Книга: Томагавки и алмазы



Томагавки и алмазы

Александр Александрович Бушков

Остров кошмаров. Томагавки и алмазы

© Бушков А. А., 2020

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2020

Политика есть концентрированное выражение экономики

В. И. Ленин

Умное слово от автора

В первой книге второй трилогии об истории Англии (точнее говоря, ее разбойной истории) я должен решительным образом, высокопарно выражаясь, изменить творческий метод. Не по своему хотению или капризу – сама История заставила…

Прежде метод был совершенно другим – рассказывать о правлении того или иного монарха, одного за другим, перечисляя события, произошедшие за время его правления. Теперь от этого придется решительно отказаться. По весьма важной и существенной причине: слово «царствование» остается, а вот «правление» следует решительно исключить. Потому что, уже начиная с последних десятилетий XVII в., английские монархи царствовали, но не правили. Они лишь, если можно так выразиться, механически штамповали парламентские акты, а немного погодя и решения правительства. Английским монархам запрещалось даже посещать парламент – каковая традиция соблюдается и по сей день.

И прежде в европейской истории не раз случалось, что сильный и волевой государственный деятель, «могучий ум при слабом короле», фактически брал на себя управление государством (кардиналы Ришелье и Мазарини, Николя Фуке, Потемкин, впоследствии – Бисмарк) или, по крайней мере, финансами (Кольбер, Тюрго, Неккер). Однако это не носило характера системы и всегда было чистой воды случайностью. Еще и оттого, что подобный сильный министр всецело зависел от воли короля, остававшегося абсолютным монархом. И король в любой момент мог низвергнуть некоронованного владыку страны в грязь (история Людовика Четырнадцатого и Николя Фуке).

Англичане первыми в европейской истории как раз и создали систему – когда монарх оставался коронованной куклой на троне (о чем прекрасно знал), а решительно всем управляли олигархи, элита – сначала посредством парламента, а в начале XVIII в. – и правительства, представлявшего одну из двух политических партий (о их становлении я уже писал подробно в предшествующей книге). Система была безупречно отлажена и работала, как часовой механизм. Даже когда на троне оказался совершеннейший безумец Георг Третий, ни малейшего влияния на жизнь государства это не оказало, ничему не помешало и ничего не испортило на протяжении многих десятилетий.

Точности ради нужно упомянуть, что порой английские монархи все же вмешивались в государственные дела, иногда очень важные и серьезные, – но это происходило так редко, что смотрелось экзотическим исключением, а исключения, как известно, лишь подтверждают правило. Монархам оставался лишь подобающий почет – и не более того (кстати, безвозвратно ушли в прошлое и времена фаворитов – в условиях Системы они просто-напросто не могли появиться).

Система – опять-таки порождение чисто английской специфики, не имевшей аналогов на континенте. Сложилось так, что к началу XVIII в. окончательно перестали существовать как класс два когда-то крупнейших сословия английского общества: «свободные» крестьяне, то есть обладавшие порой небольшим, но собственным участком земли, и малоземельные мелкие помещики-джентри. Практически все английские крестьяне стали арендаторами земли у крупных лендлордов и сквайров, в чьи руки и перешел «земельный фонд».

А это было очень незавидное положение, знаете ли. Никакой уверенности в завтрашнем дне у такого арендатора не было и быть не могло. Он мог прожить на своей ферме сто, двести лет, со времен дедов-прадедов, – но если владелец земли по каким-то своим соображениям хотел именно от этого арендатора избавиться, официальным образом предписывал ему собрать пожитки, забрать семью и покинуть ферму. Протестовать или обжаловать это в суде было невозможно – таковы уж были тогдашние (и более поздние) английские законы. Частная собственность священна – и точка. Вот крестьянская семья, собрав то, что принадлежало им лично, и уходила в совершеннейшую неизвестность. Наиболее ярко подобный случай описан в романе классика английской литературы Томаса Гарди «Тэсс из рода д’Эрбервиллей».

Мало того. В начале XVIII в. английские крестьяне были свободны только на словах. У нас часто (и справедливо) поминают недобрым словом указ Петра Первого «О крепости крестьянской», окончательно закрепостивший крестьян и превративший их в живое имущество помещиков. Вот только в то же самое время в Великой Британии действовал так называемый Akt of Settlement, по которому крестьянам (и сельским ремесленникам) прямо запрещалось менять место жительства. Основной низшей административно-территориальной единицей Англии был приход (ближайшая аналогия – русский уезд). Согласно вышеупомянутому закону, никто не имел права поселиться в другом приходе, не в том, где родился, под страхом «ареста и бесчестия». Ну а для того, чтобы поехать в город, крестьянину требовалась «лицензия» (письменное разрешение). А так – внешне все благолепно. Вдоль дорог уже не стоят виселицы, никому уже не рубят руки и не режут уши…

Да что там восемнадцатый век… Забежим чуточку вперед. В 1820 г. герцогиня Элизабет Сазерленд и ее муж маркиз Стаффорд на совершенно законных основаниях владели не просто огромными поместьями – целым графством Сазерленд площадью 5,3 тысячи кв. км. И однажды (мотивы и соображения дамочки мне неизвестны) она пожелала очистить свои земли от «мужичья». И три тысячи многодетных семейств, живших там столетиями, покорно ушли в неизвестность. Закон. Частная собственность. Суд, полиция, армия…

Конечно, помянутые мелкие помещики оказались в лучшем положении. Их никто не гнал взашей, не отбирал именьиц. Сохранилось множество небольших усадеб (ярко и любовно описанных Чарльзом Диккенсом), порой даже с охотничьими угодьями. Но большая часть земель перешла в руки тогдашних олигархов. А то, что осталось мелкоте, никакой роли в экономике уже не играло.

Еще одна специфически английская черта сложившейся системы. В отличие от европейской аристократии, главный доход получавшей с сельского хозяйства, для английской высшей знати принадлежащие им громадные поместья стояли на десятом месте. Главные доходы они получали от другого – тогдашней промышленности, всевозможных торговых предприятий и компаний, банковского дела (иногда и добычи полезных ископаемых). Что ни говори, а это был прогресс по сравнению с европейскими обычаями, там и сям остававшимися на уровне Средневековья. Высшая английская титулованная знать сплошь и рядом была в то время пайщиками торговых домов и торговых компаний, банкирами, владельцами тогдашней промышленности. А также и акционерами компании, на широкую ногу занимавшихся работорговлей, – что считалось вполне приличным занятием для британского джентльмена.

Вот так и сложилась система – хорошо организованная власть олигархии, сохранявшая монарха на троне исключительно приличия ради. В те времена сильному и влиятельному государству было просто неприлично жить без короля и придворных церемоний. Да и маленькому, впрочем, тоже – несколько сотен германских государств, от больших до крохотных, прямо-таки кишели титулованными владетелями. Немногочисленные тогдашние республики, которые можно по пальцам пересчитать, были скорее географическими курьезами, иные, вроде крохотулек Андорры и Сан-Марино, – и вовсе уж экзотами…

Именно потому, что в Великой Британии и сложилась система, способная превосходно справляться с государственными и прочими делами и без короля, способ повествования я изменил. Сначала кратенько расскажу о четырех королях Георгах из германской династии Ганноверов, правив… тьфу ты черт! – царствовавших в Великой Британии с 1714 по 1830 год, а уж потом перейду к обстоятельному рассказу о жизни и деятельности Великой Британии на протяжении восемнадцатого века. Думаю, читателю это будет небезынтересно: если о Георге Третьем еще с грехом пополам помнят (и то прилежные читатели Валентина Пикуля), то трех прочих Георгов забыли прочно. В какой-то степени это и справедливо, за редчайшими исключениями, мало-мальски выдающегося за ними не числится, довольно бесцветные были личности. Но коли уж я взялся написать подробную историю Англии (разбойную!) со времен древних римлян и до дня вчерашнего, никак не могу пропустить четырех королей, в общей сложности восседавших на троне Великой Британии сто шестнадцать лет…

Четыре Георга чередой

Номер первый

Итак, в 1714 г. королева Анна умерла. Называя вещи своими именами – пала в неравной борьбе с голландскими пряниками и прочими вкусностями. Династия Стюартов пресеклась окончательно.

Что не вызвало ни малейшего замешательства или переполоха. Как читатель должен помнить из предыдущей книги, на такой случай давным-давно был принят парламентский акт о престолонаследии, по которому престол переходил к супруге курфюрста (князя) Ганновера, внучке Иакова Первого и, соответственно, двоюродной тетке королев Марии и Анны.

В английской истории не раз случалось, что акты о престолонаследии, самым тщательным образом проработанные и не допускавшие двойного толкования, тем не менее оказывались, простите за вульгарность, похерены. Потому что, как чертик из коробочки, объявлялся какой-нибудь честолюбивый претендент, опиравшийся не на бумагу с государственными печатями, а на изрядное количество вооруженного до зубов электората. Однако эти веселые времена безвозвратно ушли в прошлое. Системе в первую очередь требовалось одно: внутренняя стабильность, от которой ее прибыли и зависели. А потому всё было строго по закону. Правда, одно подпортило картину: София умерла за несколько месяцев до кончины королевы Анны. Но это, в конце концов, препятствием не стало: живехонек-здоровехонек был ее сын Георг, курфюрст ганноверский, подходивший по всем статьям: во-первых, человек с толикой крови Стюартов, во-вторых, в отличие от всех прочих Стюартов, добрый протестант. Вот к нему с предложением занять осиротевший британский трон и отплыла в Германию депутация благородных английских лордов.

Тогдашняя Германия была, смело можно сказать, европейским экзотом. Поскольку состояла примерно из 350 (это не опечатка) суверенных и вольных держав, государств без кавычек и «государств» в кавычках. Были довольно крупные и сильные королевства – Пруссия, Саксония, Бавария. Было некоторое количество герцогств и княжеств, тоже довольно сильных и игравших серьезную рель в германских делах. Но было еще огромное количество вовсе уж микроскопических «державочек» – у иного мелкого русского помещика поместья были поболее. Были епископства, подчинявшиеся Ватикану чисто теоретически. А еще – вольные города, а также немало таких, которых так и тянет назвать нищебродами – одиночек-рыцарей, чье достояние заключалось лишь в длиннющем титуле, обветшавшем старинном замке и паре деревушек (да и то не у каждого). Теоретически весь этот цыганский табор подчинялся императору Священной Римской империи, а на практике любой, даже самый задрипанный рыцарь спесиво задирал нос и гордо объявлял себя суверенным и незалежным. У императора не было серьезных возможностей воздействовать на эту разгульную публику – он был не наследственным, а выборным и всецело зависел от электоров, то есть выборщиков, властителей самых крупных германских земель. А они всю эту суверенную мелюзгу в обиду не давали, исходя из простого принципа: сегодня урежут вольности мелкоте, а завтра, чего доброго, возьмутся и за людей посолиднее… Рассуждение, в общем, логичное.

Тяжелее всего жилось подданным как раз «держав»-крохотулек. Тамошние властители отнюдь не собирались питаться сухой корочкой, ходить в камзоле с продранными локтями и жить в халупах. Изо всех сил стремились не уступить в роскоши «большим» – а потому драли с совершенно бесправных подданных три шкуры, особенно с крестьян (в Германии тогда еще существовало крепостное право, ничем не уступавшее российскому). Ту же самую картину можно было наблюдать и в нашем богоспасаемом (хочется верить) Отечестве – какой-нибудь мелкий помещик с парой-тройкой деревенек тиранствовал и выжимал деньги в сто раз усерднее, чем вельможа, владелец многих тысяч «душ» и поместий, превосходивших по размерам иные европейские государства…

Что собой представляли тогдашние германские «крохотульки», ярко описал классик английской литературы У. М. Теккерей. Ему и слово. Возможно, кто-то меня и упрекнет за чересчур обширное цитирование, ну, надеюсь, найдутся и те, кому это будет интересно.

«Каждый немецкий князь стремился подражать французскому королю, каждый заводил себе свой Версаль, Вильгельмсхоэ или Людвигслюст, окружал себя пышным двором; разбивал сады со статуями, строил фонтаны с бассейнами и тритонами; каждый имел собственную труппу актеров, танцовщиков, певцов, музыкантов; каждый содержал свой гарем и его обитательниц одаривал драгоценностями и землями; каждый устраивал у себя грандиозные праздники с картами, маскарадами, турнирами и пирами по неделям; и за все это платили простые люди – деньгами, если они у них были, а если нет – телами и самой кровью своей, так как господа и повелители без всякого зазрения торговали своими подданными, за игорным столом ставили полк солдат на красное или черное; бриллиантовое ожерелье для какой-нибудь дивы покупали за батальон – словом, пользовались народом, как разменной монетой».

Никаких преувеличений здесь нет. Солдат (крепостных) ставили на кон за игорным столом, променивали на драгоценности и другие ценные вещи. Известен случай, когда один из прусских королей выменял на полк солдат несколько больших, великолепных китайских ваз (китайский фарфор в Европе очень ценился, а своего делать еще не умели). Наконец, самым натуральным образом за хорошие деньги продавали солдат за границу, тому, кто вел какую-нибудь войну. Отец Георга Ганноверского, когда Венеция воевала в Греции, продал венецианцам 6700 своих подданных – правда, не насовсем, а «во временное пользование». Что положения бедолаг ничуть не облегчило – когда война кончилась, домой вернулись только 1400 человек…

Вновь Теккерей: «Если представить себе по мемуарам Европу в начале прошлого (т. е. XVIII столетия. – А.Б.), картина получится ужасающая: нищие, ограбленные, опустошенные земли, сожженные крестьянские хижины и их запуганные обитатели, собирающие жалкую жатву; они же, согнанные в кучи и штыками загоняемые в казармы или бредущие по дорогам под водительством капрала с палкой или плеткой-девятихвосткой в руке».

«Все это королевское великолепие существует среди нищеты и порабощения народа, кругом живут люди, прозябающие в бесправии; лежат разоренные земли; вера, правосудие, коммерция попраны, почти уничтожены; да и в само́м этом великолепии сколько позорного зла, низости, преступлений! Благороднейшие из мужчин и блистательнейшие из женщин склоняют головы перед глупой уличной девкой; а король вешает на белую грудь своей любовницы бриллиантовое ожерелье стоимостью с целую многострадальную провинцию».

Только не подумайте, что германские государства были каким-то извращенным исключением. Теккерей: «В первую половину прошлого века так было, повторяю, по всей Европе». По всей… Некоторые любят говаривать о «многосотлетних традициях европейской демократии». Вот она, европейская демократия во всей красе, точнее, во всей неприглядности, любуйтесь…

Можно добавить еще, что на фоне скопища «супердержавочек» Ганновер все же выгодно выделялся, выглядел вполне солидно: размером примерно двести на триста километров, более миллиона жителей. Правда, тамошнюю жизнь это ничуть не улучшало, она шла по правилам, только что описанным Теккереем. Разве что благодаря нешуточным размерам своего княжества Георг имел гораздо больше возможностей набивать свой карман, чем иная сановная мелкота. Чем он старательно и занимался все время своего курфюршества.

Что еще о нем можно сказать? Государственным умом не блистал, но и бездарностью не был, дела курфюршества вел осмотрительно и, пользуясь старинным русским словечком, таровато. В чем ему никак нельзя отказать, так это в личной храбрости: во главе восьмидесяти тысяч ганноверских солдат участвовал в трех кампаниях империи против турок и французов, причем не наблюдал за сражениями с пригорка, а сам водил свой отряд в бой.

А вот в чем ему безусловно стоит чисто по-человечески посочувствовать – так это в том, как несчастливо сложилась его семейная жизнь…

Многие считают, что пылкие любовные истории, разгул страстей и лихие интриги со звоном шпаг и грохотом копыт свойственны в основном Франции, Италии и Испании – Ромео и Джульетта, Дон Жуан, пылкий темперамент южан, у которых шпаги в ножнах не задерживаются…



Это будет ошибкой. Темперамент и разгул страстей от климата не зависят. Классический пример: холодная Швеция, XVI в., молодая очаровательная королева Христина, которая форменным образом сбежала со шведского престола в Рим и отжигала там так, что краснели привыкшие ко всему римляне. Роман о ней, пожалуй, не уступал бы ни «Трем мушкетерам», ни «Анжелике», жаль только, что он до сих пор не написан…

Так вот, после женитьбы Георга, тогда еще молодого наследного принца Ганновера, разыгралась история, достойная пера Шекспира. Женили его на Софье-Доротее, принцессе Цельтской, очаровательной, образованной, умной и остроумной. Очередной династический брак, при котором любви меж супругами обычно не бывает, и оба сплошь и рядом ищут маленьких радостей на стороне.

Что произошло и в нашем случае. Вообще-то Георг никогда не был образцом супружеской верности – однако старался, как мог, соблюдать чопорную немецкую благопристойность. А вот его молодая красавица супруга крутила любовь с предметом своего обожания практически открыто, отнюдь не в чопорном немецком стиле, о чем вскоре знал весь Ганновер…

Ее избранником (которому она до самого конца хранила верность, что было отнюдь не в традициях шалого и распутного восемнадцатого века, наоборот) стал командир ганноверского драгунского полка Филипп фон Кенигсмарк. Красавец, щеголь, дуэлянт, задира и, по отзывам современников, порядочный негодяй. Еще совсем юнцом он вместе со старшим братом Карлом-Иоганном участвовал в Лондоне в убийстве некоего Тома Тинна (в чем там было дело, мне докопаться не удалось). Шустрым брательникам грозила виселица, но их выручил Карл Второй, у которого Карл-Иоганн был в любимчиках.

Еще мальчишкой Филипп состоял пажом при дворе герцога Целле, отца Софьи-Доротеи. Поговаривали, что именно тогда они с юной принцессой влюбились друг в друга – а теперь старая любовь вспыхнула вновь. Как бы там ни было, не один год крутили самый пылкий роман, почти не скрываясь – к большому негодованию ханжей. Дошло до того, что Софья-Доротея решила бежать с любовником от мужа – что вообще-то с владетельными особами ее полета случалось крайне редко, если вообще случалось (примеров я что-то не припомню в европейской истории, кроме разве что Изабеллы, Французской Волчицы).

Вот только на сей раз все кончилось гораздо печальнее…

Все было подготовлено вполне серьезно: по приказу принцессы (муж был в отъезде в Берлине) были заложены две кареты, Софья-Доротея собрала все свои драгоценности и ждала Филиппа, который должен был прискакать этой ночью из Дрездена.

Филипп все и погубил. По причинам, которые лично мне решительно непонятны, молодой красавчик параллельно крутил еще один роман – но не с какой-то молодой красоткой, а с придворной графиней фон Платен, крайне влиятельной при дворе курфюрста Эрнста-Августа, отца Георга, – особой пожилой, годившейся ему в матери. Принцессу старая интриганка ненавидела – несколько лет (ненависть была взаимной). Софья-Доротея со своим живым умом постоянно высмеивала графиню, остроумно и язвительно, – о чем графине тут же доносили «доброжелатели». Ответить тем же у графини не хватало остроты язычка – зато в интригах она была непревзойденной мастерицей. И давненько приставила к принцессе своих соглядатаев – которые, узнав о подготовке бегства, немедленно донесли хозяйке.

Графиня бросилась к курфюрсту и наглядно обрисовала, какой позор ждет Ганноверский дом: принцесса, супруга наследного принца, собирается бежать с известным негодяем и авантюристом! Курфюрст, поняв ее с полуслова, тут же выписал ордер на арест Филиппа – и его ночной порой на большой дороге из Дрездена встретили четыре конных стражника…

Дальше – только версии, догадки и домыслы. Говорили, что никакого ордера не было, а стража получила приказ попросту прикончить Филиппа там же, на дороге. Достоверно известно одно: больше никто и никогда его живым не видел, ни в тюрьме, ни где-либо еще. По наиболее убедительной версии, тело сожгли там же, на обочине, так что остался только пепел.

С Софьей-Доротеей поступили не так круто. Впрочем, с какой стороны посмотреть… Ее (в ту пору двадцати восьми лет) отвезли в замок Альден, где продержали на положении узницы тридцать два года, именуя отныне по названию замка «принцессой Альденской». Еще до этого Георг получил от отца бумагу, которую мы бы сегодня назвали «разрешение на раздельное проживание», фактически – разрешение на развод…

Вот такая история – чем не авантюрный итальянский или испанский роман. Что до прочего… что до меня, честно признаюсь: я так и не знаю, кому больше сочувствовать – то ли из мужской солидарности Георгу, которому супруга изменяла едва ли не у него на глазах, то ли Софье-Доротее, за искреннюю любовь и верность возлюбленному заплатившей тридцатью двумя годами заключения. Пожалуй, все-таки принцессе…

Ну все, отвлекаться на прошлые дела больше не будем. Когда прибыло английское посольство со своим крайне заманчивым предложением, Георгу было уже 54 года, весьма солидный возраст по тем временам. И он, кроме наследственного титула, носил уже титул герцога Кембриджского, пожалованный ему королевой Анной, так сказать, впрок.

Предложение англичан Георг принял моментально. Оно и понятно: гораздо престижнее быть королем Англии, Шотландии и Ирландии, чем «простым» курфюрстом Ганноверским (впрочем, Ганновер тоже оставался за ним).

Приехав в Лондон, новоявленный король немало потешил добрых англичан – он привез с собой двух уже пожилых давних фавориток, Кильмансэгге и Шуленберг. Первой очень быстро пожаловал титул графини Дарлингтон, вторую сделал герцогиней Кендал. Графиня, высокая и тощая, как жердь, тут же заработала у остроумных лондонцев прозвище «Майский шест». Герцогиня, полная ей противоположность, женщина, как бы поделикатнее выразиться, весьма и весьма приятной полноты, очень быстро была прозвана «Мадам Элефант», то есть «Мадам Слон». С моей точки зрения, странноватые у Георга были вкусы…

Кроме старых боевых подруг, Георг привез еще целую свиту немцев – генералов, секретарей, камер-пажей, а еще двух крайне экзотических персонажей: негров Мустафу и Магомета, захваченных им в турецком походе. То ли анекдот, то ли реально было: когда генералы Георга осматривали Лондон с высоты собора Святого Павла, один из них с простодушным цинизмом воскликнул: Was für Plündep![1] Вообще-то это может оказаться и правдой: вполне в стиле не только немецких – вообще европейских генералов XVIII столетия, когда разграбить завоеванный город считалось вполне гламурным даже для офицеров и генералов…

На английском престоле Георг Первый просидел тринадцать лет…

Собственно, это и все, что можно сказать о его царствовании. В государственные дела он практически не вмешивался, до конца жизни так и не научился говорить по-английски, окружил себя одними немцами. Очень много времени проводил в Ганновере, территорию которого серией хитрых дипломатических маневров (он был кто угодно, только не дурак) сумел изрядно увеличить. Но в том-то и дело, что именно такой король Систему устраивал как нельзя лучше. Все подсунутые ему парламентские акты и правительственные решения он подмахивал практически не глядя (да и как бы он их прочитал, не зная ни слова по-английски?) и, человек неглупый, не забывал регулярно одаривать английскую знать новыми титулами и земельными пожалованиями. Как иронически заметил Теккерей, король был предан Англии настолько, чтобы, по крайней мере, предоставить ее самой себе.

Ну, и параллельно старался, как мог, приумножить свое состояние. Времена были не прежние, но все же и у Георга были некоторые возможности разжиться то деньгами, то драгоценностями, то серебряной или золотой столовой посудой. В чем ему усердно следовала его свита – и даже Мустафа с Магометом, люди вроде бы дикие, сумели кое-что для себя выкроить. Но все эти денежки никак не могли сравниться с теми, что грабастали его предшественники в те времена, когда парламент еще не набрал силу, так что, по большому счету, Георг Первый обходился Англии довольно дешево. Самое занятное, что и в народе к нему относились с симпатией – видимо, как раз из-за того, что он не сделал для народа ничего хорошего – но и ничего плохого. На старинные английские вольности не посягал – и на том спасибо…

Гораздо интереснее то, что происходило при Георге. Именно при нем появилась (да так и прижилась до нашего времени) должность премьер-министра, уже официальная. Первым премьер-министром Великой Британии стал сэр Роберт Уолпол, граф Оксфорд, занимавший эту должность с 1721 по 1742 год. Интересный был человек. Талантливый государственный и политический деятель – но и жуткий взяточник, причем практически этого и не скрывал. За что даже был ненадолго посажен в тюрьму (1712 г.), но уже через пару лет стал первым лордом казначейства, то есть министром финансов. Да уж, человек незаурядный… Нашим политикам такая карьера – с нар в министры финансов – и не снилась, у нас, в отсталой России, все же обстоит наоборот…

Что еще? Уж не знаю, насколько немцы из свиты Георга освоили английский, но вот достоверно известно, что они очень быстро освоили старую английскую традицию: продажу прибыльных должностей и прочих теплых местечек, чем и занялись со всем пылом. Особенно в этом преуспели фаворитки Георга, новоявленные герцогиня и графиня. Ну а поскольку такие назначения утверждал король, ему, надо полагать, шел хороший процент. А поскольку достоверно известно, что он не одному благородному джентльмену присвоил титул баронета, надо полагать, неплохо заработал еще и на этом – мы ведь помним, каким манером титул баронета приобретался. Система смотрела на это сквозь пальцы и относилась с полным пониманием: Георг никакого беспредела не устраивал и ничего нового не вводил – всего-навсего проделывал то же, что делали и прежние короли, и высшие деятели Системы, уж Уолполу-то таких вещей не понимать…

Есть некий парадокс в том, что бедолажка Софья-Доротея томилась в замке Альден, а ее сын и дочь жили в Англии в полном достатке на положении законных принца и принцессы королевства. Дочь, тоже Софью-Доротею, Георг выдал за прусского короля Фридриха Вильгельма Первого, и она стала матерью короля Фридриха Великого, а сын Георг стал принцем Уэльским, наследником престола…

Смерть Георга Первого сопровождалась некоторыми мистическими обстоятельствами. Неизвестно откуда выпорхнуло предсказание, что король умрет вскоре после смерти жены-узницы (на сей раз, кажется, не сочиненное задним числом, как очень часто с подобными прорицаниями случается, а появилось еще при жизни короля и его незадачливой супруги). Как бы там ни было, Георг и в самом деле очень быстро скончался после смерти в неприветливом Альдене Софьи-Доротеи…

Говорили еще, что Георг в свое время пообещал своим фавориткам: если ему после смерти будет позволено посетить этот мир еще раз, он непременно к которой-то из них явится. И что же? Вскоре после кончины Георга в окно к герцогине Кендал залетел огромный черный ворон, державшийся без всякого страха. Суеверная герцогиня решила, что король исполнил-таки свое обещание, и окружила ворона самой нежной заботой…

Ну вот, пожалуй, и все об основателе династии Ганноверов, давшей Великой Британии пять королей, ничем, в общем, не примечательных, и одну королеву, чье имя стало символом целой эпохи.

Номер второй

Юность принц Уэльский, будущий Георг Второй, провел как раз в Ганновере – но, в отличие от отца, довольно сносно владел английским языком, хотя и говорил с сильным ганноверским акцентом.

Георг Второй во многом был полной противоположностью своему отцу. Отец был довольно флегматичен – сын печально прославился вспыльчивостью, да что там – бешеным нравом. Сохранились воспоминания, как он в приступах ярости топтал собственный парик, а всякого, кто расходился с ним во мнениях по какому бы то ни было вопросу, честил вором, лжецом и негодяем. Однако проявил качества искусного политика и толкового государственника. При жизни отца он форменным образом люто ненавидел премьер-министра сэра Роберта Уолпола – однако, став королем, запрятал эту ненависть очень далеко. Прекрасно понимал, что Уолпол – выдающийся государственный муж, и премьер пятнадцать лет служил новому королю без малейших нареканий с его стороны.

Отношения к семьям у отца и сына отличались друга от друг, как небо от земли. Георг Второй женился на принцессе Каролине Бранденбург-Ансбах – и супруга (что довольно редко случается при династических браках) всю жизнь любила мужа пылко и беззаветно (хотя сам Георг порой погуливал на стороне). В государственных делах она разбиралась неплохо, и Георг во время отлучек в Германию всякий раз оставлял ее «на хозяйстве», передавая все полномочия. А отлучался он часто. Чувствуя себя, как и отец, в первую очередь немцем, Георг, вульгарно выражаясь, не вылезал из Ганновера. В 1729 году он уехал туда на целых два года, отдыхал там и в 1735, и в 1736 годах, а между 1740 и 1755 годами побывал там не менее восьми раз и прекратил вояжи на историческую родину, только когда разразилась Семилетняя война.

Есть и кое-что схожее. Как и отец, Георг Второй несколько раз участвовал в войнах с французами на континенте, лично командуя войсками (и стал последним английским королем, принимавшим личное участие в сражениях).

Кстати, о войнах. Некоторые историки порицают Георга Второго за то, что он «встраивал» Англию в так называемую войну за австрийское наследство. Однако, думается мне, перекладывать всю вину на Георга не вполне правильно. В этой войне англичане воевали исключительно с французами. Между Ганновером и Францией никогда не случалось серьезных конфликтов, так что у Георга попросту было неоткуда взяться подсознательной франкофобии. А вот у английской элиты она как раз не одну сотню лет присутствовала чуть ли не на генетическом уровне. И если вспомнить, что власть Системы неизмеримо превосходила куцую власть короля, поневоле задумаешься, кто же именно Англию в эту войну втравил. Интересный факт: после этой войны Георг полностью отошел от политики и государственных дел, перевалив абсолютно все на плечи премьер-министра…

Как и у отца, в семействе Георга случились свои досадные неприятности. Правда, в случае Георга Второго они касались не его жены, образца супружеской верности (серьезно, без дураков), а дочери Софии. Принцесса по уши влюбилась в своего оруженосца Томаса Гарта и родила от него ребенка, разумеется, внебрачного. Как частенько случается, со временем пылкие чувства кавалера растаяли, и Софию он покинул. Что сталось с ним и с их внебрачным сыном, мне неизвестно. А вот София… Никаким репрессиям отец ее не подвергал, она сама стала добровольной затворницей в своих апартаментах, практически их не покидала, целыми днями занимаясь пряденьем и вязанием. Так и состарилась, год за годом все сильнее теряя зрение. Когда она совсем ослепла, ее увезли в один из отдаленных королевских замков, где она и умерла, забытая всеми… Печальная история.

Георг знаменит еще и тем, что совершил два поступка, которые лично мне кажутся необъяснимыми. В 1737 г. он основал в Ганновере, в городе Геттинген, университет. Последствия это имело самые серьезные и крайне полезные для науки: уже через несколько десятилетий Геттинген, выражаясь современным языком, приобрел высокий рейтинг среди высших учебных заведений Европы, и учиться туда приезжала молодежь из многих стран, в том числе из России. В поэме «Евгений Онегин» Пушкин отправляет одного из главных героев как раз в Геттинген:

Владимир Ленский, с душою прямо геттингенской…

К середине XIX в. в Геттингене были музей, обсерватория, библиотека из 600 000 книг и 5 000 рукописей, богатейшее в Германии собрание современной литературы (разумеется, тогдашней современной), знаменитая Блюменбаховская коллекция черепов. Именно там работал крупный европейский ученый, швейцарец родом, Альбрехт Галлер, ботаник, анатом, физиолог, врач, поэт и писатель. В Геттингене он заложил большой ботанический сад и основал анатомический театр.

Мало того, в 1753 г. Георг Второй способствовал основанию Британского музея, знаменитого ныне на весь мир.

Что же здесь необъяснимого, спросите вы? Все дело в личности Георга, точнее, его культурном багаже – вернее, полном отсутствии такового. Он никогда не проявлял ни малейшего интереса ни к наукам, ни к изящным искусствам, разве что к серьезной музыке – и покровительствовал многим видным композиторам, в том числе своему земляку Георгу Генделю, которого, став королем, «перетащил» в Лондон из Ганновера. Что до изящной словесности, Георг не только сам в жизни не прочитал ни одной книги – буквально стервенел, когда кто-то при нем читал. Поэтому королева Каролина, когда хотела что-то почитать, форменным образом пряталась от мужа в каких-нибудь дальних покоях, где ему не пришло бы в голову ее искать.



Вот таким вот «культурным» был Георг Второй. И тем не менее почему-то именно этот человек ощутил внутреннюю потребность основать университет и музей. Согласитесь, нешуточная загадка…

Номер третий

Наследовал Георгу Второму не его сын, а внук. Единственный сын, принц Уэльский Фредерик-Луи, погиб в результате несчастного случая во время безобиднейшего, казалось бы, занятия – игры в теннис. Получил сильный удар мячом, вызвавший какую-то загадочную, так и не распознанную врачами болезнь, очень быстро сведшую принца в могилу. Так что принцем Уэльским стал его сын, тринадцатилетний Георг.

Через девять лет после смерти деда он и был коронован под именем Георга Третьего. Это был первый представитель Ганноверов, родившийся в Англии, прекрасно владел английским, так что народ отнесся с симпатией к светловолосому голубоглазому юноше, уже как бы «своему».

В Англии существовала старинная примета: как пройдет коронация, таким будет и царствование. Во время коронации Георга Третьего случилась серьезная неприятность: 22 сентября 1781 г. на глазах у всех из королевской короны вдруг ни с того ни с сего выпал крупный алмаз. Естественно, пошли разговоры о дурном предзнаменовании, но оно представлялось настолько скверным, что слухи ходили недолго, и их постарались быстрее забыть. Как выяснилось позже, зря…

Что это был за человек? Первое слово, что приходит на ум, – никакой. Совершенно обделенный какими бы то ни было талантами и способностями, разве что кроме феноменальной памяти. Прекрасно знал родословные всех своих приближенных, их семейные истории, назубок знал, в каком гвардейском или армейском полку какие лычки и петлицы, галуны и аксельбанты, формы треуголок, фасоны фалд, цвет гетр и количество пуговиц на мундирах. Помнил всех университетских преподавателей Англии, мало того, помнил, кто из них к какой церкви принадлежит. Прекрасно знал придворный этикет, обширный и сложный.

Знал в лицо абсолютно всех обитателей королевского дворца – от пажа до последнего конюха или поваренка.

Вот только это никак не могло ему помочь в государственных делах, к которым он был решительно неспособен – да ими и не занимался. Единственное, что говорит в его пользу, – это был человек добрый, совершенно незлобивый, ничуть не любитель почестей и пышных светских развлечений. Большую часть времени вел размеренную, скучную жизнь типичного сельского джентльмена – чаще всего в имении Кью под Лондоном, не столь уж и роскошном. Любил музыку, особенно церковную, сам был неплохим музыкантом. Любил театр, правда, несколько своеобразно: обожал фарсы и пантомимы с участием клоунов, а к «серьезной» драматургии относился равнодушно. Каждый день, в ясную ли погоду или в ливень, несколько часов разъезжал верхом в окрестностях Кью, любил заходить в дома простых фермеров, даже самых бедных, и вести с ними долгие разговоры «за жизнь».

Иными словами, человек был очень даже неплохой – но вот для трона решительно не годился. Впрочем, это мало кого беспокоило – Система работала без сбоев. При Георге Третьем, поставившем очередной для английских королей рекорд пребывания на троне (1760–1820), произошло множество исторических событий мирового значения, и во многих Великая Британия участвовала самым активным образом – но сам Георг не имел к ним ни малейшего отношения, а о некоторых даже и не знал – почему так случилось, объясню чуть погодя.

Пикантный факт: Георг Третий был самым натуральным двоеженцем, о чем, разумеется, мало кто знал. Еще в четырнадцать лет юный принц Уэльский влюбился в столь же молоденькую квакершу самого простого звания Ханну Лайтфут. Роман длился несколько лет, впоследствии уже «по-взрослому»: Ханна родила Георгу двух детей. А потом они заключили тайный брак по всем правилам. Эта история стала достоянием узкого круга лиц, когда в 1761 г. молодому Георгу согласно тем самым династическим бракам пришлось жениться на особе «равнородной» – принцессе Шарлотте-Софии Мекленбург-Стрелицкой. Шли годы, Шарлотта уже родила Георгу двух детей – и вот тут-то история с Ханной выплыла наружу, правда, распространившись в узком кругу. Если вельможи были просто шокированы, то Шарлотта форменным образом пришла в ужас. И было от чего: оказалось, что по английским законам она с самого начала была незаконной женой, а ее дети, соответственно, незаконнорожденными. Такого в европейских владетельных домах еще не случалось. Даже если бы Георгу в срочном порядке устроили развод с Ханной (что у протестантов было, как мы помним, гораздо проще проделать, чем у католиков), положения дел это нисколечко не меняло…

Трудно сказать, как разворачивались бы события дальше, но тут Ханна как-то очень кстати умерла. Обстоятельства смерти неизвестны, так что каждый вправе выдвигать свою версию… Но горький юмор ситуации в том, что Шарлотта и ее дети оставались в прежнем положении: смерть законной жены не делает автоматически незаконную законной…

Кто-то, скромно оставшийся Большой Истории неизвестным, нашел выход. Вскоре во дворце состоялся довольно странный бал-маскарад, во время которого настоящий священник обвенчал Георга и Шарлотту по всем правилам. И все встало на свои места…

На английских монархов очень давно никто не покушался. Георг как раз и стал жертвой покушения. Правда, какого-то корявого – лондонская прачка по имени Маргарет Николсон пыталась ударить его кухонным ножом, но ее вовремя скрутила охрана. Очень быстро выяснилось, что труженица лохани больная на всю голову, совершенно невменяемая. Тем не менее кто-то ретивый кинулся предлагать судить ее за государственную измену. Однако Георг это категорически запретил и распорядился отправить прачку в Бедлам – знаменитую лондонскую психиатрическую больницу, чье название давно стало нарицательным для обозначения какого-нибудь совершеннейшего бардака. Там она и умерла.

Грустный юмор ситуации в том, что к моменту покушения сам Георг уже почти десять лет страдал серьезным психическим расстройством. В 1788 г., после того, как король переболел какой-то загадочной лихорадкой (скорее всего, давшей осложнение на мозг), начал вести себя странно и откровенно заговариваться.

Болезнь понемногу прогрессировала. Георг вел себя все «страньше и страньше». Был случай, когда он выскочил из кареты и долго, почтительно кланяясь, беседовал с вековым дубом – принимая его за прусского короля. Подобных художеств слишком много, чтобы их описывать, да и смаковать выходки психически больного человека как-то не вполне пристало.

Состояние Георга усугубило покушение – благодаря многолетнему дружескому общению с самым простым людом он искренне полагал себя «отцом народа», и вдруг «типичный представитель» этого самого народа пытается его убить, причем ни за что ни про что. Психологический шок был серьезным.

Многое из происходившего в семействе самого Георга отнюдь не прибавляло королю душевного спокойствия и равновесия – как раз наоборот. Если коротко – скандал на скандале. Это никак нельзя назвать чем-то новым: крупные и мелкие скандалы в английских королевских домах случались и до Георга, и после – и, как подобает английской традиции, благополучно дотянули до нашего времени. Уже в царствование нынешней королевы Елизаветы Второй их можно насчитать четыре – два крупных, мелкий и микроскопический.

Первый крупный – история Маргарет, принцессы Йоркской, младшей сестры королевы Елизаветы. В 1953 г., в один далеко не прекрасный для Маргарет день, пресловутой «широкой общественности» стало известно, что принцесса – любовница капитана кавалерии Питера Таунсенда, бывшего адъютанта покойного короля Георга Шестого, отца Елизаветы и Маргарет.

Пересуды пошли по всей Англии. Причем нужно отметить, что народные симпатии были как раз на стороне Маргарет: роман был красивый, к тому же Маргарет была не замужем, а капитан – давно разведен, так что никаких адюльтеров. Когда принцесса в составе какой-то официальной церемонии посетила один из лондонских районов, тамошние жительницы ей кричали: «Давай, Мэгги, поступай, как велит сердце!» Когда стало известно, что Маргарет и капитан всерьез намерены пожениться, популярная газета «Дэйли Миррор» провела опрос: как читатели к этому относятся? 95 % отнеслись одобрительно.

Но только не королева Елизавета. Ей тогда не было и тридцати, но силы воли и жесткости ей хватило бы на троих. Сначала она мягко, по-дружески поговорила с сестрой, недвусмысленно намекнув, что в случае брака полностью лишит ее денежного содержания, полагавшегося членам королевского дома, а также всех прочих привилегий. Потом уже официально, на публику, заявила: как глава англиканской церкви никогда не разрешит брака сестры с разведенным, имеющим детей мужчиной (не исключено, свою роль сыграло и то, что капитан был происхождения вовсе не дворянского). Одним словом, мораль должна быть на высоте, джентльмены и леди, а также все прочие.

Кончилось все тем, что в 1955 г. Маргарет сделала официальное заявление, смысл которого сводился к незатейливому «Долг превыше любви». Добровольно и с песней… Капитана услали военным атташе в английское посольство в Бельгии. Закрыли тему.

Если бы… Очень похоже, Маргарет любила сердечного друга всерьез. Вскоре она, извините за вульгарность, форменным образом сошла с катушек: начала пить, любовники пошли чередой. В конце их длинной шеренги обозначился не просто очередной постельный партнер, а новый сердечный друг: модный фотограф Энтони Чарльз Роберт Армстронг-Джонс (несмотря на длиннющее имечко, опять-таки не дворянин). За него Маргарет и собралась замуж.

Вот тут королева повела себя совершенно иначе: были серьезные опасения, что если она и на сей раз запретит, младшая сестра окончательно покатится по наклонной. Пришлось разрешить. Чтобы все было гламурно, Елизавета присвоила Энтони титулы герцога Сноудена и виконта Линли (парень, надо полагать, ошалел от счастья – очень уж редко человеку самого простого происхождения удается в одночасье стать герцогом и виконтом).

Маргарет и Энтони обвенчались в мае 1960 г. Брак (в результате которого родилось двое детей) продолжался восемнадцать лет и оказался несчастливым – очень быстро начались взаимные измены и скандалы. В 1978 г. супруги развелись – первый после Генриха Восьмого развод члена английского королевского дома…

Второй крупный скандал – печальная история принцессы Дианы, которая слишком известна и близка нам по времени, чтобы ее подробно здесь пересказывать.

Скандал мелкий – дурацкая шалость принца Гарри, заявившегося на вечеринку в эсэсовской форме.

И наконец, скандал микроскопический. Ушлый папарацци сделал пикантный снимок молодой жены одного из английских принцев – она неосторожно на каком-то празднике встала против солнца, так что ножки (надо заметить, весьма стройные) откровенно просвечивали сквозь легкое летнее платьице на всю длину. Будь это обычная девушка, никто бы и внимания не обратил (на фоне того, что можно увидеть в мужском глянце, вещь прямо-таки невиннейшая – но поскольку речь шла о принцессе королевского дома, получился именно что микроскопический скандальчик).

Думается мне, Георг Третий, узнав об истории с фотографией, наверняка горько рассмеялся бы и сказал: «Мне бы ваши заботы». В его семействе скандалы, как на подбор, были крупные, звонкие, один из них наделал немало шума не то что в Англии – во всей Европе…

Первым отличился младший брат короля Генри, герцог Камберлендский. Однажды обнаружилось, что в любовницах у него состоит известная красавица леди Генриетта Гроссвенор. Это бы еще ничего, но вот последующие события… Супруг Генриетты, известный потаскун, никакой любви к женушке не питал, но увидел великолепную возможность срубить денежку (поскольку он был жутким кутилой и мотом, в карманах у него постоянно посвистывал ветерок). Тогдашние английские законы позволяли в таких вот случаях мужу-рогоносцу подавать в суд на любовника и требовать компенсацию за моральный ущерб в виде звонкой монеты (бр-р-р!). Вот лорд Гроссвенор и подал в суд на на королевского брата, выкатив иск на десять тысяч фунтов. Каковые ему суд и присудил – дело было для лорда беспроигрышное, доказательства железные. Поскольку таких денег у Генри не было, платить пришлось королю.

Суд еще не успел закончиться, когда шалопай Генри отколол очередной номер. Завел новую любовницу, некую молодую вдовушку из графства Дербишир миссис Хортон (из хорошей семьи, но даже не дворянку). И женился на ней самым законным образом, не поставив в известность королевскую семью. Такой вот непоседливый молодой человек…

Не успели сплетни о суде и вдовушке из Дербишира достигнуть отдаленных концов Англии, как грянул тот самый скандал, что взбудоражил всю Европу. Младшая сестра Георга Каролина-Матильда была выдана замуж за датского короля Христиана. И была застукана в постели с любовником при самых недвусмысленных обстоятельствах, не позволявших уверять, будто они рассматривали коллекцию бабочек или старинные гравюры.

По тогдашним датским законам за супружескую неверность женщинам полагалась смертная казнь, причем исключения для коронованных особ не предусматривались. Явственно замаячила плаха. Спасая сестру своего короля, английское правительство направило к датским берегам военную эскадру, предупредив датчан по дипломатическим каналам, что в случае чего простой демонстрацией силы дело не ограничится. Под давлением столь неопровержимых аргументов король Христиан велел судьям до смертного приговора не доводить – но на правах законного супруга отправил неверную жену в ссылку в заморские датские колонии (у Дании их было немножко), где она вскоре умерла от оспы – в те времена болезни почти стопроцентно смертельной…

Как будто всего этого было мало, Георг Третий узнал, что и его средний брат уже несколько лет состоит в тайном браке. На первый взгляд супружница выглядела вполне гламурно – вдова лорда Уолгрейва, а следовательно, леди. Вот только происхождение у нее весьма и весьма подкачало – она была незаконной дочерью сэра Эдварда Уолпола и какой-то модистки. Никаких законных возможностей расстроить этот брак (как и брак Генри с его дербиширской вдовушкой) не имелось. Единственное, что смог сделать Георг Третий, – категорически отказался принимать эту парочку при дворе.

А тут еще крайне непонятные известия из Брауншвейга… За принца Брауншвейгского вышла старшая сестра Георга Августа. Нет, сама она, в отличие от вышеперечисленных родственничков, никогда не стала бы причиной скандала – женщина была приличная и добропорядочная. Там другое. Приехав в Брауншвейг, Августа обнаружила, что у ее мужа есть давняя фаворитка, ничуть не намеренная с женитьбой вельможного любовника уходить в тень. Эта особа преспокойно продолжала держать себя как законная супруга – а английская принцесса оказалась в роли чуть ли не Золушки.

Такие дела…

Но еще более страшным ударом стала неожиданная смерть маленькой дочери короля Амелии, самой любимой из детей. Болезнь устремилась вперед семимильными шагами. Конечно, Система работала безукоризненно – но король пришел в такое состояния, что с ним требовалось что-то делать. Разумеется, и речи не могло быть о том, чтобы упрятать его величество в Бедлам – это не место для коронованных особ. Выход отыскали простой, но надежный: при короле круглосуточно находились несколько дюжих лакеев…

Все это продолжалось слишком долго и затронуло слишком много людей, чтобы оставаться тайной для страны… В 1810 г. король пришел в такое состояние, что его даже ради соблюдения светских приличий нельзя было держать на троне и уж тем более показывать публике. Регентом королевства официально назначили принца Уэльского Георга, а короля попросту изолировали во дворце.

Он прожил еще десять лет – но не дай бог такой жизни никому из нас… Георг Третий ослеп, полностью потерял слух. Под неусыпным присмотром на ощупь бродил по залам и коридорам дворца, произносил речи перед воображаемым парламентом, давал аудиенцию иллюзорным придворным, проводил смотры призрачным полкам. Война в Европе отгремела, Наполеон был окончательно побежден и отправлен в ссылку – но Георг об этом ничего не узнал, потому что уже давно не был в состоянии воспринимать действительность.

Психические болезни – вещь во многом загадочная до сих пор… Однажды пришедшая навестить супруга королева застала его в натуральнейшем просветлении: Георг сидел за клавесином и пел церковный гимн, аккомпанируя себе вслепую. Потом опустился на колени и вполне разумно стал молиться о королеве, о детях, об Англии и, наконец, о себе – просил Господа либо смягчить его участь, либо дать силы перенести все с совершеннейшим смирением. Закончив молиться, он впал в прежнее состояние.

В 1820 г. Георг Третий отмучился. Лично мне его по-человечески жаль. И на ум снова приходит цитата из одного из любимых романов.

«И я стою на дороге, и вижу призрак, и меня мучает вопрос, которого мне вовек не решить…»

Вопрос в данном случае таков: почему столь жуткая кара (к которой следует добавить и смерть любимого ребенка) обрушилась на человека, в сущности, простого и доброго, никогда никому не сделавшего зла? Единственный его грех – то самое двоеженство, на мой взгляд, не заслуживает такого страшного наказания. Особенно если вспомнить, сколько злодеев и подлецов, иногда заляпанных кровью по уши, прожили долгую и благополучную жизнь и мирно умерли в своей постели.

И в который раз убеждаюсь: нам не дано понять Господа и дела его, и мысли его, и побуждения его…

Номер четвертый

Писать о Георге Четвертом невероятно трудно. Потому что писать, собственно, практически нечего. Его биография – это биография гуляки, кутилы, повесы, завсегдатая веселых домов и довольно подозрительных кабачков. С восемнадцати лет в компании собутыльников, дружков-приятелей (не друзей! настоящих друзей у него никогда не было) принц инкогнито болтался по самым злачным местечкам.

Жениться он ухитрился, так сказать, совершенно самостоятельно, вопреки правилам, принятым в королевских домах, вообще не ставя в известность родителей. Заключил брак с очаровательной, совсем юной вдовушкой Мэри Фитцгерберт. Пикантность в том, что она была католичкой, брак был заключен по католическому обряду католическим священником. Меж тем, согласно строгим законам, наследник английского престола мог жениться только на протестантке.

Тогда же, в 1785 г., об этом стало известно. Назревал грандиозный скандал, пусть и в узком кругу. И Георг, что называется, спраздновал труса, заявил что-то вроде: меня не так поняли, это была шутка юмора, игра такая… Было много людей, которые знали и священника, и свидетелей и видели составленное по всем правилам брачное свидетельство. Вот только католики в Англии имели лишь самую чуточку больше прав, чем негры на плантациях в южных штатах, и добиться правды им было попросту нереально. Так что Георг оказался самым что ни на есть холостяком.

Правда, потаенно связь с Мэри он поддерживал еще добрых двадцать пять лет, до 1811 г., когда стал регентом при окончательно обезумевшем отце. Двадцать пять лет – срок немаленький, если со стороны Георга и в самом деле было подлинное чувство, то это единственный случай, когда о Георге можно сказать что-то хорошее. Больше – ну абсолютно нечего.

«А мог бы жизнь просвистеть скворцом…» – писал в одном из стихотворений Осип Мандельштам. Собственно, это с Георгом Четвертым и произошло: просвистал жизнь скворцом. Вся его жизнь – беспрерывная цепь кутежей, гулянок, развлечений предосудительных и не особенно. Можно упомянуть, что он прославился как образец элегантности, за что получил даже прозвище Первый Джентльмен Европы, – но такая слава немногого стоит и мгновенно гаснет, как только меняется мода.

Единожды Георг даже проявил себя на ниве изобретательства – изобрел пряжку для мужских туфель совершенно нового фасона. Но кто сейчас об этом помнит?

И в качестве регента, и став королем, государственными делами он не занимался совершенно – хотя такие возможности у английских королей имелись, даже несмотря на их до предела урезанные права. Даже простой душой и не терпевший «казенщины» Георг Третий иногда вмешивался в серьезные государственные дела – до того, как его накрыло безумие. Причем проявлял несвойственные ему, казалось бы, решимость и волю. Однажды он подал в парламент на утверждение два документа: акт о некотором послаблении католикам и весьма важный билль об индийских делах. Парламент заартачился. Тогда Георг совершенно серьезно заявил: в таком случае он бросает все к чертовой матери и уезжает в Ганновер, где ему будет хорошо и уютно – благо там и в проекте нет строптивой оппозиции. А на английский трон господа парламентарии могут сажать кого им угодно, пусть хоть сами сидят по очереди, ему плевать. Видя, что король не шутит, парламентарии дрогнули и оба документа утвердили. Ожидать чего-то хотя бы отдаленно похожего от Первого Джентльмена Европы было бы утопией…

Супружеская жизнь Георга Четвертого – сплошная грязь, причем проистекавшая исключительно со стороны Георга. Через десять лет после скандала с Мэри Фитцгерберт родня настояла, чтобы он женился «правильно», как и подобает наследному принцу – которому к тому же следует позаботиться о появлении на свет собственного наследника. Невесту подыскали быстро – принцессу Каролину Брунсвикскую. Девушка была красивая, умная, с живым, озорным характером – но, как порой случается, что-то не сложилось с самого начала, причем, насколько известно, неприязнь была взаимной.

На венчание в Вестминстерский собор принц явился, едва держась на ногах и плохо держа направление. Положенные обеты верности еще смог кое-как пробормотать заплетающимся языком – но никогда их не соблюдал. Ничего удивительного, что, едва выполнив династический долг – то есть произведя на свет ребенка (дочь), супруги приняли решение о раздельном проживании.

Георг колобродил в Лондоне. Каролина много путешествовала по Европе. Ходили слухи о ее многочисленных любовниках, говорили даже, что от одного из них она родила, что было вовсе уж циничным вымыслом. Дыма без огня не бывает, возможно, что-то и было, хотя, безусловно, не в таких масштабах, как твердила молва. Но право же, дамы и господа, грех осуждать женщину, которой досталось в мужья этакое вот сокровище (молодую, красивую, темпераментную), если она раз-другой и искала счастья на стороне – не получив в замужестве ни тени чувств, ни капли теплоты…

По этому поводу в Англии в 1806 г. парламент (подозревают, закулисными трудами Георга) даже учинил «деликатное расследование» на предмет морального облика принцессы Уэльской – но в итоге все обвинения в «развратном поведении» с нее были сняты.

Едва став королем после смерти отца в 1820 г., Георг – отныне Георг Четвертый – все же предпринял важный государственный шаг: подал в парламент акт о разрешении ему развестись с женой. Парламентарии категорически отказали – не столько по доброте душевной, сколько ориентируясь на мнение народа. Когда о намерениях короля стало известно, в Англии вспыхнуло всеобщее возмущение, грозившее перерасти в настоящий бунт, – простой народ к Георгу относился, скажем так, без особого решпекта, а вот Каролину по-настоящему любил – ну пришлась она по душе англичанам, что тут скажешь.

Георг все же нашел способ отомстить: прибыв на коронацию в Вестминстерское аббатство в 1821 г., он распорядился не допускать на церемонию Каролину. И не допустили. Уникальный случай в истории Англии – когда супруга коронованного короля осталась не коронованной. На Каролину это оскорбление подействовало так, что она захворала нервной горячкой, быстро загнавшей ее в могилу…

Теккерей оставил о Георге Четвертом уничижительные строки.

«Его отец и деды были людьми… Но, прочитав о нем десятки книг, переворошив старые газеты и журналы, описывающие его здесь – на балу, там – на банкете, на скачках и тому подобном, под конец убеждаешься, что нет ничего и не было, только этот самый сюртук со звездой, и парик, и под ним – улыбающаяся маска; только одна пышная видимость… этот Георг – что он был такое? Я просматриваю всю его жизнь и вижу неизменными лишь поклон и улыбку… о Георге невозможно сказать ничего определенного».

Вот такими были четыре Георга, один за другим просидевшие на английском престоле сто шестнадцать лет. За эти годы мир, смело можно сказать, изменился неузнаваемо, произошло много важных и грандиозных событий. Чуть ли не в полное ничтожество скатилась некогда могучая Испанская империя, потерявшая все свои американские колонии – как, кстати, и Англия. В обеих Америках возникло добрых два десятка новых независимых государств. Над Францией пронесся кровавый шторм революции, возникла, набрала силу и рухнула империя Наполеона. Великая Британия захватила французские колонии в Америке (а часть их досталась новорожденным Соединенным Штатам) – а чуть позже завоевала почти всю Индию, свою «жемчужину в короне», как ее потом стали называть. Одним словом, произошла масса без преувеличения исторических событий – вот только сами Георги не имели к этому ни малейшего отношения, ничем не управляли, ничем не руководили, все, как я уже говорил, происходило при них.

Ну а теперь можно, соблюдая хронологию, не забегая вперед и не отпрыгивая назад, рассказать о главных и не очень событиях восемнадцатого века, о роли в них Великой Британии, уже в этом столетии ставшей, употребляя современный термин, сверхдержавой.

И обязательно – о том интересном, заслужившем внимание, как веселом, так и печальном, как мирном, так и кровавом, как грустном, так и забавном, что происходило в восемнадцатом веке в самой Великой Британии.

«Черное дерево» и черные флаги

В восемнадцатом веке английская работорговля не просто продолжалась – вышла на новый виток. Можно сказать, на высокую орбиту.

До середины XVII в. масштабы работорговли, если только уместно такое слово, были достаточно скромные. Сначала первую скрипку играли португальцы. Потом голландцы захватили несколько их портов на западном побережье Африки и перехватили коммерцию. В игре участвовали и англичане с испанцами. Англичане-то и покончили с дилетантством, взявшись за дело вполне профессионально. До этого каждый капитан, возивший в Америку «черное дерево», был одиночкой, выправлявшим лицензию исключительно для себя. Англичане создали первое в мире акционерное общество по торговле рабами, а для вящего авторитета поручили его возглавить брату короля герцогу Йоркскому. Вот тут уже бизнес приобрел настоящий размах. За двадцать последующих лет англичане доставили в Америку 160 000 рабов – в год это выходило даже больше, чем привозили негров все остальные страны, вместе взятые. Но это были еще цветочки… Англичане упорно двигались к первому, призовому месту. Сначала они совершенно вытеснили из бизнеса испанцев, которых поначалу обещали взять в долю. Потом, когда после череды морских сражений разбили голландский флот, поступили так же и с голландцами. Конечно, португальские и голландские «индивидуальные предприниматели» еще плавали, но это был закат. С 1680 по 1700 год английская Королевская африканская компания вывезла из Западной Африки 140 000 рабов, а английские частные предприниматели – еще 160 000.

Историк Генри Кеймен в своем капитальном труде «Испания: дорога к империи» написал о работорговле примечательную фразу: «После 1650-х годов коммерцию поддерживали главным образом не испанцы, а другие европейцы».

Вы еще не угадали, кто такой Кеймен? Конечно же, англичанин, а они мастера на уклончивые обороты. «Как здоровье вашей жены, сэр? Боюсь, она умерла». Тот же принцип. Нетрудно догадаться, что под деликатным псевдонимом «другие европейцы» выступают англичане, и в первую очередь англичане.

После Утрехтского мира, завершившего очередную войну в Европе (неудачную для испанцев и успешную для англичан), англичане выторговали у испанцев монопольное право тридцать лет поставлять рабов как в свои колонии, так и испанцам с португальцами. При условии, что англичане будут привозить не менее 4800 рабов ежегодно. «Верхней планки» не было. Короли Англии и Испании должны были получать четверть прибыли.

И машина заработала на полную мощность. Сначала конкурентами Ливерпуля были Бристоль и Лондон. Но вскоре ливерпульцы отодвинули бристольцев на второе место, а Лондон вообще вывели из игры. Причина успеха проста: Бристоль и Лондон платили своим морякам довольно высокое жалованье, а управляющим факторами (центрами на африканском берегу, куда стекались купленные негры) – еще и процент с продаж. Ливерпульцы своим морякам, от капитана до последнего матроса, жалованье урезали чувствительно, а управляющих факториями лишили процента и посадили на твердую зарплату. Ну и сократили все прочие «накладные расходы», какие только могли сократить. Не в силах с ними соперничать, Бристоль отодвинулся на второй план, а Лондон вообще не смог в этих условиях с Ливерпулем хоть мало-мальски конкурировать.

Базировавшаяся в Ливерпуле Королевская африканская компания ввозила, так сказать, и «мирный» товар – слоновьи бивни, золотой песок, воск и древесные красители, находившие применение в самой Англии. Но главной статьей дохода были рабы. Схема несложная: рабов продавали в английских и испанских американских колониях, а там закупали всевозможные пряности и особенно неочищенный тростниковый сахар для английских заводов (сахар из свеклы тогда делать еще не умели, а сахара в Англии был большой дефицит).

Масштабы помаленьку росли. В 1730 г. к Ливерпулю были приписаны всего 15 невольничьих кораблей, в 1753-м – 53, в 1760-м – 74, в 1770-м – 96, в 1792-м – 132. И, понятно, в течение года каждый корабль совершал не один рейс.

Бизнес был насквозь респектабельный и считался вполне приличным для джентльмена занятием. Символы африканской торговли – бюсты негров и слонов – украшали ратушу Ливерпуля. «Снаряжение», необходимое для очередной поездки за «черным деревом», продавалось совершенно открыто – с точным перечнем всего, что необходимо для такого вояжа. Вот стандартное рекламное объявление.

«Одна железная плита и медь, 27 ящиков бутылок со спиртным, 83 пары кандалов, 11 хомутов, 22 наручника для длинной цепи, 4 длинные цепи для рабов, 54 обруча (на шею. – А.Б.), 2 длинные цепи».

Ну а поскольку негров уже не захватывали в результате лихих набегов, а «честно» покупали у чернокожих правителей и вождей, корабли везли и всевозможные товары (торговля была меновая). И опять-таки производство достигало огромных масштабов. В 1788 г. в одном только Манчестере в нем было занято примерно 180 000 человек. Не отставали и промышленные Бирмингем и Шеффилд.

О том, что вожди требовали в уплату, оставил воспоминания путешественник Джон Барбот: «Широкое полотно служит туземцам для украшения себя и внутреннего интерьера их захоронений. Из ткани они делают также лоскуты на тряпки. Ленты и шнурки используются для выжимки пальмового масла. По ночам они заворачиваются в старые простыни с головы до ног. Медные тазы служат для бритья и мытья. Шотландские кастрюли используются вместо ванночек мясника, когда они закалывают свиней или овец. Из железных брусков кузнецы выковывают оружие, хозяйственные инструменты и посуду. Из грубой шерстяной и полугребенной камвольной ткани они делают пояса шириной в четыре пальца, предназначенные для опоясывания талии. На таких поясах подвешиваются меч, кинжал, нож, а также кошелек с деньгами или золотом, который обычно запихивают между поясом и телом. Они дробят венецианское стекло на четыре-пять частей, которым впоследствии придают при помощи точильного камня разные формы, делают нитки бус и ожерелья, приносящие большую прибыль. Из четырех-пяти элей английской или лейденской саржи они изготовляют своеобразную ткань, которой оборачивают плечи и живот. Из ситца, полугребенной камвольной, набивной и вязаной тканей делают лоскуты для набедренных повязок. Они выплавляют оловянную посуду (олово тоже привозили англичане. – А.Б.), такую как блюда, тазы, миски для супа и т. п. В войнах они употребляют мушкеты, кремневые ружья и абордажные сабли (продукция Шеффилда и Бирмингема. – А.Б.), во время праздников чаще всего пьют бренди. Ножи они используют так же, как и мы… Венецианский стеклярус и стеклянные бусы служат всем полам и возрастам для украшения голов, шей, рук и ног».

Как видим, чернокожие «торговые партнеры» англичан ничуть не походили на карикатурного вождя-алкоголика из романа Жюля Верна «Пятнадцатилетний капитан», озабоченного в жизни одним – ромом. И налоговую политику разработали сложную. Как у сборщиков налогов во всем мире, стремились содрать везде, где только возможно. Процедура была сложная. Сначала требовалось заплатить пошлину верховному вождю Дагомеи, или Невольничьего берега (самый оживленный район работорговли на восточном берегу Африки), потом – за аренду фактории (юридически принадлежавшей вождю), нанять из туземцев гребцов для каноэ, надсмотрщика, который следил бы за выгрузкой товаров и погрузкой рабов, надсмотрщика за рабами на берегу, двух переводчиков (выполнявших еще и функции самых натуральных брокеров), слуг, курьера, сновавшего меж капитаном и вождем, звонаря для объявления открытия торгов, водоноса и прачку.

Чтобы встретить только что причалившего капитана и торжественно провести его в факторию, навстречу выходил представитель вождя со свитой. Всем им тоже следовало отстегнуть – представителю, понятно, побольше, «рядовым бюрократам» – поменьше. Подношение обычно состояло из испанской шляпы, отреза шелка, бочки муки и бочки говядины или свинины. Точно так же при отходе корабля негру, «начальнику береговой службы», полагалось дарить отрез ткани и бочонок бренди. Приходилось платить за установку на берегу своих палаток, наем носильщиков и девушек с пониженной социальной ответственностью, слетавшихся к каждому новому кораблю, как мухи на мед.

Как видим, вокруг этого бизнеса кормилось немало чернокожих. Ну а то, что бизнес заключался в продаже за море своих соплеменников, им, надо полагать, моральных терзаний не доставляло. Вообще человек иногда – большая сволочь. И в Российской империи крепостными торговали не персы и не эфиопы, а такие же русские по крови помещики и их управители. В России еще (кажется, единственной в Европе стране) существовало другое интересное явление. Находились помещики (из богатых и знатных вельмож, как правило), которые отпускали своих крепостных не на оброк, а на «вольные» заработки. Такой крестьянин годами жил в городе на положении свободного человека, заводил свое дело – и многие богатели, а иные даже становились миллионщиками (по неписаному правилу помещик не имел права покушаться на эти доходы, такое было категорически не комильфо). Так вот, некоторые из таких разбогатевших покупали уже себе деревеньки с крепостными крестьянами – естественно, на подставных лиц, как сейчас некоторые по разным своим причинам регистрируют машины на третьих лиц. В который раз приходится вспомнить изречение благородного дона Руматы: не воротите нос, ваши собственные предки были не лучше…

Правда, есть кое-какая существенная разница меж торговлей крепостными и работорговлей. Крепостных, по крайней мере, не клеймили раскаленным железом и не отправляли за моря в скотских условиях, когда смертность «живого товара» была ужасающей, что наших предков полностью никак не оправдывает…

Ну а чтобы сказать, как цивилизовались (без кавычек!) иные чернокожие правители и как успешно вошли в крайне выгодный (и ведь для обеих сторон!) бизнес, приведу уникальный документ: обширные отрывки из письма ливерпульскому капитану Лейсу «Великого вождя Джорджа», правителя поселения Трибе в области Старый Карабар. Сам вождь, разумеется, не простер цивилизованность до того, чтобы выучиться грамоте, и письмо под его диктовку написал кто-то из английских моряков.

Джордж вел долгую и упорную войну с соседним племенем, а попутно ввязался в конфликт с парочкой английских капитанов, причем дошло до пушечной пальбы с обеих сторон (у вождя тоже пушечки имелись). Повод, надо сказать, был веский – один из капитанов захватил и увез четырех сыновей Джорджа. Теперь война с соседями кончилась, а с англичанами Джордж хотел наладить прежние взаимовыгодные отношения.

«…теперь, когда с войной покончено, мы ведем торговлю по всей стране и не хотим ничего другого, кроме того, чтобы корабли бросали якоря у нас и способствовали продолжению торговли. Поэтому надеюсь, что вы и купец Блэк поощрите нас в наших намерениях, а также других купцов, которые собираются послать свои корабли. Они встретят здесь лишь справедливую и цивилизованную торговлю.

Купец Лейс, когда пошлете корабль, пришлите с ним рога для питья в счет пошлины и несколько красивых белых кружечек и стеклянных стаканов с крышками. Пришлите больше ружей, таких, как у Шарпа. Не возражаю против 2–3 за одного раба. Пришлите отрез ситца в сотню ярдов, отрез сукна в сотню ярдов, отрез фотара в сотню ярдов, отрез римолла на сотню ярдов, отрез кушиты на сотню ярдов хорошего качества…»

Целиком я цитировать послание все же не буду – очень уж длинный список товаров, которые вождь просит поставить. Здесь и подзорные трубы, и разнообразная посуда, столовые приборы, парусина для парусов каноэ, пилы, шляпы, масло, сахар, накидки с золотым шитьем и трость с золотым набалдашником (лично для вождя). Цепочки, чайники, кастрюли, трости, кресло-унитаз (!), мотыги, ковши, бусы, ящики для военного снаряжения… Интересно, что в перечне заказов значатся «стол и шесть стульев для моего дома и кресло с подлокотниками для меня лично». Как видно, вождь уже достаточно цивилизован, чтобы не валяться на каких-нибудь циновках, а сидеть даже не на стуле – в кресле с подлокотниками. Еще интереснее то, что в «заказе» спиртного практически не значится – только несколько бутылок ликера. В уплату, как явствует из начала письма, будут, конечно же, предложены рабы. Если отвлечься от сути и не поминать рабов – обычная деловая переписка респектабельных торговцев…

В саму Англию негров-работников не ввозили – там хватало своих рабочих рук, согнанные с земли бедняки готовы были работать за мизерную плату. Ну разве что некоторым спросом пользовались молодые девушки, попадавшие в «услужение». Да иные богатые господа прихоти ради заводили себе нечто экзотическое: чернокожих слуг. В точности как иные российские вельможи времен крепостного права. Так что рабами, пусть в мизерных размерах, торговали и в самой Великой Британии – во времена парламентской демократии и закона «Хабеас корпус». На чернокожих как на недочеловеков вся эта демократия не распространялась…

Характерное объявление из лондонской газеты «Пост Мэн» от 2–9 июня 1699 года: «Продается девочка-негритянка, шести лет, хорошо говорит по-английски, приятная и сообразительная, умеет многое делать. Обращаться к хирургу на Флаггот-роуд в Детфорде, что рядом с Лондоном, где можно будет на нее посмотреть и обсудить покупку с ее хозяином».

А вот другое объявление того же времени, но уже другого характера: «Черный мальчик тринадцати лет сбежал из Патни, на нем был ошейник с надписью „Негр леди Бромфильд, Линкольн-инн-филдз“. Вернувшему мальчика обещается гинея в качестве вознаграждения».

Надо полагать, бедолагу изловили очень быстро, и кто-то без особого труда заработал гинею: негр для Англии тех времен все же был зрелищем редкостным, которое видно за версту…

Вернемся в Африку, на тот же Невольничий берег, где как раз идет торговля меж очередным капитаном и очередным вождем…

Поговорка «Не обманешь – не продашь» действует на любом континенте, о каком бы товаре ни шла речь. Сначала полагалось купить рабов вождя – иначе никакого торга не получится. Вожди шли на всевозможные мошенства: наголо стригли и брили рабов, чтобы скрыть их возраст и подсунуть пожилых, а то и стариков. Так что определить возраст можно было только по состоянию зубов. А кроме того, следить, чтобы среди рабов не оказался больной сифилисом (сифилис там свирепствовал), способный на корабле заразить остальных. Поэтому в составе экипажа невольничьего корабля одной из самых важны персон был врач (получавший с рейса два раба или 12 пенсов с головы). Врач обследовал «живой товар» на сифилис, осматривал зубы, заставлял бегать, подпрыгивать, махать руками, чтобы оценить силы и определить, имеет он дело с сильным мужчиной или «загримированным» старичком (для европейцев все негры были, в общем, на одно лицо).

Когда все рабы вождя были осмотрены и подходящие отобраны, к торговле допускались подданные чернокожего царька – «по старшинству», в зависимости от общественного положения. Всех отобранных загоняли в особый загон и торопились до захода солнца успеть заклеймить раскаленным железом – и мужчин, и женщин. Клеймо ставилось иногда на плече, иногда на груди и чаще всего представляло собой первую букву названия невольничьего корабля. Это делалось с насквозь практической целью: чтобы ушлые негритянские партнеры (а кто они еще, как не партнеры?) ночью не подменили молодых и сильных мужчин пожилыми и слабосильными.

На неграх лежала обязанность бдительно охранять загоны, чтобы никто не сбежал, а утром доставлять их на корабли на своих каноэ. Почему негритянским каноэ отводилась большая роль и за их услуги платили отдельно? Географическая специфика. Во многих местах, где происходили невольничьи торги, корабли из-за высокого прибоя не могли причалить к берегу, становились в море на рейде, и негров на борт доставляли на каноэ, закованными и часто прикрепленными к общей цепи – чтобы не прыгнули за борт и не попытались бежать. А тем временем чернокожие брокеры (ага, брокеры, они так и звались) вели новые партии рабов…

Как я уже говорил, за десятилетия сложилась целая индустрия, в которой с африканской стороны участвовали отнюдь не пропившие мозги жюльверновские алкоголики, способные отдать раба за бутылку виски, – респектабельные, можно сказать, чернокожие предприниматели, прекрасно умевшие и считать деньги, и организовать свою часть бизнеса. Отлаженная ими система услуг стоила недешево – в среднем в 1790 г. стоимость погрузки негров на один невольничий корабль, то есть «накладные расходы», достигала, по сделанным тогда же подсчетам, около 150 тогдашних фунтов стерлингов – покупная цена примерно пятнадцати рабов. Но капитаны безропотно платили – их в Америке ждала фантастическая прибыль…

Распространено заблуждение, что рабов набивали в трюмы, как селедок в бочки, так что они едва могли шевельнуться, – и за все время плавания из трюма не выпускали. Это действительно так, но относятся эти ужасы уже к гораздо более позднему времени, о чем я чуть погодя расскажу подробнее. А что касается восемнадцатого века – не стоит забывать, что рабы были ценным товаром. Покупная цена в Африке могла достигать и двадцати фунтов, а вот продажная в Америке – и восьмидесяти. В этих условиях деловой человек заботился о сохранности товара насколько возможно – никто ведь не грузит японские телевизоры в кузов грузовика навалом, вилами.

Часть капитанов и в самом деле набивала трюмы рабами так, что они могли лежать только на боку. Другие – конечно, не более гуманные, а просто более практичные – вели себя иначе. Вот что писал в мемуарах большой знаток проблемы, многолетний капитан невольничьего судна англичанин Снелгрейв: «Покупая негров, мы заковываем в железо наиболее дерзких из них, однако женщинам и детям позволяем ходить свободно. Когда же удаляемся от побережья, освобождаем от оков и мужчин. Их кормили дважды в день и позволяли в хорошую погоду выходить на палубу в семь утра и оставаться там, если считают нужным, до захода солнца».

Некоторые капитаны устраивали для рабов на палубе самые настоящие танцы под музыку – разумеется, не для их удовольствия, а чтобы это служило для живого товара чем-то вроде укрепляющей силы физзарядки.

Ну а негритянки помоложе и посимпатичнее на все время плавания (как правило, занимавшего от шести до десяти недель) становились сексуальными игрушками бравых морячков. На одних кораблях строго соблюдали субординацию, позволяя развлекаться с чернокожими красотками лишь судовым офицерам (и, понятное дело, в первую очередь капитану), на других царила этакая демократия – к забавам допускался весь экипаж.

И все же плаванье на любом невольничьем корабле, соблюдалась ли там какая-то гигиена или отсутствовала полностью, было лотереей, в которой проигрышный билет означал смерть. На кораблях среди негров (и часто передаваясь матросам) нередко вспыхивали эпидемии дизентерии, оспы и еще какой-то загадочной, до сих пор, кажется, не установленной болезни, когда от человека к человеку заразным образом передавалась слепота. Дизентерию тогда лечили самыми примитивными методами, а оспу и слепоту не умели лечить вообще. Так что за борт периодически выбрасывали мертвецов. Когда на одном из кораблей загадочная слепота поразила сразу тридцать девять человек, капитан распорядился вывести их на палубу, привязать к ногам груз и выбросить в море.

Еще в 1680–1688 гг. Африканская торговая компания привезла в Америку 60 783 раба, а за время плаванья через Атлантику 14 387 потеряла. А в восемнадцатом веке один ливерпульский капитан, явно из особенно алчных, принял на борт семьсот рабов. Мест было мало, и он уложил их в два слоя, друг на друга. Естественно, ни о каких прогулках, танцах и регулярных опрыскиваниях трюмов уксусом (что практиковалось на многих кораблях) речь не шла. За время плавания умерла половина рабов. А потому постоянными спутницами невольничьих кораблей были стаи акул, сплывавшихся на даровую поживу.

В Америке, выставляя доставленных рабов на продажу, капитаны шли на всевозможные мошенничества. Расскажу только об одном. Один ливерпульский капитан хвастался, что сумел обмануть не кого-нибудь, а евреев. Большая партия негров с его корабля маялась дизентерией, из них, простите, непрерывно текло – а, как показывала практика, такие больные очень быстро умирали. Капитан проявил гнусную изобретательность – попросту заткнул неграм задние проходы паклей, забил плотные пробки и побыстрее продал евреям (торговля вообще в те времена происходила быстро, покупатели кидались оравой в загон и буквально расхватывали приглянувшийся им «товар», так что некоторые негры в ужасе бежали куда глаза глядят, полагая, что белые хотят их съесть и выбирают самых упитанных). Это очень быстро обнаружилось – но, полагаю, своих денег евреи назад так и не получили, как и облапошенные покупатели других национальностей (о таком нет ни малейших сведений).

В самом Лондоне к 1764 году имелось уже примерно 20 000 рабов-негров – их там свободно продавали и покупали, как когда-то саксы – кельтов, а нормандцы – саксов. Их использовали исключительно в качестве слуг. У джентльменов (а их в столице хватало), вообще у богатых людей считалось крайне гламурным иметь камердинера-негра, «украшенного» серебряным ошейником. Спрос рождает предложение – и ювелир Мэтью Дэйер с улицы Орчард-стрит в Вестминстере, чутко откликаясь на запросы рынка, поместил объявление, где возвещал, что производит на потребу благородным господам «серебряные замки и ошейники для черных и собак». Варварская Россия, где в то время вовсю процветало крепостное право, ни до клейм, ни до ошейников для крепостных не додумалась…

Сколько всего горемычного черного народа было вывезено из Африки? Точных сведений нет и вряд ли когда-нибудь будут. Многие считают – 10 000 000. Серьезный историк Д. Ф. Доу, занимавшийся и работорговлей XVII–XVIII вв., называл гораздо большую цифру – 50 000 000. Известный американский историк Герберт Аптекер в книге «Колониальная эра» – вообще 75 000 000. Возможно, какие-то из этих цифр и преувеличены – подробной, всеобъемлющей статистики все равно нет. Но одно не подлежит сомнению: Африка лишилась многих миллионов своих жителей (что особенно гнусно, в этом активнейшим образом участвовали сами же африканцы в немалом количестве).

Об отношении творческой интеллигенции к работорговле. Довольно известный в свое время поэт Уильям Купер написал цинично, но, по крайней мере, откровенно:

– Я удручен торговлею рабов, боюсь, что те, кто пропадают и покупают их, негодяи; то, что я слышу о мучениях, страданиях и стонах рабов, почти способно выжать слезы из камней. Мне очень жалко их, но я должен молчать, ибо как можно обойтись без сахара и рома?

Нашелся и другой… Артист-трагик Джордж Фредерик Кук, как-то явившись в Королевский ливерпульский театр в изрядном подпитии (обычное дело для тружеников Мельпомены в то время), стал во время антракта, шатаясь, болтаться по сцене. Публика принялась его освистывать. Тогда актер, придав себе как можно более устойчивое положение, крикнул:

– Я вышел сюда не для того, чтобы меня оскорбляла группа негодяев, в проклятом городе которых каждый кирпич замешан на африканской крови!

Но подобные проявления благородных эмоций в Ливерпуле были крайне редки. По подсчетам некоторых историков, общая прибыль Ливерпуля от работорговли составила 15 186 850 тогдашних фунтов стерлингов. Какие уж тут благородные эмоции, если нельзя обойтись без сахара и рома?

Печальный парадокс восемнадцатого века в том, что с моряками невольничьих кораблей, такими же англичанами, вольными подданными Великой Британии, сплошь и рядом обходились даже более скотски, чем с неграми-рабами. Причина проста: негр был ценным товаром, способным порой принести прибыль процентов до четырехсот, а матрос – расходным материалом, обходившимся чуть ли не в гроши и легко заменявшимся без всяких хлопот и особых расходов. Он ведь был бедняком, а кальвинистская этика, как мы помним, бедняков за людей как-то и не считала…

В том же Ливерпуле моряков в массовом порядке спаивали в кабаках, чьи хозяева находились в сговоре с судовладельцами (там была отлаженная система), втягивали в долги, а потом неведомо откуда появлялся благодетель-вербовщик и подсовывал договор. Большинство подмахивали – а куда денешься? И получали… нет, не деньги, своего рода расписку, которую капитан брался оплатить только тогда, когда корабль окажется далеко в открытом море. Ну и хватало случаев, когда по классическому методу пьяному давали по голове в темном закоулке и уволакивали на корабли. В открытом море жаловаться было некому, судей и шерифов там как-то не водится, а капитан – как известно, первый после бога…

Пока корабль не оставлял позади европейские берега – пролив Па-де-Кале, Бискайский залив, с моряками обращались хорошо, давали добротную одежду и хорошо кормили. Отношение резко менялось, когда судно оказывалось в открытом океане и бежать было попросту некуда. Выдача воды сокращалась до предела, пища становилась гораздо более скудной. Капитана и его офицеров это не касалось – у них было сколько угодно вина, пива и воды.

Матросов обрекали на жажду не из садизма – просто-напросто в заботе об экономии воды. Спали они на палубе – поскольку трюмы были забиты товарами для чернокожих партнеров. Точно так же, на палубе, матросы обитали во время рейсов в Америку – трюмы были полны рабами.

За малейшую провинность били жестоко – в основном плеткой-девятихвосткой. Деваться опять-таки было некуда – не бежать же вглубь африканского континента, где одинокого белого беглеца запросто могли съесть? (Я не шучу – людоедство в тех местах процветало.) Ничего удивительного, что порой приходилось приводить из трюма рабов и заставлять их выполнять матросские обязанности – натягивать канаты, ставить паруса. Большая часть экипажа попросту не могла встать, лежала в лежку, скошенная голодом и разнообразными болезнями…

Александр Фалькенбридж, бывший врач на невольничьем корабле, не только давал показания перед парламентской комиссией, но и написал небольшую книжку о плаваньях за рабами. Я читал обширные отрывки и из нее, и из мемуаров других врачей (их было много написано) – но приводить их здесь не буду, чересчур уж тяжелое чтение. Причем речь, повторяю, идет о том, как зверствовали не над неграми, а над свободными англичанами, которых, уверены наши нынешние правозащитники, всех поголовно охраняли «вековые традиции британской демократии» и Билль о правах. Наивные…

Один из современников не зря назвал работорговлю «могилой для моряков». Нешуточную возможность отыграться моряки получали, когда невольничий корабль приплывал наконец в Америку, – бежали с кораблей массами. Отыскать их и вернуть у капитанов не было ни малейшей возможности. По подсчетам историков, в порт, откуда корабль вышел, возвращалось в среднем две трети первоначальной команды – а частенько и половина, и треть. Кто умирал, кто дезертировал.

Конечно, работорговлей занимались еще французы, португальцы, голландцы и датчане. Но пальма первенства принадлежала англичанам. По подсчетам того же Дж. Ф. Лоу, за два с половиной столетия англичане вывезли из Африки вдвое больше рабов, чем все остальные страны, вместе взятые.

В общем, английский ученый Л. Ливен, лектор Лондонской школы экономики, пишет откровенно в своей книге «Российская империя и ее враги с XVI в. до наших дней» (издана у нас, рекомендую): «Рабство сыграло важнейшую роль в развитии как Британской империи, так и современной интегрированной мировой экономики». Дело в том, что Ливен – потомок русских эмигрантов-офицеров и писал многое, о чем из той самой деликатности умолчал бы какой-нибудь потомственный британец, овеянный теми самыми вековыми традициями демократии…

Нужно еще добавить, что в восемнадцатом веке не только англичане самым скотским образом обращались со своими. Этим грешили практически все европейские морские державы – причем чаще всего речь шла о скотстве по отношению не к матросам (хотя и тем в соответствии с нравами века доставалось немало горького), а пассажирам. Для капитанов они особого интереса как-то и не представляли – негр был ценным товаром, способным при удачной продаже принести и четыреста процентов прибыли, а пассажир заранее заплатил за проезд, деньги назад потребовать не мог, а потому его судьба совершенно неинтересна: останется он в живых или помрет – его личное дело, если творчески прикинуть.

Цифры… очень неприглядные цифры смертей, что там. На одном из кораблей во время рейса в американские колонии мертвыми отправились за борт 130 человек из… 150. В 1710 г. три тысячи немцев плыли искать счастья в английских колониях в Америке. Рейс затянулся с января по июнь: штили, противодействующие ветра, как следствие – нехватка еды и воды, болезни. Умерло примерно человек пятьсот. Не лучшая участь ждала и беженцев в Америку, гугенотов из Роттердама – отплыли 150 человек, а через двадцать четыре недели оказавшегося крайне тяжелым рейса в Америке живыми высадились на берег всего около пятидесяти. На другом корабле (1738 г.) дизентерия и некая «заразная лихорадка» оставили в живых 105 человек из 400. Дотошные историки подсчитали: в 1750–1755 гг. с кораблей, отплывших в Америку из Роттердама, было сброшено за борт две тысячи трупов. А в 1755 г. во время переброски в Нью-Йорк полка шотландских стрелков сто из них умерли.

В 1756 г. некий Муленберг, один из счастливчиков, которому удалось добраться до Америки живым и здоровым, оставил воспоминания: «Во время плавания переживаешь на этих кораблях ужасные мучения, вонь, дым, рвоту, разные болезни, лихорадку, дизентерию, цингу, дурной запах изо рта и тому подобное. Все это идет от пересоленной пищи и мяса, а также от плохой, грязной воды. Поэтому многие мрут жалким образом… Многие сотни людей неизбежно погибают в таких ужасных условиях и должны быть выброшены в море. Ночью и днем на борту корабля не прекращаются вздохи, плач и причитания».

Самое занятное, что все эти невзгоды касались не одних «простолюдинов», но и личностей «благородного звания». В отличие от нашего времени, роскошных лайнеров для VIP-персон еще и в помине не было, так что самые знатные и богатые вынуждены были отправляться за океан на тех же самых кораблях – небольших, переполненных, с тесными каютами. Разница только в том, что VIP-персоны обитали в отдельных каютах (не особенно и комфортабельных, впрочем), могли прихватить с собой слуг и запас хорошей еды (довольно скромный, потому что консервов еще не изобрели). Но от разнообразных эпидемий и они были не застрахованы. Супруга губернатора одного из островов в Вест-Индии писала потом: корабль, на который она попала, был «настолько набит людьми и товарами, столь насыщен инфекционными болезнями, что через некоторое время пассажиры уже наблюдали сбрасывание трупов в море».

Профессор Эдвард Ашфорд Росс в своей книге «Старый мир в новом» написал очень точно: «Если бы Атлантика высохла сегодня, можно было бы проследить путь между Европой и Америкой по шлаку наших пароходов. В прежнее время этот путь обнаружил бы себя человеческими костями».

Ну вот и все, пожалуй, о работорговле. Все, что изложено выше, позволяет без малейшей натяжки сделать вывод: многие морские державы отметились в торговле «черным деревом», но лидером в этом гнусном ремесле, без малейших натяжек, всегда оставалась Англия, крупнейший хищник колониальной торговли… простите, уже Великая Британия.

И напоследок, чтобы читатель лучше почувствовал кровавый и грязный колорит эпохи, приведу полностью один из английских коносаментов, то есть документов на груз. Любой товар требует серьезного документального оформления – и живой тоже…

«Погружено с Божьей милостью и в хорошем состоянии Джеймсом Марром на славный корабль „Мэри Бофор“, который поведет в предстоящее плавание с Божьей помощью капитан Дэвид Мортон и который сейчас стоит на якоре у берега Сенегала и Божьей милостью предназначен в Джорджию, что в Южной Каролине: двадцать четыре отличных раба и шесть отличных рабынь, промаркированных (заклейменных – А.Б.), как это изображено на полях, и пронумерованных, коих следует доставить в таком же хорошем состоянии и форме в упомянутый форт Джорджия, Южная Каролина – за исключением, как обычно, непредвиденных случаев, связанных со стихией и смертностью, – и сдать фирме „Брутон и Смит“ или ее уполномоченным, за что получатель или получатели должны уплатить пять фунтов стерлингов за голову при получении, а также премию и аварийные взносы, как это принято в таких случаях. В качестве свидетельства этого капитан названного корабля составил три коносамента одинакового состояния и даты. При выполнении одного из них остальные теряют силу. Да ниспошлет Бог милость славному кораблю и доведет его в безопасности до желанного порта. Аминь.

Составлено в Сенегале 2 февраля 1766 года. Капитан Дэвид Мортон».

Это чисто протестантское, кальвинистское изобретение: набивать документ о торговле рабами постоянными обращениями к «Божьей помощи» и просить у Бога благословения своему неправедному занятию. Через сто тридцать лет дальние европейские родственники англосаксов, вздумав покорять мир, начеканили на пряжках поясов «С нами Бог» – что, как мы знаем из истории, им нисколечко не помогло.

Этот документ привел в своей книге человек знающий и интересный – ныне покойный вице-адмирал ВМФ ГДР в отставке Хайнц Норкинхен. Окончил Военно-морскую академию в Ленинграде, много плавал на торговых и военных судах. После выхода в отставку написал несколько интересных книг о пиратах, войнах на море, вообще о мореплавании. Из одной из них я и взял выписку из судового журнала корабля «Энтерпрайз» под командованием капитана Цезаря Лоусона:

«25 ноября 1803 г.: „Энтерпрайз“ с грузом слоновой кости и 418 неграми на борту отправляется в Вест-Индию (из Бонни – одного из главных центров работорговли на африканском берегу. – А. Б.).

19 января 1804 г.: „Энтерпрайз“ прибывает в Гавану и передает фирме „Хоакин Перес де Урриа“ 412 рабов, в том числе 194 мужчины, 32 юноши, 66 мальчиков, 42 женщины, 35 девушек, 42 девочки. 6 умерло; одну девушку, страдавшую припадками, продать не удалось».

Корабль принадлежал ливерпульской судовладельческой компании «Томас Лэйлэнд и Ко», и ее главная бухгалтерская книга сохранилась. Так что чистый доход от этого плавания известен точно: 24 430 фунтов 8 шиллингов 11 пенсов. Это – доход только с одного рейса, продолжавшегося девять месяцев. А компания была крупная, и корабль у нее имелся не один…

Что еще сказать? По крайней мере, и охотники за невольниками – католики (испанцы, португальцы, французы и генуэзцы), равно как и преспокойно торговавшие своими крепостными русские православные помещики, не ссылались на Божий промысел и благословения у Бога себе не просили… а среди названий английских невольничьих кораблей отмечены и «Иисус» и «Иоанн Креститель»…

Вот и все пока о работорговле. А мы поговорим о чуточку более веселых вещах, хотя и, безусловно, отмеченных присутствием как раз черного юмора. Но что поделать, если черного юмора в восемнадцатом столетии едва ли не побольше, чем в каком-нибудь другом, – такой уж был причудливый век…

Лихие дамочки и затюканный муженек

В предыдущих книгах о пиратах Карибского моря мы говорили много и сейчас опять к ним вернемся. Только рассказ уже будет носить совершенно другой характер – никаких захватывающих повествований о лихих абордажах, грабеже богатых городов и захвате «золотых галеонов», где золота и серебра загребали несметное количество.

Просто-напросто эти прямо-таки легендарные для пиратов времена безвозвратно ушли в прошлое. Некогда могучее и грозное «береговое братство», многочисленное и опасное, жившее по неписаным, но строго соблюдавшимся законам, имевшее свой город Порт-Ройяль и даже свой остров Тортугу, перестало существовать. Как только в Европе кончилась очередная большая и долгая война, когда всем было не до пиратов, на «береговое братство» дружно обрушились флоты всех государств, имевших интересы в Америке, – очень уж оно мешало нормально жить и торговать, а нужды в каперах больше не было. Пиратов погромили основательно. Многих поймали и повесили, многие от греха подальше перебрались в Индийский океан – а Порт-Ройяль к тому же был в 1692 г. начисто разрушен страшным землетрясением, вызвавшим высоченную приливную волну.

Во Флибустьерском море (собственно, переставшем быть Флибустьерским) остались только одиночки, в лучшем случае объединявшиеся вдвоем или втроем. Воссоздать «береговое братство» они и не пытались – силенок не было. Пират нынче пошел не тот, стал мелковат. Были, конечно, удачные абордажи, была кое-какая добыча – но с прошлыми золотыми временами смешно и сравнивать. По Карибскому морю болтались одиночки, этакие индивидуальные предприниматели без образования юридического лица, не брезговавшие и парой-другой бочек солонины или табака (можно представить, как хохотали бы Рали или Морган, узнав об этаких «наследничках»). Определенно вырождалось благородное ремесло.

Поэтому я всего-навсего расскажу о трех крайне экзотических личностях, какое-то время украшавших своими персонами карибское пиратство. Дело в том, что две из них – женщины, а третий – тоже персона довольно оригинальная. Ну и все трое – англичане (правда, одна – ирландка).

Хотя и считалось, что женщина на корабле – к несчастью, таковое имело место с давних пор. Еще в 1524 г., когда Васко да Гама отправлялся из Лиссабона в свое знаменитое плаванье, по улицам города были расклеены объявления, строжайше запрещавшие женщинам плыть на кораблях под угрозой серьезного наказания плетьми. Однако на стоянке в Мозамбике на кораблях эскадры обнаружились три (а по другим сведениям – целых десять женщин). Васко да Гама, как все тогдашние мореходы, был человеком суровым и слово свое держал – всех схваченных провели по улицам города Гоа, по пути отвесив каждой по триста плетей…

В отчетах голландского военного флота зафиксировано примерно 90 случаев, когда девушки, обрезав волосы и надев мужскую одежду, нанимались на военные корабли. При тогдашней корабельной скученности удержать в тайне свою женскую природу было невероятно трудно, и, согласно тем же отчетам, никому не удавалось сохранить инкогнито дольше месяца. Мотивы могли быть самыми разными – любовь к какому-то конкретному моряку, авантюрный характер, тяга к вольной жизни на положении мужчины (в те времена существа гораздо более полноправного и вольного в поступках, чем женщина). Наконец, кто-то мог захотеть вульгарно подработать: моряки в дальнем рейсе готовы отдать последние денежки за две вещи – спиртное и женскую ласку.

Ни одна из этих авантюрных девушек никогда ни в каком качестве не участвовала в военных действиях. А вот в октябре 1720 года у берегов Ямайки английский военный корабль наткнулся на пиратское судно «Дракон». Взял его на абордаж, после ожесточенного боя одержал победу и всех оставшихся в живых пиратов взял в плен. К несказанному удивлению англичан, среди пленников оказалось сразу две женщины, одетых в мужское платье. Причем это были не какие-то вульгарные общие девочки для удовольствия – полноправные пиратки, во время боя ожесточенно и умело дравшиеся бок о бок с мужчинами.

Началось расследование, накопавшее немало интересного.

Анна Бонни, сорока лет, та самая ирландка, оказалась внебрачной дочерью адвоката из графства Корк от его служанки. История вполне стандартная не только для тех времен, а вот финал – не вполне стандартный. Когда жена адвоката умерла, он женился на служанке, взял ее и Анну и уплыл искать счастья в Америку, где поселился в колонии Южная Каролина. Он явно был из тех адвокатов, что на бедность не жалуются, – за несколько лет практики сколотил такой капиталец, что смог купить приличную плантацию и стал столпом местного делового общества. Когда Анна повзрослела, вокруг нее прямо-таки роем стали виться женихи. Кого-то наверняка привлекали плантации и туго набитый кошелек папаши, кого-то – сама Анна (исключительно красивая была девушка), а кого-то, не исключено, – и то и другое. Однако прекрасная ирландка была по характеру дерзкой, отчаянной и своенравной, а потому всех претендентов на ее любовь отшивала очень быстро. И даже более того: когда один из чрезмерно возбудившихся поклонников попытался, как бы это поделикатнее, силком добиться ее благосклонности, Анна, девушка, как сказали бы мы сегодня, спортивная, ничуть не похожая на хрупкий цветочек, как писал современник, «так его прибила, что он от побоев пошел в гроб» (по другим источникам – преспокойно, без всякого девичьего трепета зарезала ножом). Благодаря деньгам, связям и положению в обществе папаши девушке это сошло с рук – подвели под законную самооборону (что-то похожее в юриспруденции существовало уже в те времена).

А потом Анна по уши влюбилась сама – в простого матроса Джеймса Бонни, красавчика, но без гроша в кармане. И всерьез засобиралась за него замуж. Папаша об этом и слышать не хотел: зачем богатому плантатору нищеброд в зятья? Анна, проявив типично ирландскую (и свою собственную) твердость характера, без разрешения отца все же вышла замуж за Джеймса.

О дальнейшем точных сведений нет – то ли отец прогнал непокорную дочь из дома, то ли она сама бежала с мужем. Как бы там ни было, вскоре они объявились в Вест-Индии. Тут стало ясно, что Бонни привлекала в первую очередь не Анна, а ее приданое. Начались скандалы, в конце концов Джеймс Бонни завербовался на пиратский корабль и ушел в море, бросив Анну без гроша, к тому же на острове, пользовавшемся самой дурной славой в Вест-Индии как пиратское гнездо. Оставалось разве что пойти по рукам, желающих нашлось бы немало…

Однако порой в судьбах красивых девушек случаются самые неожиданные повороты. Ирландская красотка попалась на глаза одному из видных местных пиратов Джону Рэкхему по прозвищу Джек Ситцевые Штаны – за пристрастие именно к такой одежке. Рэккем, похоже, влюбился всерьез (маловато было, надо полагать, на Нью-Провиденсе свеженьких, незатасканных красоток). Предложил ей стать его постоянной подругой, переодел в мужское платье, выдал за юношу, и Анна отправилась с ним пиратствовать на его корабле. Каким-то образом Анне удалось сохранить инкогнито.

Джек Ситцевые Штаны пиратствовал у берегов Кубы, Северной Америки, Бермудских островов, скопил некоторый капиталец. Тут вышла очередная королевская амнистия пиратам, и Джек с Анной, поразмыслив, решили ею воспользоваться. Однако деньги кончились быстро, и оба решили на сей раз заняться пиратством «легальным» – Джек и Анна в мужском платье нанялись на каперский корабль, который английский губернатор Нью-Провиденса Роджерс снарядил для охоты на испанские корабли (отношения меж двумя державами в который раз испортились).

Теперь Джек и Анна были, смело можно сказать, людьми приличными и респектабельными – как каперы на государственной службе. Однако замыслы Джека простирались гораздо дальше. Он поднял на борту бунт и толкнул короткую, но убедительную речь, упирая на то, что респектабельность, конечно, вещь хорошая, но с одних испанцев много не настрижешь, так что гораздо выгоднее будет податься в «нормальные» пираты и стричь всех подряд.

На борту собралась такая публика, что речь Джека была встречена, можно бы сказать, аплодисментами, если бы они тогда существовали. Практически каждому случилось походить в «диких» пиратах, так что отказников не было. (О судьбе капитана у меня сведений нет.) На радостях Ситцевый Джек переименовал корабль в «Дракон» и отправился за удачей.

Среди экипажа новокрещеного «Дракона» пребывал красивый англичанин тридцати трех лет, пират уже с некоторым именем и репутацией отважного рубаки. Вот только это был не пират, а пиратка – выдававшая себя за мужчину (давно и успешно) уроженка Англии Мэри Рид. Уникальный случай в истории пиратства – две женщины-пиратки на все Карибское море встретились на одном корабле.

Судьба Мэри Рид была гораздо причудливее и запутаннее, чем незатейливая, в общем, история Анны Бонни. Ее отец пропал без вести – то ли утонул, то ли попросту подался искать счастья в далекие края, и вдова осталась с маленьким сыном, беременная Мэри. Какое-то время она прожила в деревне у подруги, потом, когда сын умер, а Мэри подросла, вернулась в Лондон, откуда была родом. Там она по каким-то своим соображениям стала одевать Мэри как мальчика, за мальчика же ее и выдавать (есть версия, что какой-то небедный родственник мужа выплачивал небольшое пособие племяннику – и мать решила Мэри за него и выдать).

Годы житья-бытья под видом мальчика и, несомненно, чертовски авантюрный характер очень быстро дали о себе знать. Едва Мэри исполнилось четырнадцать, она сбежала из дому и завербовалась юнгой на военный корабль, но очень быстро с него дезертировала. Возможно, с ней там проделывали кое-что, что ей очень не понравилось: хватает достоверных сведений, что бравые английские морячки вовсю использовали юнг в качестве девочек (к слову, на пиратских кораблях за гомосексуализм, хоть сто раз добровольный, казнили без всяких – ужас какие неполиткорректные и нетолерантные времена стояли!).

Однако Мэри не собиралась останавливаться и возвращаться в женское платье, от которого давным-давно отвыкла. Она подалась во Фландрию и там какое-то время, снова оставшись неразоблаченной, служила сначала в пехотном, а потом в драгунском полку. Вот там природа и взяла свое. Одежду она долго носила мужскую, а вот во всем остальном сохраняла чисто женские привычки. Влюбилась в сослуживца настолько, что открылась ему (можно представить изумление бравого вояки!). А потом открылась всем остальным. Молодые поженились, вышли в отставку и открыли в небольшом городке Бреда трактир «Три подковы». Как единственный очаг культуры в этой дыре он пользовался большой популярностью среди стоявших там войск – да вдобавок многие приходили еще и затем, чтобы поглазеть на Мэри, ее историю уже знали решительно все, и она стала местной знаменитостью.

Потом идиллия кончилась. Потому что кончилась война. Войска ушли из Бреды, а жителей в городке было слишком мало, чтобы обеспечить трактиру прежнее процветание. Вдобавок муж Мэри неожиданно умер от какой-то хвори. Молодая вдова не пала духом, пошла по проторенному пути – продала трактир, вновь переоделась мужчиной и поступила на службу в голландский пехотный полк одного из пограничных гарнизонов. Там она по неизвестным причинам задержалась недолго и решила на сей раз попытать счастья в море – нанялась матросом на голландский торговый корабль. Корабль захватили пираты.

У пиратов была давняя привычка – как правило, они предлагали части экипажа захваченного судна переходить к ним. Особенно это касалось «спецов» – штурмана, врача, плотника (важная на тогдашнем корабле фигура, приравнивавшаяся по положению и доле в добыче к офицерам). Пираты были английские, а Мэри оказалась единственным «англичанином» на судне. Так что ее без проволочек приняли в компанию, и Мэри какое-то время плавала с новыми товарищами, по-прежнему сохраняя инкогнито и помаленечку копя денежку. Когда пришло известие о той самой королевской амнистии, которой уже воспользовались Ситцевый Джек с Анной, моряки, обговорив все, решили дальше не рисковать и осесть на берегу.

Однако с Мэри произошла та же история, что с парочкой: денег удалось накопить мало, и они быстро кончились. Тогда Мэри и некоторые из ее друзей-приятелей завербовались на тот самый каперский корабль, будущий «Дракон». Какое-то время обе женщины плавали, полагая друг друга мужчинами.

Потом случился откровенный водевиль. Анна, строгостью нравов не отличавшаяся, положила глаз на «красавчика-матроса» и стала ему это объяснять самым недвусмысленным образом в темных переходах «Дракона». Тут уж Мэри пришлось открыться. Анна явно была не на шутку разочарована – но обе женщины подружились и стали проводить вместе довольно много времени.

Произошло второе действие водевиля. Вся команда по-прежнему считала «собратьев по ремеслу» мужчинами и в их тесном общении не видела ничего предосудительного: никаких признаков тех противоестественных забав, за которые у пиратов принято казнить, друзья и друзья, что тут особенного? Мало ли таких? Мужская дружба – дело святое, особенно на пиратском корабле, где друг и прикроет спину, и позаботится о раненом – да мало ли в чем может помочь крепкая мужская дружба?

Один Джек Ситцевые Штаны потихоньку сатанел. Мэри он, как все, принимал за мужчину, но касаемо Анны лучше, чем кто-нибудь другой, знал, что она – женщина. И, как очень многие на его месте, сделал нехитрый вывод: любушка Анна крутит с этим смазливым нахалом! Надо принимать меры!

Слово у него с делом не расходилось. Очень быстро он подстерег парочку в укромном уголке, вытащил нож и зловеще процедил что-то вроде:

– Ну щас, лядина ты этакая, я твоему хахалю глотку-то перережу!

И перерезал бы, можете не сомневаться. Бесхитростный был человек. Видя, что ей и в самом деле вот-вот перережут глотку, Мэри моментально наглядно доказала Джеку, к какому именно полу она принадлежит – по одним рассказам, распахнула рубаху, по другим – вообще спустила штаны, что было еще убедительнее. Джек моментально успокоился и больше ничего не имел против тесной дружбы двух «отпетых пиратов».

А там и у Мэри завелась своя симпатия. Испытывавшие нужду в хорошем штурмане пираты обнаружили такового на очередном захваченном судне – и сделали ему предложение, от которого невозможно было отказаться. Мэри, довольно долго пребывавшей в пошлом воздержании, красивый и видный молодой человек весьма приглянулся, она ему быстро открылась, и на «Драконе» в глубокой тайне закрутился второй походно-полевой роман. Конспирацию, конечно, блюли строжайшую: узнав секрет, пираты вряд ли убили бы капитана со штурманом, но вполне могли потребовать, чтобы обе красотки стали «общественным достоянием».

А впрочем, есть версия, что пираты все же узнали о принадлежности пираток к прекрасному полу. Национализировать их не потребовали, но стали наперебой за ними ухлестывать. Якобы из-за этого возлюбленного Мэри кто-то вызвал на дуэль, чтобы сделать ее «свободной». Однако Мэри была не из кисейных барышень. За два часа до дуэли она оскорбила вызвавшего ее дружка так, что он просто не мог с ней не драться. И зарубила на берегу – на борту корабля дуэли под страхом смерти запрещались, и драться можно было только на суше, если таковая поблизости имелась, а если нет – следовало подождать.

По другой версии, возлюбленного Мэри вызвали на дуэль вовсе не из-за нее – никто так и не подозревал, что они женщины, и там было что-то другое – мало ли по какому поводу может вспыхнуть дуэль? Пираты их любили не меньше, чем мушкетеры или гусары. Просто-напросто любовник Мэри скверно владел клинком (штурман, кабинетный интеллигент), и она боялась, что его противник, гораздо лучше владевший саблей, убьет ее милого на раз.

По третьей, сам штурман повел себя как-то непозволительно, что-то серьезно нагрешил то ли против пиратской чести, то ли против самой Мэри, и это именно его она вызвала на дуэль, откуда он живым уже не вернулся.

Как бы там ни было, все три версии сходятся в одном: кого бы Мэри ни вызвала на дуэль, она его зарубила. Серьезная была девочка.

Джеку Ситцевые Штаны откровенно везло. «Дракон» под его командой совершил за короткое время много удачных ограблений. Последнее и оказалось для него роковым…

Рэкхем захватил большой испанский корабль с богатым грузом в трюмах – причем военный. Одряхлела Испания, одряхлела… Добыча была столь богатой, что пираты совершили поступок, который русские люди прекрасно поймут: отыскали подходящий островок, бросили там якорь и решили отпраздновать удачу так, чтобы небу жарко стало.

Пили почти весь день, пили дружно, пили хорошо – а ближе к вечеру у островка объявился английский военный корабль…

Почти никто из пиратов не оказал сопротивления – по чисто техническим причинам. Несколько самых трезвых все же вступили в драку, причем ожесточеннее всех сопротивлялись Анна с Мэри – и даже стреляли в трусливо убегавших вглубь острова пиратов. Однако всех одолели численным превосходством и взяли в плен, благо многих и обезоруживать не было нужды – поднимай за шиворот от бочки да вяжи.

Через две недели всех судили на Ямайке. Рэкхема и почти всех членов команды приговорили к виселице, в том числе обеих лихих дамочек, на которых накопали немало интересного. Двоих или троих отпустили – они смогли убедительно доказать, что были сделаны пиратами насильно. Мэри тоже попыталась воспользоваться этой лазейкой: заявила, что ненавидит пиратское ремесло и в пираты попала, в общем, случайно. Судья сказал: но ведь в пиратах вы пробыли достаточно давно. Что вы, собственно, нашли в этом ремесле, при котором постоянно рискуете жизнью, а попав в руки к правосудию, встретите позорную смерть в петле?

Вот тут Мэри, полное впечатление, сорвало. Долго притворяться белой и пушистой зайкой она, очевидно, не могла по определению – не та биография… Дерзко глядя на судью, она буквально рявкнула уже совсем другое:

– Я не боюсь смерти или виселицы! Если бы пиратам не грозила петля, все трусливые подонки в этом мире, которые сейчас обманывают на берегу вдов и сирот, примкнули бы к пиратам и стали бы безнаказанно грабить. Тогда честный пиратский промысел перестал бы существовать.

Судья понял, что он, собственно, столкнулся с чистой воды идеологией и эта особа ничуть не похожа на запутавшуюся в трудной жизни хрупкую женщину. Вздохнул и надел черную шапочку – как с давних пор поступают английские судьи, вынося смертный приговор.

Что до Анны Бонни, она и не пыталась притворяться зайкой. Держалась непреклонно, а в качестве прощального слова бросила Рэкхему:

– Если бы ты дрался как мужчина, не был бы повешен как пес!

Что, по-моему, в изрядной мере справедливо: не устрой Ситцевый Джек лютую попойку, не попал бы за решетку, а потом на виселицу…

И все же Анна с Мэри отмотались. Уже выслушав приговор, они заявили судье, что беременны. Судебный врач это подтвердил, что решительно меняло дело: по тогдашним английским законам беременным полагалось заменить смертную казнь тюремным заключением.

Не успев родить, Мэри заразилась в тюрьме лихорадкой и умерла. Анна все же родила (по другим версиям – нет), а уже в следующем году ее загадочным образом помиловали вчистую и отпустили на свободу, после чего все ее следы теряются. По одной из версий, достаточно убедительной, отец Анны все же пожалел непутевую, но единственную доченьку и, используя свои связи и деньги, добился ее освобождения.

А вот теперь вынужден доложить читателю: нет ровным счетом никакой уверенности, что мы имеем дело с реальной историей, а не с красивой сказкой. Никаких официальных документов, подтверждавших эту историю или по крайней мере реальное существование и Анны Бонни, и Мэри Рид, нет. Единственный источник, которым пользовались впоследствии все писавшие об Анне и Мэри (и в первую очередь – вездесущий Даниэль Дефо) – книга о пиратах Карибского моря, принадлежащая перу некоего Уильяма Джонсона. Достоверно известно, что это – удалившийся на покой пират, что «Уильям Джонсон» – это псевдоним, а его настоящего имени так никто никогда и не узнал (как до сих пор неизвестно, кто скрывался за псевдонимом «Эсквемелин», автор интереснейшей книги о пиратах и сам, несомненно, бывший пират с приличным стажем). И у «Эсквемелина», и у «Уильяма Джонсона», должно быть, за душой было столько всякого, что свои настоящие имена они никогда не раскрыли.

Такие дела. Как бы там ни было, красивая история, верно?

А вот история третьего персонажа нашего повествования прекрасно документирована и литературным вымыслом никак быть не может. Она – один из печальных примеров того, до чего может довести человека сварливая жена…

Жил-поживал на острове Барбадос мистер Стид Боннет, человек на острове уважаемый, с самой лучшей репутацией, благонравный и благонамеренный. С образованием, майор в отставке, хозяин большой плантации, которой толково управлял. Одним словом, образец добропорядочного гражданина, каким он долгое время и считался.

Вот только супружница ему досталась – хоть святых вон выноси. Более всего напоминала пилу-болгарку – пилила мужа день и ночь, по любому поводу, придираясь к каждому пустяку (некоторые считают, что у нее были какие-то проблемы с психикой).

Боннет не один год терпел это, терпел… и не вытерпел. В конце концов форменным образом сбежал из дома от бесконечных скандалов. Причем сбежал довольно оригинальным образом: ушел в пираты, что стало для жителей Барбадоса форменным шоком: во-первых, как уже говорилось, человек был самый что ни на есть благонравный и благонамеренный, во-вторых, ничто в его прошлой жизни не предвещало такого вот финала.

Произошло это в 1717 г. На собственные деньги он оснастил десятипушечный шлюп, который назвал «Рэвендж» – «Месть». Не нужно в этом усматривать желание отомстить какой-то конкретной персоне: у пиратов на многое была своя мода, в том числе на названия кораблей. «Месть» было едва ли не самым популярным, согласно подсчетам особо скрупулезных историков пиратства, его носил едва ли не каждый пятый корабль «джентльменов удачи». На втором месте шли «Бродяга» и «Скиталец». Вообще, пираты того времени любили давать кораблям названия, подчеркивавшие их отлучение от «приличного» общества, напоминавшие всем и каждому, что они – изгои. В этом была не столько грусть, сколько дерзкая бравада, вызов этому самому «приличному» обществу, его законам, морали и установлениям.

Набрав команду из 70 человек, Боннет отправился пиратствовать. Нужно уточнить, что ни в морском деле, ни в навигации он совершенно не разбирался – но подыскал себе нужных специалистов, так что как-то справлялся. Как ни удивительно, дилетанту везло. За короткое время он захватил у побережья колонии Виргиния семь торговых кораблей.

Правда, его пиратство было какое-то… несуразное, что ли. Где-то даже опереточное. Он никогда не выгребал из трюмов все под метелку, брал лишь часть, что-то, что ему в данный момент было нужно. Команду и пассажиров пальцем не трогал, отпускал на все четыре стороны. Чем скорее походил на мальчишку, играющего в пиратов.

Именно эта тактика и вызвала недовольство команды – народ у Боннета собрался тертый, практически всем пришлось поплавать под черным флагом. В конце концов, когда температура перешла точку кипения, команда собрала толковище, «пиратскую сходку», как это прямо-таки у «джентльменов удачи» официально именовалось, – на что по пиратским законам имела полное право. И высказала серьезнейшую претензию: до каких пор будет продолжаться эта комедия? Здесь собрались не романтики и не искатели приключений, а люди обстоятельные, озабоченные в первую очередь тем, как подсобрать деньжат, и побольше. Всё, что кричали на этом майдане, в точности неизвестно, но наверняка стали раздаваться деловитые голоса: а не отправить ли капитана за борт?

Профессия пиратского капитана, безусловно, относилась к группе повышенного риска. Пиратская вольница, законным образом имевшая право на бунт, им частенько пользовалась и с капитанами, вызвавшими серьезное неудовольствие команды, частенько не церемонилась так же, как запорожские казаки со своими атаманами, которых запросто свергали, а то и «сажали в воду», то есть топили (такое сходство обычаев удивлять нас не должно – учитывая, что запорожцы тоже были классическими пиратами и в этом качестве фигурируют во многих книгах по истории пиратства).

Для Боннета могло кончиться вовсе уж скверно. Примеров хватало. В 1723 г. пиратского капитана Анстиса его морячки застрелили прямо в каюте неподалеку от Кюрасао. Капитана Филлипса в 1724 г. команда убила прямо на палубе неподалеку от Бостона и выбросила тело за борт. Капитана Ингленда (1720 г.) «разжаловали» и высадили на попавшийся по пути необитаемый остров. Правда, ему удалось оттуда выбраться, он добрался аж до Мадагаскара и там жил долго и благополучно в помощниках у «пиратского короля» Плантена, о котором я уже писал в прошлой книге. Гораздо меньше повезло капитану Лоу. Команда его тоже высадила на необитаемый остров (есть версия – за крайнюю жестокость к морякам), его, как и Филлипса, подобрало проходящее судно – но если Филлипса спасители не опознали, то на подобравшем Лоу корабле нашлись люди, прекрасно знавшие, что это за субъект и чем гнусно прославлен. И, не утруждаясь доставкой пирата к ближайшим судьям, без церемонии самолично вздернули его на рее, благо дело нехитрое…

Одним словом, для Боннета могло кончиться очень печально – но обошлось. Поблизости оказалось судно «Месть королевы Анны» «настоящего», «правильного» пирата Тича, удачливого и известного, – и команда Боннета настояла, чтобы «Месть» к Тичу присоединилась, справедливо рассчитывая, что уж при таком-то обороте дел их карманы пустыми не останутся.

Капитан Эдвард Тич (настоящая фамилия – Драммонд) по кличке Черная Борода был тем еще экзотом. Во времена королевы Анны он законнейшим образом каперствовал, захватывая испанские корабли (а потому, как многие такие, выглядел прямо-таки патриотом Англии), но после заключения мира, как и прочие каперы, оказался не у дел и стал работать исключительно на свой карман, захватывая и грабя всех подряд, в том числе и соотечественников – почему и англичане стали ловить недавнего «патриота» со всем усердием.

Пират, повторяю, был удачливый и добычу собирал богатую. Одним из самых удачных его предприятий стал налет средь бела дня на портовый город Чарльстон в колонии Южная Каролина (будущую родину одноименного танца). В порту он захватил восемь торговых кораблей с ценными грузами и богатыми пассажирами. Грузы приватизировал, пассажиров ограбил до нитки, да вдобавок отправил к губернатору гонца, требуя за них не только солидный выкуп в звонкой монете, но и медикаменты (на его трех кораблях было много больных, подхвативших какую-то заразу). Если губернатор не заплатит, Тич грозил прислать ему головы пленников, все до единой. Чтобы подкрепить свои требования наглядной агитацией, Тич отправил в Чарльстон одного из своих капитанов, Ричардса, со всей командой. Пираты расхаживали по городу, как у себя дома, всячески терроризировали местных, прихватывали все, что плохо лежит, и забирали спиртное из трактиров – разумеется, не утруждая себя платой. У губернатора не было под рукой никакой вооруженной силы, чтобы дать отпор этой банде, так что он заплатил выкуп и выдал лекарства. Тич сделал ручкой и уплыл. Благородный был человек – а ведь мог и город с четырех концов запалить…

Обязательно нужно упомянуть, что Тич хорошо поработал над своим имиджем, отрастив огромную черную бородищу (отсюда и кличка). Карабасу-Барабасу он, конечно, уступал, но с Карлом Марксом мог потягаться. Перед каждым абордажем Тич тщательно заплетал бороду во множество косичек, перевязывал их кучей разноцветных бантиков и закидывал за уши. Для пущего гламура закладывал под шляпу с двух сторон два тлеющих фитиля, свисавших чуть ли не до плеч, а на грудь крест-накрест вешал две перевязи, каждая с тремя пистолетами. Представили картинку? Когда этакое вот рычащее и орущее страшилище во главе своей оравы врывалось на палубу «купца» (а то и военного корабля), это производило нехилое психологическое воздействие…

Любимое развлечение во время попоек у себя в каюте с приятелями тоже было весьма специфическое: Тич украдкой доставал два пистолета, взводил курки и, сунув руки крест-накрест под стол, стрелял наугад – на кого бог пошлет. Сам он объяснял, что таким образом проверяет, кто из дружков везучий, а кто нет. В общем, для приятелей как-то обходилось – но однажды один из них, Израэль Хендс, получил пулю в колено и охромел на всю жизнь (именно его имечко впоследствии Стивенсон дал одному из пиратов в «Острове сокровищ». Правда, как мы увидим вскоре, реальный Хендс в итоге все же оказался везучим…).

Историки пиратства до сих пор сокрушаются, что до нашего времени не дошел судовой журнал Тича (точно известно, что Тич его вел). Сохранился лишь крохотный отрывочек, интересный сам по себе: «1718. Ром кончился. Братство абсолютно трезво. Какая-то дьявольская смута царит у нас. Мерзавцы что-то замышляют. Много болтают о том, чтобы разойтись». И чуть пониже: «Встретил торговое судно. Я его захватил. На борту нашлось множестве ликеров. Я чертовски разогрел братство, и теперь все в порядке».

Вот с таким персонажем Боннета свела судьба. Очень быстро, присмотревшись к Боннету, опытный пират понял, что это человек абсолютно бесполезный в пиратском деле, и форменным образом конфисковал добротный шлюп. Правда, обставил все, можно сказать, благородно: назначил капитаном на «Месть» Ричардса, а Боннета пригласил плавать на борту своего корабля, заявив, что присваивает ему почетный титул «наблюдателя» (понятно, с ходу выдуманный Тичем). Крайне вежливо и дипломатично заявил, что для Боннета, который «незнаком с трудностями и задачами подобного ремесла, было бы лучше отказаться от командования шлюпом и наслаждаться спокойной жизнью на борту большого корабля в соответствии со своими желаниями и наклонностями». Боннет согласился: то ли понимал, что ему сделали предложение из тех, от которых не отказываются, то ли и в самом деле сообразил, что с пиратством у него и в самом деле идет как-то наперекосяк и лучше вести жизнь праздного привилегированного пассажира. В общем, Тич провернул крайне выгодную для него сделку: в качестве «постояльца» Боннет обходился ему недорого, а «Месть» была хорошим кораблем.

Кстати, и она участвовала в нападении Тича на Чарльстон – но, как мы уже видели, под командой Ричардса.

Вскоре после рейда на Чарльстон эскадра Тича рассыпалась – «Mесть королевы Анны» оказалась на мели, а два других корабля, «Месть» и барк «Авантюр», разделились. Причины не вполне ясны. По одной версии, Тич посадил своего флагмана на мель для ремонта, а два других «разошлись» оттого, что поссорились их экипажи. По другой, Черная Борода умышленно загнал «Месть королевы Анны» на мель, сбежал и от его экипажа, и от «Мести» на «Авантюре» в компании человек тридцати особо доверенных головорезов – с захваченной в Чарльстоне добычей. А она была немаленькая – только золота и серебра на 1500 фунтов стерлингов, богатый груз хлопка и еще немало всякого добра. Вот это больше похоже на правду.

Как бы там ни было, оставшемуся на «Мести» Стиду Боннету это на какое-то время сохранило жизнь – а Тичу счастья не принесло, наоборот. Кончилась его Фортуна. Он и пиратствовал-то года три, не больше.

Совсем недавно Тич захватил и ограбил большой английский торговый корабль, команду высадил на берег, а судно сжег. Потом цинично напал на 30-пушечный английский корабль «Скарборо» и, имея превосходство в пушках, едва его не потопил, так что в конце концов после многочасовой артиллерийской дуэли военным морякам пришлось спасаться бегством – что для них, понятно, было страшно унизительно. Теперь и купцы, и военные решили Черной Бороде все припомнить…

На поиски Тича отправились два шлюпа с военными моряками под командой лейтенанта Мейнарда – и вскоре обнаружили в одной из бухт у побережья Северной Каролины.

У Тича осталось меньше двадцати человек, но дрался он как черт – кем Черная Борода не был, так это трусом. Его люди ружейным и пистолетным огнем положили у Мейнарда более двадцати человек убитыми и ранеными. Решив, что лучшая защита – нападение, Тич взял шлюп Мейнарда на абордаж. Черная Борода и Мейнард схватились на саблях. Дрались так ожесточенно, что сабля Мейнарда сломалась. Но у лейтенанта оставался пистолет, и он положил Тича насмерть. Потом на теле Черной Бороды насчитали 25 ран, полученных во время этой схватки, – 20 от холодного оружия и 5 пистолетных, в том числе одну смертельную. Была ли во время этого боя борода Тича завязана в косички и перевязана бантиками, неизвестно. Возможно, и была.

Когда Тич погиб, его команда сдалась. 13 человек судили и повесили. Одного помиловали, потому что ему удалось доказать: в пираты его «забрили» насильно буквально накануне. Отвертелся от петли и разбойник со стажем Израэль Хендс. Занятно, но от виселицы его спасла как раз полученная в колено во время гулянки пуля от Тича. Раненого высадили на берег, перевязали и гуманно положили под деревом, снабдив ромом. Так что в бою с Мейнардом Хендс участия не принимал. Упирая на это, он стал вкручивать, что он вообще там был человек случайный – представьте себе, мимо проходил, а эти злодеи-пираты его из чистого зверства подстрелили. Какое-то время ему удавалось пудрить мозги следствию, но потом отыскались свидетели, прекрасно знавшие, что это за субъект и что успел натворить. Хендса тоже приговорили к виселице, но тут-то и сработало его везение: король продлил срок амнистиям пиратам. Хендса выпустили из тюрьмы и отправили в Англию. Последние годы жизни бывший «джентльмен удачи» нищенствовал в Лондоне…

Благополучно выпутавшись из этой истории, оставшись на свободе и владельцем «Мести», Стид Боннет решил все же вернуться к пиратскому ремеслу. Точнее, к респектабельному каперскому – отношения с Испанией опять обострились, и Великой Британии вновь понадобились профессиональные патриоты-мореходы. Переименовав «Месть» в «Короля Джеймса», а себя зачем-то назвав «капитаном Томасом» (видимо, Боннет считал, что так красивее), он поплыл в Северную Каролину, воспользовался королевской амнистией пиратам и попросил у губернатора каперское свидетельство, чтобы топить «проклятых папистов».

Бумагу он получил без труда. Губернатор Северной Каролины Чарльз Иден был человечком интересным – большим сипатизантом как каперов, так и откровенных пиратов. В частности, он был большим приятелем Тича Черной Бороды и долго его всячески покрывал (надо думать, отнюдь не бескорыстно). Об этом было настолько хорошо всем известно, что пострадавшие от Тича английские судовладельцы, купцы и плантаторы обратились за помощью не к Идену (заранее знали – бесполезно), а к губернатору Виргинии Спотсвуду, в шашнях с пиратами не замеченному. Спотсвуд и запросил помощи у ближайшей военно-морской базы, пославшей Мейнарда. Что интересно, Иден об этом узнал, и его секретарь отправил Тичу письмо с предупреждением. Однако Тич по самомнению своему письмо проигнорировал – как оказалось, зря…

С каперской грамотой Боннет вышел в море, но по какому-то неизъяснимому вывиху души стал захватывать не только испанские, но и вообще все корабли, какие попадутся, – что автоматически превращало его из респектабельного капера в презренного пирата (но непохоже, чтобы Боннета это волновало).

Он вновь принялся чудить на старый манер: со взятых на абордаж кораблей забирал не весь груз, а только то, что ему в данный момент было нужно: когда ром, когда перец, когда солонину или табак. На одном судне он взял только провизию, оставив весь груз, – и даже в качестве компенсации отдал капитану несколько мешков риса и старый такелаж, так что капитан, надо полагать, большой обиды на него не таил.

Одним словом, пиратство у Боннета вновь получалось какое-то нескладное, опереточное. Что в глазах закона его нисколечко не оправдывало, и Боннета принялись искать всерьез…

После длительного плавания «Король Джеймс» стал давать течь, вдобавок днище обросло ракушками, замедлявшими ход корабля. Чтобы починиться и почистить днище, Боннет положил корабль на грунт в устье одной из рек неподалеку от Чарльстона. Губернатор Чарльстона, совсем недавно изрядно потерпевшего от налета Тича (в котором, известно было, участвовал и Боннет, пусть в качестве «наблюдателя»), на сей раз кое-какой военной силой располагал. Он направил к реке два военных восьмипушечных шлюпа под командованием некоего полковника Рета. Отвагой Тича Боннет, безусловно, не обладал – после короткой пушечной перестрелки выбросил белый флаг и сдался в плен со всей командой. Поскольку в прошлой жизни он был персоной известной и важной, до суда его держали не в тюрьме, а в доме начальника тюрьмы – правда, под замком и под стражей. В тамошних тюрьмах, надо полагать, не было заведено обыскивать заключенных – и у Боннета оказалось при себе, как написали потом в судебных бумагах, «большое количество серебра». Вряд ли это были прихваченные из дома трудовые сбережения – похоже, не все грабежи Боннета были такими уж чудаковатыми… В общем, подкупив этим серебром стражника, он бежал – но вскоре был пойман тем же полковником Ретом.

10 декабря 1718 г. Боннета повесили, а чуть раньше – 28 из 30 членов его команды (у остальных, надо думать, нашлись какие-то смягчающие обстоятельства). Так и закончил жизнь, пожалуй, единственный человек, угодивший в пираты из-за невыносимо сварливой жены.

Неугомонный 1

Буквально через несколько месяцев после коронации Георг Первый заполучил крайне неприятный сюрприз – объявился претендент на престол, которого так и прозвали – Претендент. Причем это был не какой-то вульгарный самозванец (хотя и такие в истории Англии случались)…

Свергнутый и изгнанный (точнее, потихоньку выпровоженный из Англии) король Иаков Второй после неудачной попытки вернуть себе трон в 1689 г. новых не предпринимал. Он умер в первый год нового, восемнадцатого столетия – 1701-й. Тогда обретавшиеся во Франции его сторонники, прозванные якобитами, провозгласили королем Иаковым Третьим Английским и Иаковым Шестым Шотландским единственного сына покойного – молодого принца Иакова Эдуарда, того самого «младенца из грелки». Энергичный молодой человек не собирался всю жизнь просидеть в эмиграции с пышным, но чисто номинальным титулом, – всерьез собирался вернуть себе престол.

Первую попытку он предпринял в 1708 г., решив начать с Шотландии. Никак нельзя сказать, что это было глупое решение: Шотландия буквально кипела после только что заключенной Унии, объединившей ее и Англию в единое государство. Я уже писал об этом, но повторю еще раз: все свелось к тому, что шотландская элита (как не раз случалось с элитами в других странах) самым бесцеремонным образом продала собственную страну Лондону. Крупные землевладельцы сохранили все свои немаленькие привилегии, шотландские купцы и банкиры получили доступ к английской внешней торговле и финансовым операциям за границей. Все остальные, «простой народ», то есть большинство населения страны, получили дырку от бублика.

У Шотландии больше не было ни собственной армии, ни собственного парламента. Правда, шотландским депутатам благородно отвели квоту в английском парламенте: 45 мест в Палате общин (из 513) и 16 в Палате лордов (из 108). Легко понять, что это означало: при решении любых вопросов шотландские фракции всегда останутся в меньшинстве и никаких чисто «своих» решений пробить не смогут. К тому же сохранялось вопиющее неравенство в положении английского и шотландского «электората»: в Англии депутатов мог выбирать каждый, чей годовой доход составлял 40 шиллингов. В Шотландии депутата выбирали несколько десятков «джентльменов». Безусловно, английская система тоже была не подарок и «оставляла за бортом» значительную часть потенциальных избирателей, но шотландская была форменным беспределом, сущим Средневековьем…

Были еще чисто косметические меры, чисто внешние красивости. К трем золотым английским леопардам на гербе Великой Британии (он же и королевский по совместительству) добавили золотого шотландского льва. А на английском флаге, где красовались два креста, символизировавших Англию и Ирландию, появился третий, шотландский, – но простому народу от этого было ни горячо, ни холодно…

И наконец… Шотландия тех времен – страна своеобразная, и без краткого рассказа о тамошних нравах, думается мне, просто не обойтись. Еще и оттого, что это довольно интересно.

Кое в чем Шотландия как две капли воды напоминала иные горные области Кавказа. Шотландские кланы (каждый делился на несколько родов) играли практически ту же роль, что тейпы в Чечне. Каждый шотландец принадлежал к какому-нибудь клану – как сегодня каждый казах принадлежит к одному из трех жузов, казаха без жуза просто не бывает.

Многие видели шотландцев в мужских юбках-килтах из клетчатой ткани-тартана – хотя бы в кинофильмах. Так вот, разные сочетания цветов на килтах не взяты с потолка, а играли ту же роль, что гербы, – у каждого клана свое сочетание, и появиться в килте чужого клана – все равно что дворянину воспользоваться чужим гербом. Когда встречались два незнакомца, не было нужды задавать классический вопрос: «Ой ты, гой еси, добрый молодец! Ты какого будешь роду-племени?» Еще издали можно было определить по килту, к какому клану встреченный принадлежит, – и при необходимости успеть вовремя выхватить палаш-клеймор, если оказывалось, что их кланы враждуют.

(Забавный нюанс. И сегодня многие приезжающие в Шотландию английские туристы не просто покупают как сувениры килты и галстуки расцветки того или иного клана, но и порой щеголяют в них прикола ради. Времена нынче цивилизованные, никто не бросается на них с клейморами, да и все клейморы, как и прочее оружие, давно в музеях. Порой случается, что несведущий турист надевает к килту одного клана галстук другого. Шотландцы как люди вежливые помалкивают – но получают от этого зрелища большое удовольствие.)

Шотландия делилась на две части: Низинную Шотландию, Низину и Горную Страну, Хайленд. Суть ясна из названий. Низина – это равнинная часть, где ко времени Унии уже наблюдалась некоторая цивилизация: города, а следовательно, кое-какая администрация и чиновники, всевозможные законники (судьи, адвокаты, нотариусы), торговые дома, банки, эмбрион промышленности в виде довольно крупных (по шотландским меркам) мануфактур. Ну и, разумеется, такие непременные признаки цивилизации, как профессиональная проституция и кабаки.

Хайленд жил проще и гораздо патриархальнее. Вся власть на местах принадлежала вождям кланов, слышавших кое-что о писаных законах, но живших и правивших по старинным неписаным. Вожди выполняли и функции судей – каковое право еще в давние времена было за ними закреплено шотландскими королями, а с заключением Унии – и английской короной. В Хайленде не имелось ни «крапивного семени» (как в России с давних пор презрительно звали чиновничье племя), ни законников, ни (вот счастливцы обитали в Хайленде!) сборщиков налогов.

Жили вольно. Кланы непринужденно вели меж собой междоусобные войнушки, хайлендеры угоняли друг у друга скот – но этим не ограничивались. Еще одна деталь, крайне сближающая Хайленд и Кавказ, – старинная и широко распространенная традиция похищения невест. Высмотрев подходящую красотку (которая часто раньше «суженого» и в глаза не видела), молодой человек с десятком надежных друзей приезжал в ее дом, подхватывал деву в седло и уносился галопом (порой хозяйственно прихватывая несколько коровушек или овечек, принадлежавших отцу «невесты» – приданое, ага). Очень быстро находился священник, в два счета венчавший молодых (точнее, сочетавший их браком по пресвитерианскому обряду, венчания не знавшему) – даже в тех случаях, когда «невеста» кричала, что не согласна, и ее у алтаря удерживали силой.

Впрочем, до определенного времени такое – сопротивление «невесты» – случалось редко. И девушки, и родители примирялись с происшедшим. Самое интересное, что очень многие «кавказские пленницы» относились к похищению совершенно спокойно, не кусались, не царапались, у алтаря стояли спокойно и с ходу включались в выполнение супружеских обязанностей разного рода. Об этом пишет авторитетнейший знаток шотландской истории сэр Вальтер Скотт, а уж ему-то верить следует полностью. Ну вот такие были обычаи, национальное своеобразие…

Правда, во второй половине XVIII в., когда в Шотландии укрепилась английская администрация, подобных «женихов» стали преследовать повсюду – не только в том случае, когда девушка, пусть уже обвенчанная, ухитрялась добраться до суда с жалобой. Хватало и случаев, когда «невесты», которым похититель, очевидно, пришелся по душе, никуда не бежали жаловаться и начиналась вполне благополучная семейная жизнь. Тот же сэр Вальтер Скотт вспоминал: когда он в разговоре с некоей дамой из общества недвусмысленно осудил одного такого похитителя, дама… резко его отчитала. «Незачем, – заявила она, – предоставлять невесте свободу выбора; в былые дни самыми счастливыми были браки, совершавшиеся на скорую руку». И в заключение она меня уверила, что ее собственная мать никогда не видела ее отца «до той ночи, когда он привез ее из Леннокса вместе со стадом крупного скота в десять голов, а не было пары счастливей во всей округе».

Вот так. Разговор этот происходил уже где-то после 1810 года: сэр Вальтер пишет о нем «не так давно», пишет в предисловии к роману «Роб Рой» – а роман вышел в свет в 1817 г. Сколько было лет собеседнице Скотта, так и останется неизвестным, но, как ни прикидывай, ее матушку ее будущий отец похитил из родительского дома (по примеру многих, хозяйственно прихватив и десяток коров) явно уже во второй половине XVIII в. Ну что же, я всегда знал, что психология девушек – темный лес…

Так вот, часть сильных кланов Унию приняла – а часть была к ней настроена очень отрицательно по разным своим причинам. На их поддержку Претендент и рассчитывал, и в первую очередь на собственный клан, к которому принадлежал, – сильных и влиятельных Стюартов, давших не одного шотландского и английского короля.

Первую попытку Претендент предпринял в 1708 г. Сведения о ней скуднейшие. В отличие от двух последующих якобитских мятежей, подавляющее большинство историков о ней не упоминают вовсе. Мне пришлось по уши закопаться в груду книг, чтобы в результате выудить всего-навсего пару-тройку общих фраз. Ясно, что какая-то попытка все же была. Но, насколько можно понять, Иаков Эдуард отыскал себе каких-то совершенно бездарных и бестолковых исполнителей. С большой долей вероятности из этих скудных фраз можно сделать вывод, что мятеж, собственно, погас, едва вспыхнув, – ну, может, парочку стекол разбили, какому-нибудь чиновнику по шее дали, парочку кабаков разнесли (разносить кабаки при мятеже – это прямо-таки интернациональная традиция, свято соблюдавшаяся во всех, наверное, европейских странах, в том числе в нашем богоспасаемом отечестве – зачем нам отставать от цивилизованной Европы?).

Семь лет Претендент сидел тихо. А в 1715 г. решил попытку повторить. Правда, на сей раз он находился в гораздо более худших условиях. И его отец в 1689 г., и он сам в 1708 г. пользовались могучей поддержкой французского короля – Короля-Солнца Людовика Четырнадцатого. Но как раз в 1715 г. Людовик отошел в лучший мир. По малолетству нового короля Людовика Пятнадцатого (внука Короля-Солнца) королевством в качестве регента правил его дядя герцог Орлеанский – а у него был свой взгляд на «проблему Стюартов». Если Людовик питал к Англии неприкрытую ненависть в хорошем стиле многовековой вражды, герцог к Англии был, в общем, равнодушен. Не испытывал к ней ни любви, ни вражды, поглощенный другими европейскими делами. И уж в любом случае не собирался ввязываться с ней в войну исключительно ради того, чтобы восстановить на престоле Иакова, который ему, вульгарно выражаясь, был до лампочки. Так что Претендент мог полагаться исключительно на собственные силы, то есть на тех сторонников, каких удастся набрать, уже не располагая, как его отец в свое время, французским золотом и французским оружием.

Трудно сказать, как развернулись бы события, высадись Иаков Эдуард в Ирландии, где англичан ненавидели все, от мала до велика. Напоминаю: когда в 1689 г. Иаков Второй приплыл именно что в Ирландию, страна моментально полыхнула от края и до края. Чтобы разбить войско Иакова и «зачистить» многочисленные и крупные партизанские отряды, королю Вильгельму понадобилось больше года…

Но Претендент рассчитывал в первую очередь на шотландские кланы и на английских католиков. Кроме того, его агенты доносили чистую правду: в самой Англии много недовольных новым королем Георгом Первым: приперся неизвестно откуда, немчура, ни слова по-английски не знает, привез с собой целую кучу немецких клоунов, которые на старом добром английском наречии тоже ни в зуб ногой…

И ведь на сей раз полыхнуло в Шотландии! Возглавивший якобитов знатный шотландский лорд граф Мар в августе 1715 г. быстро собрал в графстве Абердин (северо-восток Шотландии) не такое уж и маленькое войско – шесть тысяч хайлендеров. И двинулся с ним к английской границе. Стюарты, как и рассчитывал Претендент, явились первыми, а за ними горцы еще нескольких сильных кланов.

Однако… Недочетов, хлопот и трудностей оказалось выше крыши. Дело даже не в том, что не хватало провианта и оружия. В том же восемнадцатом столетии шотландские мятежники успешно использовали против конницы обычные косы – подсекали лошадям ноги, вспарывали животы, а потом и всаднику приходилось скверно.

Проблема была в людях. Пришедшие к графу Мару хайлендеры были, конечно, народом воинственным и смелым, но имели за плечами лишь опыт тех самых междуусобных войнушек – и ни капли военного. При первом же столкновении с регулярными английскими войсками им пришлось бы туго. К тому же многие вояки Мара принадлежали к враждующим кланам, что не способствовало тому, что военные называют боевой слаженностью.

И, наконец, в полной мере проявил себя хайлендерский характер. Многие увидели в происходящем не борьбу за восстановление на троне законного короля, а очередной грабительский набег. И, набрав по дороге кое-каких трофеев, спешили по домам. Войско Мара понемногу таяло…

Ну а с захватом Эдинбургского замка, который задумали якобиты, получилась и вовсе форменная комедия. Эдинборо Касл, мощная цитадель, господствовал над городом, и пушки там имелись. Тот, кто владел замком, владел и Эдинбургом.

Захватывать замок отправили «штурмовую группу» из восемнадцати человек. Иронизировать над столь ничтожным «войском» никак не следует. Власти Эдинбурга, хотя и прекрасно знали, что к городу движется орава графа Мара (называть ее и дальше войском у меня язык не поворачивается), проявили поразительную беспечность: могучие ворота Эдинборс Касл стояли настежь, а в замке пребывало не более пары-тройки городских стражников. Так что шансы захватить замок у якобитов были серьезнейшие.

Компания поступила совершенно по-русски: увидев по дороге симпатичный трактир, завернула туда и заорала хозяйке:

– Вина, да побольше!

Та вмиг уставила стол бутылками. Сначала выпили за славного короля Иакова Третьего Английского и Иакова Шестого Шотландского, потом – за успех предстоящего геройского предприятия, потом… Честно говоря, не знаю, за что они пили потом, но точно известно, что бравые шотландские джентльмены гулеванили два часа, причем во всю глотку объясняли всем присутствующим, кто они такие и что намерены сейчас предпринять. Скорее всего, кто-то сбегал и настучал. Тут только власти спохватились и срочно стянули к замку всю мало-мальски вооруженную силу, которой располагали. Ее оказалось не так уж много, но все же достаточно, чтобы как следует накидать вовсе уж немногочисленному «штурмовому отряду». Заявившись наконец к замку (не исключено, двигаясь несколько зигзагообразно), бравые якобиты издали увидели неприятеля, оценили его количество, прикинули свои шансы (точнее, полное отсутствие таковых) и потихонечку слиняли. А ведь замок был у них практически в руках…

Узнав о случившемся, граф Мар плюнул (наверняка отменно выругавшись) и вывел свою ораву к английской границе. Здесь его ждала неприятная неожиданность: изрядная часть горцев в Англию идти отказалась и повернула назад, в родные края. У Мара осталось не более двух тысяч человек – но он все же перешел границу, рассчитывая, что на подмогу сойдется изрядное число английских якобитов, католиков, вообще всех, кого Георг немец-перец-колбаса на английском троне не устраивал.

Надежды не оправдались: англичан к Мару пришло не более тысячи человек. Многие, надо полагать, так и остались чисто «диванной оппозицией», а кто-то, не исключено, попросту побоялся иметь дело с буйными шотландцами с их печальной славой отменных грабителей и буянов. У городка Престон в графстве Ланкашир дорогу воинству Mара преградили регулярные войска, и после недолгого сражения Мар с оставшимися в живых шотландцами отступил на историческую родину. В Англии никаких массовых беспорядков не последовало – еще и оттого, что парламент далеко не в первый раз временно отменил Хабеас корпус, Билль о правах и принял особый закон против бунтов. Невеселый был закон. Предписывал: если люди, собравшиеся вместе в количестве более двенадцати человек, не разойдутся после получения соответствующего приказа от мирового судьи или шерифа, по ним без всяких церемоний будут стрелять на поражение. Я же вам не в первый раз повторяю, что Великая Британия – образец демократии, которой нам с вами еще учиться и учиться…

В Шотландии на графа Мара примерно с таким же воинством накинулся другой знатный лорд, герцог Аргайл, самый влиятельный шотландский сторонник короля Георга (надо полагать, небескорыстный). Обе оравы сошлись у городка Шериффмьюир в графстве Перт и долго резались исключительно на шотландский манер, что для обеих сторон было делом насквозь привычным. Оба противника понесли значительные потери, но побежденным себя не признал никто – так и разошлись.

Тут в Шотландию – вот уж удачно выбрал времечко! – прибыл Претендент собственной персоной и с ходу принялся рассылать множество воззваний как король Иаков Шестой Шотландский, созывая «всех верных подданных» под свои знамена.

Подданные под знамена как-то не торопились. Аргайл, собрав еще головорезов, теснил и теснил Мара все дальше на север. Ясно было, что все пропало. Через неполный месяц окончательно это осознавший Иаков Эдуард уплыл во Францию.

Как ни удивительно для Великой Британии, массовых репрессий в Англии после подавления ланкаширского мятежа и еще парочки совсем уж мелких выступлений католических сквайров в Нортумберленде не последовало. В Лондоне отрубили головы видным якобитам лордам Кенмуту и Дервентуотеру и еще двум знатным господам, а в Ланкашире повесили двадцать два человека. Тысяча с лишним ланкаширских бунтовщиков, сдавшихся королевским войскам, подали прошение, в котором просили в виде наказания отправить их поселенцами в американские колонии. Георг дал согласие.

(Интересная позиция, которую заняли потомки ссыльных ланкаширцев во время американской революции. Это была не только война за независимость, но и гражданская война – на стороне королевских войск выступило примерно двадцать пять тысяч коренных американцев, которых назвали лоялистами. Это немало, если учесть, что революционная армия Вашингтона насчитывала около трехсот тысяч человек. Так вот, подавляющее большинство потомков ланкаширских бунтовщиков оказалось среди лоялистов. Ничего удивительного – отцы были монархистами и детей воспитали в том же духе…)

Вероятнее всего, столь малое число казненных объяснялось не гуманизмом (английские власти восемнадцатого столетия в таковом как-то не замечены), а соображениями большой политики: вполне возможно, Георг, только-только освоившийся на троне, не хотел представать в облике кровавого сатрапа. Ну а сколько кровушки нацедил в Шотландии Аргайл после подавления последних очагов сопротивления (ох, немало!), в Англии предпочли не уточнять и вообще не замечать – эти дикие хайлендеры постоянно друг друга режут, что с варваров взять?

Студенты Оксфорда, устроившие в университете беспорядки на манер майдана (Оксфорд в то время был настоящим гнездом якобитов), вообще отделались легким испугом: им погрозили пальцем и велели больше так не делать.

Вот уж кто крупно выиграл от якобитского мятежа, так это парламент. До этого он избирался на три года. Теперь, когда рулившая парламентом правящая партия вигов усмотрела великолепную возможность задержаться у власти подольше, она под шумок без труда протащила так называемый «семилетний билль», по которому парламент отныне избирался на семь лет…

Иаков Эдуард, должно быть, сделал для себя выводы – и никогда больше не пытался попытку повторить. Он вскоре перебрался в Италию, жил еще долго и умер в 1766 г. После подавления мятежа кто-то из высоких английских сановников весьма самонадеянно бросил:

– Милорды, Шотландия усмирена навечно!

А всей вечности оказалось – тридцать лет…

Неугомонный 2

В 1745 г. исполнилось двадцать пять лет сыну Иакова Эдуарда Карлу Эдуарду, прожившему с родителями в Италии более двадцати лет. Юноша с самого начала был заточен родителем на то, что когда-нибудь займет английский престол, разумеется, исключительно собственными усилиями – ни финансовой, ни иной помощи ни от кого ждать не приходилось. Молодой человек к этой идее относился весьма одобрительно и старался соответствовать: в совершенстве выучил гэльский язык, на котором говорили в Шотландии, и даже иногда расхаживал по Риму в килте – разумеется, цветов Стюартов. К этому времени у него было целых три прозвища: Молодой Претендент (его отца уже давненько, с возмужанием Карла, стали называть Старым Претендентом), Принц Чарли и Красавчик Чарли (парень и в самом деле был красавец).

Тут еще нужно вспомнить, что в 1719 г. якобиты предпринимали еще одну попытку поднять мятеж, на сей раз с помощью Испании, воевавшей тогда и с Англией, и с Францией (и всегда признававшей сына и внука Иакова Второго единственными законными претендентами на английский трон). На испанские деньги в Европе были навербованы триста солдат и высажены в Шотландии вместе с несколькими якобитскими эмиссарами. Планировалось поднять шотландцев и, как четыре года назад, повести их на юг. Однако из этого ничего не вышло – очень быстро высадившихся окружили английские войска, значительно превосходившие числом, и неудачливым мятежникам пришлось сдаться. Только много лет спустя стало известно, что дату и место высадки в Лондон заранее сообщил агент английской разведки купец Прингл, вошедший в доверие к обосновавшимся в Испании якобитам…

Вообще, английская секретная служба тратила массу трудов на слежку за Старым Претендентом, а потом и за Молодым. Несколько десятилетий (!) английские агенты в Европе буквально по пятам следовали за ним, куда бы он ни ехал. А Иаков, как мог, пытался «сбить их с хвоста». В общем, сущий шпионский роман. Англичане постоянно пытались пропихнуть своих агентов в якобитские организации как в самой Англии, так и за границей, а якобиты чисто контрразведывательными мероприятиями пытались их выявить. Скуки не было…

Все это представляло для планов Принца Чарли серьезную опасность – агентом английской спецуры мог оказаться любой из его ближайшего окружения. Так что если бы Молодой Претендент, как собирался, высадился в Шотландии, англичане могли об этом узнать заранее, как в 1719 г. И остался бы живым Молодой Претендент, попади он им в руки, – вопрос, конечно, интересный. В конце концов, существует и попытка к бегству, и разные несчастные случаи, и всякие грибочки…

Однако Принц Чарли был парнем смелым и решительным. В 1745 г. он все же отплыл в Шотландию всего с шестью друзьями – на французском военном корабле, который ему предоставил давно повзрослевший французский король Людовик Пятнадцатый (Франция тогда в очередной раз воевала с Англией, и Людовик пользовался любой возможностью насолить противнику). Ни золота, ни оружия, правда, не дал – у него самого и с тем и с другим была большая напряженка.

На сей раз английская секретная служба прохлопала ушами. Красавчик Чарли беспрепятственно высадился на западном берегу Шотландии в месте под названием Гленфиннан (сейчас там стоит памятник – высокая круглая башня, увенчанная скульптурой хайлендера, разумеется, якобита).

Начало было, прямо скажем, не впечатляющее: семь человек в глуши, с тощими кошельками. Однако спутники принца были, надо полагать, людьми толковыми и энергичными: тут не начали рассылать во все стороны воззвания, извещавшие о прибытии принца. В течение неполных двух месяцев у Красавчика Чарли собралось примерно две с половиной тысячи хайлендеров. При том, что английских войск в Шотландии не имелось вовсе (большая часть английской армии воевала в Европе, а среди вождей шотландских кланов, неприязненно настроенных к Принцу Чарли, на сей раз не нашлось фигуры полета Аргайла, способной организовать достаточно крупный отряд и напасть на людей Красавчика). Это было уже серьезно…

Карл Эдуард двинулся на юг. Практически не встречая сопротивления, занял города Перт и Стерлинг, а там и вошел в Эдинбург, где (надо полагать, с чувством большого морального удовлетворения) поселился в старинной резиденции шотландских монархов – дворце Холируд. Его войско выросло в численности раза в три. 17 сентября 1745 г. молодой человек объявил, что считает «Акт об унии» 1707 г. недействительным, поскольку он издан лицом, незаконно занимавшим английский трон, – то есть королевой Анной. И провозгласил своего отца королем Англии и Шотландии.

Вельможам в Лондоне оставалось лишь скрипеть зубами в бессильной ярости: ну не было у них под рукой войск! Чтобы не сидеть сложа руки и предпринять хоть что-то, король Георг Второй объявил, что заплатит 30 000 фунтов стерлингов любому, кто доставит к нему Молодого Претендента, надежно упакованного. Узнав об этом, Красавчик Чарли велел объявить, что заплатит такую же сумму любому, кто доставит к нему качественно связанного «короля-узурпатора». Надо полагать, многие на такие денежки облизывались, но заработать их было нереально ни в первом, ни особенно во втором случае…

Положительно, Красавчику везло как утопленнику! Как выразился бы заядлый картежник, карта перла. Из Эдинбурга он выступил к английской границе – и неподалеку от нее, возле местечка Престонпанс, ему преградил дорогу довольно большой отряд королевских войск, лишь через два месяца дошлепавших до Шотландии.

Это были регулярные войска, но везение принца не покидало: его совершенно не обученные военному делу хайлендеры разгромили бравых зольдатиков быстро и качественно. Воодушевленный успехом, принц приказал двигаться в Англию. Перед тем как перейти границу, он через предводителей кланов дал своему воинству строжайший наказ – мирных жителей не грабить, вообще никак не обижать. Услышав об этаких ограничениях, некоторая часть горцев тут же разошлась по домам – что за поход без грабежа? Меж тем принц руководствовался здравым расчетом, проявив себя хорошим политиком: к чему обижать будущих подданных?

Отряд принца двигался по Англии, не встречая ни малейшего сопротивления – английских войск на пути как-то не попадалось, а представители власти проворно прятались куда придется. Но никто не тратил времени, чтобы искать их по чуланам и погребам, – а, собственно, зачем, если никакой опасности они не представляли?

Довольно быстро Принц Чарли обнаружил, что его расчеты не оправдались – англичане ничуть не спешили в массовом порядке примыкать к его отряду, хотя в тех местах, по которым принц шел, жило немало католиков, да и якобитства держались многие. Вероятнее всего, добрые англичане избрали не вполне благородную, но, нужно признать, крайне выигрышную тактику: посмотрим, чья возьмет, а тогда уж сбежимся толпами кричать «Виват!» победителю…

Единственное пополнение, какое принц получил в Англии, – триста жителей Манчестера, что особенно его не усилило. Местные ограничились тем, что толпами сбегались к большой дороге поглазеть на экзотическое зрелище. Обитатели английской глубинки хайлендеров видели впервые, а горец был зрелищем живописным: килт, плед через плечо, буйная бородища и буйная шевелюра, уж это непременно, палаш-клеймор экзотического для англичан вида, другое диковинное оружие, часто дедовское-прадедовское. Одним словом, было на что поглазеть.

Принц двигался на юг. Его приказ ничего не отнимать у местных жителей выполнялся прилежно, но я крепко сомневаюсь, что воинство принца страдало от голода – в конце концов, съестное можно попросить и по-хорошему. Дружелюбно улыбаясь во все сорок четыре зуба и поглаживая рукоять клеймора. Никаких сомнений: когда этакий вот экзотический персонаж заходил в калитку и вежливо говорил что-нибудь вроде «Матка, курка, млеко, яйки!», хозяева готовы были добровольно и с песней отдать последние сухари, лишь бы гостенек побыстрее убрался со двора…

Так и не встретив ни малейшего военного отпора, воинство Красавчика Чарли (по-прежнему не получая подкрепления в виде местных добровольцев) прошагало примерно двести пятьдесят километров, добрую половину собственно Англии, и остановилось в городке Дерби (впоследствии давшем свое имя знаменитым скачкам), чтобы осмотреться и решить, как действовать дальше.

Между прочим, от Дерби до Лондона не было и двухсот километров.

В Лондоне разгоралась нешуточная паника. Войск не было ни там, ни на пространстве меж Дерби и Лондоном. Гарнизон Тауэра – скомороший смех. Охрана королевских дворцов – то же самое. Городская стража наверняка разбежалась бы по запечьям, едва завидев буйных хайлендеров, как-то не производивших впечатления белых и пушистых. Вообще-то кое-какая военная сила имелась – на Корнуолльском полуострове стояла армия Уильяма Огастеса, герцога Камберленда. Но она располагалась гораздо дальше от Лондона, чем принц, и по-любому, даже двигаясь форсированным маршем, не успевала прикрыть столицу.

Одним словом, Лондон был беззащитен. Ничего удивительного, что король Георг Второй собирался уплыть из Англии, пересидеть смутные времена в родном Ганновере. В конце концов, можно было заключить мир с французами, пусть похабный (когда речь идет о сохранении престола, не до гордости и амбиций), и переправить в Англию с континента действовавшую там немаленькую английскую армию.

Предводители кланов уже были настроены довольно пессимистично – видя, что серьезной поддержки от англичан нет, подумывали о возвращении на родину. Принц, наоборот, был настроен по-боевому и требовал идти на Лондон. Напоминал, что Франция в помощь ему готовит десант.

(Никто из них тогда еще не знал, что английские разведчики в Париже об этом пронюхали заранее и Англия высадку десанта сорвала.)

Тут явился один из немногочисленных разведчиков, имевшихся в распоряжении принца, – местный, англичанин по имени Дэдли Брэдстрит. И принес крайне неутешительные известия: не так уж и далеко отсюда стоит лагерем вторая английская армия генерала Хоули, числом в девять тысяч человек, – и в любой момент Хоули и Камберленд с двух сторон могут зажать отряд принца, как орех в клещи.

У принца было примерно шесть тысяч человек – ну или чуточку побольше, но ненамного. Однако он (парень все же был смелый и решительный) и в этих условиях требовал наступать на Лондон. Но вожди, услышав, что вскоре могут оказаться в клещах, единогласно высказались за отступление. Принц прекрасно понимал, что они при желании могут увести своих людей и без его согласия и подчинятся горцы не ему, а своим предводителям. Особенно когда разнесется весть, что можно ждать удара англичан с двух сторон. Оказавшись в безвыходном положении, он поневоле распорядился уходить назад в Шотландию – а там подкопить сил и повторить попытку.

Войско Красавчика Чарли двинулось в обратный путь. Было это в декабре 1715 года.

И только много-много лет спустя, когда давным-давно в могилах истлели кости действующих лиц этих бурных событий, когда устарели и были рассекречены некоторые архивы, историки разведки установили совершенно точно: Дэдли Брэдстрит (по основной профессии сводник и сутенер) был агентом английской секретной службы. И получил задание непосредственно от герцога Камберленда: в лепешку разбиться, из шкуры вон вывернуться, но задержать принца в Дерби самое малое на двенадцать часов. В этом случае Камберленд вполне успевал к Лондону.

Как видим, Брэдстрит задание не выполнил, а перевыполнил – не просто задержал шотландцев, а вынудил уйти из Англии совсем. Кстати, никакой такой «армии генерала Хоули» не существовало в природе…

Сам генерал Генри Хоули, правда, существовал. Именно он, получив кое-какую военную силу, вторгся в Шотландию, чтобы покончить с мятежниками. Однако получилось совсем наоборот: 17 января 1716 г. мятежники наголову разбили генерала у местечка Фолкирк.

На этом везение Принца Чарли кончилось. В апреле в Шотландию вступил для «окончательного решения вопроса» герцог Камберленд с девятитысячной армией из англичан и ганноверских частей, срочно переброшенных в Англию по приказу короля – и одновременно курфюрста Ганноверского.

У принца было не более пяти тысяч человек, измотанных и страдавших от нехватки продовольствия. И все же он не отступил – двинулся навстречу Камберленду. 16 апреля 1746 г. противники сошлись неподалеку от Инвернесса, на обширном поле, которое звалось Куллоденская вересковая пустошь, или просто Куллоден…

До этого незнакомые с военным делом горцы принца дважды разбивали с разгромным счетом регулярные английские войска. Однако на сей раз коса нашла на камень. То ли солдаты Камберленда были гораздо лучше, чем у первых двух командиров, то ли люди принца чересчур уж измотались и потеряли боевой дух… Сражение длилось менее сорока минут, после чего горцы кинулись врассыпную – и солдаты Камберленда долго их преследовали, безжалостно рубя бегущих. На поле боя осталось убитыми пятьдесят солдат Камберленда и тысяча двести хайлендеров. Вполне возможно, что Роберт Льюис Стивенсон вспомнил именно о Куллодене, когда писал балладу «Вересковый мед»:

На вересковом поле, на поле боевом

лежал живой на мертвом и мертвый на живом…

Красавчика Чарли искали и ловили очень старательно, помня о награде в 30 000 фунтов стерлингов – целое состояние по тем временам. Однако он около пяти месяцев успешно скрывался в Северной Шотландии – вовсе уж диком местечке Хайленда, где за неприступными почти горами обитали самые вольнолюбивые хайлендеры, столетиями лишь чисто теоретически подчинявшиеся шотландским, а потом и английским королям, да и перед своими предводителями особенно шапку не ломали. Принца они прятали и не выдали. Как можно выдать своего парня, Стюарта, чертовым сассенахам?[2]

В конце концов принцу удалось бежать из Шотландии при обстоятельствах довольно романтических, достойных, право же, фильма или романа. Судьба его каким-то образом свела с молодой шотландкой из небедного дома Флорой МакДональд, то ли якобиткой, то ли придерживавшейся той же точки зрения на «своего парня Чарли Стюарта и чертовых сассенахов». Она попросила его побриться как можно старательнее, облачила в женское платье и поехала с ним в повозке на северо-запад, выдавая Красавчика Чарли за свою горничную. Скромную такую горничную, ужасно застенчивую, прятавшую личико от мужчин и надвигавшей чепец поглубже на глаза…

Это не выдумка – так и было! Некоторые считают, что во время этой неблизкой поездки состоялся скоропалительный роман: принц в полном соответствии с прозвищем был красавчиком и славился умением покорять девичьи сердца – и Флора, вспоминали, была красотка. Но, как говорится, ответ знает только ветер…

Флора и ее так и не разоблаченная «горничная» добрались до побережья и переправились на остров Скайе. Там отыскался корабль, и принц уплыл во Францию.

Кто-то определенно настучал – и красавицу Флору закатали не куда-нибудь, а в Тауэр. Собирались судить, однако через год помиловали и выпустили. Во-первых, МакДональды были сильным и влиятельным кланом, с которым не стоило обострять отношения, во-вторых, не стоило злить остальных шотландцев, и без того готовых взбунтоваться – после всего, что на них обрушилось с поражением на Куллоденской пустоши.

Репрессии были нешуточные. Какое-то время сгоряча казнили направо и налево, и участников мятежа, и тех, кто просто подвернулся под горячую руку. Потом принялись действовать уже обдуманно и методично. Чтобы «прищемить» предводителей кланов, у них отобрали право суда (вообще-то пережиток средневековья, так что его ликвидация внутреннего протеста не вызывает. В самом деле, что хорошего в том, что вождь по своему произволу мог бросить в темницу любого, за реальную или вымышленную вину, все равно – а тот не имел права подать апелляцию королевским властям).

Но вот все остальное… Прошли массовые конфискации как земель, так и имущества. Хайлендерам запретили не только носить оружие, но и говорить на родном гэльском – только по-английски. Да вдобавок неведомо с какого перепугу запретили носить килты – только штаны.

Против этого хитроумные хайлендеры быстро отыскали надежное средство. Стали прошивать килт между ног толстой ниткой. Получались как бы и штаны. Ну а оказавшись подальше от властей, нитку можно было и выдернуть…

(Большой любитель изящных дипломатических оборотов Дж. М. Тревельян лишь мимоходом, в середине длинной фразы упоминает «ликвидацию якобитской проблемы», не расшифровывая, что он имеет в виду. О мятежах 1715 и 1745 годов он не упоминает вообще. Как и не было их, как будто Красавчик Чарли не стоял едва ли не под Лондоном, а король Георг Второй не распихивал лихорадочно по карманам драгоценности, собираясь бежать из страны. Загадочная все же зверюшка – Тревельян. Впрочем, иные прочие крупные английские историки не лучше…)

Красавчик Чарли не пал духом и от борьбы за престол не отказался. 13 сентября 1750 г. он тайно посетил Лондон, получив сведения, что там готовится серьезный якобитский заговор. Но, очень быстро точно выяснив, что все это не более чем фантазии и пустая болтовня, через пять дней уехал обратно в Париж. Английская контрразведка его поездку как-то проглядела…

Однако два года спустя серьезный якобитский заговор все же составился. Люди в нем участвовали неглупые и решительные, и задумано все было не по-детски: шестьдесят человек должны были ворваться в Сент-Джеймсский дворец, убить короля Георга Второго, перебить всю его семью и пригласить «на царство» Молодого Претендента. Учитывая, что некоторые из заговорщиков участвовали в боях 1745–1746 годов и крови не боялись, это было очень серьезно.

Заговор тщательно готовили почти год. Часть заговорщиков от участия в нем отказалась – узнав, что Принц Чарли в Париже связался с некоей молодой красоткой по имени Клементина Уолкиншоу, которую некоторые якобиты по каким-то своим причинам считали агентом английской секретной службы. И опасались, что английские власти через нее узнают о заговоре заранее и достаточно много.

(Работала ли красотка Клементина на англичан или нет, историки разведки не пришли к единому мнению до сих пор. Зато достоверно известно другое: пила девушка, как сапожник. В ее компании быстро спился с круга и Карл Эдуард, став законченным алкоголиком.)

Весной 1753 г. заговор как-то сразу затормозился и самоликвидировался. Причины так и остались неясными. Некоторые полагают, что причиной стал арест шотландца Арчибальда Камерона, одного из руководителей. Однако он ничего не выдал и был повешен за участие в мятеже Принца Чарли. Возможно, заговорщикам стало известно, что английская разведка уже знает об их планах чересчур много. А она и в самом деле знала – от внедренного к обосновавшимся во Франции якобитам агента, сына вождя одного из шотландских кланов Элистера МакДоннелла (рабочий псевдоним – Пикль, по имени главного героя знаменитого в ту пору романа Тосаса Смолетта «Приключения Перегрина Пикля». Должно быть, начитанный был юноша).

А в общем, об этом заговоре известно крайне мало. Имена его участников известны далеко не все, как и многие подробности. Суть в другом: после самороспуска этого заговора стало окончательно ясно, что якобитское подполье реальной силы не представляет и серьезных неприятностей причинить не способно. Еще долго огородами пробирались курьеры с зашифрованными письмами, еще долго английская контрразведка за ними охотилась в Англии и на континенте, но по большому счету уже стало ясно, что все это не более чем мышиная возня и Стюарты на английский престол уже никогда не вернутся – а Ганноверы сидят на нем достаточно прочно.

И все равно еще больше двадцати лет продолжались никому не нужные в принципе шпионские игрища: до середины 70-х годов XVIII века английские агенты тщательно отслеживали все перемещения и контакты Карла Эдуарда – а он, даром что стал законченным алкоголиком, часто уходил от наблюдения, переодеваясь, гримируясь, приклеивая усы и бороду. Все это ни на что уже серьезно не влияло, продолжалось по какой-то дурацкой инерции…

Если уж речь зашла о разведке – во второй половине XVIII в. произошли два интересных события. Адмиралтейство, то есть военно-морское ведомство, обзавелось своей разведкой, функционировавшей как постоянная контора. Состояла она из двух отделов: внутреннего и внешнего. Агенты внутреннего собирали всевозможную информацию у капитанов и матросов торговых судов, у прибывших из-за границы купцов – как английских, так и иностранных. Когда интересного собеседника подпаивали в трактире и втягивали в разговор, выведывая то, что их интересовало, когда попросту подслушивали разговоры в трактирах, кофейнях, гостиницах.

Внешний отдел, как легко догадаться, занимался заграничной разведкой, работал преимущественно против Франции и Испании, главных соперниц Великой Британии на морях-океанах (порой воевавших меж собой, но гораздо чаще пребывавших в союзе, направленном в первую очередь против Англии). Деятельность шла по двум направлениям: англичане подкупали служащих военного или морского министерств, имевших доступ к секретной информации, и направляли агентов в главные испанские и французские военные гавани.

О деятельности «французского» направления известно довольно много. Резидентура военно-морской разведки располагалась в Роттердаме – в те времена центре европейского шпионажа. Больше двадцати лет ее возглавлял Ричард Уолтерс, работавший под «крышей» представителя английского королевского почтового ведомства. Мнимый «почтарь» создал филиалы в Париже и Мадриде и насадил агентуру в самых крупных французских военных портах: Бресте, Дюнкерке, Марселе и Тулоне. Любопытно, что когда в 1770 г. Уолтерс умер, руководство осиротевшей резидентурой поручили его вдове Маргарите. И вдовушка не подкачала: помимо того, что успешно руководила оставшейся от мужа разведывательной сетью, завербовала имевшего доступ ко многим секретам служащего канцелярии французского министра иностранных дел герцога Шуазеля, ведавшего и военно-морскими делами.

Что до мадридского «филиала», о нем известно гораздо меньше. Они работали в гораздо более строгой конспирации, чем Уолтерс и его резидентура. Историки разведки не знают даже имен ни руководителя филиала, ни его агентов – они никогда не упоминались и в секретной переписке, так что в архивах попросту не осталось никаких следов…

Что до Карла Эдуарда, он под старость спился окончательно, опустился, был покинут всеми друзьями, жил затворником и умер в полном одиночестве. Больше о реставрации Стюартов на английском престоле никто всерьез не заговаривал…

Там, за океаном…

В Северной Америке Большой Передел колоний начался уже в самом начале XVIII в. – правда, без особого размаха.

Ситуация там выглядела примерно следующим образом. Англичанам принадлежали те тринадцать колоний, что впоследствии стали Соединенными Штатами Америки, довольно узкой полоской протянувшиеся вдоль западного побережья Атлантики. Американские владения Франции были гораздо более обширными. Французам принадлежала почти вся нынешняя Канада, именовавшаяся Новой Францией. Только на побережье Гудзонова залива смогли зацепиться англичане – «Компания Гудзонова залива», занимавшаяся главным образом скупкой пушнины (в основном бобровых шкур, леса Новой Франции были богаты бобрами, чей мех высоко ценился в Европе).

Французы заняли и Луизиану, которую так назвали в честь короля Людовика Четырнадцатого. В те времена это была огромная территория в бассейне реки Миссисипи, в несколько раз превосходившая по размерам нынешний одноименный американский штат. Французы и построили неподалеку от устья Миссисипи знаменитый впоследствии город, в честь герцога Орлеанского названный Новый Орлеан. Вообще-то Луизиану открыли испанцы, но их слабеющая и дряхлеющая империя не смогла освоить новые территории, и их абсолютно мирным образом заняли французы, чему у испанцев просто не было сил противостоять. Ну, а в периоды обострения отношений французы там и сям отнимали у испанцев кусочки прилегающих к их владениям территорий, действуя по принципу: курочка по зернышку клюет.

Иногда это приобретало характер самой настоящей комедии. Когда меж Францией и Испанией в 1719 г. началась очередная война, французы моментально и без особого труда захватили Пенсаколу – примыкавший к Луизиане испанский форт, единственное более-менее крупное поселение испанцев в тех местах. Это была еще не комедия – нормальный хапок. Комедия случилась, когда французы – аппетит приходит во время еды – решили захватить и лежавший южнее небольшой испанский городок Лос Адаес. В один прекрасный день туда явилось грозное французское воинство – аж восемь солдат с офицером во главе, – вступило в городок, водрузило белое французское знамя с тремя золотыми королевскими лилиями и торжественно объявило, что принимает землицу сию под высокую руку французского короля. Гарнизон городка состоял из одного-единственного испанского солдата, а потому капитулировал моментально: служивый прекрасно понимал, что одному с девятерыми не справиться (он не не Джеки Чан, в конце-то концов) и его даже штыком пырять не будут – просто морду набьют быстро и качественно. Испанцы два года пытались собрать добровольцев, чтобы отобрать назад хапаное. В конце концов собрали пятьсот человек, как у них водилось, поручили командование благородному идальго, маркизу Агайо, и он отправился в поход. Однако, когда он наконец добрался до занятых французами мест (дело, кстати, происходило в будущем Техасе, названном так по имени когда-то обитавшего там индейского племени), те, улыбаясь, вышли навстречу с голыми руками и сообщили свежие новости, подкрепив их документами: меж Францией и Испанией уже давно заключен мир, по условиям которого каждый остается «при своих». Французская почта работала гораздо быстрее испанской…

О тамошних делах можно рассказать много интересного, и печального, и забавного, но поскольку главный объект нашего повествования – англичане, ими мы и займемся…

Испанцы, конечно, не ангелы – но после кровавых эксцессов первых десятилетий конкисты (очень уж отмороженный элемент приплыл с первой волной первооткрывателей), после того, как в индейцах официально признали таких же людей, обладающих бессмертной душой, отношение к ним стало не в пример более человечным. Простые индейцы были просто-напросто переведены на то же положение, что и крестьяне в Испании – тогда крепостные. А индейская знать, стоило ей креститься, совершенно свободно вливалась в ряды знати испанской, становилась полноправными «донами» и часто женилась на дочерях весьма знатных испанцев.

Более-менее человечно относились к индейцам и французы, и португальцы. Всем им можно предъявить немало грешных дел, но одного обвинения выдвинуть невозможно: в уничтожении индейцев племенами.

Обосновавшиеся в Америке пуритане, наоборот, видели в индейцах не людей, а неких полузверей, по чистому недоразумению обитающих на богом предназначенных белому человеку землях. На эту тему в колониях даже вышло несколько теоретических работ, рисовавших индейцев как животных, очистить от которых землю – богоугодное дело. И очищали, вооруженные Теорией. В XVI в. вырезали индейцев целыми селениями – от стариков до младенцев. Причем частенько, чтобы самим не пачкать рук, перекладывали грязную работу на индейских «союзников» – разумеется, временных, используемых как одноразовый инструмент (что краснокожие, люди другого менталитета, очень долго не понимали, простодушно полагая себя и впрямь союзниками). Как это было в мае 1676 г., когда в Виргинии молодой помещик-богач Натаниэль Бэкон, один из членов руководившего колонией государственного совета, натравил индейцев племени оканичи на саскеханоков, которые чем-то англичанам не глянулись. Оканичи не подкачали: убили около тридцати воинов саскеханоков, еще с десяток замучили у столба пыток, а человек двадцать в качестве рабов преподнесли Бэкону, присутствовавшему тут же в отряде. После чего Бэкон какое-то время прожил в лагере оканичи. А когда собирался уходить и индейцы устроили в его честь прощальный пир, Бэкон и его люди прямо во время пиршества… с оружием в руках напали на «союзников» и гостеприимных хозяев. О чем сам Бэкон откровенно написал в докладе государственному совету Виргинии: «Набросились на мужчин, женщин и детей снаружи, обезоружили и уничтожили их всех». То есть и женщин с детьми. О причинах такого коварства потом честно рассказали люди Бэкона: «По слухам, у дикарей скопилось пушнины на тысячу фунтов стерлингов, и было бы несправедливо оставлять в их руках такое богатство». Действительно, ценные меха не в руках белого человека, а в шатре «дикаря» – вопиющая несправедливость, которую стерпеть никак нельзя…

Однако в защиту англичан следует сказать и доброе слово: они не всегда бывали законченными расистами, порой проявляли себя и подлинными интернационалистами. Выражалось это в том, что они при необходимости убивали не только краснокожих «дикарей», но и таких же белых христиан, как сами. Правда, христиане были немного другими, не пуританами, а потому, с точки зрения англичан, и не христиане вовсе…

Классический пример – события зимы 1703/04 года. Англичане долго, старательно и методично уничтожали индейцев племени аппалачей, взяв себе во временные союзники других краснокожих – из племен ямаси и крик. И для успешной войны против аппалачей снабжали их не только мушкетами, но и пушками – причем счет стволам шел на десятки. Помянутой зимой по остаткам аппалачей решили нанести последний удар. На их поселение обрушился английский отряд и индейцы крик. Под раздачу попала и располагавшаяся поблизости католическая миссия – и оттого, что Англия тогда воевала с Испанией в Европе, и потому, что католики были «проклятыми папистами». Оказавшийся свидетелем резни французский чиновник потом докладывал властям Новой Франции: «Аппалачи англичанами и дикими полностью уничтожены. Они взяли в плен тридцать два испанца, составлявших тамошний гарнизон, помимо коих сожгли семнадцать человек, включая трех братьев-францисканцев, убили и взяли в плен более шести или семи тысяч аппалачей и забили более шести тысяч голов скота. Все испанцы укрылись в Сан-Августине».

Что означает «сожгли»? Да то и означает, что семнадцать человек, включая трех францисканских монахов, связали по рукам и ногам, положили на землю, обложили дровами и сожгли заживо (к сожалению, француз не уточнил, были ли остальные четырнадцать белыми или краснокожими. Вероятнее всего, все же белыми – зверское отношение англичан к испанцам общеизвестно). Разумеется, сами англичане как люди цивилизованные рук подобным варварством не пачкали. Всю грязную работу проделали индейцы-крики – англичане просто стояли в сторонке и наблюдали…

Это был не первый случай борьбы с «проклятыми папистами» за единственно правильную протестантскую веру. Еще в середине семнадцатого столетия среди индейцев на подконтрольной пуританам Новой Англии территории появились католические миссионеры, пуритане их быстро схватили и в цепях отправили в Англию. Во главе угла стояла самая черная зависть: как ни старались пуританские проповедники, им не удалось обратить в протестантизм ни одного индейца. А вот к католицизму индейцы проявили определенный интерес, и некоторые даже покрестились…

В дальнейшем пуритане действовали жестче. Примерно в то время, когда добивали аппалачей и жгли живьем испанских монахов, в Мэне стал проповедовать индейцам католический миссионер Себастьян Расл. Массачусетские пуритане, едва узнав об этом, отправили в те места вооруженный отряд, Расла быстро нашли и тут же убили. По одной из версий, с него сняли скальп и торжественно привезли в Бостон.

Вот, кстати, о скальпах. Вопреки широко распространенному мнению снятие скальпов – вовсе не индейская придумка. Ну, вполне возможно, отдельные случаи у некоторых племен имели место, но массового характера не носили. Широкий размах этому дали как раз пуритане Новой Англии во время войн с индейцами – скальп служил средством строгой отчетности и своеобразной квитанцией на получение денег. В 1703 г. Законодательное собрание Новой Англии официальным образом постановило выдавать премию в сорок фунтов стерлингов за каждый индейский скальп и каждого индейского пленника. В 1720 г. выплату за каждый скальп повысили до ста фунтов. В 1744 г., когда одно из индейских племен в районе Массачусетского залива было объявлено бунтарским и его принялись истреблять, расценки были вновь повышены: за пленника мужского пола – 105 фунтов, за пленную женщину или ребенка – 55 фунтов, за скальп мужчины 12 лет и старше – 100 фунтов, за скальп женщины или ребенка – 55 фунтов. Немало белых головорезов заработали неплохие деньги. У меня нет точных данных, но подозреваю, что большинство этих «промысловиков» предпочитало не брать в плен, а убивать – с пленниками много возни, а разница в цене за пленника и скальп не так уж и велика, чтобы ради нее возиться с пленными… Ну а моральный облик человека, богобоязненного пуританина, способного хладнокровно снять скальп с ребенка, можете представить сами.

С чувством глубокого удовлетворения должен сообщить: всего через тридцать лет потомки этих головорезов (и наверняка некоторое количество их самих, доживших до этого времени) получили той же монетой. Когда началась война за независимость, пуритане Новой Англии, естественно, оказались в числе «мятежников». Королевские английские войска использовали против повстанцев очередных краснокожих «союзников», скрупулезно выплачивая денежки за каждый скальп. И краснокожие, в свою очередь, заработали немалые денежки на скальпах пуритан, лихо орудуя томагавками (кстати, и томагавки, которых индейцы раньше не знали, в Америку массовыми партиями в свое время начали завозить англичане).

Вернемся в Канаду. Для англичан она смотрелась лакомым кусочком по двум причинам: во-первых, источник ценных мехов (в первую очередь бобровых шкур), во-вторых – богатейшие тресковые промыслы возле острова Ньюфаундленд, которые французы охраняли как могли. Кроме того, английских купцов крайне интересовали угольные месторождения Новой Франции и мачтовый лес.

Для начала «потренировались» на испанцах. В 1703–1704 гг. отряд губернатора колонии Южная Каролина Мура, предшественника Бэкона, огнем и мечом прошел по землям тех самых многострадальных аппалачей. Белых там было всего около пятидесяти, а вот индейцев крик – примерно полторы тысячи.

Отряд методично уничтожал как поселения дружественных испанцам индейцев, так и католические миссии. Так и не подсчитано в точности, сколько людей было убито и замучено, известно одно: немало. Даже английские историки (и американские) признают, что рейд Мура «добавил одну из самых черных страниц в историю колониальных войн». Убивали и зверствовали в основном индейцы, которых, как я только что говорил, в отряде было большинство, – но Мур не делал ни малейших попыток им помешать. Глава миссии Айюбале монах-францисканец Анхель де Миранда попытался было сначала организовать оборону, но, видя, что нападающих гораздо больше, согласился капитулировать, если Мур сохранит жизнь обитателям миссии. Мур хладнокровно ответил, что не в состоянии сдержать своих индейцев – дикари-с, абсолютно неуправляемые (что истине нисколько не соответствовало, крики Мура слушали очень даже почтительно). После чего преспокойно отошел в сторонку, мигнул краснокожим, и они вырезали всех до одного обитателей миссии, белых и индейцев.

Во время этого похода крики захватили много пленных – 325 взрослых мужчин и, как пишут, «множество» женщин и детей. Вот только подавляющее большинство «добычи» досталось не индейцам, а попало на невольничий рынок в Чарльстоне…

Чуть позже, в 1709–1713 годах, англичане сделали первую попытку откромсать кусок Канады. Начались самые натуральные военные действия меж ними и французами – с участием набранных в английских колониях войск. Нельзя сказать, что англичане достигли больших успехов. Эту войнушку можно скорее назвать серией «боев местного значения». Военные силы обеих сторон были невелики: и английские, и французские войска были заняты войной в Европе. К тому же набранные в колониях части особого энтузиазма не выказали, явно не считая эту войну своей. Произошел всплеск того, что английский историк Дж. С. Грэхем впоследствии назвал «колониальным национализмом». Солдаты из колонистов воспринимали английских военных как чужаков, поведение англичан вызывало недоумение и насмешки. Колонисты, привыкшие к вольной американской жизни, неохотно подчинялись приказам надменных британских офицеров, пытавшихся муштровать «местных» так, как привыкли это делать со своими солдатами. Немало колонистов попросту дезертировало. Некоторые (далеко не все) американские историки считают даже, что именно эти трения меж колонистами и «английскими» англичанами стали первой искоркой, из которой впоследствии разгорелись конфликты меж Лондоном и колониями, закончившиеся войной за независимость. Вряд ли они правы: трений хватало и на протяжении XVII в. – вплоть до попытки одной из колоний объявить себя вольной республикой, о чем я уже писал…

Думаю, нет необходимости подробно описывать ход этих боев – в них нет ровным счетом ничего интересного. Одни отступали, другие наступали, потом наоборот. Взяли форт, отбили назад форт. Как-то так. Результатом было то, что англичанам все же удалось удержать за собой не такую уж и большую область, еще с 30-х годов XVII в. служившую предметом споров и вооруженных стычек. Французы ее называли Акадия, англичане – Новая Шотландия. Тем и кончилось. Воцарилась тишина – на сорок с лишним лет.

А через сорок с лишним лет грянула Семилетняя война… Если кто запамятовал – 1756–1763. Иногда мне думается, что именно ее следует считать Первой мировой. Судите сами, участники: Англия, Франция, Австрия, Ганновер, Священная Римская империя, Пруссия, Саксония, Испания, Швеция, Россия. Едва ли не вся Европа. Военные действия шли в Европе, Америке и Индии, не считая морских сражений на всех океанах. (Правда, участие Англии заключалось исключительно в том, что она финансировала участников антипрусской коалиции.)

Англичане зажгли в Канаде примерно за год до того, в 1755-м атаковав французский Форт-Люкень на реке Огайо. Война продолжалась до 1760 г. А черный юмор ситуации в том, что все эти годы Англия одной рукой отвоевывала французские владения в Канаде, а другой субсидировала Францию против Пруссии. Ну что ж, в Большой Политике подобные пикантные ситуации встречаются не впервые – об одной из них будет разговор в следующей книге.

Об этой войне тоже не расскажешь ничего особо интересного – война как война: наступления, отступления, осады и штурмы… Разве что своя специфика была в том, что на обеих сторонах дрались довольно многочисленные индейские племена. И англичане вновь педантично платили краснокожим денежки за французские скальпы (объективности ради нужно уточнить, что французы вели себя точно так же). Как пели симпатичные привидения из старой немецкой кинокомедии «Привидения в замке Шпессарт» – «важнее всего результат».

А результат таков: Англия захватила всю Канаду вместе с близлежащими островами Кейп-Бретон и Принца Эдуарда – а позже стала контролировать и Ньюфаундленд. Вообще по итогам Семилетней войны Великая Британия, участвовавшая в ней чисто финансово, «прибарахлилась» не в пример больше остальных: кроме того, что заняла Канаду и большую часть французских владений в Индии (о чем подробный разговор позже), получила еще Сенегал и острова в Вест-Индии. В истории Великой Британии это случалось не раз – когда она, не участвуя непосредственно в каких-то войнах или конфликтах, получала гораздо больше сладких пряников, чем участники прямые…

Поговорим лучше о другом: о литературе. Точнее, об «индейской» пятитомной серии романов Фенимора Купера. Некогда чертовски популярный, автор приключенческих романов в двадцать первом веке изрядно подзабыт. Кто помнит – тот помнит. А тому, кто Купера не читал, сделаю некоторые разъяснения. Действие всех пяти романов происходит в течение примерно 1745–1805 годов в английских колониях в Америке (а впоследствии в США) и Канаде. Второй роман серии, «Последний из могикан», как раз и посвящен англо-французской войне за Канаду. Все романы связаны парой неразлучных друзей: американец английского происхождения Натти Бампо, меткий и удачливый охотник по прозвищам Следопыт, Зверобой, Соколиный Глаз, Кожаный Чулок и последний из племени могикан Чингачгук Великий Змей. Честно признаться, я сам уже сто лет не перечитывал Купера – очень уж тяжеловесный и многословный старинный слог. Но разговор не об этом.

Всем романам Купера присуща одна интересная особенность. Его индейцы четко делятся… даже не знаю, как сказать. На два лагеря, что ли, резко отличающиеся друг от друга по моральным качествам, нравам и характеру. Делавары – олицетворение благородства, чести, самых высоких душевных качеств. Гуроны, наоборот, – олицетворение подлости, коварства, лжи и зверства. Как эльфы и орки, примерно то же самое противопоставленное.

Между тем истине, как бы это поделикатнее выразиться, соответствует мало. Точнее говоря, не соответствует вовсе. Все индейские племена Северной Америки были примерно одинаковы по душевным качествам, нравам и менталитету. Среди них не было ни «особенно» благородных, ни «особенно» подлых. Единственное серьезное различие в том, что одни племена были очень воинственными, а другие – крайне миролюбивыми, но к нарисованной Купером картине «плохих» и «хороших» это уже не имеет никакого отношения.

В чем тут секрет? Да в том, что Купер, сам не заставший ни войн за Канаду, ни времен колонизаторства (он родился в 1789 г., а умер в 1851-м), тем не менее по какой-то неизъяснимой причуде сознания во многом излагал даже не американский – чисто английский взгляд на события. Делавары во время канадской войны сражались на стороне англичан – и потому они невероятно благородные. Гуроны, наоборот, стояли за французов – и потому они получились бесконечно подлыми. Такая вот, по сути, политическая агитка.

То же самое, кстати, касается и белых участников войны. Французский командир Монкальм – коварен, малость подловат и водит дружбу с вовсе уж гнусным типом, вождем гуронов Магуа. Английские офицеры Хейворд и Мунро – олицетворение благородства и чести. Соответственно, и их краснокожие союзники-делавары – ходячее олицетворение всех высоких добродетелей. Такие дела. Чем руководствовался Купер, нарисовав картину, ничего не имеющую общего с реальностью, лично мне решительно непонятно. Должно быть, в нем, американце, все же слишком прочно сидело нечто английское…

И, наконец, такого индейского племени – могикане – никогда не существовало. Купер его «склеил» из трех совершенно разных племен: алгонкины, магикане из Массачусетса и могекане из Коннектикута.

Об этом пишет современный английский историк Ф. Маклинн. Он же находит этому объяснение: англичане всегда гораздо меньше знали об индейских племенах, чем французы. Англичане всегда держались от краснокожих на расстоянии. Зато немало французов (в первую очередь охотников на пушного зверя) годами жили среди индейцев, и многие из них женились на индеанках (что для англичанина было немыслимо). Такая вот связь – точнее, разногласия – меж литературой и жизнью.

Итак, Франция лишилась всех своих владений в Северной Америке, до последнего квадратного сантиметра. Монополию на добычу и экспорт канадской пушнины заграбастала английская Компания Гудзонова залива. Очень интересно звучит ее полное название: «Благородная компания авантюристов Англии, торгующих в Гудзоновом заливе». Только в XIX в. в дипломатии и политике стали соблюдать изящество выражений – а до того и государственные деятели, и купцы что думали, то и говорили, ничуть не заморачиваясь дипломатическими оборотами. Ну а в богатые треской воды вокруг Ньюфаундленда радостно кинулись целые флотилии английских рыбаков.

А попутно в ходе Семилетней войны англичане оттяпали большую часть французских владений в Индии, оставив Парижу сущий мизер. Ни одна из стран – участниц войны не получила от нее таких выгод, как Великая Британия – которая для войны в Европе не выставила ни одного солдата, зато неплохо поживилась в Канаде, в Индии, в Вест-Индии и Африке (Сенегал).

Уже в XX в. историк, бывший морской офицер А. Штенцель напишет: «Семилетняя война была первой крупной войной, в которой Англия уже не посылала на материк собственных войск, а воевала только деньгами, а не солдатами». Этот метод Великая Британия будет не раз применять и впоследствии, и не только в Европе.

Ну а теперь, оставив (не навсегда) Канаду и Индию, мы вернемся в Европу. Коли уж главная тема нашего повествования – Англия, никак нельзя обойти вниманием сложную и крайне интересную тему: отношения меж Британской и Российской империями на протяжении первой половины XVIII в.

Пушки и паруса, золото и канцлер

В начальный период Северной войны, которую вели меж собой Россия и Швеция, в Англии к России относились с откровенным пренебрежением и за серьезного игрока не считали. Надо сказать, для такого мнения, увы, имелись все основания: в первые годы войны шведы, что уж там, колошматили русских в хвост и в гриву, временами в Европе казалось, что с Россией вообще будет покончено.

Вот только Россия понемногу крепла, набиралась военного мастерства, улучшала вооружения, развивала военный флот…

Прошло не так уж много времени, и ситуация изменилась резко. Британские политики, надо отдать им должное, всегда отличались гибкостью и чуткостью к мало-мальски серьезным политическим и военным изменениям в Европе. А таковые были налицо. Впервые англичане забеспокоились, когда русские в 1709 г. разбили под Полтавой шведскую армию и взяли ее остатки в плен (сбежать в Турцию смог только король Карл Двенадцатый с кучкой приближенных). И совсем уж встревожились, когда в 1714 г. при Гангуте русский флот нанес сокрушительное поражение шведскому. Это имело серьезные последствия и для соотношения сил на суше: русские захватили обширный район шхер, смогли доставить достаточно продовольствия и боеприпасов действовавшей в Финляндии армии, тут же начавшей активные боевые действия. Но для англичан все-таки ключевым словом стало «море». Стремясь завоевать полное господство на морях-океанах, они очень болезненно относились к чьему бы то ни было военно-морскому усилению в Европе. Меж тем были все основания считать, что на европейской шахматной доске после побед России на суше и на море появился новый серьезный игрок, обладавший немалыми задатками к развитию и усилению, – пожалуй что даже ферзь…

В 1714 г. стало известно, что в Балтийское море зачем-то засобирался сильный английский флот. Какой информацией располагала русская разведка (к тому времени неплохо сработавшая в Европе), толком неизвестно, но Петр отправил королеве Анне форменный ультиматум: если ее эскадра войдет на Балтику и попытается предпринять что-то против России, Россия сможет этому эффективно противостоять. Столь серьезные послания на пустом месте не рождаются. Похоже, у англичан и в самом деле были какие-то серьезные планы касательно России – от которых они после послания Петра, взвесив все шансы, решили отказаться.

А через год русская дипломатия одержала нешуточную победу: 17 октября 1715 г. русские послы заключили с Георгом Первым договор, по которому Великая Британия признавала все русские территориальные приобретения в Прибалтике – которую тогда Россия самым что ни на есть законным образом (договоры прекрасно сохранились) купила у Швеции за два миллиона талеров золотом (так что нынешним независимым прибалтийским «супердержавам», выкатывающим России требования огромных денежных компенсаций за «советскую оккупацию», следовало бы сначала вернуть России эти деньги, за которые Россия их честно приобрела на цивилизованном рынке во времена, когда о Советской власти и слыхом не слыхивали).

В этом договоре (по городу, в котором он был заключен, названному Грейфсвальдским) Англия еще брала на себя обязательства о совместных с Россией действиях на море – против шведских пиратов, вовсю грабивших идущие из России английские торговые корабли.

В следующем, 1716 г., такая попытка и в самом деле была предпринята – собралась эскадра из 86 вымпелов, где были не только боевые корабли России и Англии, но и фрегаты Дании и Голландии – им тоже шведские пираты стояли поперек горла. Однако кончилось это предприятие ничем: Англия, да и Голландия тоже, опасались, что разгром шведов, пусть не регулярных военно-морских сил, а пиратов, опять-таки послужит к усилению русского флота на Балтике. А потому действовали вяло, точнее, не действовали вовсе, и весь рейд свелся к простой демонстрации оружия, от которой шведам не было ни жарко, ни холодно. Ни единого шведского корабля не захватили, ни одного пирата не вздернули на рее. Поплавали-поплавали – и разошлись по домам.

Вот тогда Петр, судя по всему, понял, что с Великой Британией каши не сваришь. Девять лет, вплоть до его смерти (1716–1725), все контакты с Англией, любые, были практически свернуты. Россия все эти годы жила так, словно никакой Великой Британии не существовало вовсе.

Сама смерть Петра давно уже вызывает определенные подозрения и позволяет исследователям выдвигать самые различные версии. Говорили, что Петр умер от жестокой простуды после того, как несколько часов провел в ледяной воде, спасая матросов с гибнущего корабля. Грешили на болезнь почек. Некоторые с оглядкой заявляли даже, что всему виной – застарелая венерическая болезнь.

В 1970 г. вопросом занялись профессионалы: комиссия, в которую входили видные медики, профессора Центрального кожно-венерологического научно-исследовательского института. Она тщательно проанализировала все дошедшие до нашего времени описания болезни, нескольких дней перед кончиной Петра. И пришла к выводу: «Петр Первый, по-видимому, страдал злокачественным заболеванием предстательной железы (проще говоря, простатитом. – А.Б.), или мочевого пузыря, или мочекаменной болезнью». Загвоздка в том, что все три диагноза не совпадают с картиной кончины, очень уж внезапной и скоропостижной. Вот тогда-то и заговорили о том, что Петр, возможно, был отравлен. На кого легло подозрение, думаю, нет необходимости объяснять. Вспомнили и о судьбе Павла Первого, в смерти которого «английский след» не видел только слепой.

Прямых доказательств, конечно, не было – да и не будет. Однако настораживает интересный факт: сразу после того, как Петра на троне сменила Екатерина (собственно, марионетка Меншикова), замороженные было на девять лет отношения с Англией восстановились как-то уж очень быстро, даже резко. А у Меншикова давненько уж были с англичанами разные интересные связи, он в свое время даже стал членом Королевского научного общества (из чисто дипломатических соображений, конечно, Меншиков и наука – две вещи несовместные).

В общем, история темная. Доказать ничего нельзя, но и совсем сбрасывать со счетов эту версию не следует. Не раз случалось, что странно и скоропостижно умирали по тем или иным причинам не устраивавшие Великую Британию коронованные особы, государственные деятели или опасные для англичан разведчики (одно такое дело я подробно рассмотрю в следующей книге, потому что оно относится уже к XIX в.).

В 1732 г., уже при Анне Иоанновне, Великая Британия осуществила свою давнюю мечту: добилась у императрицы разрешения торговать с Персией по Волге и Каспийскому морю. Во главе предприятия поставили некоего капитана Элтона. Искать его долго не пришлось – он и так пребывал на русской службе. Однако, оказавшись в Персии, Элтон повел себя своеобразно: «по совместительству» поступил на службу к персидскому шаху и начал ставить на Каспии персидский флот, причем цели этого, в общем, не скрывались: намечалось вытеснить с Каспия русских купцов и сделать англичан монополистами. Все русские дипломатические ноты на этот счет официальный Лондон оставлял без внимания, и в конце концов разозленная этим императрица – уже новая, Елизавета Петровна – английскую торговлю с Персией через Россию аннулировала начисто. Не великого ума была женщина, что уж там (до Екатерины Великой ей как пешком до Луны), но обладала отмеченным многими историками патриотизмом – пусть своеобразным и чуточку сумбурным. А по менталитету была скорее обычной помещицей (даже не из крупных), хорошо понимавшей, что такое торговые убытки.

Вот только была при этом крайне подвержена влиянию своих министров. Очень быстро все привилегии англичанам вернули. Тут уж крепенько постарались два англофила при дворе: канцлер А. П. Бестужев-Рюмин и вице-канцлер М. И. Воронцов.

Правда, их англофильство было несколько специфическим. Скорее уж не англофильство, а фунтофильство. В известном сериале «Гардемарины, вперед!» канцлер Бестужев неведомо с какого перепугу показан бескорыстным патриотом, пекущимся о благе России день и ночь, так что и спать не может, и кушать не может. Реальный Бестужев – полная противоположность этому сусальному образу. Он создал в Европе свою дипломатическую систему, которую именовал полезнейшим для России достижением отечественной дипломатической мысли. Однако кому эта «система» была полезна, так это в первую очередь Франции с Австрией, от которых Бестужев получал солидный ежегодный «пенсион», взамен чего, как легко догадаться, пробивал у императрицы выгодные этим державам решения.

С этой «системой» однажды вышел крупный конфуз. Денежки Бестужев брал и у Саксонии, с которой крутил разные интересные шашни (например, однажды пытался подсунуть в супруги юному наследнику престола Петру Федоровичу саксонскую принцессу. Как известно, дело сорвалось – но деньги Бестужев саксонцам вряд ли отдал, не тот был человек).

(Я писал об этой истории и раньше, но только сейчас меня вдруг обожгла мысль: а ведь женись Петр на саксонской принцессе, он наверняка остался бы жив и на троне, и вся история России стала бы совершенно другой…)

Так вот, грязная история с «системой». Семилетняя война началась с того, что прусский король Фридрих Великий, один из лучших полководцев XVIII в., устроил Саксонии самый настоящий блицкриг, хотя такого слова тогда еще и не знали. Его кавалерия ворвалась в саксонскую столицу Дрезден так внезапно и стремительно, что король Август бежал в одиночку, верхом, в такой спешке, что успел лишь набить карманы самыми крупными драгоценными камнями из сокровищницы, бросив во дворце супругу и детей.

Войны в те времена еще носили некоторый оттенок рыцарственности. «Это были войны, которые вели джентльмены» – как писал Черчилль. Один пример. Не единожды патриотически настроенные публицисты в своих книгах возмущались поведением «фридрихофила» Петра Третьего, который оставил на свободе взятого в плен адъютанта прусского короля графа Шверина, и тот преспокойно шатался по балам и пил по кабакам с русскими офицерами.

Но дело-то в том, что взятые в плен русские офицеры жили в Берлине точно так же! Не в тюремных камерах, а на частных квартирах, получали неплохое денежное содержание, точно так же, как Шверин, болтались по танцзалам, крутили романы с немецкими красотками и пили в кабаках с прусскими офицерами. Да и пленные солдаты содержались не в тюрьме – правда, содержание получали значительно меньшее. Таковы уж были реалии эпохи, не знавшие возникшего гораздо позже резкого противостояния. Сегодня две страны воюют, а завтра совместно выступают против кого-то третьего. Зачем же люто враждовать?

(Среди моих фотографий времен Первой мировой есть и такая: под вывеской любительского офицерского театра сидят офицеры-театралы, ничуть не выглядящие угнетенными или хотя бы печальными. Снимок сделан в одном из германских офицерских лагерей для военнопленных – пожалуй, последний отголосок «войн, которые вели джентльмены»…)

В общем, пруссаки не причинили королевской супруге ни малейшей кривды – с подобающим почетом и комфортом отправили ее с детьми к мужу, августейшему Августу. А вот на секретный архив саксонского короля прусские контрразведчики накинулись, как коты на сметану. Выгребли оттуда кучу интересных документов, неопровержимо свидетельствовавших, что в последней австро-саксонско-прусской войне агрессором выступала как раз Саксония. И цинично опубликовали их брошюрой немаленьким тиражом. Саксонцы, правда, притворились, что ни о какой брошюре знать не знают. В том же архиве обнаружился подлинник письма (незашифрованного!) канцлера Бестужева своему саксонскому коллеге канцлеру Брюлю, в котором Бестужев просит Брюля как-нибудь изловчиться и отравить русского резидента (дипломатического представителя) в Дрездене, имеющего наглость выступать против бестужевской «системы». Публиковать и это письмо пруссаки не стали, но слух о нем разошелся широко. Бестужев невозмутимо прокомментировал, что это наглая фальшивка. Злые происки врагов, не способных ему простить его патриотизма.

Одним словом, тип был еще тот. Продажная шкура – клейма ставить некуда. Естественно, он не мог пройти мимо богатых британских закромов. Получал от англичан «пенсион» – 2500 фунтов стерлингов в год – да вдобавок разовые выплаты от английского посла Гилфорда за заключение важных для Великой Британии соглашений – от 5000 до 7000 тысяч фунтов. А время от времени (когда в очередной раз растратит казенные денежки) требовал у англичан «чрезвычайных» выплат: от нового английского посла Уильямса – 10 000 фунтов, от консула Вульфа – 50 000 рублей. Умевшие считать деньги англичане попытались было заикнуться, что эти выплаты будут беспроцентными ссудами, но Бестужев стоял насмерть: никаких ссуд, безвозвратные выплаты, и точка! Англичане кряхтели, но платили – где бы они еще нашли такого агента влияния, проталкивавшего нужные бумаги через саму императрицу?

Вся эта история прекрасно документирована оттого, что англичане, великие любители порядка, особенно в финансовых делах, каждую данную в России взятку, в том числе и Бестужеву, прилежно фиксировали у себя в отчетности – деньги как-никак были казенные, и те, кто ими заведовал, беспокоились еще и о том, чтобы не подумали, будто это они смахнули в карман суммы из секретных министерских фондов. Со временем архивы оказались рассекреченными по причине устарелости, и о взятках во всех подробностях написали английские историки дипломатии: Д. Ридинг – в 1938 г., а Д. Хорн – в 1961-м…

Вот таким на самом деле был канцлер Бестужев – и его зам Воронцов, которого люто ненавидел родной брат, человек порядочный и честный. Херувим-патриот из популярного сериала – исключительно на совести режиссера Светланы Дружининой и автора романа, по которому был снят сериал, Нины Соротокиной…

Было у Бестужева одно крайне ценимое для мерзавца качество: он никогда не «кидал» тех, кто ему «заносил», честно выполнял все, за что было уплочено. Ну разве что случался форс-мажор и обстоятельства непреодолимой силы – как это было в истории с саксонской принцессой, кандидаткой в невесты наследнику, когда Елизавета уперлась так, что Бестужев не смог ее убедить (нужно отметить, что со стороны Елизаветы это было не упрямство, а точный расчет – Саксония тогда была довольно большим, небедным и сильным государством, а Елизавета как раз и искала какую-нибудь нищую немецкую принцессочку, чтобы ела у нее с ладони, знала свой номер девятый и не имела влиятельной родни. Ну а то, что выбранная ею именно по таким параметрам невеста оказалась не робкой простушкой, а женщиной умной, смелой и решительной, в конце концов свергнувшей и убившей супруга и захватившей трон, не смог бы предугадать, пожалуй, никто, не только Елизавета…).

Вот однажды англичане и проплатили Бестужеву вступление России в Семилетнюю войну против Пруссии…

Мотивы у них были серьезнейшие: Георг Второй всерьез боялся, что Пруссия может захватить Ганновер. Дело было не только в том, что Ганновер – наследственное владение Георгов, которым они дорожили даже больше, чем английским троном. Ганновер имел большое экономическое значение: располагался в наиболее развитом торгово-промышленном районе Германии и имел стратегическое значение как удобный плацдарм для военного вторжения в Европу. Именно поэтому еще за несколько лет до Семилетней войны Англия пыталась добиться у России, чтобы в Ганновере разместили русский корпус, дабы уберечь курфюршество от возможных притязаний Фридриха, – и даже соглашалась полностью оплачивать его содержание. Однако дело сорвалось – Елизавета по каким-то неизвестным до сих пор причинам категорически отказала, так решительно, что и Бестужев не смог ее переубедить (коли уж речь зашла о Ганновере, малоизвестный интересный факт: в молодости Бестужев служил при ганноверском дворе камер-юнкером Георга – до 1714 г., когда Георг стал английским королем).

За то же самое приплатили и австрийцы с французами. И Бестужев денежки отработал честно: не без долгих уговоров все же убедил Елизавету, что Фридрих Великий есть исчадие ада, и если Россия не поможет его изничтожить, мир перевернется.

И русские солдаты двинулись умирать на непонятной для них войне, совершенно не нужной России…

Все до одного участники Семилетней войны преследовали какие-то свои реальные, практические цели. Англия боялась захвата Ганновера Пруссией. Ганновер – понятно почему. Пруссия хотела сохранить за собой отхваченные у Саксонии земли и при удаче прирезать новые, и у нее, и у Австрии, вообще у кого удастся. Австрия и Саксония нацеливались захватить всю Пруссию, да и поделить, оставив Фридриху один из его дворцов с парком. Королевского титула они его лишить не могли – ну вот и пусть себе королевствует наподобие дачника на шести сотках… Франция стремилась обнулить прусское влияние на Рейне и в Вестфалии и утвердить свое. Швеция зарилась на обширные прусские земли на балтийском побережье, принадлежавшие ей в прошлом столетии. Испания, игравшая большую роль в итальянских делах, хотела свести к нулю французское влияние там.

Цели, в общем, нисколько не благородные, меркантильные – но вполне практические, житейские. Классические цели тогдашних войн: что-то отжать, кого-то ущемить, решить какие-то политические задачи. И только Россия, одна-единственная, воевала с Пруссией, собственно говоря, низачем. «Я дерусь просто потому, что дерусь», – проворчал Портос. У России не было с Пруссией общей границы, не было абсолютно никаких противоречий и конфликтов…

Да, в войне с Пруссией – говорю это вполне серьезно – наша армия покрыла себя неувядаемой славой. Сражения при Гросс-Эгерсдорфе, Цорндорфе, Кунерсдорфе до сих пор остаются в списке русской боевой славы, как и взятие Берлина (пусть ненадолго). Именно тогда Фридрих Великий, знавший толк в военном деле, произнес историческую фразу (свидетелей много):

– Русского солдата мало убить, надо его еще и повалить!

Вот только по большому счету этот героизм был напрасным, а немалое количество крови пролито зря. Зачем? Да исключительно затем, что канцлер Бестужев хапнул немало английского золота и расплатился за него русской кровью.

Мнение самих участников войны известно хорошо. Андрей Болотов, один из основоположников русской агрономической науки, автор интереснейших «Записок», во время Семилетней войны был молодым офицером. Вот что он писал о своих мыслях – и мыслях сослуживцев! – после заключения мира: «Народа погублено великое множество, а в числе онаго легло много и русских голов в землях чуждых и иноплеменных, и к сожалению, без малейшей пользы для любимого отечества нашего». Если так рассуждали офицеры, что должны были думать рядовые солдаты, которых погнали «в земли чуждые и иноплеменные» воевать с противником, которого они видели впервые в жизни и совершенно не понимали, почему он – противник. Вторгшийся швед был ясный и понятный враг – как и турок. Но кто такой этот пруссак и почему в него надо пырять штыком, не знал никто. Нелепая, совершенно ненужная России война…

Прекратившего ее Петра Третьего многие за это именуют предателем национальных интересов. Но возникает вопрос: почему в таком случае Екатерина Великая, женщина умнейшая, взяв всю полноту власти, продолжила линию Петра?

Это она вернула занятую русскими Восточную Пруссию, а не Петр. К моменту смерти Петра Восточная Пруссия была наводнена русскими войсками – потому что Петр подписал с Фридрихом договор, по которому войска могли там оставаться «в случае обострения международной обстановки». Приказ уходить им отдала как раз Екатерина. А два года спустя она подписала с Фридрихам союзный договор, в который включила ряд статей из «предательского» договора Петра. Причины на поверхности: Екатерина была опытным политиком и прекрасно понимала, что меж Россией и Пруссией нет никаких противоречий – а вот их союз позволял легко пресечь попытки любой третьей державы установить в Европе свою гегемонию.

И наконец… Еще в последние месяцы жизни Елизавета с треском вышвырнула в отставку Бестужева, сослала в его имение, поставила канцлером вице-канцлера Воронцова и поручила ему прощупать почву для заключения мира с Пруссией, между прочим, с возвращением Фридриху Восточной Пруссии. В России уже тогда понимали, что союз с Пруссией гораздо выгоднее вражды.

Подводя итоги: Семилетняя война стала первой, но далеко не последней, в которой англичане использовали русских солдат как пушечное мясо, тем временем добиваясь для себя больших выгод в районах, далеких от военных действий. Русская кровь еще не раз будет оплачена британским золотом…

Вот кстати. Я только что обнаружил, что в этом мире невозможно выдумать ничего нового. Оказалось, давным-давно до меня Семилетнюю войну считал Первой мировой Уинстон Черчилль, о чем поминал неоднократно…

Ну а теперь мы покинем Европу на какое-то время, подробно рассмотрим завоевание англичанами Индии, принесшее Великой Британии прямо-таки сказочные богатства, а индусам – десятки миллионов жертв. Увы, я нисколечко не преувеличиваю…

Жемчужина в короне

Сначала – немного собственных размышлизмов.

Как это всегда и случается с любыми книгами, трилогия «Остров кошмаров» вызвала как немало одобрительных отзывов, так и немало критических. Причем критика четко делилась на два направления. Одни упрекали меня в пристрастности и демагогии (а иные экзоты – и в англофобии, которой я никогда не маялся). Говорили: этак из истории любой европейской страны, и нашей тоже, можно выборочно надергать черного, грязного, кровавого и подлого…

Ответить было легко: простите уж, но ничего подобного. Именно Великая Британия держит печальное неравенство в Европе как по разнообразным гнусненьким изобретениям (дефолт, полное изгнание из страны евреев, шлепанье массы ничем не обеспеченных бумажных денег, финансовые пирамиды, концлагеря, частные военные компании), так и по количеству жертв английских колониальных захватов – число которых, повторяю, исчисляется десятками миллионов, что я впоследствии буду доказывать с цифрами в руках, происходящими как из индийских, так и (что важно!) из английских источников.

Другие упрекали меня в односторонности. Писали, что я показал только «темную» сторону, не уделяя внимания «светлой», скупо перечислял выдающихся английских ученых, писателей, деятелей искусства.

И на это ответить было легко. Во-первых, я писал не историю Англии (их много написано), а разбойную историю Англии – и, соответственно, главное внимание уделял «темной» стороне. Во-вторых, я все же, пусть и в гораздо меньшем масштабе, уделял и буду уделять внимание выдающимся английским ученым, изобретателям, писателям, деятелям искусства. А двух английских королей, Эдуарда Второго и Ричарда Третьего, наоборот, пытался, как уж мог, очистить от которое столетие их окутывающих «черных легенд».

Но хватит о моей скромной персоне. Речь пойдет о другом. Уже начавши работать над этой книгой, я наткнулся на великолепного союзника и одновременно ценнейший источник знаний по истории Индии. Многолетний лидер борьбы за национальную независимость, а впоследствии первый премьер-министр независимой Индии Джавахарлал Неру еще в 1943 г. (кстати, в тюрьме) написал фундаментальный труд «Открытие Индии». В последний раз он издавался у нас в 1955-м, за год до моего рождения. Нельзя сказать, что он забыт, но все книги Неру в интернет-магазинах значатся как букинистические. В дальнейшем я буду цитировать Неру обширно, в кавычках и без кавычек – очень уж много ценной информации он дает. Причем, что немаловажно, нисколько не англофоб, к англичанам и Англии относился вполне объективно и одной только черной краской их не рисовал. Вот что он писал об англичанах в Индии (как нельзя лучше отвечающее моим собственным мыслям).

«Какая из двух Англий пришла в Индию? Англия Шекспира и Мильтона, Англия благородных речей, писаний и смелых деяний, политической революции и борьбы за свободу, науки и технического прогресса, или Англия жестокого уголовного кодекса и грубости в обращении, феодальных пережитков и реакции? Ибо существовали две Англии, так же как и в каждой стране существуют эти две стороны национального характера и культуры… Обе Англии живут бок о бок, влияя друг на друга, и не могут быть разделены; не могла также одна из них прийти в Индию, предав другую полному забвению. Но в каждом важном действии одна из них играет главную роль, преобладая над другой, и эту роль в Индии неизбежно должна была играть именно дурная Англия, и она должна была вступить в соприкосновение с дурной Индией и поощрять ее в этом процессе».

Как видим, Неру в отношении Англии достаточно объективен – как и в отношении собственной родины, неодобрительно поминая и «дурную Индию» (чему приводит примеры). Вот и я пишу в первую очередь о дурной Англии – что вовсе не значит, будто я отрицаю или принижаю достижения другой, той самой «Англии Шекспира…» и далее по Неру.

Итак…

Если отбросить политес и называть вещи своими именами, английская Ост-Индская компания (в дальнейшем краткости ради – просто Компания) несколько десятков лет находилась в униженном положении, пребывая едва ли не в унылом статусе лагерного педераста. Здесь нет никаких преувеличений, просто таковы уж были реалии эпохи. Обосновавшиеся в 1613 г. на индийском побережье в забытом ныне крохотном местечке Сурат купцы из крохотной страны, промышлявшей на внешнем рынке исключительно вывозом шерсти, здесь решительно не смотрелись мало-мальски респектабельными людьми – мелкие иностранные торгаши, каких здесь хватает, и не более того.

Бо́льшую часть огромного полуострова Индостан занимала Империя Великих Моголов (не путать с монголами), могучая, сильная и развитая держава. Императоры, именовавшиеся Великие Моголы, были потомками тюркского завоевателя Бабура, вторгшегося с севера в 1505 г. и создавшего новое государство. Население Империи было в 20 раз больше населения Англии. Империя (по английским источникам!) давала 24 % мирового производства товаров, Англия – 3 %.

К тому же англичане (впрочем, как и французы с голландцами) занимались исключительно экспортом. Им (как, впрочем, и французам с голландцами) было просто нечего предложить индийскому рынку. Английское сукно, даже высшего качества, индийцы соглашались покупать лишь… на подстилки для слонов, полагая его слишком грубым. Зато их собственные ткани (где нить была такой тонкой, что ее не разглядишь невооруженным глазом) расходились по всему миру. В Англии прямо-таки ажиотажным спросом пользовались: набивной ситец (только в 1664 г. ввезено 250 000 штук), бенгальский шелк, шелковая тафта и белый хлопчатобумажный муслин. Ткани были такого качества, что пятнадцатиметровый отрез можно было продеть сквозь обычное женское колечко или уместить в обыкновенную табакерку (это не сказки, это историческая правда). Большим спросом пользовался и коленкор, разукрашенный ситец, который шел не на женские платья – им обивали стены (бумажные обои появились только в XX в., а до того по всей Европе стены обивали разнообразной материей).

Даниэль Дефо в 1708 г. с явным неудовольствием писал в одной из газетных статей: «Они проникли в наши дома, наши гардеробы, наши спальни. Для занавесей, подушек, стульев, наконец, кроватей брали только коленкор или индийские ткани». Что, как нетрудно догадаться, наносило нешуточный ущерб английскому ткацкому промыслу – на внутреннем рынке господствовал индийский импорт (подобное мы можем наблюдать и сегодня в нашем собственном Отечестве – правда, речь уже идет не о тканях).

Точно так не индийская сталь неизмеримо превосходила по качеству английскую. Знаменитые на всем арабском Востоке, в Турции и Персии дамасские клинки на самом деле были как раз индийской работы. В Дамаске их только украшали – наносили чеканные узоры, золотые и серебряные насечки.

Английский историк В. Энсти писал: «Вплоть до XVIII века применявшиеся в Индии методы производства и организация производства и торговли могли выдержать сравнение с теми, которые были приняты в любой другой стране света».

Его дополняет Неру: «Индия была высокоразвитой производящей страной, вывозившей свои готовые изделия в европейские и другие страны. Существовала эффективная и хорошо организованная по всей стране банковская система, и „хунди“, или векселя, выданные крупными торговыми или финансовыми фирмами, принимались не только по всей Индии, но и в Иране, в Кабуле, в Герате, а также Ташкенте и других городах Средней Азии (то есть в Бухарском и Хивинском ханствах. – А.Б.). Был развит торговый капитал, существовала разветвленная сеть агентов, маклеров, комиссионеров и посредников. Процветало судостроение, и один из флагманских кораблей одного английского адмирала во время наполеоновских войн был построен в Индии индийской фирмой. Фактически в области производства, торговли и финансов Индия находилась на уровне любой другой страны периода, предшествовавшего промышленному перевороту».

Неру об индийских торговцах: «Первоначально иностранных авантюристов привлекало в Индию высокое качество ее готовых изделий, находивших большой сбыт в Европе. Главным занятием Ост-Индской компании в первый период ее существования была торговля индийскими товарами в Европе; это была очень выгодная торговля, дававшая огромные барыши. Производство в Индии было настолько эффективным и хорошо организованным и мастерство индийских кустарей и ремесленников ценилось так высоко, что они могли выдержать конкуренцию даже с более совершенной техникой производства, существовавшей в Англии. Когда в Англии начался великий машинный век, индийские товары продолжали поступать в огромном количестве, и путь этим товарам приходилось преграждать весьма высокими таможенными пошлинами, а в некоторых случаях и запрещать их ввоз».

К этому Неру добавляет: «Существовала очень остроумная система быстрой передачи новостей и сведений о рыночных ценах. Крупные фирмы часто получали сообщения даже о происходивших войнах задолго до того, как соответствующие депеши поступали в конторы Ост-Индской компании».

Не кто иной, как будущий покоритель значительной части Индии генерал Клайв уже в 1757 г. писал о городе Муршидабад в Бенгалии, что он «так же велик, многолюден и богат, как Лондон, с той разницей, что в первом из них имеются лица, обладающие неизмеримо большим богатством, чем во втором».

Теперь понятно, почему в такой стране иностранные купцы, не одни англичане, пребывали в положении мелких шестерок. Индийские власти прекрасно понимали, что в любой момент могут вышвырнуть любого из них за дверь, как нашкодившего кота, – и на смену с превеликим рвением набежит толпа новых, отпихивая друг друга локтями и оттаптывая ноги…

Понемногу Компания стала прирастать землицей. На Коромандельском берегу она в 1630 г. построила форт, названный именем Святого Георгия, небесного покровителя Англии (сейчас на этом месте город Мадрас, форт более-менее сохранился и служит одной из туристических достопримечательностей). В 1661 г. португальцы, когда выдавали замуж за короля Карла Второго свою принцессу Екатерину из династии Браганца, в качестве приданого (точнее, его части) отдали и остров Бомбей, отделенный от материка узким проливом. Карлу этот остров был совершенно ни к чему, в хозяйстве был совершенно не пригоден, и король передал его Компании. Англичане построили форт и там. И, наконец, в 1690 г. возвели третий – на восточном берегу реки Хугли, где сейчас город Калькутта. Ну а напротив одноименного островка впоследствии возник Бомбей.

(Вообще-то индийцы переименовали и Бомбей, и Мадрас, и Калькутту, но я, честно говоря, плохо запоминаю новые названния. Давно живу, привык к старым.)

Как видим, кое-каким хозяйством Компания в Индии обзавелась. Вот только ее положения «под нижними нарами» это, в общем, не изменило. По-прежнему торговать они могли только с разрешения императора, который в любой момент мог и передумать, а его наместники и другие крупные чиновники на местах, видя великолепную возможность нажиться, драли с англичан три шкуры при любой возможности. Сохранились слезные жалобы руководства Компании в Лондон на индийских губернаторов: «Губернаторы… ловко третируют нас, вымогают все, что им захочется… осаждая наши фактории и останавливая наши суда на Ганге. Они… будут так поступать и впредь до тех пор, пока мы не дадим почувствовать свою власть, поскольку за нами истина и правосудие».

Все это были пустые фантазии: никакой власти у Компании в то время не имелось, а правосудие было исключительно индийское, склонное мирволить в первую очередь своим, а не всяким там заезжим приблудышам. Ну а «истина», как известно испокон веков, – вещь абстрактная и бессильная до тех пор, пока не подкреплена солидной военной силой (которой у Компании еще не имелось).

Лондон ничем помочь не мог, и все слёзницы сочинялись зря. В 1661 г. Карл Второй сам был изрядно унижен индийцами: решив воскресить славные традиции Елизаветы, он послал пиратствовать в Индийском океане четыре военных корабля. В Красном море они захватили два индийских торговых судна, ограбили дочиста, а пассажиров долго пытали, выясняя, не припрятали ли те что-то ценное в каких-то корабельных тайниках.

Тогдашний Великий Могол (а они в XVII в. все до одного были мужиками крутыми) рассвирепел не на шутку: как смеют так поступать с его подданными жители какого-то захолустного островка, которые могут предложить исключительно подстилки для слонов?! В Лондон отплыл императорский посланец с натуральным ультиматумом: либо островитяне возместят все убытки, либо все до одного английские купцы будут вышвырнуты из Империи и никогда не допущены назад. Карлу Второму пришлось извиниться в длинном и витиеватом послании, уверять, что все произошло по какому-то недоразумению, и выплатить 370 000 компенсации (я не помню точно, в фунтах или рупиях, но по-любому тогдашняя рупия была увесистой серебряной монетой, ничем не уступавшей по ценности фунту).

Какие там «власть и законность», о которых из чистой бравады писали в своей жалобе люди Компании… На деле им приходилось форменным образом раболепствовать перед императором, преподносить ему дорогие подарки, виться мелким бесом перед индийскими сановниками, то и дело совать им немаленькие взятки. Надменные властители в других частях света, в Империи англичане смотрелись жалкими, убогими просителями, и это продолжалось очень долго…

Ну и конкуренция со стороны других европейцев. Французы особых хлопот не доставляли: в полном соответствии с тогдашними французскими установлениями парижской Ост-Индской компанией заправляли не купцы или финансисты, а не понимавшие в коммерции ни уха, ни рыла, зато обладавшие длиннейшими дворянскими родословными и высокими титулами благородные господа. Озабоченные в первую очередь не пошлой, вульгарной «торговлишкой», а территориальными захватами. Надо отметить, что это у них получалось довольно неплохо: к середине XVIII в. французские войска (гораздо более превосходившие индийские по боевой выучке) захватили у Империи не такие уж и маленькие области. Какими бы крутыми ни были Великие Моголы, их военная отсталость от Европы была значительной…

В 1747 г., охваченные этаким головокружением от успехов, французы решили взяться и за англичан, благо в Европе шла очередная война, на сей раз за австрийское наследство, где англичане и французы оказались во враждующих лагерях. Лихим налетом французы захватили форт Святого Георгия, и над ним взвилось белое знамя с тремя золотыми лилиями. Правда, через год война завершилась миром, по условиям которого французам пришлось форт вернуть…

Стоп, стоп! Пожалуй, мы изрядно забежали вперед. Следует вернуться на полсотни лет назад, в начало столетия.

И даже раньше – на несколько десятилетий.

Французы, как только что говорилось, серьезной конкуренции в области бизнеса не представляли. В отличие от голландцев, пребывавших в коммерческих делах по самые уши. Вот эти конкурентами были серьезнейшими и опасными – в прямом смысле слова, как мы увидим вскоре.

Дело в том, что первые лет двадцать Компания занималась исключительно пряностями, добывавшимися на островах Индийского океана. В это время они-то и приносили Компании до четверти доходов, а экспорт индийских тканей был пока что занятием побочным. Однако на Островах Пряностей очень уж прочно сидели голландцы. Это сегодня голландцы считаются самыми спокойными людьми в Европе, этаким олицетворением флегматичности, а голландцы XVII в. были ребятами буйными, законченными отморозками. В наше время невозможно представить, чтобы где-нибудь в Роттердаме или Вене толпа менеджеров компании БМВ, вооружившись бейсбольными битами, напала на конкурентов из «Тойоты» и крепко настучала им по организму. В XVII столетии нравы в бизнесе были гораздо более незатейливыми. Когда в 1623 г. на Амбоине, одном из Островов Пряностей, какая-то сделка с участием англичан пришлась не по вкусу голландцам, они глазом не моргнув ухайдокали до смерти сразу десять негоциантов из Компании. Оставшихся в живых было слишком мало, чтобы накидать голландцам в ответ, и они убрались восвояси.

Правда, отыгрались в Китае. Там как раз навалилась двойная напасть – вторжение внешнего врага и внутренние междоусобицы. Воспользовавшись этим, несколько военных кораблей Компании подвергли долгой бомбардировке один из крупных китайских портов, после чего очень вежливо предложили китайцам подписать торговый договор, гораздо более выгодный для Компании, чем для китайцев. Те, тяжко вздыхая, подписали – а куда бы они делись с подводной лодки? Да, в XVII в. бизнес сплошь и рядом велся методами довольно специфическими…

Именно после этого Компания гораздо меньше стала заниматься пряностями, гораздо больше усилий и времени уделяя тканям. Пряности, в конце концов, приносили доход нерегулярный, то возраставший, то падавший в зависимости от урожая, зато ткани поступали на рынок бесперебойно.

Всякая конкуренция меж англичанами и голландцами прекратилась в 1688 г., когда королем Англии стал правитель Голландии Вильгельм Оранский (сохранивший за собой и прежний пост). Британцы получили от этого выгоду в финансовых делах – банкирское дело в Голландии было гораздо более развито, чем в Англии (при создании Английского банка как раз привлекали голландских консультантов). Но главное, было достигнуто полюбовное соглашение касательно азиатских дел. Сферы влияния разграничили четко: Голландия получала Индонезию и Острова Пряностей и отныне только торговлей пряностями и занималась, а англичане пряности оставили совершенно, занявшись исключительно тканями. Какие отношения меж ними продолжались бы, не стань штатгальтер Голландии еще и королем Англии, остается только гадать, но, безусловно, отнюдь не братские.

А в Империи в начале XVIII в. произошли серьезные перемены, позволившие Компании вести совершенно новую политику и перейти от экспорта тканей к гораздо более интересным и выгодным делам…

В 1707 г. умер последний по-настоящему могущественный Великий Могол Аурангзеб. Человек жесткий, даже жестокий, решительный и безжалостный, он правил железной рукой. И тем не менее в последние годы его жизни прозвучали тревожные звоночки, свидетельствовавшие о грядущем упадке Великих Моголов: случилось несколько иностранных вторжений, остававшиеся независимыми от Империи четыре или пять относительно крупных государств повели вовсе уж независимую политику, а в самой Империи там и сям возникли ростки сепаратизма. Аурангзеб (сам мусульманин) старался вести взвешенную религиозную политику, но все равно начались столкновения на религиозной почве меж мусульманами, индусами и окончательно сформировавшейся к тому времени общиной сикхов, исповедовавших свою собственную религию, противостоявшую как исламу, так и иудаизму (борьбу эту мы сегодня наблюдаем и в современной Индии).

После смерти Аурангзеба, последней сильной личности на Павлиньем троне – золотом престоле Великих Моголов баснословной стоимости, усыпанном множеством драгоценных камней, – в Империи началось то, что уже не раз до того происходило в самых разных странах, и в Европе, и в Азии…

Во-первых, началась грызня за опустевший престол среди тех, кто имел на него права. А таковых насчитывалось немало: Аурангзеб оставил целых семнадцать сыновей, внуков и правнуков, достаточно взрослых, чтобы всерьез предъявлять права на престол (к слову, и сам Аурангзеб Павлиний трон заполучил, разбив в сражении родного брата). Большинство из них серьезной поддержки не получили, и в финал вышли лишь два претендента: царевичи Муаззам, он же Алам-шах, и Азам-шах. Алам победил, после чего предусмотрительно зарезал Азама и сел на трон, приняв титул Бахадур-шаха. А через два года разбил и велел зарезать еще одного брата, неосмотрительно кинувшегося в драку за престол со слишком малыми силами. Куда подевались остальные претенденты, мне было лень выяснять: к главной теме нашего повествования это никакого отношения не имеет. Зная индийские нравы и того, и более раннего времени, есть все основания подозревать, что конец их был скорым и печальным – в близких по нравам Турции и Персии так всегда и происходило: кто-то из наследников, укрепившись на престоле, старательно вырезал остальных, чтобы не составляли нездоровой конкуренции и лишнего ажиотажа.

(Маленькое отступление, хоть и чуточку не в тему: персы в свое время ничуть не удивились событиям в Петербурге 14 декабря 1825 г. Лично для них все было ясно и понятно: шах Александр умер, и оба шах-заде (по-нашему царевичи) стали драться за опустевший трон. Шах-заде Николай победил шах-заде Константина. Что же тут непонятного? Дело совершенно житейское, проще пареной репы, так оно всегда и делается. С позиции турок у меня нет информации, но наверняка они рассуждали примерно так же.)

Историки пишут, что Бахадур-шах, несмотря на юный возраст, обладал неплохими задатками государственного деятеля и мог бы стать толковым правителем. Вот только на троне он просидел всего пять лет, а потом умер – вполне возможно, и своей смертью, от какой-нибудь заразы, хотя, когда речь идет об Империи Великих Моголов, предполагать можно всякое. Впрочем, и Бахадур к нашей главной теме не имеет отношения, а потому обстоятельства его кончины вряд ли должны нас интересовать. Умер и умер, все там будем…

Естественно, объявилось несколько претендентов на престол – надо полагать, из недорезанных потомков Аурангзеба. Снова войны, снова кровь. Снова победил кто-то один и радостно вскарабкался на Павлиний трон.

Вот только наступил закат Империи. Последующие события англичане потом, презрительно кривя губы, именовали «индийской дикостью» – но здесь не было ничего специфически индийского, вообще ничего азиатского. Высокие сановники пришедшей в упадок Империи просто-напросто воспроизвели у себя то, что уже несколько столетий существовало в Европе: Священную Римскую империю. Где император щеголял в красивой короне и подбитой горностаями мантии и на людях пользовался почетом от окружающих – но реальной власти не имел. Крупные и мелкие правители трехсот пятидесяти «держав» творили что хотели – а хотели они все, что могли.

То же самое произошло и в Индии. Формально Империя сохранялась еще долго. Великие Моголы сидели на престоле до 1806 г. – когда последний из них, персона вовсе уж опереточная, отрекся от призрака власти в обмен на солидный английский пенсион. На деле императорские наместники и губернаторы провинций, в первую очередь самых крупных, превратили их в самостоятельные государства, из чистого приличия демонстрируя Великому Моголу «Ку!».

Видя такое дело, оживились соседи. В Империю стали вторгаться афганцы. Но налетчиками они были мелкими – продвинувшись недалеко, схватить, что под руку подвернется, и побыстрее улепетнуть (чем крайне напоминали шотландцев). В 1739 г. с войском нагрянул мужик гораздо более серьезный: персидский Надир-шах, большой специалист по дружественным визитам к соседям. Вот он мелочиться не привык: его кизилбаши (в буквальном переводе «красноголовые», так прозвали шахских солдат за их красные шапки) в два счета взяли столицу Великих Моголов Дели (великий Могол успел, гм, эвакуироваться) и утащили оттуда все ценное, даже то, что было прибито и приколочено. Уволокли, циники, и драгоценный Павлиний трон – так что Великий Могол до тех пор, пока смастерили что-то более-менее приличествующее императорскому седалищу, наверняка обходился какой-нибудь табуреткой.

Как это часто бывает, новые суверенные державы, не обращая внимания на Великого Могола, принялись вовсю воевать друг с другом. Что тоже не есть индийская придумка – такого хватало и в Европе, в том числе и в самой Англии во времена саксонского Семицарствия.

Внимательно наблюдавшая за всем этим развеселым и кровавым бардаком Компания быстро сделала для себя выводы. Индийскими тканями она фарцевать продолжала, но обозначился гораздо более легкий и выгодный бизнес: грабить Индию, из скромных приживальщиков стать здесь большими панами.

Торговля тканями была прибыльным, но все же хлопотным занятием. Как мы помним, никакие английские товары были индийцам и даром не нужны. Чтобы закупить ткани за звонкую монету, Компания должна была сначала продать какие-то свои товары в прилегающих странах – тех, где соглашались что-то покупать. Это было довольно напряжно. Другое дело – организованный грабеж. В английский попало некоторое количество слов из хинди – одного из нескольких основных языков Индостана. Примечательно, что первым из них стало loot – грабеж. Это о многом говорит…

Самому несведущему в разбойном ремесле человеку ясно: для грабежа, особенно поставленного на широкую ногу, необходима военная сила. С кирпичом или поленом не разбогатеешь – кирпич отберут, чего доброго, а самому морду набьют.

Французы в своих колониях использовали армейские подразделения своего королевства. Англичане совершили очередное изобретение из разряда неприглядных – именно они изобрели ЧВК, частную военную компанию. Стали создавать свою частную армию. Некоторое количество солдат происходило из самой Англии – бедняки (в основном не англичане, а шотландцы) в поисках заработка уплывали за море и вставали под ружье. Но подавляющее большинство происходило из индийских каст воинов-кшатриев и представителей наиболее воинственных народов – сикхов, раджпутов, маратхов, кумби. Нанятые за хорошее жалованье офицеры из метрополии старательно их муштровали на европейский манер. Чуточку забегая вперед, уточню: к 1773 г. их насчитывалось уже сто тысяч человек, которых называли сипаями.

Очень часто встречается убеждение, будто «Индию захватили английские войска». Истине это нисколько не соответствует. Первые солдаты английской регулярной армии появились в Индии только в 1857 г., когда грянуло восстание сипаев и в лагере мятежников оказалась значительная их часть. Точно так же обстояло и с английским военно-морским флотом – до 1857 г. все военные корабли в Индии опять-таки принадлежали частной военной компании «Ост-Индская компания» (у которой быстро завелись к тому же и собственная разведслужба, и собственное дипломатическое ведомство). В отличие, скажем, от Канады или Австралии, Индия до 1858 г. была не колонией Великой Британии, а частной собственностью Компании.

Другое дело, что солдат ЧВК было легко принять за солдат английской регулярной армии: после своеобразия мундиров в первые годы существования ЧВК они перешли на английскую форму – разве что рядовые сипаи носили вместо треуголок тюрбаны. Ну а офицеров-сипаев, поголовно англичан, вообще нельзя было отличить по обмундировке, они имели те же чины, что их коллеги из королевской армии, и носили те же знаки различия. Немудрено было, не зная всех подробностей, принять эти войска за регулярную английскую армию.

О той политике, что начали проводить англичане, я добросовестно собирался рассказать своими словами. Оказалось, нет необходимости – еще за двести с лишним лет до меня ее кратко, но емко охарактеризовал индийский историк Голам Хосейн Хан в книге «Обзор новых времен» (1789), главной причиной успешных английских завоеваний справедливо считавший раздор и рознь меж многочисленными государствами, в которые де-факто превратилась Империя.

«Именно из-за раздора большинство цитаделей, нет, почти весь Индостан перешли во владение англичан… Два правителя борются за одну и ту же страну, и один из них обращается к англичанам и сообщает им о том, какими путями и средствами они могут стать ее хозяевами. Благодаря их помощи он привлекает к себе некоторых из влиятельных мужей страны, которые, будучи его друзьями, быстро присоединяются к нему. Тем временем англичане заключают на своих условиях некий договор с ним и в течение некоторого времени соблюдают его условия, пока не вникнут в способы правления и обычаи той страны, а также пока не познакомятся с партиями в ней. Затем они обучают армию и, заручившись поддержкой одной из партий, скоро одолевают другую, постепенно проникают в страну и захватывают ее…

Англичане, которые кажутся весьма пассивными, как будто позволяя собой руководить, на самом деле приводят в действие эту машину».

При всех своих достижениях в области производства и культуры (индийцы, например, опережали англичан в деле образования. Всеобщее образование в индийском княжестве Траванкуро было введено в 1801 г., а в Англии – только в 1870-м) в Индии сохранилось немалое число феодальных пережитков в самых разных областях жизни (о чем с грустью пишет и Неру). Это касалось и военной области – а потому обученные на европейский манер сипаи с малыми силами и минимальными потерями легко разбивали порой значительно превосходившие их числом индийские войска, сохранявшие прямо-таки средневековую тактику боя. К тому же англичане очень хитро позиционировали себя как простых ондотьеров, вульгарных наемников, не имевших ровным счетом никаких собственных целей и интересов и попросту дравшихся за любого, кто хорошо заплатит. Когда индийцы спохватились и поняли истинные намерения англичан, было уже поздно. Слишком много англичане успели захватить. Не одно княжество оккупировали и начали управлять там сами, а многим навязали так называемые «субсидиарные договоры», по которым правители оплачивали войска Компании, а англичане в обмен поддерживали власть правителя. И вдобавок передавали англичанам право на все внешние сношения. Легко догадаться, что в условиях, когда армия и иностранные дела какого-нибудь княжества оказывались в руках англичан, властитель становился натуральнейшей марионеткой. Иногда англичане его даже не свергали – если вел себя примерно и соглашался с отведенной ему ролью, не делая попыток взбунтоваться…

Более чем столетием позже о такой политике выскажется герой рассказа Редьярда Киплинга «Человек, который хотел стать королем»: «Человек, знающий, как муштровать солдат, станет королем везде, где дерутся. Так вот, мы отправимся туда и спросим у первого попавшегося короля: хотите победить врагов? И покажем ему, как обучают солдат; это мы умеем лучше чего бы то ни было. А потом низложим короля, завладеем его троном и дадим начало своей династии».

Примерно так и происходило – с тем отличием, что британцы своих династий не создавали и титулов правителей себе официально не присваивали. Однако становились губернаторами провинций, как штатские, так и военные, – и при этом приобретали такую власть, что королевский титул был, собственно говоря, и не нужен.

Во времена Семилетней войны на ведущие военные роли выдвинулся Роберт Клайв, человек самого простого происхождения, впоследствии получивший титул «сэра» – в точности как когда-то лихие «морские собаки» Елизаветы. Очень своеобразная была личность. Настолько, что в мирные периоды несколько раз всерьез заговаривал о самоубийстве: если не в кого стрелять, так хотя бы в себя… Он в конце концов и застрелился.

Поскольку Семилетняя война полыхала в Европе вовсю, англичане получили как бы и законную возможность взяться за французов. 22 июня (ничего себе дата?) 1757 г. Клайв разбил их в сражении под Плесси (из 2900 его сипаев более двух третей были индийцами).

Потом со своими сипаями взял столицу Бенгалии Муршидабад – и стал губернатором Бенгалии. Грабеж при этом был фантастический. Гораздо позже, уже дома, в Англии, Клайва и еще нескольких чересчур нашаливших высокопоставленных деятелей Компании отдали под суд (не справедливости ради, а из-за интриг политических противников), Клайв, к тому времени главнокомандующий ЧВК, без тени смущения, нисколечко не запираясь, выкладывал подробности: «Алмазов было не так много, всего несколько корзин. Вот изумрудов мы собрали две или три бочки. Лично себе я взял всего двести тысяч фунтов. Я удивляюсь своей скромности, джентльмены».

Самое занятное, что в таких заявлениях не было такого уж особенного цинизма. Смотря с какой стороны смотреть. Клайв и в самом деле выглядел скромно на фоне нескольких своих высокопоставленных коллег: те сгребли в три-четыре раза больше – каждый. (Правда, по мнению некоторых английских историков, Клайв смахнул в карман не двести тысяч, а вдвое больше.) Вся добыча, взятая после захвата столицы Бенгалии, оценивается в пять миллионов фунтов стерлингов. Если что-то из этого и попало в казну Компании, то сущий мизер – хотя высшему руководству Компании неплохо поживившиеся в Бенгалии персонажи наверняка отстегнули долю. В таких случаях без этого нельзя – главному начальству всегда полагается заносить, преуспевает тот, кто умеет делиться…

Примерно так вели себя англичане и в других завоеванных княжествах. Благодаря скоробогачам вроде Клайва в английский язык вошло новее словечко, перешедшее потом во многие другие, в том числе и в русский, – набоб. Искаженное «наваб», «правитель» на хинди, оно стало означать не просто богача, а супербогача, такого, что богаче не бывает.

Захватив княжество Хайдарабад, англичане заполучили его древнюю столицу Голконду, буквально рядом с которой располагались залежи алмазов и других драгоценных камней – столь богатейшие, что само слово «голконда» стало впоследствии обозначать богатые месторождения самоцветов (любители Стругацких тут же вспомнят Урановую Голконду на Венере из «Страны багровых туч»). По подсчетам английских историков, из Индии было вывезено алмазов и других драгоценных камней на восемнадцать миллионов фунтов стерлингов – опять-таки большей частью это были не прибыли Компании, а доходы частных лиц. Но и Компании оставалось столько, что это было не в пример прибыльнее прежней торговли тканями.

Отступление о ракетах

Отступление это сделано для любителей военной истории, коих немало. Те, кому это неинтересно, могут его пропустить.

При штурме Клайвом столицы Бенгалии он впервые в мировой военной истории в массовом порядке применил ракеты: примитивные, маломощные, со слабой убойной силой, но – впервые.

Ракеты придумали не англичане, конечно. Кто именно – неизвестно. Одни считают – китайцы. Другие – арабы, великолепные химики-экспериментаторы (кстати, арабам русский человек должен выразить великий решпект за изобретение ими перегонного куба, то есть самогонного аппарата). В любом случае безусловно следует отнести к разряду чистейшей воды баснословия сообщения «древних китайских летописей» (древность которых весьма и весьма сомнительна) о том, как китайские мастера в 1232 г. палили по осаждавшим город Кайфын (нынешний Пекин) монголам ракетами, которые летели на 9 километров, а в месте своего падения выжигали все на 60 (словами – шестьдесят) метров в окружности.

Сказки, конечно. Ни китайские, ни чьи бы то ни было технологи XIII в. не позволяли создать подобное супероружие, да еще добиться, чтобы оно более-менее точно летело в цель. Такое было достигнуто только к началу Второй мировой, когда реактивные снаряды советских «катюш» с термитными зарядами действительно летели на километры и выжигали все так, что уцелевшие немецкие солдаты, попавшие под такой обстрел, в буквальном смысле слова сходили с ума. (Отец рассказывал: один такой спятивший вояка влетел в боевые порядки его изготовившейся к атаке роты, уже не соображая, куда бежит и зачем. У него даже не стали срывать с шеи автомат – могучим пинком дали направление в тыл, чтобы там и разобрались.) Так что подобные басни о китайских суперракетах следует отнести к разряду боевой фантастики, которую мы почему-то считаем изобретением исключительно нашего времени. Хотя, несомненно, именно к боевой фантастике относятся «руководство по ракетной технике Чин Яс-Цзу» (якобы 809 г.) или «учебник ракетного дела Ченг Кун-Лиана» (якобы 1045 г.). Боевые ракеты из набитых порохом бамбуковых трубок как-то не впечатляют. Если что-то подобное и существовало, это были не более чем петарды, предназначенные, чтобы пугать лошадей у конников (уже в XIX в., когда ракеты состояли на вооружении многих европейских армий, их в первую очередь и использовали для того, чтобы расстраивать конные атаки неприятеля. К грохоту пушек боевые кони за столетия привыкли, а новинки, ракет, боялись панически, и при удачных попаданиях идущий в атаку эскадрон превращался в стадо).

Гораздо более реалистичной выглядит книга французского историка, жившего в Средневековье, де Жуанвиля, рассказывающая об интересном событии, случившемся во время боя за город Джимият на берегу Нила во время седьмого крестового похода (1248–1254). Сарацины запустили по крестоносцам какую-то байду, то ли летевшую по воздуху, то ли, что более вероятно, першую посуху. «Выстрелили снаряд, который попал в речной берег и отскочил, нещадно дымя». Подымил себе под обрывом и благополучно сдох, никому не причинив вреда. Второго применения подобной байды книжники не зафиксировали. Речь явно шла о каком-то экспериментальном образце, продукте пытливого ума арабского ученого – нечто похожее изобразил в своем трактате в конце XIII в. сирийский ученый Аль-Хасан Аль-Раммах. Правда, при беглом знакомстве с этой «сухопутной торпедой» возникает сильное подозрение, что это чудо техники ни за что не смогло бы лететь целенаправленно. Арабы сказки любили, но, в отличие от китайцев, не сочиняли боевой фантастики о своем ракетном супероружии…

Со всевозможными ракетными устройствами экспериментировали и арабы, и европейцы на протяжении всего Средневековья и Возрождения. Есть упоминания и об их боевом применении – но нигде не упоминается, чтобы это приносило конкретную пользу. Впрочем, и ракеты Клайва, и те, что были применены англичанами в 1779 г. при штурме Серингапатама, особенного эффекта не дали – разве что чисто психологически воздействовали на осажденных.

Только в следующем столетии боевые ракеты стали достаточно серьезным оружием массового применения – но об этом в следующей книге, данному столетию и посвященной…

Великий грабеж

Через два года после победы под Плесси англичане взялись за французов уже гораздо основательнее. Поводом послужило неудачное для французов морское сражение в бухте Киберон. Сухопутные битвы Семилетней войны, в общем, хорошо известны и памятны – а вот о морских помнят плохо. Меж тем битва в Кибероне сыграла прямо-таки роковую роль в судьбе Франции и самым решительным образом изменила расстановку сил на мировой арене…

В ноябре 1759 г. французы, решив пойти по стопам Непобедимой армады и других испанских рейдов, решили предпринять массированное вторжение в Англию – и отправили в поход едва ли не весь свой военный флот. Как не раз случалось прежде, вмешалась стихия – и вновь на стороне англичан. Разыгралась буря, по всем признакам, близился сильнейший шторм – явление в Ла-Манше нередкое.

Французский адмирал де Конфлан то ли запаниковал, то ли полагался на свое хорошее знание местности (дело происходило у побережья французской Бретани) и незнание ее англичанами. И решил укрыться в той самой бухте Киберон, не такой уж и обширной. Проход туда был сложный, с трудным и опасным фарватером, и де Конфлан рассчитывал, что англичане туда за ним не полезут. Однако английский адмирал сэр Роберт Хоук все же рискнул ворваться в бухту. То ли он был человеком такой уж безрассудной храбрости, то ли опасался наказания, крепко помня статью 12-ю «Инструкций по кораблевождению и ведению боя»: «Достоин смерти тот командир, который не предпримет все от него зависящее, чтобы захватить или уничтожить каждое судно, с которым он должен был сражаться, и помогать и облегчать положение каждому судну Его Величества, которое будет в этом нуждаться».

Упоминание о смерти было не пустыми словами – в начале Семилетней войны английского адмирала Лиона Бинга расстреляли по приговору военного суда за то, что он не выполнил полученный приказ, не смог отбить у французов остров Менорка и увел свою эскадру. Как видим, в английском флоте драконовские наказания применялись не только к матросам, но порой и к адмиралам… Под расстрел Хоуку, как любому, безусловно, не хотелось, так что волей-неволей пришлось идти на нешуточный риск: и впереди – Смерть, и cзади – она же, костлявая…

Так что Хоук буквально вслед за последним французским кораблем ворвался в бухту. Завязавшееся сражение никак нельзя отнести к образцам флотоводческого искусства. Никаким флотоводческим искусством и не пахло, ни одна из сторон его не проявила. Такие уж были условия: близилась ночь, усиливался шторм, бухта изобиловала мелями и лежавшими совсем близко к поверхности воды каменными залежами. Пятьдесят четыре боевых корабля, в основном большие линейные, буквально сбились в кучу на довольно ограниченном пространстве, где маневрировать было очень трудно. Нижний ряд пушечных портов пришлось закрыть, чтобы не зачерпнуть ими воды при опасном крене – что, соответственно, понижало огневую мощь кораблей.

Так что никакого руководства боем ни с той ни с другой стороны не было – все зависело от умения и отваги командиров кораблей, боевого духа матросов. Бардак, назовем вещи своими именами, стоял тот еще. Сражение превратилось в скопище отдельных поединков, словно в античные времена. Французский корабль «Формидабль», на котором держал флаг заместитель де Конфлана контр-адмирал Верже, сдался, оказавшись в безвыходном положении: он потерял убитыми более двухсот человек, среди которых был и сам адмирал. Другой французский линейный корабль, «Тезей», на котором почему-то не задраили вовремя нижний ряд портов, во время боя с двумя английскими кораблями при рискованном маневре зачерпнул столько воды, что быстро затонул. Англичанам тоже не особенно везло: их «Суперб» затонул по неизвестной до сих пор причине, а «Эрос» прочно сел на камни.

С наступлением темноты Хоук двумя пушечными выстрелами дал сигнал своей эскадре собраться в одном месте и встать на якорь. Однако расслышали сигнал не все. С рассветом обнаружился тот же бардак. Часть английских кораблей стояла на якорях вокруг флагмана адмирала Хоука, часть – в разных местах бухты, там, где застала темнота, часть вообще вышла в море и крейсировала там, дожидаясь какой-то определенности. На камнях меланхолично сидел английский корабль «Резолюшн», угодивший туда с наступлением темноты. Французы тоже стояли на якоре где придется, а де Конфлан, когда взошло солнце, обнаружил… что всю ночь простоял на якоре в центре группы кораблей Хоука, по воле случая расположившихся так, что окружили флагман де Конфлана «Солейль Ройяль» и прижали его к берегу. Никакой военной хитрости – чистая случайность.

Боевых действий не случилось – вот как-то так, сами по себе, они взяли да и не возникли. Де Конфлан сделал, пожалуй, единственное, что имело смысл сделать в такой ситуации: выбросился на берег, даже не пытаясь драться с превосходящими силами противника или прорваться сквозь их строй на свободную воду. Англичане послали за ним в погоню корабль «Эссекс», но тот, увлекшись, выскочил на камни. После чего, опять как-то само собой, сражение заглохло, так и не начавшись. Французы сами сожгли свой «Солейль Ройяль», а англичане – свой «Эрос». Французы максимально облегчили свои корабли, выбросив за борт все тяжелое, и даже пушки – чтобы уменьшить осадку. И двумя эскадрами ушли в устья впадавших в бухту рек Шаранта и Вилень. Англичане их преследовать не смогли из-за мелководья – их корабли, не облегчившись на манер французских, сидели в воде глубоко и неминуемо оказались бы на мели.

Тем и кончилось. Хоук увел свои корабли домой, прихватив и один захваченный французский. Все это крайне напоминало трагифарс, но победа осталась все-таки за Хоуком – как-никак он сорвал высадку французов в Англии. За что получил благодарность от палаты общин парламента и ежегодную пенсию в две тысячи фунтов стерлингов.

Французам пришлось гораздо хуже: мало того, что десант в Англию сорвался, – большая часть их кораблей получила такие повреждения, что ремонту уже не подлежала. Франция одним махом лишилась значительной части своего военно-морского флота. Каким бы балаганом ни смотрелась битва в Кибероне, но французское морское могущество она изрядно подорвала – и надолго. Именно из-за нехватки кораблей Франция не смогла перебросить подкрепления своим войскам в Канаду и в Индию – а потому потеряла и Канаду, и Индию. Одна из английских исторических книг о восемнадцатом столетии так и называется: «1759. Год завоевания Британией мирового господства». Насчет мирового господства автор, сдается мне, легонечко преувеличил – но Великая Британия и в самом деле стала владычицей морей, с которой остальные державы уже не могли тягаться.

Из Канады французы ушли. Из Индии тоже. После подписания Парижского мирного договора 1763 г., завершившего Семилетнюю войну, они вынуждены были передать англичанам Пондишери – свою индийскую колонию. Осталось лишь несколько прибрежных факторий французской Ост-Индской компании, вокруг которых по тому же Парижскому договору французам запрещалось возводить какие бы то ни было укрепления. Мало-мальски серьезными конкурентами они англичанам быть перестали – и потому, что англичане в противовес этим нескольким маленьким факториям контролировали уже довольно большой кусок Индостана, и потому, что, как уже говорилось, факториями заправляли не торговцы, а аристократы, в новых, изменившихся условиях просто не представлявшие, как им теперь жить и вести дела дальше. Единственным достойным благородного господина делом была война, но ее-то как раз больше не предвиделось – в Индии не осталось ни французских владений, ни войск. Кое-какие купцы во французских факториях все же имелись – аристократы понимали, что совсем без них обойтись невозможно, – так что худо-бедно торговля кое-как продолжалась.

Однако англичане, говоря современным языком, получили монополию на Индию. И тут уж они развернулись так, что порой жуть пробирает…

Армия Компании стала захватывать индийские княжества уже открыто. Задачу облегчало то, что индийские правители остались предоставлены сами себе, уже без европейских военных специалистов. Прежде у индийских князей служило немало французских офицеров – но согласно Парижскому мирному договору они покинули страну. Английские офицеры на индийской службе стали предавать своих работодателей в массовом порядке – кто просто дезертировал, а кто переходил на сторону Компании со своими сипаями да прихватывал заодно военную казну.

Как не раз бывало не только в Индии, местная элита часто самым беззастенчивым образом предавала свою страну. Многие министры и высшие чиновники индийских княжеств, подкупленные англичанами, добивались у своих правителей принятия выгодных Компании решений или попросту шпионили для англичан. Индийские властители не имели ровным счетом никакой информации о том, что вообще происходит у англичан, что они делают и что собираются делать. Зато англичане – сказывалась старая школа, берущая начало еще во времена Уолсингема и Сесила, – создали разветвленную, высококлассную систему шпионажа, так что располагали полной информацией о дворах и войсках своих противников. Характерный пример: крупный индийский военачальник на службе у правителя Синдхии был подкуплен англичанами и, когда они вторглись в страну, перешел на их сторону со всей своей армией. В благодарность, кроме денег, англичане выкроили ему из захваченной страны новое княжество, получив еще одну верную марионетку. Ненависть к предателю у индийцев была столь велика и держалась так долго, что Неру в своей книге брезгливо отказывается назвать его имя: «Княжество существует до сих пор (напоминаю: книга писалась в 1943 г., после провозглашения независимости Индии многие мелкие княжества, пережитки феодализма, были ликвидированы, но далеко не все. – Л. Б.), но имя этого военачальника стало синонимом измены и предательства, подобно имени Квислинга в наши дни».

Никак нельзя сказать, что до прихода англичан Индия была царством божьим на земле – но все же такого всеобщего разорения и нищеты, которые наступили после английских завоеваний, она не знала. Неру пишет: «Этот период войн, захватов и грабежа превратил Центральную Индию, Раджпутану и некоторые части юга и запада в опустошенные районы, население которых было обречено терпеть насилие, горе и нищету. Вслед за армией шли разбойничьи шайки, отнимавшие деньги и имущество у населения этих районов. Некоторые районы Индии напоминали собой Центральную Европу периода Тридцатилетней войны. Плохо было почти везде, но хуже всего было в районах, находившихся под контролем или властью англичан».

Чтобы избежать упреков в одностороннем, со стороны индийца, взгляде на события, процитирую англичанина, историка Индии, сэра Эдуарда Томпсона: «Трудно представить себе что-нибудь чудовищнее, чем зрелище, которое являет Мадрас и вассальные (от англичан. – А. Б.) государства Ауд и Хайдарабад – это потрясающий кошмар нищеты. В противоположность этому районы, где правит Нана (независимый от англичан князь из народа маратхов Фарнавис. – А.Б.), являются оазисами спокойствия и безопасности».

Напоминаю: Хайдарабад – это княжество, где находилась Голконда с ее несметными залежами драгоценных камней. Однако Голконда досталась англичанам, а населению Хайдарабада – «кошмар нищеты». Впоследствии англичане добрались и до Фарнависа, после чего его бывшие владения, как легко догадаться, перестали быть «оазисом спокойствия и безопасности»…

«Страсть к золоту, не имевшая себе равных со времен психоза, охватившего испанцев при Кортесе и Пизарро, завладела душой англичан. Бенгалии, в частности, не суждено было остаться в покое до тех пор, пока из нее не была выпита последняя капля крови».

Это писал не Неру или какой-то другой деятель индийского национального движения за независимость – два английских историка Индии, Дж. Т. Гарретт и сэр Эдуард Томпсон…

Бенгалия была одной из самых богатых и благополучных провинций Индии – а потому в первую очередь стала жертвой грабежа. Уже в 1765 г. бенгальцы, народ отнюдь не смиренный, подняли восстание против введенных англичанами новых налогов – но мятежников быстро разгромили дисциплинированные, обученные воевать по-европейски и вооруженные огнестрельным оружием сипаи. Вскоре после подавления мятежа Компания подписала с тогдашним Великим Моголом так называемый Аллахабадский договор – точнее, навязала таковой. По этому договору Компания получала «дивани» – то есть право монопольного сбора налогов в провинциях Бенгалия, Бихар и Орисса, где жило около двадцати миллионов человек. Согласно подсчетам английского историка, за пятьдесят лет (1765–1815) Компания в результате «дивани» получила около миллиарда фунтов стерлингов.

Главным источником дохода стал прямо-таки неподъемный земельный налог, по характеристике Неру, он «отбирал последнюю копейку не только у живых, но и у мертвых землепашцев». При чем тут мертвые? Да при том, что в случае смерти налогоплательщика задолженность ложилась на его наследников.

Для сбора земельного налога англичане создали… не знаю, как и назвать: класс? Сословие? В общем, эти люди, сплошь индусы, именовались «заминдары». И уж будьте уверены – драли три шкуры и с живого, и с мертвого. Этакие полицаи из местных, только гораздо более высокого полета, нежели набиравшиеся немцами в Отечественную на оккупированных территориях бургомистры, сельские старосты и полицаи. Там была совсем другая система. Немецкие холуи работали исключительно за жалованье и паек, а заминдары были тварями совсем другой разновидности. Именно к ним переходили во владение конфискованные у налоговых должников земли. В массовом порядке разорялись и навсегда теряли свою землю не только крестьяне, но и мелкие и средние помещики – соответствовавшие английским джентри и сквайрам. Англичане старательно выстроили ту же систему, что уже пару столетий действовала у них на родине: мелких земельных собственников практически не стало. Только два, можно смело сказать, класса – крупные землевладельцы-заминдары (по совместительству еще и ростовщики), ставшие аналогом английских лендлордов, и масса арендаторов и безземельных батраков.

Так британцам было гораздо удобнее и выгоднее. Во-первых, не было необходимости привлекать к управлению своих, английских чиновников, которым пришлось бы платить неплохое жалованье. Гораздо дешевле обходился состоявший целиком из индусов административный аппарат: сельские старосты-патвари, сборщики налогов и полицейские.

Во-вторых, в ход в который раз был пущен старинный, еще древнеримский принцип «разделяй и властвуй»: в некоторых областях арендаторами и батраками были почти сплошь мусульмане, а весь управленческий аппарат состоял из индусов. Что только прибавляло вражды меж двумя общинами, добавлявшейся к религиозной розни. Индусы привыкали смотреть на мусульман свысока, как на недочеловеков, а мусульмане – многие из них в жизни не видели англичанина – пребывали в убеждении, что три шкуры с них дерут индусы. В-третьих, в лице заминдаров англичане приобретали преданных цепных псов – те прекрасно понимали, что белые господа («сахибы» на хинди) сегодня жалуют землицей и позволяют промышлять ростовщичеством, а завтра, если чем-нибудь вызовешь неудовольствие сахибов, они могут все и отобрать.

В Отечественную у нас отметили: полицаи и прочие немецкие прислужники из «своих» гораздо злее и безжалостнее с соотечественниками, чем солдаты-оккупанты. Тот же принцип работал и в Индии: английские холуи, от заминдаров до последних сельских полицаев, из кожи вон лезли, чтобы не потерять благосклонности сахибов.

Параллельно англичане разгромили крестьянские общины, игравшие в Индии примерно ту же роль, что в Англии и в России, да вдобавок на свои средства содержавшие должностных лиц, необходимых деревне ремесленников и работников. Община (в чем англичане давно убедились на примере восстания Уота Тайлера и нескольких других) всегда могла стать центром организованного сопротивления. Подавляющее большинство простого народа превратилось, по определению Неру, в «жалкую массу нищих, голодных и вымирающих людей». А параллельно англичане хитрой системой налогов и внутренних торговых пошлин принялись уничтожать разнообразные индийские ремесла – в XIX в. этот процесс достигнет апогея, о чем будет подробно рассказано в следующей книге, этому столетию и посвященной.

Очень быстро, уже в 1769–1770 гг., этот откровенный грабеж и умышленное разорение как крестьян, так и ремесленников вызвали нечто прежде в Индии небывалое – массовый голод. Неубранные трупы сотнями валялись по деревням, полям и дорогам, обеспечивая сущее пиршество птицам-стервятникам, шакалам, бродячим собакам и аллигаторам (а в некоторых местах доходило и до каннибализма). Искусственно вызванный голодомор выкосил треть населения Бенгалии и Бихара.

Как я ни копался в отечественных и зарубежных источниках, так и не сумел выяснить, сколько же это – треть? Везде стояло «треть» – и только. Даже у Неру, во многих других случаях приводившего точные цифры жертв колониального режима. И только уже приступив к написанию этой главы, я наткнулся у одного из английских историков, сколько же составила эта «треть».

Около пяти миллионов человек. Чуть ли не две трети населения тогдашней Англии, а то и побольше. Ничего не будем говорить, просто чуточку помолчим. И вспомним, что на Нюрнбергском процессе вешали и за меньшее… Англичане в том числе…

Служащие Компании как сыр в масле катались. Даже самые «низкопоставленные» занимались бизнесом на стороне и брали взятки. Те, кто стоял повыше, еще и вымогали ценные подарки у заминдаров и местных правителей, князей и раджей, своей властью повышали налоги. Молодой служащий Компании Ф. Пембертон, работавший в Бомбее, оставил записки о тамошних делах. Как он писал о губернаторе Бомбея, тот, будучи «более своевольным и деспотичным, чем король Англии, мог получить столько денег, сколько хотел». По прикидкам Пембертона, к 1770 г. губернатор «с его торговлей, интригами и всем остальным накапливал по 40 000 фунтов стерлингов ежегодно».

От коллеги не отставали губернаторы Мадраса и Калькутты. Как писал английский историк Маколей, вдобавок к коррупции и сдиранию налогов «сотрудники Компании подняли цены на все – от свежих яиц до протухших городов». Не кто иной, как Клайв, отнюдь не бессребреник, презрительно назвал Калькутту «Гоморрой коррупции».

Калькутта, кстати, четко делилась на две части. Чистый и ухоженный центр, «белый город», застроенный особняками, а то и дворцами служащих Компании, окруженный огромным «черным городом», скопищем неописуемых трущоб, где обитали индийцы.

Достоверно известно, что Наполеон во времена полуголодной корсиканской юности мечтал поехать в Индию и стать там набобом – вот только в его времена французу в Индии уже совершенно ничего не светило. Теми же юношескими мечтами одно время тешился и Бисмарк, но быстро этим переболел, подумав: «В конце концов, какое зло мне причинили индусы?» (чего не было в характере «железного канцлера», так это алчности на деньги).

И наконец, самое пикантное. Вдобавок ко всему Компания стала крупнейшим в регионе наркоторговцем совершенно на манер Медельинского картеля, колумбийской кокаиновой мафии. Существенная разница в том, что с картелем колумбийские власти, армия и спецслужбы хоть как-то пытаются бороться (не так уж и успешно), а Компания действовала беспрепятственно. Уже в 1729 г. на арендованных у местных властителей землях ее служащие выращивали опиумный мак, а потом продавали опиум – главным образом в Китай, но и в другие страны Юго-Восточной Азии. Сто с лишним лет поток наркоты нарастал и нарастал. К чему это привело, мы увидим в следующей книге…

По сути, Компания располагала всеми атрибутами суверенного государства, причем сильного: свои армия и военный флот, чиновничий аппарат, разведслужба, дипломатическое ведомство. Даже своя собственная денежная система: чеканившийся исключительно для обращения в Индии золотой мухур.

Но самое интересное в том, что служащие Компании богатели и богатели, высокопоставленные превращались в набобов, а сама Компания беднела. Вся прибыль уходила не на выплату дивидендов акционерам, а в частные карманы – примерно так, как у нас обстояло на «АвтоВАЗе» в период, когда там резвился Березовский. Дивиденды снижались, Компания залезла в долги государству…

В конце концов в Англии среди политиков и парламентариев послышались разговоры, что не в меру расшалившуюся Компанию пора бы и чуточку приструнить. Каюсь, я всегда отличался легким цинизмом. А потому всерьез подозреваю, что эту кампанию подогревали те, кто не имел доступа к сладкому пирогу – свое поместье Компания оберегала ревностно, все места за столом были заняты, и приставлять стулья для новых едоков большого сладкого пирога никто не собирался. И, несомненно, кто рвался в парламент – встречал серьезную конкуренцию в лице вернувшихся в Англию набобов, набитых золотом. Работала система, прекрасно нам с вами, увы, знакомая: деньги помогают получить депутатский мандат, а мандат, в свою очередь, дает возможность получить новые денежки. В общем, сынок, у пчелок с бабочками то же самое…

Тогдашняя английская избирательная система была явлением прелюбопытнейшим – и полным неприкрытого цинизма.

Начнем с того, что избирательные права имели не более чем процентов двадцать англичан (а женщины и католики их не имели вообще). Часть депутатов палаты общин проходила, как сказали бы мы сегодня, по партийным спискам. Всего она насчитывала 558 депутатов. По «квотам» шли 45 представителей от Шотландии, 24 от княжества Уэльс, 80 от графств, 4 от Оксфорда и Кембриджа. Остальные были «самовыдвиженцами» в избирательных округах, именовавшихся тогда «местечками». Какого-то единого закона о выборах не было, и потому царил разнобой: в одних местечках (самых немногочисленных) избирательным правом пользовались все совершеннолетние жители мужеского пола, в других нужно было принадлежать к определенной корпорации (гильдии, цеху) или располагать определенным имущественным цензом, в третьих право голоса имели только горожане, а на крестьян эта привилегия не распространялась.

Кроме того, существовало множество «гнилых местечек» – совсем маленьких городков и деревень, где избирателей порой насчитывалось всего-то несколько десятков. Однако они были старинными, существовавшими с раннего Средневековья, а потому имевшими право выдвигать столько же депутатов, сколько многотысячные, однако числившиеся «новыми» города вроде Манчестера с его населением тысяч в двадцать человек.

Иногда действовали вовсе уж непонятные сегодня, запутанные правила. Я так и не доискался, почему крохотная деревушка Луэ, что в Корнуэлле, имела право выдвигать столько же депутатов, сколько лондонский Сити с его несколькими тысячами обитателей – хотя Сити, безусловно, был «старинным».

А иногда доходило до сущих курьезов. Как-то в одном местечке на морском побережье море вдруг поднялось и затопило владения некоего помещика средней руки (они и посейчас под водой). Арендаторы, видя такое дело, отправились попытать счастья в других местах, сам помещик поселился неподалеку от побережья, от своей мини-Атлантиды (это была не катастрофа, вода прибывала медленно, и у всех было достаточно времени, чтобы собрать скарб и унести ноги).

Так вот, владения означенного джентльмена были «местечком» в прямом смысле слова – избирательным округом. Согласно тогдашнему юридическому крючкотворству, то, что земля оказалась на морском дне, не лишало ни помещика прав на свою частную собственность, пусть владел он ею отныне чисто теоретически, ни «местечка» – его избирательных прав. Единственным человеком, «прописанным» на этом «избирательном участке» был помещик. Так что в тех местах парламентские выборы упростились до предела: всякий раз помещик выдвигал кандидатом в палату общин сам себя, а потом единогласно сам себя и выбирал. Иногда – то ли для развлечения, то ли за деньги – он выдвигал в кандидаты кого-то другого, а потом, в качестве электората, опять-таки единогласно его выбирал. Это не анекдот, господа мои, это было…

И это не было чем-то уникальным. Существовало еще несколько подобных «избирательных участков», где избирателей не имелось вовсе – земля ушла под пастбище или оказалась целиком заболоченной, но все эти давным-давно нежилые места сохранили все права «местечек», располагали своими кандидатами и своими избирателями, и депутаты от них регулярно оказывались в палате общин.

Ну а в настоящих «гнилых местечках», где избиратели насчитывались даже не сотнями – десятками, пройти в депутаты мог даже не миллионер, просто богатый человек. Избирателей поили практически открыто, собирая, скажем, у себя в поместье. И подкупали – правда, не так открыто, все же не на людях. В следующей книге я покажу, как это делалось в XIX веке.

Понятно, что набобы имели нешуточное преимущество даже перед весьма богатыми лендлордами – очень уж были набиты золотом. И, если уж вдруг загорались желанием попасть в парламент, осечек не было ни разу.

Есть правда на свете! Нашлись честные, порядочные, благородные люди, возвысившие голос против засилья набобов. Депутат палаты общин Уильям Питт в 1770 г. произнес в парламенте яркую речь. В частности, он сказал:

– Мы были осыпаны богатством Азии, но с ним мы получили не только азиатскую роскошь, но, боюсь, и азиатские принципы правления. Люди, привезшие заграничное золото, пробивались в парламент благодаря такому потоку тайной коррупции, которому никакое частное наследственное состояние не может сопротивляться.

Цитирую собственную фразу из старого романа: «Вот это впечатляет. Проникнуто неподдельным чувством». А вас впечатляет, читатель? Если да, впечатляться не следует, как не впечатлился и я. Потому что достопочтенный член палаты общин Питт – правнук бывшего губернатора Мадраса, вернувшегося из Индии и построившего себе сущий дворец в Свалофилде. «Частного наследственного состояния» у него прежде не имелось, так что источник доходов, думается, ясен. Набоб, ага. Депутатом он стал, кстати, победив на выборах в городке Олд-Сарум, классическом «гнилом местечке».

Мало того, Питт знаменит еще и тем, что привез из Индии необработанный алмаз весом в 410 карат. Для тех, кто не в теме: карат – мера веса драгоценных камней. В одном грамме – пять карат. Легко подсчитать, даже в уме, не тревожа калькулятор в телефоне, что алмаз весил ровнехонько 82 грамма. Это не просто много – это чертовски много. Подобные алмазы крайне редки, как белые тигры, если сравнивать его с чем-то по величине, так это с куриным яйцом. Прониклись?

Откуда дровишки, Питт так никогда и не проговорился. Знающие Индию люди сразу могли с уверенностью сказать, что раздобыть такую каменюгу можно было только в Хайдарабаде, в Голконде. Но при каких обстоятельствах Питт эту драгоценность приобрел, он так до самой смерти никому и не рассказал. Алмаз он отдал огранить в бриллиант. При этом камень, конечно, потерял в весе, но после огранки стоил ни много ни мало – 123 000 фунтов стерлингов. За эти денежки Питт его и загнал французскому королю, велевшему вделать камень в свою корону. Бриллианты подобной величины всегда получали имена собственные: «Регент», «Орлов», «Кохинур». И этот камешек назвали по имени бывшего владельца – «Питт».

Такой вот интересный борец с неправедными денежками – борец с собственным покойным прадедушкой. Между прочим, в парламент Питт-младший был избран от того же самого Олд-Сарума – в результате, надо полагать, самых что ни на есть честных и демократических выборов. Какими же еще они могли быть в Англии, старейшей цитадели демократии в Европе?

В общем, в конце концов, чтобы дать по рукам зарвавшейся Компании, парламент принял Акт об управлении Индией, и новым генерал-губернатором всея Индии назначили человека по имени Уоррен Гастингс. Который отныне как бы представлял в Индии королевскую власть.

Я не случайно употребил словечко «как бы». Хитрушка в том, что Гастингс до назначения был высокопоставленным чиновником Компании – в которой начал службу еще семнадцатилетним простым писарем. Так что за пятнадцать лет его правления (1773–1788) никаких таких особенных изменений не произошло, и Компания резвилась по-прежнему.

Объективности ради нужно отметить, что Гастингс, в отличие от примитивного грабителя Клайва, был человеком гораздо более сложным и интересным. Знал три языка: фарси (персидский), хинди и урду – еще один из главных языков Индии. Был серьезно увлечен индийской культурой, поддерживал переводы на английский индийской классики, например, знаменитой «Бхагават-Гиты», основал «Азиатское обществе Бенгалии», в котором англичане изучали индийскую культуру, и мусульманское медресе в Калькутте.

Вот только в управлении Индией он продолжал прежнюю линию: сдирание… пардон, сбор налогов и повышение оных, курс на совершенствование системы заминдаров и разрушение крестьянской общины. Богатые провинции разорял столь же усердно, как и его предшественники. За приличные деньги сдавал остававшимся более-менее независимым местным правителям «в аренду» свои сипайские части. Достоверно известно, что он стоял за убийством одного из магараджей – или, по крайней мере, попустительствовал убийцам.

В частной жизни держался скромно. В отличие от многих гораздо ниже его по положению, жил не во дворце, а в довольно скромном загородном доме в Алипоре (он сохранился до наших дней, и некоторые уверяют, что там порой показывается призрак Гастингса).

Вторую жену Мэри-Энн любил и баловал. Рыжеволосая красавица одевалась на манер индийских принцесс в платья из лучших индийских тканей, волосы украшала множеством драгоценных камней. А ее любимой забавой было сажать котят в миску, полную крупных жемчужин, – у котеек так смешно разъезжались лапки, когда они пытались встать.

За время генерал-губернаторства Гастингс сколотил небольшое состояние. Правда, это определение «небольшое» употребил не кто иной, как Клайв, так что всё относительно. Сколько золота Гастингс нажил непосильным трудом, мне так и не удалось установить, но одних бриллиантов он отправил домой, в Англию, на 70 000 фунтов стерлингов.

Интересно, что при Гастингсе англичане как раз и не держались особняком от индусов и неприступных белых сахибов не разыгрывали. Они переняли массу индийских привычек: курили кальян, пили местную водку араку, жевали бетель, отращивали усы (что в то время в самой Англии было совершенно не в моде), красили ладони хной, посещали местные танцы. Некоторые вполне серьезно, подобно индусам, считали коров священными животными.

Ну и женщины, конечно. Иметь любовниц из местных было тогда самым житейским делом – а иногда случались и законные браки. Лично меня восхищает неизвестный мне по имени удалец, который сделал себе обрезание (правда, в ислам не перешел) – только на этом условии красавица мусульманка, которую он долго осаждал, согласилась ему отдаться.

Причем все это больше, чем англичан, касалось шотландцев – гораздо больше, чем англичан, склонных к ассимиляции с индийцами и заимствовании их обычаев. Шотландцы насчитывали примерно 10 % от всего населения Британских островов – но на службе в Компании они составляли добрую половину сотрудников, а иногда процент был и выше. Из 371 человека, имевшего статус «вольного купца», шотландцами были 211. Из тридцати пяти человек, которым Гастингс за время своего генерал-губернаторства поручал какие-то важные миссии, двадцать два – шотландцы. Именно шотландцы чаще всего не ограничивались чисто любовными связями, а вступали в брак и плодили детей.

Порой перегибая палку. Джорд Богл, отправленный Гастингсом исследовать Бутан и Тибет, имел двух детей от уроженки Тибета (неизвестно, что там творилось у него в голове, но он с восхищением отзывался о тибетских брачных обычаях – когда у одной жены было несколько мужей. Вот лично меня этот обычай как-то не восхищает). У Джона Максвелла, сына священника из Абердина и редактора первой индийской газеты «Индиа газетт», было трое детей – от разных женщин. Уильям Фрезер, военный на службе Компании, покоривший племя знаменитых гуркхов (впоследствии лучших «туземных» солдат английской армии – уже регулярной), по некоторым свидетельствам, имел то ли шесть, то ли семь законных жен и «бесчисленных», как писали современники, детей, которые были «индусами и мусульманами согласно религии и касте их матерей».

Но вне конкуренции – шотландец Джеймс Скиннер, сын шотландца Скиннера и принцессы Раджпутаны. У него было семь жен (самое малое – говорили современники), и ему приписывается отцовство восьмидесяти детей. Даже если наполовину преувеличено, все равно достижение незаурядное.

(У меня есть сильное подозрение, что и бравый молодец, сделавший обрезание ради мусульманской красавицы, – шотландец. Англосакс, мне отчего-то кажется, на такое лихачество не способен, а вот от хайлендера такого вполне можно ожидать.)

В 1785 г. Гастингс вышел в отставку и вернулся на родину, но через три года его законопатили под суд – ставший самым знаменитым, видимо, из-за своей продолжительности, судебным процессом в истории Англии. Интересно, что, хотя дело происходило в самом конце XVIII в., во время, от которого осталось неизмеримо больше достоверных документов, чем прежде, касательно процесса Гастингса вновь всплывает тот самый разнобой, что в Средневековье и более поздние времена. Один британский историк пишет, что Гастингса судила палата общин, другой – что палата лордов (думается мне, возможен и третий вариант: сначала делом занималась палата общин, а потом оно поднялось выше, к лордам).

Любопытно поразмышлять над причинами, по которым Гастингс загремел под суд. В политический заказ верится плохо: виги и тори меж собой грызлись, как цепные псы, дрались на дуэлях, и едва одной стороне удавалось нарыть убойный компромат на деятелей другой, они тут же его пускали в ход – как обстоит и в наше время и как наверняка обстояло уже при дворах царей древности. Однако Гастингс в политических играх не участвовал и в партиях не состоял (хотя я, быть может, чего-то не знаю) – ему и так было хорошо с его «небольшим состоянием» с Мэри-Энн в построенном им роскошном особняке. Особо уж лютых врагов, способных такое устроить, у него не было. Приходится думать, что нравы в Англии и в самом деле чуточку смягчились, и отношение к индийским набобам, во многом действовавшим методами испанских конкистадоров XVI в., стало помаленьку меняться на отрицательное. Возможно. Либерально настроенных фигур в английской политической жизни уже появилось немало – в конце концов даже английские политики не могли сплошь состоять из «ястребов», давайте думать о людях хорошо.

Обвинения против Гастингса выдвинули обширные и серьезные. Его обвиняли:

В вопиющей несправедливости, жестокости и подрыве доверия народов, в найме британских солдат с целью уничтожения невинного и беспомощного племени рохиллов.

(История довольно известная. Гастингс и в самом деле взял у наваба княжества Ауда сорок миллионов рупий за то, что предоставил ему своих сипаев для войны с обосновавшимся в Рохилькенде афганским племенем рохиллов (кстати, отнюдь не «невинным и беспомощным» – рохиллы были теми еще отморозками). Вот только расходы на эту экспедицию оказались лишь самую чуточку меньше сорока миллионов, и ожидаемой прибыли не случилось. Так что тут можно включить легкий цинизм и предположить, что данный пункт Гастингсу поставили в строку не из либерализма и гуманизма, а за то, что его затея никакой выгоды не принесла.)

В вымогательстве и других неправомерных действиях в отношении раджи Бенареса.

В невыносимых тяготах, которым подверглась правящая фамилия Ауда.

В разорении и опустошении Ауда, в превращении этой страны, прежде бывшей садом, в необитаемую пустыню.

В безответственном, несправедливом и пагубном использовании своих полномочий и злоупотреблении тем огромным доверием, которым он пользовался в Индии, в уничтожении древних установлений этой страны и неподобающем влиянии, заключающемся в потворстве расточительным контрактам и назначении непомерного жалованья.

В получении денег вопреки указаниям Компании, акту парламента и своим собственным, строго определенным обязанностям, и в использовании этих денег для целей совершенно неприемлемых, и в невероятной расточительности и получении взяток при заключении различных контрактов и в целях обогащения своих нахлебников и фаворитов.

Не все из этого вошло в обвинительное заключение, но и оставшегося хватало с лихвой – ни одно из обвинений не было выдуманным. Вот только кое-что настораживает. Гастингс все эти гнусности проворачивал не в одиночку, у него была целая команда и немало высокопоставленных людей из руководства Компании, сквозь пальцы смотревших на его делишки и старательно их покрывавших – вряд ли бескорыстно, из чистой симпатии, не те были ребята. Одним словом, если уж всерьез бороться за чистоту рук и рядов, на скамью подсудимых следовало сажать немаленькую компанию – но, кроме Гастингса, никого больше не притянули. А это позволяет думать, что власть имущие решили, чтобы успокоить либеральную общественность и продемонстрировать непреклонную борьбу с «негативными явлениями», устроить показательную порку козла отпущения. Подобное случалось не раз, и не только в Англии.

В любом случае обвинение демонстрировало какой-то избирательный гуманизм. Гастингсу ставили в вину боевые действия против рохиллов (кстати, вовсе не уничтоженных начисто) и разорении княжества Ауда. Однако под суд так и не отдали никого из тех, кто не так уж и давно, лишь самую чуточку раньше того, как к власти пришел Гастингс, своими действиями погубил пять миллионов человек в Бенгалии и Бихаре, опустошив эти некогда цветущие провинции еще почище, чем Гастингс – Ауду. Впрочем, этот избирательный гуманизм британцам был присущ всегда, не раз себя проявлял и в текущем столетии, о чем разговор впереди…

Обвинение, словно борзых псов, спустило на Гастингса трех знаменитых ораторов своего времени, краснобаев и златоустов. Первый – Чарльз Джеймс Фокс, крупный государственный деятель и большой либерал – во время американской революции выступал в защиту восставших колонистов. Второй, Эдмунд Берк, наоборот, числился махровым реакционером из крайне правого, как мы сказали бы сегодня, крыла партии вигов. Третьим был известный драматург Ричард Шеридан. (Снова-здорово! Опять разнобой. Есть английские источники, которые заявляют, что обвинителей было два, и Фокса среди них не числят.)

Златоусты не подкачали. Шеридан гремел:

– Все, что у него на уме, – хитро, сомнительно, темно, коварно и низко. Притворная простота и лицемерие на деле – разнородная масса противоречащих друг другу качеств. В нем нет ничего значительного, кроме его преступлений, и даже им противостоит мелочность его побуждений, которые одновременно выказывают и его низость, выдают в нем предателя и обманщика.

Матерый «ястреб» Берк внезапно оказался ярым защитником многострадального индийского народа:

– Я выдвигаю обвинение от имени английской нации, честь которой он запятнал. Я выдвигаю обвинение от имени народа Индии, страну которого он превратил в пустыню. Наконец, от имени самой человеческой природы, от имени обоих полов, всех возрастов, каждого сословия, я привлекаю к ответственности всеобщего врага и угнетателя.

Если знать политическую биографию Берка и те решения, за которые он выступал во внешней политике, это примерно то же самое, как если бы году в 1942-м Мартин Борман публично выступал в защиту «преследуемого и угнетаемого еврейского народа»…

Вообще, в выражениях Берк не стеснялся: Гастингс у него был и «паук из ада», и «жадный вампир, пожирающий мертвые тела», и много кто еще. Занятно, но Берк перегнул палку: именно столь злобные и яростные нападки вызвали у многих обратную реакцию: сочувствие к Гастингсу, который во всех своих прегрешениях был, в общем, не хуже и не лучше многих других. «Главнокомандующий несправедливости и беззакония» еще прокатило, но мало кто поверил, что Гастингс «пытал вдов и сирот» (чего он и в самом деле не делал). И вовсе уж абсурдным выглядело заявление Берка, что Гастингс «обедал так, чтобы создать голод» – ну не может один человек обжираться так, чтобы вызывать голод в целой провинции!

Адвокат Гастингса тоже не ударил в грязь лицом, упирая еще и на то, что Гастингс сохранил Британскую империю в целости в Индии, когда она «сотрясалась, билась в конвульсиях и разрывалась на куски в других частях света» (неприкрытый намек на американскую революцию и провозглашение независимости колоний). К тому же ближайшие сотрудники Гастингса в бытность его губернатором намертво молчали обо всем, что только могло повредить их бывшему шефу.

После первых дней громокипящих речей и невероятного накала нешуточных страстей все как-то улеглось, и суд вялотекущим образом тянулся еще семь лет, заседания возобновлялись несколько раз в год и надолго откладывались, раз за разом. К тому же внешнеполитическая обстановка изменилась резко. Совсем рядом, только Ла-Манш переплыть, полыхнула Великая французская революция, и у французских якобинцев завелись сторонники в Англии. А потом французская революционная армия ринулась за границу, чтобы принести на штыках свободу, равенство и братство сопредельным народам. Против нее выступили войска нескольких ведущих европейских держав, в том числе и Российской империи (в этой войне еще один лавровый венок заслужит генералиссимус Суворов и взлетит в генералы совсем недавно безвестный артиллерийский поручик Наполеоне Буонапарте – именно так его фамилию писали в газетах еще в самом конце XVIII в.).

Одним словом, в столь сложной обстановке было как-то даже и неприлично и дальше таскать по судам стойкого защитника интересов Британской Империи, пусть и обремененного изрядным количеством грехов – а покажите, у кого их нет. Против Франции начали действовать и английские войска, точнее, военный флот, – и одним из главных инициаторов был как раз Эдмунд Берк. В 1795 г. Гастингса оправдали вчистую (это известие в Калькутте встретили шумными банкетами с шампанским – подозреваю, не столько из симпатий к Гастингсу, сколько оттого, что стало ясно: кто бы что ни натворил в Индии, отвечать перед судом не придется…).

Операция «Чистые руки»

Сразу, как только сняли Гастингса, в Лондоне решили изменить политику в отношении Компании. Тогда же, в 1784 г., была сделана попытка положить конец казнокрадству чиновников Компании в Индии. Парламент принял указ, по которому они, возвращаясь в Англию, должны были декларировать доходы, скрупулезно указывая все денежки, какие с собой везут, и источник их происхождения.

На сей раз англичане ничего нового не выдумали. В России еще в середине XVII в. в одном из городов на границе с Сибирью, который просто невозможно было объехать кругом, устроили натуральный блокпост и посадили туда человека честного и неподкупного – чтобы старательно шмонал возвращавшихся в Россию воевод и требовал «декларацию о доходах».

Дело тут было не в особенной честности. Все та же большая политика, о которой говорил в парламенте Питт-младший (и, похоже, искренне). Политики в метрополии попросту боялись, что набобы, набитые золотом, оттеснят их из политической жизни – учитывая нравы английских избирательных кампаний, о которых говорилось выше. Тут поневоле станешь бороться за честность…

В рамках операции «Чистые руки» (она так не называлась, у нее вообще не было названия, но суть была именно такова) решено было ввести в Индии «благородное и добродетельное правление». Назначать отныне генерал-губернатора не из чиновников Компании, а из Лондона.

Кандидатуру подыскали быстро – лорд Корнуоллис, пользовавшийся репутацией человека честного и неподкупного. И придали ему некоторое количество чиновников – опять-таки присланных из Лондона.

Один из британских историков пишет о нем в самой превосходной степени: «Он оказался честным, смелым, справедливым и гуманным человеком. Корнуоллис воплощал римский идеал справедливости и здравого отношения к делу, а также веру британцев в то, что характер значит больше, чем интеллект. Этот человек установил принцип, который викторианцы сочтут священным: имперская власть включает нравственные обязанности».

Корнуоллис и в самом деле себе не брал никаких подарков, за весь свой губернаторский срок проявив редкостное бескорыстие. Ну а то, что он вымогал куски территории и крупные суммы у владетеля независимого Майсура султана Типу, как бы и не считается – Корнуоллис не для себя старался, все деньги до грошика сдавал в казну, да и полностью победить коррупцию ему не удалось – разве что загнать в подполье, заставить казнокрадов применять более изощренные методы. Уже поминавшийся Фрэнсис Пембертон писал в дневнике, что нажил на военных поставках 30 000 фунтов, причем «самым честным образом» – иными словами, не оставил хвостов, за которые его можно подловить. Так же, несомненно, поступали и другие. У Корнуоллиса имелась горсточка чиновников (и вряд ли все они были неподкупными, как шеф) – а против работала мощная, сложившаяся за десятилетия система. Современники отмечают, что губернатор «полагался на людей с сомнительным прошлым» – и был вынужден, как они деликатно упоминают, делать «маленькие одолжения» Уильяму, кузену того самого влиятельного политика Эдмунда Берка. Какого рода были эти «одолжения», догадаться нетрудно. Сам Корнуоллис как-то меланхолично писал в Лондон своему начальству: «Едва ли можно найти человека, занимающего хоть какую-то относительно важную должность, которого бы не вынудили делать деньги таким образом, которого ему следует стыдиться».

В общем, продолжалось все то же самое – разве что набобы присмирели и форменным образом ушли в конспирацию. Но ручейки золота по-прежнему растекались по карманам, минуя казну…

И, наконец, главное. Тот же историк, что превозносит губернатора за честность и неподкупность, пишет, что Корнуоллис «был ограниченным и тупым расистом, у которого отсутствовало воображение». Именно при Корнуоллисе были сформулированы новые принципы отношения к индийцам, неизвестные при Гастингсе со всем его грабежом. Британцы стали склоняться к тому, чтобы рассматривать индусов как «нецивилизованных людей» (хотя цивилизация Индии, ее культура и искусство были неизмеримо старше, чем у англосаксов). Даже записной либерал, высоко ценивший индийскую культуру (что для тогдашних англичан уже становилось редкостью), видный ученый-востоковед сэр Уильям Джонс считал: индийцы не способны принять гражданские свободы, поэтому следует ими править при помощи «абсолютной власти», то есть диктатуры.

Всех чиновников-индусов, которых было немало при Гастингсе, уволили. Началась борьба с теми самыми нравами, которые англичане в массовом порядке перенимали у индийцев, – о чем я уже подробно рассказывал. Поскольку в человеческой природе есть вещи, с которыми бороться бесполезно любыми карами, институт индийских любовниц сохранился – но опять-таки ушел в подполье.

И, наконец, война… Еще в 1784 г. английский парламент принял закон, запрещавший дальнейшие завоевания в Индии. Там еще оставалось несколько государств, ничуть не склонных в какой бы то ни было степени признавать над собой власть англичан: княжества крайне воинственных народов, маратхов и сикхов и султанат Майсур, которым правил волевой и жесткий, во многом напоминавший Аурангзеба Типу-Саиб. Вот он-то и вызывал самую большую неприязнь англичан: поддерживал тесные отношения с французами, которые даже обучали его армию. Да и богат Майсур был несказанно.

Если нельзя, но очень хочется, то можно… Весной, уже при новом губернаторе Уэсли, войска Компании вторглись в Майсур и в начале мая взяли штурмом его столицу Серингапатам. Добыча была фантастическая. Трон Типу-Султана представлял собой восьмиугольное сиденье из подушек, укрепленное на спине литого из цельного золота тигра больше натуральной величины. Британцы его разбили. Самые «интересные» куски потом всплыли в королевском Виндзорском замке, а о судьбе остальных сведений нет. В Виндзор попала и золотая птица Феникс, украшавшая балдахин трона, и большая золотая тигриная голова с двигающимся языком и зубами из горного хрусталя – их было несколько в тронном зале. Куда девались остальные, покрыто неизвестным мраком.

Очевидец вспоминал: солдаты Компании, грабя султанскую сокровищницу, так набили карманы золотыми кольцами, браслетами, ожерельями и другими украшениями, усыпанными бриллиантами, что оставили валяться на полу немало золотых монет – в карманы уже не влезало. Тело султана нашли в одном из переходов дворца – уже трудолюбиво избавленное кем-то от всех драгоценностей.

Командовавший штурмом полковник Артур Уэсли (кстати, родной брат губернатора и будущий победитель Наполеона герцог Веллингтон) придерживался весьма своеобразных взглядов на грабеж. Мародерством он называл «то, на что можно наложить свою окровавленную руку и удержать». А потому позволил своим зольдатикам какое-то время как следует набить карманы – и только потом остановил грабеж, некоторых выпоров, а некоторых и повесив – нужно же было оставить что-то и Компании, и государству (наказанию, конечно, не подвергся некий британский офицер, который в качестве сувенира отрезал усы мертвого султана).

Впрочем, участвовавшие во взятии Серингапатама войска самым официальным образом получили награду – более миллиона фунтов стерлингов (что позволяет судить о размерах несметной добычи). Самому полковнику досталось только 4000, но не слышно было, чтобы он жаловался, – скорее всего, по примеру Клайва и других предшественников не обидел и себя при грабеже дворца. Карманы в камзолах XVIII в. были очень вместительные…

Его брат, губернатор Уэсли, право слово, вел себя как загадочная зверюшка. Когда его супруга предложила ему забрать большую часть драгоценностей из султанского дворца, он с негодованием отказался, заявив, что это будет воровство. Однако принял от своих офицеров бриллиантовую звезду, сделанную из самоцветов султанской сокровищницы – и велел украсить свой трон генерал-губернатора в Калькутте кусками разбитого золотого трона Типу-Султана. Большую часть Майсура он присоединил к владениям Компании, а на оставшееся посадил какую-то марионетку.

Очень похоже, после взятия Серингапатама и награбленной там фантастической добычи у губернатора слегка сорвало крышу. Он хвастался жене: «Я буду грузить одно королевство на другое, победу на победу, доход на доход. Я накоплю славу, богатство и власть, буду набирать их до тех пор, пока даже самые амбициозные и алчные хозяева не запросят пощады». И, как мы увидим в следующей книге о XIX в., все усилия к этому он приложил.

А как же реагировал официальный Лондон на злостное нарушение губернатором парламентского закона, запрещавшего дальнейшие завоевания в Индии? Да просто-напросто присвоил Уэсли титул маркиза – правда, как бы второстепенного, ирландского (ирландские титулы давно уже насмешливо звали «картофельными»). Однако Уэсли не особенно огорчился: маркиз – он и в Ирландии маркиз…

Именно в его губернаторство и стало прямо-таки в приказном порядке внедряться отчуждение меж британцами и индийцами. Голам Хосейн Хан писал впоследствии: «Врата между людьми, населяющими эту страну, и чужестранцами, которые становятся хозяевами, затворены, и эти последние непрестанно выражают свое отвращение к обществу индийцев и презрение в разговоре с ними… Ни один из английских джентльменов не выказывает склонности или желания общаться с джентльменами этой страны… Таково отвращение, которое англичане открыто выказывают к местному обществу, и таково презрение, с которым они относятся к нему, что никакая любовь и никакое содружество (две составляющие всякого союза и привязанности и источник всякого управления и улаживания) не могут пустить корни меж завоевателями и завоеванными».

Англичанин-хитрец, чтоб работе помочь…

Эти забытые ныне строки – из популярнейшей некогда русской народной песни «Дубинушка». Авторов у нее превеликое множество: первоначальный текст написал кто-то из русских поэтов XIX в., но впоследствии ее столько раз переделывали, и студенты, и простые работяги, что вряд ли бы и сам автор узнал свое творение (между прочим, то же наблюдалось во времена моей юности: уходившие «в народ» песни бардов сплошь и рядом переделывали на свой вкус).

Англичанин-хитрец, чтоб работе помочь,

изобрел за машиной машину,

а наш русский мужик, коль работать невмочь,

враз затянет родную «Дубину»:

Эх, дубинушка, ухнем,

эх, зеленая, сама пойдет…

Песня эта еще и задавала ритм при тяжелых работах (наподобие английской матросской «Дай, братцы, дай!», под которую тянули канаты, поднимая паруса).

Но разговор у нас пойдет не о песнях, а об английской «промышленной революции», в течение каких-то сорока с лишним лет преобразившей английскую промышленность и без преувеличений сделавшей Великую Британию «мастерской мира». Темпы и в самом деле были поразительные…

Еще в первой трети XVIII в. и прядильщицы со своими прялками, и ткачи со своими станками работали в основном дома (на каждого ткача трудились примерно три прядильщицы).

Немного о ткацком ремесле. Ткачество заключалось в том, что на раму натягивались вертикальные нити – основа. Сквозь них ткач бросал рукой челнок, потом так же, рукой, возвращал его назад. Понемногу основа и горизонтальные нити, или уток, становились плотной тканью.

В 1733 г. английский изобретатель Джон Кей создал механический челнок, приводившийся в движение и возвращавшийся приспособлением вроде рычага. Это как минимум вдвое увеличило производительность труда, позволило выделывать более широкую полосу ткани.

В России такие челноки звали «самолетами» – как и паромы, приводившиеся в движение не людьми, а силой воды, там, где позволяло течение. Как и во многих других странах, фамилии часто происходили от профессии – а потому появилась пусть и редкая, но фамилия Самолетов, носители которой были потомками ткачей или паромщиков. Она и сегодня ставит в тупик людей, плохо знающих историю, – когда они натыкаются на фамилию Самолетов где-нибудь в первой половине XIX в., когда аппаратов, которые мы сегодня только и называем «самолетами», и в помине не было.

Производительность труда ткачей повысилась – но у прядильщиц оставалась прежней. Но вскоре появилась механическая прялка и для них – с 8 веретенами, названная изобретателем Джеймсом Харгривзом (кстати, не инженером, а малограмотным ткачом) по имени своей младшей дочери «Дженни». Харгривз изобрел ее в 1765 г., а спустя 5 лет получил патент на свое изобретение. Быстро ухватившие суть оборотистые дельцы вскоре создали самые настоящие фабрики с тысячами механических прялок. Прогресс не стоял на месте: уже в 1796-м Ричард Аркрайт изобрел ткацкий станок, составивший сильную конкуренцию «Дженни»: во-первых, там было гораздо больше веретен, во-вторых, станок давал лучше скрученную пряжу – а значит, она была прочнее и легче для ткачества; в-третьих, станок приводился в движение не мускульной силой, а водой. В 1779 г. появилась мюль-машина Сэмуэля Кромптона – она давала еще более тонкую пряжу и тоже приводилась в действие водой. Как и механический ткацкий станок, построенный в 1785 г. Эдмундом Картрайтом.

С надомным трудом было покончено. По всей стране открывались фабрики с тысячами прялок, где один человек мог присматривать за десятком-другим станков (обратите внимание на это обстоятельство, оно еще аукнется). Ткачи и прядильщицы стали приходящими рабочими. Те, кто жил слишком далеко, чтобы ходить каждый день на фабрику и обратно домой, стали стараться переселиться поближе к фабрике – а значит, росли промышленные города. Механические станки, в отличие от прежних, больших физических усилий не требовали, а потому к ним можно было ставить женщин и детей (и, соответственно, платить им меньше, чем мужчинам).

Именно тогда в колониях, в первую очередь в американских, лондонские акционеры стал расширять посевы хлопка, основного сырья для ткацких фабрик, – а это, в свою очередь, требовало гораздо больше рабов.

Тем временем свершился очередной технологический прорыв – заводы стали использовать энергию пара. Первую паровую машину построил еще в 1691 г. английский военный инженер Томас Сэйвери. Но у нее было два серьезных недостатка: во-первых, она годилась только для откачки воды из шахт, а во-вторых, пар там находился под опасно большим давлением, из-за чего машины Сэйвери часто взрывались. Положения не исправило изобретение в начале XVIII в. Томасом Ньюкоменом парового двигателя новой системы, именовавшегося, собственно, не паровой, а пароатмосферной машиной; поршень в вертикальном цилиндре приводился в движение не паром, а атмосферным давлением, что опять-таки частенько приводило к взрывам. И только Джеймс Уатт построил в 1776 г. универсальный паровой двигатель, пригодный и в военном производстве, и при выплавке чугуна, и при добыче угля, и в текстильной промышленности.

Забегая вперед: меж 1760 и 1830 годами производство хлопчатобумажных тканей возросло в 12 раз, и они вместо сукна стали основной частью британского экспорта – а накрахмаленная хлопчатобумажная рубашка считалась принадлежностью одежды всякого джентльмена. Добыча угля, необходимого для паровых машин, увеличилась за этот срок в четыре раза.

Кажется, можно позавидовать техническому гению и деловой оборотистости англичан, оставивших позади все остальные ведущие государства Европы. На первый взгляд промышленной революции они достигли исключительно своим умом, инженерной сметкой, изобретательским талантом…

Не спешите. Самый светлый инженерный гений совершенно бессилен, если лишен столь прозаической, вульгарной, но необходимой вещи, как финансирование. «Выросли десятки фабрик…» «Зажужжали тысячи прялок…» «Заработали сотни паровых машин…» А на какие деньги, собственно?

Вот что писал американский писатель Брукс Адамс еще в 1928 г.:

«Приток индийского богатства, который в значительной мере пополнил наличный капитал страны, не только увеличил его запас энергии, но и в большой мере способствовал увеличению его гибкости и быстроте его обращения. Вскоре после Плесси награбленное стало поступать в Лондон, и эффект сказался почти немедленно, ибо все авторитеты признают, что промышленный переворот начался с 1770 года. Битва при Плесcи произошла в 1757 г., и изменения последовали, пожалуй, с ни с чем не сравнимой быстротой (далее Адамс перечисляет изобретения, о которых я только что рассказывал. – A.Б.). Но хотя в то время эти машины и служили средством для ускоренного обращения, они не были причиной этого ускорения. Сами по себе изобретения пассивны, они ожидают накопления достаточного запаса сил, способных ввести их в действие. Этот запас всегда должен принимать форму денег, причем денег, находящихся в обращении, а не мертвого капитала. До притока индийского богатства и расширения кредита, последовавшего за этим, не существовало силы, достаточной для этой цели. Вероятно, с самого сотворения мира никакие инвестиции не приносили такой прибыли, как грабеж Индии, так как в течение пятидесяти лет Великобритания не имела там конкурентов».

Теперь понимаете? Для любого производства, особенно если оно начинается с нуля, для его расширения необходимы оборотные средства, и солидные. Изобретение может быть сколько угодно прогрессивным и сулящим в будущем немалые выгоды, но без оборотных средств его ни за что не запустишь в серию. Примеров в истории техники предостаточно – когда изобретатель, не найдя спонсоров у себя на родине (по самым разным причинам), продавал патент за границу или уезжал туда сам под обещание финансировать его работу.

Необходимых для промышленной революции средств в Англии не было. До ограбления Бенгалии, когда в метрополию потекли десятки миллионов золотом, достигшие к 1825 г. миллиарда. Цена английской индустриализации, выдвинувшей ее на роль «мастерской мира», – не только деньги. Это еще и пять миллионов трупов, расклеванных стервятниками и сожранных шакалами на равнинах Бенгалии и Бихара (и, как мы увидим в следующей книге, эта кровавая цена только увеличится – опять-таки на миллионы). Любая ведущая европейская держава того времени – Франция, Россия, Пруссия, Швеция – не смогла бы такую промышленную революцию повторить по одной простой причине: ей просто некого было грабить с таким размахом, оставляя миллионы трупов ограбленных. А ведь расширение посевов хлопка на плантациях Америки – пока еще большей частью английских – потребовало еще и резкого увеличения потока рабов из Африки. Их невозможно приплюсовать к числу погибших от голода в Индии, потому что мы просто не знаем в точности, сколько их было, можем делать лишь приблизительные подсчеты, – как не знаем точного количества десятков (а возможно, и сотен тысяч китайцев, сгоревших от опиума, который сорок лет до промышленной революции англичане продавали исключительно на серебро, выкачав его из Китая многие тонны.

Словом, английская промышленная революция покоится на многих мешках награбленного в Индии золота, тоннах китайского серебра и миллионах трупов. Это исторический факт…

Коса и камень

А сейчас мы перенесемся восточнее, в Российскую империю – в те времена, когда она вступила в открытую конфронтацию с Великой Британией. Но сначала я, по своему обыкновению (которое, надеюсь, любознательному читателю еще не надоело), вновь сделаю отступление – на сей раз о так называемых «деньгах на революцию».

Очень многие революции и путчи обходились без денежной подпитки – взять хотя бы Великую французскую, нашу февральскую. А вот перевороты разного рода частенько всецело зависели от денег, причем иностранных. Методика была простая: у тех стран, которые были главными соперниками той, где группа заговорщиков хотела свергнуть правящий режим или правящего короля, и брали. И те обычно давали в расчете на серьезные политические или экономические выгоды. Которых очень часто не получали ни на грош…

Пожалуй, классический пример: королева Изабелла, Французская Волчица, на пару с Мортимером свергшая мужа на денежки фламандских банироров. В последующие столетия эта практика только расцвела пышным цветом.

Будущий Наполеон Третий, замышляя все свои перевороты, нацеливался на Англию – и из тюрьмы бежал на туманный остров с британским паспортом, и, без сомнения, какие-то деньги от англичан получал – не святым духом же он питался в изгнании на английских берегах?

Естественно, англичане это проделывали не из доброты душевной – в большой политике такая лирика как-то не встречается. Рассчитывали, что их извечный исторический соперник в лице посаженного с их помощью на престол короля станет если не марионеткой, то послушным вассалом.

Какое-то время так и было – Наполеон Третий послушно следовал в фарватере английской политики. А потом произошло другое, что тоже не раз случалось в истории: окрепнув на троне, почувствовав себя достаточно сильным, вассал начал вести собственную игру. На это решение, несомненно, повлияла и неудачная для французов Крымская война с Россией: французы понесли большие потери, потратили огромные деньги при нулевом, если присмотреться, результате, и недовольство во Франции этой авантюрой было достаточно сильным.

Отношения между двумя странами накалились настолько, что о войне не просто заговорили – к ней стали самым активным образом готовиться…

Неподалеку от французского побережья до сих пор стоит на мелководье овальное, громадное, странное для непосвященного сооружение – форт Байярд. Люди старшего поколения помнят его по финальным сценам отличного французского фильма «Искатели приключений», телезрители помоложе – по игре «Форт Байярд», где действие именно там и происходит. Не раз приходилось слышать недоуменный вопрос: а, собственно, какого черта эта громадина делает в открытом море?

Никакого секрета здесь нет. Форт Байярд когда-то и был крепостью, обильно оснащенной пушками, поставленной на одном из самых удобных маршрутов, по которому мог подойти к французскому берегу английский военный флот. По ту сторону Ла-Манша тоже все шло не по-детски: англичане строили солидные крепостные укрепления, чтобы сорвать возможную высадку французского десанта. Как видим, по обе стороны пролива к войне готовились очень серьезно. Остатки английских фортов, говорят, и сегодня можно увидеть на берегу…

Новой англо-французской войны не случилось. Вместо нее разразилась франко-прусская, в которой Франция была вдребезги разбита. И Наполеон проторенной дорожкой бежал в Англию. Прожив там какое-то время, он всерьез решил вернуть трон: новое правительство было во Франции крайне непопулярно (с демократическими правительствами так частенько бывает), монархические настроения в стране крепли. Но тут произошла досадная врачебная ошибка: во время операции по раздроблению камней в почках Наполеон умер от чрезмерной дозы наркоза (хлорала). Операция для того времени была, в общем, рядовая, да и с наркозом медики обучились обращаться неплохо. Врачебные ошибки были, есть и будут, но все равно, зная англичан и то, что на данный момент Наполеон стал для них откровенно опасен, возбуждает смутные подозрения…

Пример второй, уже из XX столетия. Ирландские повстанцы-фении, боровшиеся за независимость страны, вовсе не считали зазорным брать деньги у немцев – тогдашнего стратегического противника Англии. Обратите внимание: они брали деньги у немцев, но не шпионили для них. Подобное в истории тоже случалось не раз. Просто-напросто немцы рассчитывали в будущем получить какие-то выгоды от правительства, пришедшего к власти с их помощью (они даже послали ирландцам пароход с оружием, но его перехватила британская разведка).

Зря рассчитывали, выгод не было ни малейших. Во Вторую мировую войну Ирландия (удобнейший плацдарм для действий немцев против Англии!) преспокойно объявила нейтралитет, какового и придерживалась до конца войны. (Мораль: далеко не всякий революционер, берущий деньги от иностранной державы, согласен для нее шпионить или вредить своей стране.)

Буквально через несколько лет немцы напоролись на те же грабли. Точнее, раньше это произошло с японцами. Во время Русско-японской войны Юзеф Пилсудский, лидер польских социалистов, мечтавший о возрождении независимой Польши, опять-таки без зазрения совести брал денежки у японской разведки – якобы на организацию диверсий на русских железных дорогах и антивоенную пропаганду в России.

Никаких особых диверсий он не устроил, если и вел пропаганду, то в мизерном масштабе, – а денежки пустил на вооружение отрядов своих боевиков и пропаганду, но уже в Царстве Польском (как называлась принадлежавшая тогда России часть Польши).

С началом Первой мировой войны пришел к немцам и предложил обстоятельный план организации польских легионов, которые под его руководством будут воевать с клятыми москалями. Обрадованные немцы немалые деньги выделили, и Пилсудский стал легионы формировать. Черепашьими темпами, выдвигая немцам достаточно убедительно звучавшие отговорки: и не вооружены-де легионеры как следует, и не обмундированы, и не обучены… да мало ли весомых причин? Ларчик открывался просто, легионы были нужны Пилсудскому для борьбы за независимую Польшу. А не для того, чтобы бесцельно класть их в землю за чисто немецкие интересы. Немцы, вроде бы неслабые мастера интриги, долго не могли разобраться, что их примитивно дурачат. Когда наконец разобрались, посадили Пилсудского в тюрьму в Мариенбурге. Некоторое количество легионов успели принять участие в боях на русском фронте.

Но было поздно. В Германии грянула революция. Вот тут-то легионы и выступили единым фронтом, разоружая уходившие на фатерланд части кайзеровской армии. Сопротивления они не встречали – зольдатен, матерясь, бросали «манлихеры», пулеметы, целые обозы с военной амуницией. Они и сами прекрасно видели, что война кончилась (к тому же там и сям их солдатские комитеты, случалось, шлепали своих офицеров, а то и поднимали красные флаги).

Итог? Ирландия и Польша получили независимые государства, первое – склонное придерживаться нейтралитета, второе – настроенное резко антинемецки, вплоть до планов лихих кавалерийских рейдов на Берлин. Немецкие денежки – и немаленькие – пропали без всякой пользы для Германской империи. Лидер фениев де Валера и Пилсудский считаются в своих странах национальными героями, им строят памятники.

А потому меня откровенно смешат порой все еще раздающиеся выкрики: «Ленин – немецкий шпион!» Ну как же, он проехал через Германию в «запломбированном поезде», а потом подписал «похабный Брестский мир, по которому отдал немцам Украину».

Начнем с того, что «запломбированных поездов» было два. В одном ехали большевики, в другом – представители разных социалистических партий, которых тогда в России было не меньше, чем на барбоске блох. Вот только второй поезд, как выражался дед Щукарь, «покрыт неизвестным мраком», и разве что уж крайне серьезный эрудит с ходу назовет фамилию хотя бы одного его пассажира…

Далее. Выражение «похабный мир» выдумали вовсе не критики большевиков. Его (существуют мемуары) выкрикнул на митинге какой-то неизвестный солдат:

– Дайте мир, пусть хоть похабный!

Вот большевики и дали…

Украину отдала немцам не Советская Россия, а… сама Украина. К тому времени там уже было создано суверенное правительство, Центральная Рада, участвовавшая в переговорах наравне с Советской Россией, и вот она-то совершенно добровольно предложила кайзеровским генералам: «Приходите и володейте нами». И на Украину двинулись колонны солдат в касках с пиками под бодрое: «Айн! Цвай! Драй!» Советская Россия, не имевшая ничего, что могло бы отдаленно сойти за армию, помешать этому физически не могла…

Но особенно насмешил меня один покойный писатель. Имени называть не стану – я очень люблю его прежние книги. Но вот в последней он написал такое, чему цензурного определения не подберешь: недрогнувшей рукой вывел, что немцы, отправляя Ленина в «пломбированном вагоне» в Россию, дали ему с собой на революционные расходы ни много ни мало… семь миллионов марок золотом. Миллионов. Золотом. Я подумал сначала, что ошибся, пересчитал нули – нет, все правильно, семь миллионов.

Вот тут меня прошибло. Взрослый же человек… Чтобы расправиться с этой байкой, понадобилось минут пять. Германская золотая монета существовала в двух видах: двадцать марок (вес 7,8 г) и десять (соответственно вполовину меньше). Простейший подсчет на телефонном калькуляторе показал: весить это золотишко должно было пятьдесят пять тонн. Чтобы узнать грузоподъемность германских дореволюционных товарных вагонов, понадобилось подойти к полке и вытащить соответствующий том Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона – там есть и такие вещи. Золото – металл компактный, но весьма тяжелый. Согласно простейшим расчетам (а сложные здесь и не нужны), получалось, что к «пломбированному вагону» немцы должны были прицепить два товарняка с золотом. Везти их через всю Германию, потом на пароме – в Стокгольм, а оттуда – по железной дороге в Петроград. Надо полагать, с солидной вооруженной охраной – как-никак 55 тонн золота… А в Петрограде еще и перегружать куда-то, опять-таки под солидной охраной. Но ни одна живая душа воспоминаний о столь необычном зрелище не оставила…

И наконец: а откуда у Германии, к концу войны потратившей весь золотой запас на закупки через нейтральные страны жизненно важной продукции, нашлось лишних 55 тонн драгоценного металла, чтобы отдать его каким-то социалистам-горлопанам?

И наконец, каков же итог здесь? А он печален для Германии – в который раз. Никаких выгод от Октябрьской революции немцы не получили. У них у самих вскоре грянула революция, после чего Советская Россия с превеликим удовольствием денонсировала Брестский мир. Кайзер бежал в Голландию (правда, отрекаться от престола не стал), немцы, выкачав из Украины некоторое количество продовольствия (если поделить на все население Германии, получится совершенно ничтожная цифра), ушли домой.

И вот тут-то настал черед советского реванша. Теперь уже Советская Россия приложила все силы, чтобы превратить германский бунтарский хаос в красную революцию. В Германию потоком хлынуло оружие, золото, пропагандистская литература. Туда толпами отправляли коммунистов, немцев по происхождению, не забывших язык, специалистов по организации Германской ЧК и «красных сотен», которым предстояло в «день Икс» захватить стратегические объекты. Причем все это особенно и не скрывалось. Это все было очень серьезно – сторонников у большевиков в Германии имелось немало. Да, дело провалилось. Но шансы на успех были серьезные.

К чему я подвожу читателя чуточку длинным и кружным путем? Да к нескольким нехитрым мыслям. Революция или переворот (иногда меж ними трудно провести четкую грань) очень часто финансируются иностранными деньгами. И часто вложившие денежки «спонсоры» не находят в подопечных не то что шпионов, но даже агентов влияния – но когда они понимают, как цинично их использовали исключительно к собственной выгоде, уже поздно на что-либо повлиять…

А вот теперь самое время вернуться в Российскую империю, к переворотам Елизаветы Петровны и Екатерины.

Переворот Елизаветы до сих пор сплошь и рядом изображается в этаком опереточно-облегченном стиле. Так иногда бывает. В кино. В жизни все гораздо сложнее.

Изображается так: однажды ночью Елизавета, браво нацепив кирасу поверх платья, явилась в казармы гренадерской роты Преображенского полка, напомнила солдатам, что она – родная дочь Петра Великого, а на престоле сидит дальняя родственница, седьмая вода на киселе, натащившая к тому же в Россию уйму немцев, которые обсели все хлебные должности, и собирается править страной как собственным имением. Какая русская патриотическая душа это стерпит? Солдаты и не стерпели. Хлынули за Елизаветой, арестовали правительницу Анну Леопольдовну, малолетнего законного императора Ивана Шестого (по младенчеству решительно не понимавшего, что вокруг происходит), еще нескольких сановников. И на престоле на двадцать лет утвердилась государыня Елизавета.

В жизни все сложнее. Перевороту предшествовала долгая, как сказали бы мы сегодня, подготовительная работа: Елизавета долго завоевывала популярность у гвардейцев: присутствовала на полковых праздниках, сидела за обедом у простых солдат, крестила у них детей.

А позже уже сама задавала рядовым гвардейцам обильные роскошные обеды – что требует немалых денег, а с ними у полуопальной принцессы всегда было скверно.

Деньги поступали из Швеции – через посредство лейб-медика принцессы Лестока (по совместительству – агента французской разведки). Более того – во время тайных переговоров шведы были готовы помочь заговорщикам Елизаветы своими гвардейскими частями. Интерес шведов лежал на поверхности – они хотели вернуть территории Прибалтики, завоеванные (а потом честно купленные у них) Петром Первым. На словах Елизавета обещала хоть Луну с неба. Бюрократы-шведы даже составили секретный письменный договор, где все было четко прописано, – но Елизавета оттягивала подписание до последнего, ссылаясь на то, что следует соблюсти максимальную секретность. Так и не подписала. И, став императрицей, не вернула шведам ни кусочка земли (из-за чего потом произошли русско-шведские войны, неудачные для Швеции, потерявшей вдобавок и часть Финляндии).

Екатерина, задумав свергнуть мужа, оказалась в еще худшем положении. Чистокровная немка, она никак не могла сослаться на свое родство с Петром Великим. Здесь нужен был чисто материальный стимул – звонкое золото. Ради денег и карьеры гвардейцы возвели бы на престол, пожалуй, и эфиопскую принцессу, лишь бы ее золото было настоящим, полновесным. Такова уж была гвардейская мораль восемнадцатого столетия – и русская гвардия не была ни извращением, ни исключением. Золото решало многое, а карьеры в тот взбалмошный и бурный век очень часто добывались шпагой.

Деньги, по некоторым источникам, дали англичане, кажется, через посредство датского банкира Кнутсена. Никаких выгод они от этого не получили. А вскоре Екатерина столкнулась с коварством Англии – в первый, но не в последний раз. Оказалось, что, строго говоря, Россия и Англия находятся… в состоянии войны! Потому что всю вторую половину Семилетней войны Англия тайно субсидировала Пруссию, воевавшую в том числе и с Россией. Через три года после окончания войны пришлось заключать уникальный мирный договор – до этого не объявляя друг другу войну и не воюя. Бывают в истории Большой Политики и такие курьезы…

В 1780 г. последовало очередное обострение отношений. Русские войска взяли турецкую крепость Очаков, одну из сильнейших, считавшуюся неприступной. Возможно, русские просто не знали, что военные специалисты всей Европы считают Очаков неприступным, – вот и взяли по известной русской бесшабашности. Англичане предъявили форменный ультиматум, требуя вернуть Очаков Турции – чтобы восстановить таким образом справедливость, надо полагать. У англичан было в обычае заступаться за «обиженные» страны – при том, что сами они чужие территории захватывали прямо-таки с простодушным цинизмом. Екатерина категорически отказала, Очаков так и остался русской крепостью – а Екатерине доброжелательности к Англии это не прибавило, наоборот.

У англичан были и другие веские причины для беспокойства – за десять лет до этого в Чесменской бухте (на побережье Малой Азии) русская эскадра разбила и практически уничтожила турецкий флот.

На Средиземном море появился новый сильный игрок, с которым следовало считаться, – а это англичан категорически не устраивало. Они еще в середине XVIII в. разработали главную доктрину своей европейской политики: не допускать чрезмерного усиления в Европе какого-то одного государства, способного всерьез угрожать английским интересам (тот же Черчилль упоминает об этом часто и откровенно).

В Англии стали раздаваться голоса, что с Россией следует воевать, пока она как раз не усилилась чрезмерно. Но по зрелом размышлении от этой идеи благоразумно отказались. Ничего не получилось бы. На суше Россию было не достать – проще говоря, оказалось некого науськать. Пруссия слишком хорошо помнила, что такое русская армия, однажды непринужденно заглянувшая в Берлин, – и сделали выводы. Швеция, только что чувствительно получившая от России по сусалам (тогда и потеряла часть Финляндии), боевым пылом тоже не горела. Австрия – тем более. Устраивать морскую экспедицию на Балтику с нападением на Кронштадт тоже было проблематично: кроме русского, там действовали датский, шведский и прусский военные флоты, еще неизвестно как отнесшиеся бы к английскому вторжению. Ну а Средиземное море… К тому времени Великую Британию смело можно было назвать повелительницей морей – но вот Средиземное, не впадая в излишний патриотизм, после разгрома Турции смело можно было назвать русским озером. Никакой флот, даже самый сильный, не способен воевать без поддержки с берега, баз и берегового снабжения. А вот баз у англичан в Средиземноморье как раз и не было. Зато русские корабли базировались на греческих островах и в нескольких итальянских портах. К тому же у них в распоряжении был «москитный», но весьма многочисленный флот греческих пиратов, получавших от русских нешуточную поддержку оружием, деньгами и боеприпасами – в основном для борьбы с турецкими кораблями и кораблями мусульманских стран Средиземноморья (некоторые греки нахально действовали под русскими флагами, на что русские смотрели сквозь пальцы).

Одним словом, в Средиземном море Россия сидела прочно. Быть может, канцлер Екатерины Безбородко не так уж и преувеличивал, когда говорил своим молодым дипломатам:

– Не знаю, молодые люди, как будет при вас, а вот при нас ни одна пушка в Европе без нашего позволения выстрелить не смеет!

Нужно еще учитывать, что в Средиземноморье базировались флоты Франции и Испании – давних и упорных соперников Англии, вряд ли принявшие бы ее сторону в англо-русской морской войне. Та же Франция всерьез опасалась усиления России на Средиземном море, агенты французской разведки даже пытались совершить несколько диверсий на русских верфях в Крыму и Новороссии (но были вовремя сцапаны русской контрразведкой). Однако вековая ненависть к Англии могла и пересилить – как и у Испании.

В общем, англо-русской войны на сей раз не получилось. А к Великой Британии Екатерина уже давно испытывала самую стойкую неприязнь – соперники определились. Состоялся еще один эпизод натуральнейшей «холодной войны». Изо всех сил пытаясь разгромить северо-американских «мятежников», англичане, не полагаясь только на собственные силы, наняли в германских государствах (в основном Гессене) изрядное количество солдат. И обратились к России с просьбой предоставить для той же цели двадцатитысячный экспедиционный корпус.

Екатерина решительно отказала. Она оказалась в сложном положении. С одной стороны, как государыня, правившая по всем правилам абсолютизма, не могла питать никакой симпатии к чьим бы то ни было «мятежным подданным». С другой – подворачивался удобный случай нанести Англии ущерб, не прилагая для этого никаких трудов. Как опытный политик и государственный деятель она выбрала второе. Правда, и «мятежников», в отличие от монархической же Франции, не признала…

И вскоре пошла еще дальше. Проиграв на суше, англичане старались на море максимально затруднить торговлю новорожденной республики с европейскими странами. Английские военные корабли стали захватывать корабли нейтральных стран с самыми мирными грузами, отчего торговля с Америкой резко сократилась, а иногда и вовсе прерывалась.

Тогда Екатерина объявила декларацию о вооруженном нейтралитете. Она провозглашала право торговых судов нейтральных стран посещать порты воюющих держав; на нейтральных судах собственность воюющих держав провозглашалась неприкосновенной, за исключением оружия, боеприпасов и военного снаряжения. Все препятствия, чинившиеся англичанами торговле с США, объявлялись незаконными (как оно и было согласно тогдашнему морскому праву).

Причем это были не пустые слова. На важнейшие торговые морские пути вышли три русских военных эскадры, готовые силой обеспечить принципы «вооруженного нейтралитета». К ним примкнули флоты Швеции и Дании, тоже крайне заинтересованные в торговле с США. Англичане злились, но на вооруженный конфликт пойти так ни разу и не решились – последствия могли оказаться самыми непредсказуемыми…

Англичане в ответ попытались сколотить антирусскую коалицию в крайне тяжелый для России момент – когда Россия одновременно вела войны на юге с Турцией (1787–1791), а на севере – со Швецией (1788–1790). Провалилось. Что любви и доверия у Екатерины к Англии не прибавило.

Было время, когда отношения чуточку улучшались. Обе страны сближало и резко отрицательное отношение к французской революции (и особенно казнь венценосной четы), и чрезмерная активность молодого генерала Бонапарта в Италии. Английские банкиры даже предоставляли России кредиты. Отношения иногда улучшались, но никогда не теплели – каждая страна уже понимала, что другая является ее главным геополитическим противником.

В общем, когда-когда, а уж при Екатерине Великой английская коса не pаз с хрустом ломалась о русский камень…

Человек без могилы

А вот теперь, пожалуй, стоит рассказать об одной из самых зловещих фигур английской общественной мысли – философе Иеремии Бентаме. Эта фигура наводила страх и при жизни и продолжает наводить после смерти – да-да, так уж получилось, не удивляйтесь, потом я об этом расскажу…

Один из столпов информационной войны XVIII в. – без преувеличения. Человек, предвосхитивший некоторые идеи гитлеровцев, да и тюремщиков последующих времен. Автор философии, которую крайне легко применить к самым человеконенавистническим делам. Но давайте по порядку…

Молодого Бентама, получившего неплохое образование, приютил у себя в усадьбе, узрев в нем крайне перспективного кадра, всесильный лорд Шелберн, один из руководителей набравшей в то время силу Ост-Индской компании – едва ли не параллельной власти в стране. Один из современников писал: «Лорд Шелберн был от Бентама в таком восторге, что поселил его в своем поместье, точно тот был новым воплощением сэра Фрэнсиса Бэкона или сэра Исаака Ньютона. Предоставил английского и швейцарского редакторов, чтобы обеспечить распространение его писаний во всех англо- и франкоговорящих странах». Добавлю от себя: и в испаноязычных тоже, интересы Ост-Индской компании простирались и туда.

Потом Бентама зачислили на службу в министерство иностранных дел.

Шелберна наверняка восхитила еще и созданная Бентамом в то время новая этическая теория, так называемый утилитаризм, трактующий моральную ценность поступков (любых!) в зависимости исключительно от их полезности. Сам Бентам разъяснял: морально только то, «что приносит наибольшее счастье наибольшему количеству людей». А это страшненькая теория. Потому что под нее можно подверстать все что угодно. Если что-то приносит радость большинству, это еще не значит, что оно гуманно, этично, идет на пользу людям. Большинство бывает разное, с самыми разными интересами… Большинству североамериканских колонистов приносило только радость уничтожение индейцев и захват их земель. Было время, когда радость большинству людей приносили публичные зверские казни, куда они сбегались поглядеть толпами. Было время, когда большинству населения, что уж там, приносила радость конфискация еврейских предприятий, погромы еврейских магазинов и оттеснение евреев на задворки жизни, а там и в концлагеря. Большинству американских плантаторов доставляло только радость владение рабами, как большинству русских помещиков – владение крепостными крестьянами. И так далее, и тому подобное. Подобные примеры можно перечислять очень долго. Ну а применительно к Великой Британии, как я только что говорил, утилитаризм служил идейной основой для истребления не только индейцев, но и индусов, африканских негров в тех странах, которые англичане позже взялись завоевывать, туземцев Австралии, Тасмании и многих других «недочеловеков». Очень удобная была теория, ко многому можно было применить. К собственным сервентам, массами высылавшимся в Америку, тоже…

Интересы Бентама были крайне разносторонними. Не чужд он был и «банковскому делу, о чем написал трактат „В защиту ростовщичества“». Суть ясна из цитаты самого Бентама: «Моя старая мечта состоит в том, чтобы проценты были так же свободны, как и любовь». Другими словами, проценты дозволены самые людоедские, потому что это полезно – ростовщикам, конечно, но никак не их должникам.

Что до любви, взгляды на нее у Бентама были достаточно своеобразными. Один из его трактатов назывался «О педерастии», в котором Бентам защищал не только это занятие, но и скотоложство (объективности ради нужно уточнить: неизвестно, был ли Бентам практиком или только теоретиком).

Ну а попутно Бентам занимался самой настоящей информационной войной. В 1789 г., когда мирным вроде бы созывом Генеральных Штатов во Франции понемногу раскрутилась кровавая вакханалия революции, по Парижу гуляли тысячи брошюр, высмеивавших и дискредитировавших королевскую власть. Большая их часть печаталась по ту сторону Ла-Манша, в ведомстве, которым как раз и заведовал Иеремия Бентам…

Который наверняка имел отношение и к «деньгам на революцию» – британцы снабжали золотом самые разнообразные политические силы. Речь шла об ослаблении векового соперника, а значит, чем больше будет хаоса, тем лучше. Лет сто назад британская разведка эту тактику уже пускала в ход, спонсируя во Франции и гугенотов, и католиков.

(Интересная подробность. Одним из первых шагов революционного правительства Франции была отмена внешних таможен – как пережитка монархии. После чего любой купец, в первую очередь английский, мог ввозить в страну товары кораблями, не платя и медного гроша пошлины. А параллельно была распушена еще сохранявшая кое-какие мускулы французская Ост-Индская компания – опять-таки как пережиток отжившей свое монархии. Кому это было на пользу в первую очередь, вы и без меня догадаетесь, не маленькие.)

Но, пожалуй, вершиной торжества Бентама была тюрьма нового типа, названная «Паноптикон» и созданная Бентамом на пару с братом Самуэлем, известным механиком. Иеремия поставлял идеи, Самуэль рисовал чертежи.

Собственно, это была не тюрьма, а трудовой лагерь. По замыслу братишек Бентамов, взрослые день и ночь, посменно должны были работать на станках, а приводили их в движение их же собственные дети – так же посменно кружились на каруселях, присоединенных к станкам ремнями и маховиками. За рабочими предполагалось поддерживать непрерывный контроль при помощи сложной системы зеркал – чем не нынешние видеокамеры? И наконец, над входом предполагалось укрепить вывеску «Если бы они трудились на воле, не стали бы здесь рабами». Сравните с вывеской над воротами одного из нацистских концлагерей: «Труд делает свободным». Как по мне, разница невелика.

Вот эта идея Бентама откровенно не пошла. Ее не стали внедрять и в самой Англии, привыкшей ко всякому зверству. В 1787 г. Бентам посетил Россию, добился аудиенции у князя Потемкина и попытался его заинтересовать столь передовым проектом. Свидетелей беседы не было, но, судя по тому, что Бентам вскоре покинул Россию, где так и не было внедрено абсолютно ничего похожего, Потемкин столь прогрессивную идею отверг, быть может, с помощью тех народных словечек, на которые он был большой мастер. Светлейший князь был человеком крутым и суровым, но не жестоким и лишенным хотя бы капли садизма. Наверняка он как сущий варвар оказался не в состоянии воспринять передовые достижения европейской цивилизации…

Когда во Франции короля Людовика окончательно свергли, Бентам объявился и там и предложил свой проект якобинцам – самому радикальному крылу революционеров. При этом он соглашался вести все работы под собственным руководством и совершенно бесплатно: «Позвольте мне создать тюрьму по этой модели, и я сам буду тюремщиком. Нация ничего не потеряет: я буду работать бесплатно. Чем больше я об этом думаю, тем определеннее мне кажется, что осуществление проекта должно быть в руках его автора».

Якобинцы, недолго посовещавшись, прогрессивный проект решительно отклонили. Ни при какой погоде не из гуманизма – гуманизмом эти ребятки никогда не заморачивались. Просто «Паноптикон» смотрелся слишком затратным и хлопотным предприятием. С «врагами народа» (вот именно, этот термин ввели как раз французские революционеры) они предпочитали расправляться дешевле, быстрее и незатейливее: десятками вели на гильотину, набивали «врагами народа» баржи и топили, связывали по несколько десятков человек одной веревкой и расстреливали.

(С одним из таких расстрелов связан трагикомический случай. Когда стали сличать число трупов со списком смертников, обнаружились два совершенно неизвестных покойника, ни в каких списках не значившиеся. Тут только кто-то вспомнил, что двое приговоренных орали, надсаживаясь, что никакие они не враги народа, а самые натуральные революционные полицейские. По запарке их допустили в расход вместе с остальными. Ну пожали плечами; издержки революции… Тем дело и кончилось.)

Бентам пожал плечами, ничуть не огорчившись отказом, – в конце концов, «Паноптикон» был его личной самодеятельностью, а по службе у него были другие задания.

Которые он и взялся выполнять со всем пылом. Обнаружилось вдруг, что Бентам – чистой воды республиканец. Как говорил он сам, «я был бы плохим мыслителем и негодным гражданином, если бы, оставаясь сторонником монархии в Лондоне, не стал республиканцем в Париже». Вот такие англичане загадочные зверюшки, иногда их психологию обычному человеку понять трудно, как ни бейся.

На мелочи Бентам не разменивался: для многочисленной и влиятельной партии жирондистов (радикальные буржуа) он создал целую идеологическую платформу, предельно либеральную, где слово «свобода» повторялось чуть ли не через слово. Причем на первом месте стояла «свобода торговли». Под этим Бентам понимал то же самое, что впоследствии наши перестройщики: не должно быть ни малейшего вмешательства государства в любой бизнес, невидимая рука рынка расставит все по своим местам. Знакомо, не правда ли? Ну и наверняка подбрасывал золотишко наиболее перспективным членам партии – как же в таких делах без этого. Гранты – тоже не изобретение нашего времени.

Свободный рынок – может быть, вещь и хорошая. Однако Франция и Англия при осуществлении этих принципов оказались бы в заведомо неравном положении. Франция охвачена революционной смутой, все дела в расстройстве. Англия – самая развитая и передовая на тот момент промышленность, самый угнетаемый рабочий класс с самой низкой зарплатой, самым сильным капиталом, копеечным колониальным сырьем. Драка тигра с котенком…

Вообще английская разведка чувствовала себя во Франции как дома, внедрив своих агентов во все ключевые звенья государственного аппарата. Один из них проник даже в «узкое руководство», Комитет общественного спасения, состоявший не более чем из двух десятков человек. Органа власти выше в тогдашней Франции просто не было. Однако протоколы секретнейших заседаний прямо-таки потоком утекали оттуда за Ла-Манш. Вообще-то у революционной Франции была неплохая спецслужба – но, как не раз бывало в другое время и других местах, она сосредоточилась не на поиске иностранных агентов, а на охоте за «врагами народа», – а возможно, ее в этом направлении умело направляли. Кем был засевший так высоко «крот», французские контрразведчики так и не смогли выяснить – и не смогли этого сделать, как ни бились, современные историки.

Робеспьер, человек все же незаурядный, эту накинутую на страну иностранную шпионскую сеть чуял. Говорил открыто:

– Мне кажется, нас все время помимо нашей воли подталкивает «скрытая рука». Каждый день наш Комитет национального спасения делает то, что еще вчера решил не делать. Существует какая-то фракция, задача которой – разрушить комитет. Руководителей этой франкции мы не в состоянии обнаружить. Они – агенты иностранной силы. Эти агенты должны быть уничтожены, несмотря на их артистическое вероломство и маски, которые они всегда носят.

Как видим, анализ ситуации абсолютно верный. Вот только Робеспьеру не удалось уничтожить «масок» – это они в конце концов уничтожили его…

А Бентам процветал. Его даже сделали почетным гражданином революционной Франции. Не знаю уж, как его наградили на родине, но без вознаграждения он вряд ли остался – учитывая, какую пользу Англии принесли духовно окормленные им жирондисты…

Если бы с самого начала на революционную Францию навалилась коалиция европейских монархий с участием Англии, все было бы кончено очень быстро. Французская армия и военный флот находились в совершеннейшем расстройстве, большинство офицеров-дворян вышвырнуты из рядов, а то и казнены… И не было бы десятков тысяч жертв кровавого террора. Однако в задачу Англии входило совсем другое: создание на территории великого соперника хорошо управляемого хаоса. Поэтому несколько лет англичане ничего не предпринимали, да вдобавок удерживали от силовых акций тех европейских властителей, на которых имели влияние – а влияние они имели на многих… Была и другая, очень важная причина, вплотную связанная с нашей старой знакомой Старушкой Экономикой: за эти несколько лет английские торговцы при полном отсутствии во Франции таможен гребли деньги в две лопаты…

В конце концов французы подставились сами. Состоялась дискуссия о будущем революции, и было решено начать ее экспорт – нести свободу за границы на штыках. Причем самыми яростными и горластыми сторонниками этой идеи оказались прикормленные Бентамом жирондисты – война лишь увеличивала хаос и истощала ресурсы Франции, и без того скудные. Французская армия под крики о свободе («И свобода торговли!» – громче всех кричали жирондисты) двинулась в сопредельные страны. И получила ответный удар. Вот тут-то во Франции высадились и английские войска – правда, по той же методике. Прежде всего их корабли и морская пехота заняли стратегически важный французский военно-морской порт Тулон, одну из основных баз французского флота.

В провинции Вандея, где жили самые крепкие в вере французские католики, больше остальных ненавидевшие революцию с ее погромами церквей, убийствами священников и прочими кровавыми ужасами, вспыхнуло восстание. Англичане помогали деньгами, оружием и боеприпасами, перебрасывали туда бежавших из Франции от гильотины роялистов. Они прекрасно понимали, что относительно небольшая Вандея не в состоянии победить всю остальную Францию – но чем дольше длилась партизанская война в Вандее и ответный, совершенно лютый террор революционеров, тем больше было хаоса, тем больше слабела страна. Через сто с лишним лет ту же методику англичане используют, помогая русским белогвардейцам, – ровно столько, чтобы они, упаси бог, не одержали решительной победы, чтобы кровавый хаос продолжался как можно дольше, – а под шумок выкачивали богатства оккупированного ими Русского Севера, начиная с пушнины.

Англичане не смогли предвидеть одного – явления Наполеона Бонапарта, много лет представлявшего потом серьезную угрозу английским интересам. Хотя на примере собственного Кромвеля могли бы вспомнить: многие революции выдвигают ярких и сильных вождей, из тех, на кого, как говорится, никто и подумать не мог…

Иеремия Бентам пережил и вождей французской кровавой заварухи, и Наполеона, и короля Георга Третьего, скончавшись в 1832 г. в почтеннейшем возрасте восьмидесяти четырех лет. Могилы у него нет, и каждый, кому захочется, после соблюдения небольших формальностей может его увидеть. Да, представьте себе, так и обстоит…

Согласно подробному завещанию самого Бентама, его тело после смерти забальзамировали и посадили в удобном кресле, в стеклянной витрине, в главном здании Университетского колледжа Лондона (в южной угловой части). Там он пребывает и сегодня. Тело сохранилось вполне удовлетворительно, но голова пострадала от времени, и ее пришлось заменить восковой копией. Время от времени (опять-таки согласно завещанию Бентама) мумию в кресле приносят в профессорскую аудиторию, когда там идут ученые дискуссии. Как себя чувствуют профессора в таком соседстве, мне неизвестно. Вполне возможно, совершенно непринужденно – это уже традиция, а традиции в Англии любят и уважают.

Вот только мне иногда кажется: есть какая-то полумистическая справедливость в том, что земля Бентама не приняла…

Английская мозаика

Оставив кровь и политику, поговорим о всякой всячине – иногда печальной, иногда славной, иногда откровенно забавной…

Английские короли и королевы XVIII в. обитали во дворцах, изрядно оскудевших художественными ценностями по сравнению с докромвелевскими временами. В свое время дворец Хэмптон-Корт был буквально набит самыми разнообразными предметами искусства и древностями. Собирать эту коллекцию начал кардинал Уолси, от него это увлечение перешло к Генриху Восьмому, Елизавете и последующим монархам, как-то незаметно превратившись в традицию – а традиции в Англии, можно в сотый раз повторить, любят и чтят. Картины лучших мастеров того времени, огромная коллекция старинной мебели и музыкальных инструментов, всевозможные редкости.

Карл Первый, продолжая традицию, собрал в своем дворце Уайтхолл великолепную картинную галерею. Там были двадцать восемь полотен Тициана, девять – Рафаэля, четыре – Корреджио и семь – Рубенса. Многие картины были на библейские сюжеты, что сыграло в их судьбе зловещую роль после казни короля и перехода власти к пуританам с их весьма специфическими взглядами на живопись, театр, музыку. Все картины, на которых были изображены Христос или Дева Мария, пуритане уничтожили. Считается, что они сожгли три работы Рафаэля и четыре картины Леонардо да Винчи. Некоторые продали за смешные даже по тем временам деньги – «Венеру» Тициана, портрет Карла Первого работы Ван Дейка, наброски Рафаэля к шпалерам Сикстинской капеллы. Часть «нескромных» картин второпях не стали сжигать, а просто запрятали подальше. О них забыли, благодаря чему они и сохранились – например, полотно знаменитого фламандского художника Яна Госсарта Мабузе (ок. 1478–1532) «Адам и Ева», которое и сегодня висит в Хэмптон-Корте.

А потом принялись, опять-таки по дешевке, распродавать не то чтобы «идеологически вредные», но, безусловно, принадлежавшие к «презренному наследию монархии» поминавшиеся коллекции, в том числе личные вещи королей. Зеркало кардинала Уолси, украшенное его монограммой, ушло за пять фунтов – цена коровы или годовой заработок поденщика на ферме. На аукционах Кристи или Сотби за прогулочную трость Генриха Восьмого, несомненно, запросили бы астрономические суммы – пуритане ее в 1649 г. сбыли с рук за пять шиллингов, даже не фунтов, а шиллингов. Богато украшенные перчатки того же Генриха ушли вообще за шиллинг…

(Занятно, что примерно то же самое произошло в конце двадцатых годов в Советской России, в Ленинграде, когда на аукционах (памятных по рассказу Зощенко и «Двенадцати стульям» Ильфа и Петрова) распродавали множество «вещей из дворца». Они действительно были из Зимнего дворца, хотя, разумеется, принадлежали не императорской фамилии – такие «сливки» сняли оборотистые иностранные дельцы вроде небезызвестного стервятника Арманда Хаммера. Но все же из дворца, тут без обмана – из комнат прислужников рангом пониже, простых лакеев и прочей приближенной к императорской семье обслуги, мебель, статуэтки, подсвечники и прочая мелочовка.)

Когда будущий знаменитый наш историограф Карамзин двадцатитрехлетним ездил в Англию, осматривая Лондон, он видел там и медную статую Карла Первого, самую что ни на есть доподлинную, спасенную в свое время при обстоятельствах откровенно забавных. После казни короля статую сбросили с пьедестала, но не придумали пока, что с ней делать, так и валялась. Тут появился некий медных дел мастер и попросил продать монумент ему как материал для работы. Не усмотрев в этой просьбе ничего особенного, статую ему охотно и продали как металлолом.

Вот только медник оказался тайным роялистом. Статую он старательно закопал у себя на заднем дворе, а потом отлил превеликое множество подсвечников, выставив их на продажу как сделанные из памятника «низверженному тирану». Пуритане их охотно расхватывали на сувениры, как горячие пирожки, – и я крепко подозреваю, что оборотистый медник на эти подсвечники потратил гораздо больше меди, чем то количество, из которого была отлита статуя, – кто бы ее перед продажей взвешивал, кто бы проверял? Ну а потом, когда на престоле оказался Карл Второй, медник к нему статую привез и рассказал историю ее спасения. Карл (тогда еще не Старина Роулли) долго смеялся и вознаграждение спасителю отцовского монумента отсыпал щедрое. Так что мастеровой заработал на медном короле очень даже неплохо, причем два раза.

(Вот, кстати, о Карамзине. Как-то незаметно сложилось убеждение, что самые красивые девушки в Европе – француженки, а самые страшненькие – англичанки. Однако молодой Карамзин рисует совершенно иную картину: «Так, друзья мои! Англию можно назвать землею красоты – и путешественник, который не пленится миловидными англичанками, который – особливо приехав из Франции, где очень мало красавиц, – может смотреть равнодушно на их прелести, должен иметь каменное сердце. Часа два я ходил здесь по улицам единственно для того, чтобы любоваться дуврскими женщинами, и скажу всякому живописцу: „Если ты не был в Англии, то кисть твоя никогда совершенной красоты не изображала!“» То ли в том столетии стандарты женской красоты были другими, то ли дело в личных вкусах Карамзина – теперь уже и не узнаешь, а машины времени у нас как не было, так и нет…)

Восемнадцатый век – время расцвета в Англии (как и в других европейских странах) литературы, искусства, науки. Начну с литературы как предмета наиболее мне близкого.

Даниэля Дефо и Джонатана Свифта представлять читателю нет нужды – я своего читателя уважаю. Однако, кроме этих двух классиков, от того времени до нас дошли и другие английские романы, которые, на мой взгляд, отлично читаются и сегодня. В первую очередь это книга Генри Фильжинга (1707–1754) «История Тома Джонса, найденыша» – возможно, первый в английской литературе приключенческий роман. Перечитывал недавно – право слово, он того стоит, хотя и напрягает чуточку тяжеловесный, старинный слог. Остаются занимательными романы Тобиаса Смоллета (1721–1771) «История Родерика Рэндома» и «Похождения Хамфри Клинкера». Переиздавались не так давно, но особенной популярностью не пользуются романы Лоренса Стерна (1713–1768) «Жизнь и мнения Тристама Шенди, джентльмена» и «Сентиментальное путешествие мистера Йорика по Франции и Италии».

Между прочим, второй из них содержит неразрешимую литературоведческую загадку, правда, насквозь шутливую. Завершается роман тем, что мистер Йорик и его сосед по комнате в гостинице лежат на кроватях, и меж ними проходит молоденькая смазливая служанка. Последняя фраза такова: «Я протянул руку и схватил красотку за». Даже без точки – Стерн не успел ее поставить, смерть помешала. И вот уже не одно столетие отдельные циники гадают: за что же именно повеса-англичанин схватил красотку? Согласитесь, тут возможны варианты…

А если серьезно, во второй половине XVIII в. жил и работал великий шотландский бард Роберт Бернс, проживший до обидного мало (1759–1796) (опять эта проклятая, мистическая какая-то цифра 37, слишком часто всплывающая, когда речь зайдет о поэтах…). Вот уж кто не забыт – вспомните песни на его стихи фильмов «Школьный вальс» и «Здравствуйте, я ваша тетя!». А «Шотландская застольная» Бернса, как рассказывают те, кто там бывал, – до сих пор самая любимая песня его земляков.

И уж кто-кто, а любители фантастики никогда не забывают, что именно Англия стала родиной «готического романа» – то, что сейчас называется «роман ужасов» или horror. И помнят классиков жанра – Горация Уолпола (1717–1797), Анну Радклиф (1764–1823), Мэтью Грегори Льюиса (1775–1818).

И наоборот. Давненько уже (и справедливо) прочно забыт и в самой Англии Сэмюэл Ричардсон (1681–1761). Самое время вспомнить известное латинское изречение Sis transit gloria mundi – «Так проходит мирская слава».

А ведь когда-то в Европе, быть может, не было писателя популярнее, и эта популярность сохранялась десятки лет после его смерти, по крайней мере, еще в пушкинские времена. Ричардсон был форменным трубадуром высокой морали. В его книгах добродетель всегда вознаграждается по заслугам, порок бывает неотвратимо наказан – большим идеалистом был мистер Ричардсон…

В его романе «Памела, или Вознагражденная добродетель» главная героиня, скромная служаночка Памела, подвергается постоянным домогательствам некоего развратного сквайра Б. (очевидно, из-за гнусности характера полной фамилии не удостоенного). Однако все покушения на ее честь благонравная Памела решительно отбивает. И случается чудо, оно же благостный хеппи-энд: сквайр, окончательно убедившись, что девушка «не из таких», морально перерождается, по-настоящему в нее влюбляется, и роман заканчивается веселой свадьбой.

Гораздо меньше повезло Клариссе, героине романа с устрашающе длинным названием: «Кларисса, или История молодой леди, охватывающая важнейшие вопросы частной жизни и показывающая в особенности бедствия, проистекающие из дурного поведения как родителей, так и детей в отношении к браку».

Вот там все иначе и гораздо печальнее. Непорочную Клариссу цинично совращает опытный соблазнитель. Обесчещенная девушка умирает от стыда (видимо, в восемнадцатом веке девушки в такой ситуации от стыда еще умирали). Возмездие, разумеется, виновника ее гибели настигает: измученный угрызениями совести, он погибает на дуэли. Ну а родители попали под раздачу оттого, что проявили одни к дочери, другие к сыну беспечие и равнодушие, что и привело к трагедии.

А знаете, в чем парадокс? Роман совершенно забыт, а вот имя главного героя прекрасно сохранилось в обиходе, став прямо-таки синонимом легкомысленного ухажера. Его звали Ловелас…

В третьем, и последнем, романе «История сэра Чарльза Грандисона» Ричардсон изобразил свой идеал человека: молодой сэр Чарльз – олицетворение всех и всяческих добродетелей, какие только существуют на белом свете, набожный, рассудительный, такой правильный, что правильнее и не бывает. Книга буквально перегружена морализаторскими проповедями во славу добродетели, так что А. С. Пушкин оставил о ней иронические строки:

…И бесподобный Грандисон,

Который нам наводит сон…

Лавина морализаторства, умилявшая и захватывавшая читателей XVIII в. (и особенно читательниц), в пушкинские времена уже казалась смешной и устаревшей и действительно могла бы служить вместо снотворного. Ну а идеальные герои, подобные беспорочному Грандисону, в реальной жизни как-то не встречались…

В 1712 г. произошло событие, как модно нынче говорить, знаковое – на свет вполне взрослым появился персонаж по имени Джон Буль, ставший прямо-таки национальным символом Англии, какого, пожалуй, ни в одной другой стране не сыщешь. Прошло какое-то время, и едва произносили «Джон Булль», становилось ясно, что речь идет об англичанине.

Интересно, что придумал его не англичанин, а шотландец Джон Арбетнот, личный врач королевы Анны и друг Джонатана Свифта. Не кистью на бумаге изобразил, а сделал героем памфлета «История Джона Булля». Это уже позже Джон Булль попал в руки художников и за последующие триста лет стал героем неисчислимых рисунков и карикатур – от благодушных до злобных (как это водилось в советской пропаганде).

Вот что писал о нем дореволюционный Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона: «Джон Булль – юмористическое олицетворение типичного англичанина. Д. Булль более или менее груб, упрям, откровенен, одарен здравым смыслом, патриот и презирает все не-английское. На карикатурах он изображается коренастым, краснощеким, рыжеволосым, постоянно готовым к боксу».

А вот современный английский автор: «Англичане могли выбрать национальным символом кого угодно – от моряка до поэта. Но они выбрали торговца… Здесь мы имеем автопортрет гораздо более верный, чем хотелось бы многим англичанам. Джон Булль, как и приличествует нации лавочников, – торговец. Он неистово независим и горд, много пьет и отличается истинно бычьей невозмутимостью. К тому же он человек темпераментный, любит посетовать, а по отношению к Николасу Фольгу, олицетворяющему Голландию, исполнен высокомерного презрения, как и ко всем иностранцам. Хотя впоследствии Джон Булль претерпел немало модификаций, становясь менее склонным к вспышкам гнева и более респектабельным, некоторые черты остались постоянными. Его неизменно изображают с округлым животиком, солидным, миролюбивым и чуть сонным. Он более склонен утверждать то, что по его суждению, абсолютно очевидно, чем заниматься рассуждениями. Он верит в Закон и Порядок и инстинктивно консервативен. Он любит свой дом, надежен, жизнерадостен, честен, практичен и яростно привержен своим свободам».

Одним словом, персонаж вымышленный, но сыграл все же достаточно большую роль в истории Англии – и во многом совпадает с психологическим портретом истинного британца, а потому заслуживает, мне кажется, подробного рассказа…

После культурного погрома, учиненного пуританами в том числе и в живописи, которую они тоже категорически не одобряли, изобразительное искусство Англии (в отличие от театра) восстанавливалось трудно. Вплоть до XVIII в. ведущие позиции здесь занимали иностранцы – немец Ганс Гольбейн-младший, голландцы Даниэль Мейтенс, Пауль ван Сомер, фламандец Антонис ван Дейк. Однако именно в георгианскую эпоху возродилась национальная школа живописи, давшая не только Англии, но и миру трех крупнейших художников: Уильяма Хогарта (1697–1764), Джошуа Рейнольдса (1723–1792) и Томаса Гейнсборо (1727–1788). К сожалению, рассказать о них подробно нет возможности – формат книги не позволяет привести значительное число репродукций. Но художники замечательные. Можно упомянуть, что именно благодаря Рейнольдсу мы знаем в лицо многих английских знаменитостей XVIII в. – от герцогов и адмиралов и до литераторов, от министров до актеров. Всего Рейнольдс написал более двух тысяч портретов, основная их часть, как и автопортрет художника, хранится сейчас в Национальной галерее в Лондоне.

Зная, что первые три Георга очень любили музыку, в Англию в надежде на хорошую карьеру переселялись многие европейские музыканты. Решил попытать счастья и сын полкового музыканта из Ганновера Фридрих Вильгельм Гершель, изменивший имя на Уильям. Он действительно одно время работал органистом и учителем музыки, но мировую известность и пару строк в энциклопедиях обрел совершенно в другой области. Заинтересовался оптикой и астрономией. Интересно, что денег на телескоп у него не было, и Гершель наблюдал звездное небо невооруженным глазом – совершенно как в античные времена. Именно так, простым глазом, 13 марта 1781 г. он открыл новое подвижное небесное светило, принял его сперва за комету, но вскоре выяснилось, что это неизвестная прежде планета Солнечной системы – Уран. За это открытие Гершель удостоился награды Королевского научного общества и получил должность королевского астронома. Вот тут появились и телескопы, о которых скромный органист раньше мог только мечтать. Уже с их помощью Гершель открыл спутники Урана Оберон и Титан, два спутника Сатурна, в 1783 г. обнаружил, что Солнечная система движется в направлении созвездия Геркулеса, открыл множество туманностей и звездных скоплений, став отцом-основателем звездной астрономии. Словом, музыкантом королевским земляк не стал, но навечно вписал свое имя в историю астрономии. Интересно, что его сестра Каролина, разделявшая увлечения брата, стала первой в мире женщиной-астрономом: открыла 8 комет и 14 туманностей, помогала брату в наблюдениях, составила каталог открытых им туманностей – а их было немало.

Нужно обязательно упомянуть, что в Англии тогда работали Адам Смит и Дэвид Рикардо, которых сегодня считают отцами политэкономии.

Но главное, пожалуй, – именно в восемнадцатом веке, именно в Англии свершился один из важнейших прорывов в медицине – было открыто оспопрививание. По-моему, это заслуживает отдельного обстоятельного разговора.

Ныне оспа исчезла совершенно, ее перестали в обязательном порядке прививать всем младенцам уже несколько десятилетий назад (хотя у автора этих строк, как и у всех его ровесников, след от прививки сохранился). Поэтому современному человеку трудновато понять, каким ужасом оспа была для человечества несколько столетий назад…

Кое в чем она была пострашнее чумы и холеры. Законы распространения эпидемий до сих пор остаются для современной медицины загадкой, хотя некоторые энтузиасты считают, что они должны существовать, и даже пытаются их исследовать, что особого успеха пока не принесло. Так вот, оспа была известна еще в древние времена, но добрую пару тысячелетий словно бы «спала» – а вот в начале XV в. словно бы проснулась и форменным лесным пожаром накатилась на Европу. Чума и холера объявлялись эпизодически, не так уж часто – а вот оспа присутствовала постоянно, убивала методично, регулярно, практически беспрерывно. По разным подсчетам, с начала XV в. она уносила от 400 000 до 500 000 жизней ежегодно. Какого бы то ни было лечения попросту не существовало, заболевшему оставалось лишь полагаться на судьбу или на бога – смотря во что он верил.

Оспа была двух типов: обычная и так называемая геморрагическая. Первая просто вызывала многочисленные гнойники на коже, а ко второй добавлялись еще и внутренние кровоизлияния. Поэтому смертность от обычной оспы составляла примерно 45 %, от геморрагической – примерно 90 %. Но и тем, кто выздоравливал после обычней оспы, приходилось несладко: они оставались изуродованными на всю жизнь.

У выздоровевшего гнойники высыхали, покрывались струпьями, а когда струпья отпадали, и тело, и лицо оставались навсегда покрытыми не только «рябинами», но и уродливыми рубцами. Не зря Валентин Пикуль в одном из своих исторических романов написал примечательную фразу: «Не верьте воздушным прелестям портретов красавиц прошлого – их оригиналы были корявыми!» Очень часто так и обстояло…

Жил-был в провинции, в сельской глуши молодой врач по имени Эдвард Дженнер. Как всякий сельский житель, он прекрасно знал, что существует еще и коровья оспа, в отличие от человеческой протекающая очень легко: на коже у коровы всего-навсего высыпает некоторое количество гнойных пузырьков, не таких уж и больших, очень быстро они проходят, не оставляя ни рябин, ни рубцов – и болезнь никогда уже не повторяется. Дженнер знал еще, что практически каждая доярка рано или поздно заражается коровьей оспой, протекающей у людей так же легко, как у коров. И однажды сопоставил кое-что…

Ни одна доярка, перенесшая коровью оспу, после этого никогда больше не заражалась человеческой, как бы ни свирепствовала в округе эпидемия!

Давненько уж повелось, в самых разных странах, что «образованное общество» свысока относится к так называемой «народной мудрости», считая, что достижения науки превосходят все познания темного «простонародья». Что не раз бывало крупной ошибкой…

Вот и теперь Дженнер решил обратиться к «народной мудрости». Принялся расспрашивать доильщиц и вскоре с удивлением обнаружила: практически каждый сельчанин, грамотный он или неграмотный, в отличие от образованных докторов прекрасно знает, что между коровьей оспой и человеческой существует какая-то связь. Все доярки рассказывали одно и то же: да, практически каждая из них скорее раньше, чем позже заражается коровьей оспой, на руках (только на руках!) появляются те же оспенные пузырьки, но они быстро проходят, не оставляя следов. И никто после этого не заражается оспой человеческой.

Дженнер зарылся в медицинские книги. И вскоре выяснил: у многих неевропейских народов, стоящих не на таком уж высоком уровне развития (по каковой причине и на их «народную мудрость» «образованное общество» высокомерно не обращает внимания, ну разве что курьеза ради), среди их экзотических обычаев упоминается и о таком: заражать детей гноем оспы (не коровьей, а человеческой!), втирая его в царапину на коже. После этого дети, конечно, заболевают, но болезнь протекает очень легко, без смертельных случаев и уродств. Никаких выводов из этого ученые мужи не делали – просто включали и этот эпизод в свои книги о туземных курьезах и уезжали поближе к цивилизованным краям.

Вот тут у Дженнера стала формироваться теория: если искусственно заразить человека оспой, он переболеет в легкой форме и никогда уже больше не заболеет «всерьез».

Теория без экспериментального подтверждения не стоит и ломаного гроша – по крайней мере, в подобных случаях. Однако Дженнеру чисто по-человечески было страшно сделать то, чего еще никто в Европе не делал. Заразить пациента человеческой оспой? Рискованно… Может быть, попробовать сначала коровьей?

Уже разработав методику прививок, Дженнер колебался тридцать лет – за что лично я упрекать его не берусь. И наконец решился, уговорил родителей восьмилетнего сельского мальчика Джемса Фиппса, сделал ему царапинку на руке и внес туда гной из пузырька очередной подхватившей коровью оспу доярки. Историческая дата известна точно: 14 мая 1796 г.

У Джемса появилось легкое недомогание, но уже через несколько дней он себя почувствовал полностью здоровым. Торжествовать победу Дженнер никак не мог, его удачный опыт лишь подтвердил то, что с давних пор было известно в народе: коровью оспу человек переносит очень легко. И всё. А вот стал ли мальчик невосприимчив к человеческой оспе, сказать было невозможно…

Вскоре в тех местах случилась очередная вспышка человеческой обычной оспы – и Дженнер решился на второй опыт. Неизвестно, как ему удалось второй раз уговорить родителей того же Джемса Фиппса подвергнуть сына гораздо более опасному эксперименту – но как-то же удалось! Дженнер внес в царапину на руке мальчика гной уже человеческой оспы. И трое суток ждал результатов – наверняка в диком напряжении. Нравы в деревенской глуши повсюду одинаковы, и, если бы мальчик опасно заболел, Дженнеру, пожалуй, и не жить…

Джемс не заболел вообще! Даже легкого недомогания не было. Вот это уже был успех – звонкий, оглушительный, неопровержимый. В 1798 г. Дженнер опубликовал результаты своих работ, и оспопрививание стало распространяться сначала по Англии, потом по Европе, а потом по всему миру.

Поначалу дело шло медленно и туго. Против Дженнера выступали и церковники, считавшие его работу «богопротивным делом», и немалое число врачей-консерваторов в самых разных странах. Широко распространялись дурацкие слухи: будто у тех, кому прививают оспу, вырастают коровьи хвосты и рога, а иные несчастные вообще с ног до головы обрастают шерстью, начинают ходить только на четвереньках, теряют дар человеческой речи и способны только мычать. В поддержку этих слухов появилось немало карикатур, изображавших превращение людей в животных. Позицию Дженнера ослабляло еще и то, что он не мог дать научного обоснования своему открытию: вирус оспы был обнаружен через много лет поле его смерти, в 1906–1907 годах…

Дженнеру повезло – ему не пришлось пополнить ряды «непризнанных гениев». Прошло не так уж много лет – и оспопрививание получило всеобщее признание, распространилось довольно широко. Все прошло согласно старой поговорке: «Всякая научная истина проходит три стадии. Первая: „Что за вздор!“ Вторая: „Что-то в этом есть!“ Третья: „Да кто же этого не знает?“»

Так что почета Дженнер хлебнул полной мерой: награды, медали, выбитые в его честь, почетное членство в многочисленных научных обществах европейских стран, а после смерти – изрядное число памятников по всей Европе. Дженнер был внесен в анналы медицины как отец-основатель оспопрививания.

Однако прошло время, и выяснилось: никакой он не отец-основатель! Просто-напросто человек, которому повезло оказаться в нужном месте в нужное время. В истории науки и техники такое порой случается, и не сказать, чтобы особенно редко…

Еще в 20-х годах XVIII в., когда Дженнера и на свете не было, в Константинополь-Стамбул приехала с шестилетним сыном леди Мэри Монтегю Уортли, знаменитая на всю Европу путешественница (особа, между прочим, крайне эксцентричная, но в данном случае это пошло только на пользу). Нравы и обычаи тех стран, куда она приезжала, леди Мэри изучала прилежно и вскоре выяснила, что в Турции с незапамятных пор прививают людей коровьей оспой. На что просвещенная Европа не обращает никакого внимания: какие такие научные достижения могут быть у полудиких басурман?

А вот леди Мэри турок полудикими басурманами явно не считала и к тому, что узнала, отнеслась очень серьезно – поручила турецким лекарям привить от оспы сына. И, должно быть, получила у них обстоятельную консультацию: вернувшись в Англию, уже самостоятельно привила оспу остававшейся дома дочери. Технология, в общем, нехитрая и долгого обучения не требующая: всего-то сделать скальпелем царапину на коже и втереть туда гной из оспенного пузырька коровы.

Секрета из своего открытия леди Мэри не делала. Она вращалась в высших кругах и Англии, и всей Европы, и у нее появились последователи – правда, не особенно многочисленные.

В начале 50-х годов XVIII столетия в Англии уже работали не столь уж многочисленные, но активные прививальщики коровьей оспы. Особенную известность получило семейство Саттонов – отец и два сына, практики чистейшей воды – у них не было не только медицинских дипломов, но никакого образования вообще. Однако работали эффективно и без осечек.

Чуть позже к делу подключился уже человек совершенно другого полета – Томас Димсдейл, дипломированный практикующий врач, член научного общества Королевского медицинского колледжа в Лондоне. Уж явно не из тех спесивых образованцев, что пренебрегают «пресловутой народной мудростью». Он вел себя совсем наоборот: долго и тщательно изучал опыт «практиков», в первую очередь семейства Саттонов, а потом, присовокупив к этому собственные исследования, опубликовал вполне научный труд об оспопрививании – в 1757 г., когда Дженнер был еще мальчишкой.

Книга вышла сначала в Англии, потом в Цюрихе и в Лейпциге, но по непонятным мне причинам внимания медиков нигде не привлекла совершенно. Хотя Димсдейл, как только что говорилось, был серьезным врачом с именем и репутацией. Как почему-то не привлекла позже и внимания Дженнера.

И я вновь повторяю фразу из одного из моих любимых романов.

«И я стою на дороге, и вижу призрак, и меня мучит вопрос, которого мне вовек не решить…»

В самом деле, почему так произошло? Ну, допустим, на Саттонов и их неученых коллег высокомерно не обратили внимания обремененные дипломами и научными званиями ученые господа. Но леди Мэри и Томас Димсдейл – фигуры совсем другого масштаба: дама из высшего общества и дипломированный медик с именем. Отчего проигнорировали и их, за исключением узкого круга последователей леди Мэри? Хотя не могли не знать, что это работает? Загадка…

(Все сведения о Томасе Димсдейле взяты из книги англичанки, профессионального историка Вирджинии Роундинг, так что заслуживают полного доверия.)

Одним словом, цивилизованная, передовая, культурная Европа книгу Димсдейла дружно проигнорировала. Однако на нее обратили самое пристальное внимание в отсталой варварской России. Там в 1768 г. свирепствовала очередная вспышка оспы, от которой не в состоянии защитить ни любой титул, ни императорская корона. Именно от оспы (ну, по крайней мере, по официальной версии) умер юный император Петр Второй, и Екатерина видела вокруг себя слишком много обезображенных оспой лиц. А женщина была умнейшая…

Книгу Димсдейла внимательно прочитал тогдашний «министр здравоохранения», барон Александр Черкасов – и немедленно доложил о ней Екатерине. Вскоре в Лондон отправился русский дипломатический курьер. Русский посол в Лондоне посетил доктора Димсдейла и пригласил его в Россию привить от оспы императрицу и наследника престола. Димсдейл согласился и приплыл в Санкт-Петербург с ассистентом – своим сыном Самуэлем, студентом-медиком из Эдинбургского университета.

12 октября 1768 г. состоялось историческое событие – Екатерина стала первой россиянкой, получившей прививку от оспы. Причем привита была не коровья оспа, а человеческая, что делало предприятие гораздо более опасным. Гной взяли у пятилетнего больного мальчика самого простого происхождения Александра Маркова.

Все обошлось благополучно. Прусский посол писал в очередном донесении Фридриху Великому: «Высыпание имело место, не вызвав сильной лихорадки. Ее величество лихорадило два дня, в течение которых ей пришлось остаться в постели. Появилось несколько прыщиков на лице и сотня по остальному телу, в основном на обеих руках. Они уже начинают засыхать, поэтому, насколько можно предсказать, нет причин для страха».

Вторым сделал прививку Григорий Орлов, в то время еще всесильный фаворит императрицы. Из присущей ему всю жизнь бравады он и не подумал ложиться в постель – на следующий день отправился на медвежью охоту (и уж несомненно, пито было хорошо). 2 ноября прививку сделали наследнику-цесаревичу Павлу. Все три случая закончились благополучно.

Четвертым на прививку отправился гофмаршал Разумовский, а там – словно плотину прорвало. Узнав о происшедшем, вся столичная знать хлынула к Димсдейлу буквально рядами и колоннами.

Однако Екатерина думала не только о знати. По ее распоряжению в здании бывшей текстильной фабрики оборудовали «прививочный дом», куда мог прийти любой житель Санкт-Петербурга любого звания и бесплатно сделать прививку. Екатерина сама активно в этом участвовала, много раз позволяя брать у себя и сына материал для прививок. Димсдейл работал в России несколько месяцев.

Екатерина умела быть благодарной. За самоотверженную работу Димсдейл получил потомственный титул барона, чин советника (по Табели о рангах равнявшийся генерал-майору), десять тысяч фунтов вознаграждения и пенсию – пятьсот фунтов в год. Не забыли и «донора», Сашеньку Маркова – Екатерина пожаловала ему потомственное дворянство, новую фамилию – Оспинный – и положила в банк до его совершеннолетия 3000 рублей (впоследствии Александр Оспинный по протекции Екатерины поступил в Пажеский корпус и служил офицером).

Тот редкий случай, когда англо-русские отношения послужили добру. Большей частью случалось как раз наоборот…

Но даже после этого, говоря современным языком, резонансного события, ставшего известным европейским державам через их послов, ученый и медицинский мир Европы Димсдейла проигнорировал совершенно. И игнорировал оспопрививание еще тридцать лет, пока не появилась книга Дженнера. Лично я объяснить это не в состоянии.

Видимо, все дело еще и в том, что Димсдейл был начисто лишен пробивных способностей. Он так и не пытался добиться признания своего открытия, умер в 1800 г., так ни разу и не попытавшись заявить о своем приоритете. Бывают такие творцы…

К сожалению, параллельно с расцветом науки и культуры расцветала и преступность, как это случается в больших городах. В XVIII в. насчитывалось уже 200 преступлений, каравшихся смертной казнью (кстати, уголовным преступлением считалась и порубка вишневого дерева). Но помогало плохо. (П. Акройд считает даже, в отличие от Тревельяна, у которого я взял первую цифру, что количество преступлений, каравшихся повешением, составляло не 200, а 350. В середине века в «Трактате о работе столичной полиции» говорилось, что «в Лондоне занимаются криминальной деятельностью 115 000 человек»). То есть каждый седьмой лондонец. Два газетных сообщения из превеликого множества: «Около полуночи одного джентльмена остановили на Холборне двое разбойников, и когда он начал сопротивляться, застрелили его насмерть и ограбили». «Некий Ричард Уотсон, сборщик податей, был найден варварски убитым в своей будке». Вот два чисто бытовых отрывка из «Дневников» священника Вудфорда:

«1777 год. 22 июля. Роберт Бигген, привязанный к тележке, подвергся сегодня днем бичеванию палача на улицах Кэри (Сомерсет) за кражу картофеля. Его бичевали на всем пути от Джордж Инн до Энгел, оттуда вели обратно вдоль улицы к королевскому дубу в Южном Кэри и назад к Джордж Инн. Так как он был рецидивистом, здесь собрали 17 шиллингов 6 пенсов для палача, чтобы воздал ему должное. Но это нельзя считать дорогой оплатой – палач был старик и весьма гнусный малый. Со своей стороны я не внес на это ни единого фартинга».

«1781 год. 7 апреля. Позволил моему слуге Вилли пойти сегодня утром в Норидж, чтобы посмотреть на трех разбойников, повешенных там сегодня. Вилли вернулся около 7 часов вечера. Они были все трое повешены и казались раскаявшимися».

Это – будни. Днем улицы Лондона кишели карманниками, а ночью – разбойниками. Попадались и откровенные экзоты – например, приходский викарий, по каким-то своим причинам застреливший из пистолета свою знакомую.

Именно в XVIII в. появилось еще одно изобретение – джин. Попросту спирт, перегнанный с можжевеловыми ягодами. Пойло было дешевое и по мозгам било, как кувалда. На дверях лондонских кабаков одно время висели объявления: «Здесь вы можете напиться на пенни или упиться до бесчувствия на два». Правда, определенная забота о клиенте все же присутствовала: задние комнаты кабаков были устланы соломой, и там во множестве лежали те, кто одним пенни не ограничился…

Давайте поговорим о чем-нибудь повеселее. Если уж речь идет об английской истории, по-моему, просто невозможно пройти мимо уникального для Европы явления под названием «шотландские браки» – колоритнейшей страницы истории Великой Британии.

До середины XVIII в. в Англии процветали тайные браки – парочки вступали в брак, никого не ставя в известность (что, как легко догадаться, особенно напрягало родителей молодых особ). «Нелегальными» бракосочетаниями особенно славился Лондон. Центры этого… даже не знаю, как сказать: промысла? ремесла? – известны наперечет: часовня пастора Кейта на Мэйфере (в ту пору далеко не таком респектабельном квартале, как впоследствии), часовня… тюрьмы Флит и даже респектабельный отель «Савой». Там обосновался некий священник доктор Джон Уилкинсон и даже нахально вывесил объявление следующего содержания: «Бракосочетание. Процедуры проводятся регулярно в атмосфере полной секретности и с соблюдением норм благопристойности. Вы можете незаметно попасть в нашу часовню – для этого существует пять подходов посуху и два по воде!»

Законов, способных это как-то запретить, не было. До 1754 г., когда такой закон, решительно менявший процедуру бракосочетания, все же был принят парламентом. По имени его автора его назвали «Актом лорда Хардвика». Закон требовал, чтобы о предстоящем бракосочетании непременно оглашали предварительно в приходской церкви, и не один раз – чтобы тот, кто знал что-то, способное браку помешать, пришел в церковь и рассказал священнику. Ну, и родители и родственники узнавали заранее и получали кое-какую возможность свадьбу расстроить, если она их почему-то не устраивала.

(Интересно, что точно такой же обычай – три воскресенья подряд оглашать в церкви о каждой предстоящей свадьбе – существовал и в России до самой революции.)

Был, правда, способ сочетаться браком без огласки – за не такие уж большие деньги приобрести так называемую брачную лицензию. Причем отнюдь не в какой-нибудь нелегальной лавочке. В Лондоне был обширный квартал под названием Докторс-Коммондс. Собственно, это название принадлежало расположенному там церковному суду, решавшему дела семейные, наследственные и почему-то по делам Адмиралтейства (какое отношение имела церковь к Адмиралтейству, лично мне решительно непонятно, но так уж обстояло). Однако название постепенно перешло на весь квартал. Там размещались многочисленные конторы адвокатов при церковном суде и канцелярия генерального викария (заместителя епископа). Она брачные лицензии и выдавала. Отказывали в одном-единственном случае: если один из вступающих в брак не достиг двадцати одного года, но согласия родителей не предъявил.

К слову, вплоть до революции в России действовало примерно такое же правило: мужчинам разрешалось венчаться с восемнадцати лет, девушкам – с шестнадцати, но не достигшие двадцати одного года должны были при подаче в церковь нужных бумаг предъявлять и согласие родителей, без которого венчать категорически запрещалось (а офицеры, не достигшие двадцати трех лет, должны были сначала получить разрешение полкового командира).

Однако заинтересованные лица очень быстро нашли способ обойтись и без оглашения, и без брачной лицензии…

Как мы помним, законы Англии и Шотландии кое в чем отличались. Не действовал в Шотландии и «Акт лорда Хардвика». А потому необычайную известность и популярность приобрела шотландская деревушка Гретна-Грин, стоявшая ближе всех остальных к английской границе – пусть не обозначенной никакими шлагбаумами и заставами, но незримой чертой разделявшей два законодательства.

Туда прямо-таки потоком хлынули парочки, имевшие веские основания опасаться оглашения или из-за возраста одного из партнеров (чаще всего девушки) никак не рассчитывавшие получить брачную лицензию.

Шотландская процедура бракосочетания не требовала никаких документов и была чрезвычайно проста. Согласно пресвитерианским порядкам, теоретически сочетать браком двух молодых людей мог первый встречный. Но поскольку всякое денежное ремесло любит порядок, нашлись деловые люди, организовавшие в деревушке брачную контору, в которой служили несколько священников (именовавшихся так респектабельности ради, на самом деле никто из них священником не был).

Условие было единственное – нужно было привести двух свидетелей (которыми за скромную плату согласны были стать первые попавшиеся прохожие. А сама процедура, как я только что говорил, была чрезвычайно проста. «Священник» спрашивал сначала жениха: «Готов ли ты взять в жены эту женщину?» Потом задавал тот же вопрос невесте. В случае, если оба отвечали утвердительно – всё! Брак заключен, «священник» заполнял стандартный типографский бланк брачного свидетельства, расписывался сам, расписывались «молодые», оба свидетеля – и, согласно причудливым юридическим установлениям, этот брак считался совершенно законным и в Англии, где ни церковный суд, ни сам епископ Кентерберийский, ни король, глава англиканской церкви, не могли его аннулировать. А впрочем, один из епископов Кентерберийских сам однажды сочетался браком в Гретна-Грин – а еще три лорда-канцлера и один лорд – хранитель печати…

Деревня процветала. Правда, не всегда дело обходилось мирно. Однажды на ведущей туда карлайлской дороге средь бела дня гремели пистолетные выстрелы. Молодой лорд Уэстморленд, завсегдатай светских салонов, мчался в Гретна-Грин со своей возлюбленной мисс Чайлд. Необходимые уточнения: у молодого лорда за душой не было ничего, кроме титула и развесистого генеалогического древа, так что на кухне у него мыши от голода повесились. А отец юной мисс Чайлд был владельцем одного из крупнейших в Лондоне банков. Легко догадаться, что этакого зятя-голодранца он не принял бы и под угрозой виселицы.

Вот парочка и пошла по давно известному к тому времени пути: поспешила в Гретна-Грин. Вовремя узнавший об этом папаша, как все финансисты, человек жесткий, послал в погоню нескольких конных молодчиков с приказом дочь вернуть, а милорда определить, пожалуй что, в ближайшую придорожную канаву, чтобы как следует там подумал о своем поведении.

Всадники нагнали карету у самой шотландской границы, в двух шагах от Гретна-Грин. Молодой лорд, твердо решивший бороться за свое счастье, схватил пистолеты и открыл по преследователям пальбу. Никого он даже не зацепил – попасть из несущейся кареты в скачущего всадника из тогдашнего пистолета было делом безнадежным. Однако должное психологическое воздействие пальба оказала: у преследователей оружия не было (не ковбои, чай), и они повернули коней назад, ворча, что за этакие денежки не нанимались подставлять лбы под пули. Парочка благополучно достигла Гретна-Грин и заключила брак у первого же «священника».

Скажу сразу: никакого хеппи-энда не получилось. Лорд, никаких сомнений, рассчитывал, что поставленный перед фактом мистер Чайлд не оставит дочь богатым приданым. Плохо он знал банкиров… Чайлд оказался крепким орешком и не дал беглой доченьке и гроша ломаного. Новобрачные вынуждены были жить на крайне скудные средства, которые как-то добывал лорд. Начались ссоры, скандалы, и в конце концов парочка обратилась к тому, что сейчас называется кое-где «раздельное проживание» (английские законы это допускали).

Чуть позже случился уже откровенно комический случай. Однажды в Гретна-Грин на полном скаку ворвалась запряженная четверкой карета, в которой сидела крайне энергичная дама. Стала останавливать всех встречных-поперечных и расспрашивать, не видели ли они молодую пару (следовало подробное описание внешности). Это ее любимая доченька вопреки матушкиной воле сбежала в Гретна-Грин, чтобы сочетаться браком с категорически ей неподходящим, по мнению матери, субъектом.

Все встречные-поперечные пожимали плечами и говорили, что таких тут отродясь не видели. Дама еще долго прочесывала деревушку, но ни дочери, ни жениха так и не нашла и в конце концов, осознав тщетность дальнейших поисков, укатила восвояси.

Ни один из местных ей нисколечко не соврал. Таких тут и в самом деле отродясь не видели. Дама оказалась столь энергичной и так гнала лошадей, что опередила беглецов на сутки. На следующий день они появились в Гретна-Грин и преспокойно сочетались браком у первого же «священника»… Вывод: поспешность не всегда полезна.

Самое занятное, что эта практика сохранялась и в XX веке. Уже после Второй мировой войны известный писатель и путешественник Г. В. Мортон, приехав в Гретна-Грин, обнаружил там действующую на полном серьезе брачную контору и «священника» в ней. Поинтересовался шутки ради: если у него возникнет такая необходимость, сможет ли «священник» его поженить? Тот совершенно серьезно ответил: конечно, сэр, все будет по закону. Правда, оказалось, что появилось одно новшество: теперь вступавшие в брак в Гретна-Грин должны были предварительно прожить в Шотландии двадцать один день. Впрочем, я уверен, что это препятствие можно было обойти без малейшего труда: к «священнику» явилась бы получившая скромное вознаграждение квартирная хозяйка, какая-нибудь благонравная старушка, и с честнейшими глазами поклялась бы, что «этот вот джентльмен и эта вот леди» прожили у нее даже не двадцать один день, а все двадцать два. Благо прецедент давно имелся: этот фокус великолепно освоили в США еще задолго до Гражданской войны. В то время для получения документа об американском гражданстве существовали два пути: либо принести судье выданное Федеральными властями свидетельство о рождении на территории Штатов, либо привести свидетеля (понятно, почтенного, достойного доверия гражданина США), который подтвердил бы, что означенный господин прожил в Штатах требуемые по закону пять лет.

Вторым способом получил американское гражданство контрабандист, авантюрист и аферист Генрих Шлиман. Тот самый, что смастрячил «золотой клад троянского царя Приама» то ли из найденных в разных местах действительно античных предметов, то ли мастерских подделок, то ли из того и другого. К судье пришел добропорядочный гражданин Нью-Йорка, некий Джон Болан, и (положив руку на Библию, стервец!) поклялся, что мистер Генри Шлиман прожил в Штатах как раз пять лет, причем последний год – по соседству с ним в Нью-Йорке (на самом деле Шлиман приехал в Штаты только два дня назад, а несколько лет назад прожил там чуть более года…).

Одна милая старушка, коренная уроженка США, изобрела незатейливый, но крайне надежный способ приработка к пенсии (шучу, шучу, пенсий тогда и в проекте не было!). Она заказала столяру детскую колыбель таких размеров, в которой мог вполне комфортабельно расположиться взрослый мужчина. Дальше было совсем просто: очередной соискатель американского гражданства на пару минут в эту колыбель укладывался, старушка смотрела на него душевным материнским взглядом, а потом являлась к судье и с честнейшими, понятно, глазами клялась, что «этого вот господина она в колыбели видела». И ведь формально все было правильно! Видела. В колыбели. Ни словечка лжи. Всего-навсего не уточнялось, что лицезрение в колыбели происходило часок назад… вполне возможно, старушка была не одна такая хитромудрая.

Наивные и бесхитростные судьи в природе как-то не встречаются. Судьи наверняка все понимали, но как они могли такие показания опровергнуть? Очень уж долгую возню пришлось бы затевать ради одного-единственного мошенника… Вот и выписывали по всей форме документ, и одним американцем становилось больше…

Был еще один обычай, уникальный для Европы. В восемнадцатом веке Англия была единственной европейской страной, где законные мужья продавали с аукциона законных жен. Да-да, именно так и обстояло. Причем продавали не где-нибудь в подпольных притонах или глухих закоулках, а средь бела дня, при большом стечении публики (правда, обычай этот существовал только среди «низших классов», простонародья).

Слово современнику и очевидцу: «Обыкновенно муж приводил жену, на шею которой была накинута веревка, в день ярмарки на площадь, где продавали скот, привязывал ее к бревну и продавал в присутствии необходимого числа свидетелей тому, кто давал больше других. Судебный рассыльный или какой-нибудь другой невысокий судебный чин, а часто сам муж, устанавливал цену, редко превышавшую несколько шиллингов, муж отвязывал жену и водил за веревку по площади. Народ называл такого рода торг the hornmarket (ярмарка рогатого скота. – А.Б.). Покупателями обычно бывали вдовцы или холостяки. После такой продажи женщина становилась законной женой покупателя, а ее дети от этого нового брака также считались законными.

Тем не менее мужья иногда после покупки настаивали на венчании в церкви».

Не было закона, разрешавшего подобную торговлю, – но не было и запрещавшего. Как мы видим, мелкие судейские чиновнички сами участвовали в торгах. Вообще-то власти с этими ярмарками боролись, но крайне вяло: пару раз в год местный судья приезжал с помощниками, именем закона приказывал всем разойтись и уезжал с чувством исполненного долга. Назавтра торговля начиналась сначала, а до очередного визита судьи проходило очень много времени…

Прилежный читатель газет, прочитав о ценах на рогатый и безрогий скот, мог познакомиться и с ценами на женщин. Вот пример: «Из-за случайного недосмотра или сознательного упущения в отделе смитфильдской ярмарки мы лишены возможности сообщить цену на женщин. Многие выдающиеся писатели усматривают в возрастании цен на прекрасный пол верный признак развития цивилизации. В таком случае Смитфильд имеет полное право считаться очагом прогресса, так как на рынке недавно эта цена поднялась с полгинеи до трех с половиной».

Это не фейк, господа мои. Это отрывок из подлинного объявления в газете «Таймс» (уже тогда одной из самых респектабельных в Англии), в номере от 12 июля 1797 г. Жаль, что автор заметки не привел хотя бы парочку имен «многих выдающихся писателей». Гинея, если кто запамятовал, – это не монета (таковой она была очень недолго), а счетная единица наподобие старинной марки. Фунт – 20 шиллингов, гинея – 21.

Естественно, ни о каком принуждении речь не идет – всякий раз это были те случаи, когда муж с женой осточертели друг другу хуже горькой редьки. Вот англичане и нашли подходящий выход. Кстати, «очаг прогресса» Смитфилд, где происходили эти ярмарки, – не деревушка в глуши, а пригород Лондона, и не самый отдаленный…

Исторической точности для: последний исторически достоверный факт подобной продажи жены состоялся в 1884 г. В тысяча восемьсот восемьдесят четвертом году. Англия, однако. Традиции, однако…

Коли уж речь зашла о женщинах… В XVIII в. в Англии были в большой моде и широком распространении так называемые «балы Адама». Слово опять-таки современнику и очевидцу (есть сильные подозрения, что и участнику – вряд ли туда пускали просто поглазеть): «На этот бал явились много прекрасных и знатных дам в масках, а в остальном совершенно голых. Мужчины платили за вход пять гиней. Оркестр наигрывал танцы, была устроена холодная закуска. После окончания танцев зала погрузилась в темноту, и многочисленные диваны служили для последовавшей затем оргии».

Забава была явно не для бедных: пять гиней по тем временам – сумма очень приличная. А маски надевались не зря: по свидетельству другого современника, когда однажды такую вечеринку накрыла полиция и принялась устанавливать личности, бесцеремонно снимая маски, изумились даже видавшие виды лондонские проститутки, в большом количестве присутствовавшие на «балу»: самыми раскованными и изобретательными в веселых забавах оказались как раз дамы из самого что ни на есть высшего общества, среди коих оказалось даже несколько герцогинь…

И снова: Англия, однако, традиция, однако… Буквально несколько лет назад была опубликована (в том числе и в России) много лет пролежавшая в каких-то закромах фотосессия классического «бала Адама», сделанная в 30-е годы XX в. Порнография редкостная. В отличие от XVIII в. в групповушке участвовали исключительно дамы и господа из высшего общества, знатные и титулованные. Тех, кто оказался лицом к объективу, опознать оказалось легко: в отличие от XVIII в., никто не носил масок и веселушка происходила при электрическом свете…

Немного об оборотной стороне технического прогресса, который порой оказывается палкой о двух концах.

Иные технические новинки (те, которым прежде не было аналогов) шли на пользу множеству людей, обеспечивая им заработок, порой очень приличный. К примеру, железные дороги. Их строительство требовало большого количества рабочих – а велось оно постоянно, все расширяясь в масштабах. Чтобы выпускать паровозы, рельсы, железнодорожные мосты и прочее оборудование, строились многочисленные заводы – то есть появлялись во множестве новые рабочие места. И после постройки дорога обеспечивала немало рабочих мест.

(Правда, железные дороги изрядно ударили по карману владельцев фирм, занимавшихся грузоперевозками на конной тяге…)

Когда вместо деревянных мостов начали строить стальные, опять-таки понадобилось немалое количество квалифицированных рабочих, зарабатывавших больше тех, кто раньше обходился топором и английским аналогом русской «Дубинушки». И это не единственные примеры.

И наоборот. Там, где ручной труд заменила механизация, тысячи людей, считавших до того, что они, солидные мастера, крепко стоят на ногах, оказались не у дел. В первую очередь это коснулось ткацкой и шерстепрядильной промышленности. Раньше устроенных на широкую ногу мануфактур было не так уж много. Большинство ткачей (как и многие другие ремесленники) были, собственно, индивидуальными предпринимателями, пусть и крохотными. Они работали дома, на станках, которые были их собственностью. Каждого ткача обслуживали трое-четверо прядильщиц и прядильщиков – тоже работавших дома на собственном инструменте. Все технические изобретения, о которых я говорил выше, оставили многие тысячи надомников в буквальном смысле слова без куска хлеба.

Полыхнуло очень быстро. В 1768 г. большая толпа разъяренных ткачей в Блэкберне ворвалась в мастерскую изобретателя прядильной машины Джеймса Харгривза и переломала все его станки. Сам Харгривз едва сумел сбежать – ткачи были настроены решительно, могли сгоряча и убить…

Вскоре то же самое произошло с изобретателем машины для чесания шерсти Ричардом Аркрайтом: толпа ворвалась на его фабрику в городе Биркакр, разнесла в щепки все машины и в завершение дела подожгла здание. На сей раз без крови не обошлось: в суматохе и потасовке меж нападавшими и рабочими фабрики двое человек погибли и восемь получили серьезные ранения.

В 1792 г. в Манчестере оставшиеся без работы ткачи-надомники сожгли первую ткацкую фабрику, на которой были установлены силовые установки Картрайта.

В предпоследний год столетия, 1799-й, в Ноттингеме бунтовали чулочники. Правда, на сей раз повод был несколько другой – требовали установления минимума заработной платы (которую прежде хозяева устанавливали, как их левая пятка пожелает). Демонстрация была отнюдь не мирной: чулочники сначала били стекла в домах ненавистных фабрикантов, вообще «жирных котов», потом стали их громить, потом ворвались на фабрики и принялись крушить ткацкие станки, а один из них выволокли на площадь и разломали на кусочки.

Власти вызвали войска, но выстрелов и крови не было. Перепуганные фабриканты, прекрасно понимавшие, что солдаты как пришли, так и уйдут, а им здесь жить, неофициальным порядком провели переговоры с городскими властями и представителями ткачей. Согласившись улучшить условия труда, установить минимум зарплаты с повышением существующей – и впоследствии старательно свои обещания выполняли, чтобы их новоотстроенные фабрики оставались в целости и сохранности.

После этого лет десять подобных выступлений не было. Фабриканты успокоились, и никто тогда не знал, что вскоре по всей Англии полыхнет так, что прежние бунты покажутся детскими шалостями. Но подробно об этом – в следующей книге, о девятнадцатом столетии.

Вообще англичане любили бунтовать по всякому поводу. Как-то театр Ковент-Гарден в Лондоне вздумал повысить цены на билеты. Шестьдесят один вечер подряд возле театра шумели и бушевали рассерженные поклонники Мельпомены (кто запамятовал – муза театра). Само здание осталось целым, не подожгли и не крушили, но ремонт театру потребовался изрядный…

А в 1780 г. в Лондоне произошел знаменитый «бунт лорда Гордона», самый крупный в Лондоне за это столетие. Но он заслуживает подробного рассказа, и я ему отвел отдельную главу, с которой читатель вскоре познакомится.

В конце 70-х годов XVIII века Англия еще захватила далеко не всю Индию. Только-только начала осваивать Австралию. Будущие обширнейшие колониальные захваты в Африке и Юго-Восточной Азии были минимальны. Еще более ста лет оставалось до создания «империи, над которой никогда не заходит солнце». Но первые тревожные звоночки уже зазвучали…

Знаменитый историк Эдвард Гиббон в своем капитальном труде «Упадок и разрушение Римской империи» довольно прозрачно намекал, что та же судьба ожидает и империю Британскую. Даже причины называл те же: Британская империя, как и Римская, склонна бездумно расширяться, насколько возможно, чересчур увлечена роскошью, в разных частях света ее атакуют «варвары», во многом схожие с теми, что когда-то нападали на Римскую империю, в войсках Великой Британии, как и в Римской, служит слишком много наемников-иностранцев…

Как легко догадаться, на Гиббона обрушились со всех сторон представители самых разных политических сил. Правда, логических аргументов откровенно не хватало, а потому в ход пошли примитивные оскорбления. Видный писатель и публицист Гораций Уолпол назвал Гиббона «жрущим жаб». Известный политический деятель Фокс неведомо с какого перепугу обвинил Гиббона в коррупции – в чем Гиббон никогда не был замечен.

И получилось так, что третий том труда Гиббона вышел буквально за несколько месяцев до сражения под Йорктауном, одной из битв, начавшейся вскоре после провозглашения независимыми США англо-американской войны.

Англичан в этой битве разнесли вдребезги и пополам. Правда, американцы под командованием будущего министра финансов Александра Гамильтона действовали не в одиночку – с ними вместе сражался французский контингент, а поблизости, в море, стояла французская эскадра, не дававшая «красным мундирам» эвакуироваться.

Командующий британскими войсками генерал Корнуоллис капитулировал вместе со всей своей армией – 7157 солдат и матросов. Победителям достались шесть знамен и примерно двести сорок пушек. Когда англичане уныло шли сдаваться, их оркестр играл мелодию под символическим названием «Мир перевернулся». Один из американских очевидцев вспоминал: когда пленных расквартировали в Йорктауне, они в массовом порядке принялись топить горе в виски. Американцы им не мешали – ну горе у людей, пусть заливают… А потом тревожный звоночек, то есть слова Гиббона, как-то забылись – тем более что карта пошла, империя стала расти как на дрожжах… Какие тут, к черту, тревожные звоночки?

А в общем и целом дела обстояли неплохо – царила парламентская демократия, которой так восхищаются ныне наши либералы. Вот только демократия была какая-то корявенькая…

Очень интересную статистику по означенной парламентской демократии я отыскал не в «писаниях очередного англофоба» (в которые, чего следовало ожидать, иными зачислен и автор этих строк). В капитальном труде «История Великобритании», в Англии вышедшем в издательстве Оксфордского университета, а в России изданном с предисловием сэра Энтони Рассела Брентона, тогдашнего посла Великой Британии в Российской Федерации. Написана коллективом авторов под руководством видного историка Кеннета Моргана. Так что источник надежнейший. Вот мы его и откроем…

Поминавшиеся «гнилые местечки» сохранялись во множестве. Распределение числа депутатов в разных графствах было неравномерным: Йоркшир с его 700 000 жителей мог посылать в парламент двух депутатов от графства и 26 от городов, а Корнуолл со 188 000 тысячами жителей – двух депутатов от графства и 42 от городов. В Англии правом голоса обладал один человек из семи. В Шотландии – один из ста четырнадцати. Речь идет исключительно о мужчинах – женщины права голоса были лишены вообще. В Ирландии после 1782 г. права голоса лишили католиков – то есть подавляющее большинство жителей Зеленого Острова. В самой Англии католикам (и диссинтерам) в 1783 г. все же разрешили голосовать – но только голосовать, выдвигать своих кандидатов в депутаты они не имели права.

Вам не кажется, что парламентская демократия и в самом деле выглядела как-то корявенько? Настоящая демократия – это для всех.

Правда, отечественные либералы имеют лишний повод возрадоваться: война с восставшими американскими колониями началась не по произволу монарха, а исключительно в результате натуральнейшей парламентской демократии. Когда колонии объявили о своей независимости, на повестку дня в парламенте был вынесен вопрос: воевать с мятежниками или оставить их в покое? Большинство голосов было подано за войну, вот война и началась. Все было чертовски демократично: палата общин – 304 голоса за войну, 105 – против, палата лордов – 104 голоса за войну, 29 – против. Необходимое большинство голосов налицо, можно воевать…

Так что мы увидели, как цивилизованно порой начинает войны старейшая в Европе демократия – путем парламентского голосования. А как всегда обстояло в варварской России? Очередной самодур-император (или тиран) топал ботфортом (или сапогом), хрипло рычал: «Р-разорвать!», и бесправные русские (или советские) солдатики шли умирать под страхом шпицрутенов (или заградительных отрядов за спиной). Ну никакого сравнения!

Ну вот, а теперь мы поговорим об очередном английском изобретении – из тех, что следует отнести исключительно к скверным.

«Мыльные пузыри» тучами

Этим изобретением были финансовые пирамиды, аналогичные тем, что в перестройку в нашем Отечестве расплодились, как тараканы у нерадивой хозяйки: МММ, «Чара-банк», «Хопер-инвест», «Русский дом селенга» и прочие лохотроны. Сходство поразительное…

Застрельщиком в этом увлекательном бизнесе по облапошиванию простаков стала Компания южных морей, основанная в 1711 г. личностью известной: сэр Роберт Харли, граф Оксфордский (тот самый куратор Даниэля Дефо по внутриполитическому сыску). Все происходило в полном соответствии с песенкой Лисы Алисы и Кота Базилио из советского детского фильма «Приключения Буратино»:

Какое небо голубое!

Мы не сторонники разбоя.

На дурака не нужен нож,

ему с три короба наврешь —

и делай с ним что хошь…

Врали действительно с три короба – будто испанский король вот-вот согласится открыть для торговли с английскими купцами, конкретно с Компанией, четыре порта на побережье Мексики и Перу, а это значит, что в Англию вот-вот хлынет потоком золото и серебро с богатейших тамошних рудников и акционеры получат сказочные дивиденды.

Одно время переговоры об этом действительно велись, но испанский король Филипп Пятый был человеком умным и в коммерции разбирался. Единственное, на что он согласился, – дал англичанам привилегию на поставку в американские колонии негров-рабов в течение тридцати лет. И еще разрешил раз в год отправлять корабль (ограниченный по тоннажу) для торговли с Мексикой, Чили и Перу (но не золотом и серебром!).

Первое плавание такого корабля состоялось в 1717 г. Оно оказалось и единственным – уже в следующем году дипломатические отношения меж двумя странами были разорваны из-за очередного конфликта, и ни о какой торговле, тем более драгоценными металлами, речи быть не могло. Если не считать крайне мизерной прибыли, которую принес этот единственный рейс корабля Компании, в 1711–1720 гг. Компания не совершила ровным счетом никаких сделок, принесших хотя бы шиллинг дивидендов акционерам. Однако ее акции на сумму в десять миллионов фунтов по-прежнему высоко котировались, покупались и продавались очень живо. Ну подобная ситуация и нам с вами прекрасно знакома – когда лохотрон держится на плаву и гребет немаленькие денежки простофиль исключительно за счет пустых обещаний – причем довольно долго…

В январе 1720 г. Компания выдвинула прямо-таки наполеоновский план: она бралась погасить государственный долг (составлявший, на минуточку, ни много ни мало 30 981 712 фунтов). Разумеется, не даром, а за вознаграждение в пять процентов, которые через семь лет должны были снизиться до четырех. Откуда она намеревалась взять такие деньги? По Лондону широко распространились завлекательные слухи (несомненно, распространявшиеся агентами Компании). Будто в самое ближайшее время отношения с Испанией не просто наладятся – станут самыми сердечными. И в Англию хлынет могучим потоком серебро с боливийского рудника Потоси-ла-Пас, а Мексика за изделия из английского хлопка и шерсти будет расплачиваться золотом, полной горстью. Слухами дело не ограничилось, был применен метод, опять-таки нам прекрасно знакомый: хорошо проплаченные журналисты опубликовали массу статей, в которых повторяли то же самое, расцвечивая еще более заманчивыми подробностями и уверяя, что акционеры будут получать ежегодные дивиденды в несколько фунтов в год на каждый вложенный фунт.

Халява – явление интернациональное, и англичане исключения не составляют. Предложение Компании должно было принять форму очередного парламентского закона. Слухи и газетная шумиха свое дело сделали: за два месяца, пока законопроект обсуждался и наконец был принят, курс акций взлетел со ста тридцати фунтов до трехсот тридцати…

Были, конечно, и среди парламентариев здравомыслящие люди – но их, увы, оказалось слишком мало. Чуть ли не единственным противником законопроекта в палате общин оказался виг, сэр Роберт Уолпол, в своих выступлениях говоривший, что план поощряет «опасную практику биржевых спекуляций и отвлечет дух нации от торговли и промышленности. Он вызовет опасный соблазн завлечь и разорить легковерных, принеся их сбережения в жертву перспективе иллюзорного богатства. Основной принцип этого проекта – первостатейное зло; он призван искусственно повысить цену акций за счет возбуждения и поддержания массового слепого ажиотажа, а также за счет обещаний выплат дивидендов из фондов, недостаточных для этого в принципе».

Одним словом, как в воду смотрел человек. Однако его элементарно не слушали, мало того, в лицо называли «лжепророком» и «хриплым вороном, накаркивающим беду». Прежде Уолпол пользовался в парламенте большой популярностью, и его выступления слушали с величайшим вниманием – но теперь, едва выяснялось, что Уолпол собирается говорить о Компании и законопроекте, скамьи депутатов пустели. Палата общин приняла законопроект большинством в 172 голоса против 55…

Однако он должен был быть принят еще верхней палатой лордов.

Там тоже нашлись трезвомыслящие люди. Лорд Норт-энд-Грей сказал, что законопроект несправедлив по своей природе и может иметь роковые последствия, поскольку «направлен на обогащение немногих и обнищание многих». Граф Каупер сравнил законопроект со знаменитым троянским конем – его тоже втащили в город с превеликим торжеством, но печальные последствия общеизвестны.

На их стороне выступило еще несколько пэров, но они оказались в меньшинстве. Палата лордов законопроект приняла большинством в 83 голоса против 17…

Уже через пять дней после того, как закон был принят, руководство Компании объявило, что выпускает дополнительно десять тысяч акций номиналом в сто фунтов каждая – при ежегодных дивидендах в триста фунтов за акцию. Знаете, чем это кончилось? Акций было продано на два миллиона. Еще через пару недель Компания заявила, что выпускает еще на миллион акций того же номинала – но дивиденды обещает уже в четыреста фунтов.

В течение каких-то нескольких часов акций было продано на полтора миллиона. На дурака не нужен нож…

Дурной пример, как известно, заразителен. Акционерных обществ появилось превеликое множество. Некоторые носили вполне респектабельные названия, вроде бы говорившие, что люди намерены заняться серьезным делом: «По импорту шведского чугуна», «По торговле шерстью», «По изготовлению стеклянных бутылок и другой стеклянной посуды», «По производству картона и упаковочной бумаги». Другие своими названиями должны были отпугнуть человека здравомыслящего: «По созданию вечного двигателя», «По извлечению серебра из свинца», «По превращению ртути в ковкий и чистый металл». Появилась и компания по изготовлению машины Пакла – пушки, которая будет стрелять прямоугольными ядрами и пулями.

Англичане прозвали эти компании «мыльными пузырями» – умные англичане, которых оказалось гораздо меньше, чем лохов, одержимых неистребимой жаждой халявы. Как бы компании ни назывались, финал всегда был один – владельцы очень быстро исчезали в неизвестном направлении с деньгами вкладчиков, которые несли свои трудовые фунты и в компанию по производству стеклянной посуды, и в ту, что собиралась делать серебро из свинца. Всего таких компаний за короткое время набралось около сотни. Самые «долгоживущие» трудились по сбору денежек с лохов аж недели две – но многие исчезали уже через день-два.

По-моему, рекорд жульнического изящества побил владелец очередного «мыльного пузыря» с интересным названием: «Компания по получению стабильно высокой прибыли из источника, не подлежащего разглашению». Как вы думаете, понесли к нему деньги? Правильно, ринулись толпой, оттаптывая друг другу ноги. Человечек оказался ловким и не зарывался. Он объявил, что выпускает пять тысяч акций по сто фунтов каждая с ежегодным дивидендом в сто фунтов. Причем пока берет только задаток – два фунта за акцию, а через месяц опубликует подробный финансовый отчет, и акционеры заплатят остальное.

Деньги он собирал ровно шесть часов – с девяти утра до трех дня. Собрал две тысячи фунтов – цена приличного поместья. После чего повесил на дверь замок, объяснил толпившимся у дома халявщикам, что сходит пообедать, а потом вернется и продолжит, – и растворился в воздухе. Со стопроцентной вероятностью можно полагать – уплыл на континент, благо никто его не искал и не ловил. Его никогда больше не видели, неизвестно ни его имя, ни национальность: англичанин? шотландец? валлиец? ирландец? еврей? еще кто-то? Один бог ведает. Но проделано было изящно, надо признать…

В эти махинации с удовольствием окунулись и представители высшей аристократии – скажем, герцоги Бриджуотер и Чендос. Владельцем одного из «мыльных пузырей» (конечно, через подставных лиц) стал не кто иной, как наследник престола принц Уэльский, срубивший кругленькую сумму в 40 000 фунтов.

Людям здравомыслящим оставалось одно оружие – смех. Джонатан Свифт написал язвительную эпиграмму:

Подписчики толпятся там стадами,

давя друг друга и топча ногами.

Их жажда золота пьянит без меры,

но гибнут там для всех людей примером.

А один типограф выпустил партию игральных карт, где, кроме мастей и достоинства, красовались еще карикатуры на всевозможные конкретные «мыльные пузыри» со стихотворными эпиграммами. В прозаическом переводе сатира на «Компанию машины Пакла» звучит так: «Замечательное изобретение для уничтожения толпы дураков доморощенных вместо дураков заграничных. Не бойтесь, друзья мои, сей ужасной машины, ранены только те, кто на нее скинулся».

И все же лохотронщики правили бал недолго, неполных четыре месяца. Сэр Роберт Уолпол и его единомышленники, видя этот разгул, как могли, давили на парламент, на правительство, на короля. И добились своего: 11 июля 1720 г. король выступил с декларацией, в которой объявил все «мыльные пузыри» противозаконными, и закон обязан их преследовать, а брокерам под угрозой штрафа в пятьсот фунтов запрещено торговать их акциями. Хозяева «мыльных пузырей» и жуликоватые брокеры, не особенно испугавшись грозного королевского указа, попросту ушли в подполье – но 12 июля появился приказ Тайного совета лордов-судей, распускавший все «дутые» компании и отклонявший все прошения об учреждении новых. Вот тут уж за владельцев «пузырей» взялись не по-детски, искоренили довольно быстро.

И тем не менее «мыльные пузыри» регулярно появлялись в Англии еще более ста лет – только в 1825 г. с ними покончили окончательно и бесповоротно. Как уж они обходили приказ Тайного совета все эти сто лет, я так и не выяснил, но ведь как-то обходили, появлялись во множестве, срубали деньги с простаков, некоторым удавалось смыться, других все же ловили и сажали.

Из всех «мыльных пузырей» второго периода, безусловно, стоит рассказать об одном – фантазия его основателя оказалась весьма дерзкой. Как вам название: «Общество по организации воздушного сообщения между Лондоном и Бомбеем»? И ведь оно существовало в конце XVIII в., и хозяин загреб неплохие денежки. Вообще-то в то время уже взлетели первые воздушные шары-монгольфьеры, надутые горячим воздухом, – но до регулярных воздушных сообщений оставалось еще добрых полторы сотни лет. Вероятнее всего, сыграла свою роль вера во всемогущество технического прогресса. Люди наверняка рассуждали примерно так: если то и дело появляются всевозможные технические новинки, почему бы кому-то и не изобрести машину, способную возить пассажиров по воздуху из Лондона в Бомбей? Это единственное объяснение, которое мне приходит в голову, когда я думаю о простаках, приносивших денежки в это Общество.

Между прочим, пионера воздушных пассажирских перевозок так и не поймали. Он успел вовремя сбежать в Соединенные Штаты. А отношения меж США и Великой Британией тогда были хуже, чем у кошки с собакой, – и американцы из принципа не выдавали в Англию никого, при любой погоде, что бы этот персонаж у себя на родине ни натворил. О его дальнейшей судьбе сведений нет, но вряд ли столь оборотистый субъект закончил дни в пошлой бедности…

Компания южных морей, хотя тоже была классическим «мыльным пузырем», под раздачу не попала. Ее погубил, если можно так выразиться, естественный ход событий. Купленные журналисты и красноречивые бизнесмены продолжали старательно пудрить мозги сказочками о потоках золота и серебра, которые вот-вот прольются на Англию. Так что курс акций только рос: 29 апреля – пятьсот фунтов за акцию, 28 мая – пятьсот пятьдесят, еще через четыре дня – восемьсот девяносто!

Вот этот феерический рост котировок Компанию и сгубил. Очень уж многие решили, что выше курс уже не поднимется, а значит, самое время продавать, пока цена держится на таком уровне. С тем же энтузиазмом, с которым раньше покупали, принялись продавать. 3 июня продавцов оказалось так много, а покупателей так мало, что акции упали с восьмисот девяноста до шестисот сорока. Встревоженные директора Компании отправили своих агентов скупать акции. Прежний курс восстановить не удалось, но акции подорожали до семисот пятидесяти. Посредством разнообразных махинаций, которые здесь нет нужды описывать, правлению Компании к началу августа удалось поднять курс до тысячи фунтов.

Однако стало точно известно, что председатель правления сэр Джон Блант и несколько членов правления потихоньку «сбросили» все свои акции. Вот тут у облапошенного народа стали понемногу открываться глаза. Компания стремительно теряла доверие, котировки медленно, но неуклонно поползли вниз и к 29 сентября упали до ста тридцати пяти.

Это был крах. Не буду подробно излагать последовавшие перипетии, это достаточно скучно, перейду к финалу: было назначено парламентское расследование, сэра Джона Бланта и еще нескольких директоров Компании арестовали. Казначей Компании Найт, посвященный во все ее финансовые секреты, успел сбежать на континент, прихватив изрядное количество документов. Дальше случился чистой воды детектив: по запросу английских властей Найт был арестован в герцогстве Брабантском, принадлежавшем тогда австрийскому эрцгерцогскому (еще не императорскому) дому, но некоторые старинные вольности сохранившем. Одной из них была привилегия: всех преступников, что бы они ни наворотили и где, судить непременно в Брабанте. Вот Найт и потребовал, чтобы его в Брабанте и судили – явно рассчитывал как-нибудь выкрутиться. Брабантцы из принципа решили так и поступить, в ответ на многочисленные послания английских властей отвечая, что сочувствуют, конечно, но пойти на нарушение своих старинных вольностей никак не могут: дело чести, понимаете ли. Пока тянулась вся эта тягомотина, Найт ухитрился сбежать из крепости, где сидел. А может, побег ему устроили сами брабантцы, чтобы не связываться с этим грязным делом. Как бы там ни было, Найта англичанам изловить так и не удалось.

Однако и в тех бухгалтерских документах, что остались, расследование накопало немало интересного. Обнаружили кучу подчисток, фиктивных записей, свидетельства многочисленных махинаций, которые здесь описывать вряд ли имеет смысл. Некоторые бухгалтерские книги особой важности оказались вообще уничтожены. Обнаружилось, что несколько высоких государственных чиновников и влиятельных при дворе людей получили акции бесплатно, на сумму от 50 000 до 10 000 фунтов – граф Сандерленд, герцогиня Кендлская, графиня Плейтенская и две ее племянницы, видный чиновник Крэгс. Несомненно, это была плата за лоббирование интересов Компании в коридорах власти.

Но особенно жирный куш сорвали двое высокопоставленных чиновников Казначейства (то есть министерства финансов): член палаты общин Айлеби и один из секретарей Казначейства Стэнхоп. Стэнхоп получил 250 000 фунтов, не акциями, а деньгами, Айлеби как лицо гораздо более высокопоставленное – около миллиона.

Наказания грянули серьезные. Айлеби с позором изгнали из палаты общин, заключили в Тауэр и конфисковали все его имущество, чтобы выплатить компенсации пострадавшим. Сэра Джорджа Кэсуэлла, одного из совладельцев компании «Тёрнер, Кэсуэлл энд Ко» (она принимала большое участие в финансовых махинациях Компании южных морей), тоже отправили в Тауэр, исключили из палаты общин и оштрафовали на 250 000 фунтов. Стэнхопу удалось отвертеться – правда, оправдали его большинством всего в три голоса. Крэгс скоропостижно скончался. Есть разные версии: то ли он принял яд, то ли умер от апоплексического удара в страхе перед дальнейшими разоблачениями, которые вполне могли последовать. Как бы там ни было, его состояние в полтора миллиона фунтов конфисковали в пользу пострадавших от афер Компании, в которых Крэгс принимал самое деятельное участие.

Сэра Джона Бланта и других директоров Компании не судили, но для выплаты компенсации пострадавшим ободрали как липку, оставив на жизнь сущую мелочишку: Бланту – 5000 фунтов из 183 000, сэру Джону Феллоузу – 10 000 от 243 000, с несколькими другими поступили не гуманнее – но как-то их и не жалко…

Графу Сандерленду, как это частенько случается с политиканами, удалось выкрутиться. Он был видным деятелем партии вигов и членом кабинета министров (сплошь состоявшим из членов той же партии). Были серьезные опасения, что политические противники-тори используют обвинительный приговор лорду и кабинет падет, а к власти придут тори. Хотя вся Англия была убеждена в виновности графа, его все же (большая политика, ага!) оправдали – 233 голосами против 172, то есть не с таким уж большим перевесом.

Конфиската хватило, чтобы выплатить всем пострадавшим акционерам компенсацию в 33 фунта за сотню – ну все-таки кое-что…

Интересно, что среди пострадавших акционеров оказался и великий ученый Исаак Ньютон. Вот уж кто никак не походил на рассеянного ученого из голливудских кинокомедий. Человек был серьезный: долгое время занимал пост управляющего Королевским монетным двором (и в период краxа Компании) и провел на этом посту большую и важную работу по осуществлению денежной реформы. Рассказывали, что в начале биржевой лихорадки, связанной с акциями Компании, Ньютон сказал: «Я могу рассчитать движение небесных светил, но не степень безумия толпы». И продал принадлежавшие ему акции Компании за 7000 фунтов, получив прибыль в 100 процентов. Однако, когда курс акций взлетел вовсе уж до небес, Ньютон не удержался и вновь купил акции. И потерял 20 000 фунтов.

Что поделать, от тяги к халяве не застрахованы ни серьезные люди, ни толковые администраторы, ни великие ученые. Такая уж это притягательная штука – халява…

(Забавный факт. В свое время мне многие люди рассказывали, что от участия во всевозможных МММ их удержало исключительно то, что в детстве они читали «Незнайку на Луне», так что вспомнили об описанной там афере с «Обществом гигантских растений» и сделали для себя соответствующие выводы…)

Самый знатный иудей Англии

Бунт лорда Гордона 1780 г. ничуть не напоминает крупные народные мятежи, о которых рассказывалось в предшествующих книгах: восстания Уота Тайлера, Кета, Кэда и им подобные. Там цели у восставших были самые благородные, а бунт Гордона по большому счету был одной сплошной уголовщиной невиданного ни прежде, ни после размаха. Однако это событие слишком значительное, чтобы обойти его вниманием. Историк Лондона Питер Акройд назвал его «самым буйным и обширным мятежом за последнюю тысячу лет», без упоминания которого ни одна биография Лондона не будет полной. Так что придется и нам рассмотреть эту грязную историю…

Лорд Джордж Гордон (1751–1793) принадлежал к старинному шотландскому роду – что ему ничуть не помогло сделать карьеру. Молодой человек был откровенным лузером. Поступил на военный флот, но служба не заладилась, и пришлось уйти в отставку в невысоком чине. Размышляя, чем бы заняться, Гордон, подобно многим лузерам, решил пойти в политику. Бедняком он не был, кое-какие средства имелись – а потому он без особого труда стал депутатом палаты общин, подкупив немногочисленных выборщиков одного из «гнилых местечек» (в те времена общепринятая практика, дело прямо-таки житейское). Однако и в парламенте не заладилось, даже мало-мальской известности Гордон не снискал, оказавшись на последних ролях, среди той серенькой, безликой части депутатов, которых в XX веке станут называть «заднескамеечниками».

Гораздо больший успех он имел непосредственно у толпы – этакий Жириновский и Навальный в одном флаконе. Толкал речи, печатал брошюры, позиционировал себя ярым защитником единственно правильной протестантской (конкретнее – англиканской) веры. Католиков ненавидел так, что, как выражался в другом случае один из героев кинокомедии «Мимино», кушать не мог. И создал «Союз протестантов» – отнюдь не «диванную партию», «Союз» насчитывал несколько тысяч членов, можно сказать, «активных штыков», отнюдь не собиравшихся ограничиваться воркотней за кружкой пива.

Тут произошло событие, подействовавшее на Гордона (и далеко не на него одного) как красная тряпка на быка: парламент стал обсуждать «законопроект Сэвилла», предлагавший уравнять католиков в правах с протестантами. Ну, предположим, не в полном объеме – даже Сэвилл, известный диссидент (в современном значении этого слова), выступавший в парламенте в защиту то католиков, то диссинтеров, то американских «мятежников», не решился говорить о предоставлении католикам права избираться в парламент. Но предполагалось дать им право голоса и право покупать землю (какового они были лишены еще с кромвелевских времен).

На свои ораторские таланты, позволившие бы успешно противостоять в парламенте принятию этого закона, Гордон явно не рассчитывал. И решил организовать «народное возмущение». 2 июня 1780 г., собрав своих сторонников, Гордон повел их на парламент. Там было несколько тысяч человек – колонна растянулась на четыре мили. Судя по всему, никаких насильственных действий Гордон не планировал: большинство участников шествия составляли «вполне преуспевающие торговцы», которых Гордон заранее предупредил, что они должны вести себя благопристойно и «быть одетыми по-воскресному». Однако народный трибун то ли позабыл, то ли вообще не знал, что подобные майданы сплошь и рядом разворачиваются непредсказуемо: очень быстро начинаются беспорядки, перерастающие во всеобщий бунт, где буйными толпами уже никто не в состоянии ни управлять, ни руководить.

Очень быстро так произошло и сейчас. К благопристойным торговцам с голубыми кокардами на шляпах (символ «Союза протестантов») примкнула толпа гораздо более пролетарского элемента, уже без всяких кокард и одетые отнюдь не по-воскресному – ткачи из Смитфилда, потомки французов-гугенотов, когда-то бежавших в Англию от преследований, пожалуй, самые лютые в Лондоне ненавистники папистов. А посему о мирной демонстрации с самого начала речи не было: толпа ворвалась в вестибюль и коридоры парламента, подала депутатам петицию с требованием не принимать прокатолический закон и пригрозила в случае несогласия ворваться и в зал заседаний. Уже тогда Гордон оказался не в состоянии управлять толпой.

Прискакал отряд конногвардейцев, нескольких бунтовщиков (главным образом из «простых») похватали и отвели в тюрьму Ньюгейт – что для дальнейшего развития событий имело самые печальные последствия. Остальные бунтовщики разбежались, но к вечеру собрались вновь и уже без всякого Гордона во главе стали протестовать на свой манер. Напали на единственную в Лондоне католическую церковь – собственно, не церковь (кто бы разрешал английским католикам заводить их в Лондоне?), а маленькую капеллу, частную собственность посла Сардинского королевства, католика, как все итальянцы. Понятие экстерриториальности посольств и принадлежавших им зданий уже тогда вошло в юридическою практику – но погромщики наверняка и слова-то такого не знали. Современник и очевидец: «Посол Сардинии просил отребье не предавать огню икону Спасителя и великолепный орган, суля за икону пятьсот гиней, а за орган тысячу. Но эти люди ответили, что охотно сожгли бы и его самого, если бы удалось до него добраться, и собственноручно уничтожили как то, так и другое».

Поневоле приходится признать, что этой чернью и в самом деле руководили идейные мотивы: очень уж легко «отребье» отказалось от полутора тысяч гиней, суммы для них фантастической.

Вот только потом на улицы хлынули толпы обитателей обширных лондонских трущоб, уже никакими идеями не озабоченных. Ими двигали «нужда, невежество, злое озорство, надежда на добычу». Вероятнее всего, главным образом последнее…

Сохранилось письмо испанца Игнасио Санчо знакомому на родину – очевидца последующих событий, случайно оказавшегося в самой гуще беспорядков.

«Находясь в гуще жесточайших и нелепейших беспорядков, я принимаюсь сейчас за весьма несовершенное описание дел, творимых безумнейшими из безумцев, что когда-либо отравляли собою безумнейшие времена… В настоящую минуту по меньшей мере сотня тысяч неимущего, несчастного, оборванного люда, возрастом от двенадцати лет до шестидесяти, с голубыми кокардами на шляпах, сопровождаемого вполовину меньшим числом женщин и детей, разгуливает и по улицам, и на мосту, и в парке, готового пуститься на любые бесчинства… Я был принужден укрыться: вопли толпы, ужасающее бряцанье оружия, топот несметного, быстро движущегося людского скопища погнали меня к моей двери, в то время как торговцы по всей улице закрывали лавки…»

Бесчинства начались очень быстро: толпа начала громить, грабить и жечь дома в католическом районе, и с особенным удовольствием – грабить принадлежащие католикам лавки. Лондонский муниципалитет категорически отказывался вызвать войска, собрать городское ополчение или каким-то другим способом прекратить беспорядки. Есть версия: там заправляли крупные купцы, для которых торговцы-католики были конкурентами, и теперь представилась великолепная возможность чужими руками с конкурентами покончить. Примерно так обстояло, когда мятежники Тайлера заняли Лондон, и под шумок заправилы цехов натравили толпу на конкурентов, фламандцев и испанцев.

Некоторые полагают, что тут была и политика: власть имущие хотели «выпустить пар», католическим погромом дав выход накопившейся у обитателей трущоб злобе. Если так, господа олдермены показали себя совершеннейшими идиотами, вслед за Гордоном забыв о законах развития мятежей. Католиков в Лондоне было не так уж много – а толпа вошла во вкус. Теперь уже начали громить и грабить лавки стопроцентных протестантов, хотя они и поторопились написать на дверях мелом: «Долой папистов!» Где в это время был Гордон, неизвестно. Вероятнее всего, где-то отсиживался, сообразив, что обращаться с любыми речами к толпе погромщиков и грабителей бесполезно – чего доброго, пришибут в два счета…

Парламент тем временем, несмотря на беспорядки, все же принял «закон Сэвилла». Узнав об этом, погромщики хлынули к дому одного из главных инициаторов этого – лорда Мэнсфилда, занимавшего пост Главного Судьи (очень высокая должность в судебной системе, ее полное название гораздо длиннее: «Лорд Главный Судья Англии – председатель Суда Королевской Скамьи и заместитель председателя Высшего суда»).

Лорд и леди Мэнсфилд успели спастись бегством через черный ход. Ворвавшиеся погромщики переломали все в доме, а потом его подожгли. Погибли не только дорогая мебель, серебро и драгоценности, – великолепная картинная галерея, коллекция рукописей, которую современные историки считают редчайшей такой частной коллекцией в мире, и, наконец – уникальная большая библиотека книг по юриспруденции с заметками судьи почти на каждой странице каждой книги – итог многолетних трудов.

Только когда дом уже полыхал вовсю, прибыл член магистрата с солдатами. И прочитал перед бушующей толпой Закон о мятеже. Закон этот – вещь серьезная. По нему считались мятежниками все, кто «собравшись числом более двенадцати человек с целью учинить беспорядки, отказываются разойтись в течение часа после того, как этого потребуют мировой судья, шериф, помощник шерифа или мэр». В случае неповиновения солдаты, вообще любые силовики имели право стрелять на поражение.

Толпа разойтись и не подумала. Солдаты стали стрелять. Шесть мужчин и одна женщина были убиты на месте. Тогда только толпа разбежалась – но, едва солдаты ушли, вновь сомкнулась, соединилась с другой и двинулась к загородному дому Мэнсфилда, однако их рассеял кавалерийский отряд.

Войск в городе все же было очень мало, и беспорядки продолжались. Орудовало множество банд, каждая со своим моментально объявившимся предводителем. Загорелся дом судьи Джона Филдинга, брата известного писателя Генри Филдинга, как раз и отправившего в Ньюгейт захваченных в здании парламента бунтовщиков. (Между прочим, интересный был человек – в девятнадцать лет ослеп почти полностью, но много лет проработал судьей, главным образом по уголовным делам. О нем говорили, что он помнит по голосам чуть ли не три тысячи преступников.)

Вслед за тем заполыхали дома двух других судей. Толпа выломала ворота тюрьмы Ньюгейт и освободила не только тех, кто вламывался в парламент, а вообще всех заключенных. Через два часа в Лондоне разгорелось уже тридцать шесть больших пожаров, причем в первую очередь вспыхнули тюрьмы – Боро, Флитская, Брайдуэлская, тюрьма Суда Королевской Скамьи.

(Столь целеустремленная атака на тюрьмы и дома судей заставляет всерьез подозревать, что действовали уголовники. Нечто подобное произошло в России во время Февральской революции: буквально одним из первых сгорело здание Охранного отделения с его обширнейшей картотекой секретной агентуры. А ведь помещалось оно в доме без вывески, без городового у входа, и подавляющее большинство горожан просто-напросто понятия не имело, что это за дом такой. И тем не менее очень быстро нагрянула немаленькая толпа «революционного народа», в первую очередь озаботившегося скрупулезным сожжением картотек. Из кого она состояла, двух мнений быть не может…) «Идейность» некоторых бунтующих толп выглядит весьма сомнительно. Достаточно вспомнить, как обстояло дело на углу улиц Феттерлейн и Холборн. Там с давних пор располагался огромный винный подвал «Черный лебедь», звавшийся раньше «Лебедь в заливе». Кто-то заорал во всю глотку: «Да ведь хозяин – проклятый католик!»

Хозяин был прилежным англиканцем, но какое это имеет значение, если у него в подвалах столько спиртного? И понеслось… «По всем канавам, да и в каждой трещине и выбоине текли потоки жалящего, как огонь, спирта. Запруженные стараниями бунтовщиков потоки эти затопили мостовую и тротуар и образовали большое озеро, куда десятками замертво падали люди… одни, припав губами к краю лужи, пили, не поднимая головы, пока не испускали дух, другие, наглотавшись огненной влаги, вскакивали и начинали плясать не то в исступлении торжества, не то в предсмертной муке удушья, потом падали и погружались в ту жидкость, что убила их». Некоторые, выскочив из подвала в горящей одежде, чтобы потушить огонь, кидались в глубокие лужи спирта, принимая его за воду, – и «сами превращены были в пепел тем пожаром, который они зажгли, и прах их усеял улицы Лондона».

В конце концов через несколько дней в Лондон вошли сильные подразделения пехоты и кавалерии и несколько батальонов народного ополчения – в первую очередь по настоянию Георга Третьего, проявившего гораздо больше решительности, чем лондонский муниципалитет. Но и тогда бунт удалось подавить не скоро – в разных местах Лондона зачитывали Закон о мятеже, потом стреляли в толпу, она разбегалась, но в другом месте буйствовала другая. Дважды погромщики пытались штурмовать Английский банк (содержимое подвалов которого было гораздо завлекательнее подвалов «Черного лебедя») – но оба раза солдаты без церемоний отбрасывали их ружейным огнем. Горожане были в панике – прошел слух, что бунтовщики вдобавок ко всему собираются выпустить из Бедлама всех многочисленных сумасшедших, но этого не произошло.

В конце концов бунт был окончательно загашен. Согласно старинной традиции, двадцать пять человек повесили там, где их застигли на месте преступления – грабежа или поджога. Убитых потом насчитали примерно двести человек (не считая так и оставшегося неизвестным количества тех, кто сгорел в пылающем спирте), а раненых – гораздо больше. Лорд Гордон оказался в Тауэре, где просидел до февраля следующего года, когда его судили в Вестминстере по обвинению в государственной измене. Гордон доказывал, что у него и в мыслях не было учинять какие бы то ни было беспорядки, что он намеревался ограничиться исключительно мирной демонстрацией (и, скорее всего, нисколечко не врал). В конце концов его оправдали за отсутствием доказательств в подстрекательстве к бунту (возможно, опасались еще и нового бунта в случае осуждения лорда – он сохранял большую популярность среди ревнителей «единственно правильной веры»: в Шотландии даже провели общественную подписку для покрытия судебных издержек Гордона).

Следующие семь лет он преспокойно прожил на свободе, периодически толкая на публике речи в защиту «единственной правильной веры» и выпуская новые брошюры. А попутно учинял всякие сумасбродства. И в конце концов доигрался – сам епископ Кентерберийский отлучил его от церкви за то, что Гордон не явился, когда его вызвали свидетелем в церковный суд по какому-то забытому делу.

Ситуация, согласитесь, странная: один из яростных защитников англиканства отказывается прийти в церковный суд в качестве свидетеля. Впрочем, и после отлучения от Гордона отшатнулись лишь немногие его приверженцы – по некоторым сведениям, он произносил пылкие речи, где уверял, что остается защитником веры, а отлучение – результат козней «недостойных иерархов». Надо полагать, многие верили.

Однако в 1788 г. он заигрался окончательно: неведомо с какого перепугу решил распространить свою деятельность на другую сторону Ла-Манша – и выпустил оскорбительный памфлет, где едва ли не площадным матом поносил французскую королеву Марию-Антуанетту. Франция тут же прислала резкую ноту. Портить с ней отношения в то время у Англии не было резона – так что Гордона быстро отдали под суд и приговорили к пяти годам и десяти месяцам тюремного заключения. Однако таково уж было английское судопроизводство, что Гордону зачитали приговор не сразу после вынесения – чтобы его выслушать, он должен был явиться в суд через день или два, а пока что оставляли на свободе. За решетку Гордону не хотелось, и он, не теряя времени, сбежал в Голландию. Там уже знали всю эту историю и этакому политэмигранту ничуть не обрадовались, наоборот: все прекрасно понимали – как только в Париже узнают, что Гордон обосновался в Голландии, Франция отреагирует жестко. А в военном отношении Голландия по сравнению с Францией выглядела бледно. Поэтому долго рассиживаться памфлетисту не дали – бесцеремонно сграбастали за шиворот и посадили на первый же отплывающий в Англию корабль.

Самое интересное, что, узнав о возвращении Гордона, власти его не трогали больше месяца – кто их знает, может быть, опасались нового мятежа. Правда, Гордон не стал светиться в Лондоне и поселился в Бирмингеме.

Вот по Бирмингему в августе 1788 г. и пронесся лесным пожаром сенсационный, как сказали бы сегодня, слух: ярый защитник протестантской веры лорд Гордон принял иудаизм!!!

Естественно, поначалу верить этому отказались, считая злобной клеветой врагов, в первую очередь «проклятых папистов». Потом все же отправились к Гордону, чтобы прокомментировал злобные наветы и развеял клеветнические сплетни…

И их встретил лорд Гордон, одетый в точности так, как подобает правоверному иудею. И без малейшего смущения сообщил: да, все правда, он отыскал в Бирмингеме раввина, и тот обратил его в иудаизм, сделав обрезание по всем правилам. И вообще его теперь зовут не Джордж, у него есть честное еврейское имя. Так вышло, ребята…

Вот тут от него бросились врассыпную самые стойкие приверженцы.

А власти, узнав об этаких религиозных сюрпризах, недобро заулыбались: ясно было, что поднимать бунт в защиту иудея Гордона (самого знатного иудея в Англии) никто не будет. Быстренько арестовали и отправили в Ньюгейт отбывать вынесенный судом приговор.

Правда, сидел он не в сырой каморке – неведомо с какой милости Гордону отвели обширное помещение, где он мог принимать гостей когда и сколько заблагорассудится и даже устраивал балы с танцами (это какого же метража была «камера»?!). И, в общем, не особенно и горевал: как подобает истинному иудею, отпустил бороду чуть ли не до пояса, старательно соблюдал все иудейские обряды, изучал исторические труды и даже занимался живописью (еще юношеское увлечение).

Согласитесь, так сидеть можно. Правда, столь комфортное заключение длилось чуть меньше пяти лет – Гордон подцепил какую-то хворобу и умер 1 ноября 1793 г. Жизни злобному клоуну было отпущено только сорок три годочка – но мне его решительно не жалко…


…А в 1798 г. до обидного безвременно умер великий шотландский бард Роберт Бернс, Веселый Робин. Вот кого пронзительно жаль – он столько мог сделать, но не успел…

Любовь, как роза красная,

Цветет в моем саду.

Любовь моя – как песенка,

С которой в путь иду.

Сильнее красоты твоей

Моя любовь одна.

Она со мной, пока моря

Не высохнут до дна.

Не высохнут моря, мой друг,

Не рушится гранит.

Не остановишь водопад,

Ведь он, как жизнь, бежит.

Будь счастлива, моя любовь,

Прощай и не грусти.

Вернусь к тебе,

Хоть целый свет

Пришлось бы мне пройти.

Не прошел… Не вернулся…

Ветры из-за Ла-Манша

Это были ветры революции, в 1789 г. повеявшие из Франции и легко преодолевшие Ла-Манш: тридцать два километра – для таких ветров не расстояние, как показывает история, они способны, возникнув где-то, достичь и противоположного конца света…

Я никогда на стану изображать черной краской всех англичан. Нет и не было (да и не будет, я думаю) на свете народа, целиком состоявшего из мерзавцев и негодяев. Начиная со времен Уота Тайлера в Англии всегда находилось немало людей, готовых стоять за свободу и справедливость, если понадобится, с оружием в руках. Они готовы были отдать жизнь за свои лозунги – и часто отдавали…

Вот и теперь сложилась интересная ситуация: в то самое время, когда английская секретная служба тратила немало сил и денег, финансируя тайком членов всех без исключения революционных партий, в том числе и якобинцев, в Англии появились свои собственные якобинцы.

Собственно говоря, ярлык «якобинцев» им приклеили власти – в те времена в Англии такой, можно сказать по-современному, имидж значил примерно то же самое, что сегодня «экстремист», и действительно отпугнул от глашатаев реформ многих потенциальных сторонников. Английская политическая полиция существовала не первый год и работать умела…

Сами себя эти люди называли совершенно иначе – членами «гэмпденских клубов». Небольшие, но многочисленные, эти клубы возникли по всей Англии. Названы они были в честь члена Долгого парламента Джона Гэмпдена (1595–1643), в свое время прославившегося тем, что он в 1627 г. первым публично отказался платить по новому принудительному займу, навязанному Карлом Первым без одобрения парламента.

Не располагая достаточными деньгами, чтобы снимать постоянные помещения, большинство этих клубов устраивало заседания в тавернах – откупало зальчик, но не пиво там распивали, а обсуждали свои дела. Так выходило гораздо дешевле.

Клубы эти были абсолютно мирным движением, сторонившимся каких бы то ни было насильственных действий. И ставили перед собой одну задачу: мирным путем добиваться парламентской реформы.

Читатель уже немало узнал о тогдашней английской избирательной системе и «гнилых местечках». Подброшу в костер еще дровишек. Еще несколько выразительных примеров. Деревушка Срэттон, всего-то из шести домов (причем выборщиком, то есть человеком, обладавшим правом голоса, был один-единственный тамошний житель), считалась полноправным избирательным округом – и единственный выборщик совершенно законно посылал депутата в парламент. Так же обстояло и с захолустным селеньицем Нью-Ромни, где аж целых восемь выборщиков голосовали за депутата. Вот и думайте: трудно ли было купить на корню такой вот «избирательный округ» и стать членом парламента? Для этого нужно было быть даже не богачом, а просто человеком со средствами…

Встречались и совершеннейшие курьезы вроде «избирательного округа», о котором я уже писал: того самого, что оказался на морском дне, но его владелец оставался единственным выборщиком. В местечке Олд-Сарум, что в графстве Уилтшир, стояли давным-давно заброшенные, полуразвалившиеся крепость и монастырь – но они считались избирательным округом, поскольку получили это право еще в Средневековье, когда там кипела жизнь и обитало немало людей. В окрестностях этих развалин жила горсточка выборщиков – и они всякий раз посылали в парламент столько же депутатов, сколько немаленький округ Вестминстер (где, правда, выборщиков тоже имелось с гулькин нос, всего десять).

Самое маленькое графство Англии, Рутлэнд, чисто аграрное захолустье, посылало в парламент больше депутатов, чем Йоркшир – самое крупное и, как сказали бы мы сегодня, самое индустриализированное в стране. По данным английского историка Поулсена, 405 из 558 депутатов палаты общин избирались всего от 203 городков, в большинстве которых имелось менее 500 выборщиков. А тогдашние промышленные центры, не только по английским масштабам индустриальные гиганты Лидс, Mанчестер и Бирмингем с населением в несколько десятков тысяч человек каждый, вообще не имели права избирать депутатов. По данным другого английского историка, Уилкеса, 254 депутата, то есть большинство, необходимое для принятия или отклонения какого-либо законопроекта, избиралось всего 5723 выборщиками. Точного числа избирателей у меня нет, но приблизительные подсчеты сделать можно. В то время в Англии обитало около девяти миллионов человек. Добрую половину из них составляли не имевшие права голоса женщины и дети. Возьмем взрослое мужское население по минимуму: четыре миллиона. Известно (я об этом уже писал), что избирательными правами обладал каждый седьмой мужчина Англии. Делим четыре миллиона на семь. Получаем 571 428. Как ни бери по минимуму, избирателей насчитывается где-то в районе полумиллиона. Но парламентское большинство формируют только десять процентов из них. Положительно, парламентская демократия получается какая-то корявенькая.

Вот против этой корявости и выступали гэмпденские клубы. И не они одни: в Лондоне действовали «Друзья народа» и «Общество конституционной демократии» – очень умеренные организации среднего класса, как огня сторонившиеся любого радикализма. Второе получило гораздо большую известность, чем первое, – из-за нашумевшего на всю страну поступка одного из его членов, армейского майора Джона Картрайта. Он категорически отказался воевать против восставших жителей американских колоний. Посадить не посадили, спасибо и на том, но в отставку вышвырнули с треском…

Вот только обе эти организации оказались маловлиятельными и вскоре самоликвидировались. А гэмпденские клубы тоже, в общем, варились в собственном соку и насчитывали не так уж много членов…

Положение изменилось в марте 1792 г., когда в лондонской таверне «Колокол» девять человек создали «Лондонское корреспондентское общество», избрав главой, именовавшимся «секретарь» и «казначей», сапожника Томаса Харди. Вот это уже было гораздо серьезнее – потому что число членов ЛКО в краткое время возросло до десяти тысяч человек.

Цели ЛКО были опять-таки насквозь мирными: путем пропаганды и агитации, как устной, так и печатной (общество на собранные средства приобрело небольшую типографию), добиться избирательных прав для всего мужского населения, тайного, в отличие от нынешнего, голосования, сделать парламентские выборы ежегодными. Большую часть членов ЛКО составляли ремесленники вроде Харди и фабричные рабочие, люди нового типа: грамотные, стремившиеся к знаниям. Именно из людей такого типа впоследствии и сформировалось английское рабочее и профсоюзное движение (кстати, и российское рабочее движение тоже).

(Об избирательных правах для женщин, правда, и речи не было. Таково уж было состояние умов – даже самые передовые люди своего времени до такой демократии не поднимались.) Ничего удивительного, если вспомнить, что в Швейцарии женщины получили право голоса только в тысяча девятьсот сорок четвертом году. Что уж упрекать реформаторов конца XVIII века…

Власти и спецслужбы, вообще элиту это встревожило всерьез. И бороться с ЛКО стали отнюдь не демократическими методами. Членов общества объявили «опасными якобинцами». Потом развязали открытый террор: при поддержке церковных властей создали союз «Церковь и король» – по сути, откровенную банду. Выкрикивая лозунг, послуживший названием союза, его члены устраивали погромы в домах членов ЛКО, грабили, а порой и рушили их дома, нападали на членов общества и членов их семей. Юстиция старательно смотрела в другую сторону и ничего этого не замечала – ну все знают, что у Фемиды повязка на глазах…

Чуть позже, видя, что этого мало, вмешались уже сами власти. В очередной раз временно отменив действие закона Хабеас корпус, правительство Питта объявило, что раскрыт крупный революционный заговор с целью устроить в Англии кровавую заварушку на манер французской. Главарями объявили двенадцать видных членов ЛКО во главе с Томасом Харди, заключили в Тауэр и собирались судить по обвинению в государственной измене. Во время ареста Харди вооруженные блюстители порядка взломали его стол, унесли все бумаги и даже рылись в одежде его лежавшей в постели беременной жены.

(Едва ли не сразу после ареста Харди на его дом напали и устроили погром члены союза «Церковь и король». Миссис Харди испытала такое потрясение, что у нее начались преждевременные роды, и она умерла.)

Первым судили Харди. Присяжные оказались в трудной ситуации: с одной стороны, они прекрасно понимали, что властям нужен обвинительный приговор, с другой – прекрасно помнили, что наказание за государственную измену осталось тем же, что в Средневековье: подвешивание не до смерти, потрошение, сожжение внутренностей и четвертование. Для конца XVIII в. это было уже чересчур. Присяжные заседали три часа. Напряжение было такое, что старшина присяжных, выйдя из совещательной комнаты, произнес «невиновен» шепотом и упал в обморок. Толпа лондонцев пронесла Харди на руках по улицам столицы. Точно так же присяжные (за что им честь и хвала) оправдали еще двух арестованных. Власти были в ярости, но ничего поделать не могли: очень уж давним и фундаментальным институтом был суд присяжных, «пересуживать» его решения не полагалось, неизвестно ни одного такого случая. На это не решались даже самые тиранистые короли в эпоху абсолютизма. Так что остальных девятерых «заговорщиков» выпустили на свободу без всякого суда.

Однако для ЛКО настали тяжелые времена. Во Франции начался кровавый революционный террор, заработали гильотины – и многие (еще и в результате умелой информационной войны, развязанной спецслужбами) от общества отошли. В 1793 г. началась война с Францией, и страну захлестнула мутная волна ура-патриотизма (опять-таки умело подогреваемого). Любые радикальные или просто реформаторские призывы наподобие деятельности ЛКО очень многие стали воспринимать как «профранцузские настроения», а те, кто подурнее, считали членов ЛКО «агентами Робеспьера».

Власти ужесточили репрессивное законодательство. В 1795 и 1796 гг. было принято два новых закона (самым демократическим образом, путем голосования в парламенте!), по которым:

1. Уголовно наказуемыми по статье «государственная измена» отныне могли считаться любые заявления, как устные, так и письменные, сделанные «с целью возбуждения ненависти к правительству».

(Как легко догадаться, возбуждается ли к нему ненависть, определяло само правительство.)

2. Запрещались все лекции, выступления, закрывались все места публичных собраний, за исключением тех, что проводились после получения особого разрешения от магистрата.

(Как легко догадаться, магистраты выдавали разрешения с большим разбором, а обжаловать их отказы было попросту негде.)

3. По малейшему подозрению подлежали немедленному закрытию все таверны и «иные места», используемые в целях радикальной деятельности.

(Как легко догадаться, степень радикальности определяли опять-таки власти.)

В ЛКО начались и внутренние разногласия, начался массовый отток членов. Чему способствовала еще деятельность во множестве засланных в общество стукачей и провокаторов. В 1799 г. правительство вообще запретило его деятельность, объявив членство в ЛКО противозаконным. ЛКО перестало существовать. Наиболее боевитые его активисты продолжали действовать в подполье – многие из них оказались за решеткой или в ссылке. Томас Харди вернулся к прежнему ремеслу – открыл обувную мастерскую и от политики отошел совершенно.

Властям казалось, что тишина и благолепие – навсегда…

В интереснейшем историко-приключенческом романе З. Шишовой «Джек-Соломинка» о мятеже Уота Тайлера главная героиня, возлюбленная уже казненного Джека Строу, помогает крестьянам хоронить их казненных родственников.

«Земля здесь была сухая, затоптанная и заезженная – обычная нищая придорожная земля с кое-где торчащими побегами общипанного кустарника.

А вот копни раз лопатой, и ты увидишь, что тут же, под ней, кипят, клубясь, корни, свиваясь и развиваясь, как змеи. Они мешают железу проникнуть вглубь, они скрипят и рвутся под лопатой, а их так много, и, главное, это так неожиданно».

И, глядя на эти корни, героиня размышляет:

«Вы уж, конечно, не ждали, господа дворяне, того, что случилось в Повереле! Вы отобрали у мужиков королевские грамоты и на всех дорогах поставили дозоры из рыцарского ополчения. Вся Англия казалась вам пустой и гладкой, как эта придорожная земля. И все-таки парнишка из сотни Уэй, которому едва минуло восемнадцать лет, тайком пробрался из Лондона в Эссекс.

Он видел казнь Джека Строу, он собрал мужиков в Биллирикэе и Повереле, и они поклялись „или добиться свободы, или умереть за нее!“

И через четыре дня снова поднялся весь Эссекс.

Томас Удсток, граф Бэкингем и Томас Перси, окружив мужиков в лесу, перебили их без всякой жалости и сровняли с землею их дома, Джона Бола четвертовали в Сент-Олбансе, но под землей все-таки клубятся корни!»

Уж простите мне эту маленькую слабость – обширное цитирование, но я на него порой иду, когда уверен, что это пойдет на пользу книге. Кто считает иначе, пусть иначе и пишет, тут уж каждый сам себе хозяин, а читатель вправе высказывать свое мнение.

Так вот, в конце XVIII в. происходило то же самое. Властям вся Англия казалась «пустой и гладкой». Но под землей клубились корни. Прошло каких-то десять с лишним лет – и в Англии полыхнули такие пожарища и громыхнули такие бунты, каких давно, очень давно не случалось.

Но об этом подробно – в следующей книге.

«Тигры» вырвались из клеток

Приведу еще одну обширную цитату из того же романа. На мой взгляд, она просто необходима, потому что великолепно иллюстрирует кое-какие аспекты вековой ненависти простого народа к знатным господам, порой взрывавшейся мятежами, сотрясавшими всю Англию. Возможно, кто-то со мной согласится.

«Господа отлично умели разговаривать на французском языке, на нем же составляли письма и документы, а в церквах слушали латинские проповеди, в которых мужики не разбирали ни слова. Они мало интересовались мужицкими пословицами и поговорками, а между тем некоторые из них господам не мешало бы знать!

„Не сгибай чрезмерно кочерги, потому что, разогнувшись, она тебя же хлопнет по лбу“, „Не руби сук, на котором сидишь“, „Не бросай грязи в колодец, который дает тебе воду“, „Не разводи под собою огня“ – и много еще других пословиц следовало бы знать господам.

А они в течение сотен лет бросали грязь в колодцы, откуда сами черпали воду, без устали рубили сук, на котором сидели, а что касается кочерги, то они ее перегнули до отказа, и, разогнувшись, она ударила по ним же и при том с такой силой, что они не скоро придут в себя».

Вообще-то это касается не одной Англии, а любой страны, где были господа и мужики, причем и не одной Европы. Везде, где были господа, как бы они ни звались, они перегибали кочергу – и мужики, как бы они ни звались, хватались за вилы и топоры…

И однажды очередная до предела согнутая кочерга со свистом распрямилась. Причем та, от которой никто такого поведения не ожидал…

Я уже подробно рассказывал о собачьей жизни британских военных моряков – постоянные унижения, почти тюремный режим, отвратительная еда (к тому же скудная), порки плеткой-девятихвосткой, порой со смертельными исходами. Легко догадаться, что ненависть матросов к командирам копилась, копилась, копилась… Случалось, правда, очень редко, что появлялись «белые вороны» – командиры, старавшиеся относиться к матросам справедливо и человечно. Вот этих едва ли не боготворили и готовы были пойти за ними хоть в пекло. Вот только очень мало было таких, справедливых…

Хотя среди них попадались и люди в адмиральских эполетах. «Другом матросов» считался командующий Ла-маншским флотом адмирал лорд Хоу. Правда, командующим он считался чисто номинально: в море практически не выходил, на борт корабля не поднимался – семьдесят один год и жестокие приступы подагры, так что обязанности командующего флотом исполнял адмирал Бридпорт, «другом матросов» никогда не считавшийся.

Все-таки подходил к концу XVIII в., грамотных среди матросов хватало – и они посылали в Адмиралтейство множество жалоб на отвратительную еду, мизерное жалованье, тиранство и произвол командиров. Правда, практически все письма были анонимными (ага, попробуй подпишись и назови корабль!), и чиновники Адмиралтейства их просто-напросто выбрасывали, убеждая друг друга, что это все происки французских агентов, сплошные фальшивки.

В апреле 1797 г. Ла-маншский флот стоял на рейде недалеко от Портсмута, готовясь к выходу в море, – чинили такелаж, загружали продовольствие и боеприпасы. А тем временем в укромных уголках кораблей (о существовании многих благородные господа офицеры и знать не знали) кипела напряженная работа: матросы избирали флотский комитет, тайно встречавшийся на одном из судов, составляли перечень требований и претензий, обсуждали, какие акции протеста провести, просчитывали разные варианты развития событий. Это уже была не воркотня с руганью по углам, а организация, охватившая все 16 кораблей эскадры. Ее руководители так и остались неизвестными, все до единого. Английские историки предполагают лишь, что это были не старые морские волки, те самые «тигры» с исполосованными спинами, а люди, если можно так выразиться, «последнего призыва» – совсем недавно насильственно захваченные вербовщиками и еще не успевшие привыкнуть к собачьей жизни. Да и грамотных среди них хватало.

Полыхнуло 18 апреля. Адмирал Бридпорт, прибыв на свой флагманский корабль, отдал приказ сниматься с якорей и выходить в открытое море. Засвистела боцманская дудка, подавая знакомый всем приказ.

Приказ остался невыполненным. Все до единого матросы «Королевы Шарлотты» (явно по поданному кем-то условному сигналу) кошками все карабкались на мачты и трижды проорали призыв – условный сигнал уже для всей эскадры. Случилось небывалое в истории Британского военного флота – английские моряки отказались исполнить приказ!

Стоявшие тут же морские пехотинцы (выполнявшие на кораблях еще и функции военной полиции), в чьи обязанности входило как раз и усмирение мятежей, с места не сдвинулись – не кричали и не митинговали, просто стояли с равнодушным видом, опершись на свои мушкеты, как будто происходящее их не касается вовсе. Жизнь у них была такая же собачья, как у матросов.

События развивались стремительно. С каждого корабля эскадры на «Шарлотту» прибыло по два делегата, избиравшихся из грамотных, авторитетных в своих экипажах матросов (в их число вошли унтер-офицеры и даже несколько гардемаринов). Удобно устроившись в комфортабельной кают-компании, куда прежде и на порог шагнуть не имели права, они назвали себя Генеральной ассамблеей эскадры и объявили, что принимают командование над Ла-маншским флотом.

Адмирал Бридпорт и его офицеры сопротивляться не могли – их было слишком мало, а на морскую пехоту надежды не было (и правильно, как вскоре выяснилось). Так что они бродили по кораблям унылыми призраками.

Ассамблея составила две петиции и отправила одну «другу матросов» адмиралу Хоу для передачи в Адмиралтейство, другую – в парламент. Адмирал петицию доставил добросовестно, но лорды Адмиралтейства ее полностью проигнорировали. Отмалчивались и парламентарии. Видимо, адресаты совершенно не представляли серьезности и размаха мятежа…

Ассамблея тем временем призвала к строжайшей дисциплине: всем матросам предписывалось нести службу строго по уставу, выполнять все команды офицеров (но только те, что касаются стоянки на якоре, о подъеме якорей и выходе в море речи не было). За малейшее насилие над офицерами обещалась смертная казнь. Так что не было и тени анархии. Потом отправили в Адмиралтейство еще одно письмо: заявляли, что ни один корабль не поднимет якорь, пока не будут выполнены все требования матросов. А по кораблям разослали указание: в случае каких-то непредвиденных осложнений или попытки офицеров хоть как-то действовать против мятежников корабль, где это происходит, поднимает красный вымпел, а если дело случится ночью – вывесить на мачту, один над другим, два зажженных фонаря. Чтобы другие вовремя пришли на помощь.

В Адмиралтействе и точно не представляли, что происходит. Оттуда Бридпорту прислали письмо с требованием… немедленно арестовать мятежников и вывести флот в открытое море. Бридпорт, своими глазами видевший все происходящее, ответил форменной слезницей, пытаясь растолковать, что выполнить такой приказ невозможно: мятежники тут все до единого, и если кого арестуют, так это его с офицерами, если не обернется хуже. Следом и Ассамблея отправила в Адмиралтейство новое письмо – уже не прошение, а откровенный ультиматум: повторила, что ни один корабль не снимется с якоря, пока не будут удовлетворены все требования матросов. И добавила: и пока особым королевским указом каждому матросу не будет гарантирована полная амнистия.

Затем по распоряжению Ассамблеи списали на берег самых ненавистных офицеров, самых жестоких тиранов. Все прошло без малейшего насилия. На фрегате «Зинд» командир и шесть офицеров получили записку: «Джентльмены! По единодушному решению команды вы должны покинуть корабль ровно в восемь вечера, мы просим вас отнестись к этому спокойно и по-деловому, не вынуждая нас прибегать к крайним мерам».

Господа офицеры отнюдь не горели желанием на своей шкуре выяснять, в чем будут заключаться «крайние меры». Они смирнехонько собрали вещички и вышли на палубу – и их вполне культурно отправили на берег.

Члены Ассамблеи проявили себя изрядными дипломатами: чтобы не ссориться с влиятельными торговыми кругами, они постановили: боевые корабли, охраняющие от французов торговые пути, должны и дальше исправно это делать и к мятежу ни в коем случае не присоединяться.

Прибывший в Портсмут первый лорд Адмиралтейства Спенсер уже понял, что происходит нечто крайне серьезное. И отправил на «Королеву Шарлотту» Бридпорта с посланием, в котором обещал пойти на уступки. Вот только уступки были крайне незначительные, касавшиеся далеко не всех требований матросов (о королевской амнистии речь не шла вообще) Так что Ассамблея предложение военно-морского министра отвергла.

Спенсеру поневоле пришлось расширить круг уступок, включив туда и обещание амнистии. Его новое послание стали обсуждать на всех кораблях. Вроде бы начались нормальные переговоры, но их сорвал адмирал Гарднер, в лицо назвавший членов Ассамблеи «презренными трусами» и пригрозивший повесить каждого пятого мятежника. Это был совсем не тот язык, на котором сейчас следовало разговаривать, но адмирал, должно быть, оказался редкостным болваном… Его тоже не тронули – просто отправили на берег и подняли красный вымпел, сигнал тревоги.

На пятый день мятежа перепуганное правительство перебросило в Портсмут 10 000 солдат и приказало держать мятежные корабли под прицелом крепостных орудий. Однако на «Шарлотту» прибыли делегаты Плимутской эскадры и заявили, что присоединяются к мятежу.

Правда, в Плимуте без крови не обошлось – некоторые офицеры, то ли слишком храбрые, то ли слишком глупые, стали сопротивляться, и были убитые и раненые…

И в Адмиралтействе, и в правительстве нашлись умные люди, задавшиеся вопросом: а как поведут себя французы, война с которыми продолжается, если узнают, что Ла-маншская и Плимутская эскадры, по сути, небоеспособны? Не ударят ли неожиданно?

Вот тут уже власти зашевелились. Палата общин собралась на срочное заседание и без проволочек и диспутов приняла так называемый «Билль о моряках», которым выделила 370 000 фунтов на покрытие задолженности матросам и приняла большинство их требований, главным из которых была официальная отмена порки и смертной казни через повешение за дисциплинарные преступления. Однако это был еще не конец: мятежные команды так и не вышли в море – королевского указа об амнистии все не было, а обещаниям Адмиралтейства, что он непременно будет, матросы не доверяли.

Ну что тут было делать? Пришлось уступить и в этом. Спенсер помчался в королевскую резиденцию, получил подписанный Георгом Третьим с явным нежеланием документ, размножил его в ста экземплярах и поручил «другу матросов» адмиралу Хоу распространить его на кораблях, а оригинал с подписью и печатью короля вручить членам Ассамблеи.

Так – успехом – закончился мятеж, продолжавшийся почти месяц (во время которого восставшие соблюдали строжайший порядок и не допустили ни малейших беспорядков). Матросы прошли грандиозным маршем по улицам Плимута, неся на плечах адмирала Хоу, военные оркестры играли оба гимна Британии – «Правь, Британия!» и «Боже, храни короля!». На следующее утро Ла-маншская эскадра стала выполнять сорванную мятежом боевую задачу: вышла в море и взяла курс на Брест. Ни один человек не был наказан, а имена членов Ассамблеи так и остались неизвестными.

12 мая того же года, когда на Ла-маншской эскадре уже ждали указа об амнистии, начался мятеж и на Североморской, или Плимутской, эскадре. Вот там с самого начала все пошло наперекосяк, провалилось и кончилось казнями…

Дисциплины добиться не удалось – скорее всего, из-за того, что Североморская эскадра, в отличие от Ла-маншской, где корабли давно плавали вместе, была сборной, не связанной долгой совместной службой, а потому хаоса и анархии хватало, да и выработка совместимых требований пошла туго. И, наконец, если в Ла-маншской эскадре с самого начала была введена «безличность», анонимность, в Плимуте решили выбрать вожака. Им стал Ричард Паркер, бывший школьный учитель. Судя по тому, что английские иторики назвали его «матросом поневоле», он был из насильно завербованных. И стал под всеми петициями и обращениями ставить подпись «президент Паркер».

Мира не было с самого начала. На некоторых судах произошли оскорбительные выходки в отношении офицеров и даже кровавые стычки. Недавно включенный в эскадру фрегат «Сан-Флоренцо» отказался присоединиться к мятежу, и тогда линейный корабль «Инфлексибл» обстрелял его из пушек. Он выпустил всего несколько ядер, и ущерб от них был ничтожным, но власти получили дополнительные козыри: теперь мятежникам свободно можно было пришить жутковатую статью «ведение военных действий против короля» или «государственную измену в военное время»…

Ла-маншская эскадра прислала письмо, в котором Ассамблея выражала озабоченность по поводу всего допущенного насилия и советовала «не выдвигать неразумных требований и не отдалять мирное решение вопроса настоянием на выполнении незначительных, второстепенных претензий».

Но события уже пошли вразнос. Среди матросов начались шатания и разлад. Прослышав об этом, лорды Адмиралтейства решили взять мятежные корабли в блокаду, рассчитывая, что без еды и воды мятежники долго не протянут.

Однако мятежные корабли, в свою очередь, блокировали устье Темзы, чем парализовали лондонскую торговлю. Уже через несколько дней скопилось более ста торговых и рыбачьих судов – что симпатии у окружающих к мятежникам не прибавило. Вдобавок некоторые бунтовавшие матросы стали нападать на некоторые из этих судов, чтобы раздобыть еды и воды, – а это уже подпадало под другую тяжелую статью, «пиратство».

Мятежники пытались договориться миром – прислали делегацию, которая заявила, что ограничивает требования только теми, выполнение которых уже обещано морякам Ла-маншской эскадры, включая выплату задолженности по жалованью, право сходить на берег во время стоянки в портах и отмену телесных наказаний.

Однако лорды Адмиралтейства уже видели, что имеют дело отнюдь не с такой сплоченной эскадрой, как Ла-маншская. Ночью по их приказу люди из Лоцманско-маячной корпорации на нескольких лодках ухитрились затопить, не произведя ни малейшего шума, все бакены и сигнальные вехи на Темзе. А это была целая система, предупреждавшая о грязевых отмелях и мелководье с песчаным дном, и корабль, не видя отметок, очень быстро сел бы на мель.

Мятежные корабли оказались в ловушке, из-за уничтожения бакенов и вех они не могли выйти в море, уйти в Голландию и там сдаться (а такие предложения звучали). А уходить вверх по реке означало бы попасть под огонь многочисленной береговой артиллерии.

Начались стычки меж самими мятежниками. На двух фрегатах офицеры вновь взяли власть и отвели корабли под защиту крепостной артиллерии. Часть кораблей спустила красные бунтарские вымпелы и открыла Темзу для торговых судов. И, наконец, посреди вызванной всем этим сумятицы команда флагмана бунтовщиков, плавучей базы «Сэндвич», освободила своих офицеров и объявила, что сдается и готова приступить к исполнению прежних обязанностей, а в знак искренности раскаяния выдала властям «президента» Паркера и всех делегатов (правда, нескольким из них удалось сбежать в Голландию или во Францию). Вслед за «Сэндвичем» один за другим сдались и остальные корабли.

Вот теперь лорды Адмиралтейства, еще несколько дней назад объявившие всех мятежников «бунтовщиками», могли отвести душу. Правда, массовых репрессий, какие неизбежно последовали бы в мирное время, не случилось: шла война с Наполеоном, в тот период не особенно удачная для Англии, и «обученные кадры» следовало беречь. Отыгрались на «подстрекателях и зачинщиках»: 59 матросов приговорили к смертной казни (29 из них, включая Ричарда Паркера, повесили), 29 – к тюремному заключению (от одного года до восьми лет), 9 – к порке (один из приговоренных получил 380 ударов девятихвосткой).

В своем предсмертном письме Паркер писал: «Я остаюсь приверженцем благороднейшей из человеческих страстей – острой чувствительности к любым проявлениям людского горя. Так мог ли я стоять в стороне, безучастно взирая на то, как лучшие из моих сограждан тиранически попираются худшими из них?» А уже с петлей на шее он сказал: «Я умираю смертью мученика за человечность!»

Известный писатель-маринист капитан Марриет, четверть века прослуживший в Британском военно-морском флоте, писал позже, в 1830 г.: «Существует определенный переломный момент, после которого смирение перед гнетом перестает быть добродетелью, а бунт уже не может считаться преступлением… Во время первого мятежа у матросов имелись все основания для выражения недовольства… к тому же они не прибегали к насилию до тех пор, пока не убедились в полной бесплодности их многократных и смиренных ремонстраций» (прошений. – А.Б.).

Действительно, подходил к концу XVIII век, наступали новые времена. Вот отрывок из обращения команды военного корабля «Монтегю» Североморского флота: «Наконец-то снова воцарился век разума. Мы долгие годы стремились стать людьми. Мы ими стали и требуем к себе подобающего отношения!»

Действительно, шли новые времена. «Быдло», униженное и бесправное, все больше начинало осознавать себя людьми. Жизнь военных моряков после этих мятежей райской, конечно, не стала, но самые уродливые пережитки тирании XVIII в. помаленьку уходили в прошлое.

Ну а в следующем столетии, как я уже говорил, Англия буквально взорвалась бунтами и пожарищами…

Тени в ночи

За время работы над циклом я и сам стал немного похож на англичанина – с кем поведешься, от того и наберешься. Я имею в виду, тоже сложилась устойчивая традиция – в частности, заканчивать очередную книгу рассказом об английских призраках. Приступим…

Последние дни жизни король Георг Второй провел в Кенсингтонском дворце, в Лондоне, возле Гайд-парка. Ему очень хотелось навестить родной Ганновер, но не позволяла тяжелая болезнь.

В октябре 1760 г. король с нетерпением ожидал новостей из Ганновера, но в Ла-Манше свирепствовала очередная буря, не позволявшая кораблям покидать европейские порты и плыть в Англию. Хотя король был уже совсем плох, он то и дело смотрел из окон дворца на флюгер – не изменился ли ветер, что означало бы окончание штормов? И часто спрашивал окружающих: «Почему они не приходят?»

Георг умер 25 октября, так и не дождавшись корабля. С тех самых пор и до наших дней многие рассказывают, что видели в окне лицо короля, смотрящего на флюгер. И слышали слова, произнесенные с характерным ганноверским акцентом: «Почему они не приходят?»

Я могу и ошибаться, но Георг Второй – последний английский король, чей призрак видели люди. Впрочем, я еще предприму кропотливые изыскания на этот счет, впереди еще две книги…

Еще в 1735 г. в Озерном крае, в Саутер-Фелл, стала появляться целая «призрачная армия». Впервые ее видели в канун Иванова дня, когда, по английскому старинному поверью, призраки мертвых во множестве посещают землю. Батрак с фермы, принадлежавшей некоему мистеру Ланкастеру, смотрел на гору Саутер-Фелл, высившуюся над деревней Скейл. И увидел многочисленную армию, двигавшуюся по склону. Гора – высотой почти 300 метров, с отвесными склонами, пропастями, пехота (да и одиночки) ни за что не могли бы там пройти. И тем не менее батрак видел, как огромная, по его словам, армия прошла по склону горы с востока на запад, пока не скрылась в одной из горных расщелин.

Век был довольно суеверный, но когда батрак рассказал об увиденном хозяину, Ланкастер поднял его на смех. Так же ответили насмешками местные жители, когда история разошлась в деревне.

Однако два года спустя, опять-таки в канун Иванова дня, мистер Ланкастер оказался на том самом месте, где в свое время стоял батрак. И увидел на склоне нескольких человек, слезавших с лошадей. Подумал сначала, что это местные охотники, но тут же отбросил эту мысль – какие охотники на отвесном скалистом склоне, где к тому же нет леса, а значит, нет и дичи? Очень быстро вслед за «охотниками» показался кавалерийский полк, за которым двигалась пехота – а следом бежали несколько отставших солдат. Это воинство скрылось в той самой расщелине, про которую рассказывал батрак…

Все семейство Ланкастера, находившееся там же, тоже все это видело. Ланкастер, преуспевающий фермер, пользовался в деревне гораздо большим авторитетом, чем голодранец-батрак. Однако, когда он рассказал об увиденном, его точно так же высмеяли.

По неизвестным причинам Ланкастер выжидал восемь лет. И только в 1745 году (конечно, в канун Иванова дня) отправился на это место, для пущей надежности прихватив с собой ни много ни мало двадцать шесть односельчан. И что же? Все они видели, как огромная армия прошла по тому склону и скрылась в той расщелине. На сей раз с ними были и повозки, которых раньше не видели ни батрак, ни Ланкастер. Увиденное произвело такое впечатление, что многие из зрителей на следующий день забрались с превеликим трудом на склон, чтобы поискать следы лошадиных копыт и колес, которые просто обязаны были остаться после прохода такой массы людей. Но не нашли ничего. Однако все очевидцы под присягой подтвердили, что видели именно то, что видели.

Присяга в те времена была вещью серьезной (как, впрочем, и в последующие) и послужила своего рода спусковым крючком.

Нашлись в деревне люди, которые признались, что еще раньше Ланкастера и батрака видели то же самое, но помалкивали, справедливо опасаясь насмешек. Но теперь… Некий мистер Уирен из близлежащего Уилтона признался, что еще в 1743 г. вместе со своим батраком видел на одном из самых опасных склонов Саутер-Фелл человека с собакой, охотившегося за дикими лошадьми…

Некоторые (видимо, особо упертые материалисты) высказывали предположение, что это был мираж – мираж какой-то армии, двигавшейся совсем в другом месте. Однако быстро выяснили, что ни близко, ни далеко в то время в окрестностях попросту не было столь большой армии, которая могла бы «отразиться» в виде миража… Причем регулярно, годами.

Похожее случилось уже в ХХ столетии, в другом месте, на острове Скай в Шотландии. В ноябре 1956 г. два студента геологического факультета Оксфорда заночевали на юге острова, поставив палатку. Примерно в три часа ночи один из них, Петр Зиновьев, услышал какой-то странный шум и увидел из палатки, что по каменистой равнине, на которой они разбили лагерь, бегут множество людей, одетых как хайлендеры старинных времен. Он разбудил спутника, своего кузена. На следующее утро они рассказали об увиденном в отеле, где остановились, некоему мистеру Кемпбеллу из местных. Тот и не подумал поднимать студентов на смех. Совершенно буднично, как о самой обычной вещи, сказал: сам он ничего подобного не видел, но многие прежде видели в точности то же самое: в одну ночь хайлендеры браво бежали куда-то, в другую тащились назад, выглядели прямо-таки полумертвыми. По его личному мнению, это призраки то ли горцев, участвовавших в каком-то разыгравшемся здесь сражении XIII в., либо, что вероятнее, отряд Красавчика Чарли, участники якобитского мятежа 1745 г. Кстати, Красавчик Чарли после того, как его силы были разбиты королевскими войсками, сначала бежал как раз на остров Скай.

В Лондоне издавна говорят и об оживающей статуе королевы Анны. Памятник ей поставили в 1705 г. Со временем начался мелкий вандализм: местные мальчишки отчего-то решили, что это статуя Марии Кровавой, и, будучи убежденными протестантами, стали регулярно забрасывать статую камнями, так что в конце концов отбили нос и правую руку со скипетром. В 1861 г. статую реставрировали, а на постаменте выбили ANNA REGINA («королева Анна» по-латыни). То ли местные школяры латыни не знали (хотя «Анна», уж безусловно, могли прочитать и должны были знать, что уж она-то была протестанткой), то ли попросту сохранилась хулиганская традиция, но статую еще какое-то время забрасывали камнями. Так вот, окрестные жители до сих пор верят, что каждый год, 1 августа, в день своей смерти, статуя сходит с постамента и три раза проходит вверх и вниз по улице…

Приютом для привидения издавна служит театр Друри-Лейн, основанный в 1663 г., во время «театральной реставрации» Карла Второго (хотя его нынешнее здание построено в 1812 г.) Зовется этот призрак «Джентльмен в сером», потому что появляется всегда в одном и том же наряде начала XVIII в. – в сером камзоле, высоких сапогах, белоснежной рубашке с пышными кружевами, напудренном парике и треуголке. За долгие годы его видели многие – «Джентльмен в сером» часто появлялся в зрительном зале, при скоплении публики. Как и одежда, маршрут призрака остается неизменным: материализовавшись в конце ряда, он, прихрамывая, движется вдоль бельэтажа, а миновав бар, исчезает в стене. Если кто-то пытается подойти к нему поближе, призрак начинает тускнеть, расплывается в воздухе, исчезает. Самое любопытное, что продюсеры, режиссеры и актеры прямо-таки горят желанием его увидеть: давно подмечено – если «Джентльмен в сером» появляется во время первого прогона спектакля, спектакль ждет успех. Вообще, призрак явно предпочитает мюзиклы: особенно часто его видели на представлениях как раз мюзиклов «Король и я» и «Оклахома».

В XX в., когда в театре шел капитальный ремонт, рабочие обнаружили в стене замурованную нишу, а в ней – человеческий скелет с кинжалом меж pебеp и кусочками истлевшей, но, несомненно, дорогой материи, сохранившейся кое-где на костях. Что интересно, ниша располагалась в том месте, откуда обычно начинает путь «Джентльмен в сером». Была выдвинута версия, что это – заезжий богач времен королевы Анны, увлекшийся одной из актрис, то ли ответившей ему взаимностью, то ли не успевшей – ее постоянный любовник из ревности заколол соперника. Предполагают, что он был одним из актеров театра, своим человеком в нем – иначе как ему удалось скрытно замуровать труп в нише? А поскольку джентльмен был приезжим, чужим в Лондоне, никто его не хватился и не искал…

Там же, в Лондоне, в одном из озер королевского парка Сент-Джеймс, иногда видят безголовую женщину, которая поднимается из воды, скользит по ней до берега, а потом исчезает в прибрежных кустах. По мнению иных дотошных исследователей, это призрак жены некоего сержанта из расположенных поблизости в свое время казарм. Сержант убил жену, отрубил ей голову (видимо, чтобы труп не смогли опознать), а тело бросил в озеро. Произошло это, как считают, в 1780 г.

Одна неувязка: это озеро появилось позже, в 1827 г., когда парк реконструировал королевский архитектор Джон Нэш. Однако сторонники версии о жертве сержанта-убийцы парируют: во-первых, какое-то озеро там могло существовать, еще не облагороженное Нэшем, и в 1780 г., во-вторых, сержант мог попросту закопать обезглавленный труп на том месте, где появилось озеро. Непохоже, чтобы мы когда-нибудь узнали истину: вряд ли королевская семья, которой и ныне принадлежит парк, позволит спустить озеро и произвести там раскопки – в конце концов, речь идет не о коронованной особе и даже не знатной, а просто-напросто о жене простого сержанта…

«Женщина в белом», или «Старая мадам», как ее еще называют, – еще один женский призрак, на сей раз с головой на плечах, обитающий в особняке Лью Хаус. По рассказам очевидцев, она бродит по ночам вдоль длинного коридора верхнего этажа. В 1923 г. тогдашний хозяин Лью Хауса Сабин Бэринг-Гоулд опубликовал и собственные наблюдения, и результаты проведенных им разысканий. Его мать слышала стук женских туфель – в том самом коридоре. Но ничего не увидела, хотя коридор был ярко освещен. В другой раз сестра Сэринг-Гоулда писала письмо в своей комнате и услышала звук шагов у двери, но, открыв ее, никого не обнаружила.

Тогда Бэринг-Гоулд предположил, что это были крысы. Но потом произошел гораздо более загадочный случай… Касавшийся одной из дочерей хозяина дома, Беатрисы. Две его дочери сталкивались со «Старой мадам» и раньше. Барбара рассказывала, что у нее в детской не раз появлялась незнакомая женщина в голубом – иногда просто смотрела на девочку, иногда усаживалась у ее постели. За другой его заболевшей дочерью, Дианой, как-то ухаживала няня, задремавшая у кроватки. Ее разбудил стук в дверь и женский голос: «Девочке пора принимать лекарство». Открыв дверь, нянька никого за ней не обнаружила.

С Беатрисой все произошло совершенно иначе. Она заболела, лежала в постели, и миссис Бэринг-Гоулд, видя, что состояние девочки опасений не внушает, решила все же лечь в ее комнате. Но вскоре пришла к мужу и сказала, что никак не может уснуть: ее постоянно будят тяжелые шаги людей, несущих что-то по лестнице. Кто бы носил что-то ночью? Хозяин ни о чем таком не распоряжался. И решил, что это проделки ветра (ночь была очень ветреная).

Беатриса все же умерла. Когда ее гроб несли вниз по лестнице, миссис Бэринг-Гоулд сказала, что при этом раздавался точно такой же шум, который она слышала той ночью…

В 1918 г. срочно попросили расчет две няни, объяснив, что не могут тут больше оставаться, – их пугал призрак женщины, появлявшейся в детской и склонявшейся над кроватками девочек.

Призрак женщины в саду видел и некий Алистер Грант.

Наиболее подходящей кандидатурой на роль «Старой мадам» Бэринг-Гоулд считал Маргарет Бредфилд, вышедшую замуж за одного из его предков, Уильяма Гоулда, в 1740 г. Сам Гоулд умер в 1766 г., а его вдова последовала за мужем гораздо позже, в 1795 г. Бэринг-Гоулд раскопал интересную историю, происшедшую через неделю после ее смерти: некий мистер Саймондз ехал верхом ночной порой, направляясь к себе домой, и увидел, что на краю поля, на плуге, сидит женщина в белом платье. При яркой луне он сразу узнал миссис Гоулд, правда, удивился – она выглядела моложе своих лет. Его конечно, удивило и то, что почтенная пожилая дама оказалась ночью в поле, – но, как истый британский джентльмен, он сохранил невозмутимость, снял шляпу, раскланялся и сказал: «Доброй ночи, мадам». Миссис Гоулд поклонилась ему в ответ, и Саймондз спокойно проехал мимо. И лишь назавтра узнал, что миссис Гоулд вторую неделю покоится на кладбище…

Многие видели, как «Женщина в белом» скользит по поверхности пруда. На протяжении многих лет отмечали какую-то связь между призраком и водой – случалось, «Старую мадам» видели, когда она черпала воду пригоршнями из расположенного неподалеку озера, а иногда «она сверкала так, словно ее платье было покрыто капельками воды».

В 1877 г. Бэринг-Гоулд и его друг юрист Киллинг услышали в коридоре звук, напоминавший «громкий шорох шелкового шлейфа». Бэринг-Гоулд (не особенный мистик, часто старавшийся подыскать самые прозаические объяснения) предположил, что это шумит дождь, но, выглянув в окно, оба джентльмена обнаружили, что небо совершенно чистое…

Проказливая деревенская девчонка Пейменс Кейт как-то вечерней порой воровала яблоки в саду особняка. Набив как следует карманы платья, она направилась прочь, решив съесть одно яблоко на ходу, и увидела перед собой «Женщину в белом», указывавшую пальцем на это самое яблоко. Перепугавшись, девочка бросила яблоко и пустилась бежать из сада, но дорогу ей вновь преградила «Женщина в белом», укоризненно указывая на карманы. Только после того, как Пейменс выбросила все краденые яблоки, призрак исчез. Кейт прожила долго и на протяжении всей жизни настаивала, что ничего не выдумала, что все так и было…

Любопытный случай произошел на балу у дочери Бэринг-Гоулда Mаргарет. Многие гости потом спрашивали:

– А кто была эта странная дама в темном платье с кружевами, седая, ни разу ни с кем не вступившая в беседу?

Там собрались люди, знакомые друг с другом, но эту седую даму никто не знал. Кто-то видел, как она стояла перед портретом Маргарет Гоулд и казалась на нее похожей, хотя выглядела старше дамы на портрете. Бэринг-Гоулд лишь разводил руками – описанную ему даму он не знал и на бал не приглашал…

Однажды один из джентльменов, гостивших в Лью Хаус, придя к хозяину, в некотором волнении сказал: войдя в свою комнату, он увидел там «пожилого джентльмена, либо в белом парике, либо с сильно напудренными волосами, а напротив него сидела пожилая дама в шелковом платье». Таких гостей Бэринг-Гоулд не приглашал. Войдя в комнату, он никого там не застал – но прекрасно знал, что именно в этой комнате, именно в этих креслах любили проводить воскресные вечера за беседой миссис Гоулд и местный пастор Элфорд… Лью Хаус, точности ради, расположен в Тавистоке, в Девоне.

На острове Льюис с XVIII в. бытует легенда: однажды по острову странствовал бродячий торговец, ирландец по имени Беарн Эйль. Однажды он заблудился и, на свое несчастье, постучал в один из домов, чтобы спросить дорогу. Хозяин смекнул, что, если у торговца с cобой товаров мало, остальное он распродал и кошелек у него туго набит. Один из обитателей дома, вызвавшись проводить, завел торговца в уединенное место и убил молотком. Оттащил труп ярдов на двести подальше и закопал, а деньги для надежности не стал брать с собой, закопал у колодца неподалеку.

С тех пор многие местные жители видели призрак ирландца – в виде светящегося пятна, которое перемещалось от того места, где было закопано тело, до колодца, где были зарыты деньги, и возле колодца исчезало. В 1922 г. три человека, видевшие этот свет, решили перекопать землю вокруг колодца – и действительно нашли полуистлевший кошелек. Правда, там было всего три мелких старинных монетки, ирландских – но светящееся пятно после этого не видели ни разу…

Теперь – о призраке не человека, а ворона. В 1749 г. в Дрейтонскую церковь (Аксбридж) залетел большой черный ворон. Двое церковных служителей хотели его поймать и выставить – но ворон не улетел, а попросту растворился в воздухе. В XIX в. странный ворон появлялся еще дважды – то в склепе, где клевал один из гробов, то на одной из церковных скамеек. В 1869 г. некая миссис Бург слышала хлопанье крыльев большой птицы, но саму ее не видела. Полагают, что этот ворон – дух какого-то самоубийцы.

И напоследок – о двух странных черепах.

Один из них, так называемый «череп Дикки», обитал (не в призрачном, а в самом реальном виде) на ферме Танстед в графстве Дербишир – причем с начала XVIII в., из-за чего ферму тогда же прозвали «фермой Дикки». Со временем забылось, как он туда попал, чей это вообще череп, мужчины или женщины, – но вел он себя, как бы это выразиться, очень активно. Если на ферме незваным оказывался кто-то чужой, Дикки предупреждал хозяев сильным стуком в стены. Правда, в других случаях его упражнения шли отнюдь не на пользу. Был случай, когда двое сезонных рабочих попросили расчет до срока – поместили их в одной из надворных построек, и они заявили, что не могут спать из-за «жутких звуков», раздававшихся вокруг. В другой раз трое батраков после тяжелого трудового дня так и не могли уснуть – их постоянно будил шум, словно кто-то разбрасывал наверху, на сеновале, сельскохозяйственные инструменты. Когда они поднялись на сеновал, обнаружили, что там все в полном порядке и ничего не разбросано. Они тоже вскоре попросили расчет до срока.

Утверждают, что другие стуки Дикки с поразительной точностью предупреждали о близкой смерти кого-то из обитателей фермы – или означали, что кому-то из домашних животных нужна помощь. Однажды стуки стали особенно шумными, прямо-таки неистовыми – и хозяин обнаружил, что череп украли. Уж неизвестно как, но он отыскал пропажу в одном из домов не так уж далеко. Причем похитители нисколечко не запирались – прямо-таки с радостью выдали череп и сказали, что только рады избавиться от него: с тех пор как они принесли добычу домой, их преследовали «звуки, окончательно лишившие душевного покоя».

Позже один из обитателей дома, решив, что с этим надо как-то покончить, похоронил Дикки на кладбище, в освященной земле, но местные жители запротестовали, череп пришлось вернуть с кладбища на ферму. Однажды кто-то бросил череп в пруд, но пришлось вытащить и унести на ферму – в пруду передохла вся рыба. В другой раз, когда на ферме делали ремонт, кто-то без всякого почтения бросил череп в навозную кучу. Дикки и на сей раз вернулся домой – у рабочих все стало валиться из рук, за что бы они ни брались, работа не задавалась, и в довершение всего их стали преследовать «странные и угнетающие звуки», исходившие, как они быстро установили, из навозной кучи. От греха подальше череп вернули на место.

Давно уже появились сведения, что Дикки исчез. И пока что не давал о себе знать…

О черепе Теофилуса Брума. Во время гражданской войны этот Брум сначала воевал в королевских войсках, но потом перешел к кромвелевцам, как он объяснял, в первую очередь оттого, что его возмущал обычай роялистов отрубать головы убитым врагам и насаживать их на пики в качестве зловещих трофеев. На смертном одре он попросил сестру отделить и его голову от тела и держать череп на ферме. Боялся, что и его голову может постигнуть та же участь – на троне уже сидел Карл Второй, и всем давно было известно, как поступили с головой Кромвеля…

Брум умер 18 августа 1670 г. Сестра его просьбу выполнила.

Но в последующие годы новые владельцы фермы эту традицию решили не продолжать – Брум был им совершенно чужим человеком. Однако всякий раз, когда от черепа пытались избавиться, обитателей фермы преследовали жуткие звуки, сущие вопли – пока череп не возвращали на место. Позже один из обитателей фермы решил воссоединить череп с телом и получил на это разрешение церковных властей. Когда могильщик раскапывал могилу, его лопата неожиданно раскололась надвое. Что было делать? Махнули рукой и отнесли череп в дом – благо он, в отличие от Дикки, никакими стуками-звуками ее обитателей не беспокоил, шумно протестовал только тогда, когда его пытались с фермы убрать.

Так и прижился, можно сказать. Понемногу неизвестно откуда возникло и укрепилось поверье: череп приносит удачу тем, кто относится к нему уважительно. Однажды, когда фермой владели супруги Кертон, всегда демонстрировавшие уважение к «Бруму», миссис Кертон по чистой случайности не упала в глубокий незакрытый колодец – что отнесли на счет благодарного Брума.

В 1992 г. череп Брума все еще находился на ферме Чилто Катело, в графстве Сомерсет. И однажды, похоже, проявил норов. В 70-х годах XX в. ферму посетил известный тележурналист Дейв Аллен, чтобы сделать передачу о черепе. Уж неизвестно, чем он не угодил Бруму, но на обратном пути его что-то сильно испугало – настолько, что он позвонил Кертону и сказал, что никогда больше к нему не приедет.

Вот и всё, читатель. Мы расстаемся с восемнадцатым веком – чтобы вскоре встретиться с веком девятнадцатым, бурным, интересным, богатым на события и интересных людей…

Красноярск, 2020

Примечания

1

Ах, сколько здесь можно награбить! (нем.)

2

Сассенах – англичанин (гэльск.).


на главную | моя полка | | Томагавки и алмазы |     цвет текста   цвет фона   размер шрифта   сохранить книгу

Текст книги загружен, загружаются изображения



Оцените эту книгу