «следования природе». На практике это означало, что нужно, как бы поделикатнее, самым активным образом радоваться жизни во всех ее проявлениях (кроме всякого рода извращений!), не обращая внимания на декларируемые в обществе нравственные нормы. Положа руку на сердце, лично я к этой философии отношусь с некоторой симпатией. Всякий, кто не чурается веселых пирушек и общения с прекрасным полом, может преспокойно объявить себя не пьяницей и бабником, а просто-напросто идейным либертеном, следующим философии Гассенди. Совсем другое дело, верно?)))

Чарлз Диккенс, рассказывая о правлении Карла Второго, писал: «Веселые были времена!» Да уж, скуки не было. Чего стоит одна только история полковника Блада, решившего ни много ни мало обокрасть Тауэр. К королевским гулянкам и фавориткам она не имеет никакого отношения, но очень уж интересна (и во многом загадочна) и прекрасно характеризует те веселые времена.

Ирландец по происхождению, Блад во время гражданской воевал сначала за короля, потом за Кромвеля, потом опять за короля, потом снова переметнулся к республиканцам, за что и получил кое-какие поместья в родной Ирландии. Вот только с коронацией Карла их лишился – чтобы умиротворить вечно бунтующих ирландцев, конфискованные у них с победой Кромвеля земли вернули прежним владельцам.

После этого Блад руководил покушением на видного государственного деятеля лорда Ормонда, всерьез собирался его убить, но дело сорвалось по чисто техническим причинам. Тут-то Блад и решил промышлять воровством, но не размениваться на мелочи, а обокрасть Тауэр. Украсть не просто драгоценности или золото, которых там хранилось немало, – спереть королевские регалии: корону, скипетр и державу. Все это было сделано из золота и щедро украшено драгоценными камнями, но главная ценность была в другом – регалии носили важнейшее символическое значение. Это Блада мало интересовало: он собирался добычу разломать, камни выковырять и продать поодиночке, а золото переплавить и опять-таки продать.

Я уже писал, что охрана в Тауэре была поставлена из рук вон плохо – из-за ее раззявистости бежал, переодевшись возчиком, лорд Томас Сеймур. С королевскими регалиями обстояло еще хуже: они хранились не под семью замками, как следовало бы, а безо всякой охраны лежали в задней комнате домика хранителя королевских сокровищ Эдвардса. Причем за небольшие деньги ими мог полюбоваться любой желающий. Несмотря на пышный титул, жалованье Эдвардс получал небольшое, как и главный хранитель сокровищ Тауэра сэр Тэлбот. А потому они довольно долго пускали посмотреть на регалии любого человека с улицы, лишь бы одет был прилично. Полученные с экскурсантов деньги делили по-братски, поровну. Такие вот нравы царили в главной королевской сокровищнице.

Домик Эдвардса стоял в малонаселенной и малолюдной части Тауэра, никаких часовых поблизости не было. Однажды туда заявился обаятельный и вполне приличного вида англиканский священник из провинции – оказавшись проездом в Лондоне, он хотел посмотреть сокровища. Естественно, Эдвардс, получив денежку, регалии провинциалу показал, а потом они подружились и сиживали за чарочкой. Пастор стал в доме Эдвардса своим человеком. Ни хранитель, ни его супруга не подозревали, что никакой это не священник, а известный в миру отставной полковник Блад…

В конце концов «священник» сделал Эдвардсу крайне заманчивое предложение: он готов просватать молодую и хорошенькую дочку Эдвардса за своего племянника, помещика с приличным ежегодным доходом. Эдвардсу идея понравилась, назначили смотрины. На них «пастор» приехал с «племянником» и еще тремя спутниками – все, конечно, были его подельниками. Блад попросил Эдвардса показать его друзьям регалии. Двое прошли вслед за Эдвардсом в комнатку, где хранились сокровища. Остальные напали на хранителя, оглушили его молотками и, не теряя времени, принялись за дело. Они с собой принесли клещи, напильники и молотки, чтобы разломать регалии на части (чтобы удобнее было нести), а заодно и выковырять камни.

Испортить ничего не успели – появился сын Эдвардса, тоже решивший побывать на смотринах. Грабители пустились наутек, прихватив корону и державу (скипетр впопыхах забыли). Шум подняли все – и очнувшийся Эдвардс, и его сын с дочерью. Время было еще светлое, до вечера далеко, и на крики «Держи вора!» быстро сбежались прохожие, в погоню бросились часовые из Тауэра, всех пятерых изловили, корону и державу отобрали – правда, из короны в схватке выпало в грязь несколько крупных бриллиантов, которых так и не нашли – наверняка кто-то сметливый быстренько прибрал их к рукам.

Блада доставили в королевский дворец Уайтхолл – Карл пожелал посмотреть на самого дерзкого разбойника Англии и самолично его допросить. Блад не запирался: мало того, что признался в покушении на Ормонда, рассказал еще, что собирался убить и самого Карла. Даже притаился с мушкетом возле места, где король обычно купался – Карл любил плавать и летом каждый день ездил на Темзу, в ивняк Челси-Рич, практически без охраны, о чем многие в Лондоне прекрасно знали. Блад живописал, как он уже взял короля на мушку, но, изволите ли знать, был так поражен «величием королевской особы», что тихонечко удалился, да еще собирался отговорить от нового покушения своих сообщников.

Дальнейшие события так никогда и не получили внятного объяснения. Король… отпустил Блада, да не просто отпустил – назначил ему жалованье в пятьсот фунтов в год (по другим источникам, пожаловал поместье, приносившее именно такой ежегодный доход), да вдобавок принял при дворе, где Блад стал довольно влиятельной персоной.

Смело можно сказать – загадка века. Карл, человек умный, не был простодушным и ни за что не купился бы на очередной комплимент о своем «величии». Для такого финала должны были быть какие-то весьма веские причины – но историки, как ни бились, их не нашли.

Правда, еще до разбойного налета на Тауэр гуляли слухи, что Блад хотел зарезать Ормонда отнюдь не по личным причинам (он тоже лишился своих ирландских поместий, возращенных Ормондом прежнему владельцу). Говорили с оглядочкой, что Блад напал на герцога по поручению его влиятельных врагов, герцога Бекингема и леди Кастльмен (с которой Блад, будучи уже при дворе, завязал тесную дружбу). В подтверждение ссылались на интересный факт: герцог был в королевстве человеком не последним, и что напал на него именно Блад, было прекрасно известно. Однако Блада практически не искали и не ловили, лишь вяло имитируя розыск, – и он преспокойно расхаживал по Лондону, отнюдь не крался переулками.

Основываясь на этом, уже в наше время некоторые авторы выдвинули версию, что Блад был еще и агентом короля, по каким-то своим причинам и заказавшему похищение регалий из Тауэра. Вот только версию эту не удалось ни подтвердить, ни опровергнуть. Да, король повел себя с Бладом предельно странно, но это еще ничего не доказывает…

Дела житейские

Англичане всех сословий в большинстве своем относились к Карлу Второму с нешуточной симпатией – по чисто житейским причинам и из-за того, что он, вступив на престол, очень быстро отменил все идиотские законы пуритан времен «культурной революции». Вновь заработали театры, количество таверн и кабаков резко выросло, превышая числом и докромвелевские времена. Женатые и замужние снова могли безнаказанно крутить романы на стороне, не опасаясь наказания (суровый закон против прелюбодейства применялся нечасто, но все же достоверно известно, что за супружескую неверность как минимум троим бедолагам отрубили головы). Англичане вновь могли сколько душе угодно резаться в кости и в карты, травить быков собаками, заключать пари, биться об заклад на скачках и прочих спортивных состязаниях, женщины снова начали носить яркие наряды и вплетать в волосы разноцветные ленты. Все вновь начали танцевать под музыку, а провинции стали устанавливать Майские деревья – чересчур старая и любимая была традиция, чтобы от нее отказаться. Благородные господа снова обрели привилегию невозбранно протыкать друг друга шпагами на любом перекрестке (пуритане в числе прочего запретили и дуэли). Словом, всем, от знати до простолюдинов, король вернул все радости жизни, которые ее лишь украшают.

Если говорить о вещах более серьезных, чем разрешение азартных игр и прочих развлечений, массовую поддержку Карлу обеспечила и его очень грамотная внутренняя политика. Еще до возвращения в Англию Карл в тайных переговорах через Монка с армейской верхушкой и тогдашним истеблишментом пообещал не преследовать тех, кто воевал в гражданскую против его отца. И слово сдержал.

Если подумать, гражданские войны – это всегда войны без победителей. Лет тридцать назад я смотрел американский телесериал (название за давностью лет запамятовал), который и тогда был приличного возраста. Американцы тогда гораздо чаще снимали умные фильмы, чем нынешний Голливуд. Сериал этот – приключенческий. Главный герой – бравый офицер армии северян. Финальная сцена там очень примечательна: северяне торжественно празднуют победу, грохочут пушки, гремят оркестры, рекой льется шампанское, девушки в белых платьях забрасывают военных цветами. Посреди этого торжества с крайне мрачным видом бродит главный герой. Его сослуживец, пьяный и от шампанского, и от радости, недоуменно вопрошает: дружище, что ты такой печальный, мы же победители! Герой без улыбки отвечает: здесь нет победителей, здесь одни побежденные…

Когда в России завершилось Смутное время и фактическим правителем страны стал патриарх Филарет, отец юного царя Михаила, он столкнулся с нешуточной проблемой. Очень уж много оказалось новых, скороспелых князей, бояр и помещиков, получивших титулы и земли от обоих самозванцев и «проходного» царя Василия Шуйского (сам Филарет тоже был не без греха: в свое время его, «простого» архимандрита, произвел в митрополиты Ростовские не кто иной, как первый Лжедмитрий). Попытка отменить все эти насквозь незаконные пожалования привела бы к новой гражданской войне, никаких сомнений.

Тем, кто вылез из грязи в князи, никак не хотелось снова в грязь, и никто не хотел лишаться поместий. А потому Филарет после долгих размышлений пробил компромиссное решение: никаких переделов, что у кого есть, тот тем и владеет и остается при титулах. Что обеспечило в стране полное спокойствие.

Вряд ли Карл об этом знал, но вел себя примерно так же. Он вернул короне королевские земли, а епископам – конфискованные у них пуританами поместья (после чего, как легко догадаться, епископы за него порвали бы на тряпки любого). Однако все прочие земли, отнятые у роялистов и просто «ненадежных» пуританами, оставил их нынешним владельцам (за исключением Ирландии, но там, как я уже упоминал, была своя специфика). Никакого серьезного передела не последовало – что обеспечило Карлу лояльность крупных землевладельцев.

Правда, он не скрывал (о чем заявил заранее), что намерен посчитаться с теми, кто приговорил к смерти его отца. Те, кто приглашал его на трон, с этим согласились: в конце концов, для циничных политиканов десяток с лишним голов (принадлежавших к тому же людям малозначительным и невлиятельным) служили лишь разменной монетой в очередной интриге. Монк ничего не имел против – и не прогадал, став графом, а потом и герцогом с соответствующими земельными пожалованиями.

Смертный приговор Карлу Первому подписали около шестидесяти человек. Примерно треть из них уже умерла, треть успела уехать в эмиграцию на континент, так что ответить за цареубийство могли лишь человек двадцать. Казнили, по одним источникам, тринадцать «подписантов», по другим – десять. Интересно, что сам Карл, абсолютно не жестокий, заявлял, что готов ограничиться Тауэром или изгнанием, но на казнях настояли как раз парламентарии, многие из которых сами были причастны к судебному процессу над королем. Не первый и не последний раз в истории активные деятели того или иного «старого режима» оказываются самыми рьяными приверженцами нового…

Еще несколько человек подверглись кто штрафам, кто изгнанию. Но не было ни тени массовых репрессий – наоборот, вскоре огласили королевский указ об амнистии всем, сражавшимся в гражданскую против короля. Самые упертые роялисты требовали террора, но Карл их благоразумно не послушал. В стране воцарилась стабильность. Мало-мальски крупных мятежей так и не произошло. Вот заговоры, предусматривавшие в первую очередь убийство короля, периодически случались, причем устраивали их как пресвитерианские, так и католические радикалы. Успехом не закончился ни один – заговоры вовремя разоблачали, главарям рубили головы, мелкую сошку рассовывали по тюрьмам, как поступали с заговорщиками в любой стране во все времена.

В одном из пресвитерианских заговоров (так называемый заговор лорда Рассела) участвовал и незаконный сын короля герцог Монмут. Все было обставлено не по-детски: заговорщики купили дом у дороги, по которой часто проезжал король, и собирались стрелять в него оттуда. Короновать предполагалось как раз Монмута – протестанты крепенько не любили брата короля герцога Йоркского, открыто исповедавшего католицизм. Все провалилось по банальной причине – заложил кто-то из своих. Лорду Расселу и еще нескольким знатным персонам отрубили головы, но на родного сына у Карла не поднялась рука, и Монмут отделался недолгой ссылкой в Голландию (впоследствии этот королевский гуманизм привел к серьезным потрясениям для Англии).

Карл (долго проживший во Франции) откровенно симпатизировал католикам и попытался было уравнять в Англии их в правах с остальными вероисповеданиями, но встретил мощное сопротивление со стороны как англиканцев, так и пресвитериан, на короткое время сомкнувшихся в единую когорту, и отступил. Правда, победа над общим врагом принесла выгоду лишь англиканцам. Главенствующей религией король вновь сделал англиканство, а пресвитериан как раз чувствительно прищемил – при полной поддержке парламента, где пуритане уже не играли никакой роли. Король и парламент нанесли несколько тяжелых ударов: в 1661 г. парламент принял «Акт о корпорациях», обязавший всех, кто занимал должности в корпорациях (органах городского самоуправления), публично осудить Ковенант (неприемлемо для пресвитериан), принести клятву в том, что они никогда и ни при каких условиях не пойдут против королевской власти (неприемлемо для немалого числа людей, все еще придерживавшихся республиканских убеждений) и как минимум раз в год будут принимать причастие по англиканскому обряду (неприемлемо и для пресвитериан, и для католиков). Все отказавшиеся это принять должны были уйти со своих должностей. Цель была в том, чтобы ключевые позиции в органах городского самоуправления (как раз и посылавших депутатов в парламент помимо выборных) заняли роялисты и англиканцы. Через год вышел «Акт о единообразии», которым все духовенство обязывалось пользоваться исключительно Книгой Общих Молитв в редакции, принятой при Елизавете. Священники должны были заявить о том, что они целиком и полностью согласны с Книгой, а учителя в школах и университетах – что они «признают литургию англиканской церкви в том виде, как она установлена законом».

Против этого акта выступили примерно две тысячи священников – пятая часть духовенства. По ним бабахнули «Актом о незаконных молельнях» (1644) и «Актом о пяти милях» (1665). Первый предусматривал серьезные наказания за сборища «под любым религиозным предлогом», если в них участвовали больше пяти человек. Второй оказался еще суровее: священникам (а заодно и учителям), не признавшим «Акт о единообразии», запрещалось приближаться более чем на пять миль к любому городу или приходу, «где они когда-либо жили или проповедовали».

А заодно парламент, уже чисто по собственной инициативе, принял «Акт о престолонаследии», действующий и сегодня. По нему занимать английский престол могут только лица англиканского вероисповедания.

Словом, англиканская церковь вновь оказалась на коне. С одной-единственной уступкой протестантам: при епископах были созданы церковные советы, граничившие их власть. Что было, в общем, чисто косметической операцией: властный и решительный епископ мог в бараний рог согнуть любой совет, что часто и происходило.

Одновременно с казнями тех, кто подписал смертный приговор королю Карлу, взялись и за мертвых инициаторов процесса. Тело Оливера Кромвеля извлекли из гробницы, тела генерала Айртона и адмирала Блейка – из могил. Весь день они провисели на виселице в Тайберне, потом покойникам отрубили головы и водрузили на копья для всеобщего обозрения. Похороненных в Вестминстерском аббатстве видного республиканца Пима и адмирала Блейка тоже потревожили: по одним источникам, перезахоронили на гораздо менее престижном кладбище, по другим – вообще свалили в какую-то яму (потом гуляла очередная красивая легенда, по которой сторонники Кромвеля заранее подменили его тело телом Карла Первого – но это всего лишь легенда). Ничего нового на сей раз не изобрели – вспомним, как Генрих Восьмой приказал извлечь из гробницы тело Томаса Бекета и судить его посмертно. Лондонцы нисколько не протестовали – Кромвель и его соратники всем осточертели. Они массами стекались поглазеть на любопытное зрелище, чтобы потом было что рассказать. Голова Кромвеля проторчала на шесте тридцать лет, став одной из городских достопримечательностей, которую охотно показывали приезжим. Никто так никогда и не попытался ночью унести ее и похоронить честь честью – хотя охраны у шеста не было никакой.

При Карле Втором вновь вспыхнули англо-голландские войны на море и на суше. Причин было несколько. Во-первых, очередная схватка за пряности – конкретно за крайне ими богатый остров Пуларун в Индийском океане. Во-вторых, голландцам стоял поперек горла бизнес герцога Йоркского: он в доле со знатными лордами и богатым купцами создал Африканскую торговую компанию, которая заложила на африканском побережье, в Гвинее, несколько портов, которые занимались работорговлей и скупкой золотого песка, чем создали конкуренцию давно хозяйничавшим в тех местах голландцам. Третья причина кому-то может показаться прозаической – селедка. Вот именно, рыбка селедка. Голландские и шотландские рыбаки отчаянно конкурировали за богатые селедкой районы у побережья Шотландии. Соленая селедка составляла изрядную часть голландского экспорта. (К слову, именно голландцы завезли ее в Россию, где она пришлась по вкусу – особенно когда обнаружилось, что селедка может быть неплохой закуской к водке. Примерно лет сто пятьдесят русские ели исключительно голландскую селедку. Свою собственную, астраханскую, отчего-то прозвали «бешенкой» и не ловили. Только в середине XIX в. знаменитый русский ученый немецкого происхождения Карл Бэр, случайно оказавшись в Астрахани, обратил внимание на «бешенку», велел зажарить ему пару рыбок, обнаружил, что это вкусно – и с его подачи русские стали ловить и солить отечественную селедку, ввиду дешевизны изрядно потеснившую голландскую.)

Вообще, «рыбные» войны – дело серьезное. В свое время молодую Советскую республику вовсю грабили норвежцы – их траулеры сотнями плавали в наших территориальных водах, вычерпывая рыбку большую и маленькую. Причем прикрывали их норвежские броненосцы береговой обороны. Только когда Сталин закончил строительство Беломорско-Балтийского канала и по нему в Северные моря провели эсминцы и подводные лодки, норвежцы улетучились. Примерно то же самое творилось на Дальнем Востоке, где японцы ловили в наших водах рыбу и крабов, и понадобилось немало усилий, чтобы их оттуда выставить. Наконец, в последней трети XX века, на памяти автора этих строк, разыгралась «тресковая война» между Исландией и Англией. Англичане не признали установленные исландцами территориальные воды, и их рыбаки там роились во множестве. Исландцы послали сторожевые катера, а англичане – военные корабли классом выше. Пушки не стреляли, но парочка таранов случилась, и скандал улаживали долго…

Так что, как видим, войны из-за рыбных мест – дело давнее. В XVII в. проблему решали просто и непосредственно – пушками. Война шла с переменным успехом. Однажды голландцы, воспользовавшись тем, что в Ла-Манше не было английских военных судов, зашли даже в Темзу, далеко продвинулись по ней в глубь страны, сожгли три английских военных корабля и целых шесть недель весело разбойничали по речным берегам.

Потом военное счастье улыбнулось англичанам. Голландцев крепко расколошматили в очередном морском сражении. Захватили два голландских острова в Вест-Индии, а потом отжали голландские североамериканские колонии. Именно голландцы в свое время за бусики и ситец купили у индейцев остров Манхэттен (не особенно краснокожим и нужный) и основали на нем в 1621 г. город Новый Амстердам, ставший столицей колонии Новая Голландия. Саму колонию отобрали у шведов. Ее-то англичане в 1667 г. и захватили всю целиком. Вообще-то голландцам заплатили кое-какие деньги, но гораздо меньше, чем Новая Голландия реально стоила. Голландцы согласились, прекрасно понимая, что у них нет в Америке достаточно сил и англичане могут загрести всё забесплатно. Из Новой Голландии создали английские колонии Нью-Йорк, Нью-Джерси и Пеннсильванию, а Новый Амстердам переименовали в Нью-Йорк – не в честь одноименного английского города, а в честь командующего английским флотом в той экспедиции герцога Йоркского. Голландцы отыгрались в Гвинее, захватив все форты Африканской торговой компании. Вот тут англичанам пришлось отступить – широкомасштабную колониальную экспансию в Африке они начнут лет через двести, а пока что внимание сосредоточили на других регионах.

При Карле Втором в общественной и политической жизни Англии произошли два знаменательных события, оказавших огромное влияние на последующую английскую историю.

В 1668 г. парламент принял акт под длинным названием «Акт для лучшего обеспечения свободы подданных и для предупреждения заточений за морем». Он гораздо более известен под сокращенным названием «Хабеас корпус». Теперь любой арестованный в течение суток должен был быть доставлен в суд с указанием точных причин ареста. Судья решал, оставить ли арестованного под арестом, освободить до суда или отпустить вовсе, не найдя за ним никакой вины. Наказывались должностные лица, в ведении которых был арестованный, если они его не доставляли в суд в предписанный срок. Судьи, не рассмотревшие дела вовремя, должны были заплатить крупный штраф в пользу арестованного. Человека, освобожденного судьей и получившего так называемый «приказ Хабеас корпус», уже не могли арестовать вторично по тому же делу (иначе виновник повторного ареста штрафовался опять-таки в пользу арестованного). Правда, действие этого акта не распространялось на лиц, арестованных по гражданским делам, за тяжкие уголовные преступления и государственную измену.

Карл Второй этот акт подписал, но выговорил себе за это у парламента уступку: согласие на то, что после его смерти престол займет его брат-католик.

Уинстон Черчилль поет этому акту дифирамбы, соловьем разливается: «Тирания и деспотия, столь часто встречающиеся в XX в., со всей очевидностью доказали, что «Хабеас корпус акт», рожденный английским политическим гением, является важнейшим завоеванием демократических прав и свобод, что признают сейчас не только англоязычные народы, но и весь мир».

Красиво сказано, конечно. Только следует кое-что добавить. Во-первых, за сто лет до «английского политического гения» практически ту же систему ввел в Московском царстве Иван Грозный – я об институте губных старост. Во-вторых, что гораздо более существенно, парламент оставил за собой право приостанавливать действие «Хабеас корпус акт» в случае военных действий с внешним врагом или мятежей в самой Англии. Каковым правом неоднократно и пользовался, причем порой «приостановка» длилась долго, не менее года. Яркий пример будет в следующей главе, когда речь пойдет об Иакове Втором.

И все же «Хабеас корпус» сыграл большую роль в развитии личной свободы английских граждан – из песни слова не выкинешь.

Второе знаменательное событие – появление в Англии (кажется, впервые в Европе) самых настоящих политических партий. Это – тори и виги. Чуть упрощенно объясняя, тори представляли интересы самых знатных господ, крупного капитала и земельных магнатов, виги придерживались крайне консервативных и монархических убеждений. Виги смотрелись более демократично: за ними шли нетитулованные дворяне, купцы и торговцы из не особенно богатых, горожане и, как сказали бы мы сегодня, люди свободных профессий и либеральная интеллигенция. Настроены были гораздо более оппозиционно существующим порядкам, с республиканским оттенком, не переходившим, впрочем, в стремление посягать на основы.

Интересно, что поначалу и «тори», и «виги» были бранными кличками, которые партии давали своим оппонентам. По свидетельству большого знатока вопроса Уинстона Черчилля, «тори» сначала звались ирландские разбойники-католики, грабившие поместья протестантов, а слово «виг» обозначало угрюмого и фанатичного шотландского пресвитерианина, стяжателя и ханжу. Обе стороны в характеристике оппонентов не стеснялись и выражений не выбирали. Виги о тори: «Тори – это чудовище с английским лицом, французским сердцем и ирландской совестью. Это широколобое существо с огромным ртом, задом, похожим на два бедра-окорока, полностью лишенное мозгов. Тори похожи на диких кабанов, подрывающих конституцию, покушающихся на два оплота нашей свободы – на парламент и судей». Тори в долгу не оставались и выражались столь же изящно: «Напыщенная речь вигов состоит из вздохов, всхлипываний, стонов, икоты, причем особый оттенок этому придает гнусавость».

Потом как-то так само собой получилось, что обе партии оскорбительные клички стали использовать как самоназвание. Партийность передавалась в семьях прямо-таки по наследству, наряду с прочим имуществом, из поколения в поколение.

Только в середине XIX в. обе партии поменяли исторически сложившиеся названия: тори стали зваться «консерваторы», виги – «либералы». Более чем двести лет, с момента создания и до начала XX в. обе партии сменяли друг друга у штурвала. С одной стороны, настоящая демократия, с другой стороны – выбор небогат. Не столь уж и богатый выбор – выбирать одно из двух…

Один советский юморист (фамилию запамятовал) как-то написал эпиграмму на подобную же американскую систему – когда реальную силу представляют только две партии, точно так же сменяющие друг друга в Конгрессе:

Как в аду, у дяди Сэма

двухпартийная система:

выбирай в состав Конгресса

хочешь – черта, хочешь – беса.

(В США, правда, преспокойно существуют в рамках демократии и другие партии, и не одна. В начале XX в. появилась «Партия Лосей», позже – Коммунистическая партия США. Есть еще несколько. Вот только все эти партийки – крохотные, сущие экзоты, и на президентских выборах собирают лишь самую чуточку больше голосов, чем у них сыщется родных и добрых знакомых.)

Однако, как ни крути, а многопартийность в Штатах давно существует. В конце концов, кто ж им виноват, крохотулькам, что избиратели за них голосовать не хотят? А вот в Англии очень долго была двухпартийная система, что свободный выбор как-то ограничивает. Представьте, что вы решили жениться (или выйти замуж), но из превеликого множества девушек/парней имеете право выбирать только из двоих. Вам такое понравится? Или, допустим, вы решили купить квартиру, но вам опять-таки предлагают выбирать не из двадцати двух, а всего из двух… Приятного мало. В начале XX в. английская политическая система стала трехпартийной. В 1900 г. был основан «Комитет рабочего представительства», уже в 1906 г. принявший официальное название Лейбористская партия, то есть «Трудовая («Labour» по-английски – «труд»). У рабочих, вообще у простого народа она стала очень популярной и довольно быстро выдвинулась на второе место, оттеснив на третье Либеральную. Так и продолжается до сих пор. В 1988 г. Либеральная партия слилась с Социал-демократической. Новую партию назвали «Либеральными демократами» (интересно, а нелиберальные демократы бывают?), но она так и осталась на третьем месте.

О презренном металле. Деньги на насущные потребности Карл Второй добывал порой довольно оригинальными методами. В 1670 г. он подписал с французским королем секретный Дуврский договор, выгодный в первую очередь ему лично: французы обязывались в случае крупного мятежа, представлявшего бы для Карла серьезную опасность, послать на помощь две тысячи пехотинцев и выделить безвозвратный заем в два миллиона ливров (тогдашний французский ливр был увесистой серебряной монетой).

Этой статьей договора воспользоваться так и не пришлось, но Карл получил немалую выгоду от другой – он за 400 000 фунтов продал французам город-крепость Дюнкерк (тогда еще именовавшийся на голландский лад – Дюнкеркхен). Те английские историки, которых по аналогии с некоторыми нашими согражданами так и подмывает назвать национал-патриотами, Карла за эту продажу ругали всячески: Родиной торговал, христопродавец, только о своей выгоде думал!

Между тем Дюнкеркхен ни малейшего стратегического значения для Англии не имел. Полное впечатление, что Кромвель его захватил исключительно для того, чтобы насолить французским «клятым папистам». Когда в конце XVII – первой трети XVIII в. Англия воевала на континенте, прекрасно обходилась и без Дюнкерка и никогда больше не делала попыток его захватить. Выгоду получила в первую очередь Англия – содержание Дюнкеркхена обходилось ежегодно в 120 000 фунтов, что составляло ровнехонько десятую часть годового бюджета королевства.

Лично меня прямо-таки восхищает еще одна статья Дуврского договора. Комбинацию Карл провернул изящную, выставил французов на деньги очень качественно. Франция обязывалась платить ему ежегодный «пенсион» в 160 000 фунтов – исключительно в обмен на обещание Карла ввести в Англии католицизм. «Король Англии, обратившись в истинную католическую веру, объявит об этом, как только позволят условия его королевства». Пенсион французы исправно выплачивали 15 лет, до самой смерти Карла. Изрядную часть этих денег Карл употреблял на нужды флота (даже недоброжелательные к нему авторы ставят королю в заслугу постоянную заботу о военно-морском флоте), а остальное пускал на либертанство, как-то: красоток и вино. Поскольку это был его личный доход, Карл мог перед парламентом не отчитываться. Простейший арифметический подсчет показывает, что Карл получил от французов чуть-чуть поменьше, чем два с половиной миллиона фунтов, а французам от этого не было пользы ни на ломаный грош. Никакого католичества Карл в Англии не ввел. Время от времени сокрушенно разводил руками: мол, нет пока «подходящих условий», что поделаешь. Так оно и тянулось 15 лет. Сам Карл католичество принял, но лишь за несколько часов до смерти. Французов, на минуточку, никто не тащил за шиворот подписывать договор с именно такой статьей, подмахнули совершенно добровольно. Все-таки изящная была комбинация, согласитесь. Как в анекдоте про мужика, ростовщика, рубль и топор: «И ведь все по закону!»

О высоких материях. Карл Второй, говорю это без малейшей иронии, внес немалый вклад в развитие английской науки.

Еще в середине 40-х годов XVII в. ученые мужи самых разных специальностей создали «Английское сообщество ученых». Его члены занимались всевозможными естественными науками, не касаясь политики и богословия, – физикой, анатомией, навигацией, химией, механикой. Изучали магнетизм, пятна на Солнце, лимфатическую систему человека, совершенствовали телескопы, дискутировали о природе комет. Собрания проходили раз в неделю в Грешемском колледже в Лондоне. Говоря современным языком, это было чисто общественное объединение вроде клубов любителей фантастики в СССР.

Вступив на престол и узнав об обществе, Карл Второй 15 июля 1662 г. пожаловал ему хартию, назвав Королевским научным обществом, разработав герб и девиз: Nullius in Verba, что по-латыни означает «Ничего словами» – то есть нацеливает на экспериментальную науку, а не на пустопорожние дискуссии.

Денег, правда, не дал, и Королевское общество существовало на ежегодные взносы его членов. Однако приставка «Королевское» была крайне почетной и придавала Обществу высокий статус (точно так в Великой Британии дело обстоит и сегодня, приставка «Королевское» ставит любое общество (например, Общество защиты животных) гораздо выше тех объединений, что ее лишены). Сегодня Королевское научное общество выполняет функции нашей Академии наук, и членство в нем – самое почетное звание для любого британского ученого.

Огромную роль в деятельности Общества сыграли великие английские ученые Исаак Ньютон и Роберт Гук. Мы подробно рассматривали всевозможные интриги, войны и заговоры. Давайте поговорим подробно и о науке. Те, кому это покажется скучным, может это место пропустить, но оно, полагаю, будет интересным для тех, кто интересуется историей науки или сам имеет к ней прямое отношение.

Ньютон открыл закон всемирного тяготения, сформулировал основные законы классической механики, изобрел дифференциальное и интегральное исчисления, занимался оптикой и первым доказал, что «белый» цвет на самом деле состоит из семи цветов радуги. Вдобавок был и высоким государственным чиновником – сначала смотрителем, а потом и директором Монетного двора и внес немалый вклад в очередную денежную реформу.

Роберт Гук был гениальным экспериментатором во многих областях знания. Приборы для измерения морских глубин, силы ветра, атмосферного давления. А еще – оптический телеграф, гелиоскоп (устройство для связи посредством солнечных зайчиков, впоследствии широко применявшееся в военном деле), машину для производства кирпича, микрометр, редуктор, механическое устройство для умножения и деления, воздушное ружье, пуля которого пробивала солидную деревянную дверь с 20 метров (подобные ружья в XVIII в. широко использовались охотниками). Зарабатывал хорошие деньги, консультируя предпринимателей по механике, топографии и архитектуре.

Гук и сформулировал задачи Королевского общества, которые я здесь приведу целиком.

«Совершенствовать познания натуральных вещей и всех полезных искусств, мануфактур, механической практики, машин и изобретений при помощи экспериментов (не вмешиваясь в богословие, метафизику, мораль, политику, грамматику, риторику и логику). Стараться восстановить такие допустимые искусства и изобретения, которые утеряны. Рассматривать все системы, теории, принципы, гипотезы, элементы, истории и эксперименты естественных, математических и механических вещей, изобретенных, описанных или примененных любыми значительными авторами, как древними, так и современными, для того, чтобы составить полную систему надежной философии для объяснения всех явлений, производимых природой или искусством, и для отыскания рационального пояснения причин вещей».

Одним словом, собрались не пустозвоны, а практики и технари. Некоторые эксперименты значительно опередили свое время. Карл Второй очень смеялся, узнав о попытках членов Общества взвесить воздух – ну в то время и многие ученые мужи не предполагали, что воздух имеет вес. Джонатан Свифт, великий писатель, но, увы, не более чем образованец, в «Путешествиях Гулливера» посмеялся как раз над членами Королевского общества, выведя их в виде карикатурных «мудрецов» с летающего острова Лапута, то пробующих изготовить порох изо льда, то пытающихся добыть солнечную энергию из огурцов.

И у великих людей, в том числе ученых, есть маленькие человеческие слабости. Ньютон и Гук всю сознательную жизнь были заклятыми врагами, чуть друг друга до смерти не загрызли. Яростно оспаривали друг у друга приоритет тех или иных открытий и научных достижений. Гук во всеуслышание заявлял, что Ньютон присвоил разработанные как раз Гуком основные идеи закона всемирного тяготения.

Ньютон в долгу не оставался, выдвигая встречные обвинения. За галстуки друг друга, правда, не таскали, но в чем-то старательно возрождали дух средневековых научных диспутов, на которых ученым и студентам прямо-таки предписывалось сходиться на кулачки и пускать в ход скамейки. Став после смерти Гука президентом Королевского общества, Ньютон распорядился снять со стены висевший там портрет Гука и не просто унести в кладовку – изничтожить. Что и было служителями исполнено. Портрет оказался единственным, и сегодня мы просто не знаем, как великий ученый Роберт Гук выглядел…

О бедах и несчастьях. В правление Карла Второго на Англию свалились две нешуточные беды, в которых сами люди были совершенно не виноваты – разве что косвенно.

Первая – великая чума 1665 г. За предшествующие триста лет чума Англию посещала неоднократно, но жертв эпидемий было все же не так уж много, хотя счет и шел на десятки тысяч человек. Великая чума, свирепствовавшая главным образом в Восточной Англии и Лондоне (другие районы страны она затронула мало), по размаху напоминает «черную смерть» 1348 г., когда в течение трех лет погибла треть англичан. Больше всего смертей случилось в Лондоне, население которого в то время уже составляло полмиллиона человек, – в первую очередь из-за жуткой антисанитарии бедных районов города, крайней скученности огромного числа людей на небольшом пространстве. Тревельян полагал, что одной из причин был еще и внутренний дизайн тогдашних жилищ – и в зажиточных домах вместо вошедших в обиход позднее ковров и деревянных панелей стены завешивали соломенными циновками и суконными драпировками, где обильно гнездились крысы, переносчики чумных бактерий.

Чтобы читатель проникся духом нескольких жутких месяцев, приведу обширное описание Великой чумы в Лондоне, данное Чарлзом Диккенсом на основе исторических источников.

«Дороги, ведущие из Лондона, были запружены толпами жителей, устремившихся вон из зараженного города, тем, кто мог оказать в этом содействие, платили большие деньги. Болезнь стала теперь распространяться с такой стремительностью, что дома, где лежали больные, пришлось запереть, чтобы оградить от них здоровых. Снаружи каждая дверь была помечена красным крестом и надписью: «Боже, смилуйся над нами!» Улицы опустели, дороги поросли травой, стояла мертвая тишина. С наступлением темноты слышался отвратительный скрежет – это был звук, который издавали колеса погребальных телег: их везли люди, скрывавшие лица за сеткой; прижимая к губам платки, под скорбный звон колокольчиков, они громко и важно выкликали: «Выносите своих покойников!» Тела, уложенные в такие катафалки, сбрасывали при свете факелов в громадные ямы, и некому было произнести над ними заупокойную молитву: все боялись и на минуту задержаться на краю жутких могил. Дети, охваченные страхом, убегали от родителей, а родители от детей. Одни заболевшие умирали в одиночестве, лишенные всякой помощи. Других закалывали или душили нанятые сиделки, кравшие не только деньги больных, но и кровати. Третьи сходили с ума, выбрасывались из окон, выскакивали на улицы и от боли и отчаяния топились в реке».

Не знаю, как обстоят дела сегодня, но еще в 2000 г. места таких массовых захоронений оставались в Лондоне незастроенными пустошами…

И снова Диккенс: «Дурные и распущенные люди, обезумев от отчаяния, пьянствовали в тавернах, пели шумные песни, заболевали там, выходили и падали замертво». Описывая этот в буквальном смысле слова пир во время чумы, Диккенс не удержался, чтобы не лягнуть лишний раз Карла Второго, которого очень не любил: «Все это время Веселый Монарх веселился как обычно, и толку от него не было ровно никакого». И не задумывался над элементарным вопросом: а в чем, собственно говоря, король мог помочь лондонцам? Во времена, когда надежных противочумных лекарств еще не существовало, как и нынешних методов борьбы с эпидемиями? Абсолютно ничем…

Как часто бывает, расцвела самая махровая мистика. Снова Диккенс: «Боязливые и суеверные внушали себе, будто видят необыкновенные картины – пылающие в небесах мечи, гигантские ружья и стрелы. Кое-кто уверял, что по ночам несметные толпы привидений водят хороводы вокруг ужасающих ям».

Отбуйствовав несколько месяцев, чума пошла на убыль, а там и вовсе исчезла. Не знаю, сколько жизней она унесла в Англии, но в Лондоне умерло примерно 100 000 человек – пятая часть горожан. Это была последняя эпидемия чумы в истории Англии. Больше «черная смерть» не появлялась. Внятного объяснения этому так и не дали ни историки, ни врачи. До сих пор во многом остается загадкой, как возникают эпидемии и как они распространяются, порой очень причудливо. Странностей тут много. Впрочем, я о них подробно писал в книге об истории медицины, так что повторяться не буду, упомяну лишь, что тогда не какие-то шарлатаны, а ученые-медики в качестве лекарства использовали мох, белену, копченые конские яички и даже майскую росу. И что тут мог поделать король?

Чума еще не ушла из Лондона окончательно, когда, как будто мало было «черной смерти», навалилась другая беда – Великий пожар, самый крупный за всю историю города…

Пожар начался 2 сентября 1666 г. Есть сведения, что начался он с дома королевского пекаря Джона Фарринора. В России после одного из самых опустошительных московских пожаров появилась поговорка: «Велика Москва, а от копеечной свечки сгорела». Нечто подобное произошло и в Лондоне: оставили без присмотра печку, начался пожар, огонь не заметили вовремя, он перекинулся на соседний дом, и заполыхало… Огонь распространялся с поразительной быстротой – из-за того, что впритык друг к другу стояли домишки в основном деревянные, где из досок, где просто из оштукатуренной дранки. Большинство из них были старыми, дерево просохло и вспыхивало, как порох. К тому же многие дома были крыты соломой, как следует высохшей во время засушливого лета. Так что пищи для огня хватало…

В то время уже существовали регулярные пожарные силы, а с начала столетия и насосы, пусть примитивные. Однако пожарных не хватало, огонь распространился на большую территорию, к тому же дул сильный восточный ветер, разносивший искры и головешки. Свидетели пожара описывают и «дождь из огненных капель», и ручьи расплавленного свинца, текущие с крыши старого готического собора Св. Павла на улицы: «свинец, раскаленный докрасна, так что ни человек, ни лошадь не могли на него ступить».

Вот теперь король мог предпринять какие-то реальные действия – и предпринял. Он приехал в Лондон, послал на подмогу пожарным отряды своей личной гвардии, убеждал людей сносить дома, чтобы помешать огню распространиться, лично участвовал в тушении нескольких пожаров. По его приказу военные моряки герцога Йоркского взрывали не то что отдельные дома – целые улицы.

Лондонцы в панике бежали от разгула огненной стихии. В самом выгодном положении оказались те, кто жил на берегах Темзы – у многих были лодки, на которых и спасались по реке. Нашлись мазурики, которые беззастенчиво грабили брошенные обитателями, но еще не загоревшиеся дома – впрочем, такое во время больших городских пожаров случалось во многих странах, в том числе и в России.

Великий пожар продолжался пять дней, потом его все же удалось остановить. Помогла и природа – прошел проливной дождь, сбивший огонь и потушивший горящие головни. Однако ущерб был громадный: уцелела только шестая часть города. Огонь уничтожил 460 улиц и примерно 13 200 домов, 89 церквей, в том числе и собор Св. Павла, четверо городских ворот из семи, склады торговцев и военного флота. Погибших оказалось на удивление мало, всего шесть человек – по официальным данным, а они порой бывают заниженными, но все же, надо полагать, не в разы. Без крова остались 200 000 человек, половина выживших после чумы горожан. Лондон для вернувшихся предстал чужим, неузнаваемым. Один из очевидцев Великого пожара вспоминал: «Карабкался по грудам еще дымящихся обломков и часто ловил себя на том, что не понимал, где нахожусь. Да и никто не мог понять, где он находится, разве только по развалинам какой-нибудь церкви или ратуши, от которых остались заметная башня или шпиль». Земля под ногами этого лондонца была так горяча, что он едва мог идти, железные ворота и решетки тюрем расплавились, из погребов валили клубы черного дыма…

И снова не обошлось без махровой мистики. Знаменитая лондонская прорицательница мамаша Шиптон предсказала и «большой пожар». Некий оставшийся неизвестным человек собрал на улице толпу и уверял, что «призрак здесь указывал на дома и землю», явно предсказывая, что «на сем погосте будет похоронено множество людей».

Есть и печатные зловещие предсказания, вышедшие за несколько лет до Великой чумы и Великого пожара. В 1658 г. некий Уолтер Костелл писал: «Если пламя не превратит в пепел этот город, а также и твои кости, считай меня лжецом навсегда. О Лондон!! Лондон!» Год спустя появился квакерский памфлет «Видение будущего Лондона»: «А в самом граде, и пригородах его, и во всем, что ему принадлежало, возжегся огонь; но неведомо было, как это случилось даже в самых прекрасных его местах, и огонь был в основаниях зданий, и никто не мог погасить его». В 1651 г. лондонский астролог Уильям Лилли издал книгу «Монархия или не монархия», и в ней была довольно загадочная, оказавшаяся потом пророческой гравюра: люди на извилистых старинных улочках роют могилы, а некий «великий город» охвачен огнем. Получалось предсказание и Великой чумы, и Великого пожара.

Одним словом, хватало предсказаний, вполне себе сбывшихся и, точно установлено, сделанных заранее. Вроде бы впечатляет. Однако, вникнув в подробности и познакомившись с предысторией…

Чума, как уже говорилось, в течение трехсот с лишним лет до Великой не раз гуляла по Англии. Точно так же обстояло и с лондонскими пожарами. Кроме относительно мелких, хватало и больших, пусть и не получивших названия Великий. Томас Акройд, историк Лондона, их кропотливо пересчитал: 15 в период с 764 по 1227 год. Вот и выходит, что предсказать новую чумную эпидемию или большой лондонский пожар особого труда не составляло. Вероятность – пятьдесят на пятьдесят, либо сбудется, либо нет. Что ценность предсказаний несколько снижает. Вот если бы кто-нибудь предсказал лет за триста будущие бомбежки самолетами люфтваффе Лондона – дескать, налетят злые птицы и обрушат на город огонь… Совсем другое было бы впечатление. Но подобных предсказаний в истории не отмечено.

Так уж получилось, что Великий пожар, как ни парадоксально, пошел Лондону только на пользу. Во-первых, совершенно погасла эпидемия чумы – как полагают, огонь уничтожил превеликое множество разносивших заразу крыс. Во-вторых, очистились от старинных убогих и крайне пожароопасных домишек большие городские территории, которые теперь можно было застраивать с нуля.

Вспоминая московский пожар 1812 г., один из героев пьесы Грибоедова «Горе от ума» говорил о Москве: «Пожар способствовал ей много к украшенью». В самом деле, вместо скопища старинных домишек построили новые, современные, красивые. В точности так произошло и с Лондоном. Был разработан подробный проект новой застройки и для оплаты строительства введен новый налог – на ввозимый в Лондон уголь, давший примерно 10 000 000 фунтов.

На смену кривым средневековым улочкам пришли новые, гораздо более прямые, широкие и просторные. Большей частью их застраивали уже каменными и кирпичными домами, крытыми черепицей. Появились новые каменные церкви. Огромный вклад в перестройку Лондона внес самый знаменитый в английской истории архитектор Кристофер Рен. По его проектам построили 52 каменные церкви, в том числе новый белокаменный собор Св. Павла – и сегодня это одна из главных достопримечательностей Лондона. В одной из двух колоколен собора висит шестнадцатитонный «Большой Пол» – самый большой колокол Англии.

Неподалеку от Лондонского моста Рен воздвиг в память о пожаре монументальную колонну, получившую название «Монумент». Ее высота – 61,5 метра – выбрана отнюдь не случайно: считается, что на таком расстоянии от монумента и стоял домик королевского пекаря, с которого и начался Великий пожар.

Интересно, что во время Великого пожара уцелел памятник знаменитому поэту (и декану старого собора Св. Павла) Джону Донну. Это ему принадлежат знаменитые строки: «Не спрашивай, по ком звонит колокол. Может оказаться, он звонит по тебе».

Еще парочка любопытных фактов. Очевидец пожара, по имени то ли Грифин, то ли Гриффит, подсчитал потом: сгорело ровно столько церквей, сколько дней бушевал пожар. А уцелело ровно столько, сколько уцелело лондонских таверн. Подсчеты эти никто не оспаривал, но речь явно идет о простом совпадении, какие случаются нередко. Вот, например: сторонники цифровой магии давно уже крутятся вокруг египетских пирамид, находя в тех или иных промерах что-нибудь вроде одной миллионной расстояния от Земли до Солнца. И уверяют на этом основании, что сие неспроста, что эти размеры умышленно заложили то ли инопланетяне, то ли тайные общества хранителей знаний, оставшихся от древних исчезнувших цивилизаций. По этому поводу чешский фантаст и популяризатор науки Людовик Соучек как-то язвительно заметил: если измерить длину автострады Прага – Брно, она тоже составит миллионную долю расстояния от Земли до Солнца. Ну явно и тут инопланетяне постарались. Совпадения, и не более того. Лично я не сомневаюсь: не исключено, если я измерю свой дом в высоту от конька крыши до земли, высота будет равна чему-нибудь вроде одной стотысячной расстояния от Земли до Луны или одной сотой от высоты какого-нибудь средневекового собора…

Да, Монумент сначала собирались увенчать либо статуей Карла Второго, немало потрудившегося во время борьбы с пожаром, либо изображением Феникса – мифологической птицы, которая время от времени сжигает себя на костре, но всякий раз возрождается омоложенной. Однако остановились на изображении языков пламени (а изображение Феникса появилось на фасаде нового собора Св. Павла). Вскоре после пожара возникли две первые в истории страховые компании, занимавшиеся исключительно страхованием от пожара – «Солнце» и «Феникс» (компании, страховавшие грузоперевозки, уже давненько существовали).

Маленькая ботаническая загадка: после Великого пожара в Лондоне появилось неизвестное прежде там растение с желтыми цветами, названное «лондонской фиалкой». В 1667–1668 гг. эти фиалки росли в необычайном изобилии на руинах близ собора Св. Павла. После окончания Второй мировой войны, в 1945 г., эти цветы во множестве появились «за чертой города». Некоторые прозвали эту фиалку «цветком огня».

После Великого пожара стали кружить злобные сплетни, утверждавшие, что Лондон подожгли умышленно. Пресвитериане обвиняли в этом иезуитов – излюбленную мишень для глупых сплетен во многих европейских странах, как протестантских, так и католических.

Еще о женщинах – на сей раз не короля Карла Первого, а его младшего брата Иакова, герцога Йоркского. Младший, как и старший, увлеченно охотился за юбками, начав это веселое занятие в тринадцать лет. Вероятнее всего, это наследственное – оба брата были родными внуками виднейшего либертанца своей эпохи французского короля Генриха Четвертого. Другое дело, что герцог веселился далеко не с таким размахом, как его венценосный брат, по чисто финансовым причинам: кошелек у него был гораздо более тощим, чем королевский.

Среди его амурных похождений выделяется по-настоящему романтическая история. Еще до казни Карла Первого восемнадцатилетнего принца приютили в Голландии, при дворе тамошнего правителя принца Оранского. Чисто по-родственному: женой принца была принцесса Мария, старшая дочь Карла Первого, родная сестра Иакова и Карла. Среди ее фрейлин оказалась англичанка Анна Хайд, с которой Иаков вскоре и закрутил бурный роман. Не подлежит сомнению, что там с обеих сторон была чистая любовь без малейшего расчета: Иаков был изгнанником с совершенно туманным будущим и пустым карманом, он, конечно, законным образом носил титул принца английского королевского дома, приносивший лишь моральное удовлетворение. Анна – дочь небогатого дворянина-роялиста, воевавшего на стороне Карла и бежавшего из Англии после победы Кромвеля опять-таки с пустым карманом. Вернувшись в Англию вместе с братом, Иаков не просто увез с собой Анну – вскоре тайно с ней обвенчался в том же 1660 г. – за шесть недель до появления на свет их сына, умершего при родах.

Когда об этом стало известно, шум поднялся страшный. Негодовала королева Генриетта Мария – из-за того, что ее невесткой нежданно-негаданно оказалась «простая» дворяночка без капли королевской крови в жилах, да вдобавок протестантка (сама королева оставалась католичкой). Очень возмущалась принцесса Оранская Мария – подумать только, ее бывшая фрейлина, «замарашка», вошла в королевскую семью Стюартов, стала законной герцогиней Йоркской, женой наследника престола! Крайне сердился и отец Анны, решивший, что король теперь разгневается на него из-за этого брака, и карьеры, на которую папенька Анны рассчитывал, уже не сделать.

Напрасно боялся. Карл Второй, как истый либертанец, к неравному браку младшего брата отнесся совершенно спокойно. Отец Анны все же карьеру сделал неплохую: стал герцогом Кларендоном и семь лет был главным министром короля, его правой рукой. Угодил потом в опалу исключительно из-за собственного промаха: он ведал еще и Большой Государственной печатью – каковой отказался скрепить указ короля о выделении новых немаленьких субсидий Барбаре Кастльмен, в то время самой влиятельной королевской фаворитке. Разъяренная Барбара быстренько восстановила короля против герцога – а с другой стороны наседал парламент, где Кларендона очень не любили. Во избежание лишних склок, ничуть не собиравшихся затухать, король не просто отправил Кларендона в отставку – открытым текстом дал понять, что лучше бы герцогу добровольно и с пенсией покинуть Англию. Кларендон вторично отправился в изгнание и уже не вернулся, умер во Франции.

А для герцогини Анны настали непростые времена – при дворе поползли унизительные для нее слухи, будто отцом ее первого ребенка был вовсе не Иаков. Мало того, по Лондону расхаживал гвардейский капитан Чарльз Беркли и, крутя усы, рассказывал всем и каждому, что он и есть отец покойного малютки. После этого слухам поверил и сам герцог Йоркский, что высказал жене в лицо. Анна позвала епископа Винчестерского и при нем торжественно поклялась Иакову, что никогда ему не изменяла. И слегла в постель с нервной горячкой.

Тут вмешался Карл Второй. Он-то как раз невестке поверил и велел нарядить расследование по поводу капитана Беркли. Однако начать следствие не успели, все разрешилось иначе. Мария Оранская, умиравшая от оспы (которая в то время была болезнью смертельной, и ее совершенно не умели лечить), покаялась на исповеди, что это она во всем виновата и Беркли распространял клевету насчет Анны по ее наущению (и наверняка за хорошие деньги в качестве «платы за риск»). Риск и в самом деле был нешуточный: Иаков, человек крутого нрава, вполне мог подослать к болтуну убийц).

Когда известия об исповеди принцессы Марии достигли Англии, Беркли бросился к Иакову каяться. О деньгах он не упомянул и словечком, вдохновенно вещал, что он врал из самых высоких побуждений – во-первых, будучи ярым роялистом, был возмущен неравным браком герцога и хотел, чтобы тот женился на более знатной особе, а во-вторых, сам был без памяти влюблен в Анну и хотел расстроить брак Иакова, чтобы самому на ней жениться. Неизвестно точно, поверил ли Иаков во всю эту лирику, но Беркли отпустил с миром и преследовать не стал, хотя с помощью своих немаленьких возможностей запрессовать мог неслабо. Видя такое дело, и отец Анны с ней помирился.

Не подлежит сомнению, что Иаков Анну любил по-настоящему, что ему нисколечко не мешало бегать за юбками со всем усердием. Отчего Анна не раз устраивала супругу бурные сцены – и все шло по накатанной. Ходили даже слухи, что именно Анна стояла за убийством одной из фавориток мужа, Маргарет Денэм, жены известного тогда, а ныне забытого драматурга Джона Денэма. Исторического подтверждения эти слухи не нашли.

Историю Иакова и Анны нужно непременно упомянуть, потому что она имеет прямое отношение к главной теме нашего повествования. Детская смертность в те времена была высокой – что в домах знатных господ, что в крестьянских лачугах. Из восьми детей, что Анна родила Иакову, в живых остались и выросли только две девочки. Они-то потом и стали королевами Англии – сначала Мария, а потом Анна.

Овдовев после смерти Анны, Иаков, совсем нестарый, решил жениться вторично. Его второй брак оказался не только его личным делом, а еще и поводом для нешуточных политических баталий. Иаков взял в жены юную очаровательную итальянскую герцогиню Марию-Беатрису, сестру герцога Моденского. (Интересная была парочка – сорокалетний матерый развратник и пятнадцатилетняя девушка, воспитывавшаяся в монастыре и одно время сама собиравшаяся постричься в монахини. Крайне пикантно, должно быть, выглядела их брачная ночь…)

В Англии поднялась настоящая буря, возбудились и англиканцы (державшие тогда большинство в парламенте), и протестанты всех толков. Снова по стране поползли слухи о зловещем «папистском заговоре». Мария-Беатриса была католичкой, а Иаков к тому времени уже не скрывал, что исповедует католицизм, нарушая все тогдашние законы, держал при себе католических священников, и они в его дворце открыто служили мессу. Вновь поползли разговоры, что Иаков вот-вот с потрохами продаст Англию Ватикану. Так что вся надежда на добрых англиканок Марию и Анну.

Надо сказать, семья у Иакова была дружная. Мария и Анна отнеслись к юной мачехе с симпатией, благо были почти ровесницами: Мария была старше итальянки всего-то на четыре года, Анна – на семь.

Идиллия продолжалась недолго. Виги наседали, всерьез опасаясь, что Мария и Анна, воспитываясь у отца-католика и мачехи-католички, от «истинной» веры отшатнутся и угодят в тенета «клятого папизма». В конце концов Карл Второй, всю жизнь умело балансировавший между основными религиями и озабоченный будущим династии, форменным образом, говоря по-современному, лишил младшего брата родительских прав. Девушек забрали из отцовского дома и отдали на воспитание епископу Лондонскому Комптону. Иакову, как любому нормальному отцу, это страшно не понравилось, но он ничего не мог поделать.

Протестантам этого показалось мало, и они состряпали грандиозную провокацию, сочинив заговор, по которому якобы католики во главе с иезуитами (ну что за заговор без зловредных иезуитов?) хотели убить короля и возвести на трон герцога Йоркского, который, соответственно, и продаст Англию Ватикану за смешные деньги.

Первое время дела у них шли удачно – за участие в мнимом заговоре казнили трех католиков-мирян и пятерых попавшихся под руку иезуитов. Но потом провокаторы заигрались – стали обвинять в государственной измене саму королеву, а парламент принял акт о лишении Иакова прав наследника престола. Вдобавок образовался уже не вымышленный, а самый настоящий заговор под руководством нескольких знатных лордов и кровно заинтересованного герцога Монмута. Я о нем раньше уже писал вскользь: тот самый заговор, по которому следовало засесть в домике возле дороги, по которой часто проезжали король и Иаков, и расстрелять их из окон. Ну а на трон возвести Монмута в обход Марии и Анны.

Парламент король распустил, заговор, выданный кем-то из своих, разгромил. Двое благородных лордов расстались с головами, остальные тоже без наказания не остались. Герцог Монмут вымолил у отца прощение и, как уже поминалось, отделался недолгой ссылкой в Голландию.

Герцог Йоркский остался на коне. Вопреки действовавшему тогда парламентскому акту, запрещавшему назначать католиков на какие бы то ни было государственные должности, он официально получил и пост королевского наместника в Шотландии. И устроил там ковенантерам вторую Варфоломеевскую ночь – некоторое время шли форменные бои между отрядами ковенантеров и войсками герцога Йоркского, но до гражданской войны дело не дошло. Как исстари водилось, часть влиятельных шотландских лордов (несомненно, за хорошую денежку) перешла на сторону герцога и помогла добить ковенантеров. А шотландский парламент добровольно и с песней принял решение: герцог, хоть и папист, не может быть лишен прав наследника престола. Главу протестантской оппозиции лорда Аргайла судили и приговорили к смерти за государственную измену, но он сумел бежать, переодевшись пажом, в свите своей дочери, леди Софи Линдсей. Мы с ним еще встретимся в следующей главе.

Некоторые шотландские вельможи, узнав, что леди Софи помогла отцу бежать, предложили прогнать молодую женщину кнутом по улицам Эдинбурга. Герцог Йоркский, к его чести, эту веселую потеху запретил, сказав, что у англичан не принято так обращаться с дамами. И вернулся в Англию, где занял посты члена Королевского совета и первого лорда Адмиралтейства – опять-таки вопреки тому самому закону «Тест-Акт», по которому католики были лишены права занимать какие бы то ни было должности на государственной службе…

Немного об английских пиратах того времени. Они главным образом, как и их иностранные коллеги по ремеслу, кучковались во Флибустьерском, Карибском море, где условия были самые для них благоприятные. Главные острова принадлежали нескольким государствам – Французская Тортуга, голландский Кюрасао, английские Ямайка и Барбадос, испанские Эспаньола (Куба) и Гаити. Кто-нибудь с кем-нибудь постоянно воевал, а если не воевал, то все равно старался под шумок захватить торговые суда потенциального противника или ограбить его береговые поселения. В этих условиях пираты были как нельзя более кстати – им охотно выдавали каперские свидетельства, за которыми сами пираты стояли в очереди: эта бумага делала их в некотором смысле респектабельными. Испанцы по каким-то своим причинам каперские свидетельства не выдавали до самого конца XVII в., а вот французский губернатор Тортуги д’Ожерон развернулся не в пример шире, чем многие его коллеги. Рафаэль Сабатини в романе «Хроника капитана Блада» описал его в большом соответствии с исторической правдой. Д’Ожерон выдавал каперские патенты налево и направо, а кроме того, позволял отстаиваться в портах Тортуги любому, кто платил десятую долю с добычи. Будучи не только королевским чиновником, но и представителем французской Ост-Индской компании, он еще скупал добычи по ценам дешевле рыночных, а тем пиратам, кто выручку не проматывал, а откладывал денежки на будущее, выдавал векселя на надежные банки Франции – конечно, за процент.

Однажды он организовал интересное мероприятие – поставку пиратам жен. Население Ямайки было не таким уж большим, веселых красоток с пониженной социальной ответственностью на всех флибустьеров не хватало – к тому же многие из них, люди степенные, стремились обзавестись постоянной подругой жизни: чтобы на берегу был и домик, и хозяйство, и обед на столе, и теплая постель.

Д’Ожерон придумал нестандартный ход. Во Франции агенты Вест-Индской компании устроили массовую вербовку кандидаток в невесты. Без всякой щепетильности откупили у начальства тюрем и исправительных домов воровок и проституток, искали подходящих девиц по тавернам, улицам и базарам. Соглашались многие – не столько из любви к приключениям, сколько из желания «завязать» в далеких краях, где о их прошлом никто не знает, стать вполне себе приличными хозяйками домашнего очага. Ну а то, что мужья будут пиратами, их как-то не пугало – главное, чтобы был достаток в доме и денежки муженек не в кабаке прогуливал, а домой приносил.

В центр Ямайки, портовое поселение Бас-Терра, привезли около сотни женщин. И на следующий день состоялся самый натуральный аукцион: прибывших по очереди выводили на всеобщее обозрение, пираты выкрикивали свою цену, ставки росли, и в конце концов, как водится на всяком аукционе, девушка доставалась тому, кто платил больше всех. Очередную супружескую пару тут же венчали. Современники и очевидцы рассказывали потом, что большинство таких браков оказались вполне счастливыми. На аукционе д’Ожерон заработал прилично, да к тому же увеличил число «добросовестных» подопечных: одинокий флибустьер без кола и двора и женатый, которому нужно содержать дом, жену и не замедливших появиться детей, – две большие разницы.

Женатый трудится гораздо более прилежно – к чему бы ни прикладывал руки, к мирному ремеслу или морскому разбою.

Ободренный успехом и выгодой, д’Ожерон устроил еще несколько рейсов невест. Оборотистый был человек…

Примерно так вели себя и английские власти Ямайки, закрыв глаза на то, что флибустьеры основали на острове целый город, Порт-Ройяль, подчинявшийся исключительно законам «берегового братства». Его жители приносили властям немалый доход, так что следовало отбросить всякое чистоплюйство.

Среди пиратов попадались ловкачи, ухитрявшиеся выправить каперские патенты сразу двух враждующих государств. Правда, таких власти не любили и при поимке обычно вешали. Случались и откровенные курьезы. Один флибустьер, не знавший ни словечка по-французски, долго размахивал внушительной бумагой с печатью, всем объясняя, что это натуральный каперский патент. Потом нашелся знаток французского и объяснил: это всего-навсего выданное французской администрацией разрешение охотиться на диких коз во французских владениях. Такой охотничий билет. К превеликому сожалению, я не докопался, чем эта история кончилась и как пират поступил с выдавшим эту бумагу чиновником – несомненно, кто-то оборотистый за хорошие деньги эту бумагу и выписал, убедившись, что французского клиент не знает.

Расскажу об одном-единственном английском пирате Бартоломью Шарпе. Знаменит он не богатой добычей – с этим у него как раз всегда обстояло не лучшим образом. Ему никогда не везло так, как его соотечественнику Джону Дэвису. Тот с восемью десятками человек отправился пограбить немаленький испанский город в устье реки Никарагуа. Чтобы открыто напасть на город (расположенный в сорока милях от берега), сил не хватало – в городе стояли гарнизоном восемьсот солдат регулярной армии. Ночкой темной люди Дэвиса форменным образом прокрались в город (испанцы полагали себя в полной безопасности и не выставляли ни ночной стражи, ни патрулей), в хорошем темпе разграбили дома трех-четырех самых богатых горожан и местную церковь. Церковный служка сумел убежать и поднял тревогу. Однако пираты пробежали сорок миль с результатом, который наверняка при других условиях был бы отмечен олимпийскими медалями, сели на корабли и благополучно уплыли. Денег, серебряной посуды и драгоценностей им досталось на сорок тысяч испанских реалов золотом.

Очень многие предприятия Шарпа, наоборот, заканчивались полным провалом. Однажды его пираты, видя такое невезение, решили капитана разжаловать и даже посадили под замок в трюм, но он как-то выкрутился и должность сохранил. Известность в «береговом братстве» он приобрел из-за одной откровенно забавной истории, где причудливым образом смешались романтика и невежество.

Летом 1681 г. корабль Шарпа «Троица» взял на абордаж у чилийского побережья испанский галеон «Сан-Розарио». Корабль был торговый, оружия на нем не имелось никакого, так что испанцы спустили флаг без сопротивления. Тут же обыскав трюмы, пираты там нашли бочки с превосходным испанским вином и множество слитков какого-то светлого металла. Ни капитан, ни его пираты так и не смогли определить, что это за металл, а испанцы пожимали плечами и говорили, что и сами не знают: они люди маленькие, что им погрузили, то и везут.

В конце концов большинством голосов пираты решили, что это либо олово, либо свинец. Больших прибылей с этого не получишь, но кое-какие денежки выручить можно: олово тогда шло на посуду, а свинец – на пули, которые каждый делал себе сам, благо дело нехитрое и требует лишь несложного инструмента. Все же лучше, чем ничего, на добрую выпивку хватит…

Капитан уже собрался было распорядиться, чтобы перегружали металл, но тут… На палубе показалась молодая испанка красы неописуемой, как писал позже в воспоминаниях Шарп, «наипрекраснейшее создание, которое когда-либо представало моим очам». Шарп себя всегда позиционировал как «благородного» разбойника, над пленными не издевался и не позволял своим орлам охально обижать пленников. Увидев красотку, он моментально потерял голову и распустил павлиний хвост, рассыпаясь мелким бесом: дескать, я не вульгарный бандюган, а джентльмен удачи, и опасаться вам совершенно нечего, о прекрасная сеньорита! Казак ребенка не обидит!

Он и в самом деле любил до того именовать себя при каждом удобном случае «ценитель морей», «художник океанов». Красотка оттаяла и, посылая капитану умоляюще-восхищенные взгляды, попросила: может быть, он, как подобает благородному джентльмену, отпустит «Сан-Розарио» вместе с грузом?

Очарованный Шарп распорядился металл не трогать. На бочки с вином благородство пиратов все же не распространилось (русские люди их завсегда поймут). Все вино они перегрузили на свой корабль. Испанцы за этим наблюдали без всякого сокрушения, ухмыляясь в усы.

Все выяснилось через несколько месяцев, когда Шарп, поболтавшись по морям, решил отдохнуть в порту Антигуа. Один из его людей все же, покидая «Сан-Розарио», сунул в карман слиток, рассудив просто: если это олово, его можно продать посудных дел мастерам, а если свинец – отольет себе пуль. Пропившись в кабаке до последнего гроша, он променял слиток на ром (зная хватку трактирщиков, вряд ли на ведро, самое большее на пару бутылок). У трактирщика возникли смутные подозрения, и он на следующий день отнес слиток ювелирам. Те враз определили, что никакое это не олово и не свинец – высокопробное серебро. И купили за хорошие деньги.

«Сан-Розарио» оказался очередным «серебряным» галеоном, и груз стоил больших денег. Эта история быстро распространилась, Шарп и экипаж «Троицы» стали предметом насмешек «берегового братства». Известно, что прекрасной сеньорите владельцы серебра за спасение драгоценного груза назначили большой пенсион…

Потом Шарпу все же крупно повезло. Англичане его изловили и собирались судить, – что неизбежно кончилось бы виселицей. Однако, покидая «Сан-Розарио», Шарп хозяйственно прихватил ворох испанских карт Тихого океана и Южных морей – точных, засекреченных, имевших прямо-таки стратегическое значение для моряков. Шарп передал карты властям, дело дошло до короля, и Иаков поступил, как некогда Елизавета с пиратами Ла-Манша: помиловал Шарпа и как ценного специалиста назначил капитаном военно-морского флота.

Еще один пример крупного невезения – капитан Джон Кук, плававший на судне «Месть». В апреле 1683 г. он взял на абордаж у африканских берегов голландское судно с грузом «черного дерева» и бренди. Голландский корабль был больше и удобнее «Мести», так что Кук пересадил на «Месть» голландцев, а сам уплыл на их судне, которое тут же назвал «Услада холостяка». Название взял не с потолка: «живой груз» состоял из примерно шестидесяти молоденьких негритянок. Так что несколько месяцев на корабле царило веселье в истинно либертанском духе. Потом, в апреле 1684 г., возле мыса Горн «Услада холостяка» попала в сильный шторм, потащивший корабль на юг, в сторону неоткрытой еще Антарктиды, где стояла стужа. Не выдержав морозов, непривычные к ним африканки умерли все до одной. Пираты тоже страдали от холода – никакой теплой одежды на корабле не имелось. И наперебой твердили, что вся беда из-за того, что они оставили на борту женщин, хотя старое поверье гласит: женщина на корабле – к несчастью. Уцелели они исключительно благодаря бренди, коего, несмотря на активное употребление в течение нескольких месяцев, оставалось еще немало. Экспериментальным путем быстро установили: если выдувать по три кварты бренди в день, до смерти не замерзнешь (три кварты – это примерно 3,3 литра. Я бы столько за день не выпил), в конце концов, шторм стих и корабль выбрался в более теплые края. Один из пиратов, Эмброз Коули, писал потом: «Мы заключили, что интрижки с женщинами очень опасны и вызывают штормы».

Ну а если перейти к более серьезным вещам, окажется, что к концу правления Карла Второго английских поселенцев в Америке насчитывалось уже примерно полмиллиона, и вместо прежних разрозненных поселений вдоль Атлантического побережья сплошной полосой протянулись тринадцать колоний – впоследствии именно они поднимут знамя американской революции, провозгласив себя свободным государством, Северо-Американскими Соединенными Штатами. Интересно, что тяга к независимости впервые проявила себя уже при Карле – в 1660 г. веротерпимая колония Мериленд провозгласила себя вольной республикой, президентом которой назначил себя губернатор колонии. В Лондоне отреагировали мгновенно – послали военный корабль с солдатами, самопровозглашенного президента сместили и выслали в Англию, вольную республику аннулировали, но этим все репрессии и ограничились. Пример оказался заразительным – колонии Массачусетс, Коннектикут, Плимут и Нью-Хейвен объединились в некую конфедерацию. Вольной республикой, правда, себя не объявляли, но «отжали» у королевской власти часть полномочий по внешней торговле и внешним сношениям. Забегая вперед, скажу, что это им сошло с рук – Карл Второй умер, не успев навести порядок, его преемник просидел на троне недолго, и у него было гораздо больше хлопот, чем американские дела, а у последующих монархов попросту не дошли руки. И конфедерация пользовалась этими полномочиями до самого провозглашения республики.

Карл Второй умер на двадцать пятом году правления и пятьдесят пятом году жизни, как уверены все его биографы и историки – преждевременно, от последствий долгой разгульной жизни. С ним случился апоплексический удар. Никак нельзя исключать, что кончину Карла ускорило как раз лечение. Тогдашние «светила медицины», числом двенадцать, пустили в ход все приемы и снадобья, считавшиеся тогда последним достижением науки: кровопускание, рвотное в больших количествах, разнообразные целебные соли, купорос, настой чемерицы, сироп из крушины. Перенесшему инсульт человеку все это могло помочь, как мертвому припарки, а вот конец наверняка ускорило. Особенно если учесть, что эскулапы еще зачем-то прикладывали больному к голове раскаленное железо… От такого врачевания, пожалуй что, и здоровый отдаст концы. Карл умер. Человек, безусловно, был яркий и незаурядный, оставшийся в памяти потомков отнюдь не благодаря фантастическим гулянкам и обширному гарему – для страны он сделал немало важного и полезного. Правда, значительные достижения – например, создание Королевского общества – мешались с довольно курьезными: Карл в числе прочего вывел новую породу длинноухих комнатных собачек, названную в его честь «кинг-чарльз».

Незаконные сыновья короля и некоторые его фаворитки вошли в круг высшей английской знати. Интересно, что правнучкой (с длинным числом «пра») Луизы де Керуаль была принцесса Диана, в девичестве герцогиня Спенсер.

Чисто личные впечатления. При работе над книгой мне попалась обширная и объективная биография Карла – с прижизненными портретами его главных фавориток. С чисто мужской точки зрения мне не показались красавицами ни Луиза де Керуаль, ни Барбара Пальмер, ни Франциска (Фрэнсис) Стюарт. Решительно не понимаю, что Карл в них нашел. Но вот Нелл Гвин… Сохранился ее портрет, предположительно кисти сэра Питера Лели, где она позирует в образе Венеры – то есть одеждой не обременена, только амурчик целомудренно прикрыл главную женскую тайну крохотным кусочком материи. До чего очаровательная женщина…

В приемной умирающего короля собрались 75 человек – сплошь высшая знать королевства. Среди них было пятеро епископов, они и предложили Карлу принять причастие по англиканскому обряду. Карл отказался. Герцог Йоркский привел ему католического священника, отца Хаддлстоуна, старого знакомого – сорок лет назад он помог юному принцу скрыться от солдат Кромвеля. Карл принял крещение и причастие по католическому обряду.

Большая кровь

Новый король Иаков Второй оказался одним из «короткожителей» на английском троне, уступив первое место лишь Ричарду Третьему, правившему два с лишним года. Иакову выпало три с небольшим года (любопытно, что примерно такой срок и предсказывал младшему брату Карл Второй).

На трон Иаков взошел относительно легко. Поначалу, правда, возбудилась оппозиция под предводительством вигов, имевших сильные позиции в Палате общин. Они заявили, что королем следует провозгласить герцога Монмута – он как-никак добрый англиканец, а герцог Йоркский открытый католик, женатый на католичке, и есть нешуточная опасность, что Англию таки продадут «клятым папистам». Против кандидатуры Монмута сплоченной когортой выступила Палата лордов. Дело отнюдь не в религии: католиков среди лордов было очень мало. Здесь другое: коронация Монмута стала бы вопиющим нарушением принципа наследования: Монмут так никогда и не был признан Карлом законным сыном. Между тем лорды сохранили свои немаленькие поместья исключительно благодаря строжайшему соблюдению четко прописанных законов о праве наследования: законный старший сын получает все, и деньги, и титул, а остальные могут убираться и искать счастья, где им будет благоугодно. Вот лорды и опасались, что с восшествием на трон Монмута возникнет опасный прецедент, способный в будущем распространиться и на них самих…

Детективное отступление о правах наследования

Отступление сие предназначено исключительно для тех, кто хорошо помнит «Трех мушкетеров» Дюма. Остальные могут его пропустить.

Одна из основных интриг романа – стремление приятеля мушкетеров лорда Винтера, барона Шеффилда, покарать коварную Миледи, отравившую своего законного мужа, старшего брата Винтера. Между тем, если подойти к этой истории с позиции основных правил полицейского расследования, версия Винтера очень быстро с превеликим треском развалится.

Дело даже не в том, что об отравлении Миледи мужа всем, в том числе и нам с вами, известно исключительно со слов Винтера, а слова, как известно, к делу не подошьешь, в особенности если это не свидетельские показания.

Все дело в том, что менее всех в убийстве мужа была заинтересована Миледи, а более всех – как раз лорд Винтер. И Миледи, и лорд Винтер – персонажи насквозь вымышлены, но коли уж они жили в XVII в., должны были подчиняться тогдашним английским законам о праве наследования. У Миледи просто-напросто не было поводов подсыпать или подливать мужу яд – она оставалась законной женой, матерью наследника имений и титула.

А вот лорд Винтер носил свой титул временно. Согласно четко прописанным законам, до совершеннолетия сына покойного Винтера-старшего его поместья (и большая часть доходов с них) переходила под королевскую опеку. Более того – в день совершеннолетия Винтер был обязан передать племяннику титул лорда и остался бы «просто» бароном Шеффилдом, без малейших прав и на мелкую монетку из имущества. Так кому в первую очередь было выгодно отравить Винтера-старшего?


Бежавший на континент герцог Монмут решил возродить еще одну старинную английскую традицию – когда претендент на престол захватывал его силой. Монмут собрал под свое знамя некоторое число сторонников – английских политэмигрантов-пресвитерианцев и протестантов из Северной Германии. Собирался действовать совместно с уже появлявшимся на страницах этой книги шотландским графом Аргайлом. Аргайл должен был высадиться в Шотландии, собрать армию и повести ее на Эдинбург, а Монмут – приплыть в Англию и с помощью своих сторонников взять Лондон. Точной информации нет, но вряд ли Монмут дал бы ненавистному дядюшке Иакову зажиться на белом свете.

Как часто случается с тщательно проработанными на бумаге планами (ди эрсте колонне марширт, ди цвейсте колонне марширт…), в реальной жизни все пошло наперекосяк. Прежде всего, согласованного выступления не случилось: Аргайл высадился в Шотландии на полтора месяца раньше, чем Монмут в Англии.

Аргайл, судя по всему, сильно переоценил свою популярность у шотландских пресвитериан. Людей к нему пришло не так уж много, и их без труда разбили регулярные войска. Судьям долго возиться не пришлось – всего-навсего нужно было достать из шкафа смертный приговор, от которого Аргайл бежал. Ну и отрубили голову.

Монмуту в Англии повезло ничуть не больше. Он высадился на юге Англии, в графстве Дорсет, жители которого отличались особой непримиримостью к католикам. Это обстоятельство Монмут и использовал для черного пиара, заявляя публично, что дядюшка Иаков – не просто злокозненный католик, в нарушение старых добрых английских законов захвативший трон. Он еще и отравил отца, Карла Второго, а 19 лет назад велел поджечь Лондон, отчего и возник Великий пожар. Одним словом, жуткий монстр в человеческом облике.

Несмотря на царившие в Дорсете антикатолические настроения, Монмуту удалось собрать всего тысячи четыре человек (видимо, большинство охотно поносило католиков вообще и Иакова в частности за кружкой пива в таверне, но выступать с оружием в руках не имело ни малейшего желания – в точности как сегодняшние интернет-хомячки). А против Монмута двинули опять-таки регулярные войска…

Подавляющее большинство примкнувших к Монмуту были не обученными военному делу горожанами и крестьянами, вооруженными чем попало. Имелась немногочисленная конница, которой Монмут и решил атаковать ночью лагерь королевских войск. Однако командующий этой атакой лорд Грей оказался не только военной бездарностью, но и трусом – при первой возможности сбежал не только с поля боя, но и вообще от мятежников. Королевские драгуны без особого труда разгромили воинство Монмута, а его самого, переодетого крестьянином, вскоре поймали.

То, что началось потом, больше всего напоминает кровавый террор, свирепствовавший по всей Англии после поражения восстания Уота Тайлера. Иаков Второй, в отличие от отца, был по натуре сущим зверем…

Рафаэль Сабатини в романе «Одиссея капитана Блада» описал эти события в полном соответствии с исторической реальностью. Напомню: главный герой, бывший военный моряк, а теперь врач, в мятеже участия не принимает, потому что презрительно относится к Монмуту и, как многие, считает, что он вообще не сын герцога Йоркского. Однако к нему приезжает один из мятежников, молодой шкипер, и просит помочь раненому лорду, одному из предводителей восставших. Тут уж ничего не проделаешь, и врач отправляется выполнять свой врачебный долг. Раненый лежит в усадьбе, хозяин которой тоже никакого отношения к мятежу не имеет: просто его дом оказался первым на пути уносивших раненого мятежников.

Тут появляются королевские драгуны и хватают всех: раненого, шкипера, Блада, хозяина усадьбы, не собираясь выяснять, кто прав, кто виноват. И начинают «обыскивать» дом.

«Страшное предположение Блада о том, что для драгун эта часть Англии стала оккупированной вражеской страной, полностью подтвердилось. Из дома послышался треск отдираемых досок, грохот переворачиваемой мебели, крики и смех грубых людей, для которых охота за повстанцами была лишь предлогом для грабежа и насилия».

В завершение драгунский капитан бесцеремонно насилует очаровательную молодую дочку хозяина, а драгуны, хотя об этом в романе и не сказано, наверняка не обошли вниманием и ее мать. Какой там «Хабеас корпус»…

(Интересно, что в списках мятежников Монмута и в самом деле значится некий Блад, ирландец по происхождению, как и герой Сабатини.)

Действительность оказалась еще страшнее, чем у Сабатини. В роли кровавого карателя Ричарда Второго судьи сэра Трезильяна выступал верховный судья Суда Королевской Скамьи сэр Джефрис, и до того печально известный свирепостью и смертными приговорами. Диккенс охарактеризовал его по достоинству: «Спившийся разбойник по фамилии Джефрис: краснорожее, обрюзгшее, разжиревшее чудовище, хрипящее и рычащее, таило внутри столько злобы, что было непонятно, как она там умещается». Король в свое время подарил Джефрису перстень с большим рубином. В народе его прозвали Кровавый Камень…

Джефрис в компании четырех судей рангом поменьше оставил кровавый след примерно в тридцати шести городах и селах. Как во времена Трезильяна, хватало одного-единственного устного доноса буквально в тех же словах: «Этот человек был с мятежниками». После пародии на суд казнили, не разбираясь. Только в городе Дорчестер, центре графства Дорсет, Джефрис за несколько дней повесил восемьдесят человек. Сплошь и рядом казнили друзей и даже соседей осужденных на смерть – исключительно за то, что они друзья и соседи. Точное число казненных, выпоротых плетьми, брошенных в тюрьмы и проданных в рабство в Америку историки так и не смогли подсчитать. Тела казненных рубили на куски и варили в смоле в громадных котлах на виду у всех – чтобы лучше сохранились. Потом развешивали на перекрестках больших дорог, на улицах, даже у церквей. Один из крестьян, которого солдаты силой принудили мешать жуткое варево, на всю оставшуюся жизнь получил от односельчан кличку Том Кашевар. А заплечных дел мастера еще пару столетий носили в Англии прозвище «Джек Кетч» – так звали главного вешателя Джефриса.

В народе карательная экспедиция Джефриса долго звалась Кровавым Судилищем. В Винчестере в суд потащили глухую старушку, некую миссис Алисию Лайл, только за то, что она спрятала у себя двух беглецов из воинства Монмута (причем доказательств не было, одни словесные доносы). Даже «труппа дрессированных судей» Джефриса три раза отказывалась признать ее виновной. На четвертый раз вмешался сам Джефрис и приговорил старуху к сожжению на костре. Тут уж запротестовали местные священники, и миссис Лайл «просто» обезглавили… Потом на месте ее казни Иаков Второй устроил скачки.

Чуть поодаль зверствовал драгунский полковник Керк, набивший руку в войнах с североафриканскими арабами. Его солдаты, прозванные в народе «керковыми агнцами» (на знаменах у них был агнец, одна из эмблем христианства), вели себя не как ягнята, а как волки. И даже хуже – волк просто-напросто убивает ради пропитания, но никого не пытает, не грабит и не насилует. Описанные Сабатини драгуны – это как раз «Керковы агнцы». Деревни они жгли и разоряли безжалостно, а с тех, кому удавалось откупиться, брали в уплату все мало-мальски ценное. Сам Керк очень любил, усевшись пировать со своими офицерами, смотреть, как за окном вешают пленных. Когда они начинали дергаться в предсмертных конвульсиях, говорил, что сейчас у них будет музыка для танцев, и приказывал бить в барабаны и дудеть в трубы.

Король велел передать Керку, что «весьма доволен его деятельностью», а о Джефрисе с большой похвалой написали в Королевской газете (в те времена уже существовали газеты, в том числе и правительственные официозы).

Казни были и в Лондоне – правда, связанные не с мятежом Монмута, а с тем самым заговором, участники которого собирались из окна дома стрелять в Карла Второго и герцога Йоркского. За участие в нем был повешен рядом с собственным домом шериф Лондона Корниш, хотя донесший на него субъект свои первоначальные показания изменил. На Тайберне сожгли на костре лондонскую горожанку, вдову с безукоризненной репутацией Элизабет Гонт, за то, что она якобы прятала одного из заговорщиков.

В конце концов Иаков Второй кровавую вакханалию прекратил и Джефриса с Кирком отозвал, но отнюдь не из гуманизма, а по соображениям насквозь меркантильным. С казненных ничего не возьмешь, а на живых можно было сделать неплохой бизнес. Тысячу сто человек – и настоящих мятежников, и просто попавших под горячую руку, как Питер Блад у Сабатини, – продали в рабство на острова Вест-Индии, где плантаторы их покупали за 10–15 фунтов. Официально в рабство отдавали на десять лет, но фактически это была смертная казнь – в непривычном для них тропическом климате, да вдобавок работая на плантациях от рассвета до заката, белые выдерживали недолго. Этих несчастных, по точным данным историков, была тысяча сто. Деньги за проданную тысячу по решению короля получили его любимчики, за остальную сотню – королева. Двадцать девушек, поднесших Монмуту Библию при его вступлении в город Тонтон, король подарил фрейлинам супруги – они все были из богатых семей, и родители их за приличные деньги у фрейлин выкупили…

Монмута казнили. Вел он себя как личность жалкая и ничтожная (каковой, в общем, и был) – валялся у короля в ногах и чуть ли не сапоги целовал, вымаливая помилование. Король не помиловал – видимо, помнил и то покушение на него, в котором был замешан и Монмут. Незадачливый кавалерист лорд Грей купил себе помилование за 40 000 фунтов.

Разделавшись с мятежом и не наблюдая вокруг других, Иаков Второй форменным образом пошел вразнос. Его жестокость зашкаливала – в отличие от отца, а вот государственного ума – опять-таки в отличие от отца – у него не было ни капли. Ему и простого-то ума явно недоставало…

То, что началось потом, лично мне больше всего напоминает незабвенную кампанию по насаждению кукурузы при Хрущеве. Молодые поколения этого знать не знают, а я младшим школьником эти путаные времена застал…

Прокатившись в США и побывав на фермах в штате Айова, Хрущев прямо-таки очаровался кукурузой, в которой увидел великолепное средство накормить и людей, и скотину. Сама по себе идея была недурной – я до сих пор ностальгически вспоминаю большущие картонные коробки с кукурузными хлопьями, стоившие сущие копейки. Хлопья тогда готовили по совсем другой технологии, не той, что теперь попкорн, и они, поверьте на слово, были гораздо вкуснее нынешних. А стебли кукурузы, переработанные в так называемый силос, и в самом деле отличный и питательный корм для скота.

Существенная загвоздка в одном – в климате. Кукуруза – растение весьма теплолюбивое. Штат Айова, где она обильно произрастает, расположен даже южнее, чем наша Кубань. В моем родном Минусинском районе, где лучшие в Красноярском крае сельскохозяйственные земли и особый микроклимат (за что те места давно именуют «сибирской Швейцарией»), кукуруза как раз росла прекрасно. Нас, второклассников, возили как-то на экскурсию на колхозное кукурузное поле, разрешили побродить по зарослям и нарвать по паре созревающих початков. Это действительно были заросли – стебли раза в два выше меня, девятилетнего, не хуже, пожалуй, чем в штате Айова.

Вот только подхалимствующие партийные чиновники на местах, стремясь угодить лысому генсеку, заставляли сажать кукурузу буквально повсюду, и в тех местах, где она не могла уродиться по определению, чуть ли не у Полярного круга. «Царицу полей», как кукурузу быстренько окрестили, пропагандировали с величайшим размахом: многочисленные статьи в газетах, радиопередачи (телевизоров тогда было мало, но подключилось и ТВ, и даже детские мультфильмы). Разве что утюги (тогда еще частенько не электрические) о кукурузе как-то помалкивали…

В общем, Иаков принялся насаждать в Англии католицизм примерно так, как при Хрущеве насаждали кукурузу, – тупо и глупо, административным давлением, указами, которые так и подмывает назвать «директивами ЦК КПСС»…

Для начала попросил у папы римского прислать в Англию своего нунция, сиречь полномочного посланника. Папа долго не соглашался – был наслышан об Иакове и справедливо предполагал, что ничего хорошего от этой кампанейщины не получится. Потом все же прислал некоего отца Петра (я, циник, крепко подозреваю, что папа выбрал священника, которого в случае чего не жалко). Иаков при любом удобном случае гордо демонстрировал отца Петра публике, как дрессированную обезьяну (Господи, прости за такое сравнение!), заявляя: вот видите, Рим с нами! Народ от этого зрелища как-то не воодушевлялся… Отец Петр, человек определенно неглупый, помалкивал и агитационных речей не толкал.

Иаков основал в Лондоне несколько католических монастырей и выписал с континента множество монахов нескольких орденов в немалом количестве. Монахи разных орденов носили рясы разных цветов, и не исключено, что их лицезрение на улицах Лондона доставляло королю еще и чисто эстетическое удовольствие, которого лондонцы в большинстве своем решительно не разделяли…

Подобно дону Рэбе, Иаков «громоздил нелепость на нелепость». С членами парламента, занимавшими немаленькие государственные должности, и просто с высшими чиновниками он принялся вести приватные беседы, которые сам назвал «шептушками», – добивался, чтобы те одобряли его реформы. Тем, кто упорствовал, приходилось добровольно и с песней подать в отставку, а на их места король назначал католиков. Все это любви к королю среди управленческой элиты ничуть не прибавило, наоборот. В Тайный совет Иаков ввел отца Петра, что крайне не понравилось заседавшим там благородным лордам. Ту же политику «шептушек» король повел и в отношении членов городского самоуправления. Потом принялся за армию, в массовом порядке вытесняя оттуда офицеров-протестантов и заменяя их католиками. После чего и в армии его крепко невзлюбили, начиная от рядовых и кончая генералами. Недовольство армии правителем, как бы он ни звался, – вещь опасная. Протестантский священник Джонсон стал распространять письмо с осуждением «армейской реформы» и призывом к протестантским солдатам и офицерам хранить верность своей религии. Его приговорили к троекратному стоянию у позорного столба и прогнали плетьми по лондонским улицам, от тюрьмы Ньюгейт до Тайберна. Уши, правда, не отрезали и раскаленным железом не заклеймили – времена уже подошли относительно цивилизованные.

Ректором Оксфорда Иаков сделал католика. Однако, когда он попытался проделать то же самое с Кембриджем, Кембридж форменным образом взбунтовался и отбился от этакой чести.

Иаков потерял всякую поддержку англиканской церкви. Выпустил «Декларацию о терпимости», отменявшую все прежние законы, налагавшие на католиков ограничения, и велел, чтобы священники ее огласили во всех англиканских церквах. Из десяти тысяч священников согласились только двести, остальные отказались. Церковное «сопротивление» возглавили семь епископов во главе с архиепископом Кентерберийским Сэнкрофтом.

Иаков распорядился бросить их в Тауэр и судить Судом Королевской Скамьи за спешно изобретенное им новое преступление: «порицание правительства и высказывание мнения о государственных делах». Никакой пользы он от этого не получил, а вот навредил себе изрядно. Когда семерых епископов везли в Тауэр по Темзе, на берегах собирались толпы народа, падали на колени и молились за мучеников. В Тауэре охранявшие епископов солдаты и офицеры открыто пили за их здоровье и освобождение. Суд Королевской Скамьи был, в общем, карманным, как и присяжные, но и они, видя всенародное возмущение, решили не рисковать и всех семерых оправдали. При известии об этом принялись бурно ликовать не только лондонцы, но и солдаты пятнадцатитысячного корпуса, который король расквартировал под Лондоном, чтобы припугнуть всех недовольных…

Знать недовольна, народ недоволен, армия недовольна… Иаков собственными руками уничтожил свою последнюю опору – парламент. В парламенте большинство составляли как раз тори-монархисты и католики, но и они стали высказывать недовольство королевским насаждением католицизма – считали, что король перегибает палку и ведет себя как слон в посудной лавке, выглядит полной противоположностью своему отцу, отлично умевшему мастерски балансировать между различными политическими и религиозными силами. Предвидели, что кончится это плохо, и опасались, что в случае чего попадут под раздачу. Диккенс, нисколько не преувеличивая, писал об этом: «Глядя на эти крайности, каждый разумный и здравомыслящий католик, от папы до мусорщика, понимал, что король – просто фанатичный дурак, способный погубить себя и идею, которую стремился возвысить; но он был глух ко всем доводам рассудка и, к счастью для Англии, в своем ослеплении сам скувырнулся с трона».

Даже кровавый судья Джефрис, ставший лордом-канцлером и не замеченный в симпатиях к католикам ни при какой погоде, советовал королю действовать не так грубо и напористо. В первую очередь от того, что сам опасался в случае каких-то, скажем деликатно, решительных перемен огрести по полной. Прекрасно знал, с какой ненавистью относятся к нему англичане, от гнева которых Джефриса спасало лишь покровительство Иакова.

Однако король закусил удила и никаких советов не слушал. У него родился план, оказавшийся совершенно идиотским. Иаков решил сделать ставку на религиозных диссидентов, которых тогда называли «диссентерами» – протестантов многочисленных толков и направлений, не входивших в англиканскую церковь. Многие из них проповедовали веротерпимость, и король самонадеянно решил, что веротерпимость эту они распространят и на католиков, став его верной опорой.

Распустил парламент и созвал новый. По всей Англии королевские чиновники допустили на выборах в Палату общин массу злоупотреблений, всеми правдами и неправдами проталкивая в парламент представителей «партии власти», каковыми король высочайше повелел считать диссинтеров. Подробно рассказывать об этом не стоит – сие нам прекрасно знакомо по собственному опыту…

Иаков в очередной раз крупно просчитался. Оказалось, что диссинтеры распространяют веротерпимость лишь на себя, любимых, а против католиков настроены еще больше, чем англиканцы. В свою очередь, английские католики, составлявшие примерно восьмую часть населения, узрев парламент, в котором большинство теперь составляли диссинтеры, крепенько на короля обиделись.

В такой вот невеселой обстановке у короля наконец-то родился сын, окрещенный тремя именами: Иаков Френсис Эдуард. Это только подлило масла в огонь: наследником престола мог стать именно этот малыш, сын католика и католички, крещенный по католическому обряду. Принцессы-англиканки могли быть лишены права наследования – право на это король по-прежнему имел и в любую минуту мог им воспользоваться.

По стране с быстротой лесного пожара стали распространяться слухи, что принц – ненастоящий. Что королева лишь имитировала беременность, подкладывая под платье подушку, а новорожденного раздобыли где-то на стороне и принесли в королевскую опочивальню то ли в кастрюле, то ли в большой железной грелке для постели.

На эти слухи работали кое-какие обстоятельства. Во-первых, второй брак Иакова оставался бездетным на протяжении пятнадцати лет. Во-вторых, не оказалось надежных свидетелей родов. В те времена еще держался старый обычай (и в Англии, и во Франции): при родах королевы должно присутствовать немалое число сановников и знати.

Это была не архаическая причуда, а предусмотрительность: свидетели должны были как следует рассмотреть новорожденного, чтобы узнать подменыша, если младенца кто-то попытается подменить.

Свидетелей, конечно, хватало, но вот англиканцев среди них оказался ничтожный процент. Подавляющее большинство составляли католики английские и иностранные и их жены. Отсутствовали и архиепископ Кентерберийский, сидевший в Тауэре, и обе дочери короля. Так что все заинтересованные лица могли объявить рождение у короля сына «папистским подлогом», что они и сделали.

Занятно, что одним из главных распространителей этих слухов была принцесса Анна – точнее, ее закадычная подруга Сара, герцогиня Мальборо. Родственные чувства, как частенько в таких случаях бывает, отступили на второй план: и Анна, и Мария опасались, что отец лишит их прав на престол, назначив наследником младенца с тройным именем. Все хорошо помнили, как лихо развлекался подобными штучками Генрих Восьмой.

Только через много лет, когда на английском троне уже не было Стюартов и прежние политические баталии стали историей, признали, что сказка о «младенце из грелки» сказка и есть…

Было бы просто удивительно, если бы против Иакова в такой ситуации не составился заговор. Он и составился, весьма обширный. Заправляла элита – благородные лорды, армейские генералы, епископы. Иакова решено было свергнуть и возвести на трон более приемлемого кандидата.

Долго искать не пришлось, подходящий во всех отношениях человек обитал буквально под боком, за Ла-Маншем – правитель Голландии Вильгельм Третий Оранский. То, что он был благонамеренным протестантом, не играло главной роли. Были более веские причины. В жилах Вильгельма текло немало крови Стюартов – он был внуком Карла Первого по матери, племянником Иакова Второго. Его супруга (и его двоюродная сестра) – старшая дочь Иакова Мария, тоже внучка Карла Первого, только по другой линии. К тому же, что немаловажно, Вильгельм был в прекрасных отношениях с папой римским Иннокентием Одиннадцатым, одним из наиболее выдающихся деятелей католической церкви XVII в. Человек волевой, но в то же время мягкий по характеру и гуманный, Иннокентий не одобрял насильственное обращение французских гугенотов в католицизм, напоминая, что Христос своих апостолов не вооружал и проповедовал мирно. Известно высказывание папы: «Людей должно вести в храм, а не тащить туда насильно». По его указанию отец Петр несколько раз пытался уговорить Иакова действовать умнее и тоньше и не наломать дров, что Иаков всякий раз пропускал мимо ушей. В общем, добрые отношения Вильгельма и Иннокентия, по замыслу заговорщиков, должны были расположить к Вильгельму английских католиков или по крайней мере обеспечить их нейтралитет.

Заговор быстро охватил всю Англию. В нем участвовала и большая группа «штатских» знатных лордов, и лорды-военные – командир гвардии герцог Графтон, сэр Джон Черчилль (один из предков сэра Уинстона), герцог Ормонд и тот самый полковник Керк, что кроваво подавлял по приказу Иакова мятеж Монмута. Епископы не отставали.

Диккенс подобрал очень удачное выражение: Иаков и в самом деле «скувырнулся» с престола. Посланцы заговорщиков приплыли в Голландию, обрисовали Вильгельму ситуацию и без дипломатии поинтересовались: хотите стать английским королем, мин херц?

Вильгельм был не против – гораздо интереснее быть королем Англии, чем править крохотной Голландией, к тому времени подрастерявшей былое могущество первой половины столетия. Беспокоило его только одно: что править будет супруга, а ему отведут чисто декоративную роль и он станет чем-то вроде Дарнлея при Марии Стюарт. Посланцы дали ему честное благородное слово, что он будет полноправным королем – конечно, в рамках английских законов. Мария тоже не имела ничего против того, что муж свергнет ее родного папу. Правда, она все же хотела соблюсти светские приличия и взяла с Вильгельма клятву, что он не станет посягать на жизнь ее папы, приходившегося Вильгельму одновременно тестем и дядей. Вильгельм пообещал.

Дальнейшее заняло совсем немного времени. Вильгельм собрал войско числом около четырнадцати тысяч человек – голландцев, шведов, датчан, пруссаков, англичан, шотландцев, французских гугенотов. Кто-то пошел по идейным соображениям, кто-то за хорошее жалованье. С этим воинством Вильгельм и высадился в Англии, на побережье графства Девоншир. В датах царит прямо-таки средневековый разнобой – 19 октября 1688 г., 1 ноября, 5-го, 15-го. Большинство историков придерживаются 15-го, но другие считают достоверными три других даты, каждый свою. Самые романтически настроенные стоят за 5 ноября, видя в ней нечто символическое: это годовщина Порохового заговора, когда, по официальной версии, протестантизм восторжествовал над злобными католическими происками, а сейчас история повторилась. Сам Вильгельм именно этой даты придерживался, именно что в память о провале Порохового заговора (как впоследствии и сэр Уинстон Черчилль).

Прежде всего Вильгельм направился в графство Дорсет – как мы помним, самое недоброжелательное к католикам, рассчитывая, что уж там-то наберет немало добровольцев. Однако дорсетцы к нему не спешили и отношения к католикам не изменили, но слишком хорошо помнили мятеж Монмута и кровавую баню, устроенную Джефрисом и Керком, а потому и на сей раз опасались поставить не на ту лошадь. Вильгельм, встретив такое к себе отношение, едва не уплыл назад в Голландию, но потом все же двинулся в глубь Англии – то ли сам решился, то ли кто-то уговорил.

И не прогадал – к нему стали в превеликом множестве приходить добровольцы, а города открывали перед ним ворота. Знатные лорды, «державшие» окрестные графства, поднимали их против Иакова. Комендант Плимута лорд Бат сдал Вильгельму город (бывший и важным военным портом). Комендант другого военного порта, Портсмута, приехал к Вильгельму и заверил, что Портсмут, как и почти весь военно-морской флот – на стороне претендента (за что впоследствии комендант Бинг стал адмиралом). И в завершение всего принцесса Анна вместе с неразлучной Сарой Черчилль уехала из Лондона подальше от папеньки…

В распоряжении Иакова вроде бы имелась внушительная военная сила, превосходившая числом воинство Вильгельма, – сорок тысяч солдат регулярных частей. Иаков приказал им выступить двумя армиями, а потом, соединившись, напасть на Вильгельма.

Армии выступили. Вот только командовали ими заговорщики лорд Черчилль и герцог Графтон, а большинство офицеров и солдат были настроены против Иакова. Так что нет ничего удивительного в том, что обе армии практически в полном составе перешли на сторону Вильгельма.

Иаков Второй обнаружил, что рассчитывать ему совершенно не на кого. Даже Оксфордский университет отправил Вильгельму послание, в котором предлагал: если у того будет нужда в деньгах, ученые мужи перельют в звонкую монету всю свою золотую и серебряную церковную утварь. Верными оставались разве что собачки породы кинг-чарльз, но толку от них не было никакого.

Отправив на континент жену и сына, Иаков собрался бежать сам. Перед этим он устроил, по сути, мелкую пакость не вполне в королевском стиле: чтобы расстроить управление государством, сжег целую охапку важных государственных бумаг, издал приказ о демобилизации армии, а немногим оставшимся ему верными военным кораблям велел уплыть в Ирландию, где позиции местных католиков были довольно сильны. И сам ночной порой уплыл в лодке по Темзе, по дороге, опять-таки из вредности, выбросив в реку большую государственную печать, за что его до сих пор проклинают иные историки и антиквары. Печать, историческая реликвия, так до сих пор и лежит на дне в густом иле, найти ее в Темзе нереально.

Сбежать во Францию не удалось – на острове Шеппи бот, на котором плыл король, окружили местные рыбаки и контрабандисты. Короля они не опознали, но по каким-то своим соображениям заподозрили в Иакове «иезуитское рыло». Отобрали все деньги, хотели то ли крепенько поколотить, то ли вообще утопить, как котенка. Тут уж Иаков назвался. Морячки, почесав в затылках, сдали Иакова местным властям, а те под конвоем отправили его в Лондон.

В Лондоне было шумно и буйно. Духовной власти там не имелось никакой – епископ Лондонский, в молодости служивший в солдатах, решил тряхнуть стариной и уехал с принцессой Анной и ее мужем, принцем Георгом Датским, вооружившись мечом и пистолетами. Лорд-мэр Лондона и его олдермены смирнехонько сидели по домам, выжидая, чем все кончится. Так поступили и парламентарии. Лондонский гарнизон остался без командования.

Добрые горожане, предоставленные самим себе, принялись веселиться всяк на свой лад. Наиболее мирно настроенные поступили как истинные либертанцы: развели на улицах большие костры, плясали вокруг них, пили и пели. Другие, любители побуянить, по старой традиции устроили очередной погром, сожгли католические церкви и монастыри, потом зачем-то напали на иностранные посольства. Основной удар пришелся даже не на местных и иностранных католиков – на ирландцев. Кто-то пустил слух, что королевский ирландский полк, все еще стоявший под городом, ни от кого не получая приказов, замышляет нагрянуть в Лондон и перерезать протестантов. Сколько было убито живших в Лондоне ирландцев, точно неизвестно, но эта резня получила название «Ирландская ночь».

Отец Петр, переодевшись лакеем, бежал во Францию. Его примеру последовали многие иностранные монахи. С чувством глубокого удовлетворения хочу доложить, что кровавый судья Джефрис попался лондонцам. Он переоделся простым моряком и собирался сбежать, но неосторожно высунулся в окне домишки, где прятался. Его узнал горожанин, когда-то оказавшийся перед Джефрисом в качестве свидетеля, но тем не менее натерпелся изрядного страху: у Джефриса, бывало, свидетели в два счета превращались в обвиняемых. Диккенс: «Люди, надо отдать им должное, не разорвали Джефриса на куски. Намяв ему бока, они отволокли его, верещащего от ужаса, к лорду-мэру. Лорд-мэр внял истерическим мольбам мерзавца и спрятал его за надежные стены Тауэра. Там судья и помер».

В конце концов остававшиеся в Лондоне члены Тайного совета вместе с лорд-мэром и олдерменами взяли-таки власть в свои руки, с помощью лондонского гарнизона и городской стражи расшалившихся лондонцев утихомирили.

Вскоре в Лондон въехал Вильгельм и, решив противопоставить прежней тирании неприкрытую демократию, созвал этакое вече не только из лордов, но и всех, кто был членом парламентов при Карле Втором и Иакове. Народу набралось немало. Это высокое собрание демократическим образом приняло решение, «…что король Иаков Второй своим поведением лишил себя права занимать престол; что правление государя-паписта несовместимо с благополучием и безопасностью протестантского королевства; что принц и принцесса Оранские должны быть королем и королевой до скончания своего века; что корона того из них, кто проживет дольше, должна перейти к их детям, если таковые у них будут; что, ежели Бог не благословит их детьми, трон перейдет к принцессе Анне и ее детям; что, ежели Бог и ее не благословит детьми, корона достанется наследникам принца Оранского».

Стоявшие за кулисами этого майдана знатные господа Вильгельма не обманули – провозгласили его и Марию соправителями (Мария, к слову, стала первой и последней «соправительницей» в английской истории). Однако кукловоды, постаравшись максимально расширить свою власть, а королевскую, наоборот, ограничить до предела, представили королевской чете на одобрение так называемую «Декларацию прав». Вначале, как водится, было пышное вступление: Палата лордов и Палата общин обязуются охранять старинные права и вольности всех англичан (что в дальнейшем неоднократно нарушалось). Дальше шла конкретика: монархам запрещалось созывать армию без согласия парламента, останавливать действие каких бы то ни было законов или освобождать подданных от их исполнения, взимать налоги и вводить новые без согласия парламента. Англичанам предоставлялось право представлять прошения и ходатайства во все инстанции, выбирать своих представителей в парламент свободным голосованием без всякого вмешательства властей (вот только избирательные права имел не такой уж и большой процент англичан) и, наконец, «пользоваться справедливым и милостивым судом» (правда, института платных адвокатов никто не отменил, так что возможность добиться справедливости и милости частенько зависела от толщины кошелька). Обе палаты парламента получали право на свободу прений (за каковые парламентарии иной раз огребали прежде от короля). Все протестанты, какого бы толка ни были, получали возможность свободно исповедовать свою веру (на католиков веротерпимость не распространялась), новый государь, точнее, соправители обязывались поддерживать протестантскую веру, законы и вольности королевства.

Вильгельм и Мария «Декларацию» одобрили, прекрасно понимая, что в противном случае на трон их не пустят. С абсолютизмом в Англии было покончено навсегда, с тех пор главную роль в управлении королевством играл парламент. Бескровное воцарение Вильгельма и Марии впоследствии назвали «Славной революцией» – каковой термин присутствует и в исторических трудах. Хотя скорее уж подошло бы и название «Торжественное шествие», каким и было путешествие Вильгельма от побережья до Лондона. Не произошло ни единой стычки между сторонниками претендента и короля, никому даже зубы не выбили.

Некоторую головную боль представлял Иаков Второй, сидевший в одном из королевских замков в Рочестере в довольно комфортабельных условиях (при нем даже оставили священника-иезуита). Что с ним делать, никто толком не представлял. Душить свергнутых королей за решеткой было уже как-то не гламурно. Вильгельм не собирался пачкать руки кровью дядюшки-тестя, помня о европейском общественном мнении, представленном коронованными особами. Победители из английской элиты отнюдь не горели желанием судить Иакова, как судили Карла Первого, – во-первых, оглядывались на то самое европейское общественное мнение, во-вторых, что гораздо более существенно, на открытом процессе могли всплыть собственные неприглядные дела многих знатных господ, совершенные ими как раз на верной службе Иакову…

Решение подобрали простое – несомненно, это была инициатива не самого Вильгельма, а результат его закулисных совещаний с теми, кто возвел его на трон. Английскую охрану Карла заменили голландцами, вечером к Иакову пришли люди Вильгельма и открытым текстом заявили: одна из задних дверей не охраняется, выходит она в сад Рочестерского замка, где тоже нет часовых, а за садом течет Темза, и у причала стоит крепкая лодочка. Если Иакова на месте не окажется, никто не станет поднимать тревогу и устраивать погоню…

Тут и дурак бы понял. Иаков тут же воспользовался добрым советом и благополучно добрался до Франции. Король Людовик Четырнадцатый признал его законным королем Англии, назначил неплохое содержание, и Иакову все отдавали королевские почести. В изгнании он прожил тринадцать лет (все-таки несчастливое число!) и благополучно умер своей смертью. Вернуть себя трон не удалось ни ему, ни его потомкам, хотя попытки были – о них в свое время. На английском троне остались Стюарты, но никто не знал, что до пресечения династии осталось всего-то двадцать шесть лет…

* * *

Я в откровенной тоске. Для работы над циклом я использовал более сотни исторических и биографических книг – в основном английских и отечественных, хотя вклинилось еще и несколько польских авторов, парочка американских и один француз (историк не из последних). Однако главной опорой все это время были пятеро: Уинстон Черчилль, Чарлз Диккенс, Дж. Р. Грин, Дж. М. Тревельян и Чарльз Поулсен. На них главным образом держалась книга до этого момента – как в древнеиндийской мифологии плоская земля держится на спинах трех слонов, стоящих на исполинской черепахе. Черепаха была мне решительно без надобности, некого было назначить на эту роль, но вот упомянутая пятерка авторов до последнего момента играла роль слонов. Увы, я одновременно лишился сразу двух из пяти. И Черчилль, и Диккенс свои исторические работы закончили описанием «Славной революции» (правда, Диккенс книгу продолжил, но самую чуточку: истории 1688–1840 гг. отвел всего две неполные странички).

Причины на поверхности: свою историю Англии для юных Диккенс первоначально для печати не предназначал, написал ее исключительно для собственных детей. А в дальнейшем был слишком поглощен своей беллетристикой. Нельзя исключать также, что он проявил вполне понятную осторожность: он прожил 33 года при королеве Виктории, а в ее правление хватало неприглядных и даже кровавых эпизодов, упоминание о которых, безусловно, не понравилось бы власть имущим (во всяком случае, в своих художественных книгах Диккенс старательно обошел эти эпизоды молчанием, как будто их и не было – о чем подробнее в следующей книге).

Гораздо труднее понять, почему свою «Историю англоязычных народов» не стал продолжать сэр Уинстон, после выхода первого издания книги проживший еще десять лет. Тем более что был отличный повод упомянуть о своем знаменитом предке, выдающемся английском полководце XVIII в. герцоге Мальборо… Ну что же, со мной остались Грин, автор прямо-таки монументального труда «История Англии и английского народа» (порой написанного в откровенно «романтическом» ключе, в стиле Карамзина, но все равно чертовски информативного), Тревельян (порой откровенный «лакировщик» действительности в стиле советских пропагандистов, но тем не менее…) и Поулсен, написавший интереснейшую книгу о крупных английских мятежах и протестных общественных движениях, от восстания Уота Тайлера до борьбы женщин за равные права перед Первой мировой войной.

К тому же добавилась еще одна опора. Я только что наткнулся на упоминание, что знаменитый английский писатель Уильям Мейкпис Теккерей, кроме блестящих романов, был автором еще и исторического эссе о четырех Георгах, первых королях новой Ганноверской династии. Двенадцатитомник Теккерея лет десять стоял у меня на полке, руки не доходили по самым разным причинам. Теперь я тут же достал нужный том. Действительно, историческое эссе, которое так и называется «Четыре Георга», довольно обширное и набито интереснейшей информацией, какая мне не попадалась и у профессиональных историков. В будущем обязательно использую по полной программе.

Сумрачный король

Белой акации, цветы эмиграции…

По каким-то своим причинам Вильгельм после вступления на английский престол не стал менять свой порядковый номер, как это в свое время сделал Иаков, так и остался Вильгельмом Третьим – хотя никаких Первого и Второго в британской истории не было.

Первые годы правления ему изрядно опаскудил неугомонный политэмигрант Иаков Второй. Уже в 1689 г. он высадился в Ирландии с военным отрядом. Экспедицию финансировал французский король Людовик Четырнадцатый – и из монаршей классовой солидарности, и оттого, что увидел прекрасную возможность насолить историческому сопернику, Англии.

Практически все, что до того задумывал Иаков, с треском проваливалось. Однако на сей раз он угодил в десятку. Ирландцы английских королей всегда ненавидели – в более поздние времена по причине религиозной вражды, а со Средневековья еще и за откровенно колонизаторскую политику и военные набеги вроде кромвелевского, когда «круглоголовые» буквально залили кровью Зеленый Остров. На стороне Иакова оказалась буквально вся Ирландия (понятно, кроме английских поселенцев-протестантов), тут же объявившая, что Лондону она больше подчиняться не намерена. Это было очень серьезно – Вильгельму понадобилось больше года, чтобы не только разбить главные силы Иакова, но и покончить с крупными «партизанскими отрядами».

(Шотландия, замечу в скобках, подобных хлопот Вильгельму не доставила – там были только рады свержению короля-католика, нацедившего в Шотландии немало кровушки. Всего через четверть века шотландцы займут прямо противоположную позицию, но Вильгельм этого уже не увидит…)

Вернувшийся (точнее, бежавший во Францию) Иаков Второй, оправдывая свою репутацию у поздних историков, вновь проявил себя законченным идиотом. В конце века вакантным оказался польский престол, и Людовик предложил Иакову его занять, уверяя, что поспособствует. И нисколечко не преувеличивал: Франция тогда пользовалась в Польше большим влиянием, а паны-магнаты, от которых и зависело избрание нового короля, за иностранное золото продали бы не только польский трон, но и собственных бабушек. Вакансия была вполне реальная, но Иаков, гордо подбоченившись, отказался, заявив: если он станет польским королем, и сам потеряет право на английский трон, и его сыновья такового права лишатся. Что было совершеннейшей глупостью – всего сто с лишним лет назад французский принц, герцог Анжуйский, был избран польским королем, но, узнав о смерти старшего брата Карла Девятого, тайком от подданных сбежал во Францию и без малейших хлопот стал королем под именем Генриха Третьего (кстати, это первый и единственный случай, когда король форменным образом украдкой сорвался в побег с трона. Отречения случались – в том числе и совершенно добровольные, а вот побег такой – вещь уникальная…).

Второй раз наш коронованный дебилушко совершил даже большую глупость. Наследников у Вильгельма не было. Мария умерла от оспы в двадцать девять лет. Вильгельму тогда было всего сорок пять – не такая уж дряхлость, чтобы оказаться не в состоянии произвести на свет ребенка. Однако во второй брак Вильгельм так никогда и не вступил, хотя английские законы это распрекрасным образом разрешали. Вот он и предложил Иакову: готов официальным образом провозгласить наследником престола его сына Иакова Эдуарда, того самого «младенца из грелки». Казалось бы, чего еще желать? Однако венценосный блажень (что по-польски означает «шут») встал в амбицию, гордо заявив: если его сын и станет английским королем, то исключительно по наследственному праву, а не по воле презренного голландского узурпатора. «Узурпатор» пожал плечами (согласно русской пословице, была бы честь предложена, а от убытков Бог избавил) и совершил довольно нестандартный поступок – назначил Иакову солидную ежегодную пенсию: все-таки родной дядюшка, да вдобавок тесть. На сей раз Иаков в амбиции не ударялся и денежки от «узурпатора» получал исправно до самой смерти, последовавшей в 1701 г. от естественных причин. О том, как шалили его сын и внук, домогаясь английского престола, – в следующей книге.

Сумрачный король

Вильгельм по жизни был мрачным и угрюмым. Мода давать королям прозвища еще не прошла, от нее откажутся только в XIX в., и англичане прозвали Вильгельма Сумрачный король. Узнав об этом, Вильгельм прозвище форменным образом принял и часто сам себя так именовал, правда, вкладывал в него совершенно другой смысл – считал себя «сумрачным облаком», грозовой тучей нависшим над Францией.

Основания для именно такой трактовки у него были. Во внутреннюю политику Вильгельм практически не вмешивался, оставив это парламенту (полное впечатление, с большим облегчением, чтобы не нырять с головой в английские сложности). А вот внешнюю политику вел очень активную. И крайне однобокую, посвященную исключительно заботе о благосостоянии Голландии. (За что его вряд ли стоит упрекать – все-таки родина…) В Англии его даже за глаза именовали «голландский король и английский правитель».

Главную опасность представляла Франция, стремившаяся прибрать к рукам Голландию, которую неизмеримо превосходила военной мощью. Без поддержки Вильгельма, не исключено, Голландия стала бы еще одной французской провинцией.

В 1686–1697 гг. в Европе вспыхнула большая война, так называемая «война Аугсбургской лиги». Аугсбургская лига – это союз между императором Священной Римской империи, Испанией и Швецией (обе страны владели землями, входившими в состав империи), Баварией и еще несколькими крупными германскими княжествами. Лига воевала и против Франции – и к лиге примкнула Англия, послав на континент свои войска по инициативе Вильгельма. Английская элита Вильгельма поддержала уже по собственным соображениям – Франция стремилась захватить заморские испанские колонии, а британцы их облюбовали для себя (забегая вперед – ни французам, ни англичанам это так и не удалось).

Франция потерпела поражение (единственным ее союзником обязалась Турция, что особой выгоды Парижу не принесло) и подписала довольно выгодный для Англии Ресвикский мир, по одной из статей которого обязалась больше не оказывать никакой поддержки Иакову Второму в его попытках вернуть английский трон.

В правление Вильгельма возрос поток переселенцев в американские колонии, как уже говорилось, сплошной полосой протянувшиеся вдоль Атлантического побережья. Англия не только отжала голландские колонии, но прихватила и шведские. Вот именно, и шведские. Швеция тоже пыталась одно время выбиться в колониальные державы, но ничего у нее не получилось, лишилась и тех клочков, что захватила за морями. О Новой Голландии еще с грехом пополам помнят, но прочно забыли, что колония Делавер когда-то именовалась Новой Швецией, которую англичане отжали без особого труда… Да и Новую Голландию голландцы отняли у шведов.

Москва – Лондон – бхай-бхай!

Необходимое пояснение для людей более молодого поколения, которым уже непонятен юмор, заложенный в названии главы. В свое время Никита Хрущев с патологическим прямо-таки азартом (свойственным многому, что он наворотил) кинулся дружить с Индией. Объективности ради нужно отметить, что симпатии были взаимными. И в Индии, и в СССР большой популярностью пользовался лозунг «хинди-руси – бхай-бхай!», что в переводе примерно означает «Да здравствует индийско-русская дружба!». Ну наподобие тоже модного одно время «Русский с китайцем – братья навек!». Сколько было той вечности…

Народный фольклор, для которого нет ничего святого, быстренько и этот лозунг всячески переиначил и спародировал, к тому же применяя его к разным ситуациям, к индийско-советской дружбе отношения уже не имевшим никакого. Прекрасно помню, как мы во втором классе, на перемене, пользуясь отсутствием учительницы, писали мелом на доске: «Двоечник и троечник – бхай-бхай!» Никиту к тому времени уже пинком под зад вышибли за кремлевские ворота заклятые друзья по Политбюро, но лозунг еще долго был популярен.

При Вильгельме случилось историческое событие, по поводу которого тянет воскликнуть именно это: «Москва – Лондон – бхай-бхай!»

По приглашению Вильгельма в Англию приехал с дружественным визитом молодой царь Петр Первый, долго болтавшийся по Европе во главе немалой оравы приближенных, потом эту турпоездку пышно поименовали «Великим посольством». Об этой поездке один из современных историков писал со всем решпектом: «Русский царь интересовался строительством кораблей, но и искал политических и торговых партнеров в Западной Европе. Он понимал, какую важную роль играет Англия в международной политике, а также видел в ней «мастерскую мира», куда Россия могла бы с выгодой для себя поставлять сырье в обмен на готовую продукцию».

Может, и понимал, может, и видел. Может, интересовался и искал, но исключительно в свободное от основных занятий время. А основным занятием Петра с компанией было самое залихватское либертанство – хотя вряд ли молодой царь по своей лютой необразованности такое слово знал.

Сколько я ни копался в доступных исторических трудах, не нашел упоминаний о каких-нибудь серьезных переговорах Петра с англичанами о кораблестроении, политике и торговле (хотя не исключаю, что что-то такое было). Зато о его основных занятиях как раз остались подробные английские мемуары…

Первое время Петр болтался по лондонским кабакам и крутил походно-полевой роман с одной из известных английских актрис. Потом уже развлекался в богатом и ухоженном поместье известного писателя Джона Эвлина. Эвлин поместье на три месяца отжал в распоряжение «янг рашен кинг» по просьбе Вильгельма, о чем потом горько пожалел. Вернувшись после отъезда гостей, хозяева обнаружили, «что полы и ковры в доме до того перемазаны чернилами и засалены, что их надо менять. Из голландских печей вынуты изразцы, из дверей выломаны медные замки, краска на дверях попорчена или загажена. Окна перебиты, а более пятидесяти стульев – то есть все, сколько было в доме, – просто исчезли, возможно, в печах. Перины, простыни и пологи над кроватями изодраны так, будто их терзали дикие звери. Двадцать картин и портретов продырявлены, они, судя по всему, служили мишенями для стрельбы. От сада ничего не осталось. Лужайку так вытоптали и разворотили, будто по ней маршировал целый полк в железных сапогах. Восхитительную живую изгородь длиной в четыреста футов, высотой в девять и шириной в пять сровняли с землей. Лужайка, посыпанные гравием дорожки, кусты, деревья – все погибло. Соседи рассказали, что русские нашли три тачки (приспособление, тогда еще в России неизвестное) и придумали игру: одного человека, иногда самого царя, сажали в тачку, а другой, разогнавшись, катил его прямо на изгородь».

Епископ Солсберийский Джилберт Бернет, много общавшийся с Петром во время его пребывания в Англии, писал потом, что Петр «в больших дозах пил бренди, который собственноручно и с усердием очищал». Очищать бренди Петр мог исключительно посредством перегонного куба, то есть самогонного аппарата. Вряд ли он привез его с собой, наверняка купил в Англии, где это нехитрое устройство было известно со времен Вильгельма Завоевателя. Вполне возможно, что Петр, однажды преспокойно принявший причастие в англиканской церкви (жуткая ересь с точки зрения церкви православной), отколол этот номер как раз спьяну. Читателю предоставляется самому судить: много ли при таком образе жизни проведешь серьезных переговоров о судостроении, политике и торговле? Что до торговли, не сомневаюсь, что Петр в совершенстве изучил английские цены на спиртное…

Нужно отметить, что английские авторы воспоминаний о незабвенном визите Петра в Англию ни словечком не упомянули об «исконном русском варварстве». Время для подобной пропаганды настанет позже. У англичан у самих было рыльце в пушку – совсем недавно Карл Второй гулеванил столь же затейливо.

Кстати, этот развеселый визит не принес ни малейшей пользы ни русскому судостроению, ни политике, ни торговле. Потом положение чуточку улучшилось, но лишь через долгие годы.

Наши за границей – это всегда песня…

Впрочем, одна-единственная крупная торговая сделка все же состоялась – крайне выгодная для англичан, совершенно не принесшая пользы России, разве что лично Петру. Одним из главных английских собутыльников Петра стал маркиз Кармартен, тоже большой любитель заложить за воротник. Приятели так часто пьянствовали в кабаке на улице Грейт-Тауэр, что лондонские власти официально ее переименовали в Царскую улицу (сохранилось ли сейчас это название и эта улица, мне неизвестно). Именно Кармартен и свел Петра с той самой звездой английской сцены, Летицией Красс. И приохотил Петра к неизвестному до того на Руси напитку – перцовке. Да, вот именно, любезный читатель. Перцовка к нам попала не с Украины, как можно подумать, а именно из Англии, где ее очень любили.

Как и многие тогдашние знатные английские господа, Кармартен занимался еще и бизнесом. Он и выступил в роли торгового посредника между Петром и группой крупных лондонских оптовых торговцев табаком, который привозили с плантаций Вирджинии, Мериленда и Северной Каролины. Сделка была незатейливой: англичане платят Петру 28 000 фунтов стерлингов (аванс – прямо сейчас), а он позволяет беспошлинно ввезти в Россию полтора миллиона фунтов табака и торговать им по всей стране без малейших ограничений. Петр согласился охотно – ему не хватало денег, чтобы оплачивать расходы Великого посольства, состоявшего из двухсот пятидесяти человек.

(Чисто по-человечески лично я, отдающий должное и табаку, и перцовке, ни в малейшей степени не намерен порицать Петра за их распространение в России. Другое дело, что табачная сделка была выгодной лишь англичанам.)

Во избежание каких-либо недоразумений должен предупредить сразу: все сведения о пребывании Петра в Англии я почерпнул исключительно из монументального, как его назвали в одной из отечественной аннотации, трехтомного труда видного американского историка Роберта Мэсси, давным-давно у нас изданного. Мэсси в Петра прямо-таки влюблен, как юная гимназистка в гусарского поручика, – но как историк добросовестный он приводит и много фактов, отнюдь не работающих на светлый образ его любимого героя…

Безусловно, Великое посольство сделало много полезного. Русские наняли за границей, в первую очередь в Голландии, немало корабельных мастеров и других специалистов, опытных моряков – офицеров и матросов. Закупили множество товаров, разнообразных инструментов, механизмов, моделей – столько, что для перевозки грузов и нанятых «спецов» понадобилось десять кораблей. Однако личного участия самого Петра в этом не было ни малейшего. В Англии он держался в основном как турист, усердно осматривавший главные лондонские достопримечательности, в первую очередь Тауэр с его арсеналом, музеем, зверинцем и Монетным двором (правда, англичане помнили о том, как отец Петра, разгневанный казнью Карла Первого, прервал с Англией все торговые отношения, и перед визитом Петра спрятали подальше один из главных экспонатов музея – топор, которым Карлу отрубили голову).

Нужно упомянуть объективности ради, что посещение Петром Монетного двора имело для России положительные последствия. Чтобы предотвратить обрезание золотых и серебряных монет, несколько лет практиковавшееся преступным элементом, англичане первыми в мире придумали гурт – насечки или надписи на ребре монеты. Авторы изобретения – Исаак Ньютон и его ближайший помощник Джон Локк. Через два года, проводя свою монетную реформу, Петр по английскому образцу ввел гурт. И лично (через посредство Кармартена) нанял на русскую службу человек шестьдесят англичан и шотландцев, среди которых были и опытные судостроители, и инженеры, и морские офицеры, и профессор математики.

Но развлечениям Петр все же уделял гораздо больше времени. И не только турне по лондонским кабакам в сопровождении Кармартена, постели Летиции Красс и трехмесячной гулянке в поместье Эвлина. Посетил Вулиджский арсенал, главный завод Англии по литью пушек, но с одним из тамошних начальников, магистром Ромни, долго беседовал не об артиллерийском деле, а о стрельбе по мишеням и фейерверках – оба, как оказалось, были большими любителями этих забав. Ходил на фабрики и в мастерские, но опять-таки из чистого любопытства, как турист. Позаимствовал лишь один полезный прибор – флюгер, связанный с указателем в комнате, так что, не выходя из дома, можно было узнать направление ветра. Да еще ему понравились английские гробы, он велел один купить и отправил в Россию, чтобы русские гробовщики теперь делали «домовины» «как на Западе». Среди английских специалистов наняли двух цирюльников, которые потом обрезали в России бороды боярам.

«Для души» не раз посещал собрания квакеров, которые чем-то особенно ему приглянулись. Остается только удивляться, почему Петр не сделал попыток распространить учение квакеров у себя – ведь хорошо известно, что он одно время носился с идеей ввести в России вместо православия католицизм. И отказался от этого по соображениям чисто практическим: в католицизме папа римский стоял выше светских властителей, а Петр не хотел над собой никакого начальства…

Да, еще он купил чучела крокодила и меч-рыбы. Подобно будущим расейским интеллигентам, всю оставшуюся жизнь восхищался «цивилизованным Западом». Как писал иностранный очевидец, «Его Величество часто заявлял своим боярам, когда бывал слегка навеселе, что, по его мнению, куда лучше быть адмиралом в Англии, чем царем в России». И говаривал, что Англия – самый лучший и прекрасный остров в мире. Впрочем, чего другого ждать от коронованного туриста, для которого Англия была лишь местом долгих и приятных развлечений?

Пятнадцать человек на сундук мертвеца…

Речь снова пойдет о пиратах – мы к ним будем возвращаться еще не раз.

В пираты попадали люди по самым разным жизненным обстоятельствам, порой весьма причудливым и нестандартным. Генри Эвери, сын плимутского торговца, поначалу занимался вполне мирным делом, а под черный флаг угодил исключительно из-за жены. Супружница оказалась легкомысленной и ветреной особой, изменяла мужу направо и налево, и конца-края этому не предвиделось. Плимут – город портовый, и ничего удивительного в том, что Эвери подался от жизненных сложностей в море. Если точнее – в каперы. Тогда как раз шла очередная войнушка на суше и на море, на сей раз в довольно нестандартной комбинации – Англия и Испания, несмотря на разницу религий и прежнюю вековую вражду, по чисто политическим причинам вместе воевали против Франции. Испанцы для войны против французских владений в Вест-Индии наняли немало английских каперов, в том числе и капитана Джипсона с тридцатипушечным парусником «Герцог», на котором старшим помощником служил Эвери.

Случилось так, что «Герцог» отчего-то застрял на восемь месяцев в порту Ла-Корунья на севере Испании. Джипсон, горький пьяница, дни напролет сидел в портовых кабаках и жалованья команде не платил. Команда, как легко догадаться, ворчала и готова была взбунтоваться. Не хватало только вожака. Эвери взял эту роль на себя, легко разжег мятеж, захватил корабль, высадил на берег капитана с несколькими его любимчиками и ушел в море, заявив: «Я человек Фортуны и пойду ее ловить». Теперь он собирался стать индивидуальным предпринимателем, то бишь вольным пиратом. Команда его поддержала и выбрала капитаном.

После парочки удачных абордажей у Мадагаскара Эвери отправился в Индийский океан. Там и поймал Фортуну за подол, вытащил счастливый билет. Встретил плывущий в Индию корабль «Великое сокровище», принадлежавший властителю самого крупного индийского государства – империи Великих Моголов, созданной когда-то завоевателями-тюрками. Свое название корабль оправдывал полностью – он вез на родину годовую выручку индийских купцов, торговавших в Восточной Африке. Изрядное число пассажиров как раз и составляли эти самые купцы с богатым багажом из нажитых непосильным трудом золота, бриллиантов и других ценностей.

Корабль был настоящей плавучей крепостью – если взять наиболее достоверные источники, на нем имелось примерно около двухсот пушек, на нем плыли четыреста опытных индийских солдат. Из-за этого корабль и шел без военного эскорта.

И людей, и пушек у Эвери было гораздо меньше, но победителем оказался именно он. После продолжавшейся несколько часов артиллерийской дуэли Эвери удалось сойтись на абордаж, ожесточенная схватка продолжалась долго. Индийцы оказались слабее духом и в конце концов сдались. Когда подсчитали добычу, оказалось, что на каждого из ста восьмидесяти пиратов Эвери приходится по тысяче фунтов – стоимость приличного английского поместья, позволившего бы его владельцу до самой смерти жить безбедно. Мало того, среди пассажиров оказалась молодая красавица, внучка императора Великих Моголов.

Неизвестно в точности, что там у них произошло, но Эвери на принцессе женился. Шум поднялся превеликий. Великий Могол пригрозил англичанам, что закроет все их фактории на подвластной ему территории. Боясь за свои прибыли, английская Ост-Индская компания надавила на правительство. Английские военные корабли пустились на поиски пиратов. Некоторых схватили и быстренько вели туда, где стояли два столба с перекладиной. Самому Эвери удалось скрыться вместе с принцессой, и они долго и счастливо жили то ли на Мадагаскаре, то ли на Багамских островах. История крайне романтическая.

Вот только… Существование «Великого сокровища», богатства в его трюмах и захват корабля пиратами Эвери – достоверные исторические факты. А вот касательно принцессы таковых нет, и многие считают, что история романтической любви пирата и принцессы, их долгая жизнь в счастливом браке – не более чем красивая легенда. Тем более что сведения о реальной судьбе Эвери противоречивы. По одной из версий, скупщики краденого его жестоко кинули при попытке продать в Англии захваченные на «Великом сокровище» бриллианты – попросту отказались платить, сообразив, что имеют дело с пиратом, а Эвери, понятно, не мог подать на них в суд. И закончил дни спившимся, опустившимся бродягой, завсегдатаем самых дешевых кабаков. По другой – Эвери все же где-то в далеких землях долго еще прожил не в роскоши, но в достатке (без принцессы). Истину уже не установить. Известно одно – тогдашние драматурги написали об Эвери комедию «Счастливый пират», и она долго шла на сцене.

И все же… Некоторые романтической истории о пирате и принцессе верят. Автор себя к их числу не относит – слишком часто приходилось сталкиваться с красивыми историческими легендами без всякой реальной подоплеки. Однако иногда хочется верить, что была и принцесса, и все остальное…

История другого пирата, тоже не лишенная некоторой романтики, как раз достоверна. Дело было на Мадагаскаре. Пираты там базировались во множестве, часто и охотно: возле Мадагаскара проходила одна из морских «больших дорог», по которым плавали корабли разных стран, везшие богатые грузы из Индии и Китая, и корабли, на которых отправлялись из Европы купцы с туго набитыми кошельками. Там же, на Мадагаскаре, часто оседали вышедшие «на пенсию» пираты – климат прекрасный, земли плодородные, а для работы на плантациях темнокожих мальгашей можно было раздобыть без труда. Никакой крепкой «центральной власти» на Мадагаскаре не было, государства там вообще не имелось – только многочисленные разобщенные племена со своими «царьками», не располагавшие огнестрельным оружием.

Именно так «вышел на пенсию» английский морской разбойник Джеймс Плантен. Сначала он купил у местного вождя участок земли на побережье, но по буйству натуры мирно жил недолго. Собрал сильный отряд из английских и голландских головорезов, построил на берегу форт – деревянный, но неплохо вооруженный пушками – и принялся методически захватывать земли соседних племен. Нахапав достаточно, провозгласил себя королем – правда, не всего Мадагаскара, настолько высоко он не замахивался. Кроме белых наемников, создал и гвардию из мальгашей, сделав своими вассалами окрестных «царьков». Многие мальгаши подчинялись ему охотно: гораздо выгоднее оказалось быть подданными сильного белого «короля», чем гораздо более убогих туземных вождей.

Самопровозглашенный король, захвативший немало богатств, жил красиво: создал гарем из нескольких десятков красоток, разодел их в шелка и увешал бриллиантами (благо местные обычаи как раз позволяли многоженство). Что интересно, всех своих красавиц он звал английскими именами, но почему-то всего четырьмя: Молли, Кейт, Сьюла и Пег (сокращенные от английских Мэри, Екатерина, Урсула и Маргарет).

Огорчало его одно: среди его гарема не нашлось ни единой белой европейской девушки – их на Мадагаскаре был жуткий дефицит. Однако в один прекрасный день таковая вдруг обнаружилась: до «короля» дошли слухи, что у живущего не так уж и далеко «царька» по кличке Длинный Дик есть несколько белых подданных, и в том числе – очаровательная девушка.

Поначалу Плантен культурно послал сватов. Длинный Дик по каким-то своим причинам отказал. Собрав гвардию, Плантен пошел на Дика войной, разгромил, захватил все его владения, в числе пленных – и девушку. Она оказалась дочкой английского пирата Брауна, служившего у Длинного Дика и погибшего в схватке с гвардией Плантена. Особа в самом деле молодая и очаровательная, но не такая уж девушка, точнее, вовсе не девушка – у нее был умерший во младенчестве ребенок от кого-то из европейцев. Эта Элеонора оказалась довольно культурной: говорила по-английски (правда, плохо), умела держать нож и вилку, знала несколько протестантских молитв. Чего еще от красавицы хотеть? Тем более когда дело происходит не в Европе, а на далеком экзотическом Мадагаскаре?

Далее – как в фильме «Белое солнце пустыни»: «Господин назначил меня любимой женой!» Плантен привез Элеонору в свою столицу, тот самый форт Рантер-бей, устроил пышную свадьбу и назначил ее первой женой (в Персии Элеонора звалась бы «бану́ гарема»). Осыпал драгоценностями, подарил двадцать рабынь-мальгашек и передал в ее руки все домашнее хозяйство. Брак, в общем, удался. Одно его чуточку омрачало. Элеонора оказалась набожной и ужасалась мужниному образу жизни – с постоянными попойками и пьяным богохульством. Семейных сцен не устраивала – попросту запиралась на своей половине и долго молилась, чтобы Бог спас душу грешного супруга. Плантен к этому относился, в общем, спокойно, лишь прозвал жену «моя монахиня» и частенько над ее долгими молебнами добродушно посмеивался. Они жили долго и счастливо, но умерли не в один день…

Самым известным английским пиратом XVII в. считается Генри Морган. Его биография, как частенько с пиратами случалось, запутанная, и обстоятельства, при которых он оказался в Вест-Индии, крайне туманны и противоречивы. Сын зажиточного валлийского фермера (сам Морган уверял, что – дворянина). То ли был похищен в Бристоле охотниками за белыми рабами (о которых подробнее в следующей главе) и продан на плантацию, откуда бежал. То ли нанялся юнгой на плывущий в Америку корабль и, чтобы заплатить за проезд, завербовался на сахарную плантацию добровольно. Как именно обстояло дело в действительности, так и останется неизвестным. Достоверно известно другое: через несколько лет молодой Морган объявился на Ямайке и какое-то время был «неорганизованным» пиратом: сначала рядовым, а потом капитаном – на добычу, присовокупив к ней выигранные в кости деньги, купил собственный корабль и разбойничал уже на нем.

Потом поднялся на ступенечку выше – стал капером. В чем ему оказал протекцию родной дядя, губернатор Ямайки полковник Эдуард Морган (не исключено, что Генри не присочинял насчет своего дворянского происхождения – в те времена, при Иакове Втором (1644 г.), люди, не имевшие дворянского звания, в губернаторы заморских территорий не попадали). Сначала он совершил несколько удачных рейдов против испанцев. Затем отправился в экспедицию со знаменитым флибустьером Эдуардом Мансфельдом. Мансфельд был личностью интересной: голландец по происхождению, он с английским каперским патентом пошел в поход на голландский же остров Кюрасао, там изрядно пограбил и даже захватил другой голландский остров, поменьше, Санта-Каталину (ныне – остров Провидения). И решил там создать не просто базу вроде Тортуги или Порт-Ройяла на Ямайке, а вольную пиратскую республику. И отправил Моргана на Ямайку вербовать добровольцев в «армию республики».

Вербовка затянулась, что, вполне возможно, спасло Моргану жизнь. Испанцы, прослышав, что у них под самым носом создается, изволите ли видеть, целая пиратская республика, послали на Санта-Каталину большую эскадру, снесли все, что «республиканцы» успели там построить, и перебили множество пиратов. Погиб и сам Мансфельд, идея о создании пиратской республики более не поднималась.

Морган нашел себе нового покровителя в лице губернатора Ямайки сэра Томаса Модифорда, назначенного на этот пост после смерти полковника Моргана. И несколько лет выступал в качестве «идейного» пирата – как некогда елизаветинские «морские собаки», нападал исключительно на испанцев. С эскадрой в десять кораблей и пятью сотнями флибустьеров отправился в поход на Кубу (звавшуюся тогда Эспаньолой). К тому времени на общем совете «берегового братства» Моргана выбрали «адмиралом».

Экспедиция оказалась неудачной. Напасть на хорошо укрепленную Гавану Морган не решился и направился в порт Пуэрто-дель-Принсипе (ныне – кубинский Камагуэи). После недолгого боя с испанцами на суше город Морган захватил. Вот только никаких ценностей и денег там не оказалось – бедный был городок. Горожане от пиратов откупились… тысячей быков. Чего-чего, а крупного рогатого скота у них хватало. Среди пиратов возникла серьезная ссора и раскол – участвовавшие в рейде французские флибустьеры, вместо ожидавшейся богатой добычи заполучившие какую-то говядину, уплыли от Моргана и его англичан. Репутация Моргана у «берегового братства» получила нешуточный удар.

Однако вскоре Морган ее восстановил и укрепил. Собрав нескольких флибустьерских капитанов, летом 1688 г. захватил один из самых богатых городов испанской Новой Кастилии – Портобелло. «Ключом к городу» была хорошо укрепленная крепость, где засели испанцы во главе со старым воякой, губернатором доном де Кастельоном. Штурмом ее взять при первом приступе не удалось – испанцы стреляли из пушек ядрами и раскаленными камнями, лили на головы осаждающим кипяток и горячую смолу. Морган пустил в ход довольно зверский способ – велел сколотить широкие лестницы, по которым могли подниматься четыре человека в ряд. А лестницы заставил нести к стенам попавших в плен испанских монахов и монахинь, священников и горожанок. Полагал, что испанцы стрелять по своим не станут.

Дон Кастельяно приказал открыть огонь… Сколько погибло мирных жителей, в точности неизвестно, но с уверенностью можно сказать – немало. Однако оставшиеся в живых все же смогли приставить к стенам лестницы, и по ним волной хлынули пираты, забросавшие защитников крепости тогдашними ручными гранатами – набитыми порохом горшками с горящими фитилями. Крепость Морган взял.

Добыча ему досталась богатейшая – много золота, серебра и драгоценностей из церковных сокровищниц. Вдобавок Морган, никогда не выступавший в роли «благородного разбойника», стал пытками выбивать все ценное у горожан. «Всех, кто упорствовал и не желал по доброй воле признаваться, тащили на дыбу и резали, пока он не отдавал Богу душу или не показывал все, что от него требовалось. Пираты не щадили никого». Это писал современник событий и отнюдь не сторонний зритель пиратских подвигов – автор знаменитой книги о пиратах Карибского моря Александр Эсквемелин. Историками точно установлено, что это псевдоним, под которым укрылся кто-то из довольно крупных пиратов Флибустьерского моря, но кто именно, так и останется неизвестным.

В январе 1669 г. Морган по поручению Модифорда подготовил новую экспедицию против Эспаньолы – война с Испанией продолжалась. Морган собрал изрядные силы – пятнадцать кораблей флибустьеров разных национальностей и флагманский корабль «адмирала», 22-пушечный фрегат, названный в честь цитадели ученых знаний – «Оксфорд». Еще не выйдя в море, Морган чуть не погиб – в результате исключительно редкостного раздолбайства собственного экипажа. Команда «Оксфорда» решила отпраздновать как следует предстоящий поход и устроила на борту корабля грандиозную гулянку. Нужно сказать, что сам Морган в ней участия не принимал – собрал у себя в каюте капитанов и обсуждал детали предстоящего рейда. Но и не препятствовал своим ребятам повеселиться. Меру знала душа, а душа у пиратов была широкая… Набравшись как следует, джентльмены удачи решили устроить салют в честь королей Англии и Франции (в экспедиции Моргана участвовало немало французских каперов, а Франция тоже тогда воевала с Испанией). Принялись палить из пушек и мушкетов…

Что именно произошло, так и останется неизвестным – то ли в крюйт-камеру (пороховой погреб) угодила шальная пуля, то ли кто-то спьяну сунулся туда с огнем. «Оксфорд» взлетел на воздух и форменным образом разлетелся на куски. Моргану повезло – его, оглушенного взрывом, выловили подошедшие на шлюпке пираты со стоявших рядом кораблей (и всех капитанов тоже), но в экипаже «Оксфорда» недосчитались нескольких десятков человек – разорванных взрывом на куски или утонувших. Несколько недель убирали обломки фрегата и свозили на берег выловленные трупы (старательно обшарив их карманы).

После этого Морган все же отплыл к Эспаньоле, но экспедиция, судя по всему, закончилась неудачно. Я употребляю этот оборот «судя по всему» оттого, что современники не оставили о нем ровным счетом никаких свидетельств. Значит, дело провалилось.

Морган вошел с флотилией в обширную бухту Маракайбо и ограбил одноименный испанский город, а также и расположенный неподалеку Гибралтар (не путать с европейским Гибралтаром!). Из бухты в залив Маракайбо вел узенький пролив, где Моргана уже поджидали испанцы, но «адмиралу» удалось прорваться в Карибское море.

Рейд в Маракайбо Морган предпринял исключительно по собственной инициативе. Губернатор Модифорд его за это отругал – легонько, для приличия, а потом вручил новый каперский патент, дававший Моргану самые широкие полномочия. Ему поручалось командование всеми военными кораблями Ямайки «для сохранения спокойствия и процветания владений Его Величества в Вест-Индии». Морган должен был вывести корабли в море, чтобы защитить Ямайку от возможного испанского нападения, ему разрешалось захватывать или топить любые испанские корабли, оказавшиеся в пределах досягаемости, уничтожать испанские склады, запасы военного снаряжения и провианта, высаживать на испанские земли столько людей, сколько Морган посчитает нужным, вообще «действовать по обстановке». В конце губернатор с простодушным цинизмом написал: «Так как вознаграждения, чтобы подбадривать флот, не будет выплачиваться, то они (люди Моргана. – А.Б.) могут захватывать все товары и имущество в течение этой экспедиции и делить между собой по своим законам». Ну в точности как во времена Елизаветы – с той разницей, что Елизавета, женщина предусмотрительная, поручения своим «морским собакам» отдавала только устно и никаких компрометирующих бумажек не оставила.

Флотилию Морган собрал серьезную – 36 кораблей, 1846 человек. Шла она под «Юнион Джеком» – государственным флагом Англии, имевшим в точности такой вид, как сейчас, – разве что без третьего косого креста, символизирующего Шотландию. Интрига в том, что флотилия Моргана вышла в море через пять месяцев после подписания мирного договора между Англией и Испанией, по которому обе страны обязывались прекратить любые военные действия друг против друга. Гонец Модифорда, посланный сообщить Моргану об этой новости, опоздал. А может, ему было приказано не особенно торопиться. Не исключено также, что Морган все же знал о заключении мира, но решил этим не заморачиваться.

Сначала Морган захватил крепость, которую испанцы успели построить на острове Санта-Каталина. Правда, этот «захват» был чистейшей комедией. У командующего крепостью благородного дона было очень мало солдат и боеприпасов. Он послал к Моргану гонца и сообщил, что вообще-то готов капитулировать, но чтобы ему потом начальство не намылило холку, просит создать видимость сражения. Морган согласился – чего не сделаешь для хорошего человека? И флотилия Моргана, и крепость чуть ли не целый день добросовестно палили холостыми зарядами, после чего «потерпевший поражение» благородный дон с превеликим облегчением сдался.

А вот дальнейшее уже нисколечко комедию не напоминало. В устье реки Чагрес Морган захватил крепость Сан-Лоренцо, перебив триста испанских солдат. Потом, посадив на шлюпки и индейские каноэ 1400 человек, поплыл по Чагресу к городу Панаме – одному из перевалочных пунктов по доставке в Испанию американского золота, серебра и других ценностей. Плыли по диким, гиблым местам, временами теряя людей: заразные болотные испарения, бурные пороги, хищные звери, ядовитые змеи, жара днем и холодина ночью, стычки с небольшими испанскими отрядами, засады индейцев, осыпавших незваных гостей из чащобы отравленными стрелами…

В конце концов Морган добрался до Панамы, не ожидавшей нападения с суши, и захватил ее после короткого штурма – город был не особенно и укреплен. Несколько недель пираты буянили в захваченном городе, грабя все, что можно, пытками выбивая из горожан все ценное, поджигая все, что заблагорассудится, и насилуя все, что движется. Бардак был страшный – пираты начали гулянку, не заняв еще весь город, и из порта ускользнул испанский галеон, под завязку нагруженный драгоценностями, золотой и серебряной церковной утварью. На нем спаслись жены и дети самых влиятельных и богатых горожан.

Вернувшись в Сан-Лоренцо, пираты, как выражались в Средней Азии, стали «дуванить дуван», то есть делить добычу. Тут всех ждало крупное разочарование: оказалось, на каждого участника похода пришлось лишь по двести испанских пиастров – деньги небольшие, особенно если учитывать, что все знали, какой богатой была захваченная в Панаме добыча. Возмущенные пираты тут же собрали майдан и заявили Моргану в лицо, что он вор, всех обманул и большую часть добычи припрятал. Морган с честнейшими глазами пообещал завтра же во всем разобраться, а с наступлением темноты поднял на флагмане якорь и тихонечко ушел в море, прихватив с собой еще три судна. Никаких сомнений: львиную долю награбленного он и в самом деле присвоил, бросив остальных флибустьеров на произвол судьбы.

Часть из них бросилась в погоню, но догнать «адмирала» не удалось. Остальные, вдоволь поматерившись, отправились кто куда – либо вернулись в родные порты, либо пустились в море промышлять поодиночке.

На Ямайке Моргану устроили триумфальную встречу – надо полагать, он неплохо отстегнул губернатору Модифорду. Однако очень быстро обстановка изменилась, после резкой ноты от испанцев Карл Второй решил навести порядок, ну, точнее говоря, произвести чисто косметический ремонт. Модифорда арестовали, отвезли в Тауэр, предъявили обвинение в пособничестве пиратам и организации пиратства. Весной 1672 г. за ним последовал арестованный Морган – по иронии судьбы на фрегате под названием «Велкам», «Добро пожаловать».

В Англии для него все обошлось. Общественное мнение было на его стороне – стоит ли прессовать честного англичанина и доброго протестанта только за то, что он немного пограбил клятых папистов? Моргана в Англию доставили не в цепях и шмона не устраивали. Он привез с собой немалые денежки и не жалел их на откаты нужным людям. Кончилось все пшиком: Модифорда потихоньку выпустили из Тауэра (правда, прежнюю должность не вернули, чтобы не злить испанцев), а Моргану в хорошем стиле Елизаветы дал аудиенцию в Виндзорском дворце Карл Второй. Милостивыми словами дело не ограничилось – король, опять-таки в стиле Елизаветы, возвел Моргана в рыцарское достоинство и назначил наместником одной из провинций Ямайки (так что история капитана Блада у Сабатини, ставшего в конце концов губернатором Барбадоса, кое-какие исторические основания под собой имеет).

Получив от короля наказ безжалостно бороться с пиратством, Морган старательно принялся претворять его в жизнь. Сначала объявил всем флибустьерам амнистию, а когда срок истек, принялся вылавливать бывших дружков-подельников. Отписал в Лондон: «Я намерен предать смерти, бросить в узилище либо выдать испанским властям всех пиратов, которых мне удастся задержать». И нисколечко не кривил душой – вешал сам, выдавал испанцам, отправлял в Англию корабли, чьи трюмы были набиты закованными в цепи пиратами. В Лондоне их прилежно вешали. А Морган лицемерно писал: «Я испытываю отвращение к кровопролитию, и меня очень огорчает, что за короткий срок управления колонией я так часто вынужден был приговаривать преступников к смерти». Угрызения совести и гуманизм у Моргана – это что-то новенькое…

На высоком посту Морган зарекомендовал себя не лучшим образом. Одних пиратов ловил и вешал, с другими вел какие-то темные дела (подробности истории неизвестны). Интриговал против своих коллег на Ямайке, с пулеметной скоростью строчил на них в Лондон жалобы и доносы, обеими руками греб взятки и крышевал людей, учинявших всевозможные беззакония. Ну а для души частенько на пару с младшим братом Чарльзом закатывал гулянки в духе Карла Второго – с потоками спиртного и множеством девиц нетяжелого поведения. Теперь уже и на него посыпались «сигналы» в Лондон.

В конце концов Карл Второй уволил Моргана с должности – в октябре 1683 г. Через неполных пять лет, когда на престоле уже сидел Иаков Второй, Моргану удалось не просто реабилитироваться – в июле 1688 г. Иаков восстановил Моргана в прежней должности. Однако жизни и удаче Морган радовался недолго, не более месяца. Застарелый алкоголизм, цирроз печени, сердечные приступы, туберкулез… 25 августа 1688 г. Морган отдал Богу грешную душу.

Английские власти собрались перевезти останки Моргана на родину и торжественно захоронить как идейного борца с «папизмом». Но Иаков Второй был нацелен на дружбу с Испанией, и дело застопорилось. Несомненно, надгробие Моргана стало бы в наши дни туристической достопримечательностью – как поставленная на вечную стоянку «Золотая лань» Дрейка или памятник Джону Смиту в Бостоне. Однако судьба рассудила иначе. Могилы Моргана не существует. В 1692 г. Порт-Ройял был совершенно разрушен страшным землетрясением, которое некоторые считали карой Божьей за все пиратские прегрешения. Часть города ушла на морское дно, случилось большое наводнение, захлестнувшее и кладбище Палисейд. Гробы, в том числе и гроб Моргана, исчезли в морской пучине…

Уже в первые годы правления Вильгельма Третьего каперам пришел конец – как по соображениям изменившейся большой политики, так и (в который раз) экономики. Расклад полностью изменился: Англия и Голландия, предав забвению прежние войны (в большой политике такой лирике не место), выступили против Франции. К ним, несмотря на различие в вере, опять-таки из высокой политики, примкнула Испания. Война продолжалась с 1689 по 1697 год.

Кроме того, в английском истеблишменте резко переменились взгляды на пиратство и каперство. Лондонские дельцы из Сити стали в первую очередь оценивать американские дела с точки зрения экономической целесообразности. Пиратский промысел зависел от чистейшей воды случайностей и доход приносил нерегулярный. Торговая элита пришла к выводу, что гораздо выгоднее честно и легально покупать американские товары у Испании. А флибустьеры Карибского моря, разорявшие испанские города и захватывавшие испанские торговые суда, стали помехой для нормальной торговли…

Каперские свидетельства практически перестали выдавать. Произошло нечто прежде небывалое: теперь английский военный флот защищал прибрежные города испанцев в Америке и охранял испанские торговые суда, безжалостно громя пытавшихся нападать пиратов независимо от их национальности. Матерые флибустьеры, с малолетства привыкшие к другим раскладам, наверняка смотрели дикими глазами и бормотали: «Мир перевернулся».

Их чувства мало кого трогали – большой бизнес и большая политика такой лирикой не заморачиваются. Последней в истории пиратства экспедицией в союзе с военными стал рейд на богатый город Картахену. Французской эскадрой командовал барон де Пойнти, взявший себе в сокомпанейцы нескольких флибустьерских капитанов, базировавшихся в труднодоступных уголках испанской Эспаньолы. За содействие обещал четвертую часть добычи.

Французско-флибустьерская эскадра Картахену взяла и чувствительно пограбила, захватив немало золота и других ценностей. Однако барон «равноправных партнеров» бесцеремонно кинул. Поступил в точности так, как недавно Морган: вся добыча лежала в трюмах его корабля, с наступлением ночи французская эскадра тихонечко снялась с якорей и уплыла. Разозленные флибустьеры сгоряча кинулись вдогонку, но натолкнулись на англо-голландскую эскадру и были разбиты.

(Рафаэль Сабатини привел эту историю в «Одиссее капитана Блада», правда, дав барону де Пойнти другое имя, а финал переделав в лучших голливудских традициях. По Сабатини, флибустьерами как раз и командовал «благородный разбойник» капитан Блад, который таки догнал коварного барона, все сокровища флибустьеры забрали, а барона убили в абордажной схватке.)

В жизни, как мы видели, все обстояло не так благолепно для «джентльменов удачи». Дальше началось то, о чем Сабатини писать не стал: военные эскадры всех стран, имевших интересы в Карибском море и вообще в Америке, обрушились на «береговое братство». Уничтожали поселения пиратов на островах, топили их корабли, вешали пленных. Тех, кто по старой привычке пытался укрыться от этаких жизненных сложностей в Индийском океане, тоже ждал не самый теплый прием – за ними систематически охотились военные фрегаты, их топили и вешали. «Береговому братству» был нанесен сокрушительный удар, так что Карибское море никак нельзя было теперь называть Флибустьерским. Это был еще не полный разгром, но и до него осталось не так уж много времени…

Секс, политика и власть

Пожалуй, первейшая обязанность всякой коронованной супружеской четы – произвести на свет наследника престола, чтобы сохранить династию и спокойствие в государстве, чтобы смена власти оказалась самой что ни на есть законной и обошлась без каких-либо потрясений.

Вильгельм и Мария этим нисколечко не озаботились. Главная причина, можно сказать с уверенностью, – в их личных пристрастиях. Вильгельм болел сифилисом и был откровенным бисексуалом. Я эти бесспорные исторические факты не позаимствовал у какого-нибудь записного англофоба, сочинявшего клеветнические измышления. Почерпнул из книги современного видного английского историка и писателя Джона Льюиса Стемпела. Он же опубликовал отрывок из письма Марии своей, деликатно выразимся, подруге леди Френсис Эпсли. Анна писала, пренебрегая светскими условностями: «Если ты сегодня ко мне не заглянешь, милый муженек, лоно мое переполнится нетерпением, и буду чувствовать себя покинутой…» У кого-то есть еще сомнения насчет отношений, связывавших двух дам?

Трудно ожидать от супружеской четы с такими склонностями, что они станут уделять внимание рождению ребенка, пусть и наследника престола. Мария умерла в двадцать девять лет от оспы. Вильгельм прожил еще семь лет, не сделав ни малейшей попытки жениться вторично. Похоже, его нисколечко не заботило, останется после него наследник или нет. Скорее всего, он помнил о том самом писаном законе, по которому в случае, если Вильгельм и Мария умрут бездетными, трон переходит к сестре Марии принцессе Анне, и династия Стюартов отнюдь не прервется…

В правление Вильгельма произошли три важных события, оказавших влияние на политическую жизнь Англии и оказывающие до сего дня. После них слово «правление» к английским королям и королевам следует применять как чисто абстрактное понятие, потому что они практически уже не правили.

Первое – уникальный для Европы упадок королевского двора. Именно так это называют английские историки. По всей Европе и тогда, и гораздо позже императорский, королевский, царский двор был прямо-таки центром жизни монархии, своеобразной осью, вокруг которой все и вертелось. В Российской империи эта система рухнула лишь с Февральской революцией, в Германии – с революцией 1918 г., ну а Австро-Венгерская империя из-за полыхнувшего там «парада суверенитетов» попросту совершенно бескровно рассыпалась на части, как уроненный на пол собранный пазл.

В Англии до Вильгельма и Марии королевский двор был «сердцем» государства, где делались придворные и другие карьеры. По определению Тревельяна: «Двор являлся не только центром развлечений, вольностей и скандалов, но и тем центром, в котором оказывалось покровительство политике, моде, литературе, искусству, науке, изобретательству, предприимчивости и сотне других видов деятельности энергичных подданных короля, искавших известности или вознаграждения».

При Вильгельме все изменилось самым решительным образом. Еще и оттого, что он сам (как и многие его преемники) вовсе не стремился сделать двор таким пышным, каким он был при его предшественниках. С тех пор английские монархи стали прямо-таки затворниками, на публике показываются крайне редко, во время каких-то официальных церемоний.

Второе. До Вильгельма не существовало министерств в нынешнем смысле этого слова. Министров (пусть порой и называвшихся немного иначе), конечно же, хватало, но не было ни кабинета министров, ни совета, словом, не было организации, объединявшей бы всех министров в одно. Каждый министр был совершенно независим от остальных. Каждого назначал король, и министры отчитывались лично перед ним.

Временами на первое место выдвигался кто-то один, к которому король был особенно расположен, и рулил остальными, но опять-таки чисто неофициально, без какого бы то ни было юридического основания, исключительно благодаря положению фаворита. Иногда он выходил из фавора, и его место занимал кто-то другой. (Во Франции подобная система сохранялась вплоть до революции, а в России, даже когда и появился официальный Совет Министров и его председателем стал П.А. Столыпин, он не имел никакой власти, скажем, над министром иностранных дел Сазоновым, «замкнутым» непосредственно на царя.)

Первые «настоящие» министерства в Англии создал Роберт Спенсер, лорд Сандерленд, крупный политик и государственный деятель (и один из предков и принцессы Дианы, и сэра Уинстона Черчилля). Человек, отметим, довольно беспринципный (как с политиками сплошь и рядом случается): занимал видное положение при Карле Втором и Иакове Первом, при котором чисто притворно перешел в католичество. Едва только обозначился заговор с целью возвести на престол Вильгельма Оранского, Сандерленд переметнулся на сторону победителя.

(В таких случаях слово «предатель» принято заменять другим – «гибкий политик»…)

Сандерленд и предложил реформу, по которой создавались министерства, а министры, что важно, должны были назначаться только из членов той партии, что имела большинство в Палате общин. Естественно, Палате общин эта идея пришлась весьма по вкусу, и система заработала. Дж. Р. Грин охарактеризовал ее так: «Новые министры были слугами короля только по имени. В действительности они стали просто исполнительным комитетом, представляющим волю нижней палаты, а когда в ней центр тяжести перемещался с одной стороны на другую, их легко было устранить и заменить подобным же комитетом».

Правда, официально должность премьер-министра была введена только через несколько десятков лет. Вместо него правительством (да и парламентом) заправляла хунта из нескольких влиятельных политиков (эпитет «хунта» я не сам придумал: его употребляли и Дж. Р. Грин, и Тревельян – первый в кавычках, второй – чаще всего без кавычек). Окончательно сложилась система, при которой Англией правила та или иная группа элиты. В дальнейшем случалось, что обладатель (или обладательница) престола все же оказывал некоторое влияние на государственные дела, порой важные – но это всякий раз были исключения, каковые, как известно, лишь подтверждают правило. Теперь личность монарха, собственно говоря, не имела никакого значения – как и его личные качества, достоинства и пороки. Все равно от него почти ничего и не зависело. С тех пор на английском троне побывали и личности совершенно бесцветные, и даже один безумец на всю голову, но истеблишменту это нисколечко не мешало, машина была запущена и работала исправно, кто бы там ни обретался на троне… Так что я, рассказывая о последующих монархах, слово «правление» употребляю исключительно простоты ради, для удобства – чтобы не вываливать на читателя ворох имен многочисленных премьер-министров и влиятельных лидеров элит. Так проще. «В правление такого-то короля – и точка».

В правление Вильгельма произошло еще одно крайне примечательное событие, но к положительным его никак не отнести…

Денежки и бумажки

Многие знают, что такое Федеральная резервная система США. Тем, кто малость запамятовал, кратенько напомню.

Эта контора (к которой очень подходит определение «шарашкина») была создана в 1913 г. и получила монопольное право печатать бумажные доллары в любом количестве, сколько заблагорассудится. Несмотря на приставку «Федеральная», ФРС – сугубо частная лавочка, принадлежащая кучке богатейших финансистов, чьи имена до сих пор держатся в строжайшем секрете. В американских телефонных книгах номера ФРС значатся на страницах того цвета, что отведен для частного бизнеса, а не государственных организаций. Председателя ФРС ее правление назначает на неопределенный срок, без каких бы то ни было ограничений – и любой из них «пересиживает» на своем посту нескольких президентов США. Деньги с послевоенных времен ничем не обеспечены (что в свое время было объявлено официально президентом Никсоном).

(Вообще, дела с золотым запасом США, хранящемся в Форт-Нокс, обстоят крайне мутно. Совсем недавно случился крупный скандал: китайское правительство приобрело некоторое количество золота из Форт-Нокса, но очень быстро выяснилось, что слитки вольфрамовые, лишь позолоченные…)

За государственным Казначейством США ФРС лишь благородно оставила право на чеканку металлической монеты. Кстати, усердно шлепая ничем не обеспеченные бумажки с портретами президентов, ФМС прямо нарушает конституцию США, согласно которой право на выпуск каких бы то ни было денег имеет только Казначейство. Однако на вопиющее нарушение Конституции по непонятным причинам никто не обращает внимания вот уже сто шестнадцать лет, и ФРС процветает…

Так вот, создатели ФРС не придумали ничего нового. Они просто-напросто воспользовались сделанным англичанами 119 лет назад очередным изобретением из разряда неприглядных…

В конце XVII в. вовсю грохотала в Европе уже упоминавшаяся война Англии и Голландии с Францией и Испанией. Военные расходы требовали денег, денег и денег, а их в государственной казне катастрофически не хватало. Вот и родилась идея: выпускать бумажные деньги.

Авторы известны наперечет: проект составил шотландец Уильям Петерсон, проводил в жизнь лорд Монтегю, канцлер Казначейства (то есть министр финансов), а лоббировал идею у Вильгельма философ Джон Локк, одно время – заместитель Ньютона по Монетному двору. Локк был старым знакомым короля и пользовался у него немалым авторитетом – в свое время, когда Иаков начал гонения на пуритан, бежал в Голландию, там с Вильгельмом и познакомился, став его прямо-таки закадычным другом (если только у королей бывают друзья).

В 1694 г. был создан Английский банк – несмотря на название, не государственная организация, а частная лавочка, принадлежавшая нескольким богатейшим финансистам из лондонского Сити. Он и начал выпускать бумажные фунты стерлингов.

В этом увлекательном предприятии англичане были вторыми. Первыми выпускать бумажные деньги от имени государства стали шведы. Однако шведы, с точки зрения англичан, проявляли непозволительное в серьезных делах чистоплюйство. Во-первых, шведский банк был не частной лавочкой – контролировался и управлялся государством. Во-вторых, шведы выпускали исключительно обеспеченные драгметаллами купюры, если в государственной казне прибавлялось золота и серебра, печатали денег на эту сумму. А если не прибавлялось, то не печатали. Так что валюта была твердая.

Англичане подобным чистоплюйством заморачиваться не собирались. Их фантики (точнее, «фунтики») были обеспечены только честным словом правительства, что это – настоящие деньги. И шлепали их в любом количестве, сколько душеньке угодно.

Сначала – впервые в истории Англии – провели государственный заем, собрав с англичан 1 200 000 фунтов золотой и серебряной монетой и выдав взамен бумажные фунты. Потом между правительством и Английским банком установились самые сердечные отношения. Банк шлепал фунты, сколько правительство запросит, а правительство рисовало на эти суммы государственные долговые обязательства. Государственный долг Англии взмыл ввысь, как ракета: сначала миллион двести тысяч фунтов (тот самый госзаем), через четыре года – уже шестнадцать миллионов, еще через несколько лет – сто миллионов. Постоянными спутниками этой забавы стали лавинообразный рост цен, примерно такой, как у нас в годы гайдаровщины, резкое повышение налогов. При том, что доходы подавляющего большинства англичан остались на прежнем уровне. Выгоду получал лишь узкий круг финансовых олигархов и крупные землевладельцы, скупавшие поместья мелких, из-за всех этих финансовых новшеств если не обнищавших, то резко обедневших.

Одной из причин американской революции как раз и стала деятельность Английского банка. В колониях очень долго выпускали не собственные деньги, но некое их подобие, именовавшееся «колониальными расписками». Обеспечения они не имели, но колониальная администрация следила, чтобы количество этих расписок, находящихся в обращении, соответствовало торгово-промышленному обороту, что избавляло и от инфляции, и от роста цен. Один из лидеров американской революции ученый Бенджамин Франклин говорил потом: «В колониях мы выпускаем собственную валюту. Она называется «колониальной распиской». Мы печатаем ее в строгом соответствии с потребностями торговли и промышленности, чтобы товары легко переходили от производителя к потребителю. Таким образом, выпуская для себя бумажные деньги, мы контролируем их покупательную способность и не намерены платить кому-то еще».

Лондонских финансовых дельцов это категорически не устраивало, поскольку мешало им делать деньги из воздуха. Они без особого труда протащили в парламенте закон, по которому выпускать «колониальные расписки» колонистам запрещалось. Теперь они должны были печатать «долговые обязательства» и обменивать их на пустые бумажки – фунты работы Английского банка. О последствиях писал в своем дневнике тот же Франклин: «Всего за один год экономические условия ухудшились настолько, что эра процветания закончилась. Наступила такая депрессия, что улицы городов заполнились безработными».

Эти безработные, а также множество разорившихся мелких торговцев, предпринимателей и фермеров и дали достаточно горючего материала для революции…

А пока что возле правительства обосновалась маленькая, но крайне влиятельная «неформальная группа», имевшая на правительство и парламент большое влияние и совершенно неизвестная широкой общественности – Секретный комитет из трех главных руководителей Ост-Индской компании, усердно лоббировавший в коридорах власти выгодные для себя решения. Позже, как мы увидим, эти господа добьются для себя вовсе уж фантастических привилегий…

О «черном дереве». Работорговля продолжалась и при Иакове Втором, и при Вильгельме Третьем. За 1680–1770 годы из Западной Африки в Америку вывезла 140 000 тысяч невольников Королевская африканская компания, преемница Африканской компании, созданной Иаковом в то время, когда он был еще герцогом Йоркским. Приставка «Королевская» означала, что это государственное предприятие, приносившее немалый доход и лично королю. Еще около 160 000 тысяч рабов за тот же период вывезли уже частные предприниматели, объединившиеся в акционерные общества. Но настоящий расцвет этого неприглядного бизнеса наступил в восемнадцатом столетии – о чем в следующей книге.

Как уже говорилось, «сердцем» Англии королевский двор быть перестал. Возникли новые центры влияния и притяжения, числом, можно так выразиться, четыре. Кулуары парламента, кабинеты министров, поместья крупнейших землевладельцев, в основном лордов, и – дело для Англии новое – места, где собиралось «образованное общество» – ученые, писатели, философы, публицисты, ставшие к XVIII в. если не реальной политической силой, то, безусловно, могучим средством влияния на умы и настроения общества в лице как богатых, так и бедных. Впрочем, среди тех, кто принадлежал к «образованному обществу», хватало и заметных политиков, и членов парламента. Большое распространение – и опять-таки нешуточное влияние на умы – получили газеты и печатные памфлеты.

Король Вильгельм Третий достиг не столь уж и пожилого возраста – пятьдесят два года. Серьезными и опасными для здоровья хворями не страдал (ну разве что застарелым сифилисом), мог бы жить да жить.

Погубил его, сам того не ведая по причине неразвитого умишка, обычный крот, каких в Англии превеликое множество. На прогулке лошадь короля угодила копытом в кротовую нору, упала, король вылетел из седла и так расшибся, что вскоре умер.

Передача трона в другие руки прошла без сучка без задоринки, прямо-таки автоматически. Был закон, и была законная претендентка – родная сестра королевы Марии Второй принцесса Анна, все это время жившая в Англии со своим мужем, принцем Георгом Датским, так никогда и не ставшим датским королем (кажется, из-за того, что его отец славился изрядным долголетием, и сын попросту не дождался, пока трон освободится). На сей раз титула короля Англии Георгу присваивать не стали, и он остался просто мужем королевы – правда, его дети были бы наследниками престола.

Последняя из стюартов

Строго говоря, последней из Стюартов Анна не была, оставались еще Иаков Второй, а потом его сын Иаков Эдуард, «ребенок из грелки», соответственно, отец и брат Анны. Но она оказалась последней из Стюартов, кто занимал английский престол.

Интересно, что наследника престола ей определил парламент особым законом за год до смерти Вильгельма и коронации Анны. Причины были довольно веские. В отличие от Вильгельма и Марии, Анна и Георг прилагали нешуточные усилия, чтобы обзавестись наследником престола.

Но их словно какой-то рок преследовал. Из тринадцати детей Анны одни родились мертвыми, другие – недоношенными, умершими еще во младенчестве, а выжившие опять-таки умирали один за другим в раннем возрасте. Последний, герцог Глостерский, скончался в десять лет. Положительно, злой рок какой-то. Дело, не исключено, в Георге – ни у кого из Стюартов прежде в семье не было такой детской смертности.

Вот у парламентариев и зародились подозрения, что так будет продолжаться и дальше, и следует заранее подобрать наследника, причем с долей крови Стюартов, пусть и небольшой.

Католики из кастинга исключались по определению. Не подходили ни принц Иаков Эдуард, ни потомки Карла Первого, точнее, его дочери Генриетты – ее дочь Анна вышла замуж за католика, герцога Савойского, и была воспитана в католичестве. Единственной приемлемой кандидатурой была София, внучка Иакова Первого – протестантка, дочь протестанта, курфюрста Пфальцского, мать опять-таки протестанта, Георга, курфюрста Ганноверского. По новому закону наследниками английского престола становились София и ее потомство. В общем, это было предусмотрительно – после принятия закона детей у Анны и Георга Датского так больше и не родилось.

О самой Анне сказать практически нечего. Она, безусловно, была не дурой, но женщиной заурядной и ограниченной. Возможно, родись она у других родителей, стала бы хозяйкой бакалейной лавки или чем-то вроде того. Ни малейшими способностями в чем бы то ни было не отличалась, склонности к государственным делам не имела никакой, да и к чему бы то ни было прочему. Единственная ее склонность – любовь ко всевозможным яствам в немалом количестве. Любовников возле нее никогда не было замечено, книгами она не увлекалась. Словом, совершенно бесцветная личность. За время ее правления произошло несколько крупных исторических событий с участием Англии, но исключительно «при ней», сама Анна руку ни к чему не приложила – за исключением одного-единственного случая.

Ее супруг, Георг Датский, точно так же был личностью зауряднейшей, не оставившей в английской истории ни малейшего следа. В каких бы то ни было государственных делах не участвовал и совершенно к этому не стремился (чем выгодно отличается все же от иных заурядных личностей, которые лезут в важные и серьезные дела и всегда наломают немало дров). Став королевой, Анна сделала мужа лордом-адмиралом Адмиралтейства, то есть морским министром, но нет сведений, что Георг хоть однажды в Адмиралтействе побывал. Что никого не волновало – механизм там был отлажен. Адмиралтейством управляли специалисты.

В связях с любовницами не замечен. Если и пил, то в меру. Главное и единственное его развлечение прекрасно известно: Георг часами простаивал у окна в королевском дворце, язвительно комментируя внешность и одежду прохожих. К этому его духовная жизнь и сводилась. А в общем, безобиднейший был малый – не сделал ничего хорошего, но никогда никому и не сделал плохого, а это, согласитесь, все же немалое достоинство…

В своем дворце Анна жила прямо-таки затворницей: ее мучили подагра и водянка, самая короткая поездка в карете была сущей мукой. Так что на публике она появлялась редко, в особо торжественных случаях, когда присутствие королевы было просто необходимо. А если когда-нибудь и занималась государственными делами, то исключительно по просьбе ее многолетней закадычной подруги и фаворитки Сары Черчилль. Особа волевая и решительная, Сара полностью себе подчинила довольно мягкую по характеру королеву – правда, потом оказалось, что до поры до времени. Очень похоже, это была именно что дружба – даже те авторы, что обожают срывать покровы, разоблачать все и вся и вытаскивать за ушко да на солнышко иные неприглядные секреты, в общем, не усматривают здесь того крайне предосудительного в те времена интима, что связывал Марию Вторую и леди Френсис Эпсли.

На суше и на море

Анне досталась от отца Вильгельма так называемая Война за испанское наследство 1701–1714 гг., в которую Вильгельм с самого начала вмешался со всем пылом.

Некоторые авторы как раз и считают эту войну Первой мировой – и я, пожалуй что, склонен с ними согласиться. Список участников впечатляет: Англия, Франция, Испания, Шотландия, Священная Римская империя, Португалия, Дания, Прусское, Сицилийское и Неаполитанское королевства, Папская область (в то время довольно обширное государство – ну по итальянским меркам), Австрийское эрцгерцогство, герцогства Мантуанское и Савойское, курфюршества Ганновер, Бавария и Брауншвейг и даже Кёльнское архиепископство. Если добавить к этому заморские колонии Испании, Англии, Голландии, Португалии и Шотландии в обеих Америках, Африке и Юго-Восточной Азии, если вспомнить, что война затронула три континента, согласишься с теми, кто полагает эту войну Первой мировой…

Началось из-за ссоры за «испанское наследство» – то есть испанский трон. Законный наследник имелся: перед смертью испанский король Карл Пятый назначил своим наследником французского принца Генриха Анжуйского, коронованного в Мадриде как король Филипп Пятый. Французскому королю Людовику Пятнадцатому это было как маслом по сердцу – прекращалась многовековая вражда между Испанией и Францией. Король на радостях даже изрек фразу, ставшую впоследствии крылатой: «Нет больше Пиренеев!» Разделявший обе страны Пиренейский горный хребет, конечно, никуда не делся, оставался на своем месте. Подразумевалось, что отныне между Францией и Испанией нет никаких преград. Одним словом, Мадрид – Париж – бхай-бхай!

С юридической точки зрения Филипп был королем стопроцентно законным. Однако возбудились Габсбурги, правившие бал в Священной Римской империи и Австрийском эрцгерцогстве, – возжелали, чтобы испанским королем стал кто-то из их семейства. Претензии основывались исключительно на хотелках и сводились к сомнительной фразе: «Карл Пятый был Габсбургом, мы тоже Габсбурги, значит, Испания наша!»

Началась война. Вышеперечисленные участники к ней подключились по самым разным причинам: кто-то хотел подорвать гегемонию Франции в Европе, кто-то руководствовался более практичными поводами: хотел при удаче отхватить у кого-нибудь из соседей немного землицы. Воевали на суше – в Европе главным образом на территории Голландии, которой досталось больше всех, но сочувствовать ей особенно не стоит – голландцы сами охотно полезли в заварушку. В Северной Америке англичане и французы хлестались на территории нынешней Канады, воевали на море, главным образом в Вест-Индии, но затронуло и португальскую Бразилию.

Когда наконец были подписаны три мирных договора подряд, оказалось, что многие игроки старались не зря. Австрия получила испанские Нидерланды, на которые сначала облизывалась Франция (будущую Бельгию), а также Сардинию и юг Италии – Тоскану, Милан и Мантую. Герцогству Савойскому отошло Сицилийское королевство, после чего на политической карте Европы появилось новое государство – Королевство Обеих Сицилий, просуществовавшее более ста лет. Голландия получила право держать войска в нескольких французских прежде крепостях. Франции мир принес временную выгоду – Филипп оставался испанским королем, но его дети уже не имели права наследовать трон.

Что до Англии – если судить чисто по размерам, то ей досталось гораздо меньше, чем австрийцам: Мальорка – испанский остров в Средиземном море (впоследствии англичанами утраченный, о чем они нисколько не сожалели – особой пользы от него не было), в Северной Америке – земли вокруг Гудзонова залива (отжатые у французов, как и остров Ньюфаундленд) и шотландская колония Новая Шотландия (ныне провинция Канады).

Однако было еще одно приобретение, площадью всего-то в квадратную милю, но по стратегическому значению превосходившее любые территориальные приращения всех прочих участников войны. Гибралтар, который англичане заняли в 1702 г. и до сих пор там остаются. Ключ к Средиземному морю. Теперь англичане могли контролировать соединяющий Средиземноморье с Атлантикой Гибралтарский пролив шириной всего-то в двенадцать километров. Пушки восемнадцатого столетия еще не могли простреливать его весь от берега до берега, но артиллерийское дело не стояло на месте…

Эта война на недолгое время позволила вести прежнюю вольготную жизнь осколкам «берегового братства». Не одному государству вновь понадобились каперы для нападения на суда и прибрежные города противника, вновь стали выдавать каперские свидетельства. Самый яркий пример – французский корсар Дюге-Труэн. Англичане закрыли глаза на то, что этот джентльмен удачи однажды сидел в английской тюрьме за пиратство, в том числе и за захват английских кораблей, и выдали ему каперский патент по всем правилам. Корсар доверие нанимателей оправдал – со своей эскадрой захватил и изрядно пограбил Рио-де-Жанейро в португальской Бразилии (уже тогда один из самых больших бразильских городов).

Отлично себя чувствовали и «индивидуалы», грабившие всех подряд. Во-первых, военно-морские флоты многих государств на время оставили охоту на пиратов, увлеченные боями друг с другом. Во-вторых, свой вклад в этакий Ренессанс карибского пиратства внесли губернаторы многих американских колоний. Права выдавать каперские свидетельства они не имели (это было монополией центральной власти), но особенно этому не огорчались: просто-напросто крышевали наперебой джентльменов удачи, со многими из которых приятельствовали. Полковник Флетчер, губернатор Нью-Йорка и Массачусетса, брал с каждого пирата 700 фунтов за разрешение продавать награбленное в подчиненных ему портах. Судя по тому, что пираты к нему валом валили, сделка была взаимовыгодной. Точно так же вел себя его коллега из Бостона сэр Уильям Фипс. Губернатор Багамских островов Николас Тротт взял с уже знакомого нам Эвери 7000 фунтов за разрешение отдохнуть в его владениях после очередного рейда (судя по тому, что Эвери выложил денежки, нисколечко не торгуясь, награбил он преизрядно). Дальше всех в приятельстве с пиратами пошел губернатор Филадельфии, выдав свою дочь за одного из пиратских капитанов – надо полагать, относительно приличного «благородного разбойника».

(Кстати, об Америке. Рассказывая об американских колониях и их случавшихся порой попытках обрести независимость за столетие до американской революции, я как-то упустил интересный факт. Когда в Америку добрались вести об изгнании Иакова Второго, колония Нью-Йорк воспользовалась безвременьем и взбунтовалась. Английских солдат там была горсточка, и они выкинули белый флаг после короткой перестрелки с местной милицией (то есть народным ополчением, набившим руку на стычках с индейцами). Победители учредили, впервые в истории колонии, орган местного самоуправления – ассамблею. И под ее руководством два года жили прямо-таки суверенной республикой, выбрав себе правительство из мелких купцов и лавочников и ремесленников-кустарей. У Вильгельма до них все это время попросту не доходили руки – он был занят борьбой с Иаковом, который и после поражения в Ирландии попытался с помощью французского флота вторгнуться в Англию, но его эскадра была разбита в морском сражении. Когда с этой угрозой было покончено, Вильгельм занялся Америкой. В Нью-Йорк приплыла военная эскадра и высадила десант, с которым милиция уже не могла справиться. Массовых репрессий не было – повесили только двух главных вожаков. А вот ассамблею оставили, что сыграло немалую роль в успехе американской революции – ассамблея и подобные ей органы самоуправления в других колониях как раз и выработали у колонистов вольнолюбие и независимость характера.)

Самым известным английским полководцем XVIII в. заслуженно считается Джон Мальборо, муж красавицы Сары. Вот только его моральный облик – ниже плинтуса…

Именно женитьба на Саре, фрейлине, подруге и любимице Анны еще с тех пор, как они были детьми, Черчилля и подняла. До этого он неплохо себя проявил в очередной войне с Голландией, но подобных молодых офицеров было много. Сара и ввела мужа в придворные круги, он попал сначала ко двору принцессы Анны, а там и ко двору Иакова, сделавшего его бароном и пэром Англии. Во время «славной революции» барон и пэр, как многие, преспокойно переметнулся на сторону Вильгельма, от которого получил чин тайного советника. Потом отношения с Вильгельмом не заладились – Черчилль считал, что король его недооценивает как военного и отдает предпочтение голландским генералам. Поскольку окопавшийся во Франции Иаков Второй довольно долго считался реальной силой, Черчилль завязал с ним тайную переписку, а потом через жену втянул в нее и принцессу Анну. А там совершил прямое предательство: во время англо-французской войны заранее предупредил французов о готовящемся англичанами штурме Бреста, так что штурм сорвался и погибли несколько сотен английских солдат.

Английская секретная служба об этой переписке узнала. Государственная измена была налицо. «Любой другой министр за такие промахи был бы повешен за ноги на верхушке Веселой Башни». Однако Черчилль отделался на удивление легко – чуть посидев под арестом, был уволен из армии, лишен чина тайного советника и вместе с женой удален от двора. Причины столь мягкого наказания останутся неизвестными. Заступничеством жены это не объяснить: Сара попыталась через Анну подействовать на Марию Вторую, но та ее не послушала, и отношения сестер остались натянутыми до смерти Марии. Ну а когда Анна стала королевой, моментально вернула подругу и ее мужа ко двору, сделала Черчилля герцогом Мальборо и назначила главнокомандующим англо-голландскими войсками в Европе.

Он и в самом деле проявил себя талантливым полководцем. Русская Военная энциклопедия, выходившая до революции, отводит ему страницу с лишним, что по ее меркам немало, и пишет, в частности: «Среди ложного методизма, обратившего военные операции в бесплодные маневры и нескончаемую крепостную войну, энергичный и стремительный от природы Мальборо, хотя и уступал по дарованиям своему великому другу Евгению Савойскому (еще один великий полководец XVIII в. – А.Б.), все же выгодно выделялся из общей массы генералов правильным пониманием решающего значения полевого боя, для которого он обладал счастливым умением быстро схватывать обстановку, пользоваться ошибками противника и мастерски употреблял все роды войск».

Как порой случается, у золотой медали была и оборотная сторона, отнюдь не из благородного металла… У.М. Теккерей писал об этой оборотной стороне: «Он был в равной степени способен и на величайшую смелость, и на хитроумнейший расчет, и на гнуснейшую подлость». По мнению Теккерея, герцог рисковал «собственной жизнью и жизнью своих солдат не для блага родины, а во имя своих титулов и денежных выгод».

Действительно, в Англии за военные успехи Мальборо получил немало сладких пряников – денежные пожалования из казны, новые высокие звания и должности, подаренный ему великолепный дворец Блейнхем, специально для него построенный за счет казны и названный так по имени баварского городка, возле которого Мальборо одержал одну из своих самых звонких побед.

Потом поплохело. На богатые, деликатно выражаясь, «военные трофеи», раздобытые герцогом в Европе, смотрели сквозь пальцы – тогда все, от солдата до генерала, брали «трофеи», и это нисколько не преследовалось. Но оказалось, что Мальборо запускал обе руки в сундуки с немалыми денежками, выделявшимися ему на военные расходы. Как говорил один герой шпионского романа другому: «Вы присвоили столь значительную сумму из бюджета ЦРУ, что, даже если бы ваша семья состояла сплошь из сенаторов и генералов, вам не отвертеться». Примерно так с нашим героем и обстояло. Сколько он награбил из военной казны, в точности неизвестно, но явно очень и очень немало – настолько, что королева Анна сместила Мальборо со всех постов, не послушав многолетнюю закадычную подругу, удалила от двора вслед за мужем и ее, и супругам в 1711 г. пришлось даже уехать в Европу. Новой фавориткой королевы стала молодая родственница Сары Эбигейл Мэшем. (История падения Сары Мальборо и возвышения Эбигейл Мэшем нам главным образом известна по комедии Э. Скриба «Стакан воды». Скриб изложил ее прямо-таки в духе Дюма, но пьеса все равно увлекательная, и по ней еще сорок лет назад сняли на советском телевидении двухсерийный отличный фильм с великолепными актерами. Категорически рекомендую, на «Ютубе» он есть.)

Снова Лондон – Москва, но уже без «бхай-бхай»

При королеве Анне русско-английские дипломатические отношения возобновились. Вскоре после ее коронации в Лондон прибыл русский посол А.А. Матвеев. Главной его задачей было установить прочный союз между Россией и Англией. Англичане на это не пошли – в то время русские терпели от шведов поражение за поражением, и Россию оттого не считали серьезной фигурой на политической шахматной доске. Более того, Матвеев в Лондоне изрядно натерпелся – сначала его ограбили на улице мазурики, которыми английская столица тогда кишела (при полном отсутствии полиции), потом обернулось и того хуже: некие прохвосты добились, чтобы посла засадили в тюрьму за мнимые долги.

Из-за решетки его вызволили иностранные послы – увидели опасный прецедент и проявили нешуточную классовую солидарность. Петр Первый отправил королеве гневное послание, требуя, чтобы оскорбившие посла (а следовательно, и Российское государство) расстались с головами.

Голов никому не отрубили, но Анна попыталась посла задобрить, отправив ему богатые подарки. Матвеев их не принял. Анне пришлось послать Петру письменное извинение, а парламент после этого случая принял закон о защите чести иностранных дипломатов. Тогда и родилось понятие «дипломатическая неприкосновенность».

Однако на сей раз – как и много раз впоследствии – дружбы между Россией и Англией не получилось. Через несколько лет Петр вновь предложил союз, теперь не только с Англией, но и Голландией. И англичане, и голландцы отказались теперь уже по прямо противоположным причинам – после Полтавской битвы и нескольких других побед как на море, так и на суше усилившиеся на Балтике «русские варвары» стали, по мнению английской элиты, угрозой английским интересам. Англичане подумывали даже оказать военную помощь шведскому королю Карлу Двенадцатому, но, поразмыслив и прикинув, решили этого не делать.

Леопарды и лев

В 1707 г. случилось эпохальное для Великой Британии событие: Англия и Шотландия стали единым государством.

До этого ситуация крайне напоминала ту, что сложилась в XVI в. в Речи Посполитой, объединившей под одной короной Польшу и Великое княжество Литовское (чуточку упрощенно объясняя, нынешнюю Беларусь). Обе части страны обладали значительной автономией (а на престоле в Литве оставался великий князь), имели каждая свои армии, системы судопроизводства, в Литве сильные позиции удерживала православная церковь.

Потом польские короли потихонечку урезали вольности Княжества, пока не обрезали под самый корень. Великим князем стал по совместительству польский король, автономию и все с ней связанное извели практически под корень, православие едва не истребили начисто.

Нечто во многом похожее наблюдалось после того, как Иаков, поменяв порядковый номер, стал еще и английским королем. Союз двух государств был чисто личной унией, основанной на личности монарха. Шотландия была в высшей степени автономной – сохраняла свой парламент, армию, судебную систему.

Отношения между двумя странами обострились после того, как шотландцы после казни Карла Первого отказались признавать неизвестно с какого дуба спрыгнувшего Кромвеля королем Англии и Шотландии и короновали молодого Карла Второго. Кромвель вторгся в Шотландию и воевал там больше года, кровушки пролил немало, но цели достиг – Карлу Второму пришлось бежать из Шотландии…

Шотландия была страной бедной, архаичной, главным образом аграрной – земледелие и скотоводство, да еще рыболовство. Промышленности в тогдашнем ее виде почти не было. Так что шотландцы решили основать в Америке колонии не из страсти к экспансии, а попросту для того, чтобы избавиться от «лишних ртов», которых в стране хватало.

Попытка основать в Центральной Америке колонию Дарьен провалилась быстро. Земли у Дарьенской бухты были неплодородными. Колонисты посеяли ямс и кукурузу, но урожай оказался скудным. Местные индейцы отказывались обменивать свое продовольствие на незатейливые поделки колонистов вроде гребешков. Помощи извне не было – у Шотландии не хватало денег, а Англии и Шотландии запретил поставлять съестные припасы и вообще что бы то ни было в Дарьен Вильгельм Третий, чтобы не раздражать испанцев, чьи владения располагались не так уж и далеко. Начался голод, а за ним пришли болезни. В конце концов уцелевшие вернулись в Шотландию – 300 человек из 1200.

Это было в 1699 г. В том же году приплыла новая партия колонистов, но им повезло еще меньше – очень быстро нагрянули испанцы, взяли в осаду наспех построенный форт и предложили убираться восвояси. Шотландцам ничего другого не оставалось, как подчиниться.

Расходы казны на этот провальный проект были огромными. Над Шотландией повис огромный по тем временам государственный долг почти в 400 000 фунтов, который не было никакой возможности выплатить.

А там и обострились отношения с Англией – когда шотландский парламент не признал английский акт о престолонаследии. С юридической точки зрения это означало, что Шотландия по-прежнему признает в качестве законного короля Иакова Второго и его потомков.

Англичане войну затевать не стали – развязали чисто экономическую. Созданной в Шотландии Заморской торговой компании всячески мешала торговать в Америке Вест-Индская компания, а в Индии, Китае и Юго-Восточной Азии – Ост-Индская. Потом уже Вильгельм Третий особым указом запретил шотландцам торговать с американскими колониями. Шотландским финансистам объявили форменный бойкот в Антверпене, все еще остававшемся тогда крупнейшим финансовым центром Европы. Сделать это было тем более легко из-за того, что Вильгельм по-прежнему был не только английским королем, но и правителем Голландии, одним словом, без единого выстрела и без единого солдата шотландцев качественно и надежно зажали в угол. Припомнили и то, что Шотландия отказалась принять на себя часть английского государственного долга, резонно заявив: они к этому долгу не причастны, никаких необеспеченных бумажек не печатали, займов не проводили, а значит, и расплачиваться за них не намерены. Понятия «экономическая блокада» тогда еще не существовало, но именно ее шотландцам и устроили.

А потом в Шотландии появились английские джентльмены с безукоризненными манерами и за чашкой кофе либо стаканчиком виски стали вести вежливые беседы с людьми, обладавшими в Шотландии реальным влиянием – лордами, предводителями крупных кланов, торговцами… Рисовали крайне заманчивые перспективы – в первую очередь для своих шотландских собеседников.

Многое проговаривалось открытым текстом, разве что приличия ради упакованным в гладкие культурные фразы. Произошло то, что не раз случалось не только в истории Шотландии, но и всего мира: элита самым бесцеремонным образом продала страну Англии. Выговорив привилегии в первую очередь для себя: Англия бралась погасить шотландский государственный долг, уравнять по стоимости деньги обеих стран (до этого шотландский фунт равнялся английскому шиллингу) и допустить шотландских купцов и финансистов к английской торговле и банковским операциям за рубежом. Шотландцы, естественно, должны были признать английский «Акт о престолонаследии». Мнением народа, как водится в подобных случаях, никто не интересовался…

Шотландия лишилась и своей армии, и своего парламента. Правда, для шотландских депутатов были зарезервированы места в обеих палатах парламента английского: 45 мест из 513 в Палате общин и 16 из 108 в Палате лордов. Что означало: даже если шотландские депутаты при принятии новых законов или их обсуждении и выступят единым фронтом за какой-то свой вариант, они всегда будут в меньшинстве…

Шотландцам сделали одну уступку: оставили их собственную систему судопроизводства и законы, кое в чем отличавшиеся от английских (что имеет место быть и сегодня).

Королева Анна вдохновенно возвестила: «Я желаю и ожидаю от моих подданных обеих наций, что впредь они будут относиться друг к другу со всем возможным уважением и расположением, так что всему свету может казаться, что они сердечно желают стать одним народом».

Дж. Р. Грин, большой сторонник «романтического» направления в истории, позже разливался соловьем: «Шотландии уния открыла новые источники богатства, которыми прекрасно воспользовалось ее энергичное население. Фермы Лотиана превратились в образцовые хозяйства. Рыбачий город на Клайде разросся в богатый и многолюдный Глазго. Мир и образование обратили диких (разрядка моя. – А.Б.) горцев в мирных пастухов и земледельцев. Мир едва ли видел когда более сильное и быстрое развитие национальной энергии, чем в Шотландии после унии».

Красиво сказано, конечно. Только никакого общенародного благоденствия не случилось. По большому счету уния пошла на пользу верхушке – крупным землевладельцам, торговцам и финансистам, «допущенным к столу». Всем остальным жилось, в общем, не лучше, чем прежде. Ни англичане, ни шотландцы и не собирались «стать одним народом». «Национальная энергия» себя выразила в нескольких крупных мятежах XVIII в., направленных против английского господства. А «дух народности» выразил великий шотландский поэт Роберт Бернс, писавший лет через семьдесят после унии:

Века сломить нас не могли,

но продал нас изменник

противникам родной земли

за горсть презренных денег…

К слову, всего несколько лет назад состоялся референдум касаемо отделения Шотландии от Англии. Нужного большинства голосов он, правда, не собрал, но голосовавших за независимость было немало. Можно лишь догадываться, какие закулисные политические маневры были пущены в ход. А в том, что они были, сомневаться не приходится. Хотя бы потому, что все разведанные в Великой Британии запасы нефти находятся на шотландском шельфе…

Внешне, правда, все выглядело очень красиво: к английскому флагу, на котором были два креста, символизировавших Англию и Ирландию, добавили третий, шотландский. На гербе нового государства появился, кроме трех золотых английских леопардов на красном поле, стоящий на задних лапах золотой шотландский лев на красном поле.

Новое государство официально получило название Великая Британия…

Хроники Красного Города

Думаю, Лондон можно называть именно так. Неофициальный геральдический цвет Лондона – красный. Во времена римлян крыши домов крыли красной черепицей, а первую стену вокруг города сложили из красного песчаника. Про старый Лондонский мост говорили, что он тоже имеет красноватый оттенок – якобы оттого, что при строительстве был «спрыснут кровью маленьких детей». Нельзя исключать, что это не легенда, а жутковатая быль: в древние языческие времена в фундаменты тогдашних новостроек в разных странах порой замуровывали (очень надеюсь, что не живьем) маленьких детей – есть немало подтверждающих это археологических находок. В христианские времена (не столь уж от нас и далекие) в фундаменты церквей порой закладывали убитых лошадей – это в Англии. На Руси когда-то при открытии водяной мельницы приносили человеческую жертву, чтобы водяной смилостивился и не портил мельницу. Обычно подстерегали на ночной дороге какого-нибудь припозднившегося странника и сталкивали в воду. Нашим далеким предкам это не прибавляет обаяния, но что поделать, если это суровый исторический факт? Не нашими предками, в конце концов, этот кровавый ритуал придуман. Как бы там ни обстояло с Лондонским мостом, известно, что, когда в Лондоне сносили старинные здания, в стенах не раз находили замурованные кошачьи скелетики. В Средневековье человеческие жертвоприношения заменили кошачьими. Точно так в конце концов на Руси вместо человека стали бросать в реку в жертву водяному уже не человека, а отрезанные птичьи головы. Правда, ходили слухи, что уже в относительно недавние времена… Ладно, промолчу, чтобы не угодить в русофобы.

Самые богатые лондонские предприниматели, члены гильдии торговцев шелком и бархатом, носили красные наряды. Лондонская хроника 1399 г. пишет, что «мэр, архивариус и олдермены Лондона в их парадном наряде алого цвета». В торжественной оде, сочиненной по случаю вступления в Лондон короля Генриха Шестого, упоминается «благородный мэр, весь в красном бархате».

Красным цветом на картах Лондона обозначались места, где шли работы по реконструкции улиц – и самые фешенебельные районы, где обитали богачи. На жаргоне кокни, лондонских простолюдинов, «красный» означает «золото». Лондонские пожарные долго носили форму красного цвета с красными шейными платками. На стенах домов, где оказывались заболевшие чумой, рисовали красные кресты.

Принято считать, что красный флаг впервые подняли парижские коммунары в 1871 г. Однако за сто с лишним лет до этого, весной 1768 г., когда в Лондоне состоялась демонстрация портовых рабочих, она проходила под красным флагом как символом решимости идти до конца в борьбе за свои требования. Выбор именно такого цвета был не случаен. Пираты часто выступали не только под черным, но и под красным флагом, а военные корабли разных стран его поднимали в знак того, что собираются вступить в смертельную схватку до полного и окончательного разгрома противника.

В начале XIX в. лондонские кебы были красными, как впоследствии одно время – поезда подземки. Телефонные будки оставались красными чуть ли не до конца XX в. Лондонские автобусы и почтовые ящики до сих пор красные, как и одежда времен Тюдоров, в которой по традиции несут караул в Тауэре гвардейцы-«бифитеры». Пациенты одной из больниц в Челси и сегодня носят красную одежду.

Во многих книгах на историческую тему (в том числе и автора этих строк) исторические персонажи, вообще люди того или иного времени, очень часто предстают этакими персонажами итальянской комедии «дель арте», то есть «комедии масок». Характер персонажей на протяжении всего спектакля абсолютно не меняется, они строго соблюдают правила поведения, предписанные им надетыми масками, – Отставной Вояка-Бахвал, Романтический Влюбленный, Коварный Злодей, Красавица, Плутоватая Служанка и так далее. Позже эту традицию подхватили циркачи, и появилась неразлучная парочка – Белый клоун, меланхолик наподобие Пьеро, и Рыжий клоун, весельчак и балагур.

Точно так сплошь и рядом обстоит с историческими персонажами. Коварный Интриган, Король-Тиран, Вождь Мятежников, Литературный Классик… Между тем все они (как и их современники прочих сословий) были в первую очередь живыми людьми со своими достоинствами и недостатками, добродетелями и пороками. Всевозможные важные исторические персоны оставили немало мемуаров, ценных и для исторической науки, интересных для простого читателя. Но не меньший интерес, а то и больший представляют дневники незаметных, самых обыкновенных людей, ничем себя в большой истории не проявивших.

Жил на свете лондонец Сэмюэль Пипс (1633–1703). Человек не то чтобы простой – окончил колледж Магдалины в Кембридже, как «джентльмен» дружил с великими учеными Исааком Ньютоном и Робертом Бойлем, архитектором Кристофером Реном, Доном Драйденом, которого современники считали лучшим поэтом Англии. Всю жизнь прослужил не особенно и высокопоставленным чиновником Адмиралтейства. Музыкой, живописью и стихосложением занимался исключительно как хобби – для джентльмена прямо-таки неприличным считалось не иметь хобби. В общем, человек ничем не примечательный, таких в Лондоне было множество.

Однако Пипс с 1660 по 1669 г. вел объемистый дневник. Описал Великую чуму и Великий пожар, вторую англо-голландскую войну, политические коллизии и придворные дрязги своего времени. Но самым ценным историческим материалом стала та часть «Дневников», где описаны вещи самые что ни на есть приземленные: как Пипс развлекался в свободное время, как гулял с друзьями в тавернах, как проводил время в обществе девиц с пониженной социальной ответственностью. (Из-за последнего обстоятельства, должно быть, он свои дневники писал шифром, по одной из тогдашних стенографических систем – загляни в них невзначай жена, Пипсу не поздоровилось бы. А стенографии, надо понимать, супружница не знала.)

Подобные записи как раз и составляют большую часть дневников и стали сущей энциклопедией быта и нравов лондонцев того времени. Интересно, конечно, читать о придворных интригах, войнах и мятежах. Но не менее интересно (по крайней мере лично мне, и не мне одному, как я давно убедился) и другое: как жили люди той эпохи, незаметные и порой незнатные. Как общались и развлекались, сколько стоила кружка пива, какими были наряды, как снимали девочек и дрались на дуэли, какие правила, имевшие силу закона, были вынуждены соблюдать. А потому, не заглядывая в королевские дворцы, особняки знати и парламент, совершим небольшую прогулку по Лондону описываемого времени.

Ученых материй я касаться не буду – все же чуточку скучноватая тема. Поговорим о быте горожан.

Прежние пуританские строгости в одежде давным-давно были с превеликой радостью отброшены. И дамы, и джентльмены «из общества» щеголяли в камзолах и платьях, богато украшенных золотыми позументами и кружевами, при не малом числе драгоценностей. Люди попроще, конечно, одевались не так роскошно, но и не с былым пропуританским аскетизмом – тонкое сукно, хорошее полотняное белье, недешевые парики и шляпы, трости с серебряными, а то и золотыми набалдашниками. Женщины и девушки всех сословий, если только к тому была возможность, украшали платья кружевами, пусть дешевыми, а волосы – разноцветными лентами. Немецкий путешественник барон де Пёльниц писал: «Здесь все хорошо одеты, и даже нищие не выглядят такими оборванными, как в других городах».

Из развлечений самую широкую популярность получили запрещенные когда-то пуританами карточные игры, кости, для народа попроще – травля медведей собаками. (Королевского общества защиты животных тогда еще не было, и с бедными мишками порой поступали варварски – подпиливали им клыки и когти, так что все преимущества были на стороне собак.) Собаками травили и быков. Бульдог (в буквальном переводе с английского «бычий пес») – порода, специально выведенная как раз для этой национальной забавы.

Пили дружно, пили хорошо. Люди знатные и богатые предпочитали вино и эль, простонародье большое внимание уделяло джину – напитку покрепче и позабористее нашей водки. Джин – это практически чистый спирт, перегнанный с ягодами можжевельника. Эликсир убойного действия и, что немаловажно для людей с тощим кошельком, очень дешевый. В следующей книге, рассказывая о восемнадцатом столетии, я о лондонском пьянстве поведаю более подробно, а пока уточню лишь, что даже самых маленьких детей поили разбавленным пивом. Отнюдь не одни маргиналы и люмпены, а вполне приличные люди. Это было вынужденной мерой – питьевую воду брали из Темзы, причем очищать ее никто и не думал, и ребенок от такой водички в два счета мог подхватить какую-нибудь заразу, причем смертельную. Кипячение воды не всегда и помогало.

Таверн и кабаков, рассчитанных на любой кошелек, от тугого до тощего, в Лондоне было превеликое множество. Как и веселых домов, тоже рассчитанных на любой кошелек. А по улицам (особенно в вечернюю пору) бродили сотни «индивидуалок», готовых незатейливо обслужить клиента в подворотне или на лестнице ближайшего дома. Причем их услугами пользовались не одни только «отбросы общества», но порой и вполне себе респектабельные господа, никаких средств предохранения и в помине не было, так что срамные хвори свирепствовали во всех слоях общества (вспомним Вильгельма Третьего).

Случалось, что речи в парламенте толкали джентльмены, успевшие как следует остограммиться. Нередки были случаи, когда и судьи вели заседания поддавши – именно поэтому вышло распоряжение, чтобы военные суды заседали только до обеда: слишком велик был риск, что во время обеда служители Фемиды изрядно надерутся.

Однако не дремали и борцы за нравственность. При королеве Анне возникло добровольное «Общество для исправления нравов», в котором в братском единении участвовали и англиканские священники, и религиозные диссиденты-диссинтеры. Основной его задачей было издание многих тысяч памфлетов, направленных против пьянства, «непристойного поведения» (ну вы поняли) и занятия какими-либо делами в воскресенье (о воскресных днях подробнее поговорим чуть позже). Особого толку от этих памфлетов не было – как показывает опыт многих стран, в том числе и нашего многострадального отечества, подобные брошюрки мало кого побудили покончить с алкоголем и «излишествами нехорошими разными». Члены Общества, боровшиеся со сквернословием, особенно внимание уделяли главным матерщинникам Лондона, среди которых первое место делили ломовые извозчики и лодочники. Среди них и распространяли печатные «Добрые предостережения против ругани» и «Добрые предостережения лодочникам». Не знаю всех подробностей, но подозреваю, что на адресатов эти высокоморальные труды оказывали примерно такое же действие, как на нынешних завзятых курильщиков надписи и картинки на сигаретных пачках, стращающие всевозможными жуткими хворями. То есть не оказывали никакого. (В скобках о помянутых надписях, которые сплошь и рядом ляпают на сигареты, толком не подумавши: ну скажите на милость, может ли меня, как и всех прочих мужиков, всерьез напугать угроза родить мертвого ребенка?)

Самые отважные и рьяные активисты Общества распространением брошюрок не ограничивались: посещали всевозможные питейные заведения (в бордели их не пускали хозяева) и вели там антиалкогольную пропаганду. Занятие было крайне рискованное: представьте, что в классическую советскую забегаловку нагрянули такие вот экзоты, стали хватать за рукава и проповедовать трезвость. Что с ними будет? Вот и в лондонских трактирах с такими поступали незатейливо. Зафиксирован случай, когда однажды одного из членов Общества убили до смерти. Видимо, очень уж всех достал.

Правда, за сквернословие на улицах, за приставания пьяных к трезвым и оскорбление ими порядочных женщин можно было угодить под суд и огрести приличный штраф – известно, что таких процессов состоялось несколько десятков тысяч. Причем штрафовали еще и за нарушение «закона о воскресенье», единственного сохранившегося в неприкосновенности со времен пуританской «культурной революции». Запрещалось пить в трактирах, развлекаться как бы то ни было, заниматься спортом, вообще болтаться по улицам без собой нужды. Один немецкий путешественник описал это так: «После полудня я отправился в Сент-Джеймсский парк посмотреть на народ. Никакие другие развлечения не допускаются в воскресенье, которое здесь соблюдается особенно строго. Не только запрещаются все игры и закрываются трактиры, но ограничиваются даже поездки на лодках и в карете. Наша хозяйка запрещала даже иностранцам играть на виоле или на флейте, опасаясь наказания». Видимо, путешественник рассчитывал в воскресный день повеселиться как следует и, не обретя желаемого, сделал сердитую приписку: «Это соблюдение воскресенья было единственным признаком того, что англичане вообще были христианами».

Немец приехал в Лондон в 1710 г. – а уже через несколько лет закон перестал действовать. Активисты из числа ревнителей высокой морали завалили суды такими ворохами доносов на злостных нарушителей воскресного отдыха, что судьи стали попросту отказываться рассматривать такие дела, закон был не отменен, но на практике уже не применялся. Стало окончательно ясно (и прежде всего самим членам «Общества для исправления нравов»), что толку от него, в общем, никакого – и Общество тихонечко самораспустилось.

Дуэли были тогда распространены не меньше, чем в описанные Дюма времена трех мушкетеров. Шпагу имел право носить всякий считавшийся «джентльменом» (что еще не означало автоматически принадлежность джентльмена к дворянству). Кроме пьяных ссор и скандалов во время азартных игр, дуэли частенько были вызваны и жесточайшей политической враждой тори и вигов, сплошь и рядом именно шпагами завершавших дискуссии. Нынешние политики в этом смысле измельчали – как-то невозможно представить, чтобы члены «Единой России» и ЛДПР, сойдясь в укромном уголке, принялись тыкать друг в друга рапирами, как не стоит этого ожидать и от нынешних британских лейбористов и консерваторов. Ну а во времена королевы Анны считалось в порядке вещей проткнуть политического оппонента добрым клинком.

У мушкетеров короля и кардинала и всех прочих дуэлянтов были в Париже излюбленные местечки, окраины вроде Люксембургского сада. Точно такие же любимые местечки имелись и у лондонцев – глухие околицы вроде Лестерфилда или пригородной пустоши, где сейчас построен Британский музей. Поскольку все носившие шпагу умели неплохо ею владеть, смерть на дуэли была явлением распространенным. К ней горожане относились примерно так, как мы сегодня относимся к ДТП (если только сами в нем не участвуем). Вот прямо-таки стандартная заметка из газеты того времени: «Как сообщают, Нэд Гудийр убил щеголя Феддинга и убежал. Ссора началась в театре Друри-Лейн. В ту же ночь некий капитан оказал подобную дружескую услугу молодому Фулвуду, так что теперь здесь будет двумя уорикширскими франтами меньше. Капитан – в Ньюгейте».

Ньюгейт – самая известная и большая лондонская тюрьма (и прямо-таки самая зверская по режиму содержания). Чем все закончилось, я не знаю, но не сомневаюсь, что капитан очень скоро оказался на воле. Закон тогда относился к дуэлянтам крайнее либерально. Оставшегося в живых дуэлянта, если он мог доказать, что поединок был честным и велся по всем правилам, обвиняли лишь в «непредумышленном убийстве», что каралось лишь коротким заключением и штрафом. А иногда, если в защиту дуэлянта выступал священник его прихода, к бретеру лишь символически прикасались лезвием шпаги или другим холодным оружием и отпускали на все четыре стороны.

Частенько, не утруждая себя поисками уединенного местечка, дрались прямо в комнате, где поссорились, или возле дома. Если у повздоривших пьяниц или игроков не оказывалось при себе шпаг, дуэль откладывали на завтра, а назавтра, придя в трезвый вид, порой мирились или просто забывали о том, что собирались скрестить шпаги.

Еще о спорте. Огромной популярностью пользовались вновь разрешенные скачки, проводившиеся по районам и графствам. Были и «общенациональные» – раз в год в Ньюмаркете. Болельщики на трибунах частенько не стояли – многие из них приезжали верхом и носились вдоль беговых дорожек, подбадривая воплями состязавшихся. Сама королева Анна из секретных фондов выделяла деньги для призеров скачек в Ньюмаркете и Дэчете возле ее Виндзорского дворца. Страстный любитель скачек лорд Годолин и еще несколько знатных вельмож завезли в страну лошадей арабских и берберийских пород, что пошло на пользу британскому коневодству.

Широко распространен был и футбол – в прежнем примитивном виде, когда не было ни команд, ни ворот, ни голов. Англию можно смело считать не только родиной футбола, но и футбольных фанатов – хроника 1290 г. бесстрастно констатирует, что во время одного из «матчей» в городе Морете один человек был убит. Правда, мне так и не удалось выяснить, был ли это игрок или болельщик. Как бы там ни было, этот оставшийся неизвестным по имени англичанин – первая в мире жертва футбольных страстей.

(Да, я забыл упомянуть. Все забавы со шпагами происходили исключительно в Лондоне или в столицах графств. В провинции, гораздо более благоразумной, пырять друг друга шпагами на столичный манер считалось дурным тоном.)

Уже начинали играть в крикет – пока что в примитивном варианте. Занимались и спортом попроще – кулачными боями и бегом наперегонки.

Одним из любимых развлечений англичан были рыбная ловля и охота. Знатные господа и сельские помещики охотились на оленей и лисиц, а народ попроще – на птиц и кроликов. Дичи в Англии тогда было превеликое множество, в том числе и тех видов, что впоследствии исчезли, как это случилось с дрофами и орлами в некоторых районах. Англия тогда оставалась страной преимущественно сельской, иногда англичанину достаточно было отойти на пару десятков шагов от дома, чтобы оказаться посреди дикой природы. Сейчас окрестности Кембриджа давно приняли цивилизованный вид, а на протяжении всего восемнадцатого столетия там простирались пустыри и болота, на которых студенты, отойдя не так уж и далеко от своей «альма матер», охотились на фазанов, куропаток, уток, бекасов, голубей и цапель.

Пышным цветом расцвело браконьерство. Большинство лесов принадлежали частным владельцам, но егерей в их распоряжении было мало, и заядлые охотники во множестве туда проникали ночной порой, чтобы поохотиться на фазанов или поставить силки на кроликов. Наказание за браконьерство полагалось строгое, но это мало кого останавливало – англичане в массе своей никогда не были особенно уж законопослушны. Чтобы не привлечь егерей выстрелами, пернатую дичь чаще всего били из луков или арбалетов. Именно английские браконьеры, в науках ничуть не подкованные, чисто опытным путем изобрели ультразвуковой свисток – собака его слышит прекрасно, а вот человек – нет (что опять-таки позволяло избежать пристального внимания егерей). Впрочем, хватало и «бесхозных» мест, где во множестве водилась пернатая дичь – пустоши, рощи и болота, предназначавшиеся к строительству, запашке или осушению.

Кроме заведений, где потребляли дорогое и дешевое спиртное, были и гораздо более культурные заведения – кофейни, которых, как и трактиров, развелось превеликое множество. Чай и кофе завозила в Великую Британию Ост-Индская компания. Кофе был удовольствием недешевым, но все же доступным не только богатым, но и людям среднего достатка – тогдашнему «среднему классу». Знаменитые английские клубы тогда еще не возникли, и кофейни служили «клубами по интересам», стали прямо-таки центром общественной жизни. И несколько ограничили пьянство – спиртное в кофейни не допускалось.

Всякий лондонец, считавший себя «джентльменом» или просто респектабельным человеком, имел свою излюбленную кофейню, где его в определенное время всегда могли найти друзья или клиенты – в кофейнях часто устраивали и деловые встречи.

Представители «высшего света» собирались в кофейне Уайта на Сент-Джеймсской улице (ее репутацию несколько портили обосновавшиеся там карточные шулера, специализировавшиеся на провинциальных молодых дворянах, только что приехавших в столицу, – завсегдатаи-лондонцы всех их знали как облупленных и играть с ними не садились). «Клубом» тори стала кофейня «Кокосовое дерево», вигов – еще одна кофейня на Сент-Джеймс-стрит, кофейня Треби была любима англиканскими священниками, «Греческая» – учеными. Кофейня Уилла близ Ковент-Гарден стала пристанищем поэтов, литераторов, критиков и их богатых патронов. Были особые кофейни для диссинтеров, католиков, потом появились еще и специально предназначавшиеся для якобитов. Так стали называть сторонников «ребенка из грелки» Иакова Эдуарда (латинское «Jacobus» можно перевести и возвышенно, на библейский манер «Иаков», и более приземленно «Яков»). Сам Иаков Второй к тому времени умер, и молодой Яков, успевший получить прозвище Претендент, стал человеком, на которого кое-кто возлагал определенные надежды. Конечно, власти присматривали, чтобы там ограничивалось, как сказали бы мы сегодня, теоретической болтовней – за реальные якобитские заговоры прессовали жестко.

Газеты уже существовали, но газетное дело находилось, если можно так выразиться, в зачатке, а о торговых сделках и грузоперевозках не печатали практически ничего. А поэтому кофейни стали местами, где можно было узнать самые последние новости обо всем на свете или почитать газеты. Кофейня «Виндзор» на Черинг-кросс так себя и рекламировала: как место, «где имеется лучший шоколад по 12 пенсов за кварту и свежий номер «Гарлем курант», привезенный с последней почтой». Другая кофейня стала местом рождения самой, пожалуй, известной в мире страховой компании Ллойда (вообще-то она давно стала крупнейшей биржей по продаже страховых услуг, связанных не только с морскими торговыми делами, но по старинке ее по-прежнему именуют страховой компанией).

Располагалась она сначала на Тауэр-стрит, и среди посетителей было много судовладельцев, капитанов, банкиров и купцов. На них оборотистый хозяин Эдвард Ллойд и сделал ставку. Сначала просто стал предлагать заключавшим сделки чернила, перья и бумагу. Потом, переехав на Ломбард-стрит, начал вывешивать на стене листок с разнообразными новостями о грузовых судах. Кофейня стала закрытым клубом для всех, кто занимался страхованием и морскими перевозками. Чуть позже Ллойд стал регулярно устраивать там аукционы по продаже кораблей. А там занялся страховым делом, организовав Общество постоянных клиентов. Королевскую монополию на это занятие получили Лондонская и Королевская биржи, но Ллойд мастерски использовал прореху в законах: у него была не «компания», а «общество». Вдобавок обе биржи страхованием кораблей и грузов не занимались совершенно, полагая это слишком рискованным видом бизнеса. Ллойд так не считал и помаленьку развивал дело, в конце концов превратившееся в крупную компанию. Широко известен «Регистр Ллойда», где значатся торговые суда всех стран мира, «Колокол Ллойда» – по давней традиции он ударяет один раз, когда приходит известие о гибели в море очередного корабля.

О криминале. Лондон был не только столицей королевства, но и столицей его криминала, как частенько случается со многими крупными городами, куда жулье слетается, как мухи на мед, да и своего хватает. По подсчетам историков, число всевозможного криминального элемента превышало сто тысяч – примерно десятая часть тогдашнего населения Лондона.

Карманными кражами, грабежами на улицах и домушничеством нас не удивить. Но очень знакомым окажется и кое-что другое. На лондонских улицах во множестве водились наперсточники – да-да, те самые, что предлагали лохам угадать, под каким из трех стаканчиков спрятан шарик. Для кого-то это будет открытием (как стало и для меня), но английские историки пишут, что это мошенство началось в Лондоне уже в двенадцатом (!) веке. Вполне возможно, англичане его и изобрели.

Как случалось во все времена во всех странах, лондонский уголовный элемент широко пользовался жаргоном. «Авраамы» – те, кто притворялся на улицах бесноватыми и сумасшедшими и очищал карманы собравшихся поглазеть на него зевак. «Шустряк» крал вещи из открытых окон домов. Конокрады звались «лихачи». Интересно, что применительно к своей специализации криминал частенько использовал слово «закон»: «обманный закон» – игра налитыми свинцом костями, «тонкий закон» – распространение фальшивых денег, «ловкий закон» – карманные кражи. «Там зябнет смурной малый. Добро бы замесить его» – «Там живет мрачный человек с тяжелым характером. Неплохо бы его ограбить». И так далее.

На Чак-лейн триста лет располагалась пользовавшаяся самой дурной славой гостиница «Красный лев». Когда в XVIII в. ее сносили, обнаружили множество потайных комнат, потайных ходов и люк над одними из каналов, куда сбрасывали убитых (о подобном люке в одном из московских притонов начала XX в. писал Гиляровский).

В XVII в. во время облавы в трактире некоего Уоттона обнаружили самую настоящую школу, где мальчиков учили карманным кражам (подобную описывает Диккенс в романе «Приключения Оливера Твиста»). На веревке, увешанной колокольчиками, подвешивали кошелек или мешочек, и ученик, чтобы получить звание «славного щипалы», должен был вытащить оттуда монету так, чтобы ни один колокольчик не звякнул. В следующем столетии владелец другого трактира, в Смитфилде, учил малолеток не только искусно шарить по карманам, но и красть товары из лавок, залезая туда в окно, и домушничать довольно оригинальным способом: юный воришка притворялся, что улегся поспать под стеной дома (сцена для Лондона самая обычная), а глубокой ночью, когда хозяева уснут, стамеской потихоньку расковыривал замазку, вынимал кирпичи и пролезал в дыру.

Уличные грабежи процветали. Для примера пара заметок из тогдашних газет. «Около полуночи одного джентльмена остановили на Холсборне двое разбойников, а когда он начал сопротивляться, застрелили насмерть и ограбили». «Некий Ричард Уостон, сборщик дорожной пошлины, найден убитым в своей будке». Несомненно, убили из-за денег – их за время дежурства сборщика скапливалось не так уж мало, особенно на бойком месте, а инкассаторов тогда не было.

Очень небезопасными были большие дороги, в том числе и те, что располагались у самого Лондона. Как только широко распространились кареты, «лихие люди» быстро сообразили, что их можно грабить (как позже обстояло в США с поездами). Не зря до конца XVIII в. непременной принадлежностью кареты был ящик для пистолетов, появились разновидности короткоствола, именовавшиеся «каретные» или «дорожные» пистолеты – меньше размером, чем обычные. Вооружен бывал и сам путешественник, и кучер, и лакеи, если таковые имелись.

На пригородной пустоши Хаунсло-Хит чаще всего грабил кареты Дик Терпин, ставший впоследствии героем народного фольклора, мало чем уступавший Робин Гуду, – а заодно широкую известность получила его кобыла Черная Бесс – пожалуй, даже большую, чем Буцефал или Росинант. О Буцефале и Росинанте знали лишь люди с образованием, читавшие книги, а кто такая Черная Бесс, мог с ходу ответить любой неграмотный от мала до велика.

«Работники ножа и топора, романтики с большой дороги» не обходили вниманием и пеших путников – так что те старались объединяться в большие компании, вооружась кто чем мог.

Уголовникам было крайне легко «работать» еще и оттого, что в Лондоне (как и по всей Англии) не было полиции, появившейся только в первой трети XIX в. Городские стражники имелись, но толку от них было мало: они в большинстве были пожилыми, вооруженными лишь трещотками, так что лондонцы над ними откровенно смеялись, говоря, что они лишь оказывают услугу преступникам, благодаря трещоткам прекрасно знавшим, где сейчас находится караульщик.

Изрядных успехов в борьбе с грабежами на больших дорогах достигли лишь в XVIII в., когда был создан своеобразный спецназ, или «отряд быстрого реагирования» – хорошо вооруженное кавалерийское подразделение, специализировавшееся на охоте за лихими молодцами вроде Дика Терпина. Вот только действовали они в окрестностях Лондона, а в провинции путешественникам приходилось рассчитывать исключительно на собственные силы.

Тогдашние лондонские тюрьмы были заведениями жуткими. Главная из них, Ньюгейт, существовавшая с XIII в., сначала насчитывала примерно 300 заключенных, размещавшихся в здании, разделенном на три «стороны»: «Господскую» (для тех, кто мог заплатить за еду и вино «с воли»), «Общую» (для безденежных, вынужденных довольствоваться скудной тюремной пайкой) и «Давильню», заслуживающую отдельного рассказа. Туда помещали за особо тяжкие преступления, а в качестве «активного следствия» использовали уникальную, нигде, кроме Англии, не встречавшуюся пытку (англичане, в который раз говорится, мастера на всевозможные гнусные изобретения). Человека распинали на полу, приковав за руки и ноги, клали на грудь сколоченный из досок щит и понемногу подкладывали на него тяжелые камни, пока подследственный не признавался или не умирал. Причем растягивалось это на несколько дней. Все прочие виды пыток отменил Вильгельм Третий, но «давилка» продолжала существовать и при королеве Анне. Она описана в романе Виктора Гюго «Человек, который смеется» (кстати, содержащем массу интереснейшей информации о самых разных областях жизни Англии того времени).

Ньюгейт, как и несколько других тюрем, сгорел дотла во время Великого пожара. (Кстати, один из самых известных историков Лондона Питер Акройд как раз и считает крепко заниженным официальное число погибших в шесть человек. Полагает, что это число следует значительно увеличить, включив в него многочисленных заключенных, которых никто не думал спасать.) Потом Ньюгейт отстроили заново, он стал не только тюрьмой, но и одной из достопримечательностей Лондона – новое здание было возведено с изрядным количеством «архитектурных излишеств» и даже украшено барельефом знаменитого лорд-мэра Лондона Дика Уиттингтона. Легенда о нем красивая: бедный юноша Дик, не найдя себе пропитания в Лондоне, собрался было город покинуть, но услышал в звоне городских колоколов пророческие слова: «Вернись, Дик, вернись, будущий лорд-мэр Лондона» (в советские времена по этой легенде даже сняли отличный кукольный мультфильм).

Преступный мир Лондона вовсе не был неорганизованной вольницей, наоборот, был устроен на манер сицилийской мафии. «Королем ночного Лондона» был гнуснопрославленный Джонатан Уайльд, крупнейший в городе скупщик краденого, наводчик и организатор городского криминала. Он вовсе не прятался в каком-нибудь окраинном притоне: жил в особняке, разъезжал в карете и был даже членом городского муниципалитета. О том, что он «крестный отец» лондонского дна, знала каждая собака, но власти его не трогали, Уайльд был им очень полезен. По заказу властей его подручные выслеживали, ловили и передавали куда следует преступников, по каким-то причинам понадобившихся судьям.

Новый Ньюгейт состоял уже из пяти «сторон» для разного рода злодеев и неисправных должников, «давильни» и подземных камер для смертников и особо опасных рецидивистов. Условия содержания по сравнению с прошлыми столетиями улучшились лишь самую чуточку: тюремщики, как могли, издевались над заключенными, в первую очередь безденежными, от которых не было никакого дохода. Насмерть, правда, не убивали, в отличие от старых времен. Бесстрастные хроники сохранили упоминание о вертухае по имени Джеймс Мэннинг, который не просто убил заключенного, а выбросил его труп на одну из главных городских улиц. За что получил несколько устных строгих выговоров, но не за сам поступок, а за то, что, бросив покойника посреди улицы, «учинил неприятность и великую угрозу шествовавшему по ней королю». В конце концов Мэннинг и его жена угодили за решетку, но опять-таки по другому поводу: Мэннингу велели убрать тело, но он несколько дней отказывался это сделать, вновь мешая прогулкам короля, да вдобавок вместе с женой произносил в адрес короля некие «стыдные слова», которые хронисты не решились запечатлеть на бумаге. Тут уж, конечно, посадили, но не в родной Ньюгейт, а на тогдашнюю «ментовскую зону» – тюрьму с гораздо более приглядным режимом содержания, где сидели в основном неисправные должники.

Даниэль Дефо в романе «Молль Флендерс», рассказывавшем о тяжелой судьбе проститутки из бедной семьи, устами своей героини описывает Ньюгейт: «И описать невозможно, как жутко мне стало, когда меня сюда ввели, когда моему взору предстали все ужасы этой мрачной обители. Шум, рев, вопли, проклятья, вонь и грязь – все мерзости, какие есть на земле, казалось, соединились тут, чтобы сделать тюрьму воплощением ада, как бы преддверием его». Между прочим, Дефо Ньюгейт описывал не по чьим-то рассказам, а на основании собственного опыта – он сам там однажды сидел за очередной политический памфлет…

Ввиду отсутствия полиции приходилось расправляться с уголовным элементом «своими средствами». Народ попроще, изловив карманника на месте преступления, лупцевал его как следует или долго окунал в ближайший колодец. Надо сказать, что это еще довольно гуманно – пару сотен лет назад городские власти имели право изловленного на месте преступника вешать без суда и следствия на ближайших воротах…

Еще о Ньюгейте. Было там и интересное местечко, не имевшее отношения к тюремным жестокостям – можно сказать, совсем наоборот. Справа от ворот располагался подвал, где торговали спиртным, – держал этот «салун» один из заключенных, отдававший тюремным властям большую часть выручки. Причем напитки там были на любой кошелек – те, кто победнее, довольствовались джином, который именовали «живая водица», «убийца печали», «утешитель», «еда и питье», «полный пансион». Зэки побогаче могли прикупить кое-что классом выше: «херес, янтарное канарское и сладостный ипокрас» (ипокрас – дорогое вино, обильно приправленное пряностями и специями). А главным лозунгом городского жулья был: «Ньюгейт или победа!»

Еще о городском криминале. В разных районах города была своя специализация. Центр чеканки фальшивой монеты находился в притоне близ Вестминстерского аббатства, который так и прозвали: «монетный двор». «В каждой комнате этого дома был свой тайник, все детали оборудования для производства фальшивых денег и сами работники в случае тревоги исчезали в мгновение ока, словно по волшебству».

На улице Флит-стрит (позже ставшей прямо-таки синонимом журналистики, когда там расположились многочисленные редакции) во времена королевы Анны помещалось около сорока «брачных заведений», причем как минимум шесть из них именовались «Рука и перо». Это были самые натуральные притоны, куда приводили молодых женщин и девушек из приличных зажиточных семей (предварительно опоив или подсунув тогдашней дури) и венчали со всевозможными мошенниками, а потом через связи и взятки выправляли совершенно законные брачные свидетельства – и по тогдашним английским законам деньги и все имущество жены оказывались в полном распоряжении мужа. Обходилось это брачным аферистам примерно в фунт, а найти на них управу было практически нереально (правда, «невест» из по-настоящему богатых семей трогать все же опасались, чтобы не получить серьезную ответку в лице молодчиков того же Джонатана Уайльда, которых родственники могли нанять за не такие уж большие деньги). Венчали в основном лишенные сана священники, но был и знаменитый деятель «со стороны» – бывший часовщик, который нашел себе более прибыльное ремесло, выдавал себя за практикующего священника, именуясь «доктором Гейнемом». Жил тут же, в собственном доме, и частенько гулял по Флит-стрит в шелковой мантии с белыми рентами. Выглядел, по словам тех, кто его знал, респектабельно и внушительно. Знавшие о его промысле местные маргиналы прозвали его «чертов епископ». Кстати, совсем рядом располагалась старейшая тюрьма Лондона Флит, от которой улица и получила название, но аферистов этакое соседство нисколечко не смущало – никакого неудобства от него не было.

И, наконец, самое интересное. В Лондоне в нескольких местах существовали отдельные дома и небольшие кварталы, где любой преступник, что бы он ни наворотил, мог воспользоваться «правом убежища». Действовало то самое правило, что в нашем отечестве когда-то звучало как «С Дона выдачи нет». По старинной традиции оказавшегося там субъекта нельзя было арестовать. Когда тогдашние блюстители порядка все же осмеливались туда сунуться, местные жители (те еще отморозки) сбегались с воплями «Убежище!» и «Бей ищеек!» – и в самом деле лупили незваных гостей от всей души, оставаясь всякий раз безнаказанными. Еще в 1720-х годах часть этих убежищ еще действовала. С представителями городских властей, пытавшихся навести там порядок и прихлопнуть мастерские по чеканке фальшивой монеты, обходились без всякого почтения: одного бейлифа «засунули в яму, куда сбрасывали содержимое отхожих мест», другого протащили перед толпой аборигенов «с говешкой во рту». Прикрыть эти убежища удалось только к середине XVIII в….Что любопытно, в Персии еще в начале XIX в. существовали похожие «убежища», в нескольких мечетях и «святых местах», именовавшихся «бешт». Сумевшего попасть туда персюка, что бы он ни натворил, нельзя было оттуда извлечь. Правда, персидские власти были более изобретательны, чем английские, – они частенько брали бешты в сущую блокаду, чтобы никто не мог пронести туда еду и питье – и частенько преступник, оголодав и измученный жаждой, сдавался…

Самым знаменитым разбойником на больших дорогах XVII в. стал Дик Терпин. Самым знаменитым вором и грабителем XVIII в. – коренной лондонец Джек Шеппард (Шеперд). Его история крайне интересна, и ее следует рассказать хотя бы вкратце.

Родился в 1702 г., был сначала отправлен в работный дом, потом определен в ученики к плотнику. Судя по всему, мирное ремесло его нисколечко не привлекало – проучившись шесть лет, сбежал и стал профессиональным вором. Первый раз, когда его засадили в тюрьму, он просидел там меньше трех часов. Проломил крышу, сделал из простыни и одеяла веревку и спустился на улицу, где смешался с толпой и благополучно ускользнул. Через несколько недель попался на карманной краже и угодил в другую тюрьму, с гораздо более жестким режимом содержания: его засовали в ручные и ножные кандалы, прикрепленные к дубовому брусу в двадцать три сантиметра толщиной. Каким-то чудом (так и осталось неизвестным, как ему это удалось) Шеппард освободился от кандалов, перепилил крепивший их к брусу железный прут, а там и сам брус и сбежал. Тюремное начальство долго сохраняло в качестве экспоната для важных посетителей и кандалы, и брус «ради свидетельства и памяти об этом необыкновенном происшествии и удивительном злодее».

На этот раз Шеппард пробыл на свободе три месяца, совершив три дерзких ограбления. Власти озлились на столь проворного беглеца из тюрем всерьез и пошли по проторенной дорожке, обратившись к Джонатану Уайльду. Тот и на сей раз не подкачал – его молодчики схватили подружку Шеппарда Бесс и побоями заставили назвать место, где Шеппард скрывается. Там и взяли. За эти три ограбления Шеппарда приговорили к виселице. Подобная суровость законов была тогда в порядке вещей: смертной казнью каралось около 200 видов преступлений, в тюрьму можно было угодить надолго за кражу из лавки, если стоимость похищенного превышала 5 шиллингов, или любую вещь, отобранную у «физического лица», пусть даже носовой платок. И наоборот, люди, совершившие гораздо более тяжкое преступление, уворачивались в суде от тюремного срока и даже виселицы посредством чисто формальных юридических ухищрений (всегда и везде уголовники знают законы гораздо лучше добропорядочных граждан). Тревельян, несмотря на проявлявшуюся порой тягу к романтической лакировке описываемых им исторических событий, на сей раз не выдержал, назвал тогдашние законы «кровавым кодексом» и написал: «Нелогичный хаос законов был, однако, таков, что покушение на убийство наказывалось очень легко, хотя разбивший нос человеку карался как уголовный преступник».

В Ньюгейте Шеппарда определили в камеру смертников. Он и туда ухитрился протащить острый железный штырь и проковырял им большое отверстие то ли в стене, то ли в крыше (на сей раз его почему-то не заковали). Сообщники, с которыми он как-то ухитрился связаться, ждали снаружи, помогли расширить отверстие и пролезть в него (да уж, Ньюгейт не был неприступной твердыней, откуда нельзя сбежать…). На прилегающих улицах шумела многолюдная Варфоломеевская ярмарка, и Шеппард легко затерялся в веселой толпе…

На свободе он пробыл всего несколько дней. Люди Уайльда вновь схватили Бесс, но она дружка на сей раз не выдала, как ни мучили. Помог случай: Шеппард ограбил лавку часовщика на Флит-стрит, но чем-то привлек внимание прохожих, за ним устроили погоню и схватили, не зная, кого поймали. Его быстро опознали и снова засадили в Ньюгейт, где на сей раз надели двойные кандалы, прикованные к полу. Там он сделался прямо-таки городской достопримечательностью, желающие на него посмотреть шли нескончаемой вереницей. (В те патриархальные времена начальство и тюрем, и сумасшедших домов неплохо прирабатывало, за скромную плату разрешая любому желающему посмотреть на заключенных и сумасшедших.) Как писали современники, «народ сходил по нему с ума». Случилась «величайшая праздность среди механиков» – они бросили работу и разошлись по тавернам и кабакам поболтать о побегах Шеппарда – они-то как специалисты должным образом оценили его изобретательность при минимуме инструмента…

К Шеппарду позвали священника, чтобы наставил «заблудшую душу» на путь истинный. Духовного окормления не получилось – Шеппард обозвал святого отца «пряничным рылом» и сказал, что «один напильник стоит всех библий на свете». И добавил: «Да, сэр, я Шеппард, а все тюремщики этого города – мое стадо». Это был каламбур – sheppard по-английски как раз и означает «пастух».

Вскоре у него обнаружили напильник (не исключено, что его украдкой передал кто-то из сообщников, притворившийся очередным любопытным посетителем). Для полной гарантии его перевели в считавшуюся самой надежной камеру на пятом этаже, именовавшуюся «Каменный замок». Там тоже забили в двойные кандалы, прикованные к полу, оковы проверяли ежедневно и держали под наблюдением чуть ли не круглосуточно.

Шеппард сбежал и оттуда! Судя по всему, он умел освобождаться от кандалов так, как это проделывал гораздо позже знаменитый американский фокусник Гарри Гудини. В наше время этому искусству обучают в кое-каких не известных широкой общественности серьезных учебных заведениях для оч-чень непростых людей. Вывихивая самому себе суставы и ставя их потом на место, можно освободиться от любых оков (эту практику давным-давно разработали еще японские ниндзя, не супермены из голливудских фильмов, а реальный спецназ своего времени, владевший многими хитрыми методиками). Скорее всего, что-то такое применил и Шеппард. Куском цепи он перепилил перегораживавший печную трубу деревянный брус (где при этом было «постоянное наблюдение», неизвестно). По трубе поднялся наверх, в так называемую «Красную комнату», которую почему-то держали под замком целых семь лет. Гвоздем, снова каким-то чудом у него оказавшимся, за семь минут открыл замок, выбрался в коридор, где никаких караульных не имелось. Выломал штырь из внутренней железной решетки, взломал им одну за другой четыре двери, заложенные на засовы снаружи, и оказался на крыше. Веревки у него не было, но в камере оставалось одеяло. Шеппард вернулся за ним тем же путем, на крыше приколол штырем к стене и спустился на улицу, тихую и безлюдную. Только его и видели…

Несколько дней скрывался, явно с большим удовольствием слушая, как горожане распевают на улицах наспех сочиненные песенки, прославлявшие его очередной побег. Тут нужно уточнить, что Шеппарда крепко уважали не только уголовники и прочие маргиналы, но и многие из добропорядочного лондонского простонародья, видевшие в нем этакого «борца против системы». Никакой любви к криминалу, тут другое… Простому люду в Англии тогда жилось скверно (впрочем, где ему жилось хорошо?) – цены растут, налоги растут, заработки за этим ростом не поспевают, далеко отстают, перед любым мелким чиновником приходится ломать шапку. А вор-разбойник – человек вольный и независимый, налогов не платит, на чиновников всех мастей положил четыре лапки и пятый, на законы плюет, наказания, даже виселицы, совершенно не боится. Завидки берут, и нешуточные. Во многих странах разбойники пользовались если не народной любовью, то безусловным уважением именно за вольный образ жизни. Шеппард в жизни не поделился ни с кем и медным грошиком из добычи, но все равно выглядел в глазах многих «благородным разбойником» вроде Робин Гуда. И еще одно немаловажное обстоятельство: подобные Терпину или Шеппарду сухопутные «джентльмены удачи» облегчали кошельки, дома и лавки богатеев, не нанося ни малейшего ущерба простонародью. И тому приятно было знать, что с «жирных котов» летит их роскошная шерсть…

После одного из побегов Шеппарда в одной из продававшихся на улицах брошюрок эти мысли были высказаны открытым текстом: «Горе лавочникам и горе торговцам всяким товаром, ибо рыкающий лев опять на свободе!» Не исключено, что Шеппард эти брошюрки читал.

Эти несколько дней он скрывался, переодеваясь то мясником, то нищим – очень распространенные на лондонских улицах типажи. Потом под видом посыльного навестил одну из типографий: есть основания думать, для того, чтобы раздобыть и прочитать собственную «Предсмертную речь». Эта, с позволения сказать, литература тогда была в большой моде: третьеразрядные безденежные литераторы и просто грамотеи за смешную денежку сочиняли для издателей «Предсмертные речи» от имени преступников, которым предстояло вскоре подняться на эшафот. Все это знали, но листки с «Предсмертными речами» раскупали, как мороженое летом.

Потом Шеппард решил «выйти из тени». На улице Друри-лейн ограбил небедного ростовщика, купил себе щегольской костюм, шпагу в серебре и в таком джентльменском виде навестил родных. Те принялись уговаривать его уехать подальше от Лондона, но Шеппард отказался. Очень уж любил родной город. За всю жизнь лишь однажды после очередного побега отправился в графство Нортгемптоншир, но выдержал там только три дня и возвратился к родным пенатам.

Он всегда питал слабость к театральным эффектам, а потому, наняв карету, не спеша проехал мимо Ньюгейта и решил, коли уж есть деньги, устроить турне по окрестным тавернам и кабакам. В одном из них его и сцапали ищейки Уайльда. На свободе Джек пробыл лишь две недели. Снова попал в Ньюгейт, но на сей раз бежать уже не смог и отправился в последнее путешествие в повозке палача на Тайберн.

Как вспоминали современники, его «окружала самая многочисленная толпа, какая когда-либо собиралась в Лондоне». В толпе ходили слухи, что Шеппард исхитрится сбежать и с печальной повозки. Какой-то план побега у него, не исключено, был – уже по пути к Тайберну у него отобрали перочинный нож, но если и так, бежать не удалось. Из конопли веревки для захлесток…

Шеппард стал героем превеликого множества стихов, народных баллад, театральных пьес и прозаических произведений. Книгу о нем написал Даниэль Дефо. Не знаю, была ли она у нас переведена, но чтение, безусловно, увлекательное – как сама жизнь Шеппарда…

Забегая вперед: в 1840 г. Комиссия по вопросам детского трудоустройства провела в Лондоне опрос детей из бедняцких семей трущобных районов. Точное число «интервьюируемых» не указывается, но их было немало, результаты достопочтенных джентльменов шокировали – оказалось, что все до единого детишки и слыхом не слыхивали ни кто такой Моисей, ни кто такая королева Виктория (!), хотя она к тому времени сидела на английском престоле три года, а Лондон как-никак не деревенская глушь. Зато все «в общем и целом знакомы с биографией и событиями из жизни разбойника Дика Терпина и тем более Джека Шеперда – грабителя, не раз бежавшего из тюрьмы». В следующей книге я приведу еще один интересный пример того, как глубоко укоренилось в народном сознании уважительное отношение к «благородным разбойникам», и речь пойдет уже о взрослых…

Немного о лондонском быте. Подавляющее большинство любой нации составляли и составляют люди, которые мало того что не являются мало-мальски известными общественными или государственными деятелями, – просто живут себе, занимаясь мирными делами, и не ввязываются ни в мятежи, ни в гражданские войны. (Точно так, вопреки распространенному мнению, якобы наша Гражданская «разделила народ надвое», с оружием в руках, как ни подсчитывай и ни завышай цифры, участвовало самое большее 10 % населения – белые, красные, зеленые и прочие. Остальные просто жили – точнее, пытались, как уж получалось, выжить в кровавой завирухе…)

В жизни лондонцев особую, символическую роль играли ключи. Некоторые их ассоциировали с черной магией и демонами: лондонские взломщики называли свое дело «черным ремеслом», а отмычку – «талисманом». Ключи на полном серьезе применяли для проверки показаний подследственных: на стержень помещали бумажку с именем человека, клали на стол, и если ключ чуточку сдвигался или «вздрагивал», это считалось неопровержимым доказательством вины. Когда в XVIII в. во время очередного лондонского бунта восставшие ворвались в тюрьму Ньюгейт, один из них наткнулся на главные ключи от нее, но в испуге шарахнулся. На суде судья так и спросил: «Значит, вы не стали трогать их, потому что боялись порчи?» Подсудимый кивнул: «Да я бы и близко к ним не подошел!» Правда, его сосед по квартире оказался не таким суеверным и прихватил ключи как сувенир…

На дверях своих жилищ проститутки рисовали большой ключ, а многие носили на цепочке на шее маленький ключик – этакий «гильдейский знак», скорее всего, означавший, что и «замочек» открывается очень легко.

(Отступление пикантное: позже в Южной Америке девицы той же профессии носили на запястье на браслете или на цепочке небольшую металлическую ракушку как символ сами понимаете чего. Ни одна приличная женщина с таким украшением не появилась бы на людях. Сохранился исторически достоверный анекдот: как-то Эвите Перон, супруге аргентинского президента (и по совместительству диктатора, как с латиноамериканскими президентами частенько случалось) Хуана Перона, представлялся очередной иностранный дипломат. Увидев у нее на шее роскошное жемчужное ожерелье, вопросил:

– Сколько же раковин пришлось открыть, чтобы добыть такое богатство?

Эвита с лукавой улыбкой ответила:

– Только одну, сеньор, только одну…)

Интересно, что во многих профессиях сложились своеобразные землячества. Позже, в XIX в., лондонские пекари почти все были шотландцы, а почти все парикмахеры – лондонскими уроженцами. Поношенной одеждой торговали в основном евреи, льняными тканями – манчестерцы, а помощниками у них – главным образом жители Девона и Сомерсета (с небольшим процентом лондонцев). Кирпичных дел мастера – большей частью лондонцы, а подручные – йоркширцы и ланкастерширцы, ирландцы. Чернорабочие – в основном из Йоркшира и Ланкастершира. Мясники и рыбники – почти все коренные лондонцы. А вот торговцы сыром – почти все из Хэмпшира, молочники и молочницы – из Уэльса, сапожники – из Нортгемптона. Производство сахара и торговлю игрушками почти полностью монополизировали немцы, селившиеся в Уйатчепеле и его окрестностях.

Точно так же торговцы, ремесленники и люди других профессий были прочно «привязаны» к определенным районам Лондона. Оптики располагались на Ладгейт-стрит, ростовщики – на Лонг-лейн, книготорговцы – на Сент-Полз-черчард. Издатели и продавцы нот – в Сохо, торговцы сыром – на Тимз-стрит, игральными картами – на Стрэнде, торговцы птицами – в Сесерн-Дайлас, тканями и одеждой – на Тоттнем-корт-роуд, порнографическими рисунками и брошюрками – на Кэтрин-стрит, серебряных дел мастера и ювелиры держали лавки на Кранборн-стрит, те, кто занимался инженерным делом и всевозможными работами по металлу, – в Хаммерсмите и Вулидже, каретных дел мастера – на Лонг-эйкр, скульпторы – на Юстон-роуд, ткачи – в Холборне и Хэкни. Шляпники сначала обитали на Бермондси-стрит, а потом по непонятным до сих пор историкам причинам дружно переселились на Блэкфрайарс-роуд. Зубные врачи селились на Сент-Мартинз-лейн, медики других специальностей – на Финсбери-сквер, Финсбери-пейсмент, Финсбери-плейс и Финсбери-серкус.

Один из историков Лондона писал о том времени: «Число отраслей и подразделений поистине ошеломляет. Можно спокойно прожить жизнь, зная лишь один мельчайший кусочек своего ремесла. Человек обычно умеет что-то одно, и только одно, и если вдруг в этой единственной области работы не оказывается, он попадает в бедственное положение, потому что ничего другого делать не может».

Некоторые виды деятельности группировались не по городским районам или улицам, а по церковным приходам: в приходе Сент-Джордж – торговцы домашней птицей, в Сент-Мартин – кружевами, в Ламбете – лесом. Мельники – в Стратфорде, колесники – в Дептфорде, шорники – в Чаринг-кросс, живописцы – у церкви Гроба Господня. Вывески для таверн и любых лавок продавались в переулке Хуп-эли.

Немного о самих вывесках. Они и в более поздние времена сохраняли старую средневековую традицию: символические изображения вместо надписей. Изображения Адама и Евы обозначали фруктовую лавку (видимо, в память о неосторожно съеденном Евой яблоке), рог единорога – аптеку, ведро с гвоздями – скобяную лавку, ряд гробов – столярную мастерскую, обмотанный красной материей шест – цирюльню, владелец которой имел лицензию на кровопускание, служившее тогда «лекарством» едва ли не от всех болезней. Соединенные в пожатии мужская и женская руки – брачную контору (не притон с Флит-стрит, а легальную, законную – по английским законам желающие вступить в брак должны были предварительно выправить официальное разрешение, «брачную лицензию»). Попадались символы и курьезные: изображение козла над входом в парфюмерную лавку (вот уж полная противоположность – духи и «аромат» козла), изображение некоего абстрактного «французского короля» у двери в лавку ножовщика (лично мне непонятно, в чем тут символика – как, впрочем, и английским историкам, об этом писавшим).

Таких символических изображений было превеликое множество. А в дополнение к ним – разнообразнейшие эмблемы, обозначавшие разные виды ремесел или просто украшавшие дом по прихоти владельца: медведь на цепи, корабль под парусами, восходящее солнце, ангел (в романе Пристли «Улица ангела» окраинная улочка свое название как раз и получила от висевшего там медного ангела с трубой), шотландский красный лев… Всего не перечислить. Некий домовладелец мистер Белл обладал, должно быть, изрядным чувством юмора: над парадным входом повесил изображение колокола (по-английски колокол – bell).

Часто вывешивались и эмблемы городских районов – в Марилебоне, например, лилии и розы. Прибитый к стене или двери обруч заменял табличку «Осторожно, окрашено!», пучок соломы – знак того, что поблизости ведутся строительные работы и прохожему следует быть осторожнее, чтобы на голову не попала известка, а то и кирпич. Иногда от вывесок случались крупные неприятности. Они порой мешали уличному движению из-за немаленьких размеров или оттого, что висели слишком низко: было распоряжение городских властей, по которому все вывески располагались не ниже девяти футов от мостовой – чтобы под ними мог проехать всадник, каких в Лондоне и в XIX в. было немало. Однако нерадивые владельцы лавок, таверн или домов не всегда это правило соблюдали. Иногда происходило и кое-что похуже, вывески были тяжелые, массивные, крепились на свинцовых крючьях и порой рушились, иногда с изрядным количеством камней или кирпичей из стены. Не раз прохожие получали увечья, а четверо даже погибли – «две молодые дамы, сапожник и королевский ювелир». Нужно еще добавить, что всевозможные изображения на частных домах заменяли еще их номера, появившиеся только в XIX в. Так что обычный адрес для писем мог быть примерно таким: «Боу-стрит, неподалеку от церкви Святого Этельберта, дом с золотым львом».

С этой традицией не покончил и XIX в., когда во множестве появились рекламные щиты и афиши. Однако символические изображения лишь увеличились числом: на кофейнях появились стилизованные изображения чашки, хлеба и сыра, на рыбных лавках «всяческие рыбы в благородном стиле», бакалейщики заказывали целые картины, на которых добропорядочные матроны сидят вокруг чайника или кофейника. Изображения сапога, сигары или печати комментариев не требуют. Очередной курьез: хозяин лавки, где продавались разные средства для травли тараканов, почему-то повесил вывеску, изображавшую… гибель Помпеи.

Кое-какие традиции «землячеств» сохранились и в сегодняшнем Лондоне: респектабельные врачи и хирурги живут на Харли-стрит, всевозможные магазины электроники обосновались на Тоттнем-корт-роуд (где, как и 150 лет назад, множество мебельных магазинов), киностудии – на Уордер-стрит (когда-то центре антикварной торговли), в районе Кларкенуэлл к обитающим там со старинных времен часовым магазинам присоединились в немалом количестве рекламные агентства и офисы дизайнеров.

И закончу главу о Лондоне и лондонцах на вовсе уж юмористической ноте.

Один из героев романа Станислава Лема, ученый муж, посвятил жизнь сбору надписей в общественных туалетах всей Европы. Неизвестно, знал об этом Лем или нет, но еще в 1732 г. некий Харло Трамбо издал книжицу, содержание которой ясно из названия: «Веселый помысел, или Антология оконных стекол и нужников».

Как и современные сортирные писаки, лондонцы прежних столетий отнюдь не чурались поэзии. Общественный туалет в увеселительном саду Панкрассуэл:

Сюда по…ть я в спешке заскочил,

но, чьей-то мудрости увидев испражненья,

был принужден в стихах являть свои уменья

и чуть в штаны не наложил.

В туалете близ Темпла:

Герой в бою не так свиреп на вид,

как тот, кто, тужась, на толчке сидит.

Ну в Темпле обитали люди образованные, что им стоило сочинить незатейливый стишок…

Не были чужды поэзии и тюремные сидельцы. В одной из башен Тауэра среди прочих реликвий сохраняется надпись, датированная 1581 г. Некий Томас Михоу нацарапал какой-то железкой:

Я злые пытки вытерпел сполна,

но мне свобода не была дана.

Надписи на стенах – еще одна старинная лондонская традиция. Еще Томас Мор в одной из своих книг цитировал такую, в немалом количестве повторенную во многих районах города: «D. С. лишены всякого Р.» Кое-что Мор расшифровал: предположил, что имеется в виду «готовность, с коей женщина предается телесному разврату, если она одурманена питьем», а «D. С.», скорее всего, означает drunken cunts – «пьяные бабы» на староанглийском. Но вот что такое «Р.», осталось загадкой и для Мора, и для современных историков Лондона.

Были надписи религиозного плана. Некий Томас Берри накорябал на стене: «Порази их, Господи, твоим мечом». Кого конкретно он имел в виду, было известно только ему самому. Из этого же ряда – «Христос – Бог», «Джованна Сауткот» (жившая в 1750–1814 гг. дочь фермера, «пророчица» и проповедница, религиозная фанатичка, у части народа пользовавшаяся большой популярностью).

Были надписи политические, связанные с именами видных государственных деятелей: «Проклятье герцогу Ричмондскому!», «К чертям Питта!», «Нет налогу на экипажи!». Были чисто бытовые: «Джеймс Боун не умеет целоваться», «Роуз Мэлони – воровка». Кто-то размашисто вывел: «Смерть евреям!» Очень много надписей «был здесь», «был сдесь», «был тута» – очень часто подписанных либо полными именами, либо инициалами. Тут уж знакомая и нашему времени неистребимая тяга таким вот нехитрым способом увековечить себя для потомства, коли уж больше нечем. Как сказал одному из лондонских писателей такой вот любитель плюнуть в вечность: «Если вы хотите остаться в городе на веки вечные, вернее всего будет где-нибудь расписаться». Кто-то, опять-таки не чуждый поэзии, оставил на стене таверны возле Ковент-Гардена послание потомкам:

Всегда грязней из человека прет,

когда он пишет или когда с…т.

А ведь метко выразился, стервец! В общем, лично я верю, что Владимир Высоцкий своими глазами видел то, о чем потом написал: «В общественном парижском туалете есть надписи на русском языке». Особенно когда вспоминаю, что́ мои побывавшие в Нью-Йорке знакомые написали на стене в Гарлеме, куда однажды отправились на экскурсию поддавшей компанией. Это местные, то бишь белые жители «Большого Яблока» (как часто называют Нью-Йорк), к Гарлему и близко не подойдут, а подвыпившие «руссо туристо» частенько там гуляют ватагами, и наученные горьким опытом аборигены с ними предпочитают не связываться. И все же – хорошо, что чернокожие гарлемцы ни словечка по-русски не знали, иначе, прочитав то, что на стене русские написали, все же не вытерпели бы…

Белые рабы

И снова строка из моей любимой поэмы Роберта Рождественского: «Посмеялись? А теперь давай похмуримся…»

На больших дорогах вовсю шалили разбойники. А на проселочных, в провинции, действовали налетчики совсем другого пошиба – не «индивидуалы», а нанятые государством, точнее, Адмиралтейством. Грабить они никого не грабили, у них была узкая специализация – похищение людей, главным образом мужчин помоложе и поздоровее. Чтобы привезти их связанными в какой-нибудь порт и насильно сделать матросами военного флота.

В солдаты шли добровольно обычно любители разгульной жизни. Дело не только в надеждах на военную добычу и буйство в захваченных городах. Можно было неплохо, в который раз простите за вульгарность, оттопыриться и в родной Англии. Казарм в то время не было, и солдат расквартировывали в частных домах, где они держались отнюдь не ангелочками. Да и наказания были не такими уж и жестокими, чтобы их получить, надо было очень постараться.

Совершенно другое положение сложилось в военно-морском флоте. Добровольцев туда заманить было невозможно – жизнь военного матроса мало чем отличалась от каторги. Прежде всего – невероятная скученность. Многим после вахты приходилось натягивать гамаки между пушками. Ели посменно, а кормили отвратительно. Солонина была такой старой и твердой, что матросы из нее вырезали табакерки, служившие не хуже деревянных. Из окаменевшего сыра выпиливали пуговицы, не уступавшие медным или костяным. Галеты кишели червями. К тому же часть и этой убогой жратвы отначивал корабельный интендант, чтобы официальным образом получить от капитана премию за «экономию». Питьевая вода быстро протухала, и ее заменяли скверным пивом или самым дешевым прокисшим вином – подливая воду и в пиво, и в «бормотуху». Жалованье оставалось неизменным примерно 150 лет – со времен Кромвеля до конца XVIII в., – причем половина его уходила на вычеты: за форму, «питание», казенную постель и прочие надобности. Каждый день, правда, выдавалась «винная порция», как это называлось в русском военном флоте, – примерно 250 г скверного рома, опять-таки разбавленного водой. Но в то же время сурово наказывали за малейшие признаки опьянения.

А уж наказания… За малейшую провинность били «кошкой» – плеткой-девятихвосткой, причем в «хвосты» были вплетены железные шипы. После двух-трех ударов кожа лопалась, еще несколько рассекали мясо до кости. Стандартная норма – 12 ударов, после чего наказанный пару недель валялся в постели спиной вверх, пока шрамы не подживали. За что-то посерьезнее давали 300 ударов или «проводили по флоту» – возили с корабля на корабль (эскадры часто были немаленькими) и на каждом пороли. И то и другое на практике означало смертную казнь. Впрочем, петля на нок-рее тоже была в ходу…

Очень распространено было килевание. Многие начисто забыли, что это такое. А процедура это жуткая. На верхушке грот-мачты (самой высокой мачты на корабле) и оконечностях рей были намертво закреплены блоки. Сквозь них протягивали трос, пропускали его под днищем корабля, под килем. К тросу привязывали провинившегося и протягивали трос по кругу. Одним оборотом дело не ограничивалось – два-три, а то и побольше. Не так уж редко наказанный захлебывался, и вернуть его к жизни не удавалось. Что никого не беспокоило – капитаны приказывали вышвырнуть тело за борт с грузом, привязанным к ногам, и философски пожимали плечами: не проблема, новых наловят…

Вдобавок жили матросы, как заключенные в тюрьмах и лагерях: во время стоянки в портах на берег их не пускали, прекрасно понимали, что немало разбежится, несмотря на то что за дезертирство с судна полагалась виселица. Чтобы не доводить людей до полного остервенения, все же разрешали подниматься на борт друзьям матросов и портовым проституткам.

(Позже, в самом конце XVIII в., эта каторжная жизнь взорвется самым крупным за всю историю британского военного флота матросским мятежом, но подробно об этом в следующей книге.)

Французские военные моряки прозвали английских «тиграми» – не за храбрость, а за то, что спина практически у каждого была исполосована зажившими шрамами от «кошки».

Как легко понять, в таких условиях добровольно идти на флот соглашались лишь отпетые преступники, у которых горела земля под ногами и впереди маячила виселица. Но сколько их было? Так что десятилетиями продолжалась охота за «белыми рыбами» для пополнения матросских рядов. На флоте это стало столь же обычным делом, как подсчет сухарей или штопка парусов. Даже знаменитый адмирал Горацио Нельсон, относившийся к своим матросам более гуманно, чем многие его коллеги в эполетах, считал эту охоту прямо-таки неизбежным делом…

Так что не раз случалось: молодой и крепкий парень или мужчина, вышедший за околицу навестить приятелей в соседней деревне, пойти на свидание с девушкой, поискать отбившуюся от стада овцу или еще по какой-нибудь житейской надобности, исчезал бесследно, словно в воздухе растворялся. Его родные, родители или жена (многие были женаты, но ловцов рабов это не останавливало, семейным положением пленника они совершенно не интересовались) могли предполагать, что с ним случилось, но точно не знали – морякам запрещалось вести переписку с берегом, да многие деревенские были и неграмотны, иногда через несколько лет исчезнувший все же возвращался – постаревший, изможденный, с исполосованной шрамами спиной и ранами, а иногда не возвращался вовсе.

Людей, промышлявших этим неблаговидным ремеслом, именовали «вербовщиками», что не соответствует положению дел. Понятие «вербовка» подразумевает добровольное согласие завербованного, а здесь о нем и речи не шло.

«Вербовщики» резвились и в портовых городах. Либо подпаивали в кабаке загулявшего человека (отдавая особенное предпочтение морякам), бесчувственного уволакивали на корабль, либо поступали еще циничнее: на темной улице били подвыпившего по голове и утаскивали – якобы тащат на корабль перебравшего приятеля. До выхода в море бедолаг держали взаперти, ну а вдали от берега с корабля уже не убежишь. Позже, в середине XVIII в., морские путешественники в своих записках отмечали: в Южных морях, то есть в Индийском океане, на любом обитаемом острове среди туземцев жил беглый английский моряк, а то и несколько. (Впрочем, попадались дезертиры и других национальностей – во всех тогдашних государствах военный флот по царившим там порядкам не так уж и сильно уступал английскому.)

В городах «вербовщикам» их выходки сходили с рук, а вот в деревнях не всегда. Английские крестьяне давненько уж выработали нехитрую методику: если схваченному удавалось позвать на помощь и его кто-то услышал, со всех сторон сбегались оказавшиеся поблизости и «вербовщиков» колошматили немилосердно. Те, отлежавшись, часто подавали на обидчиков в суд, но ни разу не один английский судья крестьян никоим образом не наказал. Не из душевного благородства или гуманизма, просто-напросто строго соблюдал букву закона, а «вербовщики» действовали без малейших юридических обоснований: не существовало ни королевского указа, ни одобренного парламентом закона, разрешавшего такую деятельность. Правда, привлекать к суду самих вербовщиков судьи опасались, и местные власти не принимали против них никаких мер – все знали, кто этих молодчиков крышует и на кого они работают…

Как ни удивительно, на сей раз очередную гнусность изобрели не англичане – они всего лишь позаимствовали чужую наработку. Еще в XVII в. точно так же во Франции хватали встречных-поперечных простого звания и уволакивали служить в солдатах. В XVIII в. эта практика пышным цветом распустилась в Пруссии. Лохов порой заманивали, обещая баснословное жалованье и скорое производство в офицеры, а офицер тогда был фигурой значительной. Некоторые дурачки даже сами платили за обещанные им в скором будущем офицерские эполеты. Гораздо чаще подходящего добра молодца напаивали вусмерть в кабаке, давали подписать контракт и утаскивали в казармы, откуда выхода уже не было, а за дезертирство отправляли на каторгу, где приковывали к тачкам, а порой резали носы и уши. Мало того, прусские «вербовщики» рыскали по соседним государствам, хватали и силой увозили подходящего статью человека, не делая различий между простолюдинами и дворянами. Нескольких прусских «вербовщиков» в соседних странах поймали и повесили на площади. А однажды их жертвой оказался обучавшийся в Германии русский студент по имени Михайла и по фамилии Ломоносов. Ага, тот самый, будущее светило русской науки. Михайле, к счастью, удалось бежать и скрыться за прусской границей.

Точно те же методы применяли (и даже в XIX в.) капитаны торговых судов и китобойцев – подпоят в кабаке, уволокут на свой корабль… Появилось даже жаргонное словечко для этой процедуры, «зашанхаить» – от китайского портового Шанхая, где эти штучки были в большом ходу.

Так что, как видим, насильственную «вербовку» придумали вовсе не англичане. Однако именно англичане стали изобретателями очередной гнусности, на которую сто с лишним лет держали монополию…

Чуть ли не все страны, владевшие заморскими колониями, устраивали там каторгу для своих преступников. Однако это, во-первых, были люди, осужденные за конкретные уголовные (а позже и политические) прегрешения против закона, во-вторых, если их и отправляли на какие-то работы, то всегда в цепях и под строгим присмотром вооруженного конвоя. Англия стала первой и единственной европейской страной, заселявшей колонии людьми, не только осужденными за какие-то преступления, но и за принадлежность к определенной социальной категории или религиозному направлению. Предположим, французы тоже ссылали в свою Канаду вместо тюремного заключения мелких преступников и проституток, но опять-таки за конкретные противозаконные дела, осужденных по приговору суда. И их было все же не так много. А главное, они не оказали никакого влияния на развитие канадской экономики. Англичане как раз широко использовали подневольную рабочую силу – белую. И создали систему, удерживавшую людей на рабочих местах получше кандалов и вооруженного конвоя…

Речь идет об институте сервентов (от латинского «erventus» – «услуга». Вот только положение их было гораздо хуже, чем у обычных слуг, практически рабское.

За сто с лишним лет число насильно отправленных в Америку сервентов составило в общей сложности 50 000 человек. В разное время и в разных колониях сервенты составляли от 10 до 15 процентов населения (причем в число этих 50 000 не входят белые рабы с островов-колоний Англии в Карибском море – самыми крупными из них были Ямайка и Барбадос с их обширными плантациями).

Некоторая, меньшая часть севентов (именовавшихся еще «кабальными слугами») попадала в Америку все же добровольно, подписав соглашение – правда, назвать его иначе, чем «кабальным», язык не поворачивается. В уплату за проезд добровольцы, называвшиеся еще «выкупники», должны были от двух до семи лет отработать в качестве слуги или служанки на ферме, в ремесленной мастерской, домашней прислугой. В течение этого срока запрещалось уходить к другому хозяину и даже жаловаться в суд на скверное обращение.

Параллельно на континент британцы запустили великое множество вербовщиков – на сей раз вербовщиков без кавычек. Они никого не похищали силой (в отсталой Европе за такие фокусы могли и за решетку отправить, и вздернуть). Просто-напросто впаривали лохам сказочки наподобие тех, что раньше ходили о золотой стране Эльдорадо: мол, золотой песок чуть ли не на улицах валяется, как мусор или зола, реки и ручьи полны жемчужными раковинами, которые можно черпать ведрами, и любой бедняк в два счета станет богатым плантатором – в Америке, господа, это что раз плюнуть…

Соглашались, как вы понимаете, исключительно бедняки, искавшие лучшей доли. Подмахнувших договор до отплытия держали в тюрьме, чтобы не передумали и не сбежали. Потом отправляли за океан в жутких условиях. Капитанам за провоз платили с головы, и они набивали трюмы пассажирами в точности так, как рабовладельцы поступали с живым товаром. Рейс длился, в зависимости от погоды, от четырех недель до четырех месяцев. Все это время лохи обоего пола лежали в трюмах, не раздеваясь. Кормили хуже, чем матросов в британском военном флоте. Отмечено немало случаев, когда оголодавшие люди охотились за корабельными крысами – моряки до такого все же не доходили. Мало того: на одном из кораблей доведенные голодом до безумия пассажиры съели шесть трупов умерших спутников. Я вам не страшные сплетни пересказываю, а привожу факты, взятые из книг американских историков…

Еще сквернее жилось сервентам, отправленным в Америку принудительно.

В Америку отправляли осужденных на виселицу или пожизненное заключение преступников, заменяя им нары или петлю сроками трех категорий: кабальное услужение на семь лет, на четырнадцать, пожизненное. В английской истории осталось имя некоего Фрэнка Гибсона – его приговорили к виселице за грабеж на улицах, но предложили вместо эшафота пожизненный срок в качестве американского кабального слуги. Гибсон, подумав совсем недолго, выбрал виселицу. Это о многом говорит…

По прибытии в Америку сервентов, как добровольных, так и кабальных, преспокойно продавали. Подлинное объявление в американской газете: «Только что в Лидстаун прибыл корабль «Юстиция» с примерно сотней физически здоровых сервентов – мужчин, женщин и мальчиков. Продажа состоится во вторник, 2 апреля». Что примечательно, объявление напечатано в марте 1771 г., всего за три года до американской революции…

Если в порту покупателей не находилось, сервентов отдавали так называемым «торговцам душами». Они уводили белого раба в глубь страны и продавали любому желающему. Поскольку частенько в истории трагическое или печальное сопровождается чем-то откровенно комическим, современники отметили и такой случай: «Торговец душами», то ли с устатку, то ли перебрав виски, завалился поспать в сарае. Его живой товар оказался парнем сообразительным. Пошел к местным и сказал, что он и есть «торговец душами», а в сарае спит раб, которого он готов продать по цене ниже рыночной. Получил денежки и растворился в безвестности. Как выпутался из этой истории работорговец, мне неизвестно, но хочется верить, что он, даже если и выкрутился, сначала получил по шее за то, что качал права…

Была еще одна категория добровольцев – «ученики». Детей из бедных семей родители сами «сдавали» в Америку, чтобы они там за обучение ремеслу отработали на хозяина. «Ученикам» приходилось еще тяжелее, чем взрослым сервентам, – у многих взрослых был конкретный семилетний срок. А ученики освобождались от хозяина только по достижении ими двадцати одного года (а угодить в Америку могли и лет в десять, а то и будучи помладше).

Преступников все же оказывалось слишком мало. Хозяйственные англичане составили подробный список «негодяев и бродяг», которых после поимки на законном основании можно было отправлять в «кабальные» сервенты. Документы прекрасно сохранились. В категорию «негодяев и бродяг» входили: «Всех, кто, попрошайничая, называет себя школярами; всех моряков, которые делают вид, что потеряли свои корабли и товары в море и слоняются по стране, выпрашивая милостыню; всех праздношатающихся людей в любой сельской местности, которые либо попрошайничают, либо занимаются всякими таинственными ремеслами или нелегальными играми… актеров, выступающих в интермедиях, и бродячих музыкантов… всех этих странников и простых работников, слоняющихся без дела и отказывающихся работать за разумную оплату, которую обычно предлагают».

Представляете, сколько народу можно было нагрести на основании этого практического руководства? Кстати, поминаемая разумная оплата составляла сущие гроши, позволявшие разве что не умирать с голоду. По сравнению с таким документом печальной памяти советский закон «О тунеядстве» выглядит гуманнейшим…

По тому же закону в Америку отправляли еще и «политических», то есть диссинтеров, религиозных диссидентов. И направлено было это в первую очередь против квакеров, особенно ненавистных властям, но под раздачу попадали и те, кто держался других толков. Закон гласил: на семь лет в колонии будет отправлен всякий, кого трижды уличили в посещении «незаконных религиозных собраний». А заодно и тот, кто знал об этом «мыслепреступнике», но не донес властям…

«Кабальные» были вообще лишены каких-либо прав. Все, и «кабальные», и «добровольные», и «ученики», трудились исключительно за ночлег и скудное пропитание (ученики еще и за обучение ремеслу). Им не полагалось даже одежды – весь свой срок должны были ходить в том, в чем приплыли. Продолжительность рабочего дня и условия труда определял сам хозяин – как легко догадаться, никоим образом не в ущерб себе. Протестовать не полагалось. Еще в 1663 г. шестеро «кабальных» пришли к судье в Мериленде и пожаловались, что хозяин кормит их чуть ли не объедками, а мяса они вообще не видели. Судья рявкнул: если немедленно не вернетесь к хозяину, сукины дети, получите по тридцать плетей! Вернулись…

Побег от хозяина карался либо жестокой поркой, либо удвоением, а то и утроением срока. За повторный побег белому рабу выжигали лоб раскаленным железом. Еще одно самое обычное объявление из американской газеты: «Бежал от нижеподписавшегося, проживающего в Аппер-Пенс-Нет, округ Салем (тот самый Салем, где пуритане в 1692 г. сожгли нескольких «ведьм». – А.Б.), 27 августа сего года слуга-шотландец по имени Джеймс Дик, около 30 лет от роду, ростом около пяти футов восьми дюймов, волосы рыжеватые, цвет лица свежий, смотрит исподлобья, говорит хриплым голосом; во время побега на нем был железный ошейник (так как это уже восьмой его побег) и темная куртка из медвежьей кожи. Кто поймает упомянутого слугу и обеспечит его возвращение господину, получит награду в три доллара, которую заплатит Томас Кэри-младший». Это объявление в газете колонии Пеннсильвания появилось в сентябре 1773 г., когда до революции и Войны за независимость оставался какой-то год. Если упрямому «побегушнику» Дику удалось это время продержаться в бегах, он довольно скоро избавился от железного ошейника…

Белым рабам жилось даже хуже, чем черным. Как писали американские современники событий еще в XVII в., раб представлял собой пожизненную собственность хозяина, а многих белых приходилось все же отпускать на свободу по достижении определенного срока, так что хозяин старался выжать из «временного» раба все соки… Да и закон об освобождении сформулировали достаточно хитро, оставив лазейку для его нарушения: «Каждый сервент, который служил верно и добросовестно на пользу своему хозяину семь лет, не может быть отпущен безо всего; если же он не проявил верности, добросердечности и усердия на своей службе при хорошем обращении с ним хозяина, он не будет отпущен на свободу, пока власти не сочтут, что он выполнил свои обязательства».

То есть открывался широчайший простор для людей недобросовестных. Роль играло лишь мнение хозяина, а сервента никто не стал бы и слушать, наверняка находилось множество скотов, которые с чистыми глазами повествовали, что все это время кормили сервента жареными перепелками и поили лучшим пивом, а он, скотина неблагодарная, не проявил ни малейших «верности, добросовестности и усердия», так что пусть поработает еще…

Сервентам разрешалось вступать в брак лишь с разрешения хозяина, а те чаще всего его не давали: зачем рабу отвлекаться на убыточные для хозяина глупости вроде семейной жизни и детей? Разрешение хозяина касалось лишь «добровольных» – «кабальным», если они заключали брак без разрешения хозяина, добавляли срок, а брак «должен рассматриваться как прелюбодеяние или внебрачная связь, а дети должны считаться внебрачными».

«Кабальных» можно было безнаказанно увечить и даже убивать. В 1666 г. некая дамочка в наказание отрезала сервенту все пальцы на ногах, отчего он и умер. Суд ее оправдал. Примерно в то же время некий хозяин заковал «кабального» сервента в цепи и забил до смерти, а двух «добровольных» служанок изнасиловал. За убийство суд вынес убийце лишь порицание (в точности как в советские времена, когда одной из форм наказания было «общественное порицание», на которое субъекты вроде Верзилы из гайдаевской кинокомедии плевали с высокой колокольни), а изнасилования не рассматривали вообще: мало ли как хозяину взбредет в голову обращаться со своим домашним скотом? По принципу кота Матроскина: «Моя корова, что хочу, то и делаю». (На эту тему есть пошлый анекдот, но я его приводить не буду – тут не до веселья…)

И дамочка, и тот хозяин соблюдали закон. А писаный закон гласил: «Если раб, будучи наказан хозяином за бегство или другой проступок против него, потеряет жизнь или какой-нибудь член, то никто не обязан за это никаким возмещением. Но если кто-либо из баловства или жестокости намеренно убьет своего раба, он уплатит в казну 15 фунтов стерлингов». Вообще-то этот закон написан для Барбадоса, но на материке действовали свои, ничуть не гуманнее. А для богатого плантатора заплатить 15 фунтов было не напряжнее, чем нынешнему отечественному олигарху или западному миллионеру уплатить штраф за неправильную парковку…

«Добровольцам» после отбытия срока полагалось немного денег, кое-какая одежонка, иногда земельный участок. Однако американцы – большие любители всей и всяческой статистики. Их историки прилежно подсчитали: примерно четверть сервентов умирали от непосильного труда и жестокого обращения до истечения срока. А 70 % освободившихся земельных участков не получили и пополнили ряды наемных рабочих – с той разницей, что платили им регулярно, а увечить и убивать было нельзя…

Было время, когда число белых рабов в колониях превышало число черных, и значительно. Данные по Вирджинии за 1683 г.: три тысячи черных рабов и двенадцать тысяч белых, в других колониях обстояло примерно так же…

И наконец, самая неприглядная страница истории сервентов: в колонии из Англии насильно отправляли детей…

Часть из них, в основном сирот и бездомных, отправляли в Америку сами власти. Но гораздо больше ребятишек становились жертвами похитителей. Действовала целая сеть агентов, высматривавших на городских улицах бедно одетых детей, родители которых, безусловно, не смогли бы доискаться правды. Хватали, держали взаперти, а когда набиралось достаточно, чтобы заполнить трюм корабля, отправляли за океан. Американский историк Г. Аптекер приводит данные об одном таком «предпринимателе», который прилюдно хвастался, что за двенадцать лет похитил и отправил в колонии примерно пятьсот детей ежегодно. А ведь таких было много… Этот поганый бизнес ни властями, ни судом не преследовался совершенно. В колониях дети попадали в «ученики» – по описанной выше практике…

В разных частях будущих США и отношение к сервентам было разное. Самая веротерпимая и толерантная колония – Вирджиния. Уже став штатом независимого государства, она в 1786 г. первой приняла закон, провозглашавший полную свободу вероисповедания абсолютно всем. А в 1682 г. Ассамблея Вирджинии (выборный орган местного самоуправления) отметила: «Варварское обращение хозяев с рабами (речь идет исключительно о сервентах. – А.Б.) вызвало множество скандалов и нанесло ущерб престижу страны в целом, в результате чего люди, которые намеревались приехать сюда, теперь воздерживаются от этого из-за всяких опасений; и по этой причине приток, особенно мужской рабочей силы и благосостояние владений его величества наталкиваются на большие трудности».

Изменить своей властью Ассамблея ничего не могла – эти вопросы были полностью в компетенции Лондона. На севере, в Новой Англии, где долго правили бал пуритане-кальвинисты, отношение к сервентам было гораздо хуже: согласно кальвинистской этике то, что сервенты были бедны, означало, что Бог от них отвернулся, а значит, они сущие недочеловеки и обращаться с ними следует соответственно. Вообще, американский Север, в отличие от более терпимого Юга, долго оставался уже не в колониях, а в США форменным оплотом реакции. Вплоть до XIX в. не лондонские власти, а местные пуританские запрещали «клятым папистам», шотландцам и ирландцам жить в городах, кроме трех резерваций в колонии Нью-Гэмпшир. В штате Массачусетс евреи получили гражданские права только в 1821 г. – и там же церковь отделили от государства лишь в 1833 г. До этого именно пуританская церковь управляла всей жизнью людей, с жестокими наказаниями за малейшее отступление от правил (тех, кто хочет подробной конкретики, отошлю к своей книге «Неизвестная война», вышедшей 11 лет назад).

Черное рабство в Америке – тоже исключительно результат усилий господ из Лондона. Американские плантаторы черных рабов покупали, но не сами снаряжали экспедиции в Африку. Этим занималось немало воротил из Англии, кровно заинтересованных в росте прибылей. Изрядная часть американских плантаций принадлежала не местным хозяевам, а акционерам из Англии, многие из которых так и прожили жизнь, не побывав в Америке. Они и старались, чтобы дивиденды росли как на дрожжах. Южная колония Южная Каролина более ста лет процветала без рабства, занимаясь тем, что рабского труда не требовало: выращивали кукурузу и коноплю (для пеньки, которая, в свою очередь, шла на веревки и канаты), выкармливали свиней, вывозили оленьи кожи и древесину. Однако в 1710 г. те самые акционеры из Лондона, которым принадлежала большая часть земель, категорически «порекомендовали» бросить эту ерунду и сосредоточиться на выращивании риса, для чего как раз требовался уже рабский труд. Вот и появились в немалом количестве черные рабы…

Точно так же обстояло в колонии Джорджия, главном поставщике вирджинского табака. Чтобы расширить плантации, лондонские акционеры в 1750 г. ввели там рабство…

Рабы начиная с древности нисколько не заморачивались национальными и религиозными различиями, а в Америке еще и расовыми. Черные и белые рабы, что называется, жили душа в душу. Вместе выпивали украдкой, вместе ходили на мелкие кражи (главным образом свиней). И не только это. В колонии Мериленд приняли закон, запрещавший браки между черными и белыми: белая женщина, вышедшая замуж за негра, будь она «доброволицей» или «кабальной», получала семь лет «кабального служения», а негра, если он был свободным, определяли в пожизненное рабство. Если уж специально приняли такой закон, подобные браки явно были не редкостью.

Черные и белые и бунтовали вместе. Дело не ограничивалось тем, что сервенты помогали прятаться беглым чернокожим рабам либо бежали подальше вместе с неграми.

Во второй половине XVII в. в Вирджинии предатель выдал какой-то заговор, готовившийся совместно белыми и черными. Вешали и тех и других на одной перекладине…

К 1741 г. в Нью-Йорке было примерно две тысячи черных рабов и десять тысяч белых. Зимой в городе произошла серия загадочных пожаров. В попытках выжечь город дотла обвинили и белых, и черных. Подробности неизвестны, но повешены были и белые, и черные, в том числе две белые служанки. Еще в 1661 г. мятежники под предводительством белых Фрейда и Клаттена сколотили отряд из белых и черных, раздобыли даже несколько пушек. Мятеж подавили, не дав ему разгореться, и на суде выяснилось, что вожаки собирались пройти по всем колониям, собирая к себе как белых, так и черных, и намеревались добиваться свободы для всех, независимо от цвета кожи.

Американский историк З. Морган: «Есть намеки на то, что две группы презренных изначально видели друг друга разделяющими одну судьбу. Например, среди сервентов и рабов были обычным делом совместные побеги, похищение свиней, попойки. Среди них не было необычным предаваться совместным любовным утехам. Во время восстания Бэкона один из последних сдавшихся в плен отрядов состоял из восьмидесяти негров и двадцати сервентов-англичан».

Трагикомический случай, имевший место в реальности. Некий англичанин, накопив достаточно денег, чтобы заплатить за проезд, приехал в Америку вольным человеком, оставив в Англии родных. Через какое-то время он, надрывая пуп, все же разбогател настолько, что решил прикупить себе в хозяйство сервентов – благо как раз пришел корабль с очередной партией белых рабов. Хозяин купил себе заочно, не видя «товара», трех человек. Когда к нему доставили «покупку», выяснилось, что это отец и мать покупателя и его родная сестра.

Сплошь и рядом кончалось не так благополучно. Если сервенты прибывали семьями, их распродавали поодиночке: муж попадал к одному хозяину, жена – к другому, дети, если были, – к третьему…

Точных сведений у меня нет, но, зная человеческую природу, всерьез подозреваю: когда полыхнули революция и Война за независимость, наверняка многие хозяева, жестоко обращавшиеся с сервентами и не успевшие сбежать под защиту королевских войск, получили от сервентов по заслугам… Сервенты массами шли в армию генерала Вашингтона и дрались особенно отчаянно: свободные поселенцы сражались за независимость, а сервенты – еще и за личную свободу, избавление от рабства…

Чтобы немного отвлечься от ужасов белого рабства, поговорим об изящной словесности. Точнее, об одном из классиков английской литературы, Даниэле Дефо.

Перо, плащ и кинжал

Начну с того, что его фамилия писалась и при его жизни, и долго после смерти не слитно, а раздельно – де Фо. В трехтомной биографии писателя, вышедшей в Лондоне в 1830 г., он опять-таки именуется де Фо.

Предки классика, фламандские протестанты, еще при Елизавете бежали из Фландрии в Англию. Так поступали многие: католиков они ненавидели, но и не горели желанием воевать против них с оружием в руках, предпочитали эмиграцию. В Англии они в миллионеры не выбились, но и бедняками не были: занимались на широкую ногу ремеслами и торговлей, покупали земли. Все они, в том числе родной отец писателя (владевший в Лондоне немаленькой мясной лавкой и мастерской по изготовлению свечей – очень ходкий и прибыльный товар) в те времена звались попросту Фо. И только молодой Даниэль стал называть себя де Фо.

На этот счет есть старая версия: якобы Фо и во Фландрии назывались де Фо, но англичане из-за особенностей своего произношения «де» отбросили и стали называть мигрантов Фо.

Версия эта выглядит крайне сомнительной: никакие такие «особенности произношения» не мешали ни Даниэлю именовать себя де Фо, ни окружающим его так называть. Гораздо вероятнее другая: Даниэль дворянскую приставку «де» просто-напросто сам пришпандорил к почтенной отцовской фамилии. Так оно было гораздо престижнее и гламурнее: позволяло думать, что молодой человек происходит из старинной нормандской фамилии. В Англии и сегодня встречаются представители старинных фамилий, потомки нормандцев, которые приставку «де» пишут отдельно от фамилии. Как не раз бывало и в том столетии, и в последующих, подобное самозванство часто сходило с рук. Как позднее иронически заметит в одном из романов о XVIII в. Валентин Пикуль, «в те времена люди не стыдились называть себя так, как им больше нравилось». Даниэль был далеко не первым и не последним – частенько прокатывало…

Отступление о фамилиях, именах и дворянских приставках

Дворянскую приставку сохранил, например, де Валера – один из видных лидеров движения ирландцев за независимость, впоследствии первый президент независимой Ирландии. (Сама его фамилия в сокращенном виде стала лозунгом борцов за независимость: поднятый сжатый кулак и возглас «Да здравствует Дев!»)

Многие фамилии с этой приставкой стали писаться слитно, особенно в России. Знаменитый французский моряк Лаперуз, совершивший немало дальних путешествий и убитый дикарями на островке побережья Австралии, на самом деле граф Ла Перуз («ла» тоже было дворянской приставкой, вспомним Атоса, графа де ла Фер). Писатель Ларошфуко – де Ла Рошфуко, баснописец Лафонтен – Ла Фонтен, известный ученый Даламбер – маркиз д’Аламбер (следовательно, родом из поместья Аламбер, как д’Артаньян – родом из Артаньяна, а его прототип Шарль де Батц де Кастельмор тоже звался по названиям родовых имений).

Впрочем, и фамилия Дефо давно уже пишется слитно у самих англичан, что доказывает солидное издание: «Словарь британской истории», в 1991 г. изданный в Оксфорде. Там как раз написано слитно: Defoe.

Иногда дворянскую приставку присобачивали себе люди, не имевшие никакого права зваться дворянами, – например, французский писатель самого простого происхождения Оноре Бальзак (и снова сошло с рук, прижилось). Случалось и наоборот: от приставки «де» избавлялись в видах политической карьеры. Провинциальный адвокат Максимилиан де Робеспьер, кинувшись в революцию и стремясь выглядеть этаким пролетарием от сохи, по пути из родного Арраса в Париж «де» из своей фамилии где-то обронил, разумеется, умышленно. Его сподвижник Камилл де Мулен поступил по-другому: стал писать фамилию слитно. Правда, это им в жизни не особенно помогло, обоим отрубили головы: Демулену – по инициативе Робеспьера, а Робеспьеру те, кого он диким террором достал, и они опасались стать следующими жертвами.

Коли уж зашел разговор о «потере» и самочинном «обретении» дворянских приставок, грех не упомянуть памятного многим капитана роты королевских мушкетеров де Тревиля. В гасконском городке Труавиль жил-поживал юноша из приличной семьи, носившей одноименную с городом фамилию. Семья была вполне респектабельная, одна беда – не дворянская. И однажды молодой провинциал, как многие, отправился делать карьеру в Париж. Из Труавиля выехал молодой человек Труавиль, принадлежащий к «третьему сословию». Но поскольку дорога из Гаскони в Париж неблизкая, на пути может случиться много интересного и разного. В Париж приехал уже дворянин де Тревиль, с ворохом старинных документов, подтверждавших его происхождение чуть ли не от крестоносцев. Как писал в знаменитом некогда детском стишке Самуил Маршак: однако за время пути собака могла подрасти… Никаких вопросов бумаги де Тревиля в Париже не вызвали. Кстати, реальный шевалье Шарль д’Артаньян де Батц де Кастельмор однажды сам себя произвел в графы. Заявил на людях, что всегда был графом, просто как-то раньше об этом из скромности не упоминал, а теперь вот вспомнил, так что к нему следует отныне обращаться не иначе как «господин граф». Окружающим пришлось так и поступать: шевалье был в большой милости у короля Людовика Четырнадцатого…

Немного об именах. Герой самого знаменитого романа де Фо Робинзон Крузо у англичан именуется через «с» – Робинсон (так и в помянутом оксфордском словаре, и в нашем энциклопедическом словаре Павленкова 1913 года издания). Самое обыкновенное английское имя – причем приставка «сон» означает «сын», то есть Крузо – сын некоего Робина. Иногда это становилось именем, а иногда и фамилией – как у знаменитого писателя Роберта Льюиса Стивенсона (предки писателя – потомки какого-то Стивена).

Любопытно, что эта английская практика, с окончанием «сон», имеет некоторое сходство с долго бытовавшей в России. Постоянные фамилии носили только дворяне, а люди простого звания (причем не только крестьяне) использовали другой метод: вместо фамилии служило имя отца. Иван Петров – сын некого Петра. Его сын уже будет именоваться Игнатий Иванов, а внук – Семен Игнатьев. Постоянные фамилии все эти люди получат только после отмены крепостного права, но в обиходе еще долго будут пользоваться старинным оборотом. Действие романа В. Шишкова «Угрюм-река» происходит незадолго до Первой мировой, но главного героя, Прохора Петровича Громова, сибирские крестьяне часто называют на старый лад: «Прохор Петров».

Ну а имя «Робинсон», превратившись в «Робинзона», стало прямо-таки символом: «робинзониада» – это некие приключения или странствия в одиночку. Кстати, появились многочисленные подражания в литературе: свои Робинзоны есть у немецких писателей и во Франции (повесть Жюля Верна «Дядюшка Робинзон»). Хотя в Англии до сих пор обитает немало людей по фамилии Робинсон (вот имя как-то вышло из употребления).

Конец отступления. Займемся мистером де Фо. Родители и родня хотели, чтобы он стал пуританским проповедником, но молодой Даниэль был по натуре слишком пылким и непоседливым, чтобы посвящать себя столь скучному, на его взгляд, занятию. Сначала не раз пытался заняться каким-нибудь бизнесом, но всякий раз прогорал. Сам писал об этом:

Судеб таких изменчивых никто не испытал,

тринадцать раз я был богат и снова беден стал.

То ли подействовало несчастливое число 13, «чертова дюжина», то ли попросту надоело. Как бы там ни было, де Фо устремил стопы поначалу в журналистику, довольно быстро стал знаменитым публицистом и памфлетистом. Своим пером активно поддержал «Славную революцию» – и потом при Вильгельме Третьем никаких претензий к властям у него не было, считался «своим». А вот при королеве Анне претензии появились во множестве. Де Фо основал газету «Обозрение» (The Rewiew), очень быстро ставшую популярной. Был ее владельцем, главным редактором и автором большинства материалов, публиковавшихся как под собственным именем, так и под многочисленными псевдонимами. Скоро стал матерущим диссидентом (в нынешнем смысле слова, а не в тогдашнем религиозном), автором немалого количества поэтических и прозаических сатир и памфлетов, направленных против правительства (1704–1713 гг.). Ни одно правительство такого не любит. За памфлет «Простейший способ расправы с диссидентами» (вот здесь речь шла как раз о диссидентах религиозных, диссинтерах) де Фо оштрафовали на приличную сумму, ненадолго посадили в тюрьму Ньюгейт, трижды выставляли у позорного столба.

Снова сделаем отступление – точнее, подробный рассказ о позорном столбе (по-английски pillory). Это был столб примерно в два человеческих роста, с приступочкой для ног посередине, а на верхушке – разъемная деревянная колодка с тремя отверстиями: самое большое – для шеи, два поменьше – для рук. (Обычно по обе стороны столбца были еще две колодки на уровне земли, с двумя дырками – для ног.) Наказанного ставили на приступочку, шею и руки надежно закрепляли запиравшейся на замок колодкой и на несколько часов выставляли на потеху толпе (для лондонцев это было одним из любимых развлечений, как и публичные казни). Практически в каждом городе, и крупном, и маленьком, были такие столбы или колодки. Официально это наказание отменили в 1837 г., но в провинции оно бытовало еще несколько лет – патриархальные нравы провинции иногда себя проявляют в разной форме.

Наказание было не только позорным, но порой и опасным для здоровья, а то и для жизни, оборачиваясь смертной казнью (неформальной, но ничуть не радовавшей покойника тем, что казнь была совершенно неофициальной). Опасность была в том, что порой зеваки не ограничивались насмешками и словесными оскорблениями – в заключенного в колодки человека летели гнилые фрукты и овощи, дохлые кошки (этого добра на лондонских улицах хватало), а иногда и камни. Умудренные жизнью люди, отправляясь к позорному столбу, прихватывали с собой лопаточку, чтобы защитить хотя бы лицо (это разрешалось). Охрана «метателям» не препятствовала.

Именно так, фактически смертной казнью стояние у позорного столба обернулось для знаменитой лондонской сводницы XVIII в. Элизабет Нидхэм, поставлявшей девиц в основном высокопоставленным и богатым клиентам. Будь она просто владелицей публичного дома, наверняка с ней обошлись бы мягче – подобных заведений в Лондоне было несколько сотен, и многие горожане мимо не проходили. Однако мамаша Нидхэм гнусно прославилась тем, что заманивала к себе смазливых провинциалочек, только что приехавших в Лондон заработать на жизнь каким-нибудь честным ремеслом, и по наработанной методике быстро делала шлюхами. За это ее лондонские моралисты и не любили и в конце концов добились, чтобы бабу арестовали за «нарушение общественной нравственности» и выставили у позорного столба. Битая жизнью «бордель-мадам» не только взяла с собой лопаточку, но и наняла телохранителей отгонять особо рьяных метателей. Но телохранителей было слишком мало, чтобы справиться с большой толпой, а лопаточка защищала только лицо. На мамашу Нидхэм обрушился град камней, так что она умерла через два дня, о чем никто не сожалел…

Насколько известно, де Фо камнями не покритиковали – многие горожане любили его газету и его памфлеты. Выстояв три раза в колодках, он вновь взялся за бойкое перо.

А незадолго до заключения Унии 1707 г., покончившей с шотландской независимостью, совершил долгое путешествие по Шотландии, объездил почти всю равнинную часть страны, благоразумно держась подальше от районов горных (горцы-гайлендеры были народом необузданным и живо интересовались содержимым карманов заезжих чужаков). Дж. М. Тревельян по свойственной ему привычке к изящным уклончивым оборотам описывает эту поездку так: «В одиночестве разъезжал по стране, внимательно наблюдая ее жизнь. Одной из его целей было объехать Британию и собрать некоторые сведения; в конце каждого дня путешествия в гостинице какого-нибудь небольшого городка он писал своему хозяину Роберту Харли, который, как и сам Дефо, был предпринимателем и любителем точной информации, тайно полученной. В этих письмах он излагал взгляды местных жителей. В воскресенье он посещал диссидентскую часовню, где наблюдал своих единоверцев и узнавал об их делах».

Все вроде бы выглядит безобидно, разве что чуточку интригует упоминание о «тайно полученной» информации. Однако можно вновь вспомнить классический английский анекдот об уклончивых оборотах. «Как здоровье вашей супруги, сэр?» – «Боюсь, что она умерла». Или другой, пусть пошловатый, но забавный. Сэр Джон, восседая на террасе своего особняка, курит трубку и философски наблюдает, как некий джентльмен взбирается по веревочной лестнице в спальню его супруги. Через какое-то время джентльмен спускается тем же путем и замечает:

– Сегодня, сэр Джон, ваша супруга особенно холодна.

Пуская клубы дыма, сэр Джон невозмутимо отвечает:

– Сэр, она и при жизни не отличалась темпераментом…

Так вот, упомянутый Тревельяном «хозяин» Дефо Роберт Харли – спикер Палаты общин, министр, ведавший английской секретной службой, будущий граф Оксфордский. А Дефо – штатный сотрудник этой службы, того ее отдела, который занимался политическим сыском внутри страны, как впоследствии – 5-е управление КГБ СССР. Названия этот отдел не имел, как и сама британская секретная служба, более трехсот лет существовавшая преспокойно без всякого названия.

Замечу: именно англичане довели конспирацию до высшей степени виртуозности. Очень долго руководители разведки и контрразведки именовались в печати одной-единственной буквой – совсем не той, с которой начинались их фамилии. Только в 70-х годах прошлого века несколько фамилий опубликовали британские газеты. Некоторые полагают, что дело не в пронырливости журналистов – информацию им слили политические противники правящей в тот момент партии. Более того, примерно до того же времени вообще отрицали (на официальном уровне), что в Англии существует контрразведка как отдельная контора: власть имущие с честнейшими глазами уверяли, что поимкой иностранных агентов занимается один из отделов Скотленд-Ярда (а в Ярде это никак не комментировали). Впоследствии пришлось сквозь зубы признать: да, есть в Великой Британии контрразведка и называется она МИ-6, то есть «милитари интеллидженс» (разведка зовется МИ-5).

Причем Дефо никто не вербовал – он был «инициативником», как в КГБ позже называли тех, кто приходил сам и предлагал свои услуги. Харли еще в 1704 г. получил от Дефо изложенный на 23 страницах проект создания новой службы, занятой исключительно политическим сыском. Этот документ сохранился в архивах и опубликован давным-давно, когда уже не было нужды его секретить. Целиком я его приводить не буду, но обширные отрывки дам.

«Вот как я понимаю мне порученное:

1) Быть в курсе всего, что предпринимается различными группировками против нашей унии, и стараться помешать их попыткам.

2) Беседуя со здешними жителями, а также с помощью других доступных способов склонять сознание людей к политическому единению.

3) Опровергать в печати всякое выступление, порочащее идею союза, самих англичан, английский двор во всем, что касается того же союза.

4) Устранять всевозможные подозрения и беспокойства у людей относительно каких-то тайных происков против шотландской церкви».

Напомню парочку азбучных истин. Разведка тайно собирает информацию за рубежом. Контрразведка выискивает иностранных агентов в своей стране. То, чем занимался Дефо, как раз и есть политический сыск. А еще – информационная война (хотя этот термин появился гораздо позже, само понятие давно существовало и применялось вовсю).

Такая вот метаморфоза: бывший диссидент стал сотрудником спецслужбы. Примеры были, самый, пожалуй, яркий – многолетний начальник Московского охранного отделения полковник Зубатов. В молодости – заправский нигилист, член подпольной организации «Народная воля». В последующем – не просто информатор, а штатный сотрудник Охранного отделения, дослужившийся до полковничьих погон. Такое получается исключительно по велению души, по убеждениям – ни угрозами, ни деньгами подобного добиться невозможно.

Роберту Харли план создания масштабной сети тайных информаторов крайне понравился. Человек был умный, абсолютно беспринципный и готовый бороться за сохранение своей власти любыми средствами. То есть обладал, простите за некоторый цинизм, всеми качествами, которые необходимы хорошему политику. Современник, хорошо его знавший, написал о нем: «Любил заниматься обманами и интригами, даже когда в этом не было нужды, дабы испытывать удовольствие от своего хитроумия. Если кому-либо от рождения было с необходимостью предопределено стать мошенником, так это ему».

Харли очень понравились и такие строчки из «меморандума» Дефо: «Если бы я был министром, я постарался бы по возможности знать, что каждый говорит обо мне». Так что, по замыслу Харли, будущая новая «спецура» должна была следить и за его противниками в парламенте и в правительстве.

Как пелось в известном шлягере – вот и встретились два одиночества… Под именем Александра Голдсмита, негоцианта из Лондона, Дефо объехал Восточную Англию, слушая разговоры в гостиницах, тавернах, дорожных каретах, выясняя политические убеждения собеседников и шансы правящей партии (тогда – тори) на предстоящих парламентских выборах. Перед поездкой Дефо писал Харли: «Я твердо уверен, что эта поездка заложит основание такой разведки, которой еще не знала Англия». И, в общем, не преувеличивал.

Это было в том же 1704 г., а в следующем Дефо объездил уже Западную Англию, занимаясь тем же самым, на сей раз под именем капитана Тернера. Однажды в городке Уэймаусе случился забавный, что уж там, прокол. Харли отправил «капитану» письмо с инструкциями, но местный почтальон отнес его настоящему Тернеру, обитавшему в этом городке (правда, не капитану). Тернер, естественно, ничего в письме не понял и, чтобы разобраться в загадочном послании, принялся его показывать всем встречным-поперечным. «Капитану» пришлось потихоньку убираться из города. Однако в целом поездка с точки зрения секретной службы оказалась успешной. Дефо имел все основания доложить шефу: «Мне кажется, я могу сказать, что имею полное представление об этой части Англии и корреспондентах в каждом городе и каждом уголке». «Корреспондентами» он деликатно именовал информаторов, которых немало завел во время обеих поездок.

О том, как он работал и какими «легендами» пользовался, лучше всего расскажет один из отчетов самого Дефо.

Написан он после третьей поездки в Шотландию. «Хотя я еще и не могу поручиться за успех, но, надеюсь, самый образ моих действий не заставит вас пожалеть, что вы облекли меня своим доверием, послав меня сюда. Свои первые шаги я совершил вполне удачно, в том отношении, что никто меня и не подразумевает в каких-либо английских связях. С пресвитерианами и раскольниками, с католиками и беззаконниками общаюсь я, мне кажется, с неизмеримой осмотрительностью. Льщу себя мыслью о том, что вы не станете осуждать моего поведения. У меня есть верные люди во всяком кругу. И вообще с каждым я говорю на подобающем языке. С купцами советуюсь, не завести ли мне здесь торговлю, как строятся тут корабли и т. п. От юриста мне нужен совет по части приобретения крупной земельной недвижимости и земельного участка, поскольку я, видите ли, намерен перевезти сюда мою семью и жить здесь (вот только на какие средства, Бог ведает!). (Завуалированная жалоба на недостаток денег, какие порой Дефо высказывал шефу и открытым текстом. – А.Б.) Сегодня вхож я в сношения с одним членом парламента по части стекольной промышленности, а завтра с другим говорю о добыче соли. С бунтовщиками из Глазго я рыботорговец, с абердинцами – шерстянщик, что же касается жителей Перта или западных областей, то мой интерес для них – полотно, а по существу разговора речь все-таки сходится к Унии, и будь я не я, но чего-нибудь все-таки добьюсь».

Кроме этого, с образованными людьми Дефо выдавал себя за историка, изучающего отношения между Шотландией и Англией, а то и объявлял себя банкротом, скрывающимся от кредиторов. Последнее было недалеко от истины – с некоторых пор Дефо вновь стал заниматься разнообразными «бизнесами», но по вечному своему невезению всякий раз прогорал и влезал в долги. Что не мешало ему отлично работать на ниве сыска. Еще отрывок из донесения Харли: «Сэр, мои шпионы и получающие от меня плату люди находятся повсюду. Признаюсь, здесь самое простое дело нанять человека для того, чтобы он предавал своих друзей».

Конспирацию он соблюдал строжайшую. Сохранились донесения других агентов, ничего не знавших о «второй жизни» Дефо, где писалось, что «означенный Дефо» – «опасный человек», «враг правительства» и не мешало бы его посадить.

«Шотландский маршрут» был самым опасным из трех поездок Дефо. Если в Англии ему в лучшем случае начистили бы физиономию, в Шотландии все могло обернуться гораздо хуже. Один из недоброжелателей Дефо, кое-что прознавший о его работе на спецслужбу, писал: «Если бы только стало известно, что он шпионит, его бы разорвали на куски». Преувеличения здесь нет: от горячих шотландских парней этого можно было ожидать. Однажды Дефо прокололся и в Шотландии – о его принадлежности к спецслужбе не узнали, но прослышали, что он в разговорах агитирует за Унию. Толпа противников Унии заявилась к дому, где Дефо жил в Эдинбурге, и старательно побила там стекла. Правда, ошиблись этажом…

После заключения Унии Дефо показалось, что его службе пришел конец – Харли лишился своего белого посоха (в то время министры в знак своего положения ходили с белыми посохами). Противникам министра помог случай – один из секретарей Харли оказался иностранным агентом, то ли французским, то ли испанским, так что предлог подвернулся удобный. Однако сменивший Харли лорд Годолфин, тоже политик изрядный, вмиг растолковал Дефо, что министры приходят и уходят, а спецслужба остается. Уже при Годолфине Дефо еще дважды ездил в Шотландию выведывать планы тамошних якобитов. Потом занялся информационной войной – через свою газету. Один из советских биографов Дефо, видный литературовед второй половины XX в. Д. Урнов относился к своему герою со всей симпатией, но вынужден был меланхолически констатировать: за пятьдесят лет литературной деятельности из семидесяти всей жизни он издавал газеты: в пользу короля, против короля, в пользу вигов против тори, в пользу тори против вигов, как бы против вигов в их же пользу, будто против тори (с их благословения) – и от своего собственного имени (не называя имени); писал памфлеты: против католиков в пользу англикан, против англикан в пользу диссенеров – и простив себя самого (в защиту себя самого).

Оплачивалось это неплохо: в документах английской разведки (тоже давным-давно рассекреченных к радости историков и литературоведов) сохранились записи о получении солидных сумм Клодом Гило – еще один из множества псевдонимов Дефо, которые он использовал и в разведке, и в журналистике. Дефо даже удостоился аудиенции у королевы Анны. И стал служить уже в зарубежной политической разведке, которую десять лет возглавлял, – раскинул обширную агентурную сеть в Париже, Дюнкерке, Бресте и Тулоне, главных центрах английских эмигрантов-якобитов. Остался на этом посту, когда произошла очередная «кувырк-коллегия» (как в России иронически называли министерскую чехарду): белый посох вновь перешел к Харли от Годолфину, и он, разумеется, не стал отказываться от старого ценного сотрудника. Когда в 1714 г. умерла королева Анна и к власти, потеснив тори, пришли виги, Дефо долго работал и на вигов.

Уже под конец жизни семидесятилетний Дефо на некоторое время бесследно исчез неведомо куда. Это долго оставалось загадкой для историков и литературоведов, и лишь в XX в. выяснилось: Дефо, использовав богатый опыт, накопленный за время работы в разведке, весьма удачно скрывался от очередных кредиторов.

То, о чем было рассказано, – лишь часть известного нам о деятельности Дефо (причем о его работе в разведке стало известно лишь много лет спустя после его смерти). Было что-то еще, не оставившее, как часто случается, бумаг. Историки полагают, что мы этого не узнаем уже никогда…

Что тут скажешь? Дефо был сыном своего времени. Что бы он там ни наворотил в спецслужбах и каким бы ни был беспринципным в журналистике и информационных войнах, любим мы его не за это. Да и вообще, он не первый и не последний из крупных английских писателей, работавших в спецслужбе. О Кристофере Марло мы уже говорили. До того, как стать известными литераторами, в английской разведке служили Сомерсет Моэм, Грэм Грин и отец Джеймса Бонда Иэн Флеминг. Со спецслужбами своих стран приятельствовали (в хорошем смысле слова) Том Клэнси, Фредерик Форсайт и Юлиан Семенов, что им помогло написать не один увлекательный боевик (да и автор этих строк, что скрывать, написал два романа о спецназе ФСБ отнюдь не по рассказам третьих лиц).

Щекотливые задания французской разведки выполнял за рубежом знаменитый драматург Бомарше. Если присмотреться к нашему отечеству, есть интересные подозрения в адрес поэта Федора Тютчева – он в свое время работал в русском посольстве в Милане. И даже в отношении много лет прожившего во Франции И.С. Тургенева. В советские времена, в разгул ежовского террора был расстрелян знаменитый писатель Исаак Бабель. В перестройку этому, не мудрствуя лукаво, подыскали примитивное объяснение: дутые дела, паранойя Сталина, который дня не мог прожить, чтобы кого-нибудь не убить…

Реальность сложнее и интереснее: Бабель в молодости был чекистом (а ведь бывших чекистов, как гласит пословица, не бывает), дружил с высокопоставленными троцкистами в НКВД, да вдобавок побывал в любовниках жены Ежова Евгении, дамочки с крайне пониженной социальной ответственностью. Так что были какие-то оставшиеся тайной игры, за которые Бабель, скорее всего, и получил пулю – то ли как участник каких-то темных комбинаций (а их в то время в НКВД крутили немало), то ли просто слишком много знал, чтобы остаться в живых. Местью рогоносца Ежова любовнику жены это объяснить нельзя: интимное общение Михаила Шолохова и Женечки Ежовой зафиксировали прослушивавшие номер Шолохова «слухачи» из НКВД, старательно застенографировали все разговоры и звуки и положили эту запись на стол Ежову. Однако тот Шолохову ничего не сделал.

В общем, тема «Творческие люди и спецслужбы» могла бы послужить основой для одноименной книги. Но лично я писать бы ее не взялся – в первую очередь оттого, что слишком многое о конкретных операциях, а то и конкретных людях так и останется неизвестным. Старая истина: известными становятся только провалившиеся разведчики. О тех, кто за всю свою карьеру так и остался «нерасшифрованным», ничего не известно, в том числе и их имена. Для примера можно обратиться как раз к Великой Британии прошлого века. Агентов советской разведки там хватало, причем отнюдь не только среди мелких клерков разных интересных с точки зрения шпионажа ведомств. «Оксфордская пятерка» и «кембриджская четверка» стали известны исключительно благодаря тому, что провалились, причем один из них, Ким Филби, едва не стал начальником английской разведки. В том, что на внешнюю разведку КГБ работал сер Энтони Блант, хранитель картинной галереи королевы, английские контрразведчики не сомневались, но предъявить ему оказалось нечего, пришлось всего-навсего выпихнуть в отставку. Точно так же осталась совершенно неизвестной вторая сторона биографии Богомила Райнова, болгарского писателя, автора знаменитого цикла о разведчике Эмиле Боеве и детективных романов. Были сильные подозрения, что он, много лет проработав дипломатом в Западной Европе, совмещал дипломатические обязанности с кое-какими другими. Но никаких концов найти не удалось: ни болгарским буйным перестройщикам, когда и там начался «разгул демократии», ни западным спецслужбам. В каких именно акциях участвовал будущий знаменитый фантаст Аркадий Стругацкий, чуть ли не 10 лет прослуживший в МГБ переводчиком, узнают разве что наши внуки – документы из раздела тех, что засекречиваются на долгие десятилетия.

* * *

Итак, королева Анна умерла в 1714 г., всего-то 49 лет от роду, что для женщины не старость. Считается, что от застарелой подагры, но большинство источников сообщает – от жесточайшего несварения желудка, следствия, как деликатно выражаются, неумеренной любви к деликатесам. А если употребить более вульгарное словечко, какие к коронованным особам стараются не применять, – от лютого обжорства. Некоторые современные врачи предполагают, что она страдала булимией – неконтролируемой тягой к обжорству, но за давностью лет и отсутствием реальной живой пациентки точный диагноз выставлять не рискуют. Реальная Анна ничуть не напоминала стройную красавицу Наталью Белохвостикову, сыгравшую королеву в советской телеэкранизации пьесы Скриба «Стакан воды». Уже годам к сорока была обрюзгшей толстухой, но, по некоторым данным, «приятной полнотой» только гордилась. Больше всего она любила голландские пряники (славившиеся в Европе так, как в России – тульские) и жевала их чуть ли не корзинами, но и другим яствам отдавала должное. Вот и вышла преждевременная смерть.

После смерти Анны династия Стюартов на английском троне пресеклась. Наступила новая эпоха – как для Великой Британии, так и для всего мира.

Вот о некоторых нехороших странностях, сопровождавших эту династию от ее первого представителя и до последнего, и пойдет разговор…

Проклятие Стюартов

Я не особенный сторонник мистики – по крайней мере тогда, когда она зашкаливает, выходит за все мыслимые рамки. Однако, рассматривая династию Стюартов (для этого не нужны ни микроскоп, ни даже лупа), право слово, испытываешь некую полумистическую оторопь. И помимо воли порой возникают мысли, что на династии этой лежало некое проклятие и Стюартов сопровождала сплошная цепь несчастий.

Судите сами. Династия Стюартов насчитывает четырнадцать человек – я беру только тех, кто сидел на престоле. Первые пять Иаковов и Мария Стюарт – исключительно на шотландском, остальные – на английском.

Иаков Первый.

Иаков Второй.

Иаков Третий.

Иаков Четвертый.

Иаков Пятый.

Иаков Шестой Шотландский, он же Иаков Первый Английский.

Мария Стюарт.

Генри Дарнлей (тоже Стюарт по крови).

Карл Первый.

Карл Второй.

Иаков Второй.

Вильгельм Третий.

Мария Вторая.

Анна.

Только один из всех, Иаков Первый, умер от естественных причин в достаточно преклонном возрасте 68 лет. Ничем особо тяжелым не болел – просто, надо полагать, подошел к концу отмеренный всем нам срок.

Но вот остальные… Два из четырех Иаковов погибли на войне. Два других убиты заговорщиками, как и Генри Дарнлей. Мария Стюарт и Карл Первый казнены. Еще четверо умерли преждевременно. Иаков Пятый (31 год, предположительно от сильнейшего нервного расстройства), Карл Второй (55, от последствий разгульной жизни), Мария Вторая (29, от оспы), Анна (49, от последствий обжорства). Иаков Второй был свергнут, и ни он, ни его сыновья никогда больше на английский престол не вернулись.

Вот так. Тринадцать из четырнадцати кончили плохо тем или иным способом. С точки зрения теории вероятности – явный перебор. Положительно, начинаешь более-менее серьезно думать о каком-то проклятии, о том, что королевский трон – роковое для Стюартов место.

Совершенно другую картину мы наблюдаем, знакомясь с судьбой Стюартов-эмигрантов. Иаков, хотя и лишился престола, умер в 68 лет – возраст достаточно преклонный. Его сын Иаков Эдуард, Старый Претендент – в 78. Внук Чарльз Эдуард, Молодой Претендент – в 78. Другой внук, Генри Бенедикт, стал кардиналом в 22 года и скончался в 82. Как только Стюарты оказывались вдали от рокового для них престола, все до одного жили очень долго и, в общем, благополучно.

Повторяю, я не заядлый любитель мистики, но что-то такое есть в этой печальной статистике…

На втором месте по количеству либо убитых, либо скончавшихся явно до отведенного им свыше срока, – династия Романовых.

Восемнадцать человек.

Михаил Федорович.

Алексей Михайлович.

Федор Алексеевич.

Иван Пятый.

Петр Первый.

Екатерина Первая.

Петр Второй.

Анна Иоанновна.

Елизавета.

Екатерина Вторая.

Иван Шестой.

Петр Третий.

Павел Первый.

Александр Первый.

Николай Первый.

Александр Второй.

Александр Третий.

Николай Второй.

Только трое умерли в преклонном возрасте от естественных причин – Михаил Федорович, Алексей Михайлович и Екатерина Вторая. Иван Шестой, законный император, свергнут в трехмесячном возрасте, 24 года провел в заточении и убит офицерами охраны при попытке заговорщиков его освободить. Петр Третий свергнут и убит. Заговорщиками убиты Павел Первый и Александр Второй. Николай Второй свергнут и расстрелян со всей семьей.

Девять умерли преждевременно: Екатерина Первая (предполагают алкоголизм), Федор Алексеевич, Иван Пятый, Анна Иоанновна, Петр Первый, Александр Первый, Николай Первый, Елизавета, Александр Третий.

(Как порой случается, есть и конспирологические версии, по которым Петр Первый, Екатерина Первая, Федор Алексеевич и Александр Третий были отравлены. Как всегда с конспирологией и бывает, нет серьезных доказательств. Хотя со смертью четырнадцатилетнего Петра Второго и в самом деле не все ясно: умер он, считается, от оспы, в ту пору болезни смертельной, большей частью людей убивавшей, а немногих «счастливцев» уродовавшей. Однако оспа всегда ходила эпидемиями. Между тем нет данных, что, кроме Петра, еще кто-то умер тогда во дворце от оспы. Но предположения к делу не подошьешь.

Тринадцать из восемнадцати. Тоже некоторые противоречия с теорией вероятности. Тем более что с неведомо каких времен упорно ползет слушок, пусть и не получивший широкого распространения: на Романовых было наложено проклятье. Называют даже причину: смерть четырехлетнего царевича, сына того, кого называют Лжедмитрием Первым и Марины Мнишек. Его в Москве повесили четырехлетним по приказу, вероятнее всего, «теневого царя» Филарета. Вот и говорят, что кровь невинного ребенка обручилась проклятием на всю династию Романовых. Своего мнения на этот счет у меня нет. Остальные могут думать что им заблагорассудится.

Тени в ночи

По незаметно сложившейся уже традиции я напоследок кратенько расскажу о призраках известных людей описанного времени.

Уже заканчивая эту книгу, я наткнулся на двух ранее мне неизвестных. Место одному в первой книге, место другому – во второй, но что же теперь делать…

Первый призрак принадлежит особе самого простого звания, историками позабытой, – Сибелл Пени, няне короля Эдуарда Шестого с его младенчества и до смерти. Очень она любила прясть – и теперь ее порой видят за пряжей в юго-западном крыле замка Хемптон-Корт.

Второй – дух Марии Стюарт. Он часто посещает так называемую Королевскую спальню в замке Татбери (Страффордшир), где Мария одно время жила под стражей. Случалось, что Королевскую спальню несколько раз закрывали для посетителей – некоторые, увидев призрак прекрасной шотландки, падали в обморок. Есть одна странность: утверждают, что Марию неотлучно сопровождают двое детей: бледная, истерически хохочущая девочка и мальчик в светлой рубашке. Лично мне решительно непонятно, что это за дети. У Марии был только один сын, Иаков Второй. Он никогда в виде призрака не показывался – почему тогда сопровождает мать в образе маленького мальчика? О дочери Марии ничего не известно. Слухи, что Мария еще в шотландском заточении родила дочь, так и остаются слухами…

В расположенном близ Лондона Кенсингтонском дворце иногда появляется Мария Вторая, всегда горько плачущая – как считается, оплакивает своих детей, либо родившихся мертвыми, либо умерших в раннем детстве. Видели там и королеву Анну.

На привидения описанной в этой книге эпохи богат Лондон. Там порой видят призрак Дика Терпина, а в один из домов на Дин-стрит в течение нескольких поколений залетал призрачный дрозд (несчастья вроде бы не предвещавший, как то порой случается с другими призраками животных и птиц).

Еще в первой половине XVI в. родилась легенда о Черном Псе, который бродит по лондонским улицам по ночам, когда происходят судебные заседания, и накануне очередной казни. Суды давным-давно не заседают ночью, а смертная казнь в Великой Британии отменена, но некоторые и в наши дни уверяют, что Черного Пса можно увидеть на Амен-корт, у старинного дома Сешнс-Хауз…

И в заключение – не рассказ об очередном привидении, а об истории насквозь реальной: судьбе головы (точнее, черепа) Оливера Кромвеля и его обезглавленного тела, которое годами странствовало по Англии, как цыганский табор, – понятно, не своими ногами, а трудами доброхотов.

После того как в годовщину казни Карла Первого тело лорда-протектора извлекли из могилы, подвесили на виселице для уголовников в Тайберне, а потом отрубили голову, обезглавленный труп без всяких почестей зарыли где-то в яме, за пределами кладбища. Чтобы торжествующие роялисты не уничтожили его окончательно, пуритане, бывшие сторонники Кромвеля, останки выкрали и перезахоранивали несколько раз. Где оно сейчас закопано, неизвестно – в качестве предполагаемых мест тайного погребения называют и окрестности Лондона, и графства Йоркшир, Кембриджшир и Норгемптоншир. Археологи его никогда не пытались отыскать – а зачем, собственно?

Надетая на пику отрубленная голова Кромвеля лет тридцать торчала у Вестминстерского дворца и настолько всем примелькалась, что на нее перестали обращать внимание – разве что приезжие ходили поглазеть. Естественно, за эти годы голова превратилась в голый череп. Вот судьба этого черепа гораздо более долгая и интересная, чем неизвестно где закопанного обезглавленного тела, и странствовал череп гораздо дольше, не только по Англии, но и по Франции…

Однажды вечером, во время сильной бури, череп слетел с пики, где ухитрился проторчать тридцать лет (Бог шельму метит, однако) и упал под ноги идущему мимо солдату дворцовой стражи. Тот был пьянехонек и в приступе алкогольного черного юмора не придумал ничего лучшего, чем отнести «бедного Йорика» домой и подарить завтра дочке на день рождения. Судя по всему, служивый если и был протестантом, то никак не сторонником Кромвеля (кстати, непонятно, почему поклонники Кромвеля, спрятавшие тело, так и не утащили ночью никем не охранявшийся череп). Протрезвев, солдат решил, что подарочек получается скверный, кинул череп в камин и сел похмеляться, дочка его там нашла, но визжать и падать в обморок не стала, оказалась особой очень практичной, несмотря на юные годы. Узнав от отца, чья это черепушка, прибрала ее к рукам и вскоре продала коллекционеру, приезжему французу (так что подарок ко дню рождения все же получила в виде денег).

Француз собрал немаленькую коллекцию подобных «антиков». После его смерти ее выставили на аукцион. Череп купил английский турист, приезжий из Англии актер Сэмюэл Рассел (дальний родственник Кромвеля). Так что череп вернулся на родину. Покоя ему не было и там. Рассел, страдавший профессиональной болезнью актеров – алкоголизмом, – пропил все, что можно, в том числе и череп знаменитого предка, загнав его некоему ювелиру, а тот – братьям Хьюз. В дальнейшем череп еще несколько раз перепродавали, пока он надолго не осел у антиквара Джошуа Уилкинсона. В 1957 г. внук антиквара передал историческую черепушку Кембриджскому университету. Там по каким-то своим основаниям череп признали подлинным и в стальном ящичке похоронили в университетской часовне.

Есть и легенда (абсолютно исторически не документированная), что дочери Кромвеля Мэри и Фрэнсис подкупили и стражу Тайберна, и охрану Вестминстера и заменили череп отца на пике чьим-то «левым». Потом похоронили и тело, и голову в семейной усыпальнице Кромвелей в церкви Святого Николая в Чизвике (лондонский район Хаунслоу). Сам Кромвель никогда не был замечен в виде призрака, но привидения Мэри и Фрэнсис (умерших соответственно в 1713 и 1721 гг.), говорят, не раз появлялись на том кладбище…

* * *

Ну вот и все, читатель. Мы вновь расстаемся – и вновь ненадолго. Следующая книга будет посвящена XVIII и XIX столетиям, полным интересных событий, важных и не очень. Как трагических, так и довольно смешных.

До встречи!

Красноярск, 2019

Сноски

1

Буньян (Баньян, Беньян) – английский проповедник и религиозный писатель. Огромную популярность получил его роман «Путешествие пилигрима» (в других переводах – «Путь паломника»), рисовавший идеалы христианской жизни.

2

Как недвусмысленно следует из текста, словом «чернь» Архипов называет церковь (искаженное английское church).


на главную | моя полка | | Корона и плаха |     цвет текста   цвет фона   размер шрифта   сохранить книгу

Текст книги загружен, загружаются изображения



Оцените эту книгу